<Н. Н. Страхов>
правитьН. А. Добролюбовъ
правитьДобролюбовъ умеръ. Могила, какъ говорили въ былое время, напоминаетъ о вѣчности; но въ сущности она напоминаетъ о вѣчности и теперь. Мысль невольно расширяется и углубляется, а слѣдовательно и дѣлается спокойнѣе. Частныя, случайныя, временныя обстоятельства теряютъ ту важность, которую они можетъ-быть имѣли для насъ; жизнь переходитъ въ исторiю, человѣкъ становится законченнымъ фактомъ, требующимъ отъ насъ пониманiя своего полнаго смысла.
Тàкъ мы желали бы говорить о Добролюбовѣ, хотя такой голосъ можетъ-быть не попадетъ въ тонъ другихъ голосовъ. Надъ могилою Добролюбова въ настоящее время происходятъ такiя странныя вспышки страстей, какъ это рѣдко случается. Его поклонники и друзья до того страстны и скоры въ своихъ превознесенiяхъ, что невольно вызвали отпоръ, — вызвали насмѣшки и глумленiя, которыхъ безъ этого, безъ сомнѣнiя, не заслужилъ бы покойникъ. Поэтому наше желанiе говорить о Добролюбовѣ спокойно и прямо, можетъ показаться страннымъ. Да и вообще во времена увлеченiй разсужденiя кажутся лишними и ненужными. Зачѣмъ разсуждать, когда достаточно чувствовать? Зачѣмъ цѣнить и взвѣшивать, когда нужна только симпатiя? Да и чтó вы хотите дѣлать? скажутъ намъ. Вы хотите писать критику на сочиненiя критика, хотите анализъ подвергать анализу, сажать мысль на мысль? Кчему намъ эти тонкости и ухищренiя? Мы хотимъ чего-нибудь болѣе простого, прямѣе идущаго къ дѣлу.
По счастiю мысль имѣетъ свои неотъемлемыя права. Какъ бы ни велика была сумятица мнѣнiй, какъ бы ни были сильны порывы увлеченiй, никто не рѣшится идти противъ мысли до конца. Много людей слѣпыхъ и ослѣпленныхъ, но нѣтъ такихъ, которые бы сознательно проповѣдывали слѣпоту, которые находили бы, что лучшее средство не сбиться съ пути состоитъ въ томъ, чтобы закрыть глаза. Наконецъ истина непобѣдима. Кто разъ открылъ глаза и увидѣлъ ее, тотъ уже напрасно будетъ потомъ закрывать ихъ, чтобы непомнить того, что они видѣли.
Если же такъ, если мысль имѣетъ такую всемогущую и неизбѣжно-покоряющую силу, то вмѣсто того чтобы избѣгать ее, мы скорѣе должны на нее надѣяться. Если мы дорожимъ нашими чувствами, если даемъ имъ глубокое значенiе, то мы скорѣе должны быть увѣрены, что они не противорѣчатъ истинѣ, что истина рано или поздно оправдаетъ ихъ. Кто крѣпко вѣритъ сердцу, тотъ не можетъ малодушествовать и слѣдовательно долженъ вѣрить заранѣе, что умъ подтвердитъ его сердце. Мысль и чувство не отрицаютъ другъ друга, а напротивъ, взаимно и тѣсно связаны между собою. Только пустыя мысли безсердечны, только пустыя чувства безсмысленны.
Нельзя хорошо говорить о литературѣ, не питая любви къ литературѣ; а слѣдовательно наоборотъ, всякое вѣрное сужденiе о литературѣ свидѣтельствуетъ объ извѣстной симпатiи къ ней. Страхъ передъ истиною во всякомъ случаѣ есть чувство ложное.
Итакъ начнемъ же. Какъ скоро дѣло идетъ о литературномъ произведенiи или литературномъ дѣятелѣ, невольно припоминается общiй взглядъ на нашу литературу, который давно уже утвердился и отъ котораго отказаться едвали еще возможно. Этотъ взглядъ состоитъ въ томъ, что наша литература, какъ и всѣ другiя стороны нашей жизни, представляетъ болѣе печальныхъ, чѣмъ отрадныхъ явленiй. Извѣстно, что наша жизнь умственная, поэтическая и всякая другая есть бѣдная и жалкая жизнь. Наше развитiе совершается до сихъ поръ поразительно болѣзненно. Въ самомъ дѣлѣ, перебирая одно за другимъ всѣ его явленiя, мы не можемъ не видѣть, что всѣ они какъ-будто поражены недугомъ, раскрываются слабо и уродливо. Всѣмъ знакомо замѣчанiе, что наши дѣятели обыкновенно рано умираютъ. Какъ сломано ихъ физическое здоровье, такъ же точно ихъ таланты бываютъ болѣзненно искажены. Величайшiя дарованiя часто неизбѣгаютъ уродливости. Вообще же наши таланты быстро гаснутъ; наши умы часто блестящи и глубоки, но обыкновенно безплодны.
Мы высоко цѣнимъ все прекрасное въ нашихъ дѣятеляхъ. Насъ соблазняютъ иногда радостныя мечты. Въ смутныхъ явленiяхъ мы любимъ замѣчать признаки богатырской силы. Намъ иногда ясно слышится неслыханная свѣжесть и мощь русской души. Но такъ смотримъ только мы, русскiе; да притомъ тутъ же еще и подсмѣемся надъ собою за подобные взгляды. Другiе же народы смотрятъ на насъ съ величайшимъ высокомѣрiемъ, и мы чувствуемъ всю справедливость этого высокомѣрiя. Наша почва какъ-будто неспособна производить широкiя и крѣпкiя деревья; она раждаетъ только недорастающiя и скоро гибнущiя растенiя. Въ нашей жизни недостаетъ простора для дѣятельности, нѣтъ возможности счастливаго развитiя, правильнаго, широкаго раскрытiя силъ. Отсюда понятно, почему мы такъ страстно любимъ напримѣръ Пушкина, явленiе почти совершенно исключительное. Пушкинъ — это дерево, которое выросло среди палящей и безводной пустыни, цвѣтокъ, который распустился въ трещинѣ безплодной и безжизненной скалы. Чувствуя эту пустыню, ясно сознавая бѣдность окружающей насъ жизни, мы любимъ его какъ почти единственное зрѣлое явленiе, какъ человѣка столь богатаго и крѣпкаго своими особенными силами, что наша атмосфера не могла задержать его развитiя. Безобразiе нашей жизни его сгубило; онъ погибъ, какъ многое у насъ погибаетъ; но это былъ единственный цвѣтокъ, который прежде гибели распустился въ полномъ своемъ великолѣпiи.
Итакъ не будетъ ничего страннаго, особеннаго или необыкновеннаго, если мы и Добролюбова отнесемъ къ недорастающимъ и болѣзненнымъ явленiямъ нашей жизни. Таково вѣдь громадное большинство нашихъ литературныхъ явленiй. Мы не скажемъ ничего исключительнаго, если найдемъ, что Добролюбовъ есть также сила, развившаяся ненормально, въ сторону, безобразно.
Мы скажемъ это о Добролюбовѣ даже прямѣе и опредѣленнѣе, чѣмъ о какомъ-нибудь другомъ явленiи, потомучто признаки ненормальности здѣсь бросаются въ глаза болѣе чѣмъ гдѣ-нибудь. Въ самомъ дѣлѣ, мы легко можемъ смотрѣть на Добролюбова свысока. Побужденiе къ такому взгляду безъ сомнѣнiя у многихъ очень сильно и даже непобѣдимо. Дѣло не въ томъ, что Добролюбовъ писалъ только журнальныя статьи, легкiя рецензiи, шуточные стихи «Свистка» и т. п. Мы сумѣли бы понять достоинства его дѣятельности, несмотря на ея форму; мы знаемъ какую важность и какую цѣну могутъ имѣть легкiя шуточки и всякаго рода свистопляска. Но въ настоящемъ случаѣ насъ отталкиваетъ не форма, а содержанiе дѣла. Мы чувствуемъ желанiе взглянуть свысока на Добролюбова потому, что находимъ у него очевидные недостатки, — промахи всякаго рода, мысли неточныя, недодуманныя, мелкiя, фальшивыя, вопiющiя противорѣчiя и плоскости; концы, вовсе неидущiе къ началу, начала недоведенныя до конца и т. д. Этихъ ошибокъ, этихъ примѣровъ всякаго рода путаницы и безсвязицы можно было бы набрать въ сочиненiяхъ Добролюбова столько, сколько угодно.
На это должны обратить вниманiе защитники и приверженцы Добролюбова. Они должны принять въ соображенiе, что мы люди образованные, а пожалуй и ученые. Мы просвѣщены западомъ; остороумiе, глубокомыслiе, ученость и всякаго рода умственныя достоинства знакомы намъ не по слухамъ или именамъ, а на самомъ дѣлѣ, по лучшимъ образцамъ запада, этой «страны святыхъ чудесъ», какъ сказалъ поэтъ. Мы вкусили отъ великолѣпныхъ плодовъ западной жизни и вполнѣ умѣемъ наслаждаться ими. И потому, еслибы намъ предложили вопросъ: принадлежимъ ли мы къ поклонникамъ Добролюбова? — мы могли бы обидѣться, какъ Гамлетъ щигровскаго уѣзда и отвѣчать: «помилуйте! за кого вы меня принимаете? Я Гегеля изучалъ, милостивый государь, я Гёте знаю наизустъ. Какъ же я могу быть поклонникомъ Добролюбова!»
Такое отношенiе нетолько къ Добролюбову, но и къ явленiямъ несравненно болѣе сильнымъ и блестящимъ, есть не выдумка и не предположенiе, а дѣйствительный, очень распространенный фактъ. На него стоитъ обратить вниманiе. Это не простая ошибка, не неумѣнье цѣнить, проистекающее отъ воображаемаго, мечтательнаго величiя маштабовъ. Случается, что наши доморощенные нѣмцы презрительно отзываются о русской литературѣ. «Зачѣмъ я стану читать — говоритъ иной — Пушкина или Гоголя? Если я захочу почитать, я возьму Гёте, Шиллера.» И между тѣмъ на самомъ дѣлѣ онъ и не читаетъ и не понимаетъ ни Гёте, ни Шиллера. Не о подобныхъ сужденiяхъ мы говоримъ. Нѣтъ, мы дѣйствительно такъ развиты, такъ изощрили свои способности, такъ привыкли къ глубинѣ взглядовъ, къ мастерству изложенiя, что имѣемъ право цѣнить явленiя по этимъ маштабамъ, находящимся въ нашемъ полномъ обладанiи.
Въ этомъ случаѣ взглядъ нашъ часто бываетъ шире и свѣтлѣе, чѣмъ у любого европейца. Это замѣчанiе также давно сдѣлано и представляетъ дѣйствительный фактъ. Европейцу, даже глубоко образованному, можетъ многое нравиться, чтó намъ справедливо кажется мелкимъ и плоскимъ. Французское остроумiе намъ кажется дѣтскимъ, нѣмецкiя глубокомысленности — слишкомъ наивными; англiйскiй юморъ — черезчуръ сантиментальнымъ и узкимъ. Мы способны стать выше всего этого съ нашею шириною и глубиною взгляда; мы часто подшучиваемъ надъ узкими и закрѣпшими понятiями Европы…
Тѣмъ легче мы возвышаемся надъ нашею собственною литературой. Ея бѣдность, слабость, молодость — стали у насъ избитымъ общимъ мѣстомъ. На наши журналы, на наши стихи, повѣсти, критики мы смотримъ часто свысока и имѣемъ на это повидимому всѣ права, какiя нужно: мы легко находимъ ихъ недостатки и знакомы съ явленiями несравненно лучшими.
Все это фактъ, все это живыя черты нашего развитiя. «Мы Гегеля изучали, мы Гёте знаемъ наизустъ!» Спрашивается однакоже, дѣйствительно ли это явленiя вполнѣ отрадныя? Нетрудно увидѣть и оборотную сторону медали. Въ самомъ дѣлѣ, какой плодъ всего этого умничанья и высокомѣрiя? Повидимому оно представляетъ прекрасный знакъ и подаетъ блестящiя надежды. Если у насъ такъ много умныхъ людей съ широкимъ и свѣтлымъ взглядомъ, если мы такъ тонко и вѣрно умѣемъ цѣнить наши литературныя произведенiя и находить ихъ недостатки, то должно думать, что печальное состоянiе литературы скоро прекратится и замѣнится самымъ блистательнымъ. Если люди такого всесторонняго и трезваго ума возьмутся за дѣло, то оно должно оказать необыкновенные успѣхи. Но чтоже бываетъ на самомъ дѣлѣ? Увы! Эти простые и естественные расчеты никогда не исполняются какъ слѣдуетъ. Эти люди, столь вѣрно умѣющiе цѣнить дѣйствiя и произведенiя другихъ, сами никогда не берутся за дѣло, не умѣютъ за него взяться, а если берутся, не умѣютъ его дѣлать. Они — отличные умники на то, чтобы замѣчать нелѣпости и промахи, они страшно сильны отрицательною стороною; но вполнѣ цѣнить положительное, а еще болѣе — производить его они оказываются совершенно неспособными.
Вотъ въ чемъ наша бѣда, вотъ горе, которое мы терпимъ. Будучи необыкновенно умными людьми, мы поражены недугомъ безплодiя, лишены всякой производительности. Мы лишены способности производить и дѣйствовать именно потому, что такъ хорошо понимаемъ всѣ односторонности и неправильности, въ которыя можетъ впасть человѣкъ производящiй и дѣйствующiй. Слишкомъ широкое сознанiе убиваетъ въ насъ дѣятельную силу. У насъ недостаетъ того простодушiя, той увѣренности въ себѣ, того сосредоточенiя мыслей на немногихъ предметахъ и задачахъ, при которомъ только и возможны дѣятели.
Итакъ осуждая нашихъ дѣятелей, какiе у насъ есть, мы не должны забывать распространять наше осужденiе такъ-сказать и на зрителей и судей ихъ дѣятельности. Добролюбовъ былъ однимъ изъ такихъ дѣятелей. Признанiе того, что онъ представляетъ явленiе слабое и искажонное, вовсе не есть униженiе Добролюбова, а наше собственное униженiе, наше собственное горе, которое нѣтъ нужды скрывать, а скорѣе нужно громко высказать. Еслибы наше развитiе было правильно и богато, то мы могли бы конечно съ гордостью и чувствомъ собственнаго достоинства отказать Добролюбову отъ важнаго мѣста въ этомъ развитiи. Но теперь, осуждая Добролюбова, мы вмѣстѣ осуждаемъ и все наше развитiе вообще. Слѣдовательно тутъ нѣтъ мѣста никакой заносчивости и гордости. Отъ такого осужденiя намъ ничуть не легче; дѣло не проясняется и не улаживается, а только больше и больше запутывается. Человѣку богатому ничуть не тяжело замѣтить, что на его платьѣ явились пятна или что оно разорвалось; ему нетрудно и прихотничать въ этомъ случаѣ, быть очень взыскательнымъ къ своей одеждѣ, потомучто онъ всегда можетъ замѣнить ее чистою и лучшею. Но каково ясно видѣть и пересчитывать пятна и дыры на своемъ армякѣ тому, кто твердо знаетъ, что этотъ армякъ у него единственный и что на новую одежду денегъ нѣтъ, а есть только надежды?
Наше сознанiе есть вмѣстѣ и наше наказанiе; оно ясно, но безплодно и потому мучительно.
Намъ нужно однако же еще доказать, что Добролюбовъ былъ дѣйствительно нашимъ дѣятелемъ. Потомучто безъ сомнѣнiя у насъ найдется множество людей, которые будутъ смотрѣть на него съ тѣмъ высокомѣрiемъ, о которомъ мы говорили. Многiе конечно увидятъ въ немъ только главнаго рыцаря, полководца свистопляски; многiе почтутъ его явленiемъ эфемернымъ, побочнымъ, несущественнымъ и всю его дѣятельность сравнятъ съ шумомъ пустой бочки, которую везутъ по тряской мостовой. Попробуемъ доказать всю несправедливость такихъ мнѣнiй.
«Современникъ» тотчасъ послѣ смерти Добролюбова объявилъ, что послѣднiе четыре года своей жизни, слѣдовательно отъ 1858 до 1861 года включительно, Добролюбовъ стоялъ во главѣ русской литературы. Если признать это вѣрнымъ въ буквальномъ смыслѣ, то въ важномъ значенiи Добролюбова нельзя будетъ и усомниться. Если же изъ словъ «Современника» выводить самое акуратное и точное слѣдствiе, то изъ нихъ слѣдуетъ покрайней-мѣрѣ, что Добролюбовъ послѣднiе четыре года стоялъ во главѣ «Современника». И это очень много. Если наконецъ вовсе не вѣрить «Современнику» и уменьшить значенiе Добролюбова на половину, то все-таки будетъ очень достаточно.
Въ самомъ дѣлѣ, что бы ни говорили, «Современникомъ» шутить невозможно. Впродолженiи этихъ четырехъ лѣтъ, когда въ немъ участвовалъ Добролюбовъ, онъ былъ самымъ любимымъ русскимъ журналомъ. Успѣхъ и успѣхъ постоянный есть во всякомъ случаѣ важное явленiе, котораго причины стоятъ полнаго вниманiя. Конечно неправы тѣ, кто видятъ въ успѣхѣ прямое и несомнѣнное доказательство превосходства; но неправъ будетъ и тотъ, кто необратитъ на успѣхъ никакого вниманiя. Значенiе успѣха въ особенности важно, если мы станемъ разсматривать дѣло не отвлеченно, а именно съ его жизненной стороны, въ отношенiи къ дѣйствительности. Мы имѣемъ въ нашей литературѣ нѣсколько примѣровъ большого успѣха. Попробуемъ сравнить ихъ съ «Современникомъ». «Сынъ Отечества» въ настоящую минуту есть самая распространенная изъ нашихъ газетъ. Причины его успѣха очень ясны. Онъ общедоступенъ, онъ стоитъ въ уровень съ понятiями массы. Онъ съ замѣчательною ловкостью умѣетъ служить вкусамъ этой массы; онъ не брезгуетъ ничѣмъ, чтó можетъ привлекать ея любопытство. Его популярность произошла не случайно, а вытекаетъ естественно изъ самого его характера. Немало было и есть газетъ, которыя принимались соперничать съ «Сыномъ Отечества»; ни одна не имѣла большого успѣха и причина этому ясна: всѣ онѣ брали слишкомъ высоко, всѣ были брезгливы и односторонни. Мало того, — вслѣдствiе своей исключительности и желанья держать высокiй тонъ, онѣ становились сухи, скучны, вялы, теряли жизнь и разнообразiе. Съ другой стороны, чѣмъ значительнѣе недостатки «Сына Отечества», тѣмъ хуже для насъ. Въ самомъ дѣлѣ, несмотря на многочисленныя попытки, очевидно никто не сумѣлъ повести дѣло лучше.
Нельзя не замѣтить, что у «Современника» есть общая черта съ «Сыномъ Отечества»; кстати — тотъ же «Сынъ Отечества» постоянно указываетъ на эту черту. Они состоятъ въ общедоступности, въ общезанимательности всѣхъ статей журнала. Легкость, съ которою онѣ читаются, свидѣтельствуетъ о легкости, съ которою онѣ пишутся, о томъ живомъ желанiи бесѣдовать съ читателями, которое конечно никакъ не можетъ быть поставлено въ упрекъ журналу. Но «Современникъ» разумѣется имѣетъ еще другiя, болѣе важныя достоинства.
Довольно часто сравниваютъ «Современникъ» съ «Библiотекою для чтенiя» временъ О. И. Сенковскаго, которая также имѣла успѣхъ до тѣхъ поръ неслыханный на Руси. Сравненiе это очень вѣрно, но при немъ необходимо принимать въ расчетъ огромное различiе, зависящее отъ характера времени. Это различiе все въ пользу «Современника» и представляетъ отрадное явленiе нашего прогреса. На чемъ основывался успѣхъ Сенковскаго? На томъ же отрицанiи, которымъ такъ силенъ «Современникъ». Неистощимыя шутки Барона Брамбеуса нравились массѣ именно потому, что рушили всякаго рода авторитеты и слѣдовательно хоть на минуту давали вздохнуть свободно людямъ, до тѣхъ поръ безмолвно гнувшимся подъ ихъ тяжестью. Весело было засмѣяться отъ души среди всеобщей, большею частью безсмысленной серьозности. Но на чемъ опиралось отрицанiе Сенковскаго? Опорою ему служили голый матерьялизмъ и скептицизмъ, доходившiй до послѣднихъ граней, до ярой насмѣшки надъ самимъ собою, почти до трагическаго сознанiя пустоты, которое замѣтно напримѣръ въ «Превращенiи головъ въ книги и книгъ въ головы». Сенковскiй смѣялся надо всѣмъ, надъ философiею и политикою столько же, сколько надъ русскою литературою.
Съ тѣхъ поръ дѣла много подвинулись впередъ. Отрицанiе «Современника» несравненно выше отрицанiя «Библiотеки для чтенiя» именно потому, что имѣетъ болѣе положительныхъ основъ. «Современникъ» не смѣется надъ философiею; онъ объявилъ себя послѣдователемъ послѣдняго философа, которымъ завершается исторiя философiи. Въ критикѣ онъ не держится, какъ Брамбеусъ, принципа личнаго вкуса, которому законъ не писанъ, но признаетъ весьма твердыя, хотя и очень общiя правила. Въ политикѣ онъ умѣетъ видѣть прогресъ и держится извѣстныхъ убѣжденiй. Однимъ словомъ, если мы сравнимъ «Современникъ» съ «Библiотекою» Сенковскаго, то найдемъ огромный шагъ впередъ, и этотъ шагъ состоитъ въ большомъ развитiи положительныхъ началъ. «Современникъ» несравненно больше вѣритъ, несравненно больше признаетъ, чѣмъ нѣкогда вѣрила и признавала «Библiотека». Вмѣстѣ съ тѣмъ отрицанiе, получивъ больше опоры, прiобрѣло больше силы, глубины и теплоты.
Но этого мало. Извѣстно, что «Библiотека для чтенiя» съ перваго же разу оттолкнула отъ себя многихъ дѣятелей тогдашней литературы. Ея легкомыслiе и безвкусiе вооружили противъ нея тогдашнихъ поэтовъ и ученыхъ. Извѣстно, что къ числу недовольныхъ журналомъ Сенковскаго принадлежали люди, которые по своимъ достоинствамъ занимали тогда первое мѣсто въ нашемъ умственномъ мiрѣ. Въ «Библiотекѣ» участвовали Тимофеевъ и Кукольникъ, но Пушкинъ и Гоголь не принимали никакого участiя. Такимъ образомъ мы можемъ сказать, что «Библiотека», несмотря на весь ея успѣхъ, стояла ниже уровня, до котораго подымалась въ ея время литература, что угождая массѣ, она нисколько неудовлетворяла высшихъ представителей литературы.
Совершенно не то съ «Современникомъ». Въ эти годы, когда Добролюбовъ «стоялъ во главѣ его», «Современникъ» былъ положительно выше всѣхъ журналовъ по сочувствiю къ нему литературы. Въ немъ постоянно являлись наши лучшiя имена — Тургеневъ, Островскiй; въ немъ дѣятельно участвовали весьма уважаемые и самые популярные изъ нашихъ ученыхъ, напримѣръ Кавелинъ, Костомаровъ. Слѣдовательно «Современникъ» никакимъ образомъ небылъ журналомъ второй руки, но постоянно стоялъ въ первомъ ряду.
И вотъ въ этомъ-то первостепенномъ журналѣ, имѣвшемъ наиболѣе блестящiй успѣхъ, Добролюбовъ былъ постояннымъ критикомъ, или, говоря общѣе, занималъ такое мѣсто, что могъ быть названъ главою журнала. Изъ всего этого кажется несомнѣнно видно, что литература въ той или другой степени, но сама признавала его важнымъ дѣятелемъ, и слѣдовательно напрасно трудятся тѣ, которые думаютъ его отрицать. Отрицать Добролюбова, какъ явленiе совершенно эфемерное и побочное, значитъ въ извѣстной степени отрицать литературу, какъ явленiе эфемерное и побочное.
Мы увидимъ это еще яснѣе, если ближе всмотримся въ дѣятельность Добролюбова. Онъ вступилъ въ литературу когда еще былъ очень молодъ, когда еще сидѣлъ на школьной скамейкѣ. Эта молодость, которая конечно отразилась и на его статьяхъ, для многихъ служитъ соблазномъ къ высокомѣрному взгляду на Добролюбова. А между тѣмъ она должна служить напротивъ хорошимъ признакомъ для его дѣятельности. Бѣлинскiй тоже выступилъ на литературное поприще нетолько до окончанiя курса, но даже вовсе не кончивъ курса. Извѣстно, какъ часто его попрекали этимъ, какъ недоученость ставилась ему въ жестокiй упрекъ. Если такъ, то весьма замѣчательно, что недоученые люди постоянно играютъ у насъ такую важную роль въ литературѣ. Это также живая черта нашего умственнаго развитiя. Какъ кажется, нужно быть именно недоученымъ, для того чтобы втянуться въ наше литературное движенiе. Стоитъ только позаботиться нѣсколько лѣтъ о развитiи своего ума и сердца, стоитъ только прiобрѣсти ту мудрость, которой недоставало Бѣлинскому и Добролюбову, — и дѣло уже окажется невозможнымъ. Охота къ литературѣ, къ бесѣдѣ съ читателями погаснетъ и не можетъ быть подогрѣта никакими искуственными средствами. Въ отношенiи къ литературѣ является взглядъ свысока, а въ самомъ взирателѣ свысока является упорное безплодiе. Происходятъ люди высокомѣрнѣйшiе и всепонимающiе; но въ тоже время совершенно неспособные что-нибудь сдѣлать. Эти явленiя у насъ очень обыкновенны и представляютъ часто весьма различныя формы. Одни стараются всячески преодолѣть свое бездѣйствiе и вымучиваютъ изъ себя разбитыя фразы, отрывочныя произведенiя, на каждой строкѣ которыхъ отзывается величайшее усилiе. Другiе довольствуются какою-нибудь единственною статейкою и затѣмъ всю свою дѣятельность сосредоточиваютъ въ саркастической улыбкѣ, которую носятъ лѣтъ двадцать или тридцать сряду. Третьи впадаютъ въ самое пошлое озлобленiе на литературу, въ которой не могутъ принять участiя, и отводятъ себѣ душу непрерывною и весьма плодовитою бранью. Есть такiе, которые готовы писать о чемъ угодно, но никакъ не о литературѣ; къ ней они равнодушны и заняться ею серьозно они совершенно не въ силахъ. Есть наконецъ и такiе, которые зорко слѣдя за литературою и принимая въ ней живое участiе, дѣлаютъ безпрестанныя, но безпрестанно неудачныя попытки вмѣшаться въ ея движенiе.
Вотъ къ чему приводитъ насъ глубина образованности. Для литературы остаются поэтому только молодые и недоученые люди. Они занимаются этими пустяками, которые мы почитаемъ ниже себя. Они обладаютъ тою странною охотою писать, тѣмъ желанiемъ изливать и объяснять свои мысли, которое у насъ уже укротилось или вовсе пропало. Они становятся дѣятелями, а мы созерцателями. И вотъ почему всѣ мы, то-есть Гамлеты всякаго рода и вида, мы, которые «Гегеля изучали и Гёте знаемъ наизустъ», должны имѣть нѣкоторое смиренiе передъ жизнью; заслышавъ свѣжiй и крѣпкiй голосъ этихъ недоучившихся юношей, мы должны подобно Гамлету щигровскаго уѣзда умолкнуть и сказать: «тс! тише! эти люди имѣютъ право говорить: они люди оригинальные и мы не въ правѣ мѣшать имъ жить!»
Что касается до Добролюбова, то здѣсь не можетъ быть никакого сомнѣнiя. Стоитъ только вслушаться въ его рѣчь, чтобы признать за нимъ право говорить. Это не жованыя фразы, не искуственно составленныя и подготовленныя рѣчи: нѣтъ, ихъ широкое, обильное, живое теченiе сразу даетъ чувствовать ихъ естественность, ихъ правильное происхожденiе. Много ли времени писалъ Добролюбовъ, а сколько онъ написалъ! Онъ плодовитъ необыкновенно; онъ свободно принимаетъ всевозможныя формы, отъ серьозной критической статьи до шуточныхъ стихотворенiй, до шаловливой болтовни, которая тянется на нѣсколько листовъ. Такая кипучая и свободная дѣятельность должна же имѣть какой-нибудь источникъ. Что-нибудь одно изъ двухъ: или въ Добролюбовѣ билась дѣйствительно живая струя, и тогда нельзя не признать за нимъ важнаго значенiя; или же все что онъ писалъ, было однимъ пустословiемъ, и тогда его дѣятельность, чѣмъ она была шире, тѣмъ большее представляетъ безобразiе. Тѣ, которые пишутъ мало и неохотно, но зато тѣмъ больше и охотнѣе пересуживаютъ и осуждаютъ многопишущихъ, должны скорѣе сознаться въ своемъ собственномъ безсилiи, чѣмъ стараться какъ-нибудь понизить значенiе Добролюбова. Его дѣятельность должна быть для насъ поученiемъ, насколько она правильно и естественно вытекала изъ состоянiя общества и литературы. Этого не должно забывать, какъ бы неправильны ни были другiя стороны этой дѣятельности.
Многiе называютъ Добролюбова публицистомъ и въ этомъ полагаютъ его существенную заслугу. На этомъ основанiи ему даже не ставятъ въ вину разныхъ промаховъ и недосмотровъ, которыми такъ обильны его статьи. Говорятъ, не въ этомъ дѣло: сущность заключается въ тѣхъ общихъ взглядахъ, на основанiи которыхъ онъ судитъ, въ тѣхъ страницахъ, гдѣ критикъ отступаетъ на заднiй планъ и гдѣ остается на сценѣ одинъ публицистъ. И однакоже весьма замѣчательное и характеристическое обстоятельство заключается въ томъ, что публицистъ-Добролюбовъ являлся въ видѣ критика Добролюбова. Для чего ему было почти постоянно носить эту маску, постоянно являться какбы въ чужой формѣ? Въ то самое время, когда онъ писалъ свои критики, публицизмъ въ прямой своей формѣ уже давно господствовалъ, напримѣръ въ «Русскомъ Вѣстникѣ», гдѣ зато почти вовсе не было критики. Слѣдовательно со стороны Добролюбова не была ли это чистая ошибка, неправильное и ненужное искаженiе дѣла?
Намъ кажется, что нѣтъ, что критики Добролюбова были въ отношенiи къ нему самому дѣломъ совершенно естественнымъ и соотвѣтствовали правильнымъ потребностямъ читателей. Публицизмъ въ формѣ критики уже сильно дѣйствовалъ у насъ въ статьяхъ Бѣлинскаго. Въ этомъ случаѣ Добролюбовъ былъ его прямымъ и непосредственнымъ продолжателемъ. Почему эта форма публицизма получила у насъ такое развитiе — это зависитъ отъ значенiя литературы вообще и отъ значенiя для общества нашей литературы въ особенности. Какова бы ни была наша литература, но если она есть, — она, какъ и вездѣ, предствляетъ самое широкое, наиболѣе всѣмъ доступное, такъ-сказать самое явственное явленiе духовной жизни народа. Никакое другое явленiе не имѣетъ такой силы для развитiя массы, для вызова наружу и полнаго раскрытiя ея симпатiй и стремленiй. Слѣдовательно кто говоритъ о литературѣ, тотъ говоритъ о предметѣ живомъ и глубоко занимательномъ, и потому можетъ надѣяться, что его будутъ слушать. Въ особенности у насъ, гдѣ другiя сферы умственной дѣятельности развиваются слабо, гдѣ на литературу можно смотрѣть какъ на единственное явно живое и органическое явленiе, рѣчи о литературѣ до сихъ поръ суть рѣчи о предметѣ дѣйствительно-существующемъ, болѣе или менѣе для всѣхъ любезномъ, тогда какъ самая хитрая публицистская статья часто похожа на мечтанiя, на отвлеченныя соображенiя о предметахъ, никому незнакомыхъ въ дѣйствительности. Книги мы читаемъ и пишемъ въ дѣйствительности, настоящимъ образомъ, точно такъ какъ ихъ пишутъ и читаютъ европейскiе народы. Если же рѣчь идетъ объ англiйскомъ парламентѣ, о судѣ присяжныхъ, объ аристократiи или демократiи, то мы сейчасъ чувствуемъ, что перенесены въ какой-то чуждый, отвлеченный мiръ, съ которымъ у насъ въ жизни нѣтъ ничего общаго.
Отсюда видно, что публицизмъ въ формѣ критики до сихъ поръ былъ у насъ правильное, естественное, а не уродливое и фальшивое явленiе. Въ сущности комедiя Львова или стихи Розенгейма составляли для публики болѣе живой, болѣе широкiй и интересный фактъ, чѣмъ напримѣръ извѣстная форма суда, никогда небывалая и неслыханная на Руси. Стихи у насъ есть, тогда какъ проявленiй жизни другого рода почти нѣтъ. Поэтому тѣ, которые глядя свысока на литературу, вовсе не занимаются ею, дѣлаютъ жестокiй промахъ въ отношенiи къ своей публикѣ. Напротивъ «Современникъ», имѣвши богатый критическiй отдѣлъ, конечно немало былъ обязанъ ему своимъ успѣхомъ и поступалъ въ этомъ случаѣ съ большимъ тактомъ. Такъ или иначе, только во времена Добролюбова «Современникъ» былъ единственнымъ журналомъ, котораго критическiя статьи имѣли вѣсъ и который вмѣстѣ постоянно и ревностно слѣдилъ за литературными явленiями.
Что касается до самого Добролюбова, то критическiя статьи, судя по самымъ этимъ статьямъ, были для него прямымъ и естественнымъ дѣломъ, а не простою маскою для прикрытiя другой дѣятельности. Какъ видно изъ всего, Добролюбовъ усердно изучалъ произведенiя нашей литературы, постоянно читалъ все что у насъ пишется, неразъ, какъ онъ самъ говоритъ, перечитывалъ то, что ему нравилось; однимъ словомъ онъ дѣлалъ все, что требуется отъ настоящаго критика, съ любовью занимающагося своимъ дѣломъ. Онъ зналъ нашу литературу такъ, какъ ее немногiе знаютъ между нашими пишущими людьми, очень обыкновенно заражонными ходячимъ презрѣнiемъ къ родимой словесности. Если же такъ, то какое право мы имѣемъ сказать, что Добролюбовъ былъ собственно не критикомъ, а публицистомъ? Что до него самого, то онъ хотя былъ и публицистомъ, но хотѣлъ быть также настоящимъ критикомъ. Онъ писалъ большiя, серьозныя статьи о многихъ замѣчательныхъ явленiяхъ изящной словесности, явившихся въ его время. Скорѣе нужно отдать ему справедливость и сказать, что онъ имѣлъ силу какъ публицистъ особенно потому, что былъ критикъ.
Конечно критическая дѣятельность Добролюбова имѣла многiе характеристическiе недостатки, но они происходили вовсе не отъ того, что онъ былъ публицистомъ. Онъ не могъ какъ слѣдуетъ цѣнить главнѣйшiй ходъ литературныхъ явленiй, не умѣлъ точно опредѣлять мѣсто каждаго изъ нихъ и видѣть ихъ настоящую связь и отношенiе; но все это задачи трудныя, и изъ того, что онъ ихъ не выполнялъ, не слѣдуетъ, что онъ пренебрегалъ ими или не стремился разрѣшить. Особенно замѣтный недостатокъ Добролюбова состоитъ въ томъ, что онъ пропускалъ явленiя, которыя по силѣ таланта непремѣнно должны были остановить на себѣ вниманiе критика, вполнѣ способнаго цѣнить важность литературныхъ произведенiй. Къ числу ихъ относятся напримѣръ тѣ явленiя, которыя какъ извѣстно нашимъ читателямъ, были разбираемы во «Времени» подъ особымъ заглавiемъ «Явленiй, пропущенныхъ нашею критикою». Такимъ образомъ общаго взгляда на литературу, который бы обнималъ всѣ ея произведенiя, у Добролюбова не было.
Другая характеристическая черта его критики состояла въ томъ, что пропуская важныя явленiя, онъ часто пускался въ многословнѣйшiя толкованiя о самыхъ неважныхъ, даже о вполнѣ ничтожныхъ. Въ этомъ отношенiи можно бы составить любопытный списокъ подъ заглавiемъ: «Явленiя, пропущенныя читателями, но замѣченныя Добролюбовымъ.» Въ самомъ дѣлѣ множество книгъ, неимѣющихъ никакихъ достоинствъ или отличающихся только своимъ безобразiемъ, книгъ, о которыхъ что-называется совѣстно говорить, были разобраны Добролюбовымъ или покрайней-мѣрѣ пространно осыпаны его шутками. Этотъ порядокъ, какъ извѣстно, ведется у насъ и до сихъ поръ. Чѣмъ нелѣпѣе и безобразнѣе книга, тѣмъ вѣрнѣе можно расчитывать на появленiе рецензiй на нее. Дѣльная же вещь всего болѣе рискуетъ быть пропущенною; «Современникъ» даже нашолъ, что статья о драмѣ Мея во «Времени» есть дурной признакъ для журнала.
То, что критика такъ усердно занимается безобразными явленiями, на первый взглядъ можетъ показаться также безобразiемъ. Нѣтъ сомнѣнiя, что есть писатели и журналы, которые сочли бы даже ниже собственнаго достоинства заниматься пустыми книгами. Добролюбову была незнакома подобная щепетильность. Можно замѣтить пожалуй, что писать рецензiи на безобразныя явленiя очень легко; но чтоже это доказываетъ? Чтó дѣлается легко, то дѣлается естественно; хранителямъ же собственнаго достоинства можно замѣтить, что если они не унижаются до разбора ничтожныхъ книгъ, то они вмѣстѣ нимало не вознаграждаютъ этой воздержности разборомъ книгъ замѣчательныхъ. Что касается до насъ, то въ томъ вниманiи, которое обращалъ Добролюбовъ на книги посредственныя или положительно безобразныя, мы видимъ черту живой дѣятельности, замѣчательной именно со стороны публицизма. Книга нерѣдко есть дѣло обманчивое. Человѣкъ не высказывается въ ней на распашку; онъ является передъ публикой и слѣдовательно постарается напередъ умыться, причесаться и застегнуться. Въ большей или меньшей степени, но въ своей книгѣ всякiй остороженъ, боится проговориться, а иногда даже надѣваетъ маску несравненно красивѣе, чѣмъ его собственное лицо. Поэтому для того, кто изучаетъ нравы и дѣйствительныя мнѣнiя толпы, гораздо интереснѣе бываютъ не приличныя книги, а тѣ, въ которыхъ случайно и простодушно авторъ является во всемъ безобразiи своихъ помысловъ. На этихъ образчикахъ, впрочемъ очень обильныхъ въ русской литературѣ, духъ массы, образъ ея понятiй изучается несравненно лучше, чѣмъ на сочиненiяхъ, вполнѣ искусно обработанныхъ по иностраннымъ образцамъ. Не забудемъ здѣсь еще важной черты въ Добролюбовѣ: онъ особенно распространялся о тѣхъ сочиненiяхъ, которыя фальшивили въ проповѣдыванiи гуманныхъ началъ; въ такихъ случаяхъ нельзя не отдать ему справедливости. Для чуткаго уха диссонансъ нестерпимъ и хуже всякой пошлой гармонiи, если эта гармонiя вѣрно исполняется.
Итакъ дѣятельность Добролюбова имѣетъ важное значенiе и стоитъ полнаго вниманiя. Онъ не авторъ нѣ;сколькихъ рецензiй, какъ говорятъ одни, а критикъ, котораго голосъ былъ всего слышнѣе впродолженiи четырехъ лѣтъ исторiи нашей литературы; онъ не микроскопическое явленiе, какъ говорятъ другiе, а одинъ изъ главныхъ руководителей журнала, который имѣлъ огромный кругъ читателей и пользовался сочувствiемъ публики дотого, что имѣлъ право воображать себя самымъ лучшимъ и главнымъ журналомъ въ нашей литературѣ, состоящей почти изъ однихъ журналовъ. Вообще Добролюбовъ не юноша, подававшiй надежды, а литераторъ, имѣвшiй влiянiе, какое достается не всякому талантливому человѣку, а еще менѣе всякому человѣку, только плодовитому на писанье.
Тѣ, которые признаютъ Добролюбова ничтожнымъ явленiемъ, очевидно вмѣсто нашего дѣйствительнаго литературнаго мiра создаютъ своимъ воображенiемъ какой-то особый мiръ, который одинъ у нихъ и считается дѣйствительнымъ. При взглядѣ на литературу они невольно проводятъ рѣзкую черту между явленiями, по ихъ мнѣнiю совершенно пустыми и нестоющими вниманiя, и тѣми, которыя дѣйствительно заслуживаютъ имени литературы. Какъ бы произвольно они ни проводили эту широкую черту, мы готовы бы были согласиться съ ними, еслибы не видѣли вполнѣ ясно, что явленiя, стоящiя у нихъ выше черты, большею частью такъ блѣдны, вялы и безжизненны, что сами по себѣ не заслуживаютъ особенныхъ хлопотъ. Нужно быть послѣдовательнымъ, и слѣдовательно смотря свысока на Добролюбова, нужно смотрѣть свысока уже и на всю литературу.
Мы увидимъ яснѣе значенiе Добролюбова, если намъ удастся опредѣлить ту живую струю, которая пробивалась въ его произведенiяхъ, давала имъ смыслъ и воодушевленiе и привлекала къ нимъ читателей. Эта главная черта, исходная точка всей дѣятельности, состоитъ по нашему мнѣнiю въ отвлеченной мысли, въ стремленiи теоретически разсматривать предметы. Извѣстно, что Добролюбовъ и другiе люди того же направленiя уже давно были поэтому у насъ названы теоретиками. «Современникъ» служитъ главнымъ проявленiемъ ихъ дѣятельности, но они очень многочисленны и внѣ «Современника» и составляютъ одно изъ громадныхъ явленiй современной умственной жизни. Умеръ Добролюбовъ, но это направленiе мыслей съ нимъ не умерло, и оно не умретъ, хотя бы нынѣшнiе жрецы его потеряли свой авторитетъ или подверглись какимъ-нибудь другимъ бѣдамъ. Другой вопросъ — сохранитъ ли оно тоже значенiе и будетъ ли въ такой степени возбуждать сочувствiе публики?
Чтоже такое теорiя? Что такое отвлеченная мысль? Теорiя противополагается жизни, отвлеченная мысль — мысли конкретной. Характеризовать эти два рода мысли совершенно точно, наглядно отличить одну мысль отъ другой — очень трудно, по той простой причинѣ, что почти никому не приходитъ въ голову находить какое-нибудь различiе между мыслями. Обыкновенно мы не замѣчаемъ того, какъ мы мыслимъ; каждый думаетъ, что онъ вполнѣ обладаетъ искуствомъ мыслить и что всѣ мысли по сущности одинаковы, что онѣ разнятся только по предмету, но не сами по себѣ.
Между тѣмъ мысли могутъ быть различны такъ-сказать по направленiю своего движенiя: одна можетъ идти къ предмету, другая отъ предмета. Мысль отвлеченная есть именно та, которая идетъ отъ предмета, которая удаляется отъ него, разрываетъ съ нимъ связь и довѣряется себѣ самой. Это будетъ мысль лишонная живой опоры и потому блѣдная и сухая, движущаяся одною голою логическою связью. Можетъ-быть впослѣдствiи, при разборѣ частныхъ случаевъ намъ удастся вполнѣ ясно представить это понятiе. Теперь ограничимся общими замѣчанiями, по сущности дѣла менѣе ясными.
Отвлеченная мысль узка, одностороння, но зато ясна. Ея сила заключается въ томъ самомъ, что она не нуждается ни въ какой опорѣ и не ищетъ ея ни въ чемъ постороннемъ. Ея слабость въ томъ, что она не имѣетъ регулятора, не имѣетъ повѣрки и поддержки и потому безпрерывно заблуждается.
Отвлеченiе состоитъ въ томъ, что оно образуетъ общую формулу и вѣритъ въ нее какъ въ дѣйствительность. Поэтому оно приписываетъ полное равенство всѣмъ предметамъ, подходящимъ подъ эту формулу. Поэтому отвлеченная мысль есть всегда мысль равняющая, сглаживающая различiя и обезцвѣчивающая явленiя.
Возьмите напримѣръ понятiе человѣкъ. Въ сущности этой общей формулѣ нельзя приписать никакой дѣйствительности. Новорожденный и взрослый, идiотъ и генiй, древнiй римлянинъ и современный парижанинъ, — все это будетъ человѣкъ. Слѣдовательно въ дѣйствительныхъ людяхъ общаго отыскать нельзя. Общее существуетъ какъ возможность, а не какъ дѣйствительность. Отвлеченное мышленiе этого не знаетъ и разсуждаетъ о людяхъ такъ, какъ-будтобы всѣ они подходили подъ общую формулу — человѣка. Понятно какiя слѣдствiя могутъ отсюда произойти. Читатели можетъ-быть помнятъ, что еще недавно г. Чернышевскiй на этомъ основанiи усомнился въ упадкѣ нравственныхъ силъ въ эпоху паденiя Рима. «Перестаньте говорить вздоръ, — говорилъ онъ: — вѣдь и тогда люди раждались съ желудкомъ, съ головой, съ мозгами; слѣдовательно какой же въ нихъ могъ быть упадокъ? Чѣмъ они были хуже другихъ людей?»
Отвлеченная мысль — это та мысль, которая всюду гонится за результатами, подо всѣмъ любитъ подводить итоги; какъ бы нибылъ широкъ и глубокъ предметъ, она, вмѣсто того чтобы углубляться въ него и слѣдовательно самой становиться шире и шире, стремится напротивъ сузиться, старается стянуть самый предметъ въ тѣсный кружокъ какой-нибудь голой формулы. Передъ художественнымъ произведенiемъ теоретикъ, вмѣсто того чтобы вникать въ творческое созданiе, задаетъ вопросъ: что изъ этого слѣдуетъ? что это доказываетъ? Ему нужна одна теорема и онъ непонимаетъ, что творчество, какъ и жизнь, неисчерпаемы и могутъ дать нескончаемый рядъ теоремъ. Увидѣвъ замѣчательную книгу, теоретикъ простодушно говоритъ: скажите мнѣ ея содержанiе въ нѣсколькихъ словахъ! И онъ никакъ не можетъ повѣрить, что могутъ быть книги, которыхъ содержанiе требуетъ почти столько же словъ, сколько ихъ есть въ книгѣ. Теоретикъ для ясности перелагаетъ стихотворенiе въ прозу, никакъ не воображая, что содержанiе поэтическаго стихотворенiя всего яснѣе и точнѣе выражается именно стихомъ. Однимъ словомъ мысль теоретика не тяготѣетъ къ предмету, а напротивъ отвращается отъ него и уходитъ въ голую отвлеченность.
Принимать неполную мысль за полную дѣйствительность — вотъ корень всѣхъ заблужденiй человѣка; поэтому до тѣхъ поръ, пока человѣкъ признаетъ свою мысль за неполную, то-есть пока мысль еще идетъ къ предмету, а не отъ предмета, заблужденiе не можетъ имѣть большой крѣпости. Но какъ скоро мысль признаетъ себя полною, законченною, она представляетъ непоколебимое заблужденiе, которое разумѣется тѣмъ больше, чѣмъ меньше полноты и законченности имѣетъ она на самомъ дѣлѣ. Мысль отвлеченная стремится къ завершенiю, къ законченности и слѣдовательно представляетъ заблужденiе на всѣхъ своихъ ступеняхъ кромѣ послѣдней, то-есть когда она дѣйствительно завершена и закончена.
Читатель извинитъ насъ за темноту этихъ немногихъ фразъ; сейчасъ мы будемъ яснѣе, потомучто подойдемъ ближе къ предмету.
Стремленiе мыслить отвлеченно есть ничто иное, какъ стремленiе мыслить самостоятельно, стремленiе къ мысли, которая бы опиралась сама на себя и не требовала бы никакой посторонней подставки. Отвлеченная мысль во всякомъ случаѣ есть мысль независимая, довольствующаяся сама собою. Такимъ образомъ время Добролюбова есть время независимой мысли, мысли отвергающей всякiе авторитеты и признающей полную автономiю. Глубоки ли причины этой самостоятельности, далеко ли она шла и какiе плоды принесла, — это другой вопросъ; но что главная привлекательность и главное побужденiе статей Добролюбова состояло въ чувствѣ этой независимости и самостоятельности, — это намъ кажется несомнѣннымъ.
Господство отвлеченной мысли у насъ явилось не вдругъ. Безъ сомнѣнiя оно развилось исторически и явилось послѣдовательно. Бѣлинскiй можетъ быть названъ нашимъ главнымъ освободителемъ отъ предразсудковъ и авторитетовъ. Онъ первый твердымъ, горячимъ голосомъ проповѣдывалъ свободу мысли и успѣлъ возбудить движенiе въ дремлющихъ и покорныхъ умахъ. Прилежно работая надъ нашею литературою, онъ научилъ насъ отдавать самимъ себѣ отчетъ въ ея явленiяхъ и ничему не вѣрить на слово. Но подъ конецъ своей дѣятельности, утомленный и озлобленный, онъ уже началъ впадать въ рѣзкости отвлеченiя. Непрочно ничто, чтò растетъ на русской землѣ! Нашъ великiй критикъ, столь цѣпко державшiйся за проявленiя жизни въ нашей литературѣ, кончилъ тѣмъ, что оторвался отъ жизни; подъ конецъ своей отравленной жизни онъ уже былъ недоволенъ своимъ призванiемъ критика!
Всѣмъ памятно, чтó было потомъ, какой мракъ и какая тишина воцарились въ литературѣ. Неслышно было даже самаго имени Бѣлинскаго. Тѣмъ сильнѣе была реакцiя, когда настало ея время. Признанiю какихъ бы то нибыло авторитетовъ въ литературѣ уже не было никакого мѣста. Да и вообще никакой ясной путеводящей нити, никакой твердой дороги впередъ не было видно. Тѣ, которые явились въ это время, могли начинать съ чего хотѣли, были вполнѣ предоставлены самимъ себѣ. Одинъ изъ такихъ людей былъ Добролюбовъ.
Въ «Современникѣ» было положительно высказано, что Добролюбовъ былъ лучше приготовленъ къ своему поприщу, чѣмъ Бѣлинскiй, что онъ былъ образованнѣе Бѣлинскаго. Такимъ образомъ послѣ многихъ лѣтъ въ томъ журналѣ, которому основанiе и первое сильное движенiе далъ самъ Бѣлинскiй, было поставлено знаменитому критику въ упрекъ то самое, чтó такъ долго и съ такимъ озлобленiемъ повторяли его враги. Бѣлинскiй — недоучившiйся студентъ. Если взять этотъ отзывъ въ совершенно-точномъ смыслѣ, то онъ сводится на то, что Бѣлинскiй не зналъ иностранныхъ языковъ, а Добролюбовъ зналъ и пофранцузски, и понѣмецки. Какое великое преимущество! Но если мы разсмотримъ дѣло пошире, если взглянемъ на сферу, изъ которой вышли тотъ и другой, на почву, на которой развились ихъ умы, то совершенно ясно будетъ, что преимущество вовсе не на сторонѣ Добролюбова. Обучался онъ больше чѣмъ Бѣлинскiй, но воспитывался меньше, потомучто вокругъ него не было источниковъ воспитательнаго влiянiя.
Мы знаемъ откуда вышелъ Бѣлинскiй; мы знаемъ имена его друзей, которые потомъ стояли и до сихъ поръ дѣйствительно стоятъ во главѣ нашей литературы и нашего умственнаго движенiя. Кружокъ Станкевича и другiе кружки, съ которыми онъ соприкасался, были лучшими всходами, какiе явились на почвѣ воздѣлываемой московскимъ университетомъ. Эти люди составляли ту чистую, здоровую и плодотворную атмосферу, въ которой духовная жизнь Бѣлинскаго получила свое первое развитiе. Отсюда онъ вынесъ несравненно больше, чѣмъ можно вынести изъ любого, самаго обширнаго и ученаго курса.
У Добролюбова никакой подобной почвы не было. Онъ учился въ нижегородской семинарiи, которая, какъ видно изъ «матерiаловъ для его бiографiи», похожа на всѣ другiя семинарiи, и потомъ въ покойномъ педагогическомъ институтѣ, который сильно отличался отъ другихъ свѣтскихъ высшихъ заведенiй, потомучто былъ хуже всѣхъ другихъ. Насколько Бѣлинскiй крѣпко былъ связанъ со всѣмъ лучшимъ, чтó расло на русской землѣ въ его эпоху, настолько Добролюбовъ былъ оторванъ отъ всякихъ живыхъ влiянiй.
Мы придаемъ важность тому, что Добролюбовъ былъ семинаристъ. По этому поводу необходимо войти въ нѣкоторыя объясненiя. Названiе семинариста въ настоящее время уже не можетъ быть дурнымъ признакомъ для литературнаго дѣятеля. Скорѣе же напротивъ, оно составляетъ хорошiй знакъ. Семинаристы проявили въ литературѣ такую энергiю дѣятельности, прiобрѣли такой вѣсъ и значенiе, что все это даетъ благопрiятное понятiе о богатствѣ духовныхъ силъ, скрывающемся въ семинарiяхъ.
Тѣмъ неменѣе нельзя закрывать глаза на особенности, съ которыми обнаруживаются эти силы. Ихъ глухое и подавленное развитiе лишаетъ ихъ возможности принять вполнѣ правильныя формы. Если есть существо, оторванное отъ всякой почвы, какую только можно назвать почвою, то это существо именно семинаристъ. Изъ родительскихъ домовъ, въ которыхъ обыкновенно все изломано и обезображено тяжолою рукою жизни, восьмилѣтнiе мальчики собираются въ губернскомъ городѣ. Здѣсь ихъ встрѣчаетъ съ одной стороны — бѣдная, едва переносимая жизнь, съ другой стороны семинарiя, святилище наукъ и всякой мудрости. Семинарiя поглощаетъ собою всю жизнь семинаристовъ, потомучто только тутъ есть что-то свѣтлое, — товарищество, наука, движенiе. Для нихъ несуществуетъ никакихъ другихъ интересовъ, имъ нечего любить, кромѣ того мерцающаго свѣта, который является имъ въ училищѣ. А этотъ свѣтъ есть нѣчто далекое и чуждое; онъ переноситъ ихъ въ какiя-то невѣдомыя страны, къ невѣдомой жизни, которая называется всемiрною исторiею; онъ озаряетъ передъ ними входъ ко всей роскоши человѣческой мудрости. И вотъ начинается дѣятельность на томъ поприщѣ, которое одно доступно, одно имѣетъ въ себѣ привлекательность. Тутъ одна награда, одна цѣль въ жизни — быть умнѣе другихъ; одна мѣрка для измѣренiя человѣческаго достоинства — умъ; одна главная страсть — самолюбiе.
Интереса, болѣе исключительно господствующаго, какъ интересъ науки, въ семинарiи и представить себѣ невозможно. Извѣстно однако, чѣмъ оканчивается это усиленное возбужденiе: большею частiю оно гаснетъ подчиняясь формамъ лѣнивой, неразвитой, невѣжественной жизни. Умнѣйшiе и способнѣйшiе люди обыкновенно ровно ничего не дѣлаютъ. Гораздо счастливѣе бываютъ тѣ, въ комъ является реакцiя противъ всѣхъ началъ, власть которыхъ они признавали прежде безъ собственнаго изслѣдованiя. Тогда все зданiе, уродливо построенное на этихъ началахъ, рушится до самыхъ основанiй и истребляется тѣмъ безпощаднѣе, чѣмъ тяжелѣе оно прежде давило молодыя плечи.
Все разметается прахомъ. Но чтоже остается? Остаются крѣпкiя силы и такая пустота, такая оторванность отъ жизненныхъ корней, какая рѣдко встрѣчается въ другихъ случаяхъ, при другомъ порядкѣ дѣлъ.
Мы знаемъ, что обстоятельства воспитанiя Добролюбова были несовсѣмъ такiя, въ какихъ находится большинство семинаристовъ. Но тѣмъ неменѣе онъ былъ окружонъ этою атмосферою и дышалъ ею до прiѣзда въ Петербургъ. Какова была новая среда, въ которую онъ попалъ въ Петербургѣ, мы почти незнаемъ. Можно навѣрное сказать только, что педагогическiй институтъ самъ по себѣ скорѣе могъ способствовать отрицательному взгляду на жизнь, чѣмъ положительному. Во всякомъ случаѣ то обстоятельство, что Добролюбовъ кончилъ полный курсъ наукъ въ педагогическомъ институтѣ, само по себѣ еще ничего не доказываетъ и не даетъ никакого права ставить кого бы то нибыло ниже Добролюбова.
Говоря о томъ, что Добролюбовъ и другiе дѣятели современной литературы вышли изъ семинарiи и что на ихъ дѣятельности отражается ихъ воспитанiе, мы вовсе не хотѣли сказать, что этотъ элементъ какъ-нибудь насильственно вторгся въ литературу, что онъ составляетъ чуждую для нея примѣсь. Нисколько; мы вполнѣ увѣрены, что онъ получилъ особенную силу вслѣдствiе того, что требовался, что удовлетворялъ потребностямъ другихъ слоевъ общества. Пришла нужда въ такомъ элементѣ, и вотъ онъ всплылъ на поверхность, развернулся тамъ, гдѣ было для него мѣсто. Въ нашемъ умственномъ развитiи явилось требованiе отрицанiя: понятно, что этому требованiю никто не могъ удовлетворить лучше семинаристовъ.
Для того чтобы видѣть, какъ рѣзко отразились на дѣятельности Бѣлинскаго и Добролюбова обстоятельства, среди которыхъ они развились, стоитъ припомнить хотя немногiя черты, которыми различается дѣятельность того и другого. Бѣлинскiй, этотъ недоучившiйся студентъ, былъ постоянно устремленъ душою къ святымъ чудесамъ запада. Сознаваясь печатно, что онъ не знаетъ понѣмецки, онъ однакоже безпрерывно твердилъ о Гёте, Шиллерѣ, Гегелѣ и пр. Онъ настаивалъ на необходимости образованiя, жолчно упрекалъ нашихъ писателей въ невѣжествѣ и въ концѣ концовъ всегда ссылался на философiю, на науку. Его противники и соперники, Булгаринъ, Сенковскiй постоянно смѣялись надъ нимъ за то, что онъ пишетъ непонятно, употребляетъ такiя слова какъ паѳосъ, объективность, что онъ заражонъ нѣмецкою философiею, которую при этомъ случаѣ выставляли какъ бредъ разстроеннаго мозга и совершенную нелѣпость.
Понятно откуда проистекало подобное настроенiе Бѣлинскаго. Надъ нимъ тяготѣла атмосфера западнаго образованiя, онъ вышелъ изъ среды, напитанной лучшими влiянiями европейской умственной жизни. Этому духу онъ оставался всегда вѣренъ.
Совершенно не то было у Добролюбова. Онъ шолъ не въ ту сторону; его статьи имѣли другой характеръ и заслужили не тѣ упреки.
Добролюбовъ зналъ и пофранцузски, и понѣмецки, но ни въ чемъ небыло видно, чтобы кто-нибудь изъ властителей думъ человѣчества властвовалъ и надъ его думами. Онъ писалъ яснѣе, легче, понятнѣе, чѣмъ всѣ его противники и соперники, и не употреблялъ никакихъ хитрыхъ словъ. Онъ рѣдко ссылался на высшiе авторитеты науки, философiи и т. п., да и въ этихъ ссылкахъ небыло ничего важнаго. Главное же дѣло Добролюбова состояло въ такихъ разсужденiяхъ, при которыхъ всѣ авторитеты оказывались лишними и ненужными. Онъ соблазнялъ читателей тою легкостью и ясностью, съ которою разрѣшалъ вопросы, и они переставали вѣрить, что нужно чему-нибудь учиться или долго вдумываться, чтобы понимать важные предметы.
Поэтому Добролюбову дѣлали упрекъ не въ туманности или преданности философскимъ бреднямъ; ему неразъ замѣчали, что онъ отучаетъ мыслить.
Странно было бы обвинять въ этомъ случаѣ Добролюбова. Соблазняемые имъ были вѣдь не дѣти и слѣдовательно должны отвѣчать сами за себя. Не велика должна быть сила мышленiя, если она такъ легко отучается дѣйствовать! Какъ бы то нибыло, фактъ неподверженъ сомнѣнiю. Какъ Бѣлинскiй постоянно поднималъ наше образованiе и вызывалъ наши мыслящiя силы, такъ Добролюбовъ постоянно, хотя невольно, давалъ чувствовать ненужность образованiя и давая мысли большую крѣпость, недавалъ толчка ея движенiю.
Такъ это впрочемъ и должно было быть. Освобожденiе мысли необходимо влечетъ за собою хотя частный упадокъ образованiя. Образованiе вѣдь нужно и важно тому, кто ищетъ въ немъ себѣ опоры, кто на себя не полагается, а старается воспользоваться тѣмъ, чтó сдѣлано другими. Но кто признаетъ себя самостоятельнымъ, кто не нуждается въ опорѣ для своей мысли, потомучто считаетъ достаточнымъ опираться на самаго себя, тотъ не можетъ находить той же важности въ образованiи. Образованiе есть въ извѣстномъ смыслѣ авторитетъ; ищутъ авторитетовъ и подчиняются имъ только люди еще слабые, ненадѣющiеся на свои силы; тотъ же, кто почувствовалъ себя самостоятельнымъ, свергаетъ съ себя этотъ авторитетъ какъ тяжолую цѣпь. Если же кто-нибудь въ одно прекрасное утро оказался совершенно довольнымъ своимъ умѣньемъ думать и судить о вещахъ, то какъ бы дурно онъ въ самомъ дѣлѣ ни умѣлъ мыслить, разумѣется онъ уже не сдѣлаетъ ни одного шагу впередъ въ этомъ умѣньи.
Тѣмъ неменѣе, какъ скоро мысль освободилась, какъ скоро она стала довѣряться самой себѣ, она должна необходимо стать вопервыхъ твердою, неподвижно-крѣпкою; вовторыхъ должна отрицать все что подъ нее не подходитъ; втретьихъ должна явиться своеобразною, то-есть представлять прямо и открыто свои частныя особенности.
Всѣ эти свойства мы находимъ у нашихъ теоретиковъ. Твердость ихъ убѣжденiй необыкновенна и сопровождается вполнѣ соотвѣтствующею слѣпотою. Отрицанiе ихъ смѣло и непугается никакихъ границъ. Наконецъ трудно сомнѣваться, что есть своеобразность, то-есть черты народнаго духа въ ихъ дѣятельности.
Мысль теоретиковъ была сама по себѣ прекрасная мысль; они говорили объ общемъ благѣ и твердили о перемѣнахъ къ лучшему. Въ одно время съ ними и у всѣхъ другихъ на языкѣ было общее благо; перемѣны къ лучшему нетолько служили предметомъ желанiй и ожиданiй, но и дѣйствительно совершались. Но между тѣмъ какъ одни обращались къ частнымъ интересамъ, другiе же мирились и вступали въ сдѣлки съ дѣйствительностью, теоретиковъ безостановочно руководила отвлеченная мысль о всеобщемъ благоденствiи; эта мысль дала ихъ дѣятельности незыблемую опору и, несмотря ни на что, спасла ихъ и до сихъ удержала на поверхности потока. Кто хочетъ изучить силу отвлеченной мысли, тотъ можетъ полюбоваться ею на этомъ примѣрѣ. Онъ увидитъ какъ легко можетъ быть отбрасываемо все самое тяжолое, чтó не подходитъ подъ мысль вполнѣ отвлеченную и слѣдовательно необыкновенно узко понимаемую.
Добролюбовъ напримѣръ принадлежитъ къ числу замѣчательныхъ отрицателей. Онъ такъ легко отрѣшается отъ всякой живой связи съ предметомъ, такъ свободно становится къ предмету въ скептическое отношенiе, какъ это рѣдко случается. Нужды нѣтъ, что отвлеченно онъ признаетъ множество истинъ, которыхъ самъ не провѣрялъ, не связывалъ и не подвергалъ своему сомнѣнiю; тѣмъ неменѣе, въ отношенiи къ дѣйствительнымъ явленiямъ онъ никогда не затруднится взглянуть на нихъ какъ человѣкъ совершенно чужой этимъ явленiямъ и ничѣмъ нестѣсненный въ своемъ строгомъ анализѣ. Онъ не мирится ни съ чѣмъ, онъ не признаетъ ничего частнаго, потомучто сейчасъ же видитъ, что оно не подходитъ подъ формулу, составленную имъ для общаго.
Успѣхъ отрицанiя конечно зависѣлъ отъ потребности отрицанiя. Онъ очевидно удовлетворялъ той потребности самоотрезвленiя, тому нежеланiю отдаваться чему-нибудь до конца, которое такъ глубоко входитъ въ нашъ народный характеръ. Мы, какъ это давно уже проповѣдано просвѣщенными путешественниками просвѣщенной Европы, мы — народъ скептическiй и насмѣшливый. Мы ничего преснаго не любимъ, надъ всѣмъ трунимъ и надъ собою самими больше всего. Всякiй энтузiазмъ, хотя нерѣдко вспыхиваетъ очень быстро, еще быстрѣе и легче принимаетъ въ нашихъ глазахъ видъ смѣшного и приторнаго. Мы легче переносимъ всякаго рода цинизмъ и тривiальность, чѣмъ высокiй слогъ и восторженные возгласы.
Все это можетъ-быть вовсе недурной признакъ; все это можетъ быть только даетъ задатки такого простого и глубокаго энтузiазма, который недоступенъ никакой иронiи и котораго невѣдаютъ другiе народы земного шара. Какъ бы то нибыло, только потребность самоосужденiя у насъ очень сильна и Добролюбовъ былъ однимъ изъ выразителей этой потребности.
Отрицанiе, совершаемое имъ и другими теоретиками, было широко и смѣло; мы можемъ назвать его чисто-русскимъ, хотя бы уже потому, что, какъ неразъ замѣчали наши Гамлеты всякаго рода и вида (шекспировскiй Гамлетъ тоже учился въ нѣмецкомъ университетѣ), подобнаго размаха не было видано заграницею. Никакiя обольщенiя идеализма, никакiя красоты поэзiи, никакiя глубины науки не могли соблазнить Добролюбова, не могли заслонить передъ нимъ цѣль, къ которой была устремлена его мысль. Философiя, поэзiя, наука казались ему чѣмъ-то все-таки аристократическимъ, барскимъ, слишкомъ роскошнымъ и сладкимъ для того, чтобы ставить ихъ главнымъ дѣломъ. Такой суровый, трезвый взглядъ, по своей силѣ и сосредоточенности, и даже по своему характеру, напоминаетъ взглядъ отшельниковъ и аскетовъ. Въ самомъ дѣлѣ такой взглядъ развѣ неподобенъ тому настроенiю духа, при которомъ все мiрское величiе есть прахъ и суета, и для каждаго человѣка только едино есть на потребу?..
Въ чемъ полагались эти требованiя, чтò оставалось послѣ горькаго отреченiя отъ мiра и его благъ, — это не такъ важно, какъ можно бы думать съ перваго разу. Сила Добролюбова, какъ и другихъ теоретиковъ, состоитъ нестолько въ томъ, что они признавали, сколько въ самомъ отрицанiи. Вотъ почему въ этомъ общемъ очеркѣ читатели не встрѣтили какого-нибудь опредѣленiя философскихъ, эстетическихъ или политическихъ мнѣнiй Добролюбова. Мы разсмотримъ и ихъ впослѣдствiи, теперь же не говорили объ нихъ потому, что главная сущность дѣла никакъ не въ нихъ.
Въ самомъ дѣлѣ взглядъ теоретиковъ не имѣлъ и не могъ имѣть положительнаго влiянiя на литературу. Еще недавно «Современникъ» назвалъ литературу праздною болтовнею. Такъ можетъ говорить «Современникъ», но само собою понятно, что сама литература не можетъ питать такой саморазрушительной и самоснѣдающей мысли. Литература не можетъ признавать себя бездѣльемъ, не можетъ опираться на мысли о своемъ ничтожествѣ. Какъ всякая сила, литература есть прежде всего сила положительная, и потому отрицанiе не можетъ служить ей главнымъ руководящимъ началомъ. Такъ это и было. Статьи Добролюбова имѣли очень большое значенiе для читателей, но весьма малое для писателей. Литература развивалась помимо этой критики и не находила въ ней отзыва и поддержки своимъ симпатiямъ, своимъ думамъ и стремленiямъ. Помимо этой критики являлись таланты, безъ ея вѣдома и участiя развивались и приобрѣтали значенiе. Какими-то странными загадками являлись иногда ихъ произведенiя на страницахъ «Современника»; они намекали на какой-то другой мiръ, на какiе-то вопросы, давно уже низвергнутые и сглаженные въ критическомъ отдѣлѣ журнала. Въ нихъ были слышны зачатки положительныхъ стремленiй, откликалась какая-то жизнь невѣдомая и непонятная теоретикамъ.
Творческая дѣятельность въ то время, когда писалъ Добролюбовъ, была нетолько не меньше, но даже гораздо значительнѣе прежняго. Но авторы этой праздной болтовни охотнѣе искали себѣ отзыва и поясненiя не въ статьяхъ Добролюбова, а въ другихъ голосахъ, хотя менѣе слышныхъ, но болѣе симпатическихъ, хотя менѣе ясныхъ и отчетливыхъ, но зато владѣвшихъ тайною словъ, которыхъ
значенье
Темно иль ничтожно,
Но имъ безъ волненья
Внимать невозможно.
Такимъ образомъ рядомъ съ громкимъ и всѣмъ замѣтнымъ потокомъ критики Добролюбова существовало другое русло, положимъ заглохшее и занесенное тиной, но все-таки не безъ живыхъ ключей, бившихъ изъ таинственной глубины. Тамъ совершался глухой и неясный, но все-таки правильный прогресъ идей, и результаты его рано или поздно должны выясниться и войти въ полную силу.
Со времени Бѣлинскаго нашъ взглядъ на вещи измѣнился, и эти перемѣны болѣе или менѣе явственно высказаны нашею литературою и критикою. Мы иначе смотримъ на западъ и на реформу Петра; мы иначе смотримъ на народъ и на произведенiя народнаго творчества. Значенiе Пушкина въ нашихъ глазахъ поднялось въ ущербъ Гоголю и Лермонтову. Идеи, которыя нѣкогда были такъ узки и исключительны, такъ-называемыя славянофильскiя идеи — расширились, развернулись, и потерявъ свою рѣзкость, тѣмъ неменѣе замѣтно вошли въ общее сознанiе. Однимъ словомъ вмѣсто отвращенiя отъ всякихъ идей и идеаловъ, съ которыми такъ усердно сражались теоретики, мы чувствуемъ жажду идеаловъ сильнѣе чѣмъ когда-нибудь; мы болѣе чѣмъ когда-нибудь приготовлены встрѣтить новыя проявленiя народнаго духа…
Добролюбовъ умеръ рано. Онъ былъ человѣкъ очень даровитый и очевидно способный къ далекому развитiю. Его послѣдняя статья указываетъ на какое-то колебанiе, на какой-то поворотъ въ убѣжденiяхъ. Мы разберемъ это впослѣдствiи. Еслибы онъ остался живъ, мы многое бы отъ него услышали.
И къ нему примѣняется тоже печальное замѣчанiе: непрочно ничто, чтò растетъ на русской землѣ…
Мы непремѣнно представимъ современемъ подробный и отчетливый разборъ сочиненiй Добролюбова.