Дорошевич В. М. Воспоминания
М., «Новое литературное обозрение», 2008.
Н.М. БАРАНОВ
правитьРовно год тому назад в Петербурге сенатором, на покое, умер от бездействия, одряхлевши от отдыха, один из энергичнейших, наиболее талантливых, интересных и оригинальных русских людей — Николай Михайлович Баранов.
Я помню нижегородского губернатора Баранова во время борьбы с холерой.
Когда в течение двух месяцев спать ему приходилось по два часа в сутки и двадцать два часа надо было быть на ногах.
За ним не могли угоняться.
Он был бодр, энергичен, силен, смел, свеж.
Даже весел.
Как бывает весел человек, у которого трудное дело кипит и спорится в руках.
В Петербурге, в театре во время антракта, кто-то сзади тронул меня за плечо, и я услыхал голос, славный и мне милый.
Оглянувшись, я увидал старичка-генерала, дряхлого, шамкавшего, в наружности которого было что-то печальное и обиженное.
Сенатор Баранов улыбался грустною улыбкой.
— Я очень постарел?
Есть люди, которых утомляет покой. Как других — работа. Есть люди, которым:
— «Быть тебе, пока ты на ходу».
Только речь его, умная и остроумная, блещущая и колющая, была все та же.
И в грустных глазах во время разговора горела и искрилась вечно молодая душа.
Говорить с этим человеком — было не замечать времени.
Он интересовался всем.
Военным делом и литературой, политикой и искусством, вопросами экономики, бытовыми.
Всем.
И по всякому вопросу его мнение было интересно.
Потому что оно было оригинально и всегда свое собственное.
Он умел, — что редко, — думать не по шаблону. И смело высказывать свое мнение.
Этот оригинальный администратор не Мещерского типа, в голодный год, — как тогда называлось, — призвавший к себе на помощь В. Г. Короленко2.
Его мысли были интересны, потому что он был очень умен, и он умел их интересно выражать, потому что был талантлив.
Я думаю, что если бы Н. М. Баранов, как в свое время М. Г. Черняев, начат издавать свою газету3, — это была бы одна из самых интересных, на все отзывчивых, оригинальных по мыслям, талантливых и смелых газет.
Может быть, потому многие из пишущих людей и чувствовали к Николаю Михайловичу такое сердечное влечение, — что он был наш.
У него была на все отзывчивая натура настоящего журналиста, которому ничто не чуждо, все близко и интересно. Который думает обо всем и у которого неудержимая потребность делиться и пропагандировать свои мысли.
Его и тянуло к журналистике. Его перу принадлежало много газетных статей.
И как журналист он имел успех.
Его неподписанные статьи всегда производили впечатление, никогда не проходили незамеченными, вызывали шум и спор4.
Свои меткие и оригинальные мысли по общественным вопросам Н. М. Баранов разбрасывал всюду: в газетных статьях, в письмах к друзьям, в беседах.
Он служил родине в бою и в мире.
Ему приходилось сталкиваться чуть не со всеми сторонами русской государственной и народной жизни.
У него было много опыта.
Он много видел, много знал.
В письмах и беседах критиковал смело и со знанием.
Он стоял близко ко многим самым насущным, жгучим и трудным вопросам.
Побеседовать с таким человеком по тому, другому, третьему вопросу всегда интересно.
Всегда интересно было бы иметь под руками такого собеседника.
Взять со стола книгу:
— А ну, что думал по этому вопросу Баранов?
Одним, чтоб поруководствоваться мнениями этого оригинального и глубокого человека.
Другим, чтоб познакомиться с мнениями интересного и умного противника.
Прошел год с его кончины, — у всех, кто знал Николая Михайловича, жив и ярок в памяти его образ.
Пройдут года, — все это потускнеет.
Многое забудется. Многие сойдут в могилу.
И что останется от памяти этого замечательного, передового, выдающегося русского и глубоко русского, — человека?
Несколько анекдотов.
Анекдотов, которые, как могильные черви, съедают все, что остается от самых выдающихся людей.
Его мысли, умные, продуманные и прочувствованные, его слова, глубокие, меткие и талантливые, исчезнут.
Будет жаль. Будет несправедливо.
Почему бы друзьям Н. М. Баранова — тем из них, которые ценили в покойном не только влиятельного сановника, готового всегда помочь, но еще и глубоко умного и талантливого человека, — не заняться бы этим делом и не сделать того, что было самого ценного в Николае Михайловиче, его мыслей, его слов возможно более бессмертными?
Теперь все свежо в памяти?
Можно собрать его безымянные статьи в газетах, выбрать то, что представляет общественный интерес в его переписке с друзьями, собрать личные воспоминания людей, с которыми он был дружен и близок.
У Н. М. Баранова было ценное качество моряка: он был прям и откровенен до резкости.
Соберется много интересных, умных, — что редко, — и откровенных, — что еще теперь реже, — мыслей умного человека.
Н. М. Баранов жил в интересное время, и самая биография этого боевого человека представит большой исторический интерес5.
Война, градоначальство в Петербурге, чисто пионерская поездка в Архангельский край, борьба с голодом, поистине титаническая борьба с холерной эпидемией.
Во всем этом много интересного и поучительного.
Кто издаст такую книгу?
Вопрос, который всегда возникает первым и трудным, когда речь заходит об издании.
Мне кажется, что средства на то, чтобы надолго обессмертить мысли, слова и дела Н. M. Баранова, — смело может дать ярмарочное самоуправление.
«Всероссийское торжище» многим обязано ему.
Ведь, по совести говоря, все, что есть на Нижегородской ярмарке хорошего, существует со времен Н. М. Баранова, благодаря Н. М. Баранову.
И почтить память Н. М. Баранова изданием книги о нем, — будет справедливо и хорошо.
У нас есть шаблонный способ чествования замечательных людей:
— Присвоить его имя школе… наименовать в честь него новый приют… ночлежный дом…
Это все равно что я, желая почтить предков, сказал бы:
— Сошью себе панталоны в честь дедушки… А новая жилетка пусть напоминает мне о бабушке, называясь почему-то «бабушкиной жилеткой».
Это я все сделал бы себе и без бабушки, и без дедушки.
К чему же тут бабушку с дедушкой приплетать?
Есть чествование действительное и чествование, которое больше говорит, чем даже мрамор и бронза.
Книга о человеке.
И Н. М. Баранов может наполнить собою книгу.
Потому что у него было много ума и много таланта.
Это будет умная и смелая, а потому и интересная книга.
Которую прочтут с интересом и с пользой, как все умное, прямое, честное, откровенное и смелое6.
Две задачи стояло перед нижегородским губернатором в 1892 году: не дать разыграться на ярмарке холере и предотвратить кровопролитие. Смерть висела над тысячами голов.
Все лавки заперты. Площадь перед Главным домом, обыкновенно шумная и многолюдная, в этот день — пуста.
Посредине, в ротонде, военный оркестр, — и играет-то — как назло! — из «Аскольдовой могилы»7:
«Ах, подруженька, как грустно нам…»
Его эхо жутко и уныло раздается в запертых рядах.
Около оркестра, засунув руки в карманы, стоят, слушают музыку несколько военных матросов, — у каждого сбоку в кобуре по заряженному боевому револьверу.
Это матросы, — выписанные из Кронштадта на случай бунта судовых команд.
Больше ни души.
Вот картина открытия ярмарки в «холерный год».
Кто в 1892 году ехал в Нижний, — ехал как на театр военных действий, — были уверены, что предстоит увидеть бойню.
В Астрахани, Царицыне, Саратове, Самаре, Симбирске — везде вспыхивали холерные бунты. Грабили, громили, убивали. Бунты усмирялись…
Что же будет в Нижнем?
В Нижнем, где пред огромным сбродом пришлого, бродячего, босяцкого люда — богатства ярмарки.
Тут есть кому и что пограбить.
Холера, как буря, шла с низовьев Волги, быстро и могуче. А вместе с ней неслась другая эпидемия — безумного народного ужаса.
В Нижнем эта буря обещала разразиться страшным ураганом.
— Вот где вспыхнет костром!
Что будет на ярмарке, этой исторической куче грязи, на которой скопляется огромная масса людей?
О ярмарочной грязи того времени можете судить по одному. Ярмарочный водопровод брал воду из Оки на несколько саженей по течению ниже стока ярмарочных нечистот. Нечистоты всей ярмарки сливались по магистрали в реку, а в нескольких саженях, на том же берегу, водопровод брал питьевую воду для всей ярмарки.
В первых числах июля начались заболевания. Холера, как всегда, вспыхнула чрезвычайно зло. Кто попадал в лазарет — не выходил. Первые заболевания, как всегда, кончались смертью.
Народ заволновался.
Команды бежали с судов. На пристанях отказывались работать.
«Бурлаки», как до сих пор зовут на Волге чернорабочих, сходились кучами и о чем-то шушукались.
А на баржах, на пароходах подваливали все новые и новые толпы низового народа, бегущего от ужаса, от смерти.
Капитаны пароходов рассказывали:
— На палубе беда. Распьяно. Прямо орут: «Айда на Нижний!» Холерные рассказы рассказывают.
Среди простого народа в городе и на пристанях ходил рассказ «о милиёне». Он, собственно, и лежал в основе всех холерных бунтов на Волге.
— Никакой холеры нет! Просто милиён украли! А холеру какую-то выдумали, чтобы милиён схоронить. В прошлом году голод был. Ну, в Питере прознали, что народ мрет, — взяли да и прислали милиён, чтобы весь народ кормить. Ну, а чиновники, известно, милиён поделили — да в карман. Только в Питере узнали через верных людей, что народ с голоду мер, — да ста-фета8: «Куды милиён девали? Где милиён? Подать сюда деньги!» Ну, чиновники испугались да и стакнулись. Как из беды вытить и милиён спрятать? И выдумали, будто холера. «На холеру милиён истратили». Докторишек закупили: «Делай холеру». Докторишки, подлые души, колодцы травят. «Холера! холера!» Никакой холеры нет! Просто людей живыми хоронят!
До чего свято верили в эту легенду на Волге, только что пережившей перед этим все ужасы голодного года, я убедился потом на Сахалине.
Сосланные за холерные беспорядки, отбывавшие каторгу, потом прощенные, бывшие уже на поселении, продолжали стоять на своем:
— А только сосланы мы ни за что. Никакой холеры не было. И рассказывали легенду о «милиёне».
Присужденные за убийство докторов, — были в самых лучших отношениях с сахалинскими докторами, любили их, некоторые даже служили преданно, усердно, — и все-таки стояли на своем:
— Доктора колодцы травили. За то их и убили!
— Да ведь видишь же теперь: разве доктора такие люди, чтобы кого травить?
— Здешние — дай им Бог здоровья, за них Богу надо молиться! А тамошние были закуплены. Потому милиён. Народ живьем в землю зарывали. Верные люди говорили, — своими глазами видели9.
На ярмарке и в городе простой народ не говорил ни о чем, кроме «ми-лиёна».
Волнение разрасталось сильнее и сильнее. И 11 июля Нижний проснулся в ужасе:
— Началось!
Ночью разбили камнями часовню, где лежали холерные покойники.
С этого начиналось везде.
Тогда 12 июля, словно удар грома, разразился «знаменитый» приказ Баранова.
«В случае возникновения беспорядков прикажу здесь же, на месте, немедленно, без суда и следствия, повесить первого, кого увижу в толпе».
Приказ кончался словами:
«Тот, кто меня знает, не усомнится, что я сдержу свое слово. Кто не знает — пусть спросит у знающих».
Приказ произвел ошеломляющее впечатление.
Просто глаза отказывались верить: неужели это читаешь? Это было что-то небывалое, невероятное, чудовищное.
Ужас перед этим приказом пересилил даже ужас перед холерой.
Самые мирные люди были ошеломлены, возмущены:
— Как? Без суда? Без следствия? Первого попавшегося?
Это был громовой окрик, страшный, который остановил даже толпу, охваченную безумным ужасом.
Конечно, было средство более радикальное, целесообразное — предупредить холерные беспорядки. Образовать, развить этот темный народ, вывести его из мрака невежества, чтоб он не верил в дикие легенды. Внушить ему столько доверия, чтоб он не верил рассказам о расхищаемых «мильёнах».
Но было 12 июля. А до открытия ярмарки, 15-го, — это трудно было уже сделать.
Толпа охвачена была паникой. Она готова была кинуться, в ужасе начать громить, убивать. Надо было выдумать что-нибудь, что было бы еще страшней, чем тот ужас, который ее подгонял. Что заставило бы даже обезумевших остановиться и отступить.
Через несколько времени у Н. М. Баранова зашел как-то разговор об этом приказе.
— Да, невесело писать такие сочинения! — сказал Николай Михайлович, улыбаясь своей странной, насмешливой и немного печальной улыбкой. — Знаете, друг мой, что это мне напоминает. На пароходе капитан дает в тумане сирену. Вы знаете, что такое сирена? Слабонервные барыни падают в обморок: «Ах, какой ужас!» Что ж делать! Надо же предупредить, чтоб кто не подвернулся, — какая чертова сила прет!
Он говорил, раздражаясь, с сарказмом:
— Надо, чтоб не дошло до войск. Вот в чем дело. Когда дошло до войск, — поздно. В толпе всегда ходят слухи, коноводы говорят: «Стрелять не приказано». И толпа свято верит в это. Первый залп. На воздух! Толпа кидается назад. Но видит, никто не убит, не ранен. «Верно! Стрелять не приказано! Пугают!» Она идет смелей, доверчивей. Второй залп на воздух — уж никого не останавливает. Толпа смеется. Она подходит вплотную. Тогда третий залп — по живым людям, в упор! Да ведь вы же укрепили веру, что стрелять не приказано! В кого стрелять? Впереди толпы бегут женщины с детьми, они останавливают мужей: «Побойся Бога! Куда ты идешь! У тебя жена, дети! Остановитесь вы!» И первый залп в женщин, в детей.
Выражение липа его было энергично, сухо, почти злобно:
— Не допустить до бунта! Вот!
Подавить холерный бунт, имея в руках войска, — нетрудно. Предупредить — вот задача. Спасти тысячи человеческих жизней: одних от смерти, других от каторги.
Страшный приказ навел ужас на всех.
На пристанях боялись собираться вместе.
Кучки народу в ужасе разбегались при одном крике:
— Баранов едет!
А народ продолжали мутить.
Ведь в волжских городах бунты вызывались «холерным» рассказом:
— Живых хоронят!
Ведь в толпе рыскали и подслушивали переодетые полицейские. Везде таких рассказчиков хватали и сажали в тюрьмы. И нигде это не помогало. Народ говорил:
— За правду страдают. Известно, за правду всегда.
И в рассказы страдальцев верили еще сильнее. Страданье окружало ореолом этих мучеников.
В Нижнем пошли те же слухи. И во главе смутьянов явился прогремевший тогда на всю Россию нижегородский мещанин Китаев.
Китаев — мелкий домовладелец, ходатай по делам, звонарь, пустомеля по трактирам, со всеми «лаялся» и был снедаем самолюбием.
Когда народ загудел, зашушукался, — Китаев вдруг почувствовал себя на высоте.
— Китаев, брат, себя покажет, что он такое есть на свете! Какой такой человек! Китаев, брат, такую штуку устроит, что не то что все Бугровы, Башкировы — сам губернатор вверх тормашками полетит. Китаев — вот кто есть губернатор! Почему во где у него весь Нижний Новгород!
И Китаев сжимал свой чахлый кулачишко.
— А что ж это такое ты, фря10, сделать можешь? Уж больно грозен?
— А то, что я сейчас могу доказать, как они живых людей хоронят!
— Ну тя к черту! Уйтить от тебя, от дурака!
— И докажу!
Китаев ходил по трактирам и «доказывал», как доктора хоронят людей живьем.
Рассказывал он красно и подробно. Рассказывал без устали. Его со вниманием слушали.
Его стало ходить слушать все больше и больше народу.
— В трактире один человек, здешний, рассказывает, как они живых хоронят. Доподлинно знает. Домовладелец!
Слухи о Китаеве дошли до губернатора.
Если бы Китаева схватили и посадили в тюрьму, — Бог знает, чем бы это кончилось. В какую бы легендарную личность вырос этот мученик, «не кто-нибудь, дом свой имеет», — пострадавший единственно:
— Не говори, что знаешь!
Но Н. М. Баранову пришла в голову оригинальная мысль: сделать Китаева смешным.
Китаев себе рассказывал, мутил, волновал, — как вдруг приказ Н. М. Баранова:
«Нижегородский мещанин Китаев рассказывает, что ему известно, что в холерном госпитале хоронят живых. Ввиду этого назначаю мещанина Китаева в холерный госпиталь для наблюдения за тем, чтоб не хоронили людей живыми».
Приказ этот вызвал взрыв хохота в Нижнем Новгороде:
— Наблюдай!
О несчастном мещанине иначе не говорили, как со смехом:
— Наблюдать послали!
Над ним хохотали те, кто его заслушивался.
Интересна судьба этого вдруг прогремевшего тогда на всю Россию нижегородского мещанина.
Семья Китаева бросилась к Н. М. Баранову, и через несколько дней Н.М. его простил.
Но как Китаеву жалким и смешным было возвращаться назад? Засмеяли бы, зазубоскалили. Самолюбивому ходатаю по делам не хотелось выходить из истории с таким бесчестием.
Получив прощение, он немедленно явился в заседание комиссии по борьбе с холерой, упал перед губернатором на колени и объявил:
— Отправьте меня назад в холерный госпиталь!
То, что он видел там, произвело, по его словам, на него огромное впечатление.
— Обет такой дал: за холерными ходить. Желаю этим искупить свой грех: что клеветал на докторов!
Н. М. Баранов поднял его, расцеловал, разрешил вернуться в госпиталь и сделал надзирателем.
Известие о раскаянии Китаева обошло все газеты. В ту ярмарку через Нижний, по делам борьбы с холерой на Волге, Каме и Оке, проезжало много высокопоставленных лиц из Петербурга. Все они ездили смотреть холерный госпиталь — и все первым долгом спрашивали:
— А где у вас тот, о котором в газетах писали? Мещанин Китаев?
Так Китаев был представлен одному министру, нескольким товарищам министра, многим генералам из Петербурга, нескольким профессорам.
У Китаева закружилась голова. Он возомнил, запил, объявил, что он здесь самим губернатором смотреть надо всеми поставлен, начал всех «лаять» и вызвал целый бунт среди надзирателей.
Тогда Китаева из госпиталя, по приказанию губернатора, выгнали.
Но Китаев теперь вернулся в город героем.
Он ходил по всем трактирам и везде требовал себе угощения.
«Лаю» его не было конца.
— Как ты смеешь, такой-сякой, так со мной разговаривать? Меня губернатор целовал! С министрами знаком! Да знаешь ли ты, что я про тебя слово губернатору!..
Кончил он все-таки кутузкой.
В каком-то трактире сидели двое: нижегородский и приезжий.
— Желаете посмотреть знаменитого мещанина Китаева? — предложил нижегородец. — Сзади вас за столом сидит. Обернитесь.
— А мне плевать! — сказал приезжий и не обернулся. Слова эти услыхал Китаев.
— Что-с? — подскочил он к столу. — Повторите-с, что вы сказали?
— Говорю, что мне плевать на то, что ты Китаев! — спокойно ответил приезжий. — Очень надо! И смотреть на тебя не желаю!
— Что-с? Меня губернатор целовал! Обо мне во всех ведомостях печатали! Меня нарочно министры из Санкт-Петербурга посмотреть приезжали! Генералы ласкали! Господа профессора за честь считали со мной поговорить! А вы видеть меня не желаете? Да кто ж вы такой? Да как же вы смеете?
— А вот кто я такой!
Приезжий развернулся, и бедный Китаев полетел под соседний стол.
— Полицию! На Китаева руку подняли!
Китаева посадили в кутузку, чтоб он бросил свое хвастовство и бесчинства.
Из кутузки Китаев смирно проследовал домой и затих.
— Не думал я, чтоб господин губернатор так со мной поступили! — говорил он мне потом. — Особливо после разговоров с министрами!
Я смотрел на него и думал:
— А ведь из этого, такого тщедушного человечишки, мог бы выйти один из тех страшных людей, которые вели толпу разрушать больницы и убивать докторов!
В это же время произошел и другой случай. Героем его был купеческий сынок из Москвы.
Тятенька испугался холеры и отправил сынка одного на ярмарку.
Купеческий сын, очутившись на свободе, «закрутил» с арфянками. Как вдруг от отца письмо:
«Хочу приехать на ярмарку. Сообщи, как холера».
Купеческий сын в ужасе кинулся на телеграф и подал срочную телеграмму:
«Приезжать опасно. Холера свирепствует. Заболевает ежедневно 1000 человек, умирает 800».
Его задержали тут же, на телеграфе, и отправили к губернатору.
— Это вы посылали известие, что умирает по 800 человек в день?
— Я-я-я-я-с… Наутро приказ:
«Купеческого сына такого-то, ввиду распускаемых им неверных слухов, отправить в госпиталь и назначить дежурить в покойницкой для счета, сколько каждый день поступает в больницу и сколько умирает».
Эти два приказа, от «остроумия» которых мороз подирал по коже, заставили прильнуть к гортани даже самые болтливые языки.
Придумано было чрезвычайно зло. Человек и терпел страхи, и его страданья вызывали кругом только один смех.
Если где-нибудь в трактире, в харчевне, на пристанях кто-нибудь и начинал:
— Чего они там бают, кака-така холера? Знаем мы! Живых хоронят! — кругом раздавались уже иронические замечания:
— Почеши язык, почеши! «Наблюдать» отправят!
В народе была поколеблена вера в эти рассказы.
— Живых, говоришь, хоронят? Что ж, поди «наблюдай»!
Двойной страх — пред госпиталем и смехом — удерживал трусливых и желавших предводительствовать.
Смутьяны, по невежеству или из своекорыстных расчетов распускавшие дикие слухи, — смолкли.
Коноводы, пришедшие с низовья «поживиться у ярмарки», говорили:
— И народишка же вы! Тьфу!
И затихали.
Если кто-нибудь с пьяных глаз и орал:
— Айда на ярмарку! — кругом все молчало.
Призраком вставало у всех:
— «На месте. Первого. Кто меня знает, не усомнится в том, что я сдержу слово».
Уж очень это умел Баранов выгравировать у всех в уме.
Какими бы то ни было мерами, но надо было спасти эту несчастную, потерявшую голову толпу от нее самой, от бунта, от неизбежной при этом крови. Спасти ее кровь.
И Н. М. Баранов с поразительным знанием психологии толпы держал ее. Действуя всеми мерами, оригинально, находчиво, остроумно, просто и часто прямо-таки гениально.
— Главное, чтоб не было паники! — это было его первой заботой в этом огромном подвиге спасения массы человеческих жизней.
Надо было преодолеть в народе страх пред холерой. Тот суеверный ужас, который возбуждали в простонародье холерные больные.
— Вишь, как его корежит! Крючьями надоть! Руками нельзя трогать! Сам помрешь.
От холерного, — «отравленного», как называли в народе, — бросались врассыпную.
Были случаи, удивительные по своей жестокости.
Артель рабочих работала на песчаной отмели. Трое заболели холерой. Тогда остальные в ужасе повскакали в лодку и уехали, бросив товарищей умирать на отмели.
Когда их нашли там, двое уже умерли, третий корчился в судорогах под палящим припеком лучей июльского солнца и едва слышно стонал запекшимися черными губами:
— Пить…
Холерных все время мучит жажда. Можно представить себе пытки, в которых умирали несчастные, брошенные на произвол судьбы.
На одной из ярмарочных площадей, посредине, в корчах лежал холерный. Народ толпился на тротуарах, с ужасом смотрел, и никто не подступался:
— Крючьями надо!
В это время мимо проезжал Н. М. Баранов.
— Что тут?
— Холерный!
— Отчего никто не берет?
Н.М. подошел к больному и сбросил шинель.
— Клади на мою шинель! Ты, здоровый малый! Иди сюда. Понесем вместе!
Толпа заговорила:
— Чего уж там! Что тебе, ваше превосходительство?
Несколько человек преодолели страх, подошли, положили больного на чью-то чуйку и понесли.
Слух, что губернатор сам носит холерных: — Не боится! — облетел народ:
— Чего же бояться? Ежели бы нельзя — так он бы не полез!
Все холерные беспорядки вспыхивали всегда около больниц и начинались с разгрома мертвецких. Толпа спешила:
— Вынуть живых из гробов!
В рассказе о том, что хоронят живых, виноват страшный вид холерных покойников.
Окоченение долго не наступает. Труп несколько часов остается мягким и не только теплым, а горячим. Температура трупа около 40 градусов.
— А вдруг они на самом деле живы? — шепотом сказал мне один интеллигентный человек, с которым мы вошли в мертвецкую.
— Перестаньте! Вам-то как не стыдно!
— Да ведь вы посмотрите! Совсем живые!
— Доктора!
— Да что доктора! Разве не бывает случаев, что заживо хоронят?
— Да ведь сердце не бьется!
— А может, бьется так тихо, что не расслышать. Доктора сами говорят, что холерных сердце бьется едва-едва, не расслышишь! Может быть, они еще живы.
Затем — эти ужасные посмертные судороги.
Холерные умирают в страшных, искривленных позах. Затем вдруг от посмертной судороги они начинают шевелиться.
Это что-то фантастическое по своему ужасу.
Я едва устоял на ногах, когда увидел это в первый раз.
Покойник, лежа в гробу, стал словно приподниматься и резким движением руки почти сбросил с себя саван.
Как вы убедите простой, темный народ, что люди, которых они вынимают из гробов теплыми, люди, которые двигают руками и ногами, — мертвые.
Те, кто клянется и божится, что видели своими глазами, как «живые люди еще шевелились в гробах», — не лгут.
Они видели действительно зрелище, невероятное по ужасу, которому нельзя поверить, если его не увидишь сам.
Надо было спрятать от народа все эти ужасы.
Надо было, чтоб народ не видел этого ужасного учреждения — холерного барака, из которого никто не выходит живым, из которого нескончаемой вереницей несут, несут, несут теплые, шевелящиеся трупы.
— Там их подканчивают, а потом живыми еще несут хоронить! — везде кричал народ.
Первое, что сделал Баранов, — это устроил холерный госпиталь в нескольких верстах от города, на Волге, на Подновском острове.
Под госпиталь наскоро приспособили баржу.
Больных туда возили в гондолах маленькие пароходики.
Там творились ужасы.
Сведенные судорогами, корчившиеся больные — это была какая-то картина дантовского ада.
Стоны, тяжкие, мучительные, были слышны снаружи. Вся баржа была полна стонами и криками.
Доктора, сестры милосердия ходили как тени, шатаясь от усталости, от изнеможения.
Одна за другой сваливались «сестры».
Надзиратели падали с ног, вынося бесконечной вереницей покойников. Но всего этого ужаса не видел народ. От него вся эта страшная картина была скрыта, чтоб не возбуждать паники.
— Надо спрятать, спрятать от глаз эту беспомощность медицины! — говорил Н. М. Баранов.
Среди ужаса холерного госпиталя вы спрашивали доктора:
— Чем же вы лечите больных?
— Чай даем с лимоном! — беспомощно отвечал доктор.
Против холеры никаких других средств в то время не было. Клистиры не достигали цели, салол11 был опубликован Захарьиным после.
— Ну, как же поверит простой народ, что есть болезнь, когда от нее дают чай с лимоном!!! — с горьким смехом восклицал Н. М. Баранов.
Все это надо было скрывать. Все это могло придать веры страшным слухам и кончиться катастрофой.
— Избави Бог чем-нибудь, чем-нибудь вызвать панику! — это было первой заботой Баранова. — Надо все удалить от народа, что может его раздражать!
Повсюду ужас возбуждали «холерные фургоны».
Сколько народу довели эти фургоны до каторги!
Где-то, — не помню уже, в Царицыне или Астрахани, — какие-то умники додумались до того, что выкрасили эти фургоны в черный цвет и обвели белой каймой.
Что удивительного, что народ кидался на эти «дроги», разбивал их и не давал «втаскивать» туда больных?
Во многих местах беспорядки и начались именно с фургонов.
Нижегородская «купецкая» дума тоже заготовила фургоны.
Но, к великой обиде гласных из купцов, эти парадные фургоны так и не выехали с пожарного двора.
Н. М. Баранов еще до наступления эпидемии отправился, осмотрел фургоны и сказал с его характерной саркастической улыбкой:
— Фургоны хороши. Когда кончится холера — их можно будет вывозить и на улицу!
А для холерных больных распорядился немедленно нанять обыкновенные парные извозчичьи коляски.
Извозчики были выбраны лучшие, чтоб скорее доставляли больных.
И, конечно, — вид быстро едущей коляски, с закрытым верхом, — в которой сидят двое, — не возбуждал ни в ком ужаса, какой возбудили бы «холерные фургоны».
На улицах не встречались холерные. То есть они встречались-то на каждом шагу, но многие об этом не подозревали.
У меня врезалась в памяти одна сцена.
По плашкоутному мосту во весь опор мчалась коляска с открытым верхом.
В коляске с городовым сидела девица из Кунавина12, — она была мертвецки пьяна, скандалила и требовала, чтоб ее везли в открытой коляске.
Простоволосую девицу тошнило. Она кланялась во все стороны, орала песни и сквернословила.
Городовой держал ее, чтоб не вылетела от усиленных поклонов.
— В трактир еду! Фью-ю-юить! — кричала девица и махала руками. Прохожие останавливались, смотрели и смеялись:
— Ишь нашлюкалась!
А через полчаса несчастная умерла в госпитале от холеры, пьяная, не приходя в себя.
Главная опасность при холере — питьевая вода.
С народом ничего сделать было нельзя. Стоял зной — народ пил сырую воду и заболевал.
Обычная картина. С пристани только что отвезли холерного, полчаса тому назад пившего «распотемши» сырую воду.
А провожавший его товарищ, потный, усталый, наклонился, черпает картузом воду из реки.
В двух шагах бак с кипяченой водой.
Но он не идет:
— Кака-така кипячена вода? Сырая скусней! Через четверть часа его уж корежит:
— Батюшки мои! Подводит!
И к пристани подплывает гондола забрать еще четверть часа тому назад здорового и сильного мужика.
И нигде народ не хотел пить теплой и невкусной отварной воды. Говорили:
— Вот она самая отравленная-то вода и есть!
— Пить противно!
В жару, в зной эпидемия росла страшно.
Н. М. Баранов и тут нашел выход оригинальный, остроумный и превосходный.
Это была идея простая и счастливая.
Он обратился к оптовым винным торговцам:
— Ради спасенья ярмарки пожертвуйте красного вина. Мы будем «сдабривать» им кипяченую воду.
В баки с кипяченой водой вливалось около 20 процентов красного вина.
Даровая вода с вином!
Народ набросился на лакомство. Выдумка имела колоссальный успех.
Около баков всегда стояла толпа.
Из лавок посылали с ведрами за водой с вином.
Артели рабочих нанимали водовозов, а те возили им эту воду бочками.
Сырой воды больше никто не пил. Количество заболеваний сразу упало.
Виноторговцы, сначала было усмехавшиеся на «новую затею генерала», видя результат, расщедрились. Вино стало поступать тысячами ведер.
Эпидемия сразу стала стихать.
С Нижнего взяли образец другие города, во многих местах невкусную кипяченую воду заменили водой с красным вином, — и везде с отличным результатом.
Всякие разговоры об «отравленной теплой воде» на ярмарке прекратились.
Так, заботливо, с огромным знанием народа, благодаря энергии, благодаря находчивости, благодаря своему остроумию, Николай Михайлович Баранов всеми способами, всеми путями шел к своей цели:
— Предотвратить катастрофу.
Ярмарка кончилась. Холера далеко не приняла тех размеров, каких ожидали. Ни бунтов, которых ждали, ни кровопролития, которое казалось неизбежным.
Ни в одном из поволжских городов не прошло все так тихо и благополучно.
Исхудалый, с лицом — кожа да кости, измучившийся, переутомленный до последней возможности, Н. М. Баранов говорил благодарившему его купечеству:
— Ну, вот видите! Все и прошло благополучно.
Цель была достигнута. Измотался весь этот человек, действительно спасший тысячи человек от смерти и каторги, — невероятно.
Он поспевал везде. Его невозможно было поймать, — день, ночь он летал повсюду.
— Вы после ярмарки куда? — спрашивал он у одного из столпов «всероссийского купечества».
— Я в Крым.
— А я спать.
Спал он по часу, по два в сутки, занятый своей idИe fixe13:
— Не допустить никакой катастрофы.
Когда к нему обращались с каким-нибудь посторонним делом, он говорил:
— Вы мне, пожалуйста, друг мой, напомните! У меня все в голове мешается!
Он превратился в скелет, обтянутый кожей. А глаза горели огнем и энергией. Голос звучал сильно и могуче.
Когда ему докладывали на ходу какое-нибудь дело, — чиновнику приходилось бежать за ним.
Трудно было угнаться за его молодой, быстрой, эластичной, юношеской походкой.
— Неужели Н. М. Баранов один работал в Нижнем Новгороде в холерный год?
Один.
Как у нас всегда остается один — талантливый, энергичный, выдающийся человек.
Остальные предпочитают держаться в стороне и слегка совать палки в колеса.
Один сунет палку побольше, другой поменьше, третий возьмет немножко грязи. Бросит и улыбнется:
— Это не я!
— Чего бы это ни стоило, но надо, чтоб народ не боялся докторов и госпиталя! — всю ярмарку, не переставая, твердил Н. М. Баранов.
Это был основной мотив всего.
Всюду и везде для рабочего люда попасть в холерный госпиталь было равносильно разоренью.
Всюду и везде порядок был такой: одежда попавшего в холерный госпиталь подвергалась дезинфекции. Дезинфицировали паром, кислотами и известью.
Выздоровевший больной, выходя из госпиталя, получал свое платье совершенно разрушенным. Одежда расползалась на теле. Сапоги сгорели от извести.
Больные всячески укрывались:
— Нагишом останешься!
Домашние, отдавая больного в госпиталь, снимали с него все, что получше.
— Потравят!
Прятали, — и зараженные вещи разносили холеру по городу.
Н. М. Баранов приказал совсем уничтожать вещи холерных больных и выздоровевшим выдавать новое платье.
Он приказал сделать немедленно огромные запасы.
Женщинам выдавалось ситцевое платье, платок, чулки, полусапожки. Мужчинам — хорошая кумачовая рубашка, нанковые14 штаны, отличные сапоги, пояс и картуз.
Когда первый, злой натиск холеры кончился и среди заболевших начали выздоравливать, — Нижний наполнился «холерными франтами».
Так их звали.
Обычная картина: по улице, словно заморенная муха, бредет исхудалый, желтый человек, — кости да кожа.
На голове у него новенький суконный картуз, козырек сверкает. Новая кумачовая рубаха колом стоит, на солнце горит полымем, сапоги новые.
Прохожие оглядываются:
— Одни сапоги рублев восемь стоят! Словно в праздник человек оделся. Это выздоровевший холерный.
Лучшей рекламы для холерного госпиталя нельзя было выдумать. «Холерные франты» попадались на каждом шагу. «Празднично» одетые, они выделялись в толпе. Сразу бросалось в глаза:
— Сколько народу в госпиталях выздоравливает! Исчезла боязнь «потерять последнее».
— Да он этаких сапогов-то в жизни не нашивал!
Легенда о том, что в госпитале морят, уж не расходилась в толпе, — где на каждом шагу горели кумачовые рубахи выздоравливающих.
Больные не прятались, боясь «разора». С больных не снимали старых, стираных, заплатанных рубах:
— В новое вырядят!
Начались злоупотребления.
Холерный год — это была настоящая шекспировская трагедия. Страшное и смешное все слилось в один вихрь.
Пропившиеся босяки, драные, одетые в «сменку», в опорках, являлись на «холерные пункты», в приемные покои:
— Ой, моченьки моей нет! Ой, всего корежит! Ой, у меня холера! Заберите меня в шпиталь.
Искусственно вызывали у себя рвоту:
— Ой, всего ломает! Ой, всего корежит.
Их отправляли в госпиталь.
Наутро босяк выходил из госпиталя в картузе, в кумачовой рубахе, — «при сапогах».
И шел все это пропивать.
Были «рецидивисты», по три, по четыре, по пяти раз побывавшие в холерном госпитале.
Кругом поднялся шум:
— Это Бог знает что! Это мотовство! Потакательство какое-то! Что делает Баранов!
Лица с административно направленными умами говорили:
— Он развращает народ!
Представители всероссийского купечества тосковали:
— Нешто с деньгами так обращаться можно! Как будто можно держать людей одним приказом:
— Первого! На месте! Как будто этого довольно.
Недовольство «мотовством», обвинения «развращает» раздавались среди окружающих все сильнее и сильнее.
А Николай Михайлович говорил с доброй и любезнейшей улыбкой:
— Вы, кажется, хотите, чтоб больные начали прятаться, боясь «разора»? Да? Или чтоб в народе пошли слухи, будто мы отказываем бедным в помощи и не берем их в больницу? Не правда ли? Да?
В городе и на ярмарке было устроено много «холерных пунктов» — приемных покоев.
Холерный пункт — это первое, куда несут заболевшего. Отсюда по телефону требуют коляску и отправляют в госпиталь. А пока доктор, студенты и сиделки подают больному первую помощь.
Какая помощь при младенческом бессилии медицины?
Прикладывают к ступням бутылки с горячей водой, растирают, дают горячий чай с лимоном и коньяком, просто коньяк или ром.
На холерных пунктах были аптечки, всегда кипел куб с водой, стоял самовар, был заварен чай, на полках красовалась батарея коньяку и рому.
До госпиталя когда-то еще доберешься. Госпиталь охранялся солдатами. Холерный пункт — среди народа.
— В шпиталь попадет — там ему уж конец. Вот покеда еще не отправили, с холерного пункта отбить! — говорили везде.
Холерный пункт — это участок, куда «забирают». Забирают у всех на глазах.
Холерные пункты везде возбуждали особенную ненависть в народе.
В Нижнем началось с того, что по ночам в окна холерных пунктов летели камни.
— Господа! — говорил Н. М. Баранов, беспрестанно объезжая холерные пункты. — Первое, что мы должны сделать, — возбудить доверие в народе к холерным пунктам.
Холерный пункт помещался обыкновенно на площади. Доктору и студентам на холерном пункте приходилось жутко. В отдаленье первые дни всегда стояла толпа, тревожная:
— Чтоб не налетел Баранов!
Но мрачная. Люди толклись на тротуаре, собирались небольшими кучками, переходили от кучки к кучке, о чем-то тихо говорили.
На «холерный пункт» смотрели со страхом и ненавистью.
Когда кто-нибудь из студентов выходил постоять на крьиьце, до него доносились полные ненависти замечания:
— Не терпится, ишь, ему!
— Как коршун ждет!
— Посмотреть вышел!
Когда к холерному пункту подносили больного, — люди на тротуарах волновались:
— Забрали! Забрали!
А по ночам люди подходили ближе и заглядывали в окна:
— Что злодеи делают?
— Отраву готовят?
Не прошло двух недель, — около каждого холерного пункта вы всегда видели толпу.
Одни выходили, другие входили по очереди. На крыльце сидели люди и дожидались.
— Ты что?
— Да вот палец занозил. Нарвало. Пришел к дохтурам. Пущай прочикнут, альбо что!
— А ты?
— К дохтурам, батюшка, пришел. Может, что дадут. Внутре у меня чтой-то. Не отхаркаешься утром. Да и сказать — стар уж.
— Так что сустав повредимши. Пущай посмотрит.
— Ой, зубы! Моченьки моей нет!
На холерном пункте ходили рвать зубы, — и зубоврачебная практика на холерных пунктах была огромная.
Толпа, испуганно державшаяся в отдалении на тротуаре, мало-помалу осмелела, подошла, разузнала, в чем дело.
Многие отнеслись насмешливо:
— Дохтор! Ежели ты дохтор, ты б делом занимался! Вон у меня грыжа!
— У меня б в боку посмотрел! А то «холера»! Другие полюбопытствовали:
— А ежели у дохтора про поясницу спросить?
Доктора и студенты везде охотнейшим образом принялись смотреть бока и поясницы, лечить все болезни.
Народ разрешил вопрос о холерных пунктах:
— Просто дохтора для совету приставлены!
И пошел в холерные пункты с утра до ночи «на прием».
— В котором часу прием-то?
— Да когда хочешь!
— Скажи пожалуйста!
Отношения сразу установились самые дружеские. Все узнали:
— Ничего холерным этим самым худого не делают. Просто чаем их с водкой поят. Водка ничего, хорошая.
И пошли тут сцены страшные и смешные.
На холерных пунктах работали без устали.
Принимали по болезням внутренним, наружным, женским, детским.
Вдруг несут холерного.
— Повремените! Повремените!
Всех вон, — и закипела отчаянная борьба со смертью.
Поддержать как-нибудь гаснущую жизнь.
У больного холерные припадки, корчи, судороги. Около него работают, не думая ни о какой осторожности. Обкладывают горячими бутылками, трут до изнеможения, льют ему в рот со стиснутыми зубами ром, коньяк.
Приехала коляска.
Больного выносят, — коляска вскачь летит в холерный госпиталь.
Едва успели сделать дезинфекцию, — в пункт вваливается босяк. Перегаром от него на весь приемный покой. Лицо красное, заплывшее. В глазах тоска с похмелья.
— Корчит меня! Спасите! Будьте милостивы!
— Как же это тебя корчит?
Босяк начинает выделывать руками и ногами какую-то гимнастику.
— Видите, корчит человека!
— Трите его! Трите! — едва удерживая смех, говорят студенты.
— Зачем тереть? Внутрь вина дай! Этого вот, крепкого-то!
Босяк медленно и со смаком вытягивает полстакана коньяку, — утирает бороду.
— Покорнейше вас благодарю! Будьте здоровы!
И поворачивается на выход.
— Стой! Стой! А корчи?
— Полегчало.
Были даже «хронические холерные». Являлись каждое утро в корчах.
— Как утро, так корчит, ваше высокоблагородие! Ничего не поделаешь! Вместо лютой злобы, как в самом начале, около холерных пунктов слышался смех.
— А боялся — травят!
— Тебе бы такой отравы дать, — губу бы съел. Скус! А тупость и близорукость делали свое дело.
Те, кто трусил явиться даже на ярмарку, теперь «отперлись» и, стоя за прилавками, критиковали и зубоскалили.
Анекдоты об этих единичных случаях, что какому-нибудь босяку не отказали и поднесли, — ходили по ярмарочным рядам.
— Что ж это? — воскликнул один из ярмарочных тузов. — Холера в смех какой-то превращается!
— А вы хотели бы, чтоб в ужас! Преувеличения и клеветы росли.
«Холерные пункты» ярмарочное биржевое остроумие окрестило:
— Пьяные пункты! Возмущались:
— Спаивают!
— Босяков коньяком поят! Коньяком!
— Нешто с деньгами так можно! — стонали представители всероссийского купечества.
И вдруг члены ярмарочного комитета додумались до необычайной ревизии:
— Уж оченно много господа доктора и студенты коньяку в пунктах «потребляют».
Это было сделано преднамеренно грубо, оскорбительно, с «рядской» хлесткостью и обидностью.
Люди, не знавшие ни дня, ни ночи, работавшие, забывая о себе, среди которых многие сами переболели, заразившись, — не снесли этой наглости.
Отказались работать.
Оскорбление было действительно нелепое, незаслуженное.
Когда привозят умирающего, — дорого всякое мгновение. Где же тут взволнованным, суетящимся людям думать о том:
— Не пролить бы драгоценной влаги?
Пить дают человеку среди судорог, человеку, которого корчит. Он мечет головой. Сколько тут льется. Часто судорожным движением он выбивает стакан из руки.
— Нашли время коньяк учитывать! Вот время, время нашли! — с отчаянием восклицал Н. М. Баранов.
Он немедленно поехал на холерные пункты.
— Все это, господа, вздор, глупости! Работайте спокойно, — никто вас никаким вздором оскорблять не смеет и не оскорбит! За это я вам ручаюсь.
А «наблюдательным» членам комитета предложил об учете коньяку забыть.
Ярмарка шипела:
— Деньги идут!
Нижегородская дума, в свою очередь, делала прекурьезные усилия, чтобы помешать Н. М. Баранову в его оригинально, умно и смело задуманном деле.
Нижегородская дума того времени состояла из очень серого, но очень богатого купечества.
Тон давали несколько хлебных тузов.
Все остальное, — за самыми малыми исключениями, — зависящее в торговых делах от богатеев, — только и думало:
— Как бы всем нашим миллионщикам потрафить?
Дума была оскорблена в своей «купеческой амбиции» с самого начала. Ни одно из ее мероприятий не было приведено в действие. Даже «холерные фургоны» особой окраски и особого устройства стояли запертые в пожарном сарае.
В городе «скалили зубы»:
— Губернатор сам запер и ключ в карман взял: «Апосля, — гать, — холерного времени отдам. Катайтесь!» Чудеса! Потеха!
Миллионщики рвали и метали. Чистота их исторически грязных дворов и домов, предписанная губернатором, — влетела им в копеечку.
— Выдумки выдумывает! В разор разоряет! — выли миллионщики. Им чистили дворы и штрафовали по 500 рублей. Главнейшие богатеи были почти все таким образом оскорблены. И мстили.
В холерный год нижегородская дума вела себя презабавно.
Приближалось 6 августа. «Яблочный Спас»15.
Этого дня ждали со страхом. Навезут неспелых яблок. Народ «разговеется яблочками», — и холера вспыхнет с новою силою.
А наблюдать в Нижнем, чтоб торговали только спелыми фруктами. Где ж на это взять народу?
Н. М. Баранов предложил думе:
— Не найдет ли она возможным издать обязательное постановление о воспрещении торговли яблоками, — ну, хоть до 15—20 августа, чтоб не продавали зелени.
Достаточно сказать, что нижегородская дума посвятила этому вопросу целое заседание.
Было произнесено много речей о значении яблока.
— Яблоко является любимым предметом народного лакомства! — надрывался один оратор.
— Освященный предками обычай разговляться яблоками на второго Спаса! — патетически восклицал другой.
— Позволительно ли так ломать склад народной жизни? Кто-то плакал:
— А эти бедные торговцы, которые ждут этого дня, чтоб поторговать именно яблоками?
— Может, он уж партию закупил? То надо понять! Кто-то сомневался:
— Нетто действительно вредны зеленые яблоки?
Дума постановила яблочного торга 6 августа не отменять!
В «холерную ярмарку» было несколько действительно страшных, трагических дней.
Это было в самом начале.
Холера пошла более бурно, чем даже ожидали. Число заболеваний росло с ужасающей быстротой.
Плавучий госпиталь был переполнен.
О койках уж нечего было и думать. Больных клали прямо на пол. Больные лежали между койками, в проходах. Чтоб пройти по госпиталю, надо было шагать через больных.
Пола не было видно. Это была сплошная масса шевелящихся, корчащихся тел.
Словно все это боролось между собой: в страшных судорогах больные лежали и корчились друг около друга на полу. Трудно было уносить мертвых — как проберешься через бьющиеся в конвульсиях тела живых?
Губернатор предложил думе собраться в экстренное заседание и решить вопрос:
— Какое из городских зданий отвести под холерную больницу?
Все знали:
— Завтра утром некуда будет класть больных! Начались речи.
Один из толстосумов предлагал класть холерных больных в богадельню.
— А богаделки?
— Богаделок перевести в конюшни бегового общества.
— Тогда уж лучше конюшни под больных приспособить.
Говорили до 12 часов ночи и решили устроить «небольшие больнички» во всех концах города.
— Главное, чтоб на окраинах! Решение было действительно блестящее. Было бы превосходно.
Во все концы города возят больных. Ни по одной улице нельзя пройти, чтоб не встретить холерного. В одной маленькой больничке нет мест, больного везут через весь город в другую.
Все это придало бы городу удивительно бодрый вид.
В 12 часов ночи Н. М. Баранову передали по телефону это решение думы.
В половине первого Н.М. отдал распоряжение:
— Отвести под холерный госпиталь губернаторский дворец. Бедные чиновники бросились будить домашних и выноситься. Закипела работа.
К шести утра из дворца все было вынесено.
К шести на полу лежали матрацы, — в шесть часов был привезен уже первый больной. А ярмарка шипела:
— Что ж это? Помилуйте! Дворец под больницу! Этак и ярмарку сорвать недолго. Кто ж поедет, — скажут: «Там такая холера, — дворец даже под госпиталь отдать пришлось!»
Ярмарка в «холерный год», благодаря тому, что в Нижнем было все спокойно, как нигде, — вышла, как известно, не только лучше ожиданий, — но и прямо хорошей.
Мы погрешили бы, однако, пред памятью этого замечательного человека, — если бы сказали, что Н. М. Баранов работал и достиг блестящих результатов в тот тяжкий год один, без помощников.
Это значило бы опровергнуть его самого.
Предоставим же слово Н. М. Баранову.
Ярмарка, — и очень удачная ярмарка, — кончалась. Шел пир горой.
Ярмарочное купечество традиционным обедом, на этот раз особенно шумным, чествовало губернатора.
Как всегда была провозглашена масса тостов. Пили за ярмарочный биржевой комитет, за нижегородскую думу.
Поднялся Н. М. Баранов и сказал:
— Господа! Ярмарка прошла благополучно. Никаких страхов и ужасов, которых ждали, как видите, благодарение Богу, не случилось. Простой народ отнесся с доверием к борьбе с холерой, — с благодарностью за заботы о нем. Я предлагаю вам выпить за тех, кто был нашими аванпостами в этой борьбе. Кто непосредственно изо дня в день соприкасался с этим народом, кто своей заботливостью о простом, темном человеке, своей самоотверженной деятельностью завоевал нам это доверие простого народа. Я говорю, господа, о тех представителях учащейся молодежи, которые работали на холерных пунктах и в госпиталях.
И, подняв бокал, он предложил тост:
— За учащуюся молодежь — этот «завтрашний день России». Купцы закричали:
— Ура!
В прошлом году, на открытии спектаклей в Михайловском театре16, кто-то тронул меня сзади за плечо.
Я оглянулся.
Передо мной стоял старик-генерал, дряхлый, все еще старающийся «не сдаваться» и держаться прямо, но уже с трясущейся слегка головой.
Мне улыбался своей милой улыбкой Николай Михайлович Баранов.
Так плуг горит и сверкает, вечно новенький, — пока им пашут, поднимают землю, тускнеет и ржавеет, лежа где-нибудь на покое, в углу, в сарае.
— Постарел? — спросил он.
Голос его звучал глухо, ноги дрожали на ходу.
Только в глазах, усталых и грустных, светился умный огонек, светилась привычка шуткой скрашивать и маскировать горечь жизни.
— Видите, друг мой, — говорил он, улыбаясь, — минутами мне кажется, что я уж пылью покрылся. Право! Не шутя! На три вершка пыли! Так и хочется сказать: «Почистите меня!» Или вот нога заколет иногда, — а мне уж начинает казаться, что это мыши меня начинают есть! Как в архивах дела! Да что вы смеетесь? Я говорю серьезно.
Н. М. Баранов умер от болезни, весьма распространенной: от бездействия. Многие отлично живут с этой болезнью целую жизнь, доживают до весьма долгосрочных юбилеев.
Есть люди, для которых она смертельна.
КОММЕНТАРИИ
правитьВпервые: Россия. 1901. 8, 12 сентября; Рус. слово. 1902. 2 августа.
1 Парафраз слов Бенедикта из комедии У. Шекспира «Много шума из ничего» (1598—1599): «В наши дни, если человек не соорудит себе мавзолея, так о нем будут помнить, только пока колокола звонят да вдова плачет» (пер. Т. Л. Щепкиной-Куперник).
2 В. Г. Короленко зиму и весну 1892 г. работал в деревнях Лукояновского уезда Нижегородской губернии, организуя помощь голодающим крестьянам. С этой работой связаны его очерки «В голодный год» (1892—1893), в которых говорится и о сопротивлении местных властей, апеллирующих «к кн. Мещерскому», призывавшему к сокращению всякой общественной инициативы и усилению государственного контроля. В этих же очерках Короленко рассказал о своих контактах с губернатором Барановым, «человеком несомненно даровитым, фигурой блестящей, но очень „сложной“, с самыми неожиданными переходами настроений и взглядов… Узнав о том, что я намерен отправиться именно в Лукояновский уезд, чтобы там открыть столовые на деньги, поступившие в мое распоряжение через редакцию „Русских ведомостей“, генерал Баранов сильно поморщился:
— Но ведь вы знаете… уезд совершенно крепостнический… Будут доносы… исправника Рубинского я уже сменил, но вся полиция на их стороне.
У генерала Баранова был для меня готов другой план. Один из его родственников, камергер, отправлялся в экспедицию по Васильевскому, Сергачскому и Княгининскому уездам. Результаты этой экспедиции он намеревался представить в виде доклада в какие-то высоко официозные сферы. Если бы я захотел помочь в составлении этого доклада…
Я поблагодарил генерала Баранова, но решительно отклонил план „удобного путешествия“ в свите камергера. По моему мнению, „крепостнический уезд“ наиболее нуждался в частной помощи и представлял наиболее интереса для наблюдения. Кроме того, я предпочитал пуститься в это плавание под собственным флагом» (Короленко В. Г. Собр. соч. М., 1971. Т. 5. С. 109—110).
3 Имеется в виду газета «Русский мир». М. Г. Черняев был ее издателем-редактором в период Русско-турецкой войны 1877—1878 гг., когда в обществе были сильны патриотические настроения.
4 А. В. Амфитеатров вспоминал, что «Дорошевич <…> знал его [Н. М. Баранова] очень хорошо как многолетний редактор пастуховского „Нижегородского ярмарочного листка“ [правильно: „Нижегородская ярмарка“ (1883), „Нижегородская почта“ (с 1884 г.)], даже, пожалуй, был с ним дружен» (Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. М., 2004. Т. 2. С. 248), По-видимому, сам Дорошевич и печатал там его статьи. Амфитеатров, напротив, отрицательно оценивал журналистские способности Баранова (см.: Там же. С. 252).
5 Баранов получил образование в Морском кадетском корпусе в 1854—1858 гг., служил на флоте и в Русском обществе пароходства и торговли. В Русско-турецкую войну 1877—1878 гг. командовал пароходом «Веста», отличившимся в бою с турецким броненосцем. В начале 1881 г. был назначен ковенским губернатором, а после убийства Александра II — петербургским градоначальником. В 1882 г. был перемещен на губернаторский пост в Архангельск, а с 1883 г. стал нижегородским губернатором.
6 Подобная книга не была издана. Вышла лишь брошюра, подготовленная по материалам, предоставленным семьей Баранова: Степанов В. В. Капитан-лейтенант Баранов. Одесса, 1909.
7 «Асколъдова могила» — опера композитора А. Н. Верстовского (1835).
8 То есть эстафета, как тогда называли срочную депешу.
9 О встреченных на Сахалине людях, сосланных за «холерные беспорядки», Дорошевич писал:
«От каторги они все освобождены, перечислены в поселенцы, хозяйства не заводят.
— Не к чему. Скоро выйдет, чтобы всех нас, стало быть, на родину, в Россию, вернуть.
И слоняются без дела по посту, куда пришли узнать, нет ли „манифесту, чтоб домой ехать“. День идет за днем, и все тоскливее, безнадежнее делаются лица ожидающих возврата на родину.
Уверенность в том, что их вернут, у этих несчастных так же сильна, как и уверенность в том, что их прислали сюда „безвинно“.
— За что прислан?
— Так, глупости вышли… Доктора холеру выдумали. Известью стали народ присыпать, живьем хоронить. Ну, мы это, стало быть, не давать. Глупости и вышли. Доктора, стало быть, убили.
— За что же убивали?
— Так. Спужались сильно.
— Да ты видел, как живых хоронили?
— Не. Я не видел. Народ видел» (Дорошевич В. Сахалин. М., 1907. Ч. 1. С. 159—160).
10 Фря (жаргон.) — ироническое наименование якобы важной особы.
11 Салол — лекарственное вещество для дезинфекции.
12 В пригороде Нижнего Новгорода Кунавино жили девицы легкого поведения.
13 Навязчивая идея (фр.).
14 Нанка — сорт грубой хлопчатобумажной ткани.
15 Яблочный Спас, второй Спас — церковно-бытовой праздник, связанный со старинной традицией освящения плодов.
16 Театр в Петербурге (открыт в 1833 г.), в котором играла французская труппа. С 1920 г. в его здании работает Малый оперный театр.