Нравственные основы жизни. Том I (Вейсс)

Нравственные основы жизни. Том I
автор Франсуа-Родольф Вейсс, переводчик неизвестен

Оригинал: язык неизвестен, Principes philosophiques, politiques et moraux, опубл.: 1785. — Перевод опубл.: 1881. Источник: az.lib.ru

Франциск Родольф Вейсс
Нравственные основы жизни.
Том I

От издателя

Издавая сочинение писателя, давно умершего, но значение которого лучше всего доказывается тем, что предлагаемая читателям книга выдержала в свое время десять изданий (Последнее было в 1828 году.), необходимо сказать несколько слов как о личности самого автора, так равно и о причинах, по которым издатель считал появление означенного сочинения небесполезным для современной русской читающей публики.

Франциск Родольф Вейсс, родом швейцарец, родился в Ивердёне, в 1751 году. Одаренный от природы замечательными способностями и неудержимой жаждой к приобретению познаний, он большую часть жизни провел в путешествиях. В молодости занимал он должность бальи в Мудоне, затем был начальником городской стражи в Берне, членом городского совета того же города. Сочувствуя идеям, господствовавшим тогда во Франции, он просил и получил место полномочного агента Бернского сената при Парижском конвенте, а затем сделан был в 1797 г. комендантом Ваадского кантона, где и остался до вторжения французов в Швейцарию. После этого события Вейсс оставил политическую карьеру и посвятил остальную жизнь путешествиям и литературе. Прожив довольно долго в Германии, он вернулся после 18-го Брюмера в свое отечество, где нашел все до того изменившимся, что не мог уже рассчитывать на получение какого-либо места или на какие- либо занятия. Сраженный и убитый горем в лучших своих мечтах приносить обществу пользу личной службой, провел он остальную часть жизни добровольным изгнанником и, наконец, не выдержав нападков ужасной нервной болезни, которой подвергался вследствие тех же неудач и горестей, кончил жизнь самоубийством в Нионе в 1818 г.

Вейсс написал довольно большое число нравственно философских сочинений, но истинную авторскую славу доставила ему только предлагаемая ныне в переводе книга, которая в подлиннике озаглавлена: «Principes philosop- hiques, politiques et moraux». Живя в веке, когда идеалистическая философия вступала в период своего высшего развития и когда почти все, занимавшиеся философией, бросились на разрешение высших метафизических задач, Вейсс не увлекся этим общим потоком и вместо паренья в туманных областях метафизики избрал предметом своих исследований человека с его нравственною деятельностью, обнаруживающейся в самых обыкновенных событиях вседневной жизни. Выражение «познай себя» могло бы служить прекрасным эпиграфом к его книге, и она сама всего лучше могла бы быть озаглавлена «Философия обыденной жизни». Действительно, читая его книгу, нельзя не подивиться той искренности и той неумолимой правде, с которой автор вскрывает скальпелем философского исследования и выводит на свет те тайные, основные побуждения, которыми человек руководствуется в поступках своей жизни, начиная с самых важных и кончая самыми обыкновенными. Ничего не остается скрытым перед проницательным взглядом прямодушного исследователя. Читатель при чтении книги как бы исповедуется самому себе и нередко против воли принужден бывает сознаться и сказать: «Да! Таковы люди, таков я сам, таковы мои собственные побуждения и поступки!».

Заключения и выводы автора дышут иногда простотой, доходящей до наивности, особенно когда он говорит о житейских мелочах, но ведь девять десятых нашей жизни состоят именно из мелочей, и потому для того, чтоб узнать хорошо жизнь, нельзя оставить эти мелочи без исследования. Немало придает книге достоинства и интереса еще то обстоятельство, что она написана самым удобопонятным, простым языком, делающим чтение её равно доступным людям всех классов и состояний, на какой бы степени развития они ни стояли, чего, к сожалению, нельзя сказать о большинстве философских и нравственных сочинений. Тон и взгляды автора до того чисты и искренни, что напоминают иной раз почти евангельскую простоту.

Ввиду такого значения книги, издатель полагал, что появление ее в настоящее время на русском языке, во всяком случае, не будет бесполезным. Мы вообще не можем похвастать распространением в нашем обществе сведений, которые имели бы предметом нравственное существо человека и притом в той форме его деятельности, которая относится ко вседневным фактам жизни. В этом случае мы, как в науке, более любим разрешать мировые задачи и считаем ниже своего развития и достоинства заниматься более близкими и простыми вопросами. Что же касается до нравственной самооценки, то в ней (можно быть уверенным, что с этим согласится всякий из прочитавших эти строки) мы очень склонны к самообольщению. Если эта книга откроет хоть до некоторой степени кому-нибудь глаза на самого себя и поможет сделать шаг по пути к верной самооценке и самоулучшению, то издание ее уже можно будет почесть принесшим ожидавшуюся от него пользу.

В заключение необходимо напомнить читателю, что автор книги жил и писал почти сто лет тому назад; потому, отдавая дань справедливости философской и нравственной части его сочинения, следует заметить, что приводимые им собственно исторические и другие факты во многих случаях уже не могут иметь прежнего значения. Естественные науки, на которые автор часто ссылается, ушли далеко вперед; в наше время не существует также ни инквизиции, ни многих других злоупотреблений, и, наконец, немало взглядов на общественные отношения, считавшиеся в то время правильными, ныне изменились вполне, как, например, вопрос о значении женщины в обществе. Тем не менее благоразумный читатель поймет, что всякий автор бывает сыном своего века и может рассуждать только на основании фактов, существовавших в его время, что, однако, не мешает его взглядам и выводам оставаться верными и достойными внимания. Издатель не считал себя вправе делать в сочинении какие-либо выпуски, кроме самых незначительных, относившихся до вопросов, потерявших уже решительно всякое значение, но, во всяком случае, читая книгу, легко отделить в ней устарелое и ошибочное от истинного и хорошего, а этого последнего заключается в ней, по мнению издателя, слишком достаточно для того, чтобы возбудить и заинтересовать внимание читателей.

Предисловие.
Мудрец — глупец. Новое мировоззрение. Ошибки о отчёт о жизни

В двадцать лет я считал себя мудрецом, в тридцать стал подозревать, что я не более как глупец. Правила мои были шатки, суждения лишены выдержки, страсти противоречили одна другой.

Я много видел, много читал и успел испытать в жизни почти столько же радостей, сколько и горя. Судьбу и людей обвинял я безразлично. Они действительно были виноваты во многом, но не до такой степени, как это мне воображалось.

В один счастливый день я внезапно сделал сам себе смелый вопрос: не имели ли люди столько же причин жаловаться на меня, сколько я на них? Взглянув беспристрастно на свою жизнь, я, как мне показалось, ясно увидел, что большая часть тех событий, которые я называл несчастьями, были вызваны ошибками с моей же стороны, что я был одурачен моими собственными юношескими увлечениями и что будь во мне поменьше самолюбия и глупости и, наоборот, поболее умеренности и такта, я, наверно, избежал бы многих неприятных положений, о которых одно воспоминание до сих пор обдает меня холодом.

Это сделанное мной самому себе тягостное, но вместе утешительное признание повело за собой другие. Мне захотелось узнать, на чем были основаны мои собственные убеждения и мои знания. Я постарался дать себе отчет в моих взглядах и был поражен их непоследовательною слабостью в самых важных вопросах. Я увидел ясно, что умозаключения мои диктовались гораздо более рутиной и случаем, чем рассудком, что остроумие и чужой пример соблазняли меня гораздо более, чем строгие выводы собственного ума, и что, нахватав бездну ни на что ненужных сведений, я упустил из виду самые необходимые. Сделавшись скромнее, я стал искать себе руководителя среди лучших писателей. Мне хотелось заимствовать и выработать себе взгляды равно чуждые как суеверия, так и нечестья, с помощью которых мой ум мог бы привести в полную гармонию мои стремления. Но попытка моя оказалась тщетной: один автор оказывался ханжей, другой атеистом, один поверхностным, другой неясным.

Большинство разрабатывало только отдельные вопросы, и самые лучшие не были чужды наших общих национальных недостатков: преклонялись перед властью, поощряли рабство или, что еще хуже, обнаруживали отсутствие опытности, честности и великодушия.

Недовольный ими, я стал думать о занимавших меня вопросах сам и, припомнив все, что знал, выработал свою систему мировоззрения. Влияние, оказанное этой системой на мое собственное счастье, всего громче убеждает меня в ее истине.

Установив таким образом порядок в своих мыслях, я получил возможность привести в большую гармонию мои чувства, внести более последовательности в мои действия и достичь лучшего успеха в предприятиях. Прежде я вечно волновался — теперь стал спокоен; прежнее ко всему отвращение сменилось во мне чувством довольства. Я сознал, что могу жить с удовольствием в обществе и нимало не тяготиться одиночеством. Если я не мог по-прежнему уважать людей, то научился по крайней мере им прощать, поняв, что и самому мне нередко приходилось нуждаться в снисходительности с их стороны.

Всякое расширение знаний вселяет непременно в каждого же- лание быть более полезным, и вот почему я подумал, что откровенное изложение моих прошлых ошибок может предостеречь от них других людей. Я решил изложить их не как откровение истины, а просто как ряд обыкновенных предположений. Потому приглашаю каждого читателя отнюдь не доверяться им безусловно, но, напротив, подвергнуть их зрелому обсуждению. Предупреждаю, что есть немало людей, считающих себя очень умными, в чьих глазах я не более как экзальтированная голова, зараженная непомерным самолюбием. И, может быть, я именно для того, чтобы скрыть это самолюбие, издаю мою книгу не как самостоятельное хорошее сочинение, но как ряд комментариев и дополнений к сочинению такого рода, которое еще пока никем не написано. Всякий человек обязан дать обществу отчет в своей деятельности и стремиться к тому, чтобы жизнь его не прошла без честного следа.

Стремясь к этой цели, я гораздо менее заботился о славе, чем о простом желании принести пользу. Во мне не было ни малейшей претензии сказать что-либо новое на поприще, где подвизались великие писатели всех веков. К счастью, для человечества принципы, о которых я говорю, также стары, как оно само, и потому современным авторам остается здесь не столько делать новые открытия, сколько выбирать, компилировать и применять к обстоятельствам давно ужо известное.
Людям вообще следовало бы более заботиться об усовершенствовании существующего, чем стремиться к созданию чего-либо нового. Я хотел под обложкою возможно небольшой книги, соединить как можно большее количество истин, относящихся равно как к частной, так и к публичной жизни, но при этом я постоянно стремился избежать сухости и темноты. Цель моя была составить краткий трактат о том, как следует думать, и при этом придать всему сочинению тот характер единства и гармонии, который так трудно достигается при обработке содержания, заимствованного из сочинений крайне разнообразных и к тому же часто проводящих совершенно противоположные взгляды. Я хотел говорить тем посредствующим тоном, который, сближая совершенно противоположные мнения, успевает часто их между собой примирить и подвести под одну общую систему.

План мой слишком обширен, предметы обсуждения слишком разнообразны, границы же, в которых я могу действовать, слишком узки, а потому я не могу претендовать на вполне совершенное выполнение своей задачи. Трудно помирить существенность с предрассудком, нравственность с требованиями политики, силу со слабостью, истинное с сомнительным и в то же время говорить обо всем этом точно, внушительно и приятно. Я, конечно, часто грешил против этой программы в подробностях, но, сравнивая мой труд с попытками в этом роде моих предшественников, мне кажется, я был счастливее их в общем. Впрочем, кто мне укажет автора, который не ценил бы своего труда выше его достоинства? Хотя мне очень бы хотелось услышать суждение о моей книге только от тех лиц, которые прочли ее с начала до конца, но я понимаю, что это значило бы требовать слишком многого.

Говоря о человеке вообще, я, конечно, мог говорить только о слишком уже известных предметах, страстях, причинах и следствиях; но неужели художник должен отказаться рисовать фигуры только потому, что его картины, точно так же, как и картины его собратьев по ремеслу, будут непременно состоять из глаз, ртов, ног и рук? Я пишу так, как многие рисуют, то есть потому, что чувствую в этом потребность, а отнюдь не по профессии (Авторское призвание принадлежит к числу самых неприятных. Жизнь большинства писателей, даже самых гениальных, представляет обыкновенно картину политических преследований, которым они подвергались, литературных распрей и материальных нужд.), и при этом, говоря искренно, придаю сам своему труду так же мало значения, как, без сомнения, немного уделит ему внимания и публика. Я привык встречать ее порицания с таким же равнодушием, с каким она их высказывает. Я долго изучал эту публику и не раз задавал себе вопрос: много ли в среде ее лиц, чья похвала могла бы доставить мне истинное удовольствие? Ответ на этот вопрос изумил меня самого! Говорить ли?.. Оказалось, что я не знаю ни одного человека, которому мне хотелось бы понравиться безусловно. Есть даже много таких людей, чья похвала была бы для меня равносильна самому унизительному порицанию, потому что, похвалив меня, они этим доказали бы, что мои нравственные принципы похожи на их собственные.

Это недоверие к суждению других не уничтожило, впрочем, во мне того уважения, которое всякий разумный человек должен иметь к своим собственным мнениям. Если меня обвинят, что я написал дурную книгу, я соглашусь с этим без большого горя, утешаясь мыслью, что потерять время на подобный труд отнюдь не хуже, чем истратить его на обыкновенные удовольствия. Глупость за глупость — и притом одна стоит другой. Если я лелеял химеру, то доставленное мне ею удовольствие было действительностью. Забава, доставленная себе без малейшего вмешательства чужого каприза, во всяком случае, приятна. Затея моя мне нравилась, меня забавляла, и часто утренний труд помогал мне весело скоротать вечер, хотя я охотно сознаюсь, что результат моего труда вышел гораздо ниже моих ожиданий. Сказать по правде, я ждал создать что- нибудь большее и даже чувствовал, что на это способен, но для достижения подобной цели надо было потратить более трудов и времени, которое мне не хотелось терять, не будучи уверенным в успехе. Что ни говорить, но мое я в качестве светского человека готово всегда подтрунить над моим я в качестве писателя.

Посмеемтесь же, пожалуй, вместе со мной над его претензией поучать род людской, но все-таки простимте ему ради честности его намерений!

Впрочем, каков бы ни был результат моей попытки, я все-таки не согласен сказать, будто цель моя не достигнута вовсе. Я прежде всего хотел оценить мое нравственное существо. Сочинение подобного рода есть, во всяком случае, верное изображение души, степени познаний и умственного развития. Если результат его ограничится даже только тем, что сам я сделаюсь скромнее, то и тут я буду считать себя вознагражденным. Если мне укажут низшее место против того, которое я хотел занять, я удалюсь на это место без малейшего стыда или дурного расположения духа, вернусь опять в толпу, где, будучи низведен на степень простого зрителя, буду без зависти рукоплескать тем, кому удастся пожать ускользнувшие от меня лавры. Лишенный титула великого человека, я без сожаления удовлетворюсь скромным званием хорошего, которое, может быть, гораздо более подходит к моим требованиям, а сверх того, и гораздо спокойнее. Я откажусь от выполнения слишком трудных для меня задач и, убаюканный беспечностью, мирно вкушу покой и объятия золотой посредственности, утешая себя мыслью, что принадлежу к большинству людей.

Я протестую вперед против тиранического приговора толпы, которая хочет непременно выделить из своей среды всякого, кто отдал ей на суд свои мысли, и поставить его особняком в классе людей, от которых многого требуют и, напротив, очень мало им дают. О таких людях обыкновенно составляют на первых порах очень высокое мнение, а затем низводят их на крайне низкую степень. Их слова и поступки постоянно сравнивают с тем, что они пишут, и изумляются, находя нередко, что одно противоположно другому. Я предупреждаю, что принципы, высказанные в моей книге, далеко лучше тех, которые я применял в практической жизни сам. Принципы моего сочинения принадлежат к лучшим, светлейшим образам, когда-либо являвшимся моему воображению, а, сверх того, до многих истин я додумался только тогда, когда уже было слишком поздно их применять к делу.

Хотя философия в широком смысле обнимает всякую деятельность ума, но выводы ее гораздо удобопонятнее, когда их применяют к практическим целям. Я всегда предпочитал реальное умозрительному и заботился гораздо больше о содержании, чем о форме. Манера мышления философов делала в моих глазах знание подозрительным, и я уверен, что выспренные выводы метафизики породили много педантов, много лицемеров и очень мало честных людей.

Образованный читатель поймет с первого взгляда на мою книгу, что я мог бы написать ее гораздо глубже и основательней, но тогда я не был бы так искренен и книга не получила бы большого распространения, а следовательно, не принесла бы такой пользы. Я очень охотно беседую с учеными, но писать для них не люблю. Эти господа и без меня знают все, я же, со своей стороны, посоветовал бы им только более сближать свои теории с практикой. Этому правилу я всеми силами старался следовать сам и им также желаю в том успеха.

Учиться, конечно, должен тот, кто чувствует в этом наиболее потребность. Что до настоящей книги, то, не отрицая пользы учения и в людях зрелого возраста, я должен сказать, что писал ее преимущественно для юношей, только что начинающих жизнь. Пусть будут они предупреждены, что, посвящая себя преследованию великого, истинного и справедливого, они этим приносят себя в жертву общественному благу! Может быть, долгое время придется им страдать и терпеть за то, что их взгляды и чувства будут противоречить взглядам и чувствам толпы. Но да не смутится их сердце! Еще один шаг к самоулучшснию, и они достигнут того мирного и сознательного спокойствия, с которым убежденный человек входит в самого себя и обретает то решительное чувство сознания собственного достоинства, которое удовлетворяет нас даже при отсутствии естественных спутников добродетели: дружбы, доверия и уважения. Они почувствуют в себе довольно силы, чтобы противостоять даже несчастиям и преследованию, и привыкнут видеть руку благой судьбы во всем, что их касается. Они поймут, что принципам жизни нельзя научиться у толпы, что благородство может всегда идти об руку с прямотою и что эта последняя достигает преследуемых ею целей только при помощи смелости, деятельности и настойчивости. Увлечение чужим примером потеряет для них всякую прелесть; они перестанут им удивляться и этим избегнут отвращения как неизбежного последствия подобных учений. Моя цель состоит в том, чтобы заставить их вовремя остановиться на этом скользком пути, где опытность приобретается слишком дорогой ценой и нередко уже тогда, когда пройдет время, чтоб воспользоваться ее указаниями. Мне хочется дать им истинные понятия о добродетели, предостеречь их от увлечения ложными достоинствами и вместе с тем предотвратить опасность, грозящую им от ложных философских умозаключений. Пусть они поймут, что жизнь надо брать такой, какова она есть, а не такой, какой мы желали бы ее сделать. Наконец, я желал бы способствовать образованию их ума и сердца; сделать их счастливыми и полезными!

Таковы нравственные основы, до которых мне искренне хотелось бы дойти еще в моей молодости и которые я непременно постараюсь передать моим собственным детям. Много пришлось мне перенести в жизни вследствие слишком позднего знакомства с этими основами, и от многого дурного избавили они меня, когда я успел до них додуматься. В этом последнем случае успех превзошел мои самые смелые ожидания.

Если высказываемые мною мысли могут показаться иногда резкими, то на это я возражу, что, по моему убеждению, содействовать образованию твердого характера могут только твердо поставленные истины. Обыденные тривиальные правила, достаточные для детского возраста, не произведут никакого впечатления на человека, достигшего зрелых лет. Люди требуют, чтоб даже в умении склоняться перед неизбежной бедой сквозила энергия, способная бороться с бедой низшей степени, презирать опасности и побеждать препятствия. Хоть в книге моей не найдется ни одного факта, не проверенного опытом и не разъясненного в его последствиях, но я, однако, принимаю на себя ответственность только за чистоту моих намерений, а никак не за безусловную непогрешимость моих выводов. Желание быть кратким заставляло меня иногда устранять излишние подробности и вводные пояснения, вследствие чего меня могут справедливо упрекнуть за недостаточность связи в том, что я писал; но я надеюсь, что недостаток этот будет вознагражден точностью и ясностью.

В изложении я старался освободиться от всяких схоластических правил и следовал исключительно порядку, который, как мне казалось, более соответствовал простому здравому умозаключению и естественному вытеканию последствий из их причин. Я взглянул на человека вообще с точки зрения его личного интереса, составляющего, как известно, главнейший стимул всей нашей деятельности.

Отрешившись вначале от всякого религиозного взгляда, я начал с внушения убеждения, что добродетель и честь совершенно одно и то же, и уже потом только подкрепил это убеждение религиозными выводами. Установив идею религии, я доказал существование будущей жизни и Бога, как справедливого судьи и воздавателя за наши грехи и добродетели.

Всего труднее говорить языком, равно понятным для всех состояний. Если полное отрешение от предрассудков очень желательно в образованных высших классах, то чуть ли не полезнее желать, чтоб предрассудки эти до некоторой степени сохранились в классах низших. Отнимать у несчастных их воображаемые утешения было бы так же жестоко, как умышленно воспитывать в сердцах рабов героические чувства.

Различные нации с трудом поймут истину, если она будет излагаться им в одной и той же форме. Будучи неизменна в основе, истина может являться в подробностях под очень разнообразными видами, смотря по времени и месту своего применения к делу. В обществе мало образованном, где ум еще робок, а философия не вышла из колыбели, посредственные сочинения будут непременно иметь более успеха, чем хорошие, в силу того простого обстоятельства, что они менее разногласят с принятыми идеями и порядком. Триста лет назад сочинения, признаваемые ныне образцовыми, были бы непременно отнесены в разряд никуда негодных. Их бы сожгли рукою палача или, по меньшей мере, не стали бы читать, и это в силу той же причины, по которой невежда, зевающий над сочинениями Локка и Монтескье, читает с восторгом какую-нибудь глупейшую сказку о похождениях Фортуната или прекрасной Магелоны, или по тому же самому, почему мысли, свободно высказываемые в Лондоне, Петербурге, Берлине, а с недавнего времени даже в Вене, подлежали бы запрещению в Париже, были бы сочтены опасными в Венеции, безбожными в Риме, проклятыми в Мадриде и достойными костра в Лиссабоне. Одна и та же книга не может удовлетворить своим содержанием всех людей точно так же, как нельзя применять к различным народам один и тот же кодекс законов. Климат, государственное устройство, степень просвеще- ния общества и его терпимости — все должно иметь влияние на манеру изложения автора. Я полагаю, что отдаю должную дань справедливости моей родине, выразив надежду, что не перешел по отношению к ней границ этих последних условий.

Если бы моя главная цель была поправиться, то мне ничего не стоило бы достичь этого, смягчив несколько мой тон и польстив чужому самолюбию, обеспечив таким образом триумф моего собственного. Несколько лишних дней труда были бы достаточны для того, чтоб сгладить те слишком резкие истины, которые не могут понравиться ни серьезным, ни беззаботным людям. Я спрашивал многих благоразумных людей, какой, по их мнению, книга моя произведет эффект. По их словам, я приобрету несколько посредственных друзей и много заклятых врагов.

Меня, впрочем, более интересовал ответ на другой вопрос, а именно: будет ли моя книга полезна? Будет, отвечали мне. А если так, то пускай же ее напечатают.
Если очень развитые люди найдут, что я был слишком сдержан и не договорил многих мыслей более глубоких и серьезных, то таких людей я прошу вспомнить, что слишком большой свет для иных может показаться чересчур ослепительным. Если меня упрекнут в слишком легком отношении к иным вполне серьезным вопросам и, напротив, в излишней строгости к вопросам и обязанностям второстепенным и если, наконец, найдут, что я порой употреблял слишком блестящие слова и метафоры в ущерб простоте, то на это я отвечу, что для того, чтобы научить, надо сначала понравиться, что для проведения мыслей надо добиться, чтоб их прочитали, и что снисходительность к мелочам побуждает серьезнее отнестись к важным предметам.

Вообще же всем строгим критикам ответ мой будет один: напишите лучше! И тогда я первый прочту вас с удовольствием и благодарностью.

Том I.
Введение.
Польза философии. Оценка добром. Поразительное разнообразие

Желать и бояться — вот два главных стимула человеческой деятельности. Всякий страх непременно предполагает что-либо дурное, всякое желание, наоборот, имеет в виду добро. Но в чем же состоят наши истинные несчастья и наши настоящие радости? Какими средствами можем мы избежать первых и достичь вторых? Разрешение этих вопросов составляет главную цель философии, которая хотя и не отказывается от преследования всякой истины, но все-таки ставит человека главным предметом своих исследований, мудрость своею главной целью, а нравственность лучшим средством для ее достижения. Поэтому философию следует преимущественно назвать школой счастья или наукою жизни.

Польза, приносимая прочими науками, преходяща, польза философии — постоянна.

Она составляет достояние всех стран, всех веков и всех классов общества. Нет такого момента нашей жизни, в который бы не оказалась она для нас важным руководителем, указывающим нам наши обязанности, наши наслаждения и предостерегающим от грозящих нам бед. Она облагораживает наше существование, возвышает душу, заставляя ее думать о своем происхождении и отрешая от той тины обыденных мелочей, среди которых живет и мучается толпа. Ее взгляды и выводы доставляют нашему уму ту настоящую пищу, которая его укрепляет, интересует и живит. Ее независимость от предвзятых мнений освобождает наш дух от рабства и предрассудков и воображаемых потребностей. Она учит нас пользоваться дозволенными наслаждениями, не делаясь их рабами, и предотвращать благоразумием неизбежное в противном случае раскаяние.

При ее посредстве намерения наши получают более уверенности, довольство становится приятнее, беда и горе более сносными. При сближении с другими людьми она дает нам возможность сильнее чувствовать наши радости, а в несчастьях учит утешаться верой в лучшее будущее. Она одна дает нам силы беспрекословно подчиняться судьбе, умерять наши требования и поступки согласно положению, в которое мы поставлены; жить в добром мире как с самим собой, так и с другими, быть снисходительными к недостаткам, добродушно прощать людям их несправедливости, любить своих ближних, жалеть их и стараться оказывать им услуги.

Время изменяет все — так и слово философия, то есть любовь к мудрости, нынче почти потеряло это значение. В наше время на троне ее самозванно царят физики и математики, подобно тому, как в средние века значение философии было поколеблено бессмысленной схоластикой. Если бы могли воскреснуть Сократ, Эпикур и Зенон, то как бы они удивились, увидя, что любой математик или химик имеет более права на имя философа, чем они!

Древние не знали ни силы притяжения, ни преломления света, ни электричества, а более занимались определением сути вещей, значением понятия добра и зла, лжи и истины, счастья частного и общественного. Но в чем они безусловно превосходили нас, так это в их поистине великих усилиях подкреплять провозглашаемое ими учение собственными примерами. Замечательно, что величайший законодатель Ликург, величайший поэт Гомер, один из первых моралистов — Конфуций и, наконец, наиболее разработанная и основанная на самых абстрактных метафизических теориях естественная религия — религия персов и халдейцев — все принадлежат к самым древнейшим временам, о которых только дошли до нас исторические сведения. Сопоставляя заблуждения самых древнейших философов с общим ходом развития человеческого ума, мы увидим, что ошибки эти следует приписать более недостатку опытных фактов, чем детскому состоянию самого ума. Рассуждая так, можно допустить в неведомой древности существование народов, гораздо более просвещенных, чем мы.

Наши современные открытия интересны, но справедливость их доказана далеко не так точно, как обыкновенно думают. Ньютон был, бесспорно, первым из математиков, Бергаве превосходным химиком, Монгольфиер счастливым изобретателем; но сколько бы ни называли меня профаном, я все-таки откажу им в звании философов. Ньютон также слаб в своих умозаключениях, как силен в вычислениях. Он не осмелился сказать ничего о сущности провозглашенного им закона всемирного тяготения. Исходной точкой его выводов был незначительный факт, объяснявший очень немного, и этим он возвратил главный вопрос о сущности дела в область перипатетизма, откуда с таким трудом старались освободить его предшествовавшие мыслители. Темнота предмета, национальное самолюбие англичан и преувеличенные похвалы Вольтера, любившего хвалить только взгляды противоположные его собственным, способствовали славе Ньютона более, чем значение его открытия (Не надо забывать, что здесь автор говорит о Ньютоне как о философе, но отнюдь не как о естествоиспытателе. В то время, предшествовавшее Канту, Фихте и Гегелю, придавали более значения метафизике, чем опытной философии).

Истинная оценка философского сочинения должна стоять в зависимости не от новости идей, но от той степени добра, какую сочинение это может принести роду людскому и содействовать его усовершенствованию. Конечно, следует признать огромным шагом вперед, если наука достигла возможности взвесить воздух, разложить вещество на составные части, узнать, из чего состоит луч света, или убедиться, что притяжение обратно пропорционально квадратам расстояний. Все эти великие открытия могут, бесспорно, заинтересовать небольшое число глубоких мыслителей, но до сих пор ни одно из них не сделало людей лучшими или более счастливыми. Мало того: если мы допустим весьма вероятное предположение, что подобного рода открытия будут идти все дальше и дальше и станут совершенствоваться с каждым годом, то этим уменьшится истинное достоинство их самих. Ньютон окажется не более как мелким кропотуном, успевшим измерить ничтожную частицу неизмеримого пространства и угадать причину движения нескольких атомов, его наполняющих. Величайший из физиков сделается в наших глазах мелочным наблюдателем, открывшим некоторые из свойств вещества, видоизменения которого, обусловленные действием тепла и холода, зависят от большего или меньшего удаления от центрального источника жара и потому, в случае перемещения солнца в другое место, могут со временем обнаружиться совершенно иным, неведомым ныне образом. Точно так же могут видоизмениться и прочие наши знания переходных явлений, так как все они не идут далее изучения побочных обстоятельств, сопровождающих истину, и никогда не достигнут до уразумения ее сути. А между тем какой-нибудь Сократ или Марк Аврелий будут вечно блестеть лучезарными светилами, потому что наука познания справедливости и неправды вообще обнимает собой всю Вселенную и связывает нас непосредственно с Божеством. Мы сближаемся с ним только с ее помощью, и одни добытые через посредство ее познания не изменятся даже в том случае, если мы перейдем на другую, более высшую ступень существования.

Математика, физика и вся прочая следующая за ними вереница наук вводят нас лишь в преддверие храма мудрости, которого святую святых составляет Этика. Неправильность взглядов на ту простую истину унаследована еще от варварских времен. Когда суеверие заключило союз с деспотизмом для того, чтоб оковать разум, — думать стало преступлением. Людям было запрещено рассуждать о священных естественных правах. Благочестивые души не смели искать своего Бога для того, чтобы достигнуть спасения. Самые лучшие, самые чистые теории счастья настоящего и будущего попали в оковы честолюбия, эгоизма и невежества. Немудрено, что на философию возникло гонение, которое, не будучи в состоянии унизить ее окончательно, успело, однако, изменить ее до неузнаваемости. Самые простые понятия были искажены, лицемерие заменило правду, фразы — горячую речь, обряды — обязанности, почести — истинные достоинства; тюрьма стала средством убеждения, а костер последним аргументом. Против таких факторов открыто бороться может только фанатизм, но мудрость уступает им со вздохом.

Современные противники философии, правда, отказались от подобных варварских средств борьбы, но они, тем не менее, все-таки опасны. Невежды, глупцы, завистники, поверхностные болтуны и вообще все, заинтересованные в том, чтобы люди поменьше думали, вооружились против философии орудием насмешек. Но насмешка хотя и может иногда сразить того или другого последователя философии, тем не менее остается бессильной против самой науки. Ее принципы могут показаться слабыми по неспособности того, кто их защищает, но сами они все-таки остаются верными. Окончательная ее цель может не быть достигнута неумелыми руками, но цель эта все-таки существует и будет существовать, пока будет признаваемо существование великих истин. Следствия всегда имеют причины и наоборот. Существующее должно непременно быть чем-нибудь, а между различными средствами достигнуть цели существуют худшие и лучшие; усилие открыть эти последние похвально даже в том случае, если оно не увенчалось успехом.

Истину нельзя постичь вполне, но можно приблизиться к ней более или менее, точно так же, как при невозможности сделаться совершенными, мы в состоянии себя улучшить. Нет мудреца, который не сказал бы или не сделал какой-нибудь глупости, но между умными и глупыми поступками существует множество степеней. Всякий согласится, что приятнее вращаться в среде более близкой к первым, чем к последним. Лучше ошибиться несколько раз, чем ошибаться постоянно.

Тот, кто насмехается над наукой мудрости, упускает из виду, что этим он философствует сам и признает против воли истину, что обо всем могут существовать мнения за и против. Не будь этого, не из-за чего было бы и спорить.

Большинство происходящих на свете решений бывают плодом рассуждения. Оно одно диктует, как следует поступать в данном случае, будь это важное дело в совете государя или обыденный вопрос в жизни частных людей. Но разница между мыслью просто высказанной и мыслью напечатанной заключается в том, что последняя должна быть более обдумана и выражена сильнее, что вполне понятно, потому что от всякого важного дела, на исполнение которого потрачено более времени, ожидают большего, чем от брошенного на лету замечания. Истинное знание может быть названо усовершенствованным умом.

Равнодушие массы к произведениям мысли может служить верным мерилом невежества и малой степени развития нации, а между тем мысль имела на мировые события гораздо более влияния, чем это думают обыкновенно. Большинство мировых переворотов произведены учеными. Александр, Цезарь, Карл, Петр Великий и множество других великих людей считались лучшими представителями образованности своего времени. В наши дни наиболее цветущие страны управляются также наиболее просвещенными государями. «Сила (справедливо сказал один малоизвестный автор) всегда рано или поздно уступает превосходству гения».

Рассуждать до того свойственно человеку, что вряд ли найдется хоть один, который когда-нибудь не анализировал свою жизнь. Если при этом он ошибался в своих заключениях, то это происходило единственно вследствие того, что, будучи ограничен данными исключительно собственного опыта и пределами тесного кружка, где жил, он и не подозревал возможности существования правил и нравов, отличных от тех, которые практиковались в среде его друзей и близких; он думал, что эти правила и нравы были образцом всего, что существует в мире; между тем просвещенный моралист вырабатывает свои нравственные убеждения, присматриваясь к нравам всех стран и народов и ищет подкрепления своих теорий в сочинениях лучших писателей.

Нравственность обыкновенно разделяется на теологическую и философскую. Первая изменяется сообразно догматам исповедуемой религии, вторая — в общих чертах почти одинакова у всех народов в силу того, что основные ее правила почерпаются из самых обыкновенных понятий о добре и истине, начертанных Творцом в душе каждого человека, или, еще скорее, из указаний разума, одаренного способностью отличать истинное от ложного. Но разум наш в юности недостаточно развит, в зрелом возрасте увлекается страстями, под старость делается равнодушным ко всяким вопросам и, в довершение всего, еще нередко ослабляется болезнями. Все это вместе должно заставить нас относиться к его выводам с крайней осторожностью, тем более что, независимо от вышесказанных невзгод, разум еще нередко сбивается с толку противоположными мнениями об одном и том же вопросе даже авторитетных людей (Эта разница во мнениях всего рельефнее обнаруживается при обсуждении вопросов политических. Противоречие, впрочем, проистекает здесь не столько от недостатка понимания, сколько от влияния тех целей, к которым стремится оратор. Один ищет пользы, другой справедливости, третий благоразумия. Один робок, другой смел. Этот имеет в виду одно только сословие, а тот все государство; в большинстве же случаев каждый заботится исключительно о своих личных выгодах и интересах, весьма различных сообразно характерам и темпераментам). Где же в таком случае отыскать истину, гарантированную от нападок, и, наоборот, как предохранить себя от ложных выводов, вполне правдоподобных по виду?

Несмотря, однако, на недостатки разума, он все- таки остается единственным руководителем, когда надо бывает разобраться в потемках нравственных вопросов. Заблуждаясь нередко сам, он, тем не менее, один способен и рассеять это заблуждение. Действительно, если я откажусь от веры или разума, то к кому же обратиться тогда за разрешением моих сомнений? Если, по практикуемому нередко обычаю, я положусь с полной верой на слово моих наставников, моих предков или соотечественников, то нравственные мои правила будут основаны единственно на случайности моего рождения. У людоедов я буду сам людоедом, идолопоклонником у язычников, мусульманином: в Азии, христианином в Европе, католиком в Золотурис и протестантом в Берне.

Несмотря, однако, на это поразительное разнообразие мнений, разделяющих людей, существуют некоторые основные истины, принимаемые, бесспорно, всеми. Нет народа, который ставил бы на одну нравственную ступень жестокость с благотворительностью, честность с плутовством, знание с невежеством, храбрость с трусостью. В этом случае можно с полной истиной повторить старинную пословицу, что глас народа — глас Божий.

Замечательно, что при непременном существовании в каждом обществе неверующих людей, нападающих на догматические стороны исповедуемого учения и противопоставляющих этому учению другое, не существовало, однако, до сих пор ни одной секты, которая осмелилась бы отрицать основные правила нравственности. Напротив, все одинаково уважают эти правила как единственную основу и поддержку общего благосостояния. Блистательное доказательство этого можно найти даже в наиболее атеистических сочинениях.

Значит, надо неминуемо прийти к заключению, что существуют принципы, независимые ни от времени, ни от места, ни от прочих каких-либо обстоятельств; принципы, составляющие, так сказать, чистейший экстракт разума — соединительный пункт, на котором сходятся все наши мыслительные способности, и в справедливости этого вывода убеждает нас общее единодушное мнение о них всех людей и народов. Об этих основных началах нравственности и будет дальнейшая речь в этой книге.

О добродетели. Об истине. О предрассудках.
Что такое добродетель. Наклонность и желание. Истина нагая и разодетая. О подчинении чьему-либо мнению

О добродетели

Твердое определение понятия о том, что такое добродетель, принадлежит к самым важным задачам философии. Без этой основы здание ее будет шатким; истинные обязанности уступят место воображаемым, и сами мы, желая быть добрыми, окажемся злыми.

Добродетель может выражаться только постоянным стремлением к добру.
Добром называется только то, что способствует общему благу.

Следовательно, добродетелью можно назвать всякую наклонность души способствовать общественному благу.

Точно так же порок есть постоянное стремление к дурному.

Дурным называется то, что вредит общему благу.

Следовательно, пороком нужно назвать всякую наклонность к разрушению общественного счастья.

Мы употребили выражения: общее благо и общественное счастье, потому что благо частных лиц должно приноситься в жертву общему и потому что нередко полезное для отечества будет несчастьем для отдельных лиц.

Мы употребили также слово наклонность, потому что в этом душевном свойстве заключается главнейшая причина, определяющая степень достоинства наших поступков. Можно сделать что-либо полезное, не быв добродетельным, и также причинить вред, не будучи порочным. Всякий понимает, что если кто-нибудь, желая заведомо сделать зло, сделает случайно добро, то он все-таки останется нравственно виноватым и наоборот.

При нравственной оценке поступка желание ближе всего похоже на исполнение. Так, например, отказаться от мести из страха и по невозможности ее совершить или не делать кому-либо зла, по неимению на то средств, будет добром чисто случайным, незаслуживающим ни малейшей похвалы, потому что побудительные к тому причины лежали вне нас. Напротив, искреннее намерение сделать добро следует, безусловно, счесть признаком добродетели, хотя бы даже посторонние причины помешали выполнению этого намерения. Вообще, мы вхожем быть ответственны только за добровольные поступки.

Необходимо со строгой точностью определить понятие о благе общественном, заключающемся в наибольшем благе наибольшего числа лиц. Понятием этим злоупотребляли очень многие и даже доказывали его полную несостоятельность, говоря, что если постепенно отделить по одиночке из благоденствующего общества всех счастливцев, его составляющих, то не останется ни одного счастливца. Принесть кому- либо вред без пользы для многих будет несправедливостью, но подчинение блага многих прихоти одного следует признать уже преступлением.

Предположим, что, имея власть назначать на общественные должности, вы поручите важный пост неспособному. Ему лично, конечно, вы окажете этим благодеяние, но с тем вместе вы будете разрушителем блага общественного, поразив его в самом драгоценном праве: иметь хорошую администрацию. На вашу голову упадет в этом случае все зло, которое причинит неспособность того, кому вы покровительствуете.

Действовать всюду сообразно с требованием общего блага — вот единственное правило, применимое одинаково ко всем обстоятельствам. В этом случае исключений нет. Его одного достаточно, чтобы руководить деятельностью просвещенного человека, потому что все остальные правила не более как его последствия. Его можно назвать правилом из правил, пробным камнем всякого нравственного достоинства; но, однако, применение к делу этого, по-видимому, простого правила требует от человека очень высокого развития. Людская толпа должна предоставить практику этого дела или высшей власти, или действовать по указаниям просвещенных мудрецов, помня хорошо, что при всей незыблемости основных начал, частные применения этого правила могут изменяться сообразно различным требованиям общего блага. Есть мероприятия, полезные в одно время, но угрожающие бедою в другое, а сверх того, к одной и той же цели можно часто прийти различными средствами.

Об истине

Для большинства людей истина представляется в виде предмета с множеством граней, из которых каждый отдельный человек видит только одну и по ней хочет судить о прочих. Это безграничный пейзаж, на котором формы предметов, их колера и ясность меняются до бесконечности под влиянием перспективы и точки зрения наблюдателя. Один видит одно, другой другое. Каждый говорит о своем открытии, начинаются споры и ссоры, в которых все правы и все виноваты.

Один делал свои наблюдения со дна пропасти, другой с равнины, третий с верхушки холма; самый смелый взобрался с трудом на опасную вершину, где, вдыхая свежий воздух, очищенный от низменных миазмов, он получил возможность окинуть взглядом бесконечный горизонт и, усилив природную способность видеть с помощью телескопа, не только открыл сотни предметов, но еще предугадал существование целых тысяч других, которых даже и увидеть нельзя.

Близорукие умом встречаются чаще, чем близорукие зрением, и потому великое вообще мало понятно для толпы. Величайшие философы с Сократом во главе имели мало последователей; зато невежда Магомет образовал самую многочисленную секту из когда-либо существовавших на земле. Законы глубокого и великодушного Ликурга к нам не привились, мы довольствуемся педантом Феодосием и жестоким Юстинианом. Если б истина, сойдя с неба, вздумала поселиться среди нас, ей пришлось бы прикрыться корой нашей глупости из боязни быть в противном случае обвиненной в безумии.

Усомниться в справедливости своих познаний, значит сделать к мудрости первый шаг. Занятия ею должны начаться с курса, так сказать, нравственной географии, то есть с общего обзора жизни всего земного шара. Такой обзор должен помочь нам сравнить общепринятые взгляды на жизнь различных народов, понять происхождение этих взглядов, их различие, их развитие и падение и затем извлечь из всего этого те общие свойственные всем народам черты, которые, будучи драгоценным даром Творца, являются как результат деятельности нашей природы и притом результат, который не в состоянии уничтожить окончательно никакие усилия всевозможных апостолов лжи.

Древние изображали истину нагою и в этом случае оставили нам образец, которому мы отнюдь не следуем. Мы, напротив, кроме маски благоразумия увешиваем истину еще бездною ненужных побрякушек до того, что она становится совершенно похожею на модную щеголиху. Философ, желающий провести свои взгляды и в то же время не поссориться с обычаем, прежде всего освобождает истину от этих ненужных украшений и затем, насладясь в тиши лицезрением природной красоты, облекает ее или в блестящее вооружение, или в густую вуаль, или в прозрачную тунику. Поступая так, он подражает тем великосветским красавицам, которые начинают с летами одеваться скромнее, зная хорошо, что подозреваемые красоты более распалят воображение, чем действительные. Впрочем, излишняя погоня за изысканностью и деликатностью выражений, при которой фраза нравится более, чем ее смысл, а остроумие более, чем доказательность, скорее обличает падение вкуса, чем его развитие. Остроумие, при изысканиях в науке, в серьезных делах или в добродетели, так же относится к здравому смыслу, как румяна к натуральной красоте. Поражая свежим видом в первую минуту, они производят неприятное впечатление при более внимательном взгляде и окончательно блекнут через несколько времени.

О предрассудках

Величайшие истины в глазах толпы имеют равное значение с предрассудками, потому что она принимает их, как и заблуждения, без исследования. Толпа думает и делает выводы по привычке и подражанию, а не по умозаключению, и замечательно, что животное, имеющее наиболее сходства с человеком, обладает именно способностью подражать.

Одна из самых унизительных сторон человеческого ума состоит именно в этой склонности подчиняться общепринятому в каком-нибудь обществе мнению. Такие-то города и народы думают об известных предметах так, а другие города и народы имеют о тех же самых предметах совершенно противоположное мнение и притом, как те, так и другие глубоко верят в справедливость своих взглядов. Нет такого глупого обычая, такого нелепого мнения, такой варварской жестокости, которые не могли бы найти себе оправдания и законной санкции в том или другом веке. Если бы установился обычай обожать кошек, луковицы или быка, как это, например, было у египтян (для которых, впрочем, эти предметы имели только значение символов), то можно быть уверенным, что толпа стала бы набожно преклоняться перед этими существами и объявила бы нечестивцем и варваром всякого, кто будет думать и поступать иначе.

Все это доказывает ясно, как шатко и несостоятельно общепринятое убеждение, будто следует действовать исключительно по указанию совести. Совесть может быть очень дурным руководителем, если сама она дурно направлена. Когда греки, карфагеняне, а равно и северные народы приносили своим богам Орусу, Агролу, Кроносу, Мелеку, Тору и Одину в жертву живых людей; когда кровь невинных обагряла алтари, когда мать убивала на них свою дочь, а сын отца или когда (обращаясь к временам более близким) жители одной и той же страны истребляли друг друга во время религиозных войн и брат восставал на брата; когда, наконец, альбогойцы вешали, жгли, уродовали и сажали на кол молодых девушек, вырывали у них груди, жарили их и ели — все это также проделывалось под диктовку будто бы совести и правды.

Мы содрогаемся от ужаса при мысли о пирах людоедов, когда, отомстив своим врагам ужасною смертью, они их пожирают, а между тем не хотим подумать, что наша собственная история изобилует примерами жестокости, за которые сами мы еще более заслуживаем имя варваров, если принять в соображение большую степень нашей образованности. Впрочем, можно даже без обращения к этим примерам варварства доказать ясно, что побуждения одной только собственной совести еще недостаточны для того, чтобы мы поступали вполне нравственно и справедливо. Истина одна — совесть же различна для каждого человека. Она иная в Риме, иная в Лондоне и Константинополе. Пример двух современных и наиболее просвещенных наций в этом случае особенно поразителен. В Кале проклинают то, что боготворят в Дувре и наоборот. Распятия и просвиры, считаемые на одной стороне пролива простыми кусками дерева или хлеба, служат предметами поклонения на другой. Пред ними преклоняются, дают им имя Бога и служат им, как настоящим Божествам.

Есть примеры еще более поразительные: сотни миллионов жителей восточных стран не перенесли бы угрызений совести, если б у кого-нибудь из них вырвалось непочтительное слово относительно Магомета, а между тем мы ежедневно без малейшего уважения зовем его обманщиком. Наоборот, более семисот миллионов людей открыто презирают основные догматы нашей религии и точно так же уверены в истине их собственной, как мы в справедливости своей. Значит, указания совести, которым следуют три четверти населения земного шара, не будут для нас достаточным и убедительным доказательством. Знание точно так же имеет свои предрассудки, как и невежество. Суеверный верит слишком много, глубокий ум, наоборот, слишком мало. Есть модные заблуждения и устарелые истины, которых общественное мнение не допускает. Люди действуют иной раз предрассудочно даже тогда, когда вооружаются против этих самых предрассудков. Можно ли себе представить, чтобы Аристотель поверил тому, что Ньютон разложит когда-нибудь луч света, а Ньютон допустил возможность воздухоплавания? Давно ли мысль летать по воздуху считалась химерой, а теперь люди поднимаются в воздух на высоту полутора тысяч туазов, и кто знает, каких результатов достигнет это удивительное открытие в будущем и сколько будет сделано других, еще более поразительных.

Крестьянин верит всевозможным печатаемым в календарях глупостям; полу ученый, напротив, отрицает даже влияние, оказываемое на Землю Луною. Последний смотрит на первого с насмешливой улыбкой сожаления и старается его вразумить, что небесное тело, отстоящее на девяносто тысяч лье и совершенно отдаленное от Земли, не может иметь на нее никакого влияния, но убедительность фактов сильнее всяких умствований. Рост многих растений замедляется или увеличивается сообразно фазам, в которых находится Луна, а океан положительным образом убеждает нас, что явления прилива и отлива обуславливаются влиянием этой планеты точно так же, как и некоторые симптомы в кровообращении женщин, которые, как известно, хотя и обнаруживают разногласие для отдельных личностей, но, по общей периодичности, совпадают с фазами Луны. Все это факты, известные всем, но многие ли люди вдумывались в их значение? Оставляя в стороне более абстрактные предположения, мне кажется, можно объяснить эти явления довольно просто и вероятно. Чем более Луна приближается к полнолунию, тем более она отражает света, а, кажется, нельзя сомневаться в том, что свет, теплота и вообще все, что порождается огнем, должно быть поставлено во главе естественных деятелей и не может не иметь влияния на воздух и прочие среды, в которых мы живем.

Вера также имеет свои противоречия. Строго православный человек, сомневающийся даже в том, что не следует преследовать людей за убеждения, покраснел бы со стыда при мысли быть заподозренным, будто он верит в колдунов, в сны, в видения и в одержимость злыми духами, а ведь, однако, существование этих предметов положительно утверждается теми святыми книгами, на которых зиждется его вера, и верование это не было в последующие времена опровергнуто догматически. Не входя, однако, в критику той области совести, о которой, я считаю, более благоразумно умолчать, я ограничусь заключением, что как приведенных, так и могущих быть еще приведенными примеров, по моему мнению, слишком достаточно для того, чтобы бросить тень сомнения на достоверность наших сведений и убедиться в том, что многие из них гораздо менее близки к истине, чем думают суеверные люди, другие же, наоборот, более вероятны, чем полагают философы.

Не будем же допускать ничего без анализа. Отбросим все то, против чего рассудок вооружается безусловно, и доверимся тому, что он допускает. О прочем лучше не говорить вовсе. Но при этом станемте уважать чужие мнения, даже ложные, если только они направлены на то, чтобы принести пользу людям. Полезный предрассудок лучше истины, разрушающей хорошее.

Об общественном мнении.
Можно ли назвать добром то, что может отнять первый встречный. Как посмотрят на ваш поступок

Природа оказала нам истинное благодеяние, поставив наше счастье в зависимость от того, какое о нас мнение имеют другие. Этим, казалось, могла бы установиться взаимная независимость, заставляющая нас думать друг о друге и дающая прочим людям над нами род власти наказывать или награждать наши поступки порицанием или похвалой. Но благодеяние это в руках толпы превращается, к сожалению, часто в орудие злоупотребления, и сделалось это одним из самых обильных источников ошибок, преступлений и несчастий.

Безусловно, подчиняться общественному мнению может только крайне ограниченный человек. Излишек этого подчинения делает нас рабами, препятствует нашему развитию и делает нас игрушкой в руках первого глупца, желающего нас осмеять, или первого клеветника, задумавшего бросить нам в лицо грязью. Счастье наше при таких условиях делается столь же шатким, как и галдение толпы.

Прочно установленная добрая слава, конечно, вещь очень достойная уважения, но можно ли назвать добром то, что может отнять у нас первый встречный негодяй? Подобное признание достоинств может показаться насмешкой, и потому истинно ценить можно только мнение хороших людей. Такие люди никогда не почтят нас своим уважением и не отнимут его зря. То, что о нас говорят, не может ни прибавить, ни убавить степени тех достоинств, которыми мы обладаем действительно. Мы будем при этом совершенно тем же, чем были. Хороший человек останется всегда таким, каким ему следует быть, никогда не станет огорчаться порицанием или чваниться похвалой.

Общественная похвала вознаграждает в обыденной жизни гораздо реже крупные достоинства, чем мелкие, каковы, например, осторожность, скромность, учтивость и деликатность. Доверяться слишком достоинствам человека, которого хвалят решительно все, никогда не следует. Он, по всей вероятности, окажется заурядной посредственностью. Истинно замечательные люди всегда имеют горячих друзей и заклятых врагов. Не торопитесь также презирать тех, кого общественная ненависть преследует особенно настойчиво. У таких людей непременно отыщется какое-нибудь недюжинное достоинство, за которое нападают на них из зависти. Люди прощают гораздо легче несправедливость, чем уколы их самолюбию.

Чрезвычайно интересно бывает послушать людское мнение о наших лучших друзьях и близких. Мы при этом непременно заметим, что мнения эти, даже относительно главных пунктов, будут так же разнообразны, как все ступени от белого до черного. Да и как им быть однообразными, если характеры судей, их высказывающих, точно так же не похожи друг на друга? Можно с достоверностью сказать, что нет на свете двух людей, которые держались бы совершенно одного и того же мнения относительно мало-мальски сложного нравственного вопроса, и если даже они сойдутся в окончательном выводе, то мотивы, вызвавшие это соглашение, все-таки, наверно, будут различны. Надо иметь очень много прозорливости, чтоб совершенно верно оценить тот или другой факт, а чтоб достойно что-нибудь похвалить, надо быть достойным похвалы самому. Люди уважают в других только те качества, которые искренне считают высшими против собственных, и вот почему похвала дурака всегда окажет медвежью услугу.

Чтоб отделаться раз навсегда от опасного самомнения — будто люди много нами интересуются, — стоит только приглядеться, как они интересуются другими людьми. Взгляните на кого-нибудь из ваших близких, кому предстоит важное событие в жизни, например, женитьба, получение выгодного места, тяжкая потеря или что-либо подобное. Не правда ли, все знакомые будут наперерыв его поздравлять или ему соболезновать? Но не придавайте слишком много значения этому общепринятому наружному гримасничанью в выражении чувств. Попробуйте прозондировать несколько глубже истинные чувства об этом предмете в самом рьяном ораторе: наведите с ним несколько раз разговор на ту самую тему, которая, по-видимому, приводила его в полный восторг или в полное отчаяние, и вы, наверно, очень скоро наткнетесь на безусловное равнодушие, а может быть, откроете даже затаенную радость по поводу чужой беды или зависть при виде чужого счастья.

Мало на свете людей, которые не считали бы себя существами высшего разряда, достойными того, чтобы не быть смешанными с толпой. Какую же гарантию можем мы иметь в том, что наше собственное о себе высокое мнение зиждется на более прочных основаниях? Потому остановимся лучше на убеждении, что толпа занимается нами не менее, чем мы ею, и что, будучи подавлена массою собственных забот и интересов, она не имеет даже времени быть чувствительной к заботам других; а потому ничего нет мудреного, если сердце ее остается холодным, несмотря на пламенность речей.

Если вы хотите узнать, как отнесется публика к какому-нибудь предполагаемому вами поступку, то вообразите, что его затеял кто-нибудь другой. Затем отрешитесь от всякого чувства деликатности и великодушия, от всякого просвещенного взгляда на предмет, прибавьте к этому добрую дозу зависти и тайного желания поднять человека на смех. Точка зрения, с какой подобная воображаемая личность отнесется к предполагаемому поступку, будет как раз та самая, с какой взглянут и на вас. Правило это редко окажется ошибочным в общих чертах; что же касается до частностей, то не мешает прибавить, что соперники ваши и враги прольют на вас достаточную струю утонченной клеветы, умышленной лжи и прочих ухищрений ненависти, и это все часто под видом самой милой и снисходительной доброты. Конечно, друзья ваши составят, до некоторой степени, противовес такому направлению, но, говоря вообще, не советую вам очень полагаться и на них. Даже лучшие сочтут, что сделали для вас уже слишком много, если только снисходительно промолчат или попробуют робко и с оглядкой выступить для вашей защиты. Вмешиваться в чужие дела может, по их мнению, оказаться опасным.

Эта грустная, но, к сожалению, верная картина, в случае, если душа у вас великодушна, произведет на вас следующие впечатления: сначала вы почувствуете негодование, затем презрение к людям, потом снисхождение к ним же, и, наконец, вы ощутите в себе твердую решимость следовать всегда вашим естественным наклонностям, обусловленным чувством долга, и никогда не заботиться о болтовне толпы.

Самый лучший и самый характеристический признак твердой души состоит в умении пренебречь заразительностью чужого примера, боязнью прослыть смешным и страхом перед предрассудками. Для чего, и самом деле, могут нам послужить познания, если мы не будем ими пользоваться из ложного стыда перед толпой? Образованный человек, отказывающийся поступать хорошо из трусости, стоит не более заблуждающегося невежды.

Присмотревшись, однако, к характеру толпы внимательнее, мы сделаемся склонны умерить наше строгое о ней суждение. Что такое действительно толпа? Многочленное чудовище, составленное из бесчисленного количества единиц, часто совершенно друг другу противоположных. Мужчины и женщины, дети и старики, ханжи и атеисты, монахи и светские щеголи, судьи и подсудимые — вот ее составные единицы. Чуждая роду и племени, капризная по характеру, готовая быть эхом первого лгуна, легко увлекаемая, всегда неблагодарная за оказываемые услуги — такова эта толпа, карающая всякого, кто имеет с ней дело. Зато, говоря о ней, всякий может высказываться совершенно свободным языком и бранить ее сколько угодно в силу присущего каждому человеку убеждения, что он стоит выше толпы, чужд ее невежества и предрассудков и вполне сознает свое над нею превосходство. Но, однако, толпа, неправедная и криводушная в счастье, делается гораздо рассудительнее в бедах. Отдельные элементы, ее составляющие, выделяются тогда сообразно своему, так сказать, удельному весу; таланты, до того презираемые, всплывают на поверхность, страх пред опасностью заставляет умолкнуть зависть, и грозная необходимость учит, как поправить беду.

Но не следует, однако, в ожидании этих крупных моментов отрезвления толпы слишком презирать ее и в обыкновенное время. Напротив, благоразумие учит обращаться с нею снисходительно и баловать ее мелочами, не переходя, конечно, за пределы, предписываемые догмам. Незачем напрасно подвергать себя ее преследованию, но надо уметь встать твердо против нее, если так поступить велит честность. Воображаемое всегда следует подчинять реальному и снисходительно улыбаться далее клевете, когда внутреннее убеждение говорит нам, что мы поступили так, как должны были поступить. Нет ничего дурного в исполнении обычаев, когда они не переходят за пределы, предписываемые здравым смыслом. Принятые правила приличия не имеют в себе ничего дурного. Оригинальничанье в мелочах чаще доказывает пустоту, чем стремление к истине, и может породить подозрение, что мы не способны ни на что более дельное. «Помни, что в сфере глупостей все уже разработано и передумано, — сказал один отец своему сыну, жаждавшему известности, — новое слово можно сказать только об истинной добродетели».

О лучших качествах человека. О личных достоинствах.
Какие качества лучшее в людях, что делает их такими. Подмена понятий в оценке личных достоинств

К лучшим качествам человека принадлежат доброта, знание и настойчивость, или, иными словами, доброжелательность к людям, мудрость и твердость характера.
Под именем доброты разумеется то любящее расположение духа, которое заставляет нас находить удовольствие в счастье ближних. Она основной, исходный пункт всего, что есть хорошего и веселого в нашем нравственном существе. К чему, действительно, послужило бы нам знать добро, если б мы не чувствовали стремления применять его к делу?

Но стремление это будет иметь очень мало успеха без просвещенного умения как следует поступить с пользою во всяком данном случае. Без знания доброта может обратиться в недостаток. Она будет ошибаться в своих заключениях, потеряется в выборе средств и нередко вместо добра причинит, наоборот, одно только зло.
Желание добра и умение его сделать, однако, не поведут еще ни к чему, если в нас не достанет главного, а именно: твердой воли исполнить задуманное. Человек бесхарактерный споткнется на первом препятствии. Он слишком зависит от чужого мнения и слишком много думает о своем удобстве и своей безопасности, а потому никогда не доведет благого намерения до конца.

Без доброты и настойчивости уменье будет не нужною, пустою роскошью; без умения и настойчивости доброта окажется бесполезным воздыханьем, а, наконец, настойчивость, лишенная поддержки умения и доброты, поведет только к разрушительным целям вместо полезных. Отсюда вытекает необходимость деятельности всех этих трех факторов вместе.

Все прочие хорошие качества человеческой души имеют строгую, непосредственную связь с названными тремя главными. Так, доброта порождает сострадание или сокрушение при виде горя наших ближних; благотворительность — спешащую оказать им помощь; честность и справедливость — качества, учащие нас уважать чужие права; благодарность — заставляющую нас помнить оказанные нам благодеяния; Дружбу — делающую для нас дорогими чужие интересы; учтивость, делающую нас приятными в обществе. Сложим, сюда относятся все те так называемые добродетели, задача которых заключается в прямом принесении пользы.

Из знания проистекают: благоразумие, то есть умение верно избирать средства деятельности, предвидеть и предупреждать препятствия; снисходительность — приучающая нас смотреть на чужие ошибки как на несчастья, жалеть их и извинять; великодушие — стремящееся только к истинному достоинству; знание человеческого сердца — избавляющее нас от слишком строгого осуждения предрассудков; умеренность — учащая нас, как избегать излишеств и уменьшать нужду; простота обращения, которую можно назвать зеркалом истины; благородство души — предпочитающее добрую славу материальным выгодам; терпимость, как противоположность фанатизму, и, наконец, послушание законной власти, основанное на чувстве необходимости законов для поддержки общественного порядка.

Просвещенная настойчивость дает начало умению владеть своими страстями; далее из нее же проистекают: прямота в достижении цели, как противоположность криводушию; бескорыстие, как противоположность низости; откровенность — не боящаяся громко говорить необходимые истины; деятельность — удваивающая плоды наших трудов; постоянство — служащее для достижения похвальных целей; терпение — учащее переносить то, чего нельзя устранить; предприимчивость — не теряющая духа среди опасностей; патриотизм — заботящийся только об общественном благе, и, наконец, героизм — или принесение в жертву этому благу самого себя.

Честные сердца можно встретить довольно часто, но честность, просвещенная разумом, попадается уже гораздо реже. Если же удастся найти кого-нибудь, в ком совместились и доброта, и знание, и настойчивость, то можно смело назвать такого человека восьмым чудом света! Юноши, жаждущие славы! Помните, что в этих трех качествах совмещены все лавры, к которым вы стремитесь!

О личных достоинствах

Уважение к самому себе, без которого нет истинного счастья, может быть основано только на верном познании собственных достоинств. Истину эту признает всякий, но почти все грешат против нее на практике. Каждый хочет непременно иметь хорошее о себе мнение и хотя нет человека, в котором не было бы какого-нибудь достоинства, резко отличающего его, по собственному заключению, от толпы, тем не менее всякий непременно преувеличивает мнение об этом достоинстве и хочет, чтоб люди видели в нем только его.

Анализ секретных мыслей, в силу которых мы требуем к себе общественного уважения, представил бы во многих людях презабавное зрелище. Входить в подобный разбор души подобных людишек значило бы почти унизить высокое достоинство психологии, но, к сожалению, без этого нельзя узнать как следует человечество, а сверх того подобного рода размышления о мелких предметах часто наводят нас на вопросы более высокие.

Один ставит себя на пьедестал за умение быть красиво причесанным или обутым, другой чванится хорошим гибким станом или искусством танцевать, третий услаждается мыслью о своих любовных подвигах и, в силу этих взглядов, ставит себя гораздо выше иного человека, известного неподкупною честностью, но грешащего тем, что поклон его не так ловок, что цвет его платья отличается от узаконенного модой или что имя его не так красиво звучит и не так приятно выговаривается. Я знал одного очень неглупого и не лишенного истинных достоинств человека, который, однако, ставил выше их всех свое искусство играть в бильбоке, в котором он, действительно, не знал соперников. Другой мой знакомый чуть не поссорился со мной из-за того, что однажды в разговоре я поставил искусство рисования выше умения вырезывать силуэты, в которых, как известно, нет ни теней, ни рельефности. А он только ими и занимался. Наконец, я покаюсь сам, что и мне случалось быть более требовательным к туалету моих знакомых в тот день, как я надел в первый раз густые эполеты или когда, не более месяца тому назад, я явился среди них в новом, только что сшитом изысканном платье. Может быть, во мне обнаружилась в этих случаях только рефлексия чужой глупости, но поступок мои от этого не сделался умнее сам по себе.

Нередко мы строим понятие о собственном достоинстве даже на таких качествах, которые в нас вовсе не существуют. Робость называем мы осторожностью; плутовство — благоразумием; дерзость — охраной собственного достоинства; грубость — откровенностью; притворство — учтивостью; роскошь — порядочностью. Думая единственно о личных своих интересах или об интересах окружающих нас близких людей, мы не стыдимся в то же время считать себя патриотами, бросая на ветер общественное имущество, воображаем, что трудимся для общего блага. Чаще же всего решим мы, воображая, будто удивительно верно судим обо всем, а между тем качество это встречается в людях всего реже.

Многие идут еще дальше. Нередко можно встретить, даже на высших ступенях общества, людей открыто хвастающих своими пороками, особенно когда их нельзя скрыть. Всякое преступление, по мнению этих людей, дозволено, если так поступить велит здравый смысл и если при этом сам поступок совершен с грацией и приличным видом. Они часто чванятся своей безнравственностью, леностью, невежеством, распутством, бессердечностью или эгоизмом; открыто презирают все, что честно, смеются над добрыми нравами и зевают при первом слове о добродетели. Если б гений зла захотел явиться в мир в человеческом образе, внешность таких людей была бы для этого самой лучшей, самой опасной оболочкой.

Каким должен быть истинно достойный человек, обличается самим этим именем. Польза, нами приносимая, служит единственным мерилом наших достоинств, и потому только тот, кто ее приносит, имеет право претендовать на общественное уважение и благодарность. Благодарностью вознаграждается только действительно оказанное благодеяние или, по меньшей мере, намерение его оказать. Значит, истинное достоинство заключается только в добродетели, и потому всякий, кто, не имея ее, будет высокого о себе мнения, обнаружит этим только безумие собственного самолюбия.

Но, однако, как бы ни велика была польза, кем-нибудь при носимая, и как бы ни малочисленно было число людей, на которых она распространяется, на истинную благодарность может претендовать только тот, кто имел прямое намерение принесть эту пользу, а не действовал случайно под влиянием благоприятных обстоятельств, которых он был простым оруди-ем. От нас зависят только добрые намерения, и потому благодарным следует быть за них далее к тем лицам, которые, сгорая желанием сделать добро, не могут исполнить своих благих намерений по не зависящим от них обстоятельствам.

Рождение, богатство, власть — все это качества, достойные уважения только в том случае, если они употребляются для общественного блага. Если не признать этой аксиомы, то следует прийти к естественному выводу, что любой глупец или негодяй, случайно обладающий этими качествами, имеет право считаться истинно достойным человеком. Самое знание не может претендовать на людскую благодарность, если оно направлено на изыскание пустых, ненужных предметов. В жизни мы можем встретить бездну великих людей на малые дела, результат деятельности которых приносит не более пользы, чем полнейшее бездействие иного невежды. Такие люди обладают всевозможными знаниями, кроме самого главного, а именно: умения жить и иметь дело со своими ближними.

Какая нам польза от того, что такой-то ученый говорит на восьми или десяти языках, умеет назвать всякую звезду по имени, определить год каждого вздорного события и перечислить наизусть таблицы логарифмов? К чему сидеть над определением размеров Кекроисовых пирамид, фригийских сосудов или развалин Пальмиры? Посвящающий всю свою деятельность на изучение подобных предметов становится похож на рабочего, который вечно только приготовляет инструменты для того, чтобы начать работу. «Но это занимательно», — может быть, скажут мне в ответ. Прекрасно! Но в таком случае не претендуйте на общественную благодарность. Если плоды ваших трудов не переходят за пределы стен вашего кабинета, то пусть же эти стены служат границей для вашей славы и для нашей признательности.

То, что добыто кропотливым трудом, никогда не сравнится с произведением таланта, но зато произведения даже таланта не имеют значения в случае, если они бесполезны. Я беру смелость утверждать, что Драке, привезший в Европу картофель, или Анахарспс, изобредший колесо горшечника, принесли людям более непосредственной пользы, чем иные ученые, открывающие неприложимые к делу законы центробежной или иной силы.

Знание без честного применения его к общественной пользе может сделаться даже источником вреда и навлечь на нас вместо благодарности одну ненависть. Бесчестные люди нередко обладают им точно так же, как и честные. Что скажете вы, например, об ораторе, который силою красноречия увлечет толпу на какое-нибудь мероприятие, опасное для Отечества, или об адвокате, который продает в ущерб правде и свое дело, и свой талант первому заплатившему более негодяю? Крайние точки высшего знания и невежества, доброты и жестокосердия часто бывают равно далеки от истинного достоинства. Умный дурной человек, во всяком случае, наделает более вреда, чем глупый.
В обыденной жизни истинные достоинства часто затмеваются ложными, более же всего богатством и знатностью. Бедность — страшное несчастье, которое заставляет нас искать кривых путей или с усилием пробивать дорогу там, где другие идут прямо или летают как на крыльях. Неизвестное имя, как ни называйте его пустым звуком, часто делается серьезным препятствием в достижении целей. Оно дискредитирует наше значение прежде, чем мы успеем себя заявить, препятствует нашим успехам и нередко разбивает все надежды человека, который его носит.

Но, с другой стороны, бывает и так, что темное рождение, наоборот, усиливает блеск наших качеств и помогает нам приобрести еще более уважения со стороны честных людей в силу простой истины, что добытое с большим трудом больше ценится. Утонченное самолюбие иногда выставляет даже это качество напоказ. Неизвестность происхождения была лишним листком в лавровом венке Сократа, Платона, Эпикура, Эпиктета, Катона, Пифагора, Камилла, Мария, Цицерона и многих других мудрецов и героев. Подражающие им могут считать их своими предками, а словарь великих людей — своею родословной. «Кровь моя темна, но я ее облагородил», — таков девиз подобных людей.

Совершенным обществом следует признать такое, где высота общественных ступеней определяется только личными качествами. Не справедливее ли было бы создать избирательную аристократию, которая не передавала бы своих титулов по наследству и достигала их только собственным достоинством? Этим увеличилась бы, без всяких издержек, нравственная сила государства, и истинным талантам была бы открыта дорога идти вперед, тогда как при настоящей системе не достигается ни то, ни другое.
Опыт всех веков доказал, что качества и таланты редко бывают наследственными. Ровоам был сын Соломона; Коммод — Марка Аврелия; Калигула — Германика; Ричард — Кромвеля; царевич Алексей — Петра Великого и т. д. Есть много людей, играющих роль в обществе только потому, что отец их был знаменит, и таким образом добродетели поколения делаются семенами пороков в следующем.

Подчиненные имели бы нередко полное право сказать своим начальникам: «Что нам за дело, что предки ваши отличались достоинствами, когда в вас самих их нет и следа?» Неужели живых следует судить на основании качеств людей уже умерших? Что нам до ваших богатств, титулов и дворцов, если все это служит только к тому, чтоб напомнить нам наше собственное ничтожное положение, и если ваши преимущества имеют последствием только то, что мы лишены драгоценнейших даров Божьих: свободы собственности и равенства?

Я не хочу, однако, сказать, что знатность и богатство не должны вовсе приниматься во внимание при выборе в общественные должности. Таких людей толпа бывает склонна уважать по привычке, и, сверх того, их можно считать более гарантированными от подкупа и злоупотребления властью. Они также нередко обладают большим талантом в своих поступках и большей представительностью, что хотя и не составляет в деле важнейшей его сути, но отнюдь ему не вредит. Толпа нередко убеждается более тем, что видит, а не тем, до чего надо дойти путем рассуждения (У греков и римлян имущественный ценз был единственным мерилом для определения состояний. Заслуги как личные, так равно и достоинства предков не играли при этом ни малейшей роли. Закон Росция определял в Риме, какое надо было иметь имущество, чтоб быть всадником или сенатором.).

Если достойные вельможи не заслуживают ни малейшего уважения, то истинно достойные имеют на него тем большее право. Мы обязаны чтить их, поддерживать и защищать. Они трудятся для отечества, и потому наша обязанность им помогать и пропагандировать их репутацию. Этим мы сами становимся их сотрудниками. Но и относительно недостойных надо помнить, что все люди имеют право на снисходительность к своим слабостям. Сверх того, никогда не должны нападать слишком грубо на установившиеся обычаи и восставать на учрежденный порядок, если нет возможности разумно его заменить. Не будем потому ползать пред знатностью, но сохраним благоразумие и такт. Сделаем разумную уступку тому, что толпа чтит по невежеству, и, наконец, предоставим людям, не имеющим больших достоинств, наслаждаться хотя бы тем, что они имеют. Никогда не надо забывать, что общественная польза должна быть единственной целью всякой достойной деятельности, и вот во имя ее-то и будем действовать таким образом, не впадая ни в какие излишества.

О счастье.
От чего зависит счастье. Удовольствие от текущего состояния. Причина несчастья в нас самих

Вся человеческая деятельность направлена исключительно к достижению счастья, и если цель эта достигается очень немногими, то это потому, что независимо от несовершенства нашей природы мы обыкновенно ищем счастья там, где его нет. Ложное мнение, основанное на ложных желаниях, заставляет пае преследовать химеру с полным убеждением, что мы стремимся к истине.

Счастье гораздо более зависит от того, что мы чувствуем, чем от того, что мы имеем действительно.

Взгляд на предметы играет тут гораздо более важную роль, чем сами предметы. Богатство может способствовать счастью, но создать его оно бессильно. Наружный вид счастья, создаваемый богатством, не имеет ровно никакого значения. Будь это иначе, люди, принадлежащие к высшему классу общества, были бы самыми счастливыми, а между тем опыт жизни доказывает, что довольных судьбой людей гораздо больше в средних классах, чем в высших, где и страсти сильнее, и потребности более развиты, и наслаждения не так естественны. Так как положение наше в обществе зависит не от нас, а честолюбие составляет один из лютейших бичей, нас терзающих, то было бы крайне полезно, чтоб освободить себя от этого зла, убедиться в истине тех мыслей о довольстве, которые только что высказаны. К счастью для нас, истину эту вовсе нетрудно доказать.

Знатность и значение не могут быть достоянием всех членов общества. Хотя общественное устройство разделило между сословиями почти поровну как преимущества, так и невыгоды, сопряженные с тем или другим положением, но самая худшая доля досталась двум крайностям, то есть наиболее высшим и наиболее низшим. Золотая середина одарена всех щедрее. Она стоит вне нападок как зависти, так и презрения.

Жизнь высших мира похожа на постоянную выставку. Свобода их скована теми требованиями, с которыми к ним постоянно обращается толпа. Они во всем стеснены правилами этикета и гримасничаньем предписанных условий для поддержания наружного достоинства. Сердце их встречает в жизни постоянные препятствия для выражения самых лучших, самых горячих своих стремлений, каковы, например, дружба, любовь, доверие и тихие семейные радости. Разочарованные в удовольствиях той легкостью, с какой удовольствия эти им достаются, притупленные тем же самым в своих чувствах, люди эти страдают действительно и не могут найти утешения даже в знаках уважения, которыми их окружают, потому что уважение это тоже неискренно. Оно относится не к ним лично, но только к их званию, между тем как горе и неудовольствие обрушиваются на них самих. Даже самые знаки уважения, увеличивающиеся по мере высоты, на которой люди эти стоят, могут, наконец, при обязанности их принимать, породить чувство утомления и зависимости. Таким образом, счастье высших мира нередко представляется нам, точно так же, как и их достоинства, в обратном виде. Внушительное и колоссальное, при взгляде на него издали, оно принимает весьма скромные размеры при более внимательном рассмотрении вблизи. Если бы можно было читать в чужих сердцах и оценивать степень довольства, ощущаемого каждым, то мы были бы пора жены, как иногда бывает обманчива в этом случае наружность.

Самое высшее занимаемое человеком положение не может помешать ему состариться на двадцать четыре часа в течение каждого дня, и старость в этом случае делается для него еще чувствительнее тем, что, теряя больше, приходится больше жалеть. Если бы поселянин, мирно отдыхающий с женой и детьми после трудового дня у порога своего дома, мог сравнить сумму ощущений как приятных, так равно и тягостных, пережитых в этот день им, с любым монархом, он бы, наверно, удивился, увидя, что благоприятный результат оказался бы на его стороне. А ведь такой способ оценки своей судьбы единственно правильный, потому что в чем же и состоит счастье, как не в довольстве настоящим своего положения.

Возвращаясь к жизни обыденных людей, должны сказать, что у них богатство вовсе еще не гарантирует счастья. Во-первых, уже само понятие о богатстве должно считаться относительным сообразно той среде, в которой мы обязаны вращаться, и теми привычками, которые мы усвоили. Наконец, и сами приобретаемые удовольствия имеют для нас большую или меньшую цену сообразно тем, какими мы пользовались прежде. Монарх, приобретающий провинцию, радуется отнюдь не более, чем землевладелец, при- бавляюий к своему поместью небольшой клочек земли, или крестьянин, увеличивающий свой огород. Деревенская девочка более восхищается простенькой лентой, чем принцесса своими бриллиантами; богач, садящийся за пышный стол с толпой своих прихлебателей, далеко не так счастлив, как мальчик-подмастерье, которому удалось распить в воскресенье бутылку плохого вина с одним из своих товарищей.

Даже в самых несчастных, по-видимому, положениях есть свои радости, о которых не могут составить себе и понятия люди с иной судьбой. Заключенный в тюрьму, нищий или больной иногда улыбаются от радости, совершенно неведомой людям свободным, богатым и здоровым, и, наоборот, эти последние часто выносят горести и страдания, о которых нельзя подумать без содрогания.

Если докопаться как следует до причин самых обыкновенных людских несчастий, то мы увидим, что в большинстве их виноваты мы сами. Жалуются на судьбу все, ко если б эти все беспристрастно взглянули на себя, то, наверно, увидели бы, что, исправясь сами, они улучшили бы с тем вместе и свою судьбу. Понятно, бывают случаи бед от нас независимые, но если обратить внимание на степень зла, которую эти случаи нам причинили, то наверно окажется, что степень эта была удесятерена нами самими. У же одно то, что от нас вполне зависит переносить несчастье с большею твердостью и покорностью, чем значительно смягчается его гнет, служит доказательством правды только что высказанной мысли. А великие и твердые души переносят горе именно таким образом. Есть много таких несчастий, которые даже перестают быть несчастьями, если мы сами откажем им в этом имени. Кто более терпит от бури? Тот ли, кто, трусливо забившись в трюм корабля, будет дрожать и плакать, или тот, кто, с твердостью стоя на палубе, станет со смелой улыбкой глядеть на ярость волн, как бы вызывая их с собою помериться? Пусть даже разобьются мачты, пусть потонет сам корабль — трус погибнет при этом первый, а для смелого останется еще надежда спастись: он схватится за плавающие обломки, будет бороться с яростью волн, играющих им, как щепкой, и спокойно станет ждать исхода своего положения, уверенный, что все происходит по воле провидения, конечные цели которого направлены непременно ко благу. Если даже ему суждено погибнуть, то и тут есть у него в запасе утешение: он давно привык к мысли, что жизнь вовсе не такая дорогая вещь, о которой стоит так много заботиться!

Эпикур определил, что счастье есть спокойный дух в здоровом теле. Мы, кажется, не можем сомневаться, что самая обыкновенная причина расстройства здоровья заключается в нашей собственной неумеренности и что все наши страдания, страхи и сожаления порождаются почти всегда неутолимым желанием удовлетворить нашим дурным наклонностям, порождаемым всевозможными пороками, как то скупостью, невежеством, честолюбием, эгоизмом и т. д. Декарт сказал, что счастье в сознании наших собственных достоинств; будемте же преследовать его в этой форме и, отнюдь не отстраняя от себя совсем удовольствий материальных, не станемте забывать, что лучшие радости и наслаждения достаются в удел только честному сердцу, возвышенному уму; для человека же, не обладающего этими качествами, истинное счастье останется навсегда закрытым.

Одним из важнейших препятствии к достижению счастья служит часто весьма распространенная между людьми привычка строить себе его недосягаемый идеал. К идеалу этому обыкновенно приурочиваются в нашем воображении всевозможные блага, которые только существуют на земле и дарованы в действительности разным людям, только поодиночке. Так, одному человеку завидуем мы за красоту, другому за таланты, третьему за богатство. Этот соблазняет нас громким именем, положением, знаниями, другой пленяет умом и прочими достоинствами, между которыми, мимоходом будет сказано, реже всего соблазняет нас истинная добродетель. Далее нередко отнимаем мы в наших мечтах жену у мужа, детей у родителей, завидуем гражданину свободного государства. Таким путем составляется и строится в нашем воображении идеал свойств и качеств, часто одно с другим совершенно несовместимых, каковы, например: любовь к уединению и светским удовольствиям, стремление к свободе и честолюбию. Создав такой уродливый призрак, мы обыкновенно начинаем сравнивать с ним наше собственное положение и удивляемся затем, что в результате признаем себя страдальцами. Нет человека, который не имел бы двух-трех светлых минут в своей жизни, значения которых он, может быть, даже и не осознал, а между тем успел внушить ими зависть другим людям. Род жизни, тяготящий одного, часто бывает идеалом для другого.

Подобная манера оценивать свое положение принадлежит к самым ложным. Давно уже сказано, что не следует смотреть только вверх, но необходимо также оглядываться кругом. Надо сравнивать себя не с толпой, но с отдельными личностями и, завидуя чужому счастью, спросить себя: а много ли таких людей, с которыми согласился бы я поменяться всем — и судьбой, и горем, и радостями? Если таких людей найдется очень немного, то жалобы наши на судьбу окажутся несправедливыми, потому что по какому же праву хотим мы быть счастливее большинства человеческого рода.

Другой предрассудок заключается в очень распространенном мнении, будто возраст молодости составляет привилегированное время для счастья. Напротив, истинные радости можно познать и оценить только в зрелом возрасте, примерно от тридцати до пятидесяти лет. Наслаждения в этом возрасте, правда, не так живы, но зато они солиднее. Люди увлекаются тогда более действительным, чем кажущимся. Приобретенное опытом познание людей предотвращает нас от многих ошибок и разочарований; последствия неблагоразумных поступков случаются реже, и мы менее обращаем внимание на то, что о нас скажут. Даже самая старость не лишена некоторых, свойственных ей одной, наслаждений, из которых самым лучшим следует признать сознание хорошо и с пользой проведенной жизни. Если б этот возраст был совершенно лишен радостей, то как же объяснить, что старые люди часто покидают жизнь с наибольшим сожалением?

Сообразив это все, невольно надо прийти к заключению, что прямота души составляет важнейший путь к счастью. Против этого могут возразить, что есть целые общества, до того испорченные, что низость, лукавство и жестокость считаются в них представителями высшей мудрости жизни и что смелая честная добродетель, прямо идущая к цели, не заботясь о том, что скажут, будет в такой среде только препятствием к достижению счастья. Я не отрицаю действительно существования людей до того низких, что для них трудно бывает переносить даже один вид честного человека, до того испорченных, что истинное достоинство в их глазах равняется тягчайшему преступлению; но, к счастью, наряду с такими людьми существуют и истинно достойные, в мнении которых можно подняться только с помощью действительно хороших качеств. А сверх того, если заговорить о лучшей награде для добродетели, то всякий согласится, что видимые пышные награды ценятся хорошими людьми гораздо менее, чем внутреннее тихое признание настоящих заслуг. В сознании исполненного долга заключается одна из наиболее утешительных, ценимых наград, точно так же, как и в тихом сочувствии к нашим заслугам со стороны уважаемых нами людей.

Попробуйте в важных случаях жизни взглянуть, как себя держит истинно достойный человек, и сравнить его с другими, чья честность сомнительна. Какое благородство во всех его поступках! Какая уверенность! Какое спокойствие, когда он видит даже что- нибудь дурное! Какая умеренность при самом успехе! Взгляните теперь па другого: какая близорукость во взглядах! Какая низость в выборе средств! Какая боязнь быть в этом уличенным! Какое малодушие при несчастье и, наоборот, какая наглость при успехе! При первой же неудаче все его покидают, между тем как истинно достойный, даже в несчастье, заслуживает общее сочувствие, и если падает, то утешается сознанием собственного достоинства и нередко заслуживает уважения даже своих врагов. Противопоставляя несчастьям бодрый дух и терпенье, мы этим доказываем, что стоим выше самой судьбы даже в том случае, когда падаем под ее ударами.

Тождество счастья и добродетели лучше всего доказывается одинаковостью тех свойств и качеств, которые присущи им обоим. Доброта привлекает к нам сердца людей; честность — всеобщее уважение; знание оберегает от ошибок; умеренность предотвращает излишества; наконец, твердость характера дает верную гарантию в том, что ни удары судьбы, ни несчастья нас не уничтожат. Вот беглый обзор качеств, ведущих равно и к счастью, и к добродетели и явно доказывающих, что как то, так и другая бывают в жизни почти всегда неразлучны.

Впрочем, не следует преувеличивать в воображении той степени совершенства, до которой мы можем достигнуть. Самый лучший человек в мире, если его разобрать хорошенько, наверно, не покажется нам стоящим на недосягаемой высоте. В доказательство этой мысли я предлагаю каждому читателю отрешиться от всяких преувеличенных восторгов, а, напротив, здраво и трезво задать себе вопрос, кого считает он самым лучшим человеком из всех, кого только знает. Я уверен, что даже самый совершенный покажется ему далеко не достигшим идеала добродетели.

Наше умение владеть собой очень ограничено. Любой мудрец, вопреки мнению стоиков, вовсе не изъят от влияния страстей; он только умеет ими управлять, тогда как другие люди, наоборот, подчиняются их власти сами. Он, как и другие, не может считать себя свободным, будучи окованным, но душа его сохраняет при этом благородство и независимость. Его нельзя назвать богатым в бедности, но умение обходиться малым делает для него бедность менее чувствительной. Точно так же хотя он и не остается нечувствительным к бедам и горю, но он не преувеличивает их тяжести воображением и малодушием. Наконец, если он, будучи все-таки человеком, не изъят от возможности иной раз даже ошибиться или опечалиться, то это может случиться с ним реже, чем с прочими людьми, и, сверх того, подобные грустные минуты будут для него менее продолжительны. Он даже в несчастье проявит характер силы и величия.

К несчастью, мы встречаем в жизни гораздо больше горя, чем радости. Страдания наши могут длиться годами, тогда как порывы самых лучших радостей скоротечны. Мы стараемся продлить их насколько это в нашей силе и нередко подобным ненатуральным излишком превращаем в горе и их. Есть много людей, которые положительно теряются при исполнении всех их желаний, особенно когда это случится внезапно. Душа и тело в подобных случаях оказываются пораженными неожиданным, слишком сильным потрясением, к какому оказывается недостаточно приспособленной наша слабая натура, и мы утомляемся, мучим сами себя и кончаем нередко полным истощением сил.

Истинное счастье можем мы ощутить гораздо скорее при спокойном, чем при возбужденном состоянии духа. Обыкновенно в такие минуты мы чувствуем какое-то духовное просветление, соединенное с некоторой расстроенностью. Правда, для нас трудно бывает остановиться на этой золотой середине, и мы нередко или до нее не доходим, или, наоборот, переходим ее излишним волнением, но тем не менее надо стремиться к ней, не забывая, что сам Творец предназначил нас не для вечного покоя, а, напротив, вложил в нас желание деятельности, без которой мы не можем быть счастливы. Жизнь нравственная, точно так же, как и физическая, основана на законе постоянного брожения, существование которого для нас несомненно, хотя мы не знаем ни его причин, ни грядущих целей. Остережемся же опочить на лаврах полного спокойствия даже в таком случае, если душа наша в иные минуты будет к нему, по-видимому, стремиться. Достойный человек найдет данные для размышления и деятельности даже в минуты покоя и разочарования. Застой ума граничит с идиотизмом точно так же, как полная бездеятельность тела может повести к болезни. Счастье состоит именно в умении найти золотую середину между работой и отдыхом.

Это определенное самою природой разнообразие и движение мы имеем полное право разнообразить еще более нашими собственными поступками и образом жизни. Но осторожность здесь необходима. Хотя наши удовольствия и потребности меняются с возрастом, но всякая быстрая, порывистая перемена будет неблагоразумна (Вот несколько мыслей по поводу нашего непостоянства, взятых из дневника одного моего приятеля, рассуждающего о сделанном им в молодости поступке, который он считал величайшей глупостью своей жизни. «Если твой проект удался — не забывай никогда той горячности, с какою ты желал его исполнения, того отчаяния, в какое ты приходил при мысли, что он не удастся, и тех сладких грез о счастье, какими ты увлекался, думая, что все исполнится по твоему желанию. Потому не раскаивайся никогда в твоем поступке, даже если новые мечты о новом счастье внезапно овладеют твоим воображением. Помни, что это новое счастье также померкнет в твоих глазах, едва ты его достигнешь. Пользуйся тем, что имеешь, а главное, не забывай, что источник счастья в нас самих и что его может дать только одна добродетель. Поставь целью своего самолюбия постоянно стремиться к самоулучшению и к доставлению счастья той, кого ты любишь более всего на свете»). Лучшее — враг хорошего! Это золотое правило следует помнить всегда.

Об утешениях в несчастье.
Торжество добра и добродетели в одинаковости. Мерить свое положение надо по тому, какое оно в действительности, а не по тому, как вам бы хотелось

Вы говорите, что вы несчастны! Рассмотрите беспристрастно ваше положение, чтоб решить, насколько это правда. Позвольте мне сделать вам несколько вопросов и договориться о том, что следует считать различными степенями несчастья.

Начнем с вопроса: не больны ли вы? Не голодны ли? Или, может быть, вы чувствуете холод? Или, наконец, вы лишены свободы, нуждаетесь в предметах первой необходимости и должны зарабатывать их тяжелым трудом? «Нет, — отвечаете вы, — но ведь не нуждаться во всем этом — значит довольствоваться счастьем толпы».

Согласен! Но ведь эта толпа, эти труженики, эти отщепенцы точно такие же, как вы, люди. У них те же страсти, те же желания, и потому они имеют совершенно равное со всеми право на счастье. Можно с положительностью сказать, что три четверти из числа всех живущих на земле людей сочли бы себя вполне счастливыми, если б могли пользоваться теми вашими благами, которым вы не придаете никакого значения. Потому если вы одарены более, чем эта толпа, то спешите благодарить судьбу уже за то, что она поставила вас выше обыденного уровня счастья, доставшегося в уделе большинству.

«Но, — возразите вы, — кроме этого общего определения довольства, существуют частности». Так, например, может быть, вы нуждаетесь в средствах для того, чтоб поддерживать то исключительное положение, в которое вы поставлены. Чистейший предрассудок! Истинным положением следует считать то, в которое судьба поставила лично только нас. Его должна определять наша собственная личность, а не кости наших предков. Мерить свое положение надо по тому, каково оно есть в действительности, а не по тому, чем бы оно могло быть. Встать выше его или шире нет никакой возможности. Никогда не следует претендовать быть тем, чем были наши отцы (Это несчастное желание, разбившее уже не раз счастье людей, чье положение было во многих отношениях достойно зависти. Стремление к роскоши разрушило уже столько состояний и пустило по миру так много детей ради удовлетворения суетных прихотей родителей. Предки наши проживали доходы — мы тратим капитал. Эта мания ведет прямым путем к разрушению семейного счастья и ниспровержению всякого порядка. Не надо забывать, что ужасные общественные перевороты почти всегда вызывались безумным стремлением к роскоши.). Если вы не можете тянуться за положением и жизнью ваших предков, то, значит, сама судьба, возвышающая и унижающая людей, по произволу назначила вам такое место, а ваше дело уметь с ним освоиться и сродниться. С некоторою доброю волею и порядочностью это может исполнить всякий. Если бедный сын богатого отца будет претендовать на прошлое богатство, то он поступит так же нелепо, как нелепо было бы услышать из уст человека, возвысившегося со степени раба до высокого положения, жалобы: зачем он не остался в прежнем ничтожном положении. Но будемте продолжать наш анализ. «Может быть, — возразите вы мне, — ваше личное положение действительно не было бы особенно тяжело, если бы вы не находились в зависимости от толпы, нас окружающей». Ну что до этого, так ведь это общая судьба всех людей на свете. Без взаимных обязательных отношений и без подчиненности одного человека другому не может существовать никакое общество. Возмущаться этим могут только безусловные враги всякого порядка. Устройство общества в этом случае напоминает субординацию, необходимую в военной службе. Капрал зависит от сержанта, сержант от офицера, офицер от полковника, полковник от генерала, генерал от главнокомандующего, а этот, последний, тоже в зависимости от всего войска и, кроме того, нередко от недостатка собственных сил для того, чтобы все увидеть, все предупредить и управиться с бездною мелочей. Заботы его так велики, что иной раз он в полном праве считать себя несчастнейшим из людей всей армии. Всякий согласится, что приятнее сознавать в себе более сил, чем нужно для того, чтоб вести какое-нибудь дело, нежели, наоборот, чувствовать, что дело превосходит наши силы и способности.

Лица, от которых мы зависим, бывают непременно или люди разумные, или, напротив, ограниченные. В первом случае мы должны их уважать, во втором следует помнить, что нет человека в свете, с которым бы нельзя было ужиться и даже извлечь пользу из его недостатков. Старайтесь отрешиться сами от этой гордости и этого высокомерия, которые порой нас оскорбляют в других; пусть вас уважают за ваши собственные способности и достоинства и обращаются с вами учтиво в оплату за вашу же учтивость.

Противопоставляйте ровность в обращении капризам; дельные ответы — несправедливым замечаниям и спокойствие — вспышкам. Старайтесь изучить характер тех, от кого вы зависите, а также ваших врагов и соперников; уступайте там, где сопротивление бесполезно; обращайтесь сами ласково с вашими подчиненными, помня, что этим вы вызовете такое же обращение с вами самими. Не забывайте, что если от низших нельзя ожидать крупных одолжений, то они могут оказать вам мелкие, а иной раз и повредить. А наконец — и это самое главное — старайтесь уяснить себе свое положение, изучить выгоды, которые из него можно извлечь, и опасности, которыми оно угрожает. Отдавайте себе всегда подробный отчет в ваших надеждах и предприятиях; составляйте им самый подробный систематический план и преследуйте его с твердой и спокойной настойчивостью, не забывая, что издержки на его выполнение никогда не должны превосходить средств.

Кроме зависимости неизбежной существует еще иная, которую мы, если только захотим, можем стряхнуть сами. Так, например, от нас самих совершенно зависит переменить положение, которое нас тяготит, на другое, может быть, менее блестящее, но зато более спокойное. В том случае будет уже совершенно несправедливо обвинять в чем-нибудь судьбу. Свобода, если на нее взглянуть как следует, окажется всегда находящейся в наших руках более чем в руках случая. Руссо в одном из малоизвестных своих писем, где он предпочитает тюрьму преследованию, говорит, что личная свобода всегда во власти нас самих и что нет таких замков или запоров, которые могли бы ее стеснить. Эпиктет наслаждался ею даже в состоянии рабства и постоянно утешался великим изречением: «Я занимаю то положение, которое предназначил для меня сам Бог».

Заблуждающееся воображение бывает, в большей части случаев, главнейшей причиной наших страданий, а потому от нас зависит не допустить, чтоб оно разрушило наше счастье. Если воображение заставляет нас нередко принимать несуществующие несчастья за настоящие, то заставим его работать в противоположном направлении и лелеять надежду, что время унесет наше горе, заменив его радостью. Будем стараться направить нашу чувствительность к восприятию и наслаждению простыми радостями, доступными в нашем положении. Не станем терзаться ожиданием таких несчастий, которые, может быть, никогда не осуществятся, и отложим наши жалобы до той минуты, когда горе посетит нас действительно. Поверьте, что для скорби будет и тогда слишком достаточно времени. Не надо также падать духом при первых признаках беды. Очень часто дурное начало приводит к хорошему концу. Для того, однако, чтобы защититься от воображения, следует быть достаточно благоразумным, а это, к сожалению, не всегда легко. Люди редко могут заставить себя думать так, как хотят. Так, например, меланхолик от природы никогда не уверит себя в возможности исполнения своих желаний, а между тем ему, наверно, хотелось бы думать, что они исполнятся, потому что какой же высший интерес может он иметь, как не желание найти конец своим страданиям? Никто не станет мучить себя добровольно, и если люди это делают, то единственно по невежеству и недостатку характера.

Кроме счастья в общественном положении существует еще иное, более интимное, заключающееся в сознании своих хороших душевных качеств. Если судьба послала нам в удел ум и твердость характера, то имеем ли мы право на нее жаловаться? Не наградила ли она нас в этом случае своими самыми лучшими дарами? Что может сравниться со счастьем иметь проницательный ум и честное сердце? Судьба нередко делает нам добро, посылая предварительные испытания, чтоб приготовить нас к принятию того добра. Что же касается до положительных несчастий, то, подвергнувшись им, следует себя спросить: заслужили мы эти несчастья или нет? В первом случае вина нашего горя падает на нас самих, и потому нам остается только, не обвиняя никого, подчиниться этому горю с покорностью; во втором же — нас должна утешать мысль, что провидение всегда награждает несправедливости. Потому покоритесь ему, и будем ожидать, что правда восторжествует рано или поздно.

Знание и счастье достигаются только тернистым путем опыта и беды; эта истина печальная в жизни, но утешительная в несчастье. Кто никогда не испытал в жизни, что значат несчастья, оскорбления, болезни и печаль, тот не знает и половины сужденных людям ощущений. Горе — самый лучший стимул для нашей деятельности. Его излишек заставляет нас пустить в ход все наши способности с целью его избежать. Мы рассматриваем тогда наше положение со всех сторон; взвешиваем возможные случайности, предполагаем худшее и напрягаем для борьбы все те силы, которые при счастье, напротив, остались бы в бездействии. Можно положительно сказать, что истинное счастье мм способны бываем оценить, только перенеся добрую долю страдания. Кроме развития наших умственных способностей, необходимость быть всегда настороже для отпора опасности приучает нас еще к терпению, к умеренности и к бодрости, а, наконец, воспоминание о перенесенных нами самими несчастьях порождает в нас чувство сострадания к несчастиям других.

Конечно, есть беды страшные и положения невыносимые (Тот, кто никогда не жил в столицах или по крайней мере не посещал отдаленных их закоулков, подвалов, чердаков и прочих притонов нищеты, не может себе составить даже понятия о той степени бедности и нужды, до которых могут быть доведены люди жестокостью и бессердечием таких же точно людей. Между тысячами подобных виденных мною примеров я приведу два, особенно резко запечатлевшихся в моей памяти.

Одно время мне не раз случалось встречать в обеденный час в Париже, на Гренельской улице, человека средних лет с очень порядочной, обличавшей недюжинную образованность, наружностью, но вместе с тем бедного, растерянного и одетого в лохмотья. Он робко смотрел на проходящих и, казалось, не смел обратиться к прохожим с просьбой, готовой сорваться с его губ. Однажды я сочувственно на него взглянул и этим, по-видимому, несколько одобрил его робость. Заговорить с ним о его положении я, однако, не решился из боязни его оскорбить, а он, в свою очередь, не хотел первый начать об этом речь из стыда. Я нерешительно прошел несколько шагов и, чтоб дать ему какой-нибудь предлог высказаться, остановился у дверей одного ресторана. Он приблизился, смущенный и дрожащий, собрался с последними силами и проговорил, наконец, едва слышным голосом: «Вы человек… Я тоже.. Вы сейчас будете обедать, а я не ел вот уже три дня!» Судите, что я почувствовал!

В другой раз, будучи в Риме, случилось мне пройти очень грязным переулком, куда сливалась всякая нечистота из соседних домов. Два мальчика бродили по колени в этой луже всевозможной грязи, с лицами, на которых явно отражалось испытываемое ими отвращение, и собирали всякую дрянь, обломки, куски бумаги и тому подобное, сваливая все это в корзину. Порою они прерывали это занятие и отходили в сторону, чтобы отдохнуть и подышать несколько минут свежим воздухом. Младший, утомленный трудом, наконец в полном бессилии упал на мостовую. Я спросил, что они тут делали. «Работаем из хлеба, — был ответ. — Собранную бумагу мы отмоем и продадим за какие-нибудь гроши на фабрику, где из нее будут делать новую». (О люди, люди! Вот до чего можете вы быть доведены нуждой для того, чтобы удовлетворить самые насущные потребности. А есть между вами такие, чье положение еще хуже!), но подобным несчастливцам советую вспомнить средство Эпикура, рекомендованное им против страданий телесных: если эти страдания выносимы — значит, мы можем их перенесть, если же нет, то они в скором времени убьют нас самих. И действительно: вы говорите, что вы несчастны! Потерпите же еще немного, и благодетельная смерть освободит вас от страданий. Не забывайте, что она приближается к нам с каждой минутой, правда, медленно, но все-таки приближается. Может быть, в течение этого самого дня, проведенного вами в страданиях, она уже подала помощь многим подобным вам несчастливцам, также боровшимся с бедою и горем. Сколько было пораженных несчастьем людей — столько же было от него избавленных. Там оплакивают потерю отца, жены, детей, здесь, наоборот, родились в свет новые люди, которым предстоит страдать точно так же. Подумайте о миллионах существ, изнывающих в оковах рабства, в стенах темниц, в железных когтях бедности, в страшных сетях неизлечимых болезней! Скольких раздирают муки совести, отчаянья, тщетных сожалений! И что же?! Для множества этих мучеников страдания их, точно так же, как и ваши, сократились сегодня на целый день! Он был для них благодетелем, разом низвергшим в бездну так много дурного и подавшим надежду на лучшее будущее… Конечно, рассудок может многое возразить против утешения мыслью, что другие страдают точно так же, но чувство поддается ему легко, а сверх того, усиливает это утешение надеждою на лучшее будущее.

До какой бы ни были мы доведены крайности, никогда не следует забывать, что нет несчастья совершенно неутешного. Трудно придумать такое положение, из которого невозможно было бы выйти при помощи настойчивости и умения. А сверх того, независимо от этих безусловно возможных утешений, не мешает помнить и то, что для истинно мудрого человека несчастья служат нередко средствами, чтобы еще более возвысить его значение. Взгляните, с каким презрением смотрит он на удары судьбы! Как равнодушно их переносит! С какою предприимчивостью бросается в борьбу с нею! «Нападай! — как будто он хочет ей сказать. — Нападай! Удвой свои удары! Я для них недосягаем! Ты можешь меня потрясти, но не разрушить! Можешь согнуть меня, но не сломать! Выдержав такие удары, я выпрямлюсь бодрее прежнего, и если даже не сумею заставить тебя отнестись ко мне благосклоннее, то получу, по крайней мере, великое утешение в праве сказать, что несправедливой была ты!»

О страстях.
Сдержанность и спокойствие. Контролируйте воображение — оно может стать причиной несчастий. Корень страсти в чувственности

Мне кажется, что в массе того, что уже написано о страстях, была сделана важная ошибка тем, что авторы слишком осложнили очень простую по существу теорию и умножили без нужды количество выставленных ими причин и следствий, позабыв, что часто один главный исходный пункт может повести к бесконечному числу поступков, смотря по окружающим обстоятельствам и по характеру действующего лица. Даже те, кто ставили в этом случае причиной причин самолюбие, забывали, что оно само нс более как следствие другой, еще более отдаленной причины.

Я беру смелость утверждать, что, по моему мнению, существует всего одна основная страсть и что корень ее лежит в чувственности. Все последующие, так называемые, страсти не более как ее видоизменения, обусловленные обстоятельствами. Чувственность — это первая прирожденная нам способность воспринимать впечатления. Она до того проста и вместе загадочна, что мы не имеем никаких средств ее объяснить и проанализировать. Она неделима, как сама природа, и не поддается никакому разложению на составные части. Ее нельзя ни с чем сравнить, ни с чем-нибудь сопоставить, но зато можно доказать, что чувствовать и думать — почти одно и то же.

Ощущения могут быть исключительно приятные или неприятные. В первом случае чувствующее существо желает продолжения этого ощущения, во втором — ищет, чтобы оно прекратилось. Но всякое желание влечет за собой непременно сравнение, а сравнение — рассуждение. Рассуждать же — значит умозаключать, а умозаключать — значит думать. Потому способности чувствовать и думать могут быть признаны, по существу, одинаковыми свойствами нашей души. Разнообразны виды страстей, под формой которых выражаются наши желания и стремления, обуславливаются только степенью нашего образования, развития и того или другого устройства нашей организации, требования которой видоизменяются сообразно характеру каждого отдельного человека. Взгляд этот совершенно нов, и если он оправдается на опыте, то, я думаю, в туманную область метафизики будет внесен новый свет, который поможет уяснить многие темные стороны психологических теорий.

Доктрина, что эгоизм — единственная побудительная причина нашей деятельности, наделала много вреда современной философии тем, что, таким образом, добродетель и порок являются совершенно уравненными. Немало авторов построили на этой теории самые чудовищные выводы, потрясшие до основания все понятия о нравственности и чести. Но софизмам их, в этом случае, можно противопоставить очень простое и неотразимое рассуждение. Попробуйте вознести наше воображение к причине всех причин, к высочайшему и совершенному существу, то есть к Богу. Вероятно, вы не будете спорить, что в основании Его действий не может лежать ничего, кроме благости, правды, милосердия и самопожертвования. Так неужели же допустить, что и Он руководствуется в своих поступках личным интересом? Что Он поставил этот интерес во главе всего, что существует и действует на земле, и потому не заслуживает Сам никакой благодарности и никакого уважения? Едва ли кто согласится на подобное положение! А если так, то каким же образом Ларошфуко, Пассерано, Гельвецус и многие другие имели право видеть непохвальный эгоизм в таких наших поступках, которые проистекают из доброты, милосердия, самопожертвования и прочих тому подобных качеств, присущих Божеству и более всего доказывающих Его совершенство.

Самолюбие, само по себе, не может быть названо ни добродетелью, ни пороком. Классифицировать его может только цель, к которой оно направлено. Всякий человек, которому приятно приносить пользу своим ближним, уже этим самым заслуживает уважение, и, наоборот, тот, кто делает только вред, не стоит ничего, кроме презрения или, говоря более философски, жалости.

Другой софизм, опровергнутый древними, но, к сожалению, опять восстановленный современными философами, заключается в доктрине, отказывающей людям в свободе воли и утверждающей, что поступки наши диктуются отнюдь не свободной решимостью или размышлением, но единственно давлением, которое более сильные побуждения оказывают на более слабые совершенно так же, как тяжесть в двадцать фунтов перевешивает на весах тяжесть в пятнадцать. Ложность этой опасной теории оправдывается ежедневно поступками ее же собственных защитников.

Если допустить, что свобода наших поступков уничтожена влиянием тысячи непредвиденных, случайных обстоятельств, что самые поступки и решения не более как результаты естественных влечений, вытекающих из нашего вкуса и характера, то чем же тогда объяснить эти постоянные сомнения, среди которых мы блуждаем, эту нерешительность, эти проекты и предложения, осаждающие нас со всех сторон? Если мы не имеем средств и сил противостоять роковому ходу событий, то к чему же тогда утруждать себя размышлениями и вообще строить замыслы и проекты? Самый глупый человек стоял бы тогда на одной доске с мудрецом; плут имел бы право на одинаковое уважение с честным человеком, потому что все люди были бы тогда низведены на степень простых машин, неизменно подчиненных случаю и влиянию посторонних причин, против которых они не могли бы ни бороться, ни видоизменять их действия.
Все вышесказанное может служить прекрасным возражением и против так называемой теории фатализма, по учению которой, как известно, все, что происходит в мире, приписывается действию судьбы, и настоящее считается неизбежным результатом происшедшего. Разнообразие наших желаний и склонностей обуславливается различием нашей организации и степенью нашего развития. От первого из этих условий зависит разница во вкусах, от второго — наших идей о счастье. Первое — продукт чувства, второе — рассудка, и хотя происхождение, как мы видим, здесь одно, как корень или ствол дерева, но сами желания и склонности разветвляются подобно листьям до бесконечности. Совершенно чистых и однообразных страстей не существует. Каждая непременно бывает смесью, составленной из множества второстепенных желаний и стремлений, переплетенных между собой тончайшими, невидимыми связями. «Это спутанный моток ниток, — выразилась об этом предмете одна очень умная женщина, — попробуйте освободить и распутать одну, вы непременно порвете несколько других». Можно с достоверностью сказать, что не существует на свете двух людей, имеющих совершенно одинаковые характеры и выражающих одну и ту же страсть одинаковым образом, но общие стимулы их поступков остаются, тем не менее, одни и те же, и действие их одинаково.

Причины, побуждающие к какой бы то ни было деятельности грубую толпу, могут быть подведены под шесть главных рубрик; вот их имена: страх, ненависть, своеволие, скупость, чувственность и фанатизм. Более высокие качества овладевают толпой очень редко. Большинство великих переворотов обязаны своим происхождением непременно которой- нибудь из этих шести причин, несмотря на то, что деятели их нередко прикрывались громкими именами желания добра, патриотизма или жаждою славы. Но раз толпа приведена в движение, способы ее обуздания и направления делаются уже гораздо более мудреными и сложными. Возбудить брожение толпы легко, ко направить его и привести к какому-нибудь разумному результату — очень трудно.

Страсти сравнивали с ветрами, которые, надувая паруса корабля, нередко губят сам корабль, но, однако, все-таки необходимы для того, чтобы он мог плавать. Мы прибавим со своей стороны, что кормчим должна быть мудрость, которая одна способна провести людской корабль сквозь камни и мели житейского моря. Хотеть, чтоб человек, не умеющий владеть своими собственными страстями, действовал согласно указаниям робкого благоразумия, значило бы требовать твердой походки от пьяницы. Вообще действие страстей имеет чрезвычайно много схожего с действием вина. Сначала ощущается легкое, приятное волнение, возбуждающее чувства; волнение это разгорается все более и более; ум начинает туманиться; веселость сменяется раздражением, раздражение — бешенством; силы ищут исхода; ложные взгляды перестают казаться такими, а затем наступает истощение и полная летаргия способностей, после которой мы просыпаемся с чувством стыда, недовольством и слабостью, последствий которых иногда невозможно бывает изгладить целую последующую жизнь! Тот, кто получил в дар от природы чувствительность и энергию, имеет полную возможность и обязанность направить их к более похвальным целям, без чего никакие способности не дадут права на имя замечательного человека. Никогда не надо забывать, что одни и те же прирожденные качества могут повести к крайним противоположным пределам добра и зла.

Люди хладнокровные способны более к деятельности спокойной, когда дело, которым они занимаются, уже заведено и поставлено на лад. Но когда грозит какая-нибудь опасность, спасителями являются обыкновенно люди страсти. Они одни умеют наносить решительные удары, брать силой чего нельзя взять добром, разрубить узел, который нельзя распутать, и опьяняя собственным примером толпу, возбуждать ее к крайним усилиям.

Жить — значит чувствовать, и потому, кто более чувствует, тот более живет. О таких личностях можно сказать, что они люди по преимуществу, что они стоят дальше от грубого материализма и более способны к высоким душевным порывам. Характер скромный, покладистый и равнодушный принадлежит, может быть, к лучшим дарам природы для того, чтобы составить счастье отдельного человека, но из таких людей никогда не выйдут замечательные общественные деятели. Подобного рода личности мирно проходят сужденный им в жизни путь, думая так, как думают другие, и поступая так же по примеру других людей. Всякое уклонение от этого пути их уже пугает; они делают немало глупостей, но глупости эти низшего разряда, потому что они и дело имеют только с обыкновенными предметами. Усилия их слабы, и робость никогда им не позволит рискнуть на что-либо выходящее из ряда.

Если, однако, бывают души, которые бодро бросаются вперед, разбивают все существующие препятствия и предрассудки и, вылетая за пределы обыденного, пролагают себе новые пути в своей деятельности, то это все-таки не бывает уделом таких людей, которые, имея даже недюжинные способности, вечно, однако, чем-то беспокоятся, теряют силы в столкновении противоложных страстей и, увлекаемые порой вперед горячим темпераментом, вдруг так же легко падают духом при первой неудаче. Сколько безусловно одаренных натур не поднялись выше пустого энтузиазма и прожили всю свою жизнь непризнанными страдальцами!

Только истинно мудрый человек умеет извлечь выгоды из всякого положения и из всякой черты своего характера. Для него даже заблуждения становятся средством, чтоб не попасть впросак, и отнюдь не подчиняясь страстям, напротив, подчинить их себе, приобретя мало-помалу то хладнокровие, которое иным дается даром.
Регул, Деций и Винкельрид обладали именно хладнокровием такого рода. Оно одно помогло сформироваться великим характерам этих людей — характерам, которые слабые души зовут экзальтированными. Слово энтузиазм уже по самой своей этимологии значит волнение, но как же это слово потеряло нынче свое значение! Над ним смеется всякое ничтожество, а между тем история доказывает нам, что самые лучшие, самые интересные и богатые событиями эпохи именно отличались обилием людей, обладавших энтузиазмом такого рода. Без него не свершилось ни одного великого события, и даже в наше время к самым бодрым, к самым значительным нациям принадлежат те, среди которых чаще появляются люди такого рода. В обыденной жизни люди эти служат иногда даже целью насмешек ничтожной толпы, но при первом же важном случае эта мудрая, по своему мнению, толпа дает покорно себя вести куда угодно этим безумцам.

Описанная нами разница характеров отдельных личностей применяется и к целым народам. Наш холодный климат редко бывал родиной новых великих идей и переворотов. Идеи эти рождались далеко на востоке, где страсти сильнее, воображение пламеннее, и уже оттуда распространялись по всему миру. Восточные народы, чьи обычаи и взгляды кажутся нам столь экзальтированными, были, однако, всегда нашими руководителями, когда речь шла о том, чтоб расширить наши познания и установить новые взгляды на самые важные вопросы. Достойно замечания, что три из наиболее примечательных и распространенных религий — иудейская, христианская и магометанская — не только все восточного происхождения, но даже родились в местностях почти соседних между собой, а именно: в Египте, Иудее и Аравии. Обращаясь к более древним временам, мы увидим, что халдеи, финикияне и эфиопляне также населяли соприкасавшиеся между собой страны и оттуда пролили свет своего учения на персов, индийцев и скифов, а равно на часть Африки и Европы. Большая часть наших искусств и наук считают своею родиной те же благословенные страны.

Возвращаясь к отдельным личностям, необходимо прийти к заключению, что относительно страстей мы имеем только один выбор: подчинить их себе, потому что иначе они подчинят себе нас. Если же мы допустим это последнее, то и счастье наше и безопасность очутятся в зависимости от первой случайности. Те из страстей, начало которых кроется в самом нашем организме, подчиняются труднее всех прочих; таковы, например, любовь, под чьим влиянием вскипает кровь и затемняется рассудок, или леность, уничтожающая всякую энергию к деятельности. Напротив, другие страсти, рождающиеся из житейских отношений и зависящие, в большей или меньшей степени, от нашего собственного развития, как, например, честолюбие, тщеславие или скупость, уже не так опасны и уступают легче в борьбе с ними, что совершенно понятно, так как они основаны на предрассудках, а не на врожденных склонностях.

К несчастью, люди, раз поддавшиеся страсти, становятся похожими на тех безумцев, которые, хотя обретают временами вновь свой разум, видят весь ужас своего положения и даже собирают последние силы, чтобы из него выйти, но в следующий же затем миг машинально вновь увлекаются своим несчастным недугом, вновь попадают во власть мучающих их призраков и теряют опять всякий проблеск рассудка.

Вот интересная выписка из письма одного из моих молодых друзей: "Проклятый характер! Неужели мне никогда не удастся сломить тебя! Неужели никогда не успею я изгнать из души моей весь этот хаос противоположных желаний и стремлений, вечно борющихся, вечно сталкивающихся и никак друг другу не уступающих! Сила и слабость!.. Любовь и ненависть!.. Излишек и недостаток!.. Бешенство и спокойствие!.. Вы все поочередно то владеете мной полновластно, то исчезаете вновь! Вы разрываете меня на части, и я, бедный четвертованный, отдыхаю на несколько минут только тогда, когда одна из моих страстей победоносно утвердится в моей душе, изгнав временно все прочие! Кто же это чудовище, постоянно живущее во мне и отравляющее всю жизнь мою, и кто, наконец, это тихое небесное существо, которое манит меня порой своею улыбкой, суля возможность избавления, так что я начинаю иной раз смеяться над собственной слабостью! Кто бы ни был ты, чистый дух, — владей мной или подчинись мне сам!.. «Нет, — слышу я твой ответ, — надо бороться! Достойно уважения только то, что достается с трудом! К счастью ведут одни только страдания… А если так, то будем страдать! Будем бороться!»

Каждый возраст имеет свои преобладающие страсти. В детстве всего опаснее упорство и дерзость; в юности — тщеславие; в зрелом возрасте — честолюбие и наклонность мстить; в старости — скупость и эгоизм. Самая благородная, самая чистая из страстей для всех возрастов, бесспорно, страдание. В ней одной заключается почти, вся нравственность, и она принадлежит к числу лучших и совершеннейших свойств человеческого духа.

Замечательно, что большинство из вредных страстей приводят нас к лишению именно того, чего мы желали, и таким образом несут сами в себе наказание. Так, погруженный в чувственность разрушает свое здоровье и теряет способность наслаждаться; честолюбец, ищущий власти, подчиняется для достижения своей цели другим людям; скупец из страха бедности добровольно лишает себя всего сам; суетный, боясь насмешек, постоянно их на себя навлекает; гордец кончает тем, что его все начинают презирать.

В языке всякой нации существуют сотни слов для выражения оттенков различных страстей. Они перепутываются и переходят одна в другую иногда самым незаметным образом. Мы намерены рассмотреть наиболее резкие. Этим способом всего лучше можно дойти до познания и себя, и других.

О любви.
Истинная любовь. Безумная любовь. Бурные страсти. Любить можно и не одного

Склонность одного пола к другому представляет одну из самых распространенных и наиболее свойственных человеку страстей. Чувственность может считаться ее основой, но очень ошибутся те, которые захотят видеть в этой основе все, хотя, с другой стороны, едва ли может существовать любовь без некото рой доли чувственности. Истинную суть любви можно определить, сказав, что это дружба, соединенная с желанием. Раз эти два чувства разделены — желание превратится в простую чувственность, а дружба в простое взаимное уважение. Люди, уверяющие, что любовь исключительно плотское чувство, лишены настоящей чувствительности; те же, по чьему мнению в любви может быть допущено совершенное отсутствие чувственности, напоминают те юные невинности, которые хотя и испытывают в возрасте формирования какое-то неведомое тайное волнение, но, однако, догадываются, в чем дело, только узнав его на опыте.

Я знаю, что человек равно уважающий любовь и дружбу, а также не менее честный, чем увлекающийся, может удержать свои порывы по отношению к любимой женщине. Я знаю, что он может остановить даже излишнее, готовое перейти за пределы благоразумия, увлечение этой самой женщиной и предостеречь ее против самого себя, но поверьте, что и такой человек непременно втайне сокрушается о той жертве, которую он должен принести чувству долга. Точно так же и самая целомудренная женщина не может быть гарантирована порой от некоторого сожаления по поводу тех лишений, которым она себя подвергает. Такая победа над собой, впрочем, похвальнее всякой. Как нет триумфа без победы, точно так же нет победы без борьбы. Честность не может отнять у женщины чувствительности, и та из них, которая более боролась, наверно и чувствовала более. Я знаю, впрочем, и иные примеры. Есть люди до того тонко развитые, что, владея платонически сердцем любимой женщины, они способны даже не ощущать чувства ревности к человеку, обладающему ее телом по праву; таким людям показалось бы даже чудовищным получить из рук страсти то, что соперник их имеет право требовать, и для них нежное сердечное пожатие руки имеет гораздо более значения, чем полное обладание женщиною по праву. Да! Есть люди, довольствующиеся в любви подобными милыми безделицами и даже наслаждающиеся той преградой, которая остается постоянно между ими и любимым предметом; но подобное сентиментальное свойство характера чаще встречается у женщин и до того превышает обыкновенно силы мужчин, что на подобных людей надо смотреть как на совершенные исключения, не имеющие в общем смысле ровно никакого значения.

Нет чувства более чистого и деликатного, как начало честной, истинной любви! Душа охвачена каким-то тайным меланхолическим волнением; все предметы представляются в каком-то особенно милом, привлекательном свете; в голове и сердце господствует одна мысль: постоянно видеть милый предмет, хотя, с другой стороны, иной раз кажется, что от него готов бы был убежать на край света! Искры пробегают по жилам! Голова истомлена тоской; тело изнемогает под бременем чувств и желаний, несмотря на то, что, по-видимому, все силы напряжены и вызваны к деятельности!.. Как скучна и томительна разлука! Как пусто кажется всякое иное общество, и, наоборот, какое полное блаженство в уединенной беседе вдвоем! Какие противоречия являются при этом в чувствах! Смелость сменяется робостью; волнение-- меланхолией; сила — слабостью; рассудительность — безумием; уважение — дерзостью… Какая страстность желаний, хотя нельзя сказать, чтоб удовлетворение их было конечной целью: может ли такая грубая, обыденная вещь удовлетворить там, где получение согласия способно привести в восторг гораздо более, чем исполнение самой просьбы? А взаимные мелкие отношения! Сколько прелестей в них! Вздорные вещи кажутся необыкновенно важными; серьезные, наоборот, теряют всякое значение; беспрестанные споры из-за мелочей, затеваемые только затем, чтоб иметь случай помириться! Сколько новых выражений и слов, понятных только друг другу!.. Сколько мелких, очаровательных забот и услуг!.. Сколько неожиданностей!.. Она внезапно вошла в комнату — сердце встрепенулось! Она ушла — точно какой-то мрак спустился на душу! Шорох ее шагов легко узнается из тысячи! Интонация ее голоса говорит гораздо более, чем слова! Одно ее имя уже способно заставить содрогнуться. Тысячи разных уловок пускаются в ход, чтоб с нею встретиться, чтоб нечаянно поймать под столом ее ручку или ножку — и какая дрожь пробегает при этом по жилам! Она пила из этого стакана — губы спешат скорее к нему коснуться! Вот оторванный лоскуток от ее платья — он делается драгоценностью! Здесь она сидела — место это стало священным! Сколько чудных воспоминаний!
Все, с чем не связаны она или ее имя, не может нравиться. Пусть другие женщины будут даже лучше, чем она, — на них смотришь с хладнокровием: они все-таки не она! Улыбка их привлекательней, но это не ее улыбка! Их ум, может быть, более развит, но в нем нет ее прелести! Мы готовы бы были восхищаться даже ее пороками и недостатками, если б только они не скрывались под тем покрывалом восторга, через которое мы не на нее смотрим!

Человек, увлеченный безумной любовью, кажется таким же глупым в глазах равнодушного, каким этот последний кажется в глазах первого. Способность на это безумное упоение, однако, обыкновенно стоит в тесной связи с силами нашей души. Сомнительно, чтоб сладость любви мог вполне вкусить человек по природе злой или робкий. Женщина, полюбившая человека, лишенного энергии, неразвитого, необразованного и бесчестного, не вкушала и половины того блаженства, которое может дать любовь.
Но бурные страсти непродолжительны. Безумное и сладкое увлечение сменяется мало-помалу чувством не столь горячим, которое превращает, наконец, любовь в простую дружбу. Уважение становится на место прежней страсти, и это еще лучший исход. Грубые, обыденные натуры нередко проходят в любви лестницу гораздо более низких чувств. Вот эти чувства: желание, старание его достичь, коварство, восторг, холодность, пресыщение, ссоры, ненависть, презрение, полный разрыв. Что ни говорят о постоянстве, но оно редко бывает в натуре людей, и даже те, которые им хвастают, нередко сами не видят, что оно в них скорее продукт привычки и рассудка, чем истинного чувства. Долг, честность и множество других причин могут заставить хранить верность, но сердце, что ни говорите, обыкновенно жаждет перемен. Прелесть новизны, трудного достижения, принесенной жертвы, победы, молодости, невинности, чистоты исчезают очень скоро, а раз уничтоженная прелесть порождает непременно новые желания и новые стремления, хотя бы мы даже и не желали рискнуть на то, чтоб их достичь. Женщины по самой натуре увлекаются не так скоро, как мужчины, а потому и чувства их обыкновенно бывают продолжительнее. К тому же и менять предмет страсти для них труднее, чем для мужчин. Тут в сущности та же причина, почему глупцы бывают обыкновенно постояннее умных. Любовь, хотя и разделяемая предметом страсти, но встречающая постоянные препятствия для своего осуществления, может длится годами. Препятствия в этом случае ее усиливают, надежда поддерживает, а воздержанность возбуждает; но когда все препятствия перейдены, любовь нередко встречается с самым сильным и губительным, а именно: с отсутствием всяких препятствий. О природа! Как благословляю я тебя за то, что ты дала мне довольно сил и рассудка для того, чтоб высказаться об этом предмете вполне! Скажи, зачем, не поставив никаких пределов страданью, стесняла ты так узко границы людского счастья? Зачем сделала ты его столь редким и столь кратковременным, а нас столь непостоянными, да еще вдобавок поставила наши вечные удовольствия в противоречие с благом общественным? (Одна из причин нашего непостоянства заключается в том, что любовь в значительной степени основана на неудовлетворенном любопытстве, а любопытство играет в нашей жизни гораздо большую роль, чем это обыкновенно думают. Более серьезные наблюдения как над ребенком, занимающимся пустяками, так равно и над мудрецом, теряющимся в областях метафизики, наверно, раскрыли бы, какое важное значение имеет это свойство нашей души. Допустив в любви примесь любопытства, мы получаем возможность определить ее так: любовь есть стремление узнать неведомое, причем стремление это осложнено порывом чувственности и желанием переходить в нашем исследовании вечно к новым предметам.) Тот, кто имел в любви дело исключительно с двумя крайними представительницами женского пола, то есть с так называемыми женщинами высшего круга и с легкими существами низшего разбора, мог приобрести о любви очень несовершенное понятие. Истину можно узнать только среди простых, наивных натур, возросших в тени и неведении обычных условий жизни. Только тут можно ощутить веяние этого роя очаровательных мелочей, совершенно неизвестных в иной обстановке. Простота и искренность, облагороженные чувством, могут одни поразить и увлечь теми прелестями, которых не сумеют достичь никакие утонченные старания кокетства и искусственности. Нередко бывает, что женщины, серьезные, холодные и рассудительные по натуре, обнаруживают, едва чувство их коснется, очень много увлечения и привязанности, вследствие чего их прежнее сопротивление ласкам получает в глазах мужчин какую-то особенную прелесть в силу того правила, что оно им дороже стоит, нежели другим. Строгость, когда она непритворна и в то же время борется с напором истинной нежности, способна нравится как-то особенно. Трудность достичь цели, уважительность препятствующих тому причин, разговор полунамеками, значение, приписываемое каждому слову и каждой мелочи, — все это порождает очаровательную борьбу между чувством и долгом, между увлечением и сдержанностью, между строгостью и нежностью, между святым и вульгарным! Взгляните на эти глаза, поднимающиеся к небу как бы с укором за его строгость и затем опускающиеся вниз с мольбой о прощении своей собственной жестокости!… Во всем этом заключена бездна очарований, превосходящих во много раз притворные, заученные прелести светских щеголих или прелестниц по призванию. Тут один блеск — там истинное чувство; тут способность увлечь — там привязать прочно. Чувство уважения вознаграждает то, что потеряно для чувственности, и миртовый венок невинности оказывается способным перевить свои ветви с пышными розами любви.

Судьба оказала людям недурную, с некоторой точки зрения, услугу, сделав большинство так называемых светских людей не особенно склонными к чувству нежности. Кокетство женщин и мелкая распущенность мужчин спасают этот класс общества от опасного увлечения горячими, неудержимыми страстями. Удовлетворенное самолюбие ценится в нем выше, чем наслаждения истинной любви. Женщины, заботясь только о выставке, увлекаясь одним блеском обстановки и страшась более всего прослыть смешными, обращают гораздо менее внимания на то, что чувствуют сами, чем на то, что о них говорят, и чего требует мода. Более высокие чувства известны им только из романов, служащих им суррогатом жизни. Ничтожность живых людей, их окружающих, выкупается добродетелями излюбленных сказочных героев, о которых они прочли в книгах. И действительно, как не увлечься хотя бы доступностью такого средства! Автор одним росчерком пера создает личность, в которой соединяются всевозможные достоинства: нравственные, физические и общественные. Построить дворец так же легко, как и хижину, а что до острых метких слов, то не приятнее ли прочесть их в книге, где они, после долгого труда автора, изложены так красиво и в таком количестве? Нередко женщина большого света судит по героям романов даже об окружающих ее личностях, как, например, о своем муже, любовнике, своих друзьях. Она сравнивает их с Грандиссоном, Телемаком, Куси, а мужчины, в свою очередь, думают увидеть в окружающих их женщинах Клариссу или Элоизу.

Другой предрассудок, также распространенный романами, но решительно опровергаемый природой, состоит в укоренившемся мнении, будто в одно и то же время можно любить только одну женщину. Напротив, когда первый пыл страсти прошел, натура наша способна разделять чувства так же легко, как и желания. Можно очень легко с одинаковой искренностью обожать восемь, десять и даже более женщин; наслаждаться обществом одной утром и спешить к другой вечером; в один день предпочитать первую, в другой — вторую и при этом самым искренним образом любить более других ту, с которой находишься в данную минуту. Для того чтобы убедиться в действительности существования этого факта, вопреки громкому протесту ревности, стоит только вспомнить сделанное выше определение, что любовь есть не что иное, как дружба, соединенная со страстным влечением. А разве эти два чувства порознь не имеют права быть разделенными между несколькими личностями? Род людской, несмотря на лицемерную оппозицию, впрочем, законно признает самым отличным образом это правило на практике, доказательством чему служит полигамия, допускаемая многими народами. Не будь этого признания, не было бы и сералей. Женщинам вообще не мешало бы помнить это свойство человеческой природы и снисходительнее смотреть иной раз на слабости, до которых так падок наш пол.

Нравственный взгляд на любовь.
Любовь в зрелом возрасте. Нравственность в любви. Любовь и законы

Равно совершенно ошибочно мнение, будто можно любить только один раз. Напротив, перейдя за зрелый возраст тридцати лет, нам случается влюбляться иной раз несравненно сильнее, чем в молодости. Женщины пожилых лет, справедливо сознающие, что доживают последние возможные для любви годы, предаются ей в этот период жизни с особенной нежностью и даже вносят в нее какой-то особенно трогательный элемент внимания и предупредительности, чем иной раз даже с успехом заставляют нас забывать об утрате, понесенной их красотой вследствие лет.

Установить нравственный взгляд на любовь довольно трудно, вследствие возникшего по этому вопросу в большинстве людских обществ противоречия между законами естественными и нравственными. Страсть, рассматриваемая сама по себе, не имеет ничего дурного, и наслаждение ею совершенно невинно. Если б где-нибудь признавалась общность отношений между мужчинами и женщинами, а дети считались питомцами государства, то в такой стране сдержанность считалась бы скорее пороком, чем добродетелью. Но при том общественном устройстве, какое существует у нас, сдержанность и целомудрие являются качествами, достойными величайшего уважения. То, что было бы совершенно позволительно на островах Отаити и, может быть, даже похвально, получает у нас совершенно иное значение. Если порядочный человек ведет себя с некоторой сдержанностью даже относительно свободных женщин, как, например, вдов, девушек, достигших совершеннолетия, или легких созданий, то такой образ действия по отношению к другим женщинам требуется от него уже во имя добродетели. Во всех людских делах надо принимать в соображение не одни только факты, но и их последствия. Если поведение ваше причинит великое горе отцу, мужу или любимой женщине, то вы все равно будете в этом виноваты даже и в том случае, если горе это будет иметь предрассудочное основание.

Есть люди порядочные в полном смысле слова, способные на любой подвиг самоотвержения, кроме, впрочем, одного — отказа от удовольствия любви. В этом случае они забывают все свои высокие нравственные правила и нередко причиняют своими поступками более горя, чем могут выкупить их прочими добродетелями. Но честные порывы могут проявляться даже в пороках. Если проступок уже совершен, то последствия его могут быть смягчены и вознаграждены до некоторой степени благородным обращением с падшей жертвой и умением сохранить тайну ее беды. Но если кто будет трубить о своей победе, чваниться ею на всех перекрестках, выставлять на позор несчастье женщины, виновной только в том, что она слишком сильно любила, и этим разобьет драгоценнейшее ее богатство — репутацию, то такой поступок, возмущающий всякое чувство порядочности и чести, следует, безусловно, заклеймить именем бесчестного, несмотря на то, что практика его вошла почти в наши ежедневные обычаи. А что же сказать о тех людях, которые даже не успев в своих искательствах, говорят о них как об удавшихся, хвастают небывалыми подвигами и этой клеветой разбивают добрую славу женщин, которых честь осталась вполне незапятнанной?

Сильная, неудержимая страсть заслуживает еще до некоторой степени если не извинение, то по крайней мере снисхождение именно вследствие своей силы. Она столько же несчастье, сколько и слабость. Но мелкое стремление удовлетворять во что бы то ни стало своим грязным инстинктам — представляется уже низостью в полном смысле слова. «Если бы я, — говорил один приятель другому, — мог только спать, есть, заниматься делами и не ощущать скуки, от которой умираю, то, пожалуй, не искал бы ничего более. Но так как подобная жизнь невыносима, то я и буду искать удовольствия во что бы то ни стало».

Целомудрие — качество особенно важное для женщин. Нельзя достаточно рекомендовать им стараться всеми силами заглушать в себе с ранних лет опасный голос чувственности, которая может иной раз сгубить всю их жизнь за один миг удовольствия. К счастью, в этом деле является им на помощь сама природа, развившая в женщинах, вопреки общепринятому мнению, требования чувственности гораздо менее, чем в мужчинах. Самый беглый трезвый взгляд на то, что может выйти из необдуманного увлечения, способен остановить любую женщину на этом скользком пути.

Наши нравы испорчены до того, что законного пользования наслаждениями любви в нашем обществе почти не существует. Из тридцати браков едва ли найдутся два, заключенные по любви. Честолюбие, корысть или эгоизм были, наверно, главными руководителями при заключении прочих. Женятся обыкновенно ради денег, имени, положения и очень редко ради личных качеств женщин. Потому не мешает им постоянно иметь это в виду и сделать из этой мысли главный оплот против увлечений.
Если рассматривать увлечения этого рода с точки зрения гражданской и политической, то следует прийти к выводу, что если законы не имеют возможности пресечь зло или его исправить, то они должны относиться к нему более снисходительно. Лучшие криминалисты разделили все правонарушения на три главные степени: преступления, проступки и ошибки. Подводя под эти разделения увлечения страстью любви, следует отнести к отделу преступлений только самые низкие противозаконные удовлетворения животных инстинктов. Зато под второй отдел подойдет вся масса тех наиболее распространенных увлечений, где стремление удовлетворить свою страсть во что бы то ни стало не исключает в то же время и благородных порывов истинной любви, великодушия и самоотвержения. Любовь не только допускает подобные порывы, но часто бывает даже их лучшим источником. Люди к ним особенно склонны в минуты увлечения нежными чувствами, и частое повторение подобных минут может даже обратить порывы эти в привычку.

О вы, имеющие власть в руках! Наши несовершенства дают вам право предписывать нам, как должны мы поступать; но умейте быть снисходительными к людским слабостям, особенно когда эти слабости не делают никому вреда! Не допускайте нас разрушать себя излишками, но не осуждайте нас и на полное отречение от всяких радостей. Вы ответственны за все те лишения, которые заставите нас переносить без прямой на то необходимости. Взгляните, сколько здоровых, кипящих сил гибнут под гнетом нелепых порядков. Старайтесь связать в вашем законодательстве требования правды и порядка с нашими естественными влечениями! Не пытайтесь идти против природы, напротив, обеспечьте нам пользование ее дарами и теми утешениями, которые она изливает на нас наряду с бедами и горем.

А вы, молодые люди, родившись для того, чтоб нравиться! Не злоупотребляйте этим драгоценным даром и не делайте его орудием, чтобы вносить горе в круг семей или позорить невинность. Не чваньтесь ложным триумфом, воздвигнутым на чужом несчастье! Победы такого рода слишком легки и потому не принесут вам никакой славы. Сила и настойчивость — главные свойства вашего пола, точно так, как слабость и уступчивость — главные свойства женщин, потому вы должны их защищать, а не злоупотреблять вашей над ними властью. Помните о неисчислимых опасностях, грозящих вашему счастью, спокойствию, чести и доброму имени, а также не забывайте о страданиях, которые вы причините вашим несчастным жертвам. Невоздержанность ваша уничтожит их чистоту, заменит презрением ту добрую славу, которой они пользовались, и все это из-за одного только мига увлечения… Да! Будьте великодушны и благоразумны! Конечно, трудно сопротивляться искушению, особенно когда предмет его так увлекателен. Но из двух зол надо избрать меньшее, и если, на основании именно этого последнего правила, вы возразите, что огненная натура, осужденная на безбрачие, громко требует исхода своим силам и что, осудив ее на бездействие, мы можем вредно повлиять на свое здоровье, тогда, по крайней мере, умейте соединить удовлетворение своих желаний с честностью и благоразумием. Можно достигнуть одной и той же цели разными путями, из которых одни позволительны, а другие нет. Остерегитесь, по крайней мере, губить ради себя других. Не отнимайте у мужа жену, а у женщины ее чести. Но, поступая честно в этом случае, не вдавайтесь, однако, и в другую крайность: не тратьте ваших сил и не отравляйте здоровья распутством в вертепах, ему посвященных. Умейте пролавировать между тем и другим! Это возможно! Вы найдете, что вам нужно, не погубив себя…

Но что ответить на вопрос чистого, невинного созданья, если оно чистосердечно сознается, что также хочет любить и жаждет быть любимой? Что ответить?.. Вот что: во-первых, — я буду отвечать так же искренно, как искренен был вопрос, — остерегайтесь увлечься слишком мечтой о том счастье и о тех неведомых наслаждениях, которых вы жаждете. Есть много личностей, которые, вкусив заповедного плода, с изумлением и нередко даже с отвращением спрашивают: как? не более?.. Поэты и романисты, воспевающие любовь, обыкновенно преувеличивают во много раз ее прелести. Они описывают ее в формах, далеко превосходящих истину. Я сам, отчасти, впал в это на предыдущих страницах. На свете очень немного людей, держащихся на этот предмет верного взгляда. У большинства из них чувственность развита гораздо более, чем сердце, и они предаются ей с чисто животной страстью. Жаждут наслаждений все, но немногие умеют их облагородить. Глубоко кого-нибудь полюбить еще не значит обеспечить счастье. Как ни говорят, что любовь слепа, она все-таки основывается, хотя иной раз незаметно для нас самих, на видимых наружных достоинствах. Внешняя красота, ум, благородство, твердость характера и множество других качеств вызывают и обусловливают любовь. Но качества эти никогда не могут совместиться вполне в одной личности, и вот почему женщина обыкновенно рисует в своих мечтах любимого человека гораздо совершеннее, чем он есть на деле. Я, однако, допущу исключительный случай. Положим, что желанный феникс найден, что он вас любит и готов это вам доказать чем хотите. Подумайте, какой опасности подвергаетесь вы и в этом даже случае, если судьба почему-нибудь все-таки препятствует вам быть соединенными навеки! Чем более любит вас ваш избранник, тем хуже для вас же. Годы благоразумия едва ли будут в состоянии вас защитить. Одна минута увлечения в состоянии повлечь за собою целую жизнь сожалений, стыда, презрения и, может быть, даже угрызений совести. В подобном случае остается одно средство — бежать, не надеясь на свои силы. Они вам изменят рано или поздно! Вы привыкнете мало- помалу к мысли о том, что на первых порах казалось вам невозможным; вы скользнете в покатости уступок, из которых каждая покажется ничтожной в отдельности, и незаметно дойдете до того, что уступать больше будет нечего. Не утешайтесь тогда даже надеждой, что ошибка ваша останется тайной. Я допускаю, что избранник ваш скромен и благороден, но он доверчив, а сверх того, ему приятно говорить о вас: вы его гордость и утешение. У него есть друг, от которого он ничего не скрывает, у того — другой; наконец, вы сами не можете отвечать, что при всей осторожности никогда не выдадите себя словом или жестом. Секрет ваш станет раскрываться незаметно, но, наконец, сделается общим достоянием! Сверх того, на безусловное постоянство можно так же мало рассчитывать, как и на скромность. Едва любовь ваша потеряет для вашего друга прелесть новизны, едва ему нечего будет более от вас ожидать, вы наверное встретите соперниц. Может быть, нежность ваша удержит его на некоторое время от прямой измены, но все-таки к вам лично он охладеет и, наконец, оставит вас рано или поздно, далеко не вознаградив мимолетным счастьем того горя, которое вам причинил.

Так обыкновенно оканчиваются все нежные связи, и это еще самый лучший их исход. Непредвидимые обстоятельства и сцепление самых нежданных случайностей могут часто ухудшить дело и довести его иной раз до безвыходного положения и отчаянных поступков!.. Нет! Поверьте, что любовь со всеми ее наслаждениями редко может вознаградить риск, которому вы подвергаетесь, бросаясь в ее объятия очертя голову. Если вас не может удержать на этом пути благоразумие, то призовите на помощь чувство долга. Не забывайте, что чистота — первая добродетель вашего пола и что женщина, ославленная за излишнюю вольность в обращении, стоит во мнении порядочных людей так же низко, как мужчина с сомнительной честностью или малодушным характером. Напрасно будете вы искать опоры во мнении немногих свободомыслящих, снисходительных людей; напрасно будете проповедовать о свободе чувств, о ваших правах на счастье и о том, что проступок ваш не сделал никому вреда. Быть может, вы будете правы в ваших суждениях, но не забывайте, что толпа не рассуждает. Общественное мнение — для нее закон, а раз часть вашего счастья находится во власти этой толпы, вам волей или неволей придется подчиняться ее приговорам… Да! Повторяю: бегите от излишних увлечений любовью, и да вознаградят вас дружба и уважение окружающих за все, чего вы себя лишите.

О честолюбии. О зависти.
Честолюбии в зависимости от фортуны. Власть и честолюбие. Отвратительный порок

О честолюбии

Желание встать выше других людей может выражаться чрезвычайно разнообразно, смотря по характеру и степени развития каждого. Жажда славы стоит во главе стремлений этого рода. Страсть эта, хотя и стоящая в полной зависимости от приговора толпы, в высшей степени благородна сама по себе, но она может сделаться истинным бичом для человечества, если стремящийся к ней будет преследовать свою идею во что бы то ни стало, не обращая внимания, какие могут из того проистечь последствия. Не раз было говорено, что завоеватель, повергающий в отчаяние, разорение и гибель целые страны, без всякой иной цели, кроме удовлетворения своей славы, делает в большом виде совершенно то же, что Картуш делал в малом. Такого рода слава не только не возбудит никакого сочувствия или удивления, но, напротив, сделается предметом презрения и ненависти, равносильных той степени зла, какое ей произведено.

История честолюбия представляет любопытные данные относительно некоторых людей, чья неудержимая энергия в преследовании своей цели помогла им действительно вознестись на высшую ступень славы, несмотря на свое темное происхождение. Мы знаем более пятнадцати императоров, столько же королей, многих пап и немалое число других равно знаменитых людей, родившихся в совершенной неизвестности и, тем не менее, достигших того высшего положения, какое они занимали (Вителлий был сыном башмачника; Пертинакс — кирпичника; Макрин — вольноотпущенника, Диоклетиан — невольника; Валентиниан — веревочника; Василий Македонянин — невольника; Лев Исавр — пастуха.). Изучая средства, с помощью которых они достигли своей цели, мы увидим, что личные их способности играли при этом не столь значительную роль, сколько смелость, а главное — счастье.

Другой, еще более поучительный пример, являет нам история при взгляде на отношение числа честолюбцев, достигших своей цели, к массе тех, которые, наоборот, были раздавлены колесом фортуны. Число последних несравненно больше, а сверх того, не лишне заметить, что даже из числа удачников было очень мало истинно счастливых своим успехом. Следя за внутренней жизнью их души, мы увидим, что каждый новый успех поселял в них новый замысел, и нет ничего мудреного, если истинно здравомыслящий человек, проследя такую жизнь, почувствует охоту отказаться навсегда от подобной карьеры, исполненной стольких тревог, препятствий и часто даже угрызений совести.

Большинство людей думают, что путь к счастью состоит в непрестанном возвышении над прочими людьми. Мудрость, напротив, шепчет: предпочитай спокойствие шуму; простоту — вычурности; прочность — блеску; скрывайся от взоров толпы и не сердись даже тогда, когда тебя ценят ниже того, чем ты есть. Последний в своем кружке — ты будешь первенствовать в следующем!

Какое в высшей степени комическое зрелище должно представлять для беспристрастного наблюдателя это вечное копошение и эта вечная суета толпы, выбивающейся из сил и употребляющей всевозможные хитрости, подвохи и низости только для того, чтобы проползти вперед перед другими, веруя твердо, что именно там и есть то желанное счастье — то счастье, которое в действительности находится целиком в нас самих и может быть достигнуто без всяких усилий и стремлений! Неужели можно назвать истинным прочным счастьем то, что состоит в полной зависимости от случая или чьего-нибудь каприза? Нет! Имя счастья можно дать только тому, чего не только не в силах отнять у нас соединенные нападки всех людей, но что, напротив, еще более крепнет от их преследований. Эпиктет сказал: «Над нашим внутренним существом тиранов нет и не может быть, и вот в силу-то этого правила взамен искательств и ползания пред высшими, в надежде заслужить их милость или улыбку, что и трудно и неверно, следует лучше достичь умения обходиться без этих милостей и улыбок».

Честолюбие, ищущее удовлетворить своим желаниям с помощью богатства, следует приравнять к простой скупости. Самый же чистый вид честолюбия, выражающийся в желании власти, похвален только в том случае, если приобретенная власть будет направлена на то, чтобы сделать добро своим ближним. Но, к сожалению, на деле гораздо чаще бывает противное. Гордость и невежество людей побуждают их добиваться власти только для нее же самой, воображая, что в этом-то и состоит высшее личное благополучие. Для того чтобы опровергнуть этот предрассудок, стоит только рассмотреть поближе внутреннее достоинство людей, достигших власти, и спросить себя, согласились ли бы мы обладать ею при таких же условиях и при такой обстановке? Я уверен, что большинство ответит отрицательно, осознав, что в подобном случае не из-за чего было мучить себя домогательствами.

Рекомендую также вспоминать почаще известный разговор Фонтенеля с самим собой: «Для чего добиваюсь я этого отличия? — Для того, чтоб возвыситься над другими. — А для чего это возвышение? — Чтоб получать знаки уважения. — Какую пользу принесут мне эти знаки? — Они будут льстить моему самолюбию. — Как же может льстить то, что относится не лично ко мне, а к тому положению, в котором я нахожусь?» Если б мы рассуждали подобным образом о всякой из наших страстей и отдавали себе отчет во всех тех мелких душевных движениях, которыми вызываются наши поступки, мы бы увидели, что большинство наших желаний преследуют чисто химерические цели, и потому вовсе не было бы для нас большого лишения от них отказаться.

Честолюбцы, тайно сокрушающиеся о своем ничтожестве! Вы имеете полное право мечтать о том, чтоб возвыситься, но поставьте сначала себе разумную цель, к которой следует стремиться. Бросьте преследовать призраки! Дорога для истинного достижения того, к чему вы стремитесь, открыта каждому! Сказать ли вам, в чем должна состоять ваша задача? Вот она: дайте себе слово достичь того, чтоб ни один человек в мире не имел права сказать, будто он честнее, чем вы.

О зависти

Этот отвратительный порок распространен, к стыду человечества, сильнее, чем все другие . Зачатки его проявляются даже в ребенке, не вышедшем еще из колыбели. Можно с уверенностью сказать, что нет даже истинно хорошего человека, который не ощутил бы на себе хоть раз в жизни его влияния (Природа замечательным образом старается поддержать равновесие тех благодеяний и бед, которые изливает она на род людской. Не в силу ли того закона нации и общества наиболее счастливые споим гражданским устройством преимущественно представляют случаи для развития в своих гражданах зависти? Маленькие республики потворствуют этому в особенности. Ничтожность теории, отсутствие градации в классах и одинаковость мелочных интересов до того перепутывают отношения между гражданами, что все они начинают видеть друг в друге врагов или соперников и считают уже верхом великодушия, если не вредят один другому умышленно.). Кто действительно может со спокойной совестью заявить, что никогда не злословил, что слушал рассказы о хороших качествах своих ближних с таким же удовольствием, как и об их пророках, и всегда радовался их счастью? Кто отдавал всегда справедливость чужим заслугам и не критиковал их пристрастно? Кто великодушно признавал в своих соперниках достоинства, высшие против собственных, и кто, наконец, радовался их успехам, встречая без злорадства известия о постигших их неудачах?

Если вы не можете ответить с безусловной утвердительностью на эти вопросы, то, значит, зависть нашла себе приют и в вашей душе. К несчастью, я выставил еще самые легкие ее проявления. Порок этот подтачивает в корне все человеческое общество, нанося ему не меньший вред, чем честолюбие. Главное орудие зависти — клевета, поражающая людей, как низкий убийца, всегда из засады или в потемках и наносящая обыкновенно неисцелимые раны, терзающие нас до самой смерти. Сделанная несправедливость может еще быть исправлена, но каким образом заставить толпу разубедиться во лжи, если она ей поверила? Как ни распространяйте ее опровержение — оно всегда рискует не дойти до всех, слышавших первое, худшее известие.

Правило великодушия, требующее, чтоб защищали наших ближних от нападения разбойника, предписывает с еще большей строгостью защищать их и от клеветника, Сострадание плачет над чужим несчастьем, зависть, напротив, ему радуется. Таковы противоположные проявления этих двух свойств человеческого сердца. Завистник обличает свой порок даже тогда, когда вздумает кого-нибудь похвалить. Замечательно, что похвала подобных людей всегда относится к каким-нибудь ничтожным качествам. Они не решаются говорить о более значительных, опасаясь вызвать невыгодное сравнение с собственными воображаемыми достоинствами (Я знал одного военного, который не мог равнодушно слышать рассказа о счастливых подвигах кого-нибудь из своих знакомых. Он становился при этом мрачен и начинал вздыхать без конца. Товарищи нередко поднимали его на смех, держа пари, кто из них более его раздражит каким-нибудь рассказом.). Я кончу эту главу словами Вольтера: «Если тебе не дает покоя слава соперника — старайся его превзойти, и тогда ты ему отплатишь за нанесенное тебе горе!»

О ревности. О гневе.
Полное доверие гарантирует верность. Скрыть интригу сложно. Гнев от скуки

О ревности

Страсть эту можно поставить среди главных разве только по силе, с какою она проявляется, но отнюдь не по внутреннему ее значению. Мало страстей, ослепляющих человека до такой степени и побуждающих его к таким нелепым поступкам. В глазах ее самые неправдоподобные призраки превращаются в действительность; она подозревает все и этим удваивает причиняемые ею муки.

Искатели приключений знают очень хорошо, что разумное, благородное обращение с женщиной и полное к ней доверие гарантируют ее верность гораздо скорее и лучше, чем всевозможные ухищрения ревнивцев. Таких женщин они боятся и редко успевают в своих перед ними искательствах. Напротив, всякий ловелас, заведя интригу с женщиной, которую сторожит недремлющий аргус, прекрасно знает, что имея меньшее количество внешних случаев для успеха, он вознаградит это большей податливостью со стороны самого предмета своих домогательств. Чем суровее страж, тем любезнее пленница; чем строже его затеи, тем хитрее ее уловки. Недоверие вызывает обман. В странах, где женщин держат взаперти, часто все дело решается беглым обменом взглядов при первой же встрече. Роман кончается там, где, по-видимому, ему только следовало бы начаться.

Надзор за женщиной может принести какую-нибудь пользу только в случае, если она его не подозревает. Сознание в полной бесполезности открытой ревности могло бы служить предохранительным против нее средством. Малейшее упущение в надзоре может сделать лишними всякие дальнейшие строгости даже в том случае, если дело идет о гаремных затворницах, томящихся вечно под глазами зорких евнухов. Если надзору их удастся иной раз предотвратить неосторожную попытку глупца, то человек, ловкий и привычный к делам такого рода, всегда сумеет поставить на своем. Где нельзя взять открытой силой, — пустится в дело хитрость. Большинство интриг завязываются, как секретные договоры государей, ничтожной запиской, которую можно всегда написать втайне от самого зоркого глаза. Если секрет иной раз и разоблачается, то обыкновенно когда уже дело непоправимо. А сколько, кроме этого слишком обыкновенного средства, существует еще других, гораздо более тонких и хитрых! Коварство доходит до того, что иной раз сам ревнивец делается орудием интриги и способствует ей именно в то время, когда думает ее разрушить. Тот, кто испытал эту неприятность на себе, может, впрочем, утешиться мыслью о слабости женщин, а равно и тем, что он наверное не первый и не последний.

Много есть женщин, сохранивших чистоту не столько из принципа, сколько от непредставившегося случая ее потерять, и почти не найдется таких (особенно из одаренных страстным темпераментом), которые, насладясь всеми прелестями первых счастливых лет брачной жизни, не бросали бы грешных взглядов на того или другого хорошенького мальчика и не украшали таким образом своих мужей рогами, хотя бы в мыслях. А сколько найдется и таких, что будучи готовы сами броситься на шею любовнику, тем не менее громко осуждают за связь с ним любую из своих подруг.
Такие мысли могут заставить серьезно задуматься многих мужей. Да, впрочем, если говорить правду, то ведь немалое их число действительно нуждается в утешении. Как многие улыбаются понаруже радостям семейного счастья, а на деле бывают обмануты самым унизительным образом! Сколько есть женщин, неприступных по виду, но тем не менее имеющих любовниками таких людей, с которыми пред публикой находятся они в самых холодных, недоступных подозрению отношениях! Утешительно, впрочем, что иногда бывает и наоборот. Есть женщины, не стесняющиеся в наружном выражении сочувствия и любезности, но вместе с тем строго хранящие чистоту нравов. Эта легкость в нарушении мелочей часто даже служит гарантией, что они не позволят себе забыться до чего-нибудь более серьезного.

Если трудно помешать интриге, то скрыть ее еще труднее. Осторожность, доходящая вначале до излишка, усыпляется мало-помалу и часто переходит даже в другую крайность. Безнаказанность заставляет умолкнуть благоразумие. Если сходило с рук так часто, то почему же не сойдет и на этот раз? Предосторожность, в силу этого рассуждения, уменьшается, а с другой стороны, подозрительность удваивает свой надзор. Шпионство не дремлет, малейшая мелочь переворачивается и обсуждается со всех сторон; наконец разражается роковой удар; тайна открыта, и раскаяние целой жизни нередко является недостаточным для того, чтобы искупить миг счастья, приобретенный и без того слишком дорогой ценой постоянного страха, стыда и, может быть, даже угрызений совести. Но предполагая даже, что преступная связь осталась тайной, что женщина по-прежнему считается чистой, по-прежнему любима и уважаема — едва ли будет она счастлива и в этом случае. Мысль, что она пользуется незаслуженным счастьем и незаслуженным уважением, отравит для нее пользование этими благами. Сверх того, надо еще заметить, что пользование страстными, слишком бурными наслаждениями имеет свойство притуплять в нас способность воспринимать удовольствия более спокойные и здоровые. Привыкнув к постоянному волнению, обману и погоне за минутой порывистого счастья, которое никогда не может длиться долго, мы убиваем в себе нашу к нему восприимчивость, начинаем тяготиться тоской и равнодушием ко всему. Душу томит стремление к чему-то недосягаемому, к чему-то невозможному, и никакие силы, никакие радости не в состоянии нас удовлетворить в этом несчастном положении, так часто замечаемом нами в светских разочарованных людях и в особенности в пожилых красавицах, слишком бурно проведших свои молодые дни.

Молодой женщине, которую демон страсти и увлечения соблазняет на подобную карьеру, мы бы советовали сказать себе вот что: красота моя продлится не более нескольких лет. Может быть, мне удастся сделать несколько блестящих побед, которые польстят моему самолюбию, но очень вероятно и то, что эти же самые победы причинят мне более горя и беспокойства, чем удовольствия. Одна минута заблуждения может погубить всю мою жизнь; так не лучше ли посвятить мне мою молодость на то, чтобы прочно привязать к себе любящего меня человека и создать таким образом себе солидное, безупречное счастье, при котором, помимо всеобщего уважения, я буду еще вправе уважать сама себя?

Ревность более мужской порок, чем женский. Некрасивые и старики поражаются ею сильнее, чем красавцы и молодые, но всего более склонны к ней те, которые в свое время заставляли страдать ревностью других. Замечательно также, что низшие классы общества увлекаются ревностью легче и сильнее, чем высшие, что легко объясняется тем, что у первых более развит взгляд, низводящий женщину на степень простого орудия для удовлетворения страсти, тогда как у последних существуют к женщине и другие отношения и требования. Образованные люди, сверх того, более свободны от предрассудка, что проступок женщины покрывает позором ни в чем невинного мужчину.
В высшем свете нередко существуют связи, даже совершенно чуждые любви. Обладания женщиной добиваются от скуки, от нечего делать или для удовлетворения пустого самолюбия. В занятии этом ищут средства для того, чтоб убить свой день, выиграть пари, заставить о себе говорить или чтоб получить некоторое право на более свободное обращение с женщинами вообще и таким путем расширить круг своих развлечений. Такие связи скорее напоминают взаимные услуги дружбы, чем нежные отношения любви. Они часто даже бывают проникнуты скорее характером холодности и усталости, чем жаром страсти. Мелочная учтивость, на которую служит ответом учтивость же, — вот в чем обыкновенно выражаются такие отношения. Истинная страсть, основанная на чувственности, поступает иначе и стремится к цели вернее.

Равнодушие многих мужей к сомнительному поведению своих жен может показаться, на первый взгляд, загадочным, но его нетрудно объяснить, если принять в соображение, что многие из таких мужей равнодушны и к самой личности своих половин. Если прибавить к этому утомительность вечного надзора, желание спокойствия, а наконец, — и это главное — свободы для самих себя, то нам станет совершенно понятным, почему на многое смотрится в этом случае сквозь пальцы. Есть страны, в которых общественные обычаи и даже законы вмешиваются в эту сферу семейных отношений и предоставляют себе власть

Наблюдать за счастьем домашнего очага; в других странах общественное мнение, наоборот, не только совершенно равнодушно к этому предмету, но даже, до некоторой степени, потакает безнравственности в силу превратного понимания правил о свободе и приличии. Для истинного благосостояния общества было бы одинаково вредно обратить женщин в невольниц или, наоборот, снять с них всякую ответственность пред общественным судом за поступки подобного рода. Нет равно надобности ни держать их взаперти, ни рукоплескать, когда они бросаются на шею первому встречному ради, так называемого, принципа о свободе чувств. Законность происхождения, очень часто подвергающаяся сомнению в домах с длинными родословными, впрочем, кажется довольно громко говорит, что жаловаться на стеснение свободы для женщин этого класса едва ли есть причина.

Вот интересный анекдот из области ревности, напоминающий своим характером древние нравы Рима и Спарты. Я привожу его, впрочем, не столько как пример, сколько как оригинальный случай. Один муж долгое время молчаливо следил за развитием взаимной склонности между своей женой и одним очень достойным человеком из его знакомых. Он перехватил их корреспонденцию и получил таким образом возможность знать все, что между ними происходило. Любовники боготворили друг друга, но порочной связи между ними не было. Они оба уважали мужа и не только не дозволяли себе чего-либо оскорбительного для его чести, но сожалели даже о необходимости скрывать от него существование того невинного сочувствия, которое их связывало. Лишение, которому они себя подвергали, печалило их даже менее, чем эта неизбежная ложь. Однажды муж застал их при свидании, которое в глазах других могло бы набросить тень на чистоту их отношений. Но он воздержался от всякой сцены и сказал совершенно хладнокровно жене: «Успокойся! Я тобой доволен. Знаю, что сердцем нельзя управлять, как поступками, но я радуюсь по крайней мере тому, что выбор твой пал на вполне достойного человека, и потому мне нет причины за тебя краснеть. Мысль о твоем счастье заставляет молчать мою ревность. Я позволяю вам видеться, когда хотите, но желал бы только одного, чтоб любовь ваша не дошла до тех пределов, после чего в семью может войти чужой ребенок. Впрочем, если счастье ваше не может принести такой жертвы, то я согласен даже на это. От вас не может произойти ничего дурного, но я требую только, чтобы это не было от меня скрыто и я не был обманываем тайно». Любовники, пораженные и уничтоженные еще более тоном речи, чем ее смыслом, в один голос отказались от предложения и объявили даже о намерении порвать всякую между собою связь; но муж настаивал на своем и никак не соглашался на предложенный полный разрыв. На деле оказалось, что даже мысль воспользоваться данным позволением не пришла любившим друг друга в голову; напротив, любовь, не встречая никаких препятствий, нашла их сама в великодушии и мало-помалу исчезла бесследно. Муж приобрел благодарную жену, преданного друга и сохранил на всю жизнь приятную память об оказанном благодеянии.

О гневе

Гнев может быть назван безумным увлечением оскорбленной гордости. Им обнаруживается слабость духа, метящего оскорблением за недостаток собственного здравого смысла. Иногда, впрочем, в слабейшей степени он является как следствие дурной привычки, нетерпения, излишка впечатлительности или обманутого расчета, причем в этом последнем случае предающийся гневу совершенно ошибочно думает приобрести порывом злобы то, чего нельзя было добиться более спокойным, рассудительным путем.

Есть также люди, которые сердятся от скуки. Они, в этом случае, похожи на зрителей трагедии или публичной казни, всегда предпочитающих бурное точение происходящих пред ними событий спокойному. Предаваясь порывам гнева, они думают развеселить и прогнать грызущую их тоску. К тому же говорить о себе, жаловаться на судьбу и ее бранить бывает так приятно! Вины других людей против нас считаем мы всегда гораздо более важными, чем наши собственные несправедливости. Мы также все не прочь показать хоть в чем-нибудь свое значение и свою силу, а тут средство под рукой: мучить своих родных и друзей, с ними ссориться, сделаться пред
метом их ненависти и презрения — это ли не средства показать, что мы также имеем значение и кое- чего стоим?

Специально сказал, что малейшее расстройство ничтожного органа причиняет болезнь всему телу. Точно так же и душа не может почесться здоровой, если ее смущает какое-нибудь, хоть пустячное, беспокойство. Но смотреть дурно на все, как это свойственно гневу, следует счесть уже болезнью серьезной.

Замечательно, что люди вспыльчивые, то есть предающиеся гневу скорее, чем другие, бывают обыкновенно людьми очень уживчивыми и обладающими вполне добрым сердцем. С ними надо только уметь обращаться и не принимать к сердцу их выходок, которые, по большей части, совершенно безвредны. Дайте такому человеку высказаться до конца, а затем сделайте вид, что вы им оскорблены сами, но, впрочем, в умеренной степени, чтобы не обидеть его презрением, и вы увидите, что он первый раскается в своем поступке. Браните вспыльчивых не столько за суть их чувств, сколько за форму, в которой они их выражают; обратите в смешную сторону причину, их рассердившую; вверните в обсуждение вопроса забавную шутку или тонкую лесть им самим, и тогда, уловив миг, когда расходившаяся желчь несколько уляжется, вы наверно приведете их к чистосердечному сознанию собственной несправедливости, что гораздо труднее бывает достичь с человеком, который сердится хладнокровно. Впрочем, этот прием, очень удобный и полезный относительно людей, к которым мы равнодушны, делается гораздо более затруднительным, когда приходится иметь дело с человеком нам дорогим, чьи беды и горе, даже оскорбительно выражающиеся, нас более печалят, чем сердят.

Гнев редко бывает полезен; напротив, один какой- нибудь его порыв нередко влечет за собой раскаяние на всю жизнь. Охранить свои права можно и без запальчивости, и этот способ, во всяком случае, более достоин и целесообразен. Гнев относительно низших неблагороден; с равными он опасен; с высшими смешон; со всеми же вообще несправедлив, потому что если соперник наш не прав, то его следует пожалеть, а если прав, то как же можно его за это оскорблять? «Ты сердишься — значит, ты не прав» — говорит старая, но верная пословица.

Гнев в особенности редко действует на здоровье, заставляя разливать желчь, что равно неблагоприятно отзывается как на кровообращении, так и на деятельности нервной системы. Марк Аврелий, а за ним и многовековой опыт справедливо заметили, что частое разлитие желчи искажает мало-помалу лицо до потери всякой красоты. Дурные страсти, впрочем, все действуют таким образом. Изменяя к худшему черты нашего лица, они тем самым как бы предостерегают против нас прочих людей и вызывают их быть настороже. Справедливость этого замечания можно легко проверить на опыте. Попробуйте среди толпы незнакомых вам лиц вглядеться в некоторые. Вы наверно почувствуете влечение к одним и антипатию к другим, совершенно независимо от степени красоты этих лиц, их возраста или роскошного туалета. Если вы захотите исследовать причину этого, то легко придете к выводу, что она заключается в выражении тех чувств и качеств, которые рисуются на лице или высказываются в манерах, движениях и голосе каждого (Подобно тому, как душевные движения выражаются внешним образом в игре мускулов, я склонен думать, что и мускульные движения до некоторой степени влияют на наши чувства. Так, например, если я насильно улыбнусь, мне всегда кажется, что в этот миг я ощущаю род веселости. Придавая себе спокойный, довольный вид, я непременно вместе с тем делаюсь спокойнее в действительности. Чтение вслух может до некоторой степени заменить разговор. Один английский врач советовал это средство живущим одиноко против ипохондрии. Очень вероятно, что все наши органы находятся между собою в связи и взаимно поддерживают общую гармонию своей деятельности.). Человек обличает себя во всех своих движениях и поступках, до мельчайших включительно, но, к сожалению, наши собственные суждения о людях, основанные на том, что мы в них видим, не всегда бывают правильны. Если кто-нибудь нам не нравится, то в этом часто бываем виноваты больше мы сами, чем дурные качества того человека, и это происходит оттого, что мы склонны видеть в людях только те качества и пороки, которые существуют в нас самих. Строгое, серьезное лицо не понравится человеку с пустым ветряным характером, а выражение силы и твердой решимости может даже испугать того, кто не имеет никаких правил.

Вот сколько доводов громко говорят нам в пользу необходимости сдерживать порывы вспыльчивости, увлекающей нас за границы рассудка! Не забывайте при этом, что нет лучшего средства расположить в свою пользу людей, как показав им пример умения достойно отвечать учтивостью на грубость, спокойствием на заносчивость и рассудительностью на дерзость. Если мы не уверены, что слова наши приведут к желанной цели, тогда лучше и достойнее будет, вместо того чтобы сердиться, промолчать.

О лености.
Нет дела — выдумай. Каждый должен трудиться. Человек без дела лишает себя приятности

Это свойство нашего характера, выражающееся в склонности парализовать всякую деятельность, может показаться, на первый взгляд, совершенно невинным, но при более внимательном рассмотрении должно непременно быть отнесено к разряду пороков. Вообще, на свете существует более людей ленивых духом, чем телом. Первые не способны на постоянное напряжение внимания, чем единственно достигается усовершенствование наших мыслительных способностей; вторые же лишают общество плодов своей деятельности, обязательной для всех его членов. Справедливо говорить, что ленивый человек похож на трутня, живущего за счет пчел. У кого нет дела, тот должен его себе выдумать; кто не может работать физически, обязан трудиться нравственно. Нет никакой необходимости, чтобы каждый рубил дрова, возделывал землю или занимался каким-нибудь ремеслом; для служения обществу существуют иные, более широкие способы. Кто по молодости лет или вследствие каких-нибудь обстоятельств не успел создать себе положения для полезной деятельности, тот, по крайней мере, должен к этому стремиться. Если мы видим возможность приобрести какое-нибудь познание, исполнить какую-нибудь обязанность или искоренить в себе какое-нибудь дурное качество, — то вот уже прекрасные цели для деятельности.

Общество, состоящее исключительно из ленивцев, не могло бы существовать. Нищета, болезни, невежество и все прочие неразлучные с ними беды погубили бы его очень скоро. Удовлетворить общим, даже самым простым нуждам возможно только общими же силами. Самый обыкновенный обед приготовляется с помощью припасов и утвари, добытых или сделанных сотнями рук. Одна посевка хлеба, сбор его и молотьба займут более половины этого количества.

По древним афинским законам Дракона праздность наказывалась смертью и подводилась под понятие воровства, сделанного у общества. Египтяне, по свидетельству Геродота и Диодора, смотрели на этот порок с такой же строгостью. Они считали, что каждый должен трудиться, по крайней мере, настолько, чтоб окупить плодами своих трудов те выгоды, которые получает от людей сам. Кто давал больше — считался благодетелем общества, кто меньше — вредным членом. Нельзя при этом, однако, не заметить, что если бы каждому позволялось делать самому оценку своих трудов, то много бы развелось самозваных благодетелей, не только бесполезных, но и положительно вредных.

В жизни частной всякий человек, проводящий время без дела, лишает себя самого лучшего средства сделать жизнь приятной. Праздность родит скуку, а скука есть именно тот враг, который лишает нас способности воспринимать приятные впечатления. Жизнь без цели и желаний, без надежд и предположений представляет какую-то грустно серую пустоту, и нет такой глупости и нелепости, на которую мы бы не были способны, лишь бы прекратить подобное печальное существование. В этом случае бывает нередко, что присущая нашей натуре потребность какой-нибудь деятельности, не имея предмета для занятия, обращает свои силы против нас. Беспокойные, смутные желания бродят в душе и распаляют воображение; страсти обостряются; мы мучим себя и других, и нет такого порока, такого дурного поступка, на которые мы бы не были способны в такие минуты. Занятие — самое лучшее предохранительное средство против такого тяжелого беспорядочного душевного состояния. Если меланхолия вас мучит, принудите себя к труду нравственному или физическому; соберите все силы, какие только у вас есть, но принудьте непременно. Работайте до усталости, до изнеможения сил. Это притупит вашу болезненную раздражительность, и вы, устав, вкусите желанный покой, который возвратит вам утраченную способность и рассуждать, и чувствовать удовольствие.

Трудиться стоит уже для того только, чтоб избежать тех зол и бед, которые приносит с собою праздность. Но в труд должно вносить порядок и систему. Удовольствие покоя можно вкушать только после труда. Бездействие утомляет не меньше, чем работа; но однообразный труд может также сделаться причиною скуки, как и однообразные удовольствия (В труде чрезвычайно важно приобрести навык и сноровку, чтоб не терять напрасно времени и не употреблять, по военному правилу, трех минут на то, что молено сделать в две. Работа с таким характером, кроме экономии во времени, доставляет вдвое более удовольствия и, сверх того, приучает к ловкости. Трудно себе представить, до какой степени ловкости достигают ремесленники в своих мастерствах. Многие делают в час то, на что непривычный человек употребил бы целый день. Постоянная практика способствует развитию умственных способностей, даже вздорных. Я знал двух способных молодых людей, из которых один посвятил себя свету и его удовольствиям, другой же стал серьезно заниматься и читать. Оба успели, но как? Первый приобрел славу самого веселого, остроумного собеседника и мог наговорить в час более забавных вещей, чем другой в год. Зато его товарищ хотя и говорил меньше, но, наверно, сказал бы в час более дельного, чем первый во всю свою жизнь.
Вот хотя несколько длинный, но интересный анекдот по этому погоду, почерпнутый из моих путевых воспоминаний. Раз восьмеро собеседников, собравшись в кофейной, заспорили, какой город следует признать первым в мире? Семеро, безусловно, пришли к заключению, что имя это заслуживает Рим, но восьмой проворчал про себя: «Я предпочитаю другие». Оказалось, однако, что и семеро других, сойдясь в окончательном решении, произнесли его на основании совершенно различных соображений. Первый из них был антикварием и предпочитал всему на свете древности; второй был живописцем и полагал, что весь мир держится на картинах. Он даже раз, обращаясь к одному ученому, выразился так: «Вы, кому решительно нечего делать…» Третий определял достоинство стран и городов по красоте зданий и считал цветущими только те государства, где была масса памятников, статуй, дворцов и обелисков. Четвертый был страшный меломан и восхищался прекрасным изобретением : уродовать детей для того, чтобы сохранить чистоту их голосов. Пятый восхищался Римом за ту свободу, которой в нем пользуются иностранцы, и, сверх того, очень любил дешевое вино. Шестой был ханжа, бивший лбом перед каждой церковью, процессией и часовней. Наконец, седьмой, придворный по профессии, проведший всю свою жизнь в прихожих князей и вельмож, восхищался тем благосклонным милостивым обращением, которым отличалась римская знать. Восьмой, произнесший особое мнение, не имел, по-видимому, резко определенного пристрастия ни к чему. Он был философом и рассуждал, что во всем надо соблюдать меру и не пускаться в погоню за прихотями, не удовлетворив сначала необходимому. Он, правда, любил искусство и науки, но находил, что художники и ученые шли по ложной дороге. Предметы роскоши ему нравились, но, любуясь ими, он сожалел о распространенной в городе нищете. Пышность церковных церемоний наводила его на мысль о простоте жизни великого Основателя христианства. Он хотел верить в неиспорченность нравов простого народа, а его обманывали на каждом шагу. Он ставил необыкновенно высоко благотворительность, но в Риме она его не восхищала, вследствие того, что дурное ее направление плодило более тунеядцев, чем приносила истинного добра страждущему человечеству. Земледелие казалось ему всегда лучшим источником народного благосостояния, а, между тем, кругом видел он только разоренные села; и так далее, все в том же роде.).

О гордости.
Что такое гордость. Самолюбие и его направление. Добродетели или пороки

Неудачный выбор слов и названий влечет непременно за собою путаницу в понятиях. Нет ничего обыкновеннее разговора, в котором собеседники не понимают друг друга вследствие того, что не уговорились предварительно о значении употребляемых слов и навязывают одним и тем же словам разные понятия. Случается даже, что не во всех языках существуют слова для выражения одних и тех же понятий и что есть такие оттенки этих понятий, какие невозможно передать с одного языка на другой, тем более что иногда даже писатели одного и того же языка не вполне согласны между собой, какое значение придавать тому или другому слову. Так, например, слова гордость, тщеславие, самолюбие, заносчивость, высокомерие, презрение, холодность выражают совершенно разные понятия, которые, однако, нередко между собой смешивают. Умение выражаться точно должно быть неразлучным спутником всякого умственного развития; но умение это, к сожалению, встречается очень не часто, а между тем очищение языка служит лучшим средством для интеллектуального образования народа.

Если считать гордость прямым следствием слишком высокого о себе мнения, то едва ли найдется хоть один человек, который не был бы заражен ею. Каждый из нас непременно смотрит на себя, как на замечательного человека, и, как ни велико на свете число глупцов, ни один из них, наверно, не ставит себя в этот разряд добровольно. Заносчивый часто отличается от скромного только тем, что говорит громко то, что тот думает, и выставляет напоказ что тот скрывает.

Есть род гордости, которой дают название благородной, и эта гордость должна, бесспорно, считаться добродетелью. Гордые в этом смысле люди ставят
выше всякой похвалы собственное внутреннее сознание исполненного долга, тогда как люди пустые гоняются за похвалою толпы. Первые хотят, чтобы их поступки в самом деле стоили похвалы; вторые довольствуются, чтоб они только такими казались. Первые ищут выказать себя в чем-нибудь действительно достойном, вторые — в мелочах, и при этом надо заметить, что степень достоинства определяется здесь не стоимостью или наружной грандиозностью предмета, но тем внутренним побуждением, которое заставляет поступать таким именно образом. Деревенская девушка, чванливо обувшая в праздник новые деревянные башмаки, или герцогиня, промчавшаяся на гулянье в блестящем экипаже, разряженная в пух и прах, стоят, относительно тщеславия, совершенно на одной и той же ступени. Если одна истратила на свою затею шесть су, а другая сто тысяч франков — затем остаются одинаково смешными в обоих случаях.

Самолюбие принадлежит к таким свойствам нашей души, которые нуждаются только в хорошем направлении, но отнюдь не в искоренении. Есть немало таких, даже дурных до известной степени, качеств, которые, уничтожаясь сами, уничтожают вместе с собой и что-нибудь хорошее. Думать о себе и о своих проектах более, чем дело этого стоит, иногда может быть полезно в том смысле, что этим способом поддерживается энергия к деятельности и стремление достигнуть цели. Без веры в полезность своей цели никто не станет трудиться, а следовательно, не достигнет ничего хорошего. Китайцы — самый скромный народ в мире, и потому-то именно они так недалеки в своем развитии. Большинство сделанных ими открытий не только не усовершенствовались в течение веков, но, напротив, скорее ухудшились.

Всякий новый род деятельности непременно вызывается горячей верой, что мы произведем что-либо лучшее, сравнительно с существующим прежде. Не будь этого, мы бы вечно только машинально подражали тому, что было до нас. Если б предки наши не додумались до убеждения, что взгляды их вернее, чем взгляды жрецов и массы народа, то мы были бы до сих пор идолопоклонниками и невеждами. Долгое время существовал взгляд, что ничто не ново под луною, но если б Монтескье, Руссо и многие другие думали таким образом, то мы не имели бы их великих сочинений. Точно так же, если потомки наши будут держаться подобного узкого мнения, то им никогда не удастся пойти дальше нас и освободиться от наших заблуждений. Если б юный Сципион не дерзнул сравнить себя с опытным Ганнибалом, то никогда бы его не победил. Словом, на какой бы род деятельности мы ни взглянули, везде увидим, что твердая уверенность в своих силах бывает вернейшим залогом успеха. Честная уверенность в себе не только не дурна, но, напротив, похвальна, особливо в юношестве. Без нее человек никогда не поднимется выше заурядной посредственности. Если это могли сделать другие, то почему же не могу сделать того же я? — таково правило, которого полезно держаться каждому. К деятельности нашей и способностям можно применить правило, которого держался Макиавелли в политике, когда говорил, что мы должны подражать стрелку, который, для того чтоб попасть в цель, целится непременно несколько выше.
Если, однако, самолюбие и уверенность в своих силах могут быть исходными пунктами многого хорошего, если качества эти не перерастают тех достоинств, которыми мы обладаем действительно, то в противном случае они могут сделать нас только смешными в общем мнении. Что же касается внутреннего влияния на нас самих, то должны сказать, что самолюбие, развитие выше истинно присущих нам достоинств, обращается в самый вредный яд, подтачивающий наши душевные силы. Человек, считающий себя выше того, что он стоит действительно, и ожидающий потому от людей гораздо больше благодарности и больших знаков уважения, чем их получает, проводит всю свою жизнь среди терзаний и беспокойства. Противоречия и неудачи мучат его гораздо сильнее, потому что каждая, сделанная относительно его, несправедливость кажется ему имеющей гораздо большее значение. Напротив, скромность нас успокаивает, смягчает неудачи и увеличивает значение радостей.

Самолюбие и гордость, рассматриваемые сами по себе, без подкладки тех достоинств, на которых они основаны, должны считаться скорее пороками, чем добродетелями. Хотя оба эти душевные свойства могут сливаться с самыми похвальными качествами, но тем не менее посторонние лица даже в этом послед нем случае выносят их в нас не совсем охотно, в силу того, что каждый человек (тайно или явно) непременно самолюбив и потому не особенно благоволит к признанию хороших качеств в других. Что касается самолюбия, развивающегося вследствие приобретения более или менее высокого официального положения, то здесь обыкновенно бывает, что самолюбие это тем скорее переходит в глупое высокомерие, чем сомнительнее достоинство того положения, которое человек приобрел. Впрочем, пороком такого рода обыкновенно бывают заражены только заурядные людишки. Но если кто-нибудь пользуется выгодами высокого положения только для того, чтоб давить и притеснять низших, то такого человека следует уже безусловно признать вредным и низким существом.

Если вы хотите поубавить своей собственной спеси, то затейте какое-нибудь трудное, серьезное дело. Препятствия, которые вы встретите при его исполнении, лучше всего укажут вам степень ваших способностей и отведут им в вашем мнении соответствующее место. Я это неоднократно испытывал на себе, когда писал эту книгу.

О скупости.
Порок старости. Начало скряжничества. Богатство нельзя измерить количеством денег

Порок этот, за которым идут следом бессердечье, эгоизм, душевная мелочность и еще много других дурных качеств, свойственен, как известно, более старческому возрасту. Золото дает этому возрасту независимость и возможность покупать хоть тень утраченных удовольствий, а также обеспечивает за ним заботы и попечения, в которых иначе ему могли бы, пожалуй, отказать, не надеясь получить за то какое-нибудь вознаграждение. Этим же средством старые люди иной раз покупают значение и вес в обществе, от которого они отстали и потому не могут уже быть в нем приятными собеседниками сами по себе. Но если порок этот овладевает молодым сердцем, то этим оно становится на путь к потере всех честных и хороших качеств. Скряга меряет все на вес золота. Кроме денег, для него не существует ничего, и страсть к ним с годами не только не слабеет, но, напротив, усиливается все более и более.

Скупые люди не всегда отказывают в удовольствиях лично себе. Напротив, бешеная к ним страсть нередко именно бывает началом скряжничества. Для этого стоит только поставить стремление к приобретению богатства главной целью своей жизни и откинуть всякую разборчивость средств к ее удовлетворению. Жажда роскоши, постоянно питающая этот несчастный порок, должна считаться главной причиной той угнетающей нищеты, в которой живет большинство людей, ради удовлетворения ненасытной жажды некоторых отдельных личностей.

Богатством следует считать возможность удовлетворять тем потребностям жизни, которые каждый человек считает для себя достаточными, а потому богатство нельзя измерять количеством денег. Тот, кто имеет сто тысяч в год дохода, но проживает двести, далеко не так богат, как умеющий довольствоваться одной тысячей и откладывающий другую на черный день. Вернейший путь к благосостоянию заключается в умении обуздывать свои желания. Наши истинные нужды вовсе не широки, но жадность и честолюбие могут раздуть их до пределов невозможного. У кого есть миллион — тот хочет нажить другой; князь стремится быть королем, и раз эти желания будут удовлетворены, — на месте их непременно появятся новые.

Мы не будем повторять с Сенекой, что богатство зло, но воздержимся также называть его вместе с толпой благом из благ. Мы придержимся благоразумной середины и усвоим мнение, что оно — очень хорошая вещь, когда приобретено честным способом и употребляется с пользой. Что же до жажды приобретения, то будем, в этом случае, стремиться приобресть такие блага, которых никто не может нам ни дать, ни у пае отпять, кроме нас самих, и за которые будут нас поминать доброй памятью даже после нашей смерти, когда все прочие богатства (делаются нам ненужными. Будемте заниматься счетом не денег, но наших достоинств и станемте умножать их всевозможными способами, повторяя с сожалением в конце каждого дня, оказавшегося мало плодотворным в этом деле, слова императора Тита: "Мой сегодняшний день потерян ".

О бережливости.
Труд основа бережливости. Соблюдайте порядок в делах. Советы попавшему в сложную ситуацию

Люди нередко совершенно неверно называют скупостью бережливость, то есть умение сообразовать свои доходы с расходами и устраивать благосостояние с относительно малыми средствами. Бережливость — самое необходимое качество для домашнего счастья, мирной спокойной жизни и возможной независимости.
Труд, умеренность и порядок, будучи соединены с умением пренебречь роскошью и изнеженностью, находят источники доходов там, где другие люди их даже и не видят. Они делаются настоящими друзьями в семье с небольшими средствами и помощниками при средствах более обильных. За них нас уважают, и нередко они спасают даже от искушения нашу честность.

Беспорядок в делах делается источником постоянных мучений. Заботы нас изнуряют, а всякий недостаток заставляет отказывать в помощи другим, вследствие чего душа в нас черствеет и мельчает. Необходимость изыскивать во что бы то ни стало средства к существованию доводит нас до унижения, а иногда до бесчестных поступков и даже преступлений. Можно себе легко представить, какую печальную мы себе приготовим старость, если проведем молодость таким лихорадочно беспокойным образом. Один моралист, делавший наблюдения над приговоренными к смерти в Нюгете и часто с ними разговаривавший, заявил, что из пятидесяти человек, чистосердечно рассказавших ему свою историю, большинство было доведено до преступлений беспорядочною жизнью, не знавшей никакой бережливости в молодости. "Умей я хоть немножко считать, — сказал один из них, — меня, наверно, не ждала бы завтра виселица «.

Женщины, которых сама судьба предназначила преимущественно для практических мелочных забот об удобстве домашней жизни, должны сознавать необходимость бережливости еще больше, чем мужчины. Монтань ставил бережливость во главе всех качеств, необходимых для хорошей жены, мотивируя это мнение тем, что качество это имеет одинаковое значение для всех возрастов и для всех положений. Действительно, даже верность супружескому долгу
имеет более значения только пока женщина молода и хороша, тогда как умение поддержать в доме порядок и доставить мужу в семье спокойное довольство составляет качество, ценимое во всякой женщине, независимо от ее возраста и красоты.

В наше время величайшим врагом семейного счастья и довольства является несчастная страсть к игре. Порок этот принадлежит к числу самых опасных, и всякий должен стараться подавить его в самом начале. Увлеченные этой пагубной страстью мало того, что губят свое здоровье, честь и способность, но нередко доходят до открытого разрыва со всем, что есть честного, теряют общее уважение и рискуют каждую минуту нажить смертельные ссоры. Нет игрока, который владел бы собою до такой степени, чтобы быть уверенным в возможности остановиться при значительном проигрыше и не удесятерять его новыми ставками, разоряя тем себя окончательно. Если молодой человек хочет непременно играть для развлечения, то пусть уже лучше играет с женщинами, которые не увлекаются этой страстью до такой степени. Другой принцип, которого также должен придерживаться всякий благоразумный человек, состоит в том, чтобы никогда не рассчитывать на будущие ожидаемые блага и жить непременно соразмерно с нажитыми средствами. Надежды самые вероятные очень часто нас обманывают или, допуская даже лучший случай, заставляют нас так долго ждать их осуществления, часто подрывают всякие на них рас- счеты. Один юноша прокутил все свое состояние в надежде на близкую смерть шестидесятилетнего дяди; дело, однако, кончилось тем, что дядя, дожив до восьмидесяти лет, похоронил его самого, изнуренного, истомленного прошлыми излишествами и настоящими лишениями.
Лучшее средство избежать крупных долгов заключается в твердой решимости никогда не делать даже маленьких. Долги можно сравнить с комом снега, объем которого увеличивается все более и более, но мере того, как он катится. Благоразумный человек никогда не будет проживать примерно более двух третей своего дохода; иначе непредвиденные случаи могут каждую минуту поколебать его состояние. Полезно также всегда иметь отложенной известную сумму денег именно для таких случаев. Поступающий таким образом может не бояться несчастий и гарантирован от внезапных тревог, чем с лихвой вознаграждает себя за потерю суетных удовольствий, которые доставили бы ему эти деньги.

Нет положения, которое не представляло бы возможности внезапной денежной катастрофы, а наша современная привычка — помещать деньги безвозвратно в различные предприятия — увеличивает еще более эту возможность (Как частные люди, так и нации должны были бы строже наблюдать за исполнением данных обстоятельств. Им следовало бы помнить простую истину, что, теряя кредит за неплатеж долгов, мы утрачиваем более нравственно и материально, чем приобретаем полученной в долг суммой. Чем выше человек поставлен, тем с большей строгостью должен он относиться к выбору средств, с помощью которых живет, тщательно избегая всего, что может уронить его в общем мнении. Если же кому раз случилось споткнуться на этой дороге, то тот должен, по крайней мере, стараться не увеличивать сделанного зла новым.). Немало людей, ложившихся спать богатыми и вставших бедняками, но очень немного таких, которые умели с твердостью перенести такой удар судьбы. Уязвленное самолюбие в этом случае обыкновенно заставляет страдать еще больше, чем материальные лишения. Бывают даже такие случаи, что человек, потерявший много, но сохранивший все-таки достаточно, чтоб провести остаток жизни в покое и довольстве, разоряет себя окончательно тем, что проматывает и этот последний остаток, лишь бы хотя на короткое время пожить по-прежнему. Люди такого рода не думают, что этим они готовят себе в будущем стыд и позор там, где могли бы вовремя отступить с честью. Я надеюсь, что сказанного довольно для убеждения в необходимости строго соразмерять свою жизнь со средствами и непременно что-нибудь себе откладывать на черный день. Ювенал с редкой справедливостью заметил, что самая невероятная сторона бедности заключается в ее свойстве делать людей смешными; но если строго рассмотреть эту смешную сторону, то мы непременно увидим, что она главнейше заключается именно в стремлении бедняков тянуться за богатыми и скрывать во что бы то ни стало свою нищету, будто что-то постыдное.

„Если ты разорен, — сказал один рассудительный человек своему другу-негоцианту, постигнутому банкротством, — то низведи себя своею умеренностью
еще ниже того положения, в котором находишься“. Скрывать то, чего нельзя скрыть, не поведет ни к чему. Держи себя по-прежнему с достоинством, но только с более скромным и серьезным. Защищай по-прежнему свои принципы и чувства и старайся доказать, что против них удары судьбы бессильны. Роскошная жизнь стала для тебя невозможною, потому спеши расстаться с ней как можно скорее. Ты жил в собственном отеле — переезжай на скромную квартиру. Мебель твоя была сделана из драгоценнейших материалов — замени ее самой простой и поверь, что она будет служить точно так же. Ты ел на серебре и драгоценном фарфоре — довольствуйся простым фаянсом: он так же чист и светел, но зато стоит гораздо дешевле. Стол твой ломился под тяжестью изысканнейших неудобоваримых блюд и вин — пей впредь воду с вином, а обедай хлебом и овощами, уменьшив порцию мяса: ты немедленно почувствуешь облегчение от твоей подагры и бессонницы, а сверх того, умеренность в пище возбудит здоровым образом твой аппетит, чего не сумел бы сделать ни твой повар, ни врач. До сих пор ты одевался в шелк — замени его бумагой и шерстью, но обрати больше, чем прежде, внимания на то, чтобы платье твое было чисто, а сверх того, не пренебрегай хорошим покроем. Все твои ненужные драгоценности и безделушки продай немедленно; они совершенно бесполезны. Обыкновенные дешевые часы будут указывать тебе время не менее верно, чем осыпанные бриллиантами; простая деревянная палка будет служить тебе опорой нисколько не хуже, чем сделанная из драгоценного материала. Табак твой нимало не утратит достоинства, если будет лежать в простом ящике. До сих пор ты держал многочисленную прислугу — старайся делать что можешь сам, и тогда ты не только в состоянии будешь ее распустить, но еще почувствуешь себя гораздо свободней и независимей. Если ты умеешь чем-нибудь зарабатывать деньги, — не красней открыто пустить свои способности в дело. Добывать честным трудом хлеб — таков должен быть впредь твой девиз. Не считай никакого труда унизительным, если только он честен сам по себе. Вся твоя домашняя обстановка должна быть проста в высшей степени и отнюдь не бросаться в глаза. Пусть лучше дом твой походит на дом честного, довольного своею судьбой работника, чем на жилище разоренного богача. Изысканная чистота и обилие необходимых, но простых вещей произведет несравненно более приятное впечатление на каждого, чем вид богатого, но ненужного старья и хлама. Из остатков прежней роскоши постарайся сохранить только несколько книг, но и то со строгим выбором, а что касается до уважения, которым ты прежде пользовался, — постарайся его сберечь, оставшись таким же, каким был в обращении с людьми: будь с ними предупредителен, ласков и старайся приносить им посильную пользу своими знаниями. Этим ты возвысишь значение твоего нового положения и заставишь забыть, что оно не так блестяще. Действуя таким образом, ты скоро сам увидишь, что привычкой можно сделать все состояния равными. Ты даже найдешь новые радости и удовольствия, которых прежде вовсе не знал, и, сверх того, выиграешь тем, что будешь чувствовать себя гораздо менее стесненным и связанным; эти выгоды вполне вознаградят тебя за потерянный блеск. Сначала на тебя будут смотреть, может быть, даже с некоторым недоверием, но скоро потом все отдадут невольную дань уважения твоей твердости. Прежде в тебе видели только богача — теперь увидят, что ты рассудительный человек. Вместо ложных друзей приобретешь ты истинных. Если ты сначала даже пожалеешь об утрате некоторых суетных удовольствий, то скоро придешь к убеждению, что нравится нам может только то, что прочно и истинно.

Отсутствие порядка и бережливости бывает нередко причиной того, что многие даже богатые люди живут не лучше бедняков, проводя время в вечном беспокойстве и лишениях. Наружная блестящая обстановка таких людей в сущности прикрывает настоящую нищету. Их роскошь напоминает тех мещанок, которые, отправляясь по воскресеньям гулять напоказ в шелковых платьях, обнаруживают, при первом нескромном движении, грязное белье и дырявые чулки.

Многие люди держатся пресмешного мнения, будто мелочным скряжничеством можно наквитать бросанье денег пригоршнями на вздор. Такие личности нередко торгуются из-за двух грошей с бедняками, отнимая у них тем, может быть, их дневной обед; оттягивают мелочные платежи маленьким поставщикам и бедным работникам, живущим изо дня в день и принужденным вследствие того прибегать к разорительным сделкам ради добычи насущного хлеба. Все тому подобные проделки не ведут ровно ни к чему и вместо ожидаемого поправления дел могут навлечь на нас только всеобщее презрение. „Скряжничество, — сказал один английский моралист, — высказывается гораздо более в погоне за грошами, чем в сбережении крупных сумм“.

Экономить надо в общем, а не в мелочах. Честно и щедро платить за оказываемые нам услуги — представляет наилучший путь, чтоб заслужить уважение тех людей, с которыми мы имеем дело. Щедрость — первый признак истинного величия души и доброты сердечной, но очень ошибаются те, которые думают, что для того, чтобы прослыть щедрым, надо быть непременно богатым. Щедрость возможна при всяком состоянии и при всяком положении. Кто уделит неимущим два гроша из ста, сделает более, чем пожертвовавший такую же сумму из ста луидоров. Наши газеты наполнены объявлениями о различных пожертвованиях, и если богач уделит десятитысячную долю своих доходов для того, чтоб согреть в холодную зиму несколько бедняков, умирающих от стужи, то об этом кричат, как о восьмом чуде (Подобные похвалы звучат даже скорее иронией, потому что изумляться ничтожным жертвам со стороны лиц, могущих сделать гораздо более, — значит считать их неспособными на добро.), а, между тем, у некоторых восточных народов, которых мы считаем варварами, даже закон предписывает отдавать десятую долю того, что имеешь, в пользу нищих. И надо прибавить, что очень многие свято исполняют эту обязанность и нередко делают даже более положенного.

Приобретать деньги вообще гораздо легче, чем благоразумно их тратить. Из тысячи нажившихся богачей вряд ли найдется один, умеющий употреблять их с пользою. Многие думают, что богатство обязывает к роскоши, и, увлекаясь этим ложным взглядом, удивляются, почему общественное уважение не служит ответом на подобный образ действия. Богатство по-настоящему следует оценивать сообразно тому, на что оно употребляется, а не по величине средств для бросания денег зря. Для многих фраза „достичь благосостояния“ должна бы переводиться словами: начать благоразумную жизнь.

Можно в одно и то же время быть мотом и скрягой, бережливым и щедрым. Один тратит много на вздор, дает редко и притом зря, другой, наоборот, проживает мало, но зато умеет благоразумно помогать. Оставляя в стороне даже чувство порядочности, мне кажется, что из одного самолюбия нам бы следовало быть менее суетными, из скупости — стараться менее расточать и из заботы о собственном здоровье — позволять себе менее дорогостоящих удовольствий.

Многие тратят ежегодно громадные суммы на так называемое представительство. Удовольствия себе не доставляют такие люди этим никакого: ни нравственного, ни материального, и весь результат такого рода жизни заключается в том, что им удивляются несколько глупцов, а рассудительные люди смеются над ними чуть не в глаза; в общем же мнении подобные личности слывут обыкновенно под именем пустых. Если б хотя десятая часть их ненужных трат употреблялась на добрые дела, то они не только б ничего не потеряли, а, напротив, выиграли. Глупцы стали бы удивляться им по-прежнему, но благоразумные их бы уважали и сами они приобрели б репутацию честных, порядочных людей. Нередко стоимость какой-нибудь самой вздорной пустой вещицы ни на что не годной именно потому, что она дорога, могла бы спасти целое семейство от горя и нищеты, честного человека от отчаяния, больного от страданий, несчастного должника от преследования, а невинного, может быть, от сетей порока.
Несчастный богач, умирающий от скуки среди своего великолепия! Поверь, что старания твои от нее избавиться с помощью новых затей будут тщетны. Ум твой и силы пресыщены, но ты не жил, потому что не умел употребить жизнь как следует и не изведал ее чистейших удовольствий. Никто не оказывал тебе трогательных знаков уважения или дружбы! Ты не испытал счастья оказать кому-нибудь благодеяние! Ты не знаешь, какое в этом случае впечатление производит благодарность бедняка и как радостно заставляет она биться наше собственное сердце! Ты не видел ее выражения, когда облагодетельствованный со слезами падает к ногам, не веря, наяву или во сне он это видит, и сомневаясь, человек ты или ангел. Уста его шепчут молитву о том, чтоб небо воздало тебе теми же радостями, какие оно готовит страдальцам в награду за то, что они вытерпели! Подумай об этом и спеши скорей отказаться от прежнего образа жизни, противоречащего всем законам природы. Простота — ее девиз, и как жаль, что один горький опыт научает нас этому золотому правилу. Поправь же прежнюю ошибку! Старайся сделать как можно более добра, чтоб наверстать потерянное время. Жизнь коротка, а случаи для добрых поступков редки, потому что мы не умеем их находить. Подумай, что в минуту смерти тебе ничего не останется от твоих богатств, кроме сожаления о неизбежном переходе их в чужие руки. Делая добро, ты поместишь свой капитал за самые высокие проценты, которые, даже после твоей смерти, будут выплачиваться благодарностью и доброй о тебе памятью! Мысль об этом будет как светлый ангел витать над изголовьем твоего смертного ложа, и ты услышишь его тайный голос, говорящий: не бойся ничего! я с тобою! скоро ты победишь свои страдания и перейдешь, благодаря твоим добрым делам, на высшую степень бытия, где будешь награжден за все, тобою свершенное!

Об умеренности.
Без умеренности нет истинной философии. Она уздечка от честолюбия и скупости. Следствие умеренности — бескорыстность. Истинно необходимое — это очень немногое. Само понятие о роскоши — относительно

Это милое качество, рождающееся вследствие рассудительности и твердости характера, составляет необходимую принадлежность умения владеть собой, и без него, можно сказать, не существует истинной философии. Умеренность можно разделить на нравственную и физическую. Одна управляет душевными желаниями, другая умеряет чувственные. Первой служит девизом выражение: довольствуйся малым, второй — не гоняйся за липшими удовольствиями. Умеренность нравственная обсуждает наши желания и дозволяет исполнять только такие, которые принесут нам более удовольствия, чем вреда, умеренность чувственная удерживает от излишков.
Крайности, как известно, всегда сходятся. От удовольствия недалеко до страданья; от свободы — до своеволия; от величия — до падения. Гениальный ум часто не выдерживает обилия мыслей и доходит до сумасшествия; излишне развитая впечатлительность недалека от меланхолии, а высокое знание порождает сомнение вследствие того, что оно понимает ограниченность наших способностей. Сомнение граничит с невежеством и суеверием, а задержанное развитие в одном веке часто порождает слишком быстрый его рост в следующем. Несчастье приводит к размышлению, размышление к истинному пониманию своего положения, а отсюда уже прямой переход к счастью. Можно было бы продолжать этот перечень до бесконечности, причем во всех вопросах, как нравственных, так и физических, мы непременно увидели б, что излишек добра приводит к дурному и, наоборот, дурное к хорошему.

Благодетельное следствие умеренности заключается в том, что она служит прекрасной уздой против честолюбия, скупости и многих других пороков. Кто привык довольствоваться малым, тот не будет ни притеснять других, ни делать несправедливостей, потому что ему нет в этом никакого интереса. Такой человек лучше чувствует необходимость уважения к себе со стороны порядочных людей и всеми силами старается его заслужить. Он будет также охотнее исполнять свои обязанности, потому что лучшая за это награда ожидает его в нем самом.

Умеренность и её следствие — бескорыстие — всего вернее гарантируют наше счастье, в каком бы положении мы ни находились. Качества эти предохраняют нас также от низкопоклонства, вражды, интриг и прочих унизительных поступков, к которым прибегают люди, считающие милости великих мира сего верхом земного благополучия. Люди, не придающие подобным милостям никакого значения, имеют полное право сознавать себя на равной доске, но иной раз даже выше их, потому что при таких отношениях мерилом для определения достоинства как тех, так и других служат только личные заслуги.

Английский рабочий смеется над покровительственными манерами лорда и говорит ему прямо: если ты честный патриот и хороший человек — я тебя уважаю; но если ты не более как плут, прикрывающийся своим титулом, — то ты мне презрителен. Между нами нет ничего общего, кроме законов нашего отечества, перед которыми мы все равны. „Не надо злоупотреблять, — сказал один поэт, — понятием о необходимости. Под эгидой этого слова часто скрываются преступный разврат и пустая роскошь“. Истинно необходимое низводится к очень немногому, и если бы мы добросовестно рассмотрели, что часто считается необходимым, то не раз пришлось бы нам покраснеть за самих себя.

Надо стараться приучать себя с ранней молодости к лишениям в разных мелочных удобствах, несовместимых со многими званиями, как, например, с военным. Древние лучше нас понимали это правило и вот почему при воспитании детей старались прежде всего приучить их тело переносить усталость, холод, жару, голод и жажду. Подобная привычка не только укрепляет здоровье, но еще способствует хорошему расположению духа и развитию чувства независимости во многих случаях жизни. Привыкший к умеренности всегда бывает уверен в том, что потребности его будут удовлетворены вследствие того, что они невелики. Ни бедность, ни опасности его не испугают; а кто же может знать, что ему готовит судьба?

Люди привыкают с одинаковым наслаждением спать на пуху и на соломе. Думать, что обед в тридцать блюд более сытен, чем состоящий из двух, — чистейший предрассудок. Я не хочу этим сказать, что комната, украшенная всеми произведениями искусства, равняется с какой-нибудь грязной норой, что со вкусом надетый убор не придает лицу красоты или что репа вкуснее ананаса. Я согласен также, что великолепный отель и блестящие экипажи — очень приятная собственность и что благоговение пред ними какого-нибудь глупца может нас порой даже позабавить, но гоняться за этими удовольствиями можно лишь в том случае, если они нам доступны, и не следует придавать им большей цены против того, что они стоят. Поверьте, что для счастья в жизни можно прекрасно обойтись и без них.

Надо строго различать людей, видящих в своем богатстве безусловное право на общественное уважение от таких, которые употребляют его только как невинное средство для того, чтобы пустить пыль в глаза, призадать пред толпой. Молодой человек, старающийся хорошо одеться для того, чтоб понравиться женщинам, очень часто судящим по наружности, или вельможа, импонирующий блеском обстановки своим подчиненным, должны быть признаны скорее суетными, чем нерассудительными людьми. Есть даже такие положения в жизни, при которых некоторая роскошь и представительность необходимы, но, к сожалению, нам трудно бывает определить им приличные границы. Уже само понятие о роскоши до того относительно, что о нем надо договориться почти при каждом отдельном случае.

Некоторая доля удовольствий в жизни не только позволительна, но даже необходима. Аскетизм и излишняя сдержанность могут, в этом случае, оказаться не менее вредными, чем самое распутство. Они разрушают здоровье и сушат мыслительные способности, между тем как умеренные удовольствия возбуждают ум, смягчают характер и располагают нас к добру. Душа и тело почерпают в них новые силы для дальнейшей полезной деятельности. Удовольствие, не делающее никому вреда, совершенно невинно; то же, которое вредит только нам самим, должно быть названо слабостью, но отнюдь не преступлением.

Конечно, удовольствия нравственные выше физических, но они, тем не менее, не исключают их совершенно. Человек состоит из души и тела, а потому для полного счастья нельзя ограничиться заботами об одной только из этих составных частей, но следует, напротив, поддерживать гармонию между обеими. За исполнением этого правила зорко следит сама природа, строго наказывая всякое от него отступление в какую бы то ни было сторону: все равно воздержания или излишка. Отказываться от невинных удовольствий и подавлять всякое к ним влечение — значит презирать дары Божии и идти против законов самой природы. Законы же эти одинаково созданы как для нравственной, так и для физической стороны нашего существа. Приятное морально и приятное чувственно имеют одинаковое право на совместное существование и удовлетворение. Чувственные удовольствия теряют всякую прелесть, если они не проникнуты нравственным чувством, и, наоборот, нравственные удовольствия делаются чем-то неопределенным, если к ним не примешана некоторая доля материальных ощущений.

Работа утром, отдых вечером, постоянная деятельность без особого утомления, жизнь вперемежку то в обществе, то в уединении, спокойная совесть, умеренность в желаниях — вот истинные друзья человечества, способствующие продлению нашей молодости, укреплению рассудка и поддержке общей гармонии в наших чувствах и способностях.

Часто, но все-таки, к сожалению, недостаточно, было говорено, что неумеренность разрушает здоровье, губит репутацию, разоряет благосостояние, уничтожает твердость души и даже самую способность наслаждаться. Человек, неумеренно преданный чувственным удовольствиям, делается вполне неспособным к какому-либо труду, требующему стойкости и последовательности, а потому никогда не поднимется выше заурядной посредственности. А сверх того, подобного рода неумеренность неспособна даже доставить удовольствие. Что делается через силу и без нужды приносит с собою, вместо наслаждения, одну только неприятную усталость. Кто не умеет вовремя отказаться от излишних удовольствий, увидит, что скоро они откажутся ему служить сами. Позволяя себе пользоваться наслаждениями реже, мы этим увеличим силу их ощущения и таким образом вознаградим качеством то, что потеряем в числе. Женщинам следовало бы особенно помнить это правило и убедиться в том, что частое не может быть продолжительным и что пресыщение — первый и величайший враг любви.

Умеренность в пище и питье, рассматриваемая с общей точки, имеет значение экономическое и воспитательное, особенно в тех странах, где масса народонаселения достигла высшей цифры относительно качества земли, необходимого для прокормления всех. В таких странах всякое сбережение в земледельческих продуктах должно идти с пользой на прокормление избытка населения; к сожалению, однако, есть пароды, не только разоряющиеся на пьянство, но далее хвастающиеся этим пороком как качеством и презрительно отзывающиеся о своих более умеренных соседях.

Простота составляет также одно из отличительных свойств умеренности. Уже одно чувство самостоятельности должно бы побуждать нас обходиться в обыкновенных нуждах без посторонней помощи. Не мешает также отрешиться от той ложной и щепетильной гордости, часто украшающей себя громким титулом чувства собственного достоинства, и не чуждаться сближения с низшими классами. Принести пользу кому бы то ни было всегда почетно. Вот несколько интересных примеров благородной простоты, которые, уверен я, покажутся ничтожными только тому, в ком не хватит чувства, чтобы понять их значение. Маршал Саксонский однажды помог снять сапог с ноги раненому солдату. Один австрийский принц, встретив ребенка, горько плакавшего о том, что шапка его свалилась в ров, не погнушался туда спуститься и ее достать. Другой принц, увидя упавшее на дорогу бревно, убрал его прочь и на удивленное восклицание придворных: „Ваше высочество! Что вы делаете?“ — ответил: „Избавляю кого-нибудь из моих подданных от трудной дневной работы“. Наконец, один из государей, проезжая в карете и будучи задет по лицу неосторожным размахом бича извозчика, спокойно сказал: „Оставьте, это случайность“ — и затем хладнокровно продолжал разговор. Эти ничтожные мелочи нередко служат в глазах рассуждающих людей признаками истинного величия, с которым простота всегда бывает неразлучным спутником. Что же касается до театральных выставок и эффектов, то забавляться ими могут только пустые фаты, которых, к сожалению, довольно во всех возрастах.

О здоровье.
Искусство сохранять здоровье. Не доверяйте полностью медицине. Воздержанность и движение

Искусство сохранять здоровье может иметь, до некоторой степени, отношение к кругу нравственных наук в силу того обстоятельства, что быть здоровым необходимо как для счастья, так и для полезной деятельности. Для больного блага жизни существуют только в виде недостижимых призраков, к которым он в отчаянии протягивает бессильные руки. А между тем род людской неблагоразумен до такой степени, что большинство людей тратят здоровье с таким легкомыслием, как будто оно было неистощимо, и делают это преимущественно в молодости, то есть в возрасте, когда физические силы наиболее нуждаются в укреплении. Лабрюйер совершенно справедливо сказал, что мы употребляем половину жизни на то, чтобы сделать себя несчастными в течение остальной.

Душа и тело связаны до того тесно, что расстройство которой-нибудь из этих составных частей нашего существа непременно дурно отражается и на другой. Эта взаимная их связь является причиной того, что заботы о физическом здоровье тела почти однозначны с заботами о благосостоянии души. „Дайте мне, — сказал с некоторым, впрочем, преувеличением Талли- ен, — вспыльчивого человека, я сумею сделать из него кроткого точно так же, как лентяя превращу в прилежного“. Этими словами выражается мысль, что телесный режим имеет огромное влияние на развитие наших страстей и что злоупотребление удовольствиями равно разрушает как наши силы и красоту, так и мыслительные способности. Над значением этого афоризма не мешало бы призадуматься многим и поискать, какими, сообразно своему темпераменту, способами следует позаботиться о своевременном сбережении своих сил и здоровья.

Медицине нельзя слишком много доверять, но нет причин и окончательно от нее отказываться. Если она успела изучить основательно только очень небольшое число болезней, а о многих не знает ничего, то все же в распоряжении ее есть несколько хороших средств против тех болезней, которые она знает и умеет лечить действительно. Независимо от этого существует немало недугов, хотя и неизлечимых, но все-таки поддающихся некоторому облегчению. Врач, чьи познания ограничиваются умением облегчить страдания больного хотя бы паллиативно, выиграть время, подкрепить силы и таким образом расчистить путь для более полезного действия благотворным силам природы, уже вполне заслуживает имя полезного советника. Насмешки, которыми нередко осыпают сословие врачей, обличают только невежество насмешников. Сословие людей, посвятивших себя служению страдающему человечеству, напротив, заслуживает полного внимания и уважения, особенно когда должность эта исполняется ими вполне бескорыстно и благоразумно. Более высокое употребление своих знаний и способностей трудно даже придумать.

Опыт указывает нам, что лучшее средство сберечь здоровье в нашем климате заключается в, безусловно, воздержанности и в избегании быстрых переходов от тепла к холоду и обратно, так как большинство наших болезней происходит обыкновенно от внезапной задержки испарины. Частое, умеренное движение также чрезвычайно полезно, предохраняя кровь от застоев всевозможного рода. Затем следует упомянуть о свежем воздухе как об одном из лучших оберегателей здоровья. Он благоприятствует отправлениям мозга, желудка и груди, и в отсутствии его следует видеть главную причину развития болезней в больших городах. Не увлекаясь, впрочем, этими подробностями, превосходящими мои познания и не идущими прямо к предмету этой книги, я кончу заключением, что лучшим средством сохранить здоровье во всех частях организма следует все-таки признать умение обуздывать свои страсти и постоянную поддержку себя в том светлом настроении духа, которое обыкновенно замечается у всех честных, порядочных людей. Следует, однако, заметить, что если забота о сохранении нашего здоровья вполне похвальна и позволительна, то, с другой стороны, излишнее и постоянное преследование в жизни одной этой цели может обратиться в порок. Заботе этой можно жертвовать удовольствиями, но никогда исполнением долга. Думать исключительно о себе — признак непозволительного эгоизма, а никак не благоразумия.

Истинно мудрый человек сумеет извлечь пользу из болезней. Они дадут ему случай выказать твердость духа, не падающего даже в борьбе со страданиями. Сверх того, болезни невольно наводят на полезную мысль о тщете земного и о необходимости придумать себе по этому случаю какое-нибудь утешение. Вид умирающих часто оставляет в душе полезные, неизгладимые следы. Кладбище — прекрасная школа для наблюдения и бесед с самим собою. Бродя среди могил, мы невольно склоняемся к мысли о необходимости умерять свое честолюбие и прощать своим врагам. Пройдет еще несколько мгновений, и все мы, с нашими сверстниками, сделаемся точно так же добычей тления! Ужасная мысль для злодеев и притеснителей, но утешительная и святая для несчастных! Не скажет ли себе всякий, что если жить дано нам всего несколько минут, то ради этого не стоит унижать себя и позорить?

Об осторожности.
Рассчитывайте действия. Правильно оценивайте обстоятельства. Соблюдайте правила для достижения успеха

Осторожность — не что иное, как искусство достигать предположенной цели. Сама по себе она не добродетель, не порок и может иметь их характер, смотря по тому, к чему направлена. Тиран и атаман разбойников могут очень осторожно вести свои дела, и надо сказать, к несчастью, что качество это чаще достается в удел людям низким и дурным, чем добродетельным и честным. Эти последние с большим трудом решаются на расчеты и интриги, служащие осторожности нередко главными средствами и составляющие, иной раз, основу людских поступков.

Человека, одаренного способностями, но лишенного осторожности, сравнивали со слепым циклопом Полифемом, который, несмотря на свою силу, не мог употребить ее с пользой. Осторожность лучше всего приобретается изучением истории, опытом и размышлением о человеке. Житейские мелочи нередко учат ей также с большим успехом. Ребенок, упав несколько раз, учится ходить. Чтоб ринуться на приступ, надо сначала тихо подойти к стене. Учиться осторожности на мелочах, соображать различные комбинации без малейшего волнения и возможности серьезных дурных последствий не только полезно, ко даже приятно. Примером может служить игра в карты. Нередко говорили, что такого рода забава может быть полезной политикам и полководцам.

Большинство наших предприятий и предположений могут быть рассчитаны впредь почти с математической точностью, и этот образ составления программы полезен для дела в высшей степени. Нередко факторами соображений являются настоящие цифры и денежные расчеты, которыми измеряется степень ожидаемой пользы или убытка, с применением в этом случае теории вероятности.

Несколько различных людей, находясь в одном и том же положении, будут, наверно, различно оценивать окружающие их обстоятельства, но правыми могут быть при этом все, потому что каждый будет делать свои заключения, смотря по степени пользы или вреда, которые ожидает от этих обстоятельств лично для себя. Один ни в грош не ставит свою жизнь; другой, напротив, только о ней и заботится. Первый считает, что цену жизни придают единственно те блага, которыми мы пользуемся; второй видит лучшее благо в ней самой, рассуждая, что без нее нельзя пользоваться и остальными. Есть люди, которые не согласятся пожертвовать жизнью даже за отечество.
Осторожность, граничащая с робостью, часто делается прямой помехой при достижении всяких предполагаемых нами целей. Тот, кто сделал привычку не переставлять ноги, не убедившись, что другая стоит крепко, и ходит тихим шагом там, где надо бежать или делать рискованные скачки, никогда не достигнет желаемого. Скачок, правда, иной раз может быть опасен, но что же делать, если в нем единственное средство перейти препятствие? Большие выигрыши выпадают только на большие ставки.
Чем храбрее человек, тем обыкновенно менее он осторожен, так как для него не страшны такие вещи, которые привели бы в ужас другого. Люди слабые и низкие нередко простирают осторожность до подлости, трусости и коварства. Один, думающий только о безопасности своей особы, громко выражает удивление, как можно решиться на какой-нибудь самоотверженный поступок; другой, не понимая, что для благотворных, великих результатов надо приносить некоторые жертвы, проводит всю жизнь, защищая мелочные интересы своего ничтожного самолюбия. Грациан сказал, что костыль осторожности полезнее для дела, чем палица Геркулеса. Цезарь, наоборот, полагался во всем, что предпринимал, на смелость и быстроту действия. Оба рассуждали совершенно сообразно своим характерам и положению, которое занимали. Первый был старик и ипокрит, второй молод и герой.

Легкомысленный взгляд на жизнь нельзя считать дурным качеством в молодости. Смелость и горячая предприимчивость не только ей не вредят, но и, напротив, превращаются с годами в рассудительную храбрость. Наоборот, тот, кто в двадцать лет напоминает своими поступками осторожного старика, наверно будет в сорок лет человеком сухим, трусливым и бессердечным.

Для верного и удачного достижения предположенной цели полезно соблюдать следующие правила:

Начните со здравого обсуждения этой цели и постарайтесь дать себе отчет, для чего вы ее себе предположили. От этого исходного пункта зависит характеристика всей вашей дальнейшей деятельности. Если предмет ваших домогательств ничтожен и нечестен сам по себе, то будьте уверены, что идти к нему придется вам также нечестными путями.

Не увлекайтесь слишком в первый миг и не спешите с исполнением задуманного. Наши первые замыслы обыкновенно зарождаются под впечатлением страсти. Дождитесь минуты, когда хладнокровие к вам возвратится, и тогда решение ваше будет несравненно более благоразумно.

Рассчитайте впредь, могут ли ожидаемые вами выгоды уравновесить опасности и жертвы, которые вам придется перенести. Если окажется, что первоначальное предположение было ложно — откажитесь немедленно от вашей затеи. Люди очень часто делают бездну глупостей из-за того только, чтобы не отказаться от одной, крепко и упрямо засевшей в их голове. Остерегайтесь также увлекаться хорошей целью до упущения из вида иных, еще более лучших.

Прежде чем перейти от замысла к исполнению, взвесьте самым тщательным образом вашу смелость, настойчивость, способности и средства. „Рассчитайте все это, — сказал один неизвестный автор, — с лихвой, если не хотите, чтоб дело остановилось на половине по недостатку средств“. Правило это особенно важно в таких предприятиях, для исполнения которых требуются деньги или долгий срок. При дурном расчете недели часто могут превратиться в месяцы, а гроши в червонцы.

Старайтесь предвидеть могущие встретиться препятствия и случайности. Составьте для них подобную программу действия, пользуясь временем, пока до начала самого дела вы еще не увлечены деятельностью и относитесь к нему хладнокровно. Не мешает также занести свои планы на бумагу для того, чтобы иметь их всегда перед глазами. Затем строго следуйте тому, что раз предположено, если только совершенно непредвиденные случайности не заставят изменить все дело радикально.
Неторопливость в решениях, быстрота в исполнении, мягкость в манере и твердость в преследовании цели — таковы средства, которыми вы должны руководствоваться. Не отлагайте в долгий ящик, что можно сделать сейчас. Усомниться в себе иногда бывает полезно, но не до окончательного падения духом. Останавливайтесь иногда, но никогда не отступайте. Преследуйте с жаром и настойчивостью, что покажется вам полезным, и исправляйте постоянно тем, чем недовольны. Не пугайтесь неудач: кто их боится, тот никогда ничего не сделает.

Не увлекайтесь похвалами и не бойтесь хулы. Помните, что нет такого дела, которое не имело бы почитателей и хулителей. Честные люди хвалят хорошее, глупые — все, дурные — то, что порочно.

Во всяком деле необходимо обеспечить себе отступление в случае, если дело окажется решительно неудачным; для удачи же не задолжайте никогда в предприятиях всего, что вы имеете. Рисковать можно только избытком. Сохраняйте даже в сомнительных случаях твердый и спокойный вид, внушительный для окружающих. Твердый шаг на скользкой поверхности предохранит от падения лучше, чем боязливый; а сверх того, и само падение в этом случае не будет позорно. Надеясь на успех, не кричите об этом во всеуслышание. Страх и сомнение перед воображаемыми опасностями лишают бодрости духа и тем накликают опасности действительные. „Без излишка и недостатка“ — таков девиз осторожности и благоразумия вообще. Не увлекайтесь первым успехом и не пугайтесь первой удачи. Если одно средство оказалось недостаточным, помните, что можно испробовать другие. Пробуйте, ищите, надейтесь, соображайте! Нет человека, с которым нельзя было бы устроить дела, если только взяться за него умеючи, и равно нет дела, худого настолько, чтобы его нельзя было исправить. Время и обстоятельства изменяются, один случай ведет за собой другой, осторожность же и настойчивость умеют воспользоваться всем и в конце концов непременно достигнут цели.

Если обстоятельства благоприятствуют вашей цели и, сверх того, вы уверены, что лица, от которых зависит ее успех, готовы вам помочь, тогда действуйте решительно, не теряя ни одной минуты. Но если, наоборот, вы встретите равнодушие и недоброжелательство, то отложите все дело до более удобной минуты. Обстоятельства могут измениться и принести с собою новые взгляды и новые комбинации, может быть, даже более выгодные, чем прежде. Трудно поверить, как иногда отсрочка на несколько дней может изменить до неузнаваемости самые определенные положения.

Не доверяйтесь предложениям, слишком выгодным на первый взгляд. Они часто оказываются замаскированной западней, в которую хочет нас поймать тонкий и хитрый плут. Призовите в таких случаях на помощь всю свою осторожность и проницательность, отнюдь не увлекаясь заманчивостью предполагаемых выгод. Но раз давши слово, держитесь его твердо и исполняйте обещанное до педантических мелочей. В таких случаях необходима точность минутная. Этого требует не только долг, но и ваша собственная польза, потому что, действуя таким образом, вы увеличите ваш кредит. Строгое выполнение обязательств граничит с великодушием, и в большинстве случаев оно даже вовсе не затруднительно.

Не рассчитывайте в ваших предприятиях на помощь других, а равно не ручайтесь за предприятия посторонних лиц. Если хотите им помочь, то помогите прямо деньгами, а не гарантией. Ручательство — тот же долг, и если вы не будете пользоваться ручательством других, то получите право со спокойной совестью отказывать в нем сами. Принцип этого полезно проводить во всех делах, чтобы предотвратить просьбы и неприятные для обеих сторон отказы. Немало можно привести примеров, что дружеские связи расстраивались гораздо легче половинными услугами, чем прямым и честным отказом.

Избегайте поручать другим такие дела, которые вы можете исполнить сами, но вместе с тем не берите слишком много и на себя. Кто хочет сделать все, тот ничего не сделает. Можно встретить зачастую очень неглупых людей, окончательно запутавшихся в делах только по неумению правильно их распределять. Такие люди похожи на капитана корабля, который захотел бы исполнить все сам до обязанности юнги включительно. Надо уметь удачно выбирать помощников, неустанно за ними наблюдать, строго требовать исполнения обязанностей, но в то же время оказывать им доверие. Стеснять круг их деятельности — значит отказываться от пользования их способностями и мешать им своевременно улаживать те сотни непредвиденных во всяком деле мелочных затруднений, от устранения которых нередко зависит успех самого дела. Начальник не должен никогда брать на себя исполнение того, что относится к прямой обязанности подчиненных. Он обязан беречь свое время и употреблять его на более важные предметы, а для этого следует с разбором выбирать способных помощников. С дурным инструментом в руках даже мастер не будет в состоянии что-нибудь сделать.

Не презирайте мелких средств, они оказываются иногда полезнее значительных и, сверх того, чаще бывают у нас под рукою. Никогда не надо упускать благоприятных случаев или выказывать нетерпение, когда приходится долго их дожидаться. „Время и я умеем ладить друг с другом“, — совершенно справедливо выразился по этому поводу испанский король Филипп II. Терпение и хладнокровие — два самых лучших средства против увлекающихся и вспыльчивых людей. К сожалению, оба эти орудия осторожности чаще бывают прирожденными способностями, отнюдь не зависящими от нашей воли, а если и приобретаются некоторыми людьми искусственно, то только дорогой ценой опыта.

Умейте терпеливо переносить мелкие неприятности, когда можете этим путем избавиться от больших. Неизбежное зло лучше терпеть молча, потому что стоны и жалобы вызывают к нам у окружающих скорее чувство презрения, чем жалости. Поверять свои страдания можно только в самом тесном кружке близких друзей. Они будут польщены вашей откровенностью, и вы сами нимало не унизите себя в их глазах своим признанием, потому что вы и ваше благополучие для них дороги.
Храните строжайшую тайну в важных вопросах. Второстепенные в ней не нуждаются и тем более такие, которых нельзя скрыть. О последних лучше всего начать говорить самому. Дела с сомнительным успехом также бывает иногда полезно передавать на публичное обсуждение. Очень может быть, что время и советы обнаружат в них такие обстоятельства, которые превратят казавшееся невозможным в возможное. Но дело, успех которого несомненен, полезнее держать в секрете и работать над ним втайне. Пусть оно в готовом виде предстанет на общий суд в момент, когда, может быть, этого менее всего ожидали. Эффект в этом случае будет еще более блестящ и последствия еще значительнее.

Вообще, тайна — лучший союзник осторожности во всяком деле. Она предотвращает препятствия и намеренные помехи со стороны наших недоброжелателей и нередко приводит к желанной цели там, где открытый путь невозможен. Враги наши бывают обессилены этим средством, и часто, ранее, чем они успеют взяться за оружие, наше знамя победы оказывается уже водруженным на валу. Но если хранить тайну, то надо хранить ее вполне. Полунамеки и таинственный вид, предпринимаемый некоторыми в таких случаях, могут повести к обвинению нас в фальши и ипокритстве и заставить всякого удвоить бдительность и осторожность относительно нас самих.

Проницательность без осторожности не принесет и половины пользы. Без нее равно не может быть и последовательности в поступках. Есть люди, которые употребляют осторожность даже во зло, позволяя себе, ради ее, дурные поступки, иной раз совершенно с ней противоположные, каковы, например, нахальство и дерзость. Впрочем, в подобных случаях осторожность надо скорее назвать просто умением обделывать дела во что бы то ни стало. Иаков II английский часто говорил, что он не верит в возможность того, чтобы скромный человек составил себе придворную карьеру. В этих словах есть доля истины. Скромность для карьеры полезное качество только в таких людях, которые имели счастье уже родиться в высшей среде и пред которыми потому дорога к карьере открыта с молодости. Но тот, кто хочет пробить себе эту дорогу во что бы то ни стало сам, поневоле должен употреблять для этого более энергичные средства.

Иногда притворная глупость употребляется с успехом для того, чтобы высказать истины, которые неосторожно было бы говорить открыто, и, наоборот, под наружной вывеской умных вещей иногда говорят глупости. Шутка дурного тона иногда скрывает истину. Преувеличенный комплимент или, наоборот, неучтивость по виду способны иной раз пробудить наше внимание к таким словам, которые иначе прошли бы незаметными, а в настоящем случае произведут желанный эффект и послужат к исполнению целей того, кто их высказал. Один влиятельный и способный оратор английского парламента часто говорил, что он не понимает, каким образом Фокс, с его неловкостью и наружной неумелостью, мог до такой степени держать в руках всю палату общин; а, между тем, дело объясняется просто: Фокс импонировал не столько убедительностью и проницательностью, сколько умением сказать слово вовремя, сказать его метко, оригинально, а главное, с той смелостью, которая всегда убедительно действует на массу, особенно если эта масса состоит из энергичных, предприимчивых людей.

Последнее замечание особенно заслуживает внимания: смелость взглядов, так увлекающая англичан, едва ли произвела эффект среди более робкой и приниженной нации. Величие души Питта доставило бы ему в иной стране разве только равнодушную похвалу немногих. Его великий патриотизм и грандиозные политические замыслы не обратили бы на себя ровно никакого внимания в стране невежества, где способности не переходят установленных рутиною границ и действуют только иод впечатлением эгоизма. Чтобы восторгаться прогрессом образованности и великими делами гения, надо быть образованным самому. Подвиги героя не тронут сердца умершего в нравственном смысле. Демосфен напрасно бы гремел своим красноречием среди эскимосов, хотя, с другой стороны, нет данных отрицать, что, может быть, он и у них сумел бы отыскать слабые стороны и применить успешно свой дар даже к их понятиям.

Во всяком роде деятельности надо стараться все предвидеть и все сообразить для того, чтобы не быть захваченным врасплох. Если выбор, как надо поступить в данном случае, для вас затруднителен, тогда поступите так, как диктует честность, и поверьте, что вы никогда не ошибетесь.

Осторожность еще необходимее в мыслях, выражаемых письменно. Старая пословица справедливо говорит: „Verba volant, scriptura manent“, то есть: „Слова улетают — написанное остается“.

В жизни бывают положения, когда надо действовать во что бы то ни стало, несмотря на явную от того невыгоду. В подобных случаях самое важное не падать духом и стараться из двух зол выбрать меньшее. Если опасность неизбежна, идите прямо навстречу ей сами, вместо того чтоб ее ожидать. Этим способом вы не только возбудите собственную свою смелость и сократите тягостные минуты ожидания, но и возбудите сочувствие к себе у окружающих. Решительность — самое лучшее качество в затруднительных положениях.

Риск и осторожность.
В каких ситуациях нужно рисковать всем. Осторожность основана на расчёте. Хитрость всегда вскрывается

Если вы доведены до крайности — ставьте на карту последнее, рискуйте всем, удваивайте свои последние силы, и очень может быть, что неожиданная удача вознаградит ваши старания. Терять вам более нечего и потому бояться нет причин. Есть даже такие положения, когда само благоразумие велит отбросить всякую осторожность. Страх только удваивает препятствия, между тем как смелость несет в самой себе новые силы и нередко побеждает то, что казалось неодолимым. Не забывайте, однако, что подобный образ действия позволителен только тогда, когда все средства действительно истощены. В противном случае, прибегая к крайним средствам, мы обнаружим скорее нашу слабость, чем смелость.

Если, наконец, никакое средство не помогло и несчастье разразилось действительно — утешайтесь мыслью, что все, что можно было сделать для его предотвращения, исполнено. Напрасные жалобы не только не принесут ни малейшего утешения, но, напротив, еще усилят ваши страдания: нет ничего унизительного в несчастьях, причиненных нам людьми или ниспосланных судьбою. Печалить могут нас только наши собственные ошибки.

Но и эту последнюю печаль мы можем обратить себе в пользу, если, благодаря прошлым ошибкам, научимся избегать их в будущем. Надо помнить, что прошлое невозвратимо ни в коем случае. Свершившееся надо признать и сделать его исходным пунктом для дальнейшей деятельности. В жизни почти нет таких положений, которые действительно отнимали бы у нас все. Потерянное старайтесь заменить новым, но помните, что для этого надо отрешиться от многих прежних взглядов и прежних привычек. Напрасные вздохи и сожаления только туманят ум и представляют нам все окружающее в извращённом, ненатуральном виде. Иногда бывает полезно в таких случаях прибегнуть к совету честных и разумных друзей и терпеливо выслушать их доводы. Они, как люди посторонние, в этом случае могут обдумать дело с большим пристрастием и хладнокровием, чего вы стали бы тщетно ожидать в данную минуту от самого себя.

Главное основание осторожности заключается в умении думать и мыслить настолько самостоятельно, чтобы ни посторонние наговоры, ни события никогда не могли нас смутить или застать врасплох. Этим способом мы предостерегаем себя от бездны мелочных сомнений и мучительных беспокойств, которым так подвержено большинство людей. Но, к сожалению, правило это, как и многие другие, соблюдается более в теории, чем на практике.

Общие правила и принципы можно принимать в соображение, но вверяться им, безусловно, не всегда бывает полезно. Опыт всех веков и времен доказал, что случайные таинственные стечения обстоятельств гораздо чаще имели решающее влияние на счастливые или несчастные события, чем всевозможные заранее обдуманные планы. Следя за карьерой неожиданно возвысившихся лиц, можно ясно увидеть, что так называемое счастье служило им обыкновенно гораздо больше, чем собственные расчеты. Как бы умно ни были задуманы наши предположения, необходимо, чтобы их увенчала и одобрила сама судьба.

Немало людей, чванящихся тем, что они сами создали себе свое положение, а между тем если разобрать дело хорошенько, то мы нередко ничего не найдем в этих людях, кроме самой посредственной бездарности. Благоприятная минута для действия да случайное стечение счастливых обстоятельств — они были истинной причиной их возвышения. Часто бывает и так, что обстоятельства, благоприятствующие одним, повергают других, совершенно без вины, в печаль и несчастье. Но людская толпа мало заботится о причинах, вызывающих события, и смотрит только на результаты.

Замечательно, что люди средних, заурядных способностей действуют нередко с большим тактом и большей осторожностью, чем богато одаренные натуры. Это легко объяснить. Желая узнать, какое впечатление произведет на толпу какая-нибудь речь или какой-нибудь поступок, стоит только представить себе, какое действие произвели бы они на нас самих. Человек, недалеко стоящий по способностям от уровня способностей толпы, имеет, таким образом, в себе самом мерило того эффекта, которое можно на нее произвести. Между тем, человек гениальный думает и умозаключает до того своеобразно, что попытка его навязать свои мысли толпе почти наверно не будет иметь успеха с первого раза. Великий человек также неловко чувствует себя на второстепенном подчиненном месте, как заурядный человек — на высоком. Приковать гения к обыденному труду все равно что запрячь скаковую лошадь в тяжелый воз, которого она, конечно, не будет в состоянии сдвинуть с места и не подчинится никаким усилиям невежды-кучера.

В общественной жизни камнем преткновения для счастья нередко является несовершенство наших законов и учреждений, медленность производства дела в судах и излишек формальностей в ведении процессов. Потому счастлив тот человек, который сумеет избежать в жизни необходимости обращаться к этим способам добиться желаемого, способам, нередко отравляющим нашу жизнь. Мелкие правонарушения и обиды, не затрагивающие нашей чести, всего полезнее переносить без возбуждения преследования, а если и возбуждать его, то учтиво и умеренно, признавая в то же время и права соперника. Но если вы, к несчастью, обладаете горячим, увлекающимся характером, то советую не начинать процессов вовсе. Вообще, лучше бывает предпочесть судебному разбирательству своих претензий простой третейский суд нескольких честных, разумных друзей. Выбор такого способа решения дела докажет миролюбие ваших намерений и расположит впредь в вашу пользу как судей, так равно и общественное мнение. Но если все средства миролюбивого окончания дела будут истощены и вы сверх того все-таки останетесь убежденными в его правоте — тогда умейте поддержать свои права с настойчивостью, равной прежней уступчивости. Тогда уже следует не только защищаться, но и нападать, нападать где только возможно, пользуясь всеми к тому средствами, деньгами, друзьями, убеждениями, советами, даже хитростью. Победу в таких случаях, подобно победе на войне, одержит та из враждующих сторон, которая сумела поразить врага там, где он всего слабее и где менее всего ожидает нападения. Судебные процессы имеют сходство с дуэлями тем, что как в тех, так и в других смелость и настойчивость, показанные однажды, отобьют у многих охоту быть впредь вашими противниками. Зачинщики равно презрительны в обоих случаях.
Если дело будет проиграно — надо утешиться мыслью, что, вероятно, были вы не правы. Не следует забывать, что эгоизм очень редко допускает нас обсудить собственные права с полным беспристрастием. Судьи, посвятившие всю свою жизнь изучению законов и принесшие присягу судить по правде, во всяком случае должны считаться более беспристрастными решителями вопросов, в которых сами мы, как заинтересованная сторона, можем многое видеть в ложном свете, из самолюбия или по незнанию. Если б мнения осужденных принимались в соображение при постановлении приговоров, то едва ли хотя бы один приговор мог когда-нибудь состояться.

Существует весьма распространенное в массе правило, что не следует вмешиваться в чужие дела для того, чтобы никто не вмешивался в наши. Правилу этому часто следуют только низкие души. Есть много в жизни случаев, когда вмешательство в чужие дела становится для нас священной обязанностью. Каждый благородный человек вступится для защиты слабого и невинного, как сам за себя. Угнетенный сделается его другом с той самой минуты, как защита эта сделается для него необходимостью. Для вмешательства в чужие дела подобного рода нет надобности предъявлять какие-либо права, а достаточно иметь только ум и сердце.
Доведенная до крайних пределов осторожность иногда переходит в лукавство или, говоря вернее, люди нередко дают этому последнему пороку имя осторожности. Потому советую каждому строго следить за собой, чтобы не впасть в эту ошибку. Хитрость хотя и может быть иногда полезным спутником хороших качеств, но в большей части случаев она обнаруживает их отсутствие. Лев не хитер, хитра лисица. Рассматривая с этой точки зрения целые нации, мы легко увидим, что те из них, в основе характера которых лежит хитрость, наименее пользуются уважением.

Надо, впрочем, заметить, что степень презрения, оказываемого лукавству и хитрости, вообще, зависит не столько от простого существования в ком-нибудь этих душевных свойств, сколько от целей, для достижения коих они направлены. Цель хорошая и честная сама по себе никогда не потребует для своего осуществления различных окольных путей и уловок.

Хитрость никогда не может остаться безусловно скрытой. Как бы ловко мы ни притворялись, внешность наших поступков непременно обнаружит что-то ненатуральное, а этого уже достаточно, чтоб зародить насчет нас подозрение в глазах проницательных людей. Особенно трудно бывает притворяться честным человеком тому, у кого действительной честности нет в душе. Такой человек похож на иностранца, говорящего на чужом ему языке. Как бы хорошо он ни говорил, неизбежный акцент выдаст его непременно.

Достичь уважения не поможет никакая хитрость. Этого можно добиться, только сделавшись достойным уважения действительно. Истинно честного человека молено признать даже в те минуты, когда он заботится исключительно о своем интересе. Прямой, открытый характер, всегда прямо идущий к цели, не заботясь ни о знаках одобрения, ни о расставляемых на его пути препятствиях, принесет нам более пользы, чем всевозможные уловки осторожности и хитрости. Человек, достигший цели таким путем, наслаждается плодами своих трудов более, чем, кто-либо другой; и если даже цель эта не будет достигнута, он все-таки отступит без позора и стыда и сумеет утешиться, тогда как хитрый плут, однажды обличенный, никогда более не поднимется в общем мнении.

О познании человека.
Знания и предположения. Невозможность знать и уважать человека. Дурное и хорошее

Определяя строго круг наших познаний, нельзя не прийти к мысли, что мы можем знать только себя, да небольшой круг наших друзей и близких. Знание — это единственный исходный пункт, на основании которого мы можем судить о чем бы то ни было с некоторою вероятностью. О всем остальном можно делать только одни предположения, способные иной раз скорее запутать наши знания, чем направить их на истинный путь. К неправде ведут сотни путей, к истине же — только один.
Изучение человека — школа самоуничижения. Знать его и уважать — два почти несовместимых понятия. Чтобы узнать людей вообще, надо особенно остерегаться судить о них по некоторым выдающимся личностям из героев и мудрецов. Сократы и Траяны составляют исключения, являющиеся веками. Равно ошибочно было бы произнести суждение о роде людском, изучив только известные страны и эпохи. Надо, напротив, рассматривать человека вообще во всей тысячемиллионной массе существ, рождающихся и умирающих постоянно, и затем обсудить свойства и качества, характеризующие большинство.

Разум и чувство справедливости принадлежат к главнейшим свойствам, отличающим человека от животных, потому и оценить людей можно, только изучив историю их мнений, пороков и добродетелей. Взглянув на них со здравомыслящей точки зрения, придется, пожалуй, серьезно прийти к заключению, что те качества, которыми люди хвастают в особенности, должны бы, наоборот, вводить их в краску стыда. Сколько действительно, как поглядим, существует в людских отношениях нелепых правил, варварских учреждений, глупых законов! Сколько обнаруживается в них невежества и суеверия! Ум и сердце отказываются иной раз верить тому, что мы видим, и, право, можно нередко почти стыдиться за самое имя человека! Но взглянув на прошлое, мы невольно сделаемся снисходительней к настоящему. Ошибки и преступления наших предков виноваты во многом, и в силу этого можно немало дурного простить современникам.

Надо также утешаться мыслью, что рядом с дурным существует и хорошее, и потому не следует судить о людях совершенно односторонне. Людские свойства и качества проходят через всю лестницу теней от белого до черного. Если некоторых сравнивают с демонами, то других зовут ангелами; истину здесь должны, как и везде, искать в середине.

Рассмотрим, действительно, что такое человек. Существо более слабое, чем злое, более злое, чем доброе. Он скорее суетен, чем невежествен; любит вечно рассуждать и очень редко бывает рассудителен, думает почти всегда идеями других, но упрямо считает их своими. Его сфера увлекаться иллюзиями и предрассудками. Всегда ошибаясь, он думает, что познал истину один. Живя во всегдашнем противоречии с самим собой, он то чего-нибудь желает, то боится исполнения этих самых желаний. Герой утром и олицетворение робости вечером; сегодня такой, а завтра иной, он, по прошествии некоторого времени, делается совсем неузнаваемым сравнительно с тем, чем был прежде. Счастье — вечная цель его стремлений, но в этом случае он довольствуется скорее призраком, чем делом, и нередко самое счастье меряет более по определению других, чем по собственному. Вечно томимый каким-то смутным беспокойством, он не сознается в этом из гордости, но обнаруживает свою тоску на каждом шагу; жизнь кажется ему чересчур короткой, а между тем он ее всю проводит в изыскании способов, как бы убить время. Боясь смерти более всего, он готов каждую минуту ринуться ей навстречу из-за ничтожнейшей причины, ради удовлетворения самолюбия, скупости или мести. Хвастаясь великодушием, он на деле поступает хуже диких зверей и не только уничтожает своих ближних без малейшего к тому повода, но еще чванится этим, как самым высоким подвигом. Нимало не заботясь о ближних, он хочет во что бы то ни стало предписывать им их поступки. В юности ему кажется смешным прошлое детство, в зрелом возрасте он точно так же смеется над юностью, а в старости — над годами возмужалости и между тем во всех этих возрастах тратит время исключительно на пустяки, не заботясь ни о чем действительно важном. Всегда недовольный настоящим, он все чего-то ждет от будущего и постоянно плавает в туманах несбыточных надежд и ожиданий. Личный интерес служит единственным стимулом всей его деятельности, единственной силой, исходящей из души его как из центра. Но сила эта, хотя и исходящая из одной точки, может, однако, действовать но чрезвычайно различным направлениям, сообразно тем потребностям души и тела, которые ищут удовлетворения. Потребности же эти разнообразны до бесконечности и могут быть названы дурными или хорошими, смотря по степени образованности, честности, доброты и, вообще, личных качеств того, кто их обнаруживает.

Таково изображение человеческого сердца в общих чертах. Более подробное его определение чрезвычайно трудно. Можно, впрочем, прибавить, что в человеке замечается постоянная борьба как бы двух существ, спорящих из-за того, кто одолеет.

Общие эти черты разнообразятся в отдельных личностях до того бесконечно, что для изучения каждого нового человека, приходится почти каждый раз прибегать к совершенно новым же отдельным приемам, а потому, если вы хотите приобрести опытность в изучении людей, начните с наиболее нам близких и при этом обратите прежде всего внимание на особенно выдающиеся особенности их характера. Старайтесь лучше всего сделать это втайне, чтобы быть более свободными в ваших наблюдениях. Не пренебрегайте при этом и мелочами. Часто ничтожнейшие слова и поступки имеют важное значение в силу правила, что нет действия без причины. Бывают случаи. что совершенно незначительный сам по себе факт ведет к открытию и уяснению других безусловно важных.

Выводы, сделанные из тысячи мелочных фактов, часто бывают гораздо ближе к истине, чем заключения, основанные на двух-трех более важных событиях. В важных случаях жизни человек склонен притворяться, в мелочных же — постоянное притворство невозможно; сверх того, важные случаи редки. С тактом и умением можно иной раз очень много подметить и подслушать в тоне, в каком сказана ничтожная фраза, или в бегло брошенном взгляде, и узнать этим путем гораздо более, чем долговременным и внимательным изучением.

Этот метод изучения общего с помощью мелочей применим не к одним отдельным личностям. Характерная наружность народа и несколько слов его языка часто бывают достаточны, чтобы определить в общих чертах его характер, точно так же, как степень развития языка может служить верным указанием степени народной образованности. Глубина и чистота высказываемых идей ведет к очищению слов и выражений, с помощью которых эти идеи высказываются, но и здесь надо уметь отличать аффектацию и набор пустых фраз от истинной энергии. В языке существует ритм и размер точно так же, как и в музыке. Глубокие чувства выражаются не только словами, но и манерой произношения. Люди, знающие несколько языков, понимают это хорошо и поймут мою мысль, каким образом можно судить о характере народа по его языку.
Имея дело с отдельными личностями, старайтесь пользоваться каждым случаем, чтобы заглянуть в их душу. Начинайте разговаривать с ними сами и предлагайте на их разрешение разные мысли и вопросы. Замечайте, каким образом они будут к этому относиться и какие ваши слова произведут на них впечатление. Хваля кого-нибудь в чужом присутствии, вы но одному выражению глаз вашего собеседника заметите, завистлив он или нет. Точно так же, заведя разговор о богатстве, почестях и карьере, вы легко увидите, насколько он скуп, горд или честолюбив. Замечая, кого ваши знакомые хвалят или бранят, вы сделаете верный вывод, что собственные их принципы сходятся с принципами первых и что, будучи поставленные в одинаковые с ним обстоятельства, они будут действовать точно так же. По выражению лица человека, которому говорят о подвигах великодушия и бескорыстия, можно легко угадать, насколько обладает этими качествами он сам. Вообще, мысли и дола, нас интересующие, не менее обличают наш характер, чем сами поступки.

Иногда полезными средствами узнать чей-нибудь характер могут служить разговор о воображаемых бедах и несчастьях и расспросы, как бы поступил ваш собеседник в том или другом случае. Заметьте при этом его действительные поступки в подобных обстоятельствах и отсюда сделайте ваше заключение. Впрочем, делать выводы по очень небольшому числу фактов было бы преждевременно. Люди часто действуют так или иначе, смотря по расположению духа, в каком они находятся в данную минуту, повинуясь более чувствам, чем рассудку. Потому произнести о ком-нибудь окончательное суждение можно, только основываясь на очень большом числе опытов. Но во всяком случае, если только вы сумеете взяться за дело как следует, то поверьте, что от проницательности вашей не ускользнет никакой хитрец. Всегда притворяться невозможно, а тем более тому, за кем следит постоянно бдительный глаз. Наступая со всех сторон, изменяя план атаки и беспрестанно озадачивая противника неожиданными выходками, вы непременно в конце концов узнаете всю суть его характера и взглядов.

„Если ты хочешь узнать человека, — сказал Поп, — старайся открыть господствующую в нем страсть. Она одна постоянна и не подвержена колебаниям. В разговоре об этом предмете хитрец и лгун делаются равно откровенными. Даже глупый будет говорить в таком случае основательно. Основная часть в людском характере то же, что начало нитки в клубке. Если найден конец, то весь клубок будет легко распутан“. Правило это, очень полезное относительно людей, преданных какому-нибудь единичному увлечению, никуда не годится, однако, если его применять к толпе, где характер высказывается скорее полным его отсутствием, а страсти до того разнообразны и противоположны одна другой, что выследить их нет никакой возможности.

Чтобы верно судить о чьем-нибудь нравственном существе, надо себе вообразить, что человек этот выделен совершенно из обстановки, в которой находится, и стоит перед нами исключительно как думающий и чувствующий субъект. Тогда только можно дать себе истинный ответ на вопрос, как поступил бы он в том или другом данном случае. Судить людей иначе будет так же ложно, как было бы ложно более обращать внимания на раму, чем на картину, которая в ней заключается. Мнение, будто чем выше положение человека, тем выше и его нравственное существо — принадлежит к числу самых ложных предрассудков. Образованные люди могут в этом случае быть совершенно ровными независимо от занимаемого ими положения.

Различие между людскими характерами обуславливается главнейшей степенью их восприимчивости и умения найтись среди затруднительных обстоятельств. Есть люди, которые в один день и час передумают и перечувствуют более, чем другие за всю жизнь. Но способность к подобной утонченной, развитой умственной деятельности, будучи драгоценным даром природы, иногда делается, наоборот, причиной наших несчастий. Если обладающий ею пользуется бездной наслаждений, неведомых холодным душам, то, с другой стороны, ему приходится подчас переносить страдания, также неизвестные людям, менее развитым. Если утонченная чувствительность достанется в удел человеку, обладающему слабым здоровьем и робким умом, то она скоро разрушит его организм. Также, если, наоборот, человек сильный, здоровый и рожденный для постоянной деятельности, не встретит в жизни случаев, к которым он мог бы применить свои силы, то силы эти обратятся в орудие пытки для него самого, повергнув его в апатию и меланхолию, так часто замечаемые у людей с высокими способностями. Но, впрочем, бывает и то, что именно в подобные минуты великие люди додумываются иногда до лучших своих открытий и истин, хотя, тем не менее, минуты эти бывают для них тягостны.

Возвышенные чувства, неудержимые страсти, огненное воображение и, вообще, все тому подобные свойства души уже сами по себе представляют явления, уклоняющиеся до некоторой степени от обычного хода природы. Можно сказать, что материальный состав нашего тела слишком груб, чтобы быть сосудом для хранения подобных качеств, и потому разрушается, не вынося их присутствия. Но беда в том, что иногда это разрушение влияет и на душевные качества. Душа, истомленная и полуразрушенная телесными несовершенствами, допускает поступки, граничащие с сумасшествием, чем род людской представляет немало примеров. Замечательно, что в классе людей, имевшем наибольшее влияние на образ мыслей толпы, встречаются чаще и примеры умственного расстройства подобного рода. Для доказательства достаточно упомянуть имена Тассо, Паскаля и многих других мыслителей и поэтов. Уже Аристотель и Плутарх заметили, что к высокому умственному развитию почти всегда примешивается некоторая доля ненормальности, и мы действительно можем заметить, что гениальные люди непременно отличаются какими-нибудь оригинальными чертами. Идеально развитым человеком следует потому признать только такого, в ком утонченная восприимчивость ума соединяется с достаточной силой для перенесения той массы волнений, на какие подобный человек обречен. Не будучи же страстным, восприимчивым человеком, нечего и рассчитывать на титул великого. Всякий великий поступок ума или добродетели, выходящий за обыкновенные пределы, делается уже этим самым до некоторой степени неестественным. Таково, например, пожертвование своею жизнью в пользу ближних, требующее, конечно, увлечения и смелости, выходящих за обыкновенные пределы этих качеств. Очень хладнокровные люди почти всегда бывают, вместе с тем, людьми ограниченными и эгоистами. Наружность, однако, бывает иногда обманчивой, и нередко под равнодушной оболочкой таится в высшей степени способное к восприимчивости сердце.

Требовать от людей совершенства или, наоборот, иметь о них слишком низкое мнение будет равно ошибочно. В первом случае мы рискуем быть вечно недовольными теми, с кем обязаны вместе жить, и потеряем, таким образом, всю жизнь на поиски невозможного совершенства. Вечный обман в химерных надеждах и ожиданиях скоро убьет в нас возможность кого-нибудь уважать, и мы кончим тем, что станем все и всех ненавидеть, после чего, конечно, нечего уже и говорить о счастье в жизни как для нас самих, так и для лиц, нас окружающих. Второй случай приведет почти к таким же результатам. Видя и подозревая во всех только дурное, мы точно так же воспитаем в себе сначала недоверие ко всему окружающему, а затем ненависть, презрение и даже бессердечие. Впрочем, из этих двух равно непохвальных направлений последнее следует признать, пожалуй, менее опасным вследствие того, что тот, кто видит в своих ближних менее хорошего, будет поэтому к ним менее требовательным и более снисходительным. Их дурные поступки будут его менее смущать, а хорошие, напротив, вызовут большую с его стороны похвалу и лучшую оценку. Таким образом, человек подобного взгляда окажется более справедливым и искренним. Если б фальшивый взгляд, приобретенный нами на подобные вопросы еще с младенчества под ложным именем осторожности, не был в нас вкоренен так сильно, мы могли бы избежать многих ошибочных заключений, за которые нередко должны расплачиваться в более зрелом возрасте.

Как ни грустно, но, однако, необходимо сознаться, что большинство людей в каком бы то ни было обществе, вообще, мало заслуживают уважения. Пороки царствуют повсеместно, добродетель встречается редко, глупость сделалась обыденной вещью, невежество пустило глубокие корни, эгоизм стал господствующей страстью, низкий личный расчет руководит всеми людскими действиями. Если бы хотите узнать, как поступит любой человек в том или другом данном случае — то оставьте всякую мысль о том, что он обязан делать, а рассудите просто, что будет для него выгоднее. Поверьте, что вывод ваш будет редко ошибочен.

Даже опытный взгляд склонен бывает видеть в людях больше хорошего, чем они имеют его на самом деле, и это мнение доказывается очень легко. Мы видим в людях только те пороки и недостатки, которые невозможно бывает скрыть; достоинства же свои каждый спешит выставить напоказ и, притом, выставить непременно в самом лучшем и самом привлекательном виде, тщательно зарывая в глубине души нее, что в ней есть дурного. Жизнь большинства людей не представляет ничего, кроме постоянного притворства и обмана. Я сам, так много и горячо говорящий о добре, правде и честности! Я, позволивший себе выступить со словом поучения к моим ближним, сознаюсь сам, что если бы читатель мой мог порой заглянуть в мою душу и увидел бы, сколько в ней таится мелочного, глупого, противоречивого и даже прямо преступного, хотя бы только в одних мыслях, он, наверно, пришел бы в ужас, от которого бы успокоился только в том случае, если б вслед за тем заглянул точно так же и в свою душу!

Да! Всякое людское общество состоит из массы глупцов и почти такого же количества плутов. Число честных людей в нем очень невелико, а истинно умных и добродетельных можно перечесть по пальцам. И как же этот последний класс людей отличается от прочих! Их легко узнать с первого взгляда по презрению к суетности, по состраданию к несчастным, по снисхождению к дурным и по строгости к самим себе.

Говорят, что презирать людей — значит оскорблять Создателя. Но ведь природа вся — создание Его рук! И тигр, и паук, и жаба равно сотворены Им, но неужели будет преступлением не особенно восхищаться этими тварями? Мы должны уважать веления Всевышнего и твердо верить, что в общем они направлены все к благой цели, несмотря на то, что в частностях бывают случаи жертв, приносимых одними в пользу других, необходимость коих не всегда нами понимается. Относительно прошлых зол надо утешаться надеждой па грядущее; оно будет, наверное, лучше; но имеете с тем не следует пренебрегать и настоящим, от которого зависит дальнейшее направление нашей жизни. Будущее наше счастье стоит в тесной зависимости от того, как мы себя ведем в настоящие минуты.

О женщинах.
Разница в нравственности между мужчиной и женщиной. Пороки женщины — оттенки слабости

О вы, усеявшие мою жизнь столькими цветами и столькими терниями! Вы, для кого я исключительно жил столь долгое время и без которых отказался бы жить даже теперь! Вы — истинная причина как моих заблуждений, так и хороших качеств! Вы, для которых я жертвовал своим счастьем, спокойствием, репутацией и, к несчастью, нередко даже обязанностями!.. Прелестные женщины! Ветреные женщины!.. Милые и вместе опасные существа! Найду ли я довольно сил для того, чтобы правдиво вас описать? Буду ли в состоянии обратиться к вам со словом правды после того, как столько раз вас обманывал? Дорого будет стоить это моему сердцу, но я принесу его в жертву истине.

Молодой человек, начинающий жить, должен узнать женщин прежде всего, если он хочет сохранить на жизнь трезвый и верный взгляд. Они — первый подводный камень, встречаемый им на жизненном пути, и если он будет в этом деле слишком уступчив, то сделается сам похож на ветреницу, не способную ни думать, ни действовать. Прежде всего он должен проникнуться убеждением, что между нравственным существом мужчины и женщины существует еще большая разница, чем между физическим. Уже сама внешность женщин служит подтверждением этой истины. Душа их, как и наружность, более миниатюрна, более нежна и более изменчива под гнетом обстоятельств. Они слабее физически, ограниченнее в движениях и менее устойчивы, но зато более нежны, более легки, живы и грациозны. Отдельные исключения вовсе не опровергают этого общего правила. Те из них, которые выделяются в этом отношении из толпы, отнюдь не должны мерять ее по себе и приписывать всему полу принадлежащие только им лично качества. Личности, уклоняющиеся от общего правила в более грубую сторону, признают, рассуждая таким образом, только вульгарность своей породы; более же развитые умом и сердцем и потому также выделяющиеся из массы не должны оскорбляться моим мнением о женщинах вообще, точно так же, как не оскорблялся я сам, когда говорил в предыдущей главе о недостатках мужчин.

Общество женщин, когда мы привлекаемся к нему честной, сердечной склонностью, может считаться самой лучшей школой не только для учтивости и удовольствий, но и для развития чувств. Оно смягчает характер, развивает чувствительность и приучает к тому такту и деликатности в обращении, которые так возвышают и увеличивают значение прочих наших хороших качеств. Но это же общество может воспитать в нас мелочность, ветреность и сделать нас рабами смешных предрассудков, как, например, моды. Человек, попавший исключительно под влияние женщин, рискует сделаться пустым болтуном, обращающим внимание только на мелочи, остаться постыдно ограниченным во взглядах на более серьезные вещи и ничему не научиться, кроме искусства уклончиво говорить о таких вещах, которые не принято в обществе называть прямо по имени. Достигнув зрелости, такой человек, к сожалению, слишком поздно сознает свое ничтожество и не будет уже в состоянии исправить сделанное зло. Сами женщины будут его тогда презирать, и ему с горем придется сознаться в своем бессилии и полном бесполезности для чего бы то ни было.

Мужчина должен воспитываться непременно в обществе мужчин, если он хочет быть свободным от мелочных взглядов и жеманных понятий о так называемых житейских приличиях. В этом обществе он, сверх того, привыкнет правильно судить о многих таких необходимых в жизни вопросах, о которых женщины не имеют и понятия отчасти по своей натуре и положению, отчасти же просто из присущего им чувства скромности. В разговорах с женщинами очень часто приходится стесняться и говорить полунамеками, многое обходя, и даже иной раз прямо противоречить своим собственным убеждениям. Эту слабую сторону своего пола женщины отлично понимают сами, и лучшим тому доказательством служит то, что наиболее развитые женщины предпочитают для серьезных разговоров мужское общество женскому.

Потому нельзя не видеть некоторого логического основания в распространенном обычае смотреть на женщин, как на милых прелестных детей, с которыми можно шутить, болтать, забавляться и, вообще, искать в их среде единственно развлечения от серьезных занятий. В силу этого правила мужчина должен сохранять некоторое достоинство даже тогда, когда склоняет колени пред дорогой ему женщиной и обнаруживает свое над ею главенство в самые минуты видимого ей подчинения. Если, однако, легкомысленно и бесхарактерно было бы подчиняться женщине совершенно, то, с другой стороны, всякий порядочный человек обязан окружать любимую женщину знаками внимания, учтивости и уважения в оплату за то счастье, которое она ему доставляет.

В женщинах, вообще, более милого, чем солидного, более ума, чем рассудка, более недостатков, чем серьезных пороков. Даже самые пороки их запечатлены оттенком слабости. Их неприязнь мелочна, ссоры пустячны, нападки ничтожны, капризы беспричинны, любопытство поверхностно. В разговорах женщины интересуются скорее ничтожными подробностями, чем сутью дела; в злословии нападают более на внешность лиц, чем па нравственные их качества; в привязанностях ищут более удовольствия, чем пользы, ошибки судят строже, чем преступления, и, вообще, придают более значения словам, чем делу. В затруднительных обстоятельствах жизни они склонны делаться скорее скупыми, чем бережливыми; в нравственности нередко смешивают понятие чистоты с наружной недоступностью; религиозность их лишена подкладки здравого смысла, а богомольность нередко заменяет потребность делать добро. Не будучи призваны к участию в решении серьезных дел, они делают вид, будто их презирают, и придают, напротив, важное значение ничтожнейшим вопросам. Власть их над нами напоминает власть деспотов и древних жрецов, достигавших этой власти только с помощью усыпления в людях всякой энергии и деятельности разума.

Заговорите с ними о новой прическе — глаза их оживятся и заблестят; попробуйте завести речь о благосостоянии государства — лицо их подернется скукой. Сделайте вид, что вы смотрите на их губы, — улыбка готова тут как тут; перенесите взгляд на грудь — дыхание вмиг станет прерывистее; обратите внимание на ножку — походка сейчас обнаружит заученность. Нравиться — их господствующая страсть, и природа поступила очень благоразумно, сделав их поверхностными и легкими. Она отвлекла этим их внимание от недоступных им серьезных вопросов и обезопасила, таким образом, от многих тяжелых раздумий и бед. Они легко развлекаются и потому легче переносят свою зависимость от мужчин, существ также несовершенных во многих, хотя и других, отношениях. Женщины даже горе выражают иным образом. Беды и несчастья их трогают, тогда как нас они оскорбляют. Робость женщин склоняется перед злом, наша же гордость упрямо ему противится. Жалобы на судьбу — для них утешение, и нередко слезы облегчают женское сердце там, где наше сокрушается, не выдержав напора скрытых страданий.

Есть истины, которых женщины никогда не в состоянии будут понять. Они обыкновенно судят только на основании последствий, не восходя до анализа причин. Из тысячи кокеток, постоянно глядящихся в зеркало, не найдется, я думаю, двух, которым приходила в голову мысль подумать, почему стоящее пред ними стекло отражает предметы и позволяет видеть то, чего нельзя увидеть без его помощи.

Замечательно, что из числа женщин-писательниц нет ни одной, которой удалось бы сравниться с великими авторами нашего пола, тогда как мужчины подделываются под женский взгляд и стиль очень легко. Произведения г-жи Ламбер должны считаться в этом случае лучшими. Но Фонтенель был ее любовником, и нравственное его влияние заметно в каждой ее строке. Правда, существует несколько написанных женщинами поверхностных трактатов о нравственности или естественных науках, но ведь для этого достаточно иметь немного внимания и усидчивости. До области отвлеченной философии не дерзнула подняться ни одна женщина, а еще менее сказать дельное слово в вопросах политических. Может быть, мне возразят, что причиной тому — устранение женщин от дел правления государствами, но на это можно ответить, что многие из отличавшихся на этом поприще писателей также не были активными государственными людьми. Хотя иногда и молено бывает развить ум женщины до понимания более высоких вопросов сравнительно с обыденными понятиями, но внимание их, наверно, не останется долго на той высоте, утомясь необходимостью держать в памяти взгляды и отношения, столь чуждые среде понятий, к которой они привыкли. Они, вообще, мало склонны сохранять в уме цепь умозаключений и выводов, когда цепь эта очень многочленна. Их одолевает в этом случае какой-то страх и какое-то головокружение, под влиянием которых они быстро возвращаются в лабиринт предрассудков, среди которых, кажется, сама судьба назначила им жить. Впрочем, во всем этом следует видеть только премудрость этой самой судьбы. Женщины именно таковы, какими им следует быть для того, чтобы совместная жизнь обоих полов стала возможной. Будь они более рассудительны и менее непоследовательны, им труднее было бы исполнять предназначенные им обязанности, а более глубокое развитие мыслительных способностей, может быть, было бы для них даже опасно.

Надо, впрочем, быть справедливыми и воздать женщинам дань уважения за многие те качества, в которых они, наоборот, нас превосходят. Нельзя достаточно надивиться их такту в умении себя держать, горячности их чувств, их милой веселости, их наивной грации, терпению, нежному к нам вниманию, заботам и попечениям, которыми они нас окружают, и, наконец, способности приноравливаться к житейской обстановке, в чем мы далеко им уступаем. Они властвуют над нами очарованием, мы над ними рассудком, несмотря на то, что, подобно им, нередко страдаем недостатком его сами. Но тут дело в том, что рассудочные способности, для того чтобы проявиться с пользой, должны непременно, кроме известной степени развития, сопровождаться еще твердостью характера и опытностью, а этих-то не заменимых никакими иными качеств ума и сердца женщинам именно и недостает. В основе характера женщин лежат доброта, скромность, нежность и стремление к порядку. Самые их обязанности и положения преграждают им путь к широкой общественной карьере, требующей силы и твердости. Их сфера — семья с ее тихими домашними радостями. Достойные девушки, умные жены, добрые подруги, нежные матери — вот почетные титулы женщин, это повторялось на тысячу ладов и долго будет повторяться еще.

Разница между женщинами и нами есть прямое последствие большей нежности и деликатности их организма, а также тех его особенностей, которыми вызываются его периодические расстройства. Конечно, причиной сравнительно меньшего умственного развития массы женщин следует также признать недостаточность в их воспитании, но и система этого воспитания приняла такой характер именно вследствие особенности их организма. Прирожденное им назначение занимать в общественной жизни второе место лучше всего доказывается историей, не представляющей ни одного примера общества, где женщины управляли бы политическими делами, и это никак нельзя приписать тяготеющему будто бы над женщиной гнету физической силы мужчины. Этот избыток силы мужчины над женщиной в массе вовсе не так велик и, по обнаруженным физиологическим данным, едва ли достигает одной шестой части (Такая пропорция принимается, по крайней мере, в расчет при оценке женского и мужского труда при земледельческих работах, представляющих наилучшее мерило в вопросе такого рода.). Значит, преобладание мужчины над женщиной основано более на интеллектуальных началах, чем на физических.

Были и есть, однако, нации, как, например, древние германцы, скифы и ирокезы наших дней, у которых женщины были допущены к обсуждению публичных дел. Наши современные законодательства к ним, в этом случае, менее благосклонны, но зато в других случаях существуют постановления, направленные и в пользу женщин. Таков, например, закон о прелюбодеянии и его последствиях, где, в случае судебного разбирательства, ответствующим лицом является мужчина и один платит за общий грех в силу того рассуждения, что соблазн вышел с его стороны, хотя иногда бывает и наоборот. В этом случае не мешало бы принять во внимание, что у женщины более данных для осторожности и воздержания.

Более обидны и несправедливы были для женщин законы, в силу которых их судебным показаниям давалось менее веры и значения, чем показаниям мужчин. Так было во время, когда во Франции, чтобы уравновесить в суде свидетельство двух мужчин, требовались показания четырех женщин. В Англии женщины были юридически уравнены в этом случае с мужчинами, но зато сами судьи нередко делали придирки к женским свидетельствам, оценивали их гораздо строже и таким образом фактически низводили дело на ту же почву, как и во Франции. Нередко можно слышать жалобы женщин, что законы пишутся мужчинами, но возможно ли допустить, что, живя в столь различных странах, климатах и среди столь различных общественных устройств, мужчины, все как есть, составили заговор, чтобы притеснять женщин — эти столь дорогие им существа, — и притеснять с ущербом для общего благосостояния, о котором заботятся все и каждый. Не вернее ли будет прийти к заключению, что существующий порядок установился сам собою органическим, естественным путем? Не лишне прибавить, что даже древние германцы, о которых только что была речь, несмотря на их уважение к женщинам, держали их вне брака под строжайшей опекой, подобно Риму, греческим республикам и современным, наиболее образованным государствам.

Характеристики женщин.
Женская взаимовыручка. Сила и слабость. Не женщина, а хороший собеседник

Женщины для доказательства своих способностей и своего развития нередко приводят факты, которые, напротив, по моему мнению, их только унижают. Они любят выставлять напоказ имена некоторых женщин, отличившихся на поприщах, решительно ничем не замечательных, кроме того, что их обыкновенно занимают мужчины. Так, если какая-нибудь женщина успела приобрести некоторые сведения в языках греческом, латинском или алгебре, написала несколько плохих стихотворений, то о ней сейчас же начинают кричать, как о восьмом чуде, упуская из виду, что восхваляемые достоинства сами по себе представляют очень обыденное явление и что первый недоучившийся школьник, в этом случае, мог бы сделать то же. Чуть разнесется молва, что какая-нибудь будуарная известность приобрела кой-какое политическое влияние или что где-нибудь в Болонье явилась на кафедре профессорша математики, вся Европа в удивлении поднимет шум и гвалт, между тем как сотни истинно талантливых государственных людей или ученых, отличившихся действительно замечательными и полезными трудами и открытиями, работают в тишине и полной неизвестности, отнюдь не обращая на себя общего внимания, как на что-нибудь особенное.

К характеристике женщин по этому поводу надо прибавить, что, несмотря на очень развитую между ними неприязнь друг к другу в отдельных случаях, они очень дружно встают на защиту своих прав, когда на них нападают огульно. Попробуйте сказать что-нибудь дурное о женщинах вообще, и вы увидите, что они сочтут себя все обиженными лично. Напротив, мужчина, в таком случае, почти никогда не оскорбится. Не происходит ли это по той же причине, в силу которой львы живут особняком, а овцы — стадами?

Но для чего же, возразят мне, так хлопотать для доказательства этой разницы между мужчинами и женщинами? Конечно, не для того, чтобы сделать кому-нибудь удовольствие или неприятность. Я хочу только начертать верную картину положения дела; хочу, чтобы молодые люди видели вещи в настоящем свете; чтобы мужья были снисходительней, чтобы женщины поняли, что скромность самое могущественное их оружие и вернейшее средство к достижению счастья. Если скромность хорошее качество и в мужчине, то в женщине она первая добродетель, степень ее достоинства и служащая лучшей гарантией семейного счастья. Кто многого ждет, многого и требует.
Все эти общие правила имеют, конечно, многочисленные исключения. Есть личности, у которых но существует почти и следа тех свойств и качеств, о которых была речь, но это не должно служить препятствием к тому, чтобы законодатели и моралисты судили о женщинах иначе. Понять их часто совершенно загадочные поступки можно, только став на такую точку зрения. Отступления от требований природы никогда не уничтожат этих требований окончательно. Сверх этого, надо прибавить относительно женщин, что подобного рода отступления встречаются у них чаще среди высших классов общества; женщину же вообще нельзя судить исключительно но индивидуумам этого класса. Стремление к так называемому хорошему тону или к ложно понятым приличным манерам иной раз до того искажает женский характер, что он делается также мало похож на природный, как не похожи румяна или каркас корсета на настоящий румянец и натуральные формы тела. Женщину со всеми особенностями ее характера можно изучить только в простом или среднем сословии. Крестьянская девушка или жена рабочего представляют гораздо лучшие образцы для наблюдения, чем какая-нибудь идеальная светская барышня или герцогиня.

Общество, в котором женщинам была бы предоставлена первенствующая роль, едва ли бы могло существовать. Они чувствуют это сами, чему доказательством может служить то, что не было до сей поры королевы, которая избирала бы своих министров из женщин же. Если было несколько примеров, где женщины с достоинством занимали трон, то это потому, что обязанность государей состоит более в умении избирать деятелей, чем в труде самостоятельном. А в этом случае коронованные женщины имеют, пожалуй, даже преимущество перед монархами тем, что они могут лучше знать мужчин. Если женщина умеет прекрасно выбрать Адониса для своего удовольствия, глупца — для своей потехи и болтуна — для того, чтобы о ней говорили, то точно так же выбор ее сумеет найти способного человека там, где это нужно. В важных случаях жизни женщина не задумывается пожертвовать в пользу дела даже голосом сердца. Конечно, и женщины могут иногда увлекаться поверхностностью, но в большинстве случаев истинное достоинство оказывает влияние и на них. Их слабость в этом случае оказывает им даже услугу тем, что заставляет их искать себе опоры, и тем решает их выбор в пользу людей, обладающих действительно твердым характером. Им, сверх того, льстит мысль видеть у себя в подчинении героев. Кто хочет приобрести над женщиной безусловное влияние, тот лучше всего сделает, если оставит заученный, обыкновенно употребляемый с ними сладкий манерный тон и заменит его голосом силы и твердого убеждения. Это лучший способ заставить их уважать наши ум и способности. Всякий развитый, образованный человек сумеет поступить таким образом, нимало не выходя за пределы деликатной вежливости и приличия.

Излишнее приторное сантиментальничанье в обращении не только не может льстить женщинам, но способно скорее их оскорбить. Могут ли действительно понравиться разумным и развитым существам наружные смешные знаки подчинения и преданности, когда в то же время ясно как день, что все это относится к мелочам и не имеет даже тени серьезного значения. Если позволительно смягчать тон голоса и значение слов, когда говорят с детьми для того, чтобы их задобрить и вразумить, то неужели прилично прибегать к подобным средствам при разговоре с нашими подругами жизни, полагая, что иначе они нас не поймут? Поступая так, мы обращаемся с ними не как с развитыми существами, но как с куклами и потому ничего нет мудреного, если умная женщина принимает пустые знаки внимания светских любезников скорее за оскорбление, чем за желание ей угодить и понравиться.

Одна образованная англичанка, разговаривая с иностранцем, которого видела в первый раз, до того поразила его простотой и непринужденностью своих манер, что он не мог воздержаться, чтобы не выразить ей своего по этому поводу изумления. „Что ж тут удивительного? — возразила она. — Разговор наш нимало не касается разницы полов, он мне интересен, и потому я говорю с вами; вы должны видеть во мне не женщину, а собеседницу“ (В Англии вовсе не редкость, что молодые девушки первые делают брачные предложения. Почему бы, казалось, восставать против такого поступка, столь соответствующего и природе, и законам нравственности? В этом случае может заставить покраснеть только выбор чего-нибудь заведомо дурного.). Принятая многими женщинами манера держать себя с мужчинами как можно осторожнее из боязни вызвать с их стороны излишнюю развязность и подать повод к мыслям, которых у тех часто и в голове не было, просто смешна, особенно когда роль подобных беззащитных жертв начинают разыгрывать женщины уже пожилые. Этим последним, для того чтобы остаться приятными и милыми собеседницами, лучше всего было бы отложить всякую требовательность особенного к себе внимания и удовольствоваться теми знаками общей простой учтивости, в какой не отказывают друг другу образованные мужчины даже в своем исключительном кружке. Требовать более значило бы именно сознаться в своей слабости и меньшем развитии. Красота равно не дает на это никакого права, и нет ничего смешнее, как видеть хорошенькую женщину, принимающую гордый неприступный вид в кругу мужчин, которые но только решительно ничего от нее не желают, но нередко, наоборот, даже воздерживаются из осторожности и чувства порядочности обратиться к ней с вопросом, который может быть перетолкован в дурную сторону. Для чего, действительно, станет благоразумный человек манить себя вызывающими намеками на то, что, по сложившимся обстоятельствам, для него недоступно? В этом случае некрасивые женщины имеют за собою именно то преимущество, что в отношениях к ним устранена всякая возможность подобных толков и пересудов. Разговор с ними делается вследствие этого спокойнее, увереннее и иной раз даже приятнее. Они чувствуют потребность заменить недостаток внешней привлекательности иными внутренними достоинствами и таким образом вознаграждают сердце и ум за то, что теряют глаза.

Женщины, вообще, могли бы хорошо почувствовать тщету и сомнительное достоинство силы и власти своей красоты, если б вспоминали почаще верное, хотя и оскорбительное несколько для самолюбия, рассуждение, что молодость, правильность лица, снежная белизна плеч и груди, стройный стан, миниатюрная ножка и так далее, и так далее — все это прелести, которые многие личности из их среды самым беззастенчивым образом продают за деньги первому встречному. Так неужели можно серьезно гордиться тем, чем в такой же степени обладают существа, лишенные всяких прав на уважение, и требовать этого уважения себе во имя достоинств, в которых может не только сравниться, но даже их превзойти первая горничная, гризетка или, пожалуй, еще хуже этого?

„Но как же? — может быть, возразит мне смущенная таким обидным сравнением истинно достойная и привлекательная женщина. — Неужели мы не имеем ничего, чем могли бы отличаться перед этими подонками нашего пола? А наша чистота, невинность, доброта, таланты, ум, грация, верность, естественность!.. Разве все это не истинно достойные и привлекательные качества?..“ — „О да, — возражу я, — в этих качествах ваша прелесть и прелесть неотразимая, потому старайтесь отличаться ими! Ищите ими одними нам нравиться!“

Несколько мыслей о животных.
Обязанности перед животными. Различия в физиологии и разуме. Гордость и самолюбие у животных

Современная наука о нравственности пренебрегает, к сожалению, одним вопросом, который вполне достоин ее внимания. Вопрос этот, имеющий задачей определить, как должны мы обращаться с животными, отнюдь не следует считать новым. Многие нации, которые мы считаем варварскими, имеют об этом вопросе определенные понятия, и в древнем мире можно встретить даже очень разумную его разработку. Многие из нас смотрят на животных совершенно так же, как тираны смотрят на рабов, то есть считают эти низшие существа созданными исключительно для исполнения наших капризов и удовлетворения наших потребностей, не думая, что с точки зрения нравственности, здесь являются взаимные обязанности.

Гордость наша провела непереходимую черту между животными и нами, несмотря на то, что физиология еще не пришла к соглашению, где кончаются наши собственные животные свойства и начинаются человеческие. В природе нет резко обозначенных границ. Она связала все живущие на земле существа последовательной неразрывной цепью, в которой нет возможности исключить какое-нибудь звено, го разрушив тем гармонию всего творения. Есть такие экземпляры животных, с которыми нам будет менее постыдно сравнить себя, чем с иными существами нашей собственной породы.

С точки зрения физической, между нами и животными нет никакой разницы. Мы рождаемся, живем и умираем совершенно так же, как они. Тут причины и следствия одинаковы. У нас есть такая же, как у них, организация и такие же чувства. Мы страдаем теми же болезнями и лечимся теми же средствами. Кровь животного нимало не отличается, по своим физиологическим свойствам, от крови потомков самого древнего рода. Если ее разложить химически, то составные части окажутся точно такими же.
Нс будет никакой неучтивости сказать, что женщина, как бы высоко она ни стояла, носит плод, рожает его и кормит совершенно так же, как это делает последняя ослица в ее имении, если не считать разницей, что новорожденный осленок обнаруживает на первых порах, пожалуй, даже более развития и проворства, чем достойный наследник, который в первые месяцы умеет только кричать и тупо смотреть, ничего не понимая.

Обращая внимание на способности умственные, мы увидим, что здесь разница между человеком и животным может быть иной раз еще менее. Анализируя человеческий ум, начиная с ума Сократа, Траяна или Ньютона, мы увидим, что от этих людей можно почти незаметно, спускаясь со ступеньки на ступеньку, перейти к идиоту или кретину, неспособному выучиться произносить слова или знать в лицо свою мать. Последние примеры, конечно, редки, но все- таки они существуют, а следовательно, и приведенная нами градация вполне естественна. Отказать такому несчастному в звании и правах человека не решится никто, но в то же время всякий согласится, что разница между таким существом и животным гораздо менее, чем между им же и названными выше мудрецами.

К сожалению, подобного рода пример еще не вполне рисует ту степень низости, до которой может упасть человек. Есть худшие: взгляните хоть на это чудовище, для которого мучить людей и проливать без всякой нужды их кровь составляет предмет наслаждения. Не гораздо ли ниже стоит такое существо сравнительно с мирным животным, не делающим никому вреда? Сравнение с мирной овцой или тихим, великодушным слоном далеко не так обидно, как сравнение с Калигулой, для которого делать жестокости было приятнейшим препровождением времени. Степень развития или власти, какими обладает то или другое лицо, отнюдь еще не может служить мерилом нравственных достоинств. С этой точки зрения дьявол в том виде, как его изображают христианские понятия, был бы признан более достойным существом, чем лучшие из людей.

Животные не менее нас способны чувствовать радость, печаль, страх и надежду; большая часть наших страстей, каковы, например, любовь, ненависть, дружба, зависть, благодарность, материнская нежность замечается и в них в большей или меньшей степени.

Есть животные, заготавливающие себе запасы пищи на зиму, что доказывает, что они обладают даром предусмотрительности. Другие собираются толпами и делают общими силами то, чего нельзя исполнить одному: в этом видны зачатки социальных качеств. Собака, оберегая наш дом, умеет отличить врага от друга и богача от нищего, чем доказывает начало умения рассуждать. Осторожность заставляет животных подстерегать добычу и прятаться от опасности. Лошадь, умеющая лучше найти дорогу, чем ее хозяин, обличает присутствие памяти. Собака лает во сне, вздрагивает и пугается — значит, она видит сны и, следовательно, может воображать. Все эти явления не могут быть упущены из вида внимательным психологом.

В животных замечаются гордость и самолюбие. Так, скорпион, застигнутый неизбежной опасностью, убивает сам себя; слон отчаянно отстаивает на ловле свою свободу; многие птицы, будучи пойманы, отказываются от пищи и предпочитают неволе смерть от голода. Далее в характере животных можно заметить признаки деликатности и внимания; так, петух, найдя кучу зерен, громко приглашает куриц воспользоваться вместе с ним найденной добычей. Соловей, чтобы развлечь сидящую на яйцах самку, заводит на ближней ветке свои страстные, очаровательные песни. Не виден ли в этом зачаток чувства нежности и любви? Можно подозревать, что животные передают даже друг другу мысли посредством языка; иначе как объяснять разумную совокупную работу муравьев, пчел и бобров, работу, требующую непременно предварительного соглашения для взаимной помощи? Птицы, прилетающие стаями весною и осенью, должны также собраться и договориться о времени отлета.

Животные подвержены бешенству, то есть потере рассудка — значит, они его имеют. Им знакомы также многие добродетели, как, например, благодарность за оказанные благодеяния, верность, выказывающаяся в исполнении требуемых от них услуг; честность, обнаруживаемая тем, что не все животные вступают в драку из-за куска, доставшегося одному; благоразумие, замечаемое в их умении изменять средства для достижения цели сообразно обстоятельствам; даже великодушие и сострадание, эти высшие добродетели, могут находить в них отголосок. Не говоря уже о примерах великодушия львов и медведей, мы нередко видим, как большие собаки позволяют безнаказанно кусать себя маленьким и как терпеливо выносят от детей то, чего не позволили бы сделать взрослым. Дружба между животными существует положительно. Лошадь скучает без своих сотоварищей по работе и лижет раны друга, искалеченного в сражении. Говорят, будто обезьяны прикладывают друг другу к ранам компрессы из жеваных листьев. Есть породы животных, среди которых целомудрие соблюдается строже, чем у людей. Голубка долго сопротивляется искательствам голубя, но, отдавшись раз, сохраняет верность на всю жизнь. Никакие домогательства других самцов не заставят ее изменить своему избраннику, тогда как он, верный сын своего пола, нередко ухаживает за соседками и иной раз успевает даже соблазнить новую невинность, не успевшую еще выбрать друга по сердцу.

Сравнение нравственных качеств животных с людскими не должно особенно льстить нашему самолюбию, особенно если принять во внимание разницу степени их развития с нашим. Нечего скрывать, что блага цивилизации, которой мы так чванимся, употребляются нами чаще ближним во вред, чем в пользу. История людских заблуждений и глупостей гораздо пространнее и полнее, чем история умных поступков, а примеры варварства гораздо многочисленнее подвигов добродетели. Животные не собираются толпами для того, чтобы правильным образом уничтожать друг друга. Если мы иной раз действительно являем примеры добрых дел, то случаи наших жестокостей далеко их превосходят. В зверином обществе кет и быть не может ничего подобного Варфоломеевской ночи, аутодафе или пирам людоедов (Вот страница из „Guthris History of the Americains“, способная заставить содрогнуться тигров. „Вся нация собирается, как на великое пиршество. Пленники привязываются к столбам на воздвигнутом эшафоте и начинают петь свою смертную песню, готовясь с невозмутимым хладнокровием к предстоящим мукам. Враги, со своей стороны, придумывают всевозможные средства, чтобы сделать эти муки продолжительней и утонченней. Терзать несчастных начинают с конечностей тела и мало-помалу переходят к более жизненным органам. У них срывают ногти, кусают пальцы, суют их окровавленные концы в горящие трубки с табаком, раздавливают суставы между камнями, терзают десны, вырывают веки глаз, вырывают калеными клещами мягкие части тела, тут же их жарят, пожирают и мажут с дикой свирепостью свои лица кровью. Ободранные тела страдальцев щиплют и режут по всем направлениям, гнут и ломают члены, чтобы усилить муки. Варварства эти длятся целыми часами, а иногда и весь день. Порой их прерывают, чтобы дать несчастным вздохнуть и вызвать к новым мукам их чувствительность, которая иначе притупилась бы до того, что ни огонь, ни железо на нее бы не действовали. Привязав пленников снова к столбам, начинают жечь их лучинами, колют их иглами, вырывают им зубы, выкалывают глаза, снимают кожу с черепа, льют на голову горячую поду и, наконец, изуродовав до того, что все тело теряет человеческий облик и делается одной сплошной раной, их опять отвязывают и любуются последними конвульсивными движениями, пока один из начальников не решится покончить муки последним ударом милости. Тела жарят и пожирают. Женщины, позабыв свой пол и превратясь в существа, худшие, чем фурии, не только делают то же самое, но нередко даже превосходят мужчин в зверстве. Начальники же, между тем, спокойно сидят, покуривая трубки и не обнаруживая ни малейшего волнения“. И неужели образованные нации, заключающие с этими варварами договоры, не догадались поставить одним из пунктов безусловное прекращение этих ужасов!).

Если звери уничтожают друг друга, то делают это исключительно повинуясь страсти, инстинкту самосохранения или ради борьбы за существование, между тем, в основе большей части наших преступлений лежат зависть, жажда мести или честолюбие.

Древние, вообще, относились к животным более снисходительно, чем мы. Хотя философские и религиозные сочинения основаны на выводах чистого разума, а не на фактах, но я все-таки приведу несколько данных по этому предмету из Библии. Моисей в 22-й главе 5-й книги, говоря о птицах, запрещает разорять гнезда и похищать мать с яйцами или птенцами для того, как сказано в подлиннике, чтобы иметь успех в твоих делах и заслужить долгоденствие на земле. Аргумент, как видите, очень сильный. В главе 12-й Притчей Соломоновых сказано, что праведный заботится и о скотах своих. Наконец в 4-й главе книги пророка Ионы в числе причин, заставивших Бога пощадить Ниневию, приводится и то, что в городе этом обитает, помимо людей, огромное количество животных. В Библии же упоминается, что с животных взыщется пролитая ими кровь людей, откуда можно сделать вывод, что они одарены сердцем и рассудком, если могут быть привлечены к ответственности. Существ, лишенных чувствительности и приравненных к машинам, нельзя ни карать, ни жалеть. Евангелие ставит нам животных даже за образец, когда учит быть мудрыми, как змеи, и незлобивыми, как голуби.

Обращение с животными.
Уважение и доброта к животным. Не обязательно быть разумным, чтобы заслужить сострадание

Такой взгляд на животных существовал не у одних евреев. Отрывок из учения Зороастра доказывает, что и в его религии хорошее с ними обращение считалось добродетелью. „Бог показал мне, — говорит Зороастр, — ад, где, между прочим, я увидел одного царя, которому не доставало ноги. Когда я спросил
о причине этого, то Бог ответил: этот злой царь сделал во всю свою жизнь только одно доброе дело. Увидев на охоте верблюда, который, будучи дурно привязан к яслям, не мог есть, он приблизил к нему ясли, толкнув их ногой. За то нога его помещена в раю, а сам он здесь“.

Около этой же эпохи, а может быть, и гораздо ранее, правила египетской и индейской религии, допускавшей веру в переселение душ, должны были естественно развить в людях уважение к животным и даже прямое их почитание. Несмотря на явную нелепость этого религиозного догмата, он, однако, был самым замечательным выразителем тогдашних философских воззрений тем, что им наглядно объяснялись многие нравственные вопросы. Если порассуждать об этой замечательной доктрине хорошенько даже с точки зрения нашего современного просвещенного взгляда, то нельзя не увидеть в ней верного выражения мысли о высшей справедливости и о постепенном усовершенствовании существ.

В Турции, Персии и других восточных странах мягкое обращение с животными лежит в народных привычках. Там существуют даже приюты для старых собак и кошек. Впрочем, и в Европе можно нередко встретить немцев и особенно англичан, считающих обязанностью кормить до смерти любимых, хорошо служивших лошадей. Таких старых друзей они даже допустят скорее убить, чем продать их извозчикам.

Вот случай, происшедший на моих глазах в Париже и способный служить прекрасным комментарием ко всему сказанному. Извозчик, с отличающей этих людей жестокостью, немилосердно бил кнутом израненную спину усталой лошади, обличавшей всей своей осанкой, что когда-то существовали и для нее более счастливые дни. Несчастная тварь добросовестно выбивалась из сил и все-таки не могла сдвинуться с места. Один очень хорошо одетый проходивший мимо этой сцены господин остановился, думая, что я его не вижу, поглядел на лошадь и затем, подняв глаза к небу, воскликнул в пол голоса: „О Ты! Создавший эту тварь! Сжалься же над нею!“ Тон и голос, которым это было произнесено, говорили еще более слов. Прекрасная душа говорившего обличала себя в них до того ясно, что я не задумался бы доверить ему в эту минуту все мое состояние и с участием глядел, что будет дальше. Добряк мой остановился, кликнул кучера, объявил, что берет карету на часы, и, заплатив вперед, велел ему ждать его, не трогаясь с места в течение часа, прибавив, что сам отправится на этот срок для исполнения некоторых нужных дел. Я решительно не понял его намерения и, не будучи в состоянии удержать любопытства, обратился к нему с вопросом: „Я видел ваш поступок, но никак не могу его понять; объясните мне, что вы хотите делать?“ Он пристально на меня поглядел и ответил кротко и тихо: „Я совсем не вернусь, а несчастная тварь между тем отдохнет“. И надо было видеть, как много выразил он интонацией, с какой были сказаны эти слова! Мы тут же познакомились, и я должен сознаться, что редко в жизни случалось мне встретить человека столь достойного уважения. Прими мой привет, честная душа, и верь, что я никогда тебя не забуду!

Какая разница между чувствами этого человека и грубой радостью толпы, стремящейся глазеть на бой зверей, на эту школу жестокости, существующую к стыду цивилизации и властей, допускающих подобные варварства в городах, как Лондон, Париж, Бена и Мадрид. Последняя из названных столиц отличается этими зрелищами в особенности. Испанец заложит последнюю рубашку для того, чтобы купить право полюбоваться, как калечат людей, уродуют коней и травят до смерти несчастных быков, употребив предварительно в дело всевозможные средства, чтобы раздразнить их и довести до бешенства. Английская чернь забудет и сплин, и туманы, и портер, если только предстоит ей возможность увидеть двух петухов, двух бульдогов или двух боксеров, вступивших в драку. Немцы, отличающиеся от природы добрым характером, также не прочь были в недавние еще времена полюбоваться, как дикие звери терзают друг друга. Но всего возмутительнее в этих кровавых зрелищах следует признать то горячее участие, которое в них принимают женщины, увлекаясь ими нередко даже более, чем мужчины. Мне не раз случалось видеть, как хорошенькие личики, которым следовало бы, по-видимому, выражать только нежность, счастье и чувствительность, искажались каким-то диким восторгом при виде самых ужасных сцен. Неужели в этом высказывается потребность волнения или та странная привлекательность, которую иногда имеют для людей опасность и вид страданья? Или — что еще хуже — неужели мы до такой степени злы, что можем быть равнодушными и даже радоваться при виде чужих страданий, утешаясь мыслью, что страдаем не мы сами. Такое предположение должно бы заставить покраснеть за самое имя человека. Душа должна стыдиться в такие минуты за тело, служащее ей оболочкой, и жаждать сбросить с себя эту грубую, свирепую плоть для того, чтоб воспарить к тем высшим сферам и начать ту новую жизнь, в которой доброта будет нашим первым качеством.

Те философы, как древние, так и новые, которые попытались доказать, что животные не более как машины, доказали этим только то, что даже умные люди, увлеченные предвзятым предрассудком, могут сами рассуждать наподобие машин. Мысли, выражение по этому предмету Декартом, причинили своей жестокостью, может быть, более зла и страданий, чем принесли впоследствии пользы другие истинно гениальные принципы его учения. Все, что можно сказать мало-мальски основательного в пользу такого взгляда на животных, сводится все-таки к нелепому силлогизму: животные одарены умом и чувствительностью в меньшей степени, чем люди; значит, они не имеют этих качеств вовсе.

Слово инстинкт принадлежит к тем определениям, которые многие употребляют по привычке, не понимая хорошенько их значения. Слово это считается имеющим вполне определенный смысл, а, между тем, даже глубокие философы не дошли еще до верного разграничения между поступками, вызванными естественным влечением и рефлексией, привычкой и рассудком, чувствительностью и чувством.

Не вдаваясь в приискивание мудреных названий и определений, можно прийти к совершенно логическому выводу, что животным вовсе нет надобности быть разумными существами для того, чтобы заслужить право на сострадательно к ним обращение. Для этого совершенно достаточно быть способными чувствовать и страдать, а можно ли сомневаться, что животные этой способностью обладают? Как иначе объяснить те крики и тоску, какими они отвечают на муки болезни или побои? Из-за чего же, в таком случае, конвульсивно корчится ничтожный червяк, перерезанный напополам железным заступом? Эта несчастная тварь, подобно прочим существам, была создана и для наслаждения жизнью, и для страданий, а потому имеет полное право на наше сожаление. Впрочем, рассудок приходит здесь на помощь сердцу и удерживает его от обвинения Творца за эти страдания. Червяк ничтожен в цепи Его творений, но высшая справедливость не может ошибаться. Страдания ничтожного червяка невольно наводят нас на мысль, что наши собственные страдания бывают или возмездием за дурное, или необходимой переходной ступенью к лучшему будущему! (Замечательно, что у многих низших животных, лишенных способности широкого пользования благами жизни, природа как бы в вознаграждение за это притупила чувство страдания и особенно развила живучесть. Змеи и другие пресмыкающиеся живут долгое время, будучи разрезанными на несколько кусков. Вырезанное сердце жабы самостоятельно бьется в течение целого часа. Тигр может перенесть раны, которые, наверно, убили бы быка. Опрокинутая на спину и изрезанная по всем направлениям черепаха может и жить, и шевелиться в этом положении около двадцати дней, а отрезанная ее голова целый час конвульсивно двигает челюстями. Черепахи, впрочем, по уверениям некоторых путешественников, обладают также счастливой способностью целыми месяцами пользоваться половым наслаждением.)

Добросердечное отношение к животным лежит в самой основе нашей натуры. Качество это особенно замечается в людях с чистой, простой душой и в детях, нередко с самой колыбели. Его притупляет только дальнейшее воспитание. О вы, кому не дана власть сделать счастливым кого побудь из подобных себе! Старайтесь применить ваши добрые наклонности по крайней мере к этим низшим существам. Практикой подобных добрых дел второстепенного разбора можно развить и воспитать в себе способность и к более возвышенным подвигам. Остерегайтесь доверяться людям, обнаруживающим жестокость в обращении с животными! У таких людей, наверно, черствая душа, и благодеяния, делаемые ими кому бы то ни было, непременно окажутся плодом расчета, страха или обязанности, а отнюдь не натурального влечения, которое придает добрым делам вес и значение. Быть с кем-нибудь связанным сознанием сделанного этому существу добра приятно в высшей степени, особенно в минуты собственного несчастья. Вот интересный по этому поводу анекдот. Один, забытый давно всем миром заключенный в тюрьме увидел сверчка, упавшего в кувшин с водой. Он его вытащил и спас. С этой минуты маленькое создание привязалось к своему избавителю, заменив ему своим пением и разговоры и музыку и сделав тем сноснее само заключение. Жена губернатора узнала об этой интересной дружбе и пожелала увидеть друзей. Заключенный нашел вследствие этого возможность быть выслушанным и оправдаться. Сверчок возвратил ему свободу.

В природе размножение одних пород животных поставлено в зависимость от уничтожения других. Мы, конечно, можем убивать животных, служащих нам нищей или приносящих нам вред, но не имеем права при этом бесполезно их мучать. Страдания гораздо хуже смерти. Употребляя животных в пищу, мы усваиваем частицу их плоти и крови, а так как наука говорит, что свойства и качество пищи имеют огромное влияние на наше здоровье, расположение духа и даже привычки, то можно с вероятностью предположить, что мясо замученных животных не окажется здоровым и не пойдет так хорошо впрок для образования чистой крови, развивая, наоборот, желчь и едкие соки, тогда как мясо животного, убитого быстро, будет, наверно, полезнее, способствуя образованию более здоровых составных частей организма. Предположение это подтверждается сделанными опытами.

Считать животных не стоящими сострадания с нашей стороны, значит считать нас самих недостойными того же самого со стороны Творца, потому что разница между нами и ими неизмеримо менее, чем между Богом и человеком. Будем же оказывать им то, чего ждем сами от Бога.

Подобного рода выводы могут показаться унизительными только суетным людям. Не себя низводим мы на степень животных, рассуждая так, но, напротив, только приближаем до некоторой степени их к себе. Не надо забывать, что один и тот же Творец создал и нас и их. Последний червяк живет по Его воле и под Его покровительством наравне с первым из людей. Ты страдаешь, ничтожное существо, но Бог заботится и о тебе! Как ни несчастна твоя жизнь, она все-таки дар Его благости и зависит от Него даже в ту минуту, когда я случайно наношу тебе смерть. Не будь на то воли Божией, я не мог бы низвести тебя вновь в ничтожество, из которого ты вышел. Как ни мал ты на вид, но и в тебе есть члены, плоть, кости, кровь и мускулы; в тебе также говорят страсти, рождаются желания, и вся твоя жизнь являет точно так же ряд непостижимых чудес, перед которыми немеют ум и воображение самых смелых философов!.. Все это дано тебе Богом и дано не напрасно. Тебе, наравне с прочими существами, предназначена роль в общей гармонии Вселенной, и роль эта, по сравнению с той, которую занимает считающий себя выше всех существ человек, покажется вовсе не так мала, если принять в соображение ничтожество нас обоих пред вечностью. Потому не кляни судьбу за свои страдания. Они, значит, были нужны для общего движения вперед и совершенствования всего существующего; составные твои части возродятся в иной форме и в иных существах. Мысль эта не заключает в себе ничего противорелигиозного, если не счесть ересью веру в безусловную справедливость Творца и в то, что милость Его простирается на все живущее, до самых ничтожных существ!

Замечательно, что большинство аргументов, приводимых моралистами и философами в доказательство существования нашей души, могут быть с такою же убедительностью применены к выводу о существовании души у животных. Люди, привыкшие обращаться с животными, могут проверить справедливость этого мнения, причем непременно обнаружится, что общие причины и последствия поступков, как у человека, так и у животных, совершенно одинаковы. Взяв за исходный пункт опытов проявление, положим, хоть рассудительности, как свойства, не зависящего ни от какого отдельного органа, мы увидим, что животные обладают ею несомненно. Для отдельного примера можно привести хотя бы мою собаку. Когда я одеваюсь, чтобы выйти, она положительно понимает, что это значит и какие будут от этого последствия. Быстро вскочив со своего места, она начинает смотреть мне прямо в глаза, желая угадать, возьму ли я ее с собой. И сколько нетерпения, сколько ожидания выражается у нее при этом в глазах! Я беру шпагу и шляпу — сверкающий ее взгляд неподвижно впивается в мое лицо. Я делаю вид, что этого не замечаю — она начинает дрожать. Слово „идем“ приводит ее в неописуемый восторг, она вскакивает с быстротою молнии и возвещает радостным лаем о своем счастье каждому встречному. Но если я скажу печальное „нельзя“ — вся радость исчезает, тихо удаляется она на место, начинает ворчать и будировать, а иногда даже пытается мне отомстить за нелюбезность, принимая намеренно равнодушный вид. Если я уйду, она немедленно вскакивает и начинает боязливо поджидать, не вернусь ли я снова, прыгает на окно, следит за мной на улице, и только убедись, что надежды решительно нет, возвращается на прежнее место и печально начинает лизать оставленное платье. Но вдруг ей опять послышался! мой голос! Уши немедленно навострились, дрожь пробежала по всему телу!.. Да, это точно он! Ее дорогой хозяин! Какой восторг! Какое волнение; начинаются беготня, лай, скаканье, служение на задних лапах, таскание туфель и других предметов, подавание лап и прочие всевозможные проделки. Нет недостаточно средств, чтобы выразить свой восторг и свою радость. Движения и отрывистый лай проникнуты страстью! Скажите мне, современные завзятые картезианцы, какая комбинация материи и силы производит все это? Где скрыты пружины механизма, начинающего действовать так самостоятельно под влиянием обстоятельств и проявляющего свое действие с такой силой и утонченностью? Если б мой Азор не был понятлив и верен, то неужели решился б я, уезжая за триста миль и бродя иной раз среди необитаемых лесов, поручать ему охрану моей жизни? А между тем, доверяясь ему, я спокойно ложусь спать под зеленью этих ветвей. В случае опасности Азор меня разбудит и будет защищать до той поры, пока я, оправясь от сна, буду в состоянии защищаться сам. Добрый Азор! Верный мой товарищ среди бед и опасностей, свидетель моих трудов и моей твердости! Желаю многим иметь право начертать на памятнике подобного друга эпитафию, которую я начертал на твоем: „Он был верен своему господину в минуты, когда женщины его обманывали, друзья забывали, а покровители преследовали!“

Об общественных добродетелях.
Жизнь в обществе. Видна ценность второстепенных качеств. Приписываем свои качества другим

Всякая добродетель должна считаться общественной, потому что все они способствуют счастью общества, но в более тесном смысле имя это дается тем качествам, которые наиболее в нас нравятся и делают наше знакомство особенно приятным. К главнейшим принадлежат: любезность, мягкость в обращении, остроумие, скромность, снисходительность, дружба, умение себя держать.

Очень часто о нас судят и ценят более по второстепенным качествам, чем по главным, и это легко объясняется тем, что понять и почувствовать, например, учтивость, может всякий, тогда как для оценки величия надо самому иметь точно такую же душу. Точно так же, чтобы понять значение важных поступков, надо быть настолько развитым, чтобы уметь оценить их причины и последствия. Толпа судит более под диктовку чувств, чем разума. Иногда одна пустая внешность, как, например, манера разговора или способ себя держать, производят на толпу столько же впечатления, сколько и самые умные, дельные поступки.

Если бы всякий решился отдать себе добросовестный отчет в том, каким путем достиг он у своих покровителей цели своих желаний и успел там, где другие встретили только холодность и равнодушие, то он, наверно, должен был бы себе сознаться, что легкие качества, с помощью которых мы умеем быть приятными в обществе, сослужили ему, в этом случае, лучшую службу, чем солидные добродетели. Но есть возможность соединить и те и другие, чем наша заслуга удвоит свое значение. Потому не следует пренебрегать употреблением таких средств, с помощью которых другие люди успели бы добиться желаемого от нас самих. Как ни похвально быть уважаемым, но еще приятнее быть вместе с тем любимым. У сердца есть свои потребности, точно так же как у рассудка; и как бы мы ни были довольны иной раз своими поступками, все-таки лучше, сверх того, заручиться и одобрением посторонних, дорогих нам людей.

Общественные качества нравятся нам в силу того, что человек вообще создан более для жизни в обществе. Хотя порой и уединение может доставить ему истинное удовольствие, но все-таки полное счастье возможно только при чередовании обоих образов жизни. Большинство приятных для нас душевных ощущений обязаны своим происхождением тому сочувствию, которое нам оказывают люди, с которыми нам суждено жить, а сочувствие это вызывается тем, что мы говорим и что делаем. Если наша манера себя держать приятна окружающим — нас любят; если же, наоборот, неприятна — то нас ненавидят. Редко можно встретить людей, относящихся к нам совершенно равнодушно; если же предстоит сделать выбор между их любовью и ненавистью, между спокойной и удрученной жизнью, между благосклонностью и презрением, между значением и ничтожеством, то, конечно, никто не задумывается в выборе. Основной закон, всеми признаваемый и безусловно господствующий во всяком кружке или обществе, можно выразить так: если от вас будет какая-нибудь польза, то вы будете иметь значение, если же нет, то останетесь ничтожеством.

Немало можно встретить людей, одаренных бесспорно хорошими качествами, но, однако, совершенно невозможных для жизни с ними в обществе. Таких людей обыкновенно уважают, отдают дань справедливости их талантам, но вместе с тем избегают их всеми способами. С ними остерегаются вступать в разговоры или какие-нибудь сношения, и всякий старается как можно скорее покончить с ними дело. Они готовы ежеминутно заподозрить всех и каждого, придраться ко всякой мелочи, где, по-видимому, даже и придраться нет никакой причины. Их обращение с кем бы то ни было вечно усеяно бездной затруднений и самых утомительных требований. Всякому делу, которое может быть перетолковано на несколько ладов, они непременно придадут самый дурной смысл. Обладая развитой до болезненности чувствительностью и выставляя ее даже как хорошее качество, они обыкновенно оскорбляются там, где, наоборот, оскорбляют других сами и перетолковывают постоянно в дурную сторону поведение окружающих. Вся их жизнь проходит в беспрестанных ссорах, размолвках и примирениях. Сегодня хвалят они одно и бранят другое, а завтра судят совершенно наоборот. Они более всего любят задевать чужое самолюбие, бичевать чужие пороки и при этом всегда обходят хорошие качества или касаются их только слегка; найти в ком-нибудь что-либо дурное — составляет для них истинное торжество. Своими друзьями считают они только тех людей, которые унижаются пред ними самым постыдным образом. Получить как можно больше и дать как можно меньше самим — вот господствующая мысль во всех их поступках, и после этого они еще самым искренним, чистосердечным образом удивляются, почему никто их не любит. Не вынося ни малейшего противоречия, они сами затевают споры из-за ничтожнейших пустяков и безусловно обвиняют всякого, кто в чем-нибудь с ними несогласен. Если вы не будете им отвечать, — они увидят в этом молчаливое согласие в том, что вы не правы. Попробуйте им возразить — выйдет еще хуже, потому что всякое возражение превращается в их глазах в дерзость, нахальство или несмываемую обиду. Иногда они, впрочем, снисходят до того, что сами сознают в себе существование некоторых недостатков, но это отнюдь не для того, чтобы исправиться, а просто из желания порисоваться или для смягчения нападок, которые на них делают другие. Многолетняя дружба и испытанная преданность для них ровно ничего не значат, и они готовы забыть, при первом неудовольствии, все оказанные им услуги, и часто при этом месть их бывает тем сильнее, чем искренней была прежняя дружба. Что же остается делать с подобными людьми и как вести себя относительно их? Мой ответ: любить их, жалеть и избегать всеми способами их общество. Любовь и мягкое обращение бывают способны возбудить к нам сочувствие даже в безусловно черствых натурах. Как действительно отказать в благосклонности человеку, выражающему нам свою преданность и употребляющему бескорыстные усилия, чтобы нам понравиться и угодить? Можем ли мы нс сочувствовать тому, кто помогает нам в наших трудах, остерегается выставлять пред нами свое превосходство, снисходительно уступает нашим желаниям, старается сделать нам удовольствие, дает нам случай выказать наши собственные хорошие качества и осторожно обращается с нашими чувствами? Кто заботится о наших интересах, уважает наши мнения, не дискредитируя их спором при посторонних, выказывает всеми способами, что наша любовь и дружба ему дороги, и, наконец, снисходительно относится к нашим слабостям и недостаткам, чем уменьшает их значение?

Есть немало людей, положительно неспособных видеть и понимать истинный характер своих ближних. Такие люди всегда судят о других по себе и приписывают окружающим свои собственные качества, создавая таким образом около себя какой-то фантастический, несуществующий мир, запечатленный их собственным, личным характером. Человек от природы веселый видит все в розовом свете, меланхолик — в печальном, холодный и необщительный находит все скучным. И так сильно иногда бывает влияние подобных характеров, что нередко они действительно сообщают свое настроение духа окружающим, заражая их в этом случае подобно тому, как бывает заразительна зевота. Впрочем, это последнее свойство человеческого организма заразительно до такой степени, что автор, рекомендующий вниманию публики свою книгу, должен остерегаться произносить даже одно имя зевоты из боязни ее вызвать.

Учтивые люди умеют заставить быть с собой учтивыми и других людей; наоборот, личности грубые вызывают такую же грубость в обращении и с собой. Подобные личности способны затевать истории из-за всяких пустяков, забывая, что этим они вооружают против себя всех и вызывают отместку за всякую свою грубую выходку. Нередко можно также встретить людей, жалующихся на общую к ним холодность и равнодушие. Таким людям следует посоветовать взглянуть на самих себя, и тогда они бы, наверно, увидели, что от них самих веет на двадцать шагов холодом и неприветливостью.

Вообще, все наши нравственные качества имеют свойство вызывать в окружающих нас людях отплату нам тою же монетою, сообразно характеру и способностям каждого. Тонко развитые и привыкшие к наблюдательности люди могут легко заметить, что собственное их расположение духа стоит непременно в тесной зависимости от характера того общества, в котором они проводят время, а также, что отсутствие в этом обществе даже одной какой-нибудь личности, которую мы привыкли видеть там постоянно, непременно несколько видоизменяет общее настроение. Это, впрочем, отнюдь не служит доказательством, что нравящееся нам общество должно считаться, безусловно, лучшим или, наоборот, что среда, где нам не по себе, непременно глупа. Вообще, мы лучше всего чувствуем себя только в том кружке, где мы нравимся или первенствуем в том или другом смысле. Бывает нередко и так, что общество, от которого веет тоской и глупостью, считает тем не менее в числе своих членов очень неглупых людей. Подобного рода явление можно сравнить с тем эффектом, который производит смесь красок, при которой самые нежные цвета, как, например, кармин и ультрамарин, дают, соединившись, совершенно грязный, неприятный тон.

Как в каждой картине должны быть свет и тени, точно так и всякое общество состоит непременно из умных и глупых людей. Всякая красавица наверно бы потеряла, будучи окружена такими же красавицами, а равно и общество, если б оно состояло только из Вольтеров и Кребильонов, кончило бы тем, что из него испарилось бы всякое остроумие. Как хорошенькая женщина теряет уверенность в свою обольстительную силу, находясь в кругу точно таких же соперниц, точно так и очень умные люди, в исключи- тельном обществе равных с ними по уму людей, должны тратить способности и силы на то, чтобы держать себя настороже и но сказать невзначай чего- нибудь заурядного. Счастье еще, если подобное положение дела не породит соперничества, зависти и злобы.

Дерзость и нахальство очень распространены в общественных отношениях, а потому весьма полезно заблаговременно приготовить себя, как следует действовать в подобных неприятных случаях. Учтивость способна отпарировать очень много. Можно избегать массы неприятных столкновений умением с достоинством промолчать, обратить вопрос в смешную сторону или учтиво ответить. Этим способом часто удается обезоружить дерзкого противника и до того озадачить непривычной для него манерой общения, что он нередко совершенно потеряется, не зная, что делать. „Может ли, — говорит Марк Аврелий, — сделать против нас что-нибудь своими угрозами жестокий, если мы будем отвечать ему кротостью до конца?“

Быть учтивым следует даже из самолюбия. Этим мы принудим и других быть учтивыми с нами. Чем выше стоит по своим истинным достоинствам человек, тем обыкновенно он бывает учтивее и снисходительнее. Высокомерно держат себя только люди с сомнительными достоинствами или выскочки. Они как будто сами чувствуют себя не на своем месте и ищут поддержать свое мнимое достоинство внешностью, заменяющей в их глазах внутреннюю пустоту.

Для того чтобы хорошо обращаться со всеми, никогда не следует забывать природного равенства людей и презирать низшие классы. Трудолюбивый сапожник — гораздо более полезный член общества, чем праздный миллионер. Всякий ремесленник, приносящий пользу своей работой, какова бы она ни была, уже тем самым безусловно заслуживает уважение. Для того чтобы починить старый сапог, надо точно так же употребить время и труд, как и для вычисления пути планеты.

„Никогда не следует, — сказал Грациан, — доводить в себе преклонение пред знатными до ощущения в себе пред ними чувства робости“. Очень многие из них оказываются при первом с ними разговоре самыми заурядными людьми. Не бойтесь же их до того, чтоб видеть в них какие-то особые существа, а равно не будьте с ними и дерзкими до потери всякого уважения. Знатные, в этом случае, часто поступают, как женщины, обыкновенно считающие глупцом того, кто слишком им поддается. Тот, кто вообразит, что мелочная предупредительность, приторная услужливость и покорный тон принадлежат к лучшим средствам для того, чтоб иметь между ними успех, ошибается самым горьким образом. Напротив, твердая, уверенная и смелая откровенность, даже несколько суровая, но вместе с тем учтивая и проникнутая рассудительностью, покорят и привлекут женщину несравненно скорее. Она, может быть, будет более хвалить пустого любезника вслух, но кончит непременно тем, что покорится твердому и решительному человеку. Каждый пол должен действовать сообразно своему природному характеру, и если грубость манер лишает в наших глазах женщину ее прелести, то и жеманный, изнеженный мужчина точно так же не может понравиться. Общественное положение непременно предписывает нам, как должны мы себя держать. Военный не может походить в этом отношении на священника, хотя, с другой стороны, следует заметить, что твердость характера может прекрасно уживаться с умеренностью и учтивостью в поступках.

Эта разница в манере себя держать необходима и для отдельных личностей. Понравиться и достичь цели можно различными способами, а потому каждый должен знать хорошо свои силы и специальные способности, а, между тем, мы то и дело встречаем людей, стремящихся делать то, к чему они решительно не способны по самой своей натуре. Один рожден занимать второстепенное место, а, между тем, выбивается из сил, чтобы занять первое. Тот, владея памятью, принимает ее за гениальность, а этот считает простую способность рассуждать признаком неординарного ума. Иной, действительно способный на дело, проводит всю свою жизнь в пустяках, а другой, рожденный шутом, гоняется за солидным и влиятельным положением. Способный быть прекрасным адвокатом спит и видит щеголять военным мундиром, а купец в душе добивается во что бы то ни стало быть плохим оратором. Все такие люди равно смешны и смешны единственно потому, что занимают не свое место, а, между тем, каждый из них мог бы быть полезным членом общества, если б занимался тем, на что способен.

Нередко удивляются, почему люди, одаренные особенно развитым умом и способные на истинно полезную деятельность, бывают очень неприятными собеседниками и сожителями в обществе. Причина тому — недостаток у этих людей трех качеств, очень ценимых толпой, а именно: они не гоняются за популярностью, потому что не ценят приговоров массы; они не обладают уступчивостью и пронырливостью, свойственными только заурядным натурам, и, наконец, не умеют держать себя постоянно в ровном настроении духа, вследствие подвижности своего нрава и воображения. Способность к умственной восприимчивости стоит в прямой связи с нервной впечатлительностью, и потому способные люди, на свое несчастье, чувствуют гораздо сильнее и горе, и радости, а следовательно, гораздо сильнее их выражают. Отсюда и происходят те замечаемые в них, похожие на вспышки капризов, неровности характера, которые в сущности не что иное, как видимое внешнее проявление внезапных переходов от одного чувства к другому. Безделица в состоянии взволновать таких людей или, наоборот, успокоить. Они в сами просты, а высокомерие оказывает содействие снисходительности и доброте. Так, например, низкого и грубого человека можно смирить заносчивостью гораздо скорее, чем деликатным обращением, а будучи раз смирен, он беспрекословно подчиняется тому, что вы ему предпишете для его же пользы.

Люди заурядные, не исключая даже обладающих некоторой степенью ловкости, действуют обыкновенно на основании общих обыденных правил. Но люди, одаренные незаурядными способностями, относятся критически к правилам, ставшим общим достоянием. Такие люди сами создают правила, применяясь к обстоятельствам и изменяют сообразно с ними свои поступки. Они верят в свои силы и смело встречают последствия, которые вытекут из того, что они предпримут. Им не страшно бывает даже иногда уступать, по-видимому, своим противникам в полной уверенности, что они все-таки останутся в их руках. Люди такого рода часто добиваются цели такими средствами, которые, на первый взгляд, кажутся совершенно противоположными тому, что следовало бы делать. Вот простой этому пример. Вам, без сомнения, случалось знакомиться с человеком, который с первого же раза поражал вас резкостью суждений, оригинальностью выходок, жесткостью взглядов и даже некоторой дерзостью в обращении. Вы расставались с ним крайне им недовольные, а, между тем, впоследствии оказывалось, что человек этот успел именно этим способом обращения закинуть сеть, которой со временем подчинит вас совершенно своему влиянию. В последующие свидания он сделает вам несколько уступок, которым вы придадите большую цену, именно помня его прежнюю резкость. Прежде он был с вами дерзок, теперь будет любезен, и вы останетесь этим очень довольны. Похвалы его польстят более вашему самолюбию именно потому, что вы будете их сравнивать с жесткими истинами, выслушанными от него прежде. Таким путем теперешняя его доброта и мягкость оценятся вами гораздо лучше и выше. Зачем же так поступать? — может быть, спросите вы. А затем, что без этой системы действия он, может быть, остался бы в ваших глазах обыкновенным, незамеченным человеком. Искусство для достижения какой-нибудь цели часто заключается в том, чтобы ловко скрыть приемы, которые для того употребляются (Умные люди нередко полушуткой, полусерьезно говорят нелепости, вовсе им не веря и отнюдь не думая убеждать в них других. Вся их цель в этом случае заключается в том, чтобы обратить на себя внимание. Хитрость эта часто достигает цели потому, что к очевидной нелепости относятся с меньшим недоверием, чем к обдуманному, серьезному заключению).

Об искусстве говорить.
Хотите понравится — научитесь говорить. Остроумие в разговоре. Тон и манера ведения беседы

Умение говорить принадлежит к лучшим средствам понравиться. Основные причины такого свойства человеческой натуры могла бы объяснить, может быть, одна философия, по, во всяком случае, человек, даже не вдающийся в обсуждение начальных причин этого свойства, должен, из одного самолюбия, стараться усвоить себе это искусство. Ясное изложение мысли — неразлучный спутник разума, лучшее его украшение, и нет ни одной великой мысли, которая не выиграла бы, будучи изложена толково и хорошо; меткость и уместность сказанного слова имеют часто решающее значение для того понятия, которое им выражается. Tie умея определенно выражаться, мы часто делает важные выводы о наших собственных способностях и можем, прилагая их к делу, причинить более вреда, чем пользы.
Просвященное доброжелательство придает разговору особенную солидность и прелесть. Ум самый блестящий, но лишенный этого качества, не возбудит ничего, кроме холодной дани уважения и зависти, смешанной с затаенным желанием повредить говорящему; разговор же, обличающий доброе сердце, непременно расположит всех окружающих в нашу пользу и возбудит в них самые дружеские к нам качества.

Остроумие, как бы живо оно ни было, может иметь успех только в небольшом кружке слушателей, и при этом повторение чего-либо уже однажды сказанного не имеет никакого значения, Между тем, мысли, полные величия, искренности и благородства, никогда не теряют прелести и новизны. Лица, обладающие только одним умом, могут быть приятными собеседниками на несколько дней, тогда как люди сердца и чувства становятся нашими друзьями на всю жизнь.

Тон и манера разговора имеют почти такое же важное значение, как и его содержание. На одного человека, оценивающего вас по сущности высказываемых вами мыслей, можно насчитать по крайней мере двадцать, которые будут о вас судить по манере и внешности. Взгляд, позировка, жесты и даже сам голое имеют огромное значение для того, чтобы убедить в чем-нибудь толпу, и потому этими средствами никак не следует пренебрегать. Конечно, умение держать себя с грацией дано не всем, но некоторой изящности в манерах может достичь всякий. Спокойный, уверенный тон непременно подкупает в нашу пользу. Учтивое внимание к тому, что говорят другие, также не должно упускаться из виду: этим средством мы обличаем свою солидность и обходительность, а сверх того, оказываем уважение к самолюбию других, за что они вознаграждают нас доброжелательством со своей стороны.

Речь, точно так же, как и наши поступки, производит благоприятное впечатление только тогда, если она проникнута непринужденностью, простотой и искренностью. Жесты и манеры должны являться как невольное последствие сердечных движений, а не наоборот. Учтивость и доброжелательство должны сквозить во всей внешности оратора, и вообще он обязан держать себя с тем тактом и сдержанностью, какие замечаются у всех порядочно образованных людей, привыкших проводить время в хорошем и преимущественно домашнем обществе. Французы, может быть, именно вследствие этого умения себя держать и вращаться в женском обществе, приобрели репутацию самой учтивой нации в Европе. Их учтивость, остроумие, любезность и такт являются прямым плодом этого сближения между двумя иолами, но, может быть, вследствие того же развились в них и те недостатки, в которых справедливо упрекают их другие нацпи. Таковы, например, суетность, легкомыслие и вообще дух предпочтения внешнего блеска солидным качествам, приятного — полезному и ума — рассудку. Прямым последствием этих свойств являются способность увлекаться на первых порах всяким новым предприятием и так же быстро к нему охладевать, легко переходя из одной крайности в другую.

Несмотря, однако, на эту легкость и непоследовательность, нет в мире нации, более способной на великие дела. Правительство, подстрекающее Францию к чему-либо во имя благородства и великодушия, может быть впредь уверено в успехе, что легко объясняется живым характером французов. Их ум восприимчив в высшей степени ко всякой идее чести и добра, они всегда готовы на самоотвержение и никогда не забывают оказанных им благодеяний.
Французы, французы! — часто говорил Фридрих Великий-- зачем я не ваш король!»

Внимание и уважение, которыми пользуется в мнении цивилизованного мира Англия за ее энергичный национальный характер, патриотизм и свободу от предрассудков, окажутся намного преувеличенными, когда взглянуть на эту страну несколько ближе. Причины этого легко объяснить. Начав с пресловутой английской свободы, следует заметить, что, несмотря на весь свой наружный блеск, она в непосредственном применении имеет очень важные и веские недостатки. Достоинство и оригинальность английских литературных произведений, правда, зависят главнейше от возможности свободно и прямо высказывать все, но не следует забывать, что это же самое право отдает всякого порядочного человека на жертву первого лгуна и клеветника. Английская торговля, расширяясь постоянно, должна будет, наконец, встретить своему развитию естественный предел, а, между тем, неудержимое увеличение долгов и государственных расходов приведет рано или поздно к экономическому кризису. Дороговизна предметов первой необходимости, стоимость которых относится к ценам других стран почти как 10 к 4 заставляет каждого, нажившего в Англии деньги, скорее возвращаться в свое отечество, где состояние его окажется гораздо более значительным. Эта дороговизна, вследствие которой англичане, приезжающие в чужие края, не знают цены деньгам и платят по привычке за многое дороже, также способствовала ложному представлению об английском богатстве и тому уважению, которым пользуются путешественники. В английской нации есть даже такие свойства, которые прямо следует признать недостатками, а, между тем, они, в общем мнении, способствовали распространению относительно англичан какого-то боязливого к ним уважения. Таковы, например, грубость и необходительность простого народа, отсутствие в его характере доброты и снисходительности, трудность, с какой англичане изучают чужой язык, что заставляет их держаться особняком и притом с некоторым высокомерием. Наконец, сами нравы англичан и множество других мелочей, до употребляемой ими пищи включительно, все способствует тому, что они, на первый взгляд, кажутся какими-то особенными существами. Последнее замечание о пище может показаться мелочным, но оно имеет важное значение в том смысле, что англичане, привыкшие к своему столу, неохотно сближаются в общественной жизни с людьми других наций, чему способствует, сверх того, непреклонность и упрямство их характера. Потому мы видим, что англичане очень редко основываются на постоянную жизнь где-нибудь вне пределов своего отечества. Их путешественники по большей части или деловые люди, или богатые и знатные, странствующие для изучения чего-либо или удовольствия. Между тем, Франция высылает ежегодно в чужие страны массы людей, которым дома нечем жить, людей, по большей части уже надломленных жизнью, вследствие чего они с легкостью усваивают и чужую жизнь, и чужие нравы, лишь бы добиться желанной цели и найти средства для существования. В этом состоит главнейшая разница между обоими нациями.

Немецкая нация, приобретающая все более и более значения, вообще очень любима, но она не может сравниться ни с англичанами в умении заставить себя уважать, ни с французами в их любезности и общительности. Немецкое добродушие, честность, храбрость и образованность прославились с хорошей стороны настолько же, насколько, наоборот, сделался известен деспотизм мелких немецких правителей, не успевший, несмотря на весь свой гнет, забить в народе его прекрасные качества. Немцев уважают в Венгрии, подражают им в Польше, не презирают в Англии, любят в Голландии и Швейцарии. Во Франции считают их характер несколько тяжелым, но вместе с тем честным и благородным. В Испании признают их за хороших христиан, а в Италии им даже доверяют, насколько итальянцы могут кому-нибудь доверять. Словом, можно сказать вообще, что вся Европа относится к немцам скорее хорошо, чем дурно, что служит доказательством высказанной выше мысли, что сердечные качества скорее приобретают нам общественную симпатию, чем умственные. Остается пожелать, чтобы немцы умели также хорошо воспользоваться и своими интеллектуальными способностями, не вступив в этом случае на ложный путь, от которого часто бывает трудно уберечься. Успехи, сделанные немецкой нацией за последнее время в науках и литературе, должны непременно привести к радикальным переменам, как во внутренней жизни народа, так и в общественном устройстве. В Германии в настоящее время пишут и печатают более, чем во всей остальной Европе, и если в этой массе книг есть много бесспорно прекрасных произведений, не уступающих лучшим образцам литературы других наций, то, с другой стороны, найдется в них немало ни на что не годного хлама. Нет народа, который мог бы сравниться с немцами в солидности образования и в основательности их ученых трудов, но, к сожалению, труды эти часто носят на себе печать излишнего стремления к формальности, к отвлеченностям и к схоластике, страдая также нередко отсутствием вкуса, знания жизни и практической пользы. Многие немецкие ученые пишут как совершенные чиновники науки, придавая гораздо более значения метафизической диалектике, чем истинной философии, и скорее анатомируя вопросы, чем их разрешая. По моему мнению, над дверями каждого университета следовало бы написать золотыми буквами, что истинное знание должно цениться только пропорционально той пользе, которую оно приносит. Всякое иное будет только пышной выставкой или ненужным педантизмом.

Характер всякой нации имеет непременно солидные начала и является результатом целой массы пережитых фактов, взвешенных и систематизированных путем опыта. Каждый отдельный человек должен знать выработанные этим способом взгляды для того, чтоб иметь возможность исправить в себе свои собственные недостатки, и точно так же должно действовать всякое правительство. Нации, особенно в лице своих низших классов, очень часто питают одна к другой какую-то предвзятую ненависть и этим оказывают взаимно вредное влияние на свое развитие, на благосостояние отдельных лиц и на свои политические отношения. Ученым и писателям очень бы не мешало войти в разбор причин подобного явления и приискать против него средство для того, чтоб справедливо определить ту степень уважения, которым имеет право достойно пользоваться каждая нация. Но для этого сами ученые и писатели должны позабыть всякие национальные предрассудки и решиться говорить одну правду, не боясь нажить себе врагов. Я сам хочу подать этому пример, и, отдавая полную дань уважения хорошим качествам моих сограждан, которых никто не ценит более меня, я все- таки скажу, что они в значительной степени заражены пороками грубости, скупости и невежества, в чем их справедливо упрекают другие нации. Первый из этих пороков особенно выражается недостатком общественных добродетелей, утонченного развития ума, бескорыстия, деликатности в обращении и возвышенности чувств. Все это качества, которые легче чувствуются, чем определяются, недостаток же их незаменим ничем. Швейцарцы, не жившие за пределами своей родины и потому не видавшие на деле ни великой энергии англичан, ни благородной обходительности французов, ни мужественной стойкости характера немцев, никогда не будут в состоянии понять, в чем заключается та грубость, в которой укоряют их соотечественников. Они воображают, что если взамен дружелюбной простоты в отношениях, отличавшей наших предков, мы начали все критиковать и глупо подражать модам и роскоши наших соседей, введя в свою жизнь наружные правила так называемой светской учтивости и приличий, те этим дело образования и цивилизации может считаться поконченным. Педантичное исполнение официальных церемоний и полицейское шпионство кажутся нам настоящей сутью внутренней политики, причем мы отнюдь не замечаем, что во всем этом обнаруживается только худо прикрытый личный интерес и взаимная ненависть и нет даже тени исполнения истинных гражданских обязанностей, состоящих в умении все предусмотреть, всем угодить и все исправить. Жажда корысти, приучающая оценивать поступки только пропорционально прибыли, которую спи приносят, и ставящая интерес гораздо выше доброй славы, забивает в нас чувство порядочности и приводит к тому, что даже общественные должности ищутся у нас только ради наживы, а отнюдь не из желания пряность пользу обществу. Известная пословица: «Нет денег — нет Швейцарии» понятна всем, равно как и ее несчастные последствия. Отсталость и узость наших взглядов и понятии также вошли в пословицу и притом до такой степени, что даже на сцене, если надо изобразить лицо, отличающееся тупоумием — то незавидную эту роль обыкновенно олицетворяет швейцарец. В публике вращается бесконечное множество смешных рассказов и анекдотов, где предметом глумления являемся также мы. Хотя надо заметить, что вообще рассказы эти несколько преувеличены и что мы далеко не так глупы, невежественны и односторонни, но все-таки обладаем этими пороками в большей степени, чем привыкли это думать в нашем высоком о себе мнении, благодаря которому воображаем в себе иной раз даже такие хорошие качества, которых в нас вовсе нет. Наш образованный класс действительно обладает кое-какими знаниями, заключающимися преимущественно в верной оценке того, что делалось и делается в нашей стране собственно, но познания подобного рода, имеющие предметом только провинциальные интересы, ведут к тому, что человек, очень умный у себя дома, оказывается на деле дивящим только свой муравейник и совершенно ограниченным во всех прочих вопросах цивилизованного мира, применимых одинаково ко всем странам и народам.

«Для чего нужна наука?» — позволяют себе спрашивать многие. Для того, чтобы уметь подчинять предрассудки разуму и фанатизм справедливости, для того, чтобы учить людей и руководить ими, для того, чтоб сделать душу способной на великие подвиги и научится подчинять мелкие интересы эгоизма и честолюбия великим требованиям великодушия и патриотизма. С помощью науки мы получаем возможность проводить в жизнь и поступки толпы, великие нравственные правила, выработанные мудрецами или принятые наиболее цивилизованными нациями. Знание свершившихся исторических фактов дает нам возможность предугадывать то, что следует ждать в будущем. Наука упрощает и облегчает задачи общественного управления, давая возможность прямо и твердо идти к предложенной цели там, где невежество робко бродит в потемках. Покоясь на незыблемых истинах, она предотвращает бесполезные споры и сомнения, давая возможность делать нужные выводы прямо и просто, чем сберегается драгоценное время, так часто теряемое, в противном случае, на пустяки или на обсуждение бесспорных истин, давно признанных аксиомами. Наконец с помощью науки мы приобретаем более глубокий взгляд на предметы, более благородства и уверенности в предпринимаемых трудах, более убедительности в разговорах. Она облегчает исполнение задуманного и даже утешает в неуспехе тем, что разумно объясняет его причины. Давая крайне верный взгляд на все, и в том числе на человечество, она учит нас быть снисходительными к его слабостям, прощать их, не возмущаться людской неблагодарностью и продолжать, несмотря ни на что, служить ближним на пользу. Таковы выгоды истинного знания, стоящего всегда в таком союзе с мудростью. Для доказательства сказанного обратитесь к тем из ваших знакомых, чьи умственные и душевные качества вы признаете безусловно. Если вы войдете с ними в откровенный разговор, то они вам непременно сознаются, что науке обязаны они исключительно теми познаниями, которыми обладают, и что книги были первыми и лучшими учителями, указавшими им путь к достижению того положения, которым они пользуются. Лица, достигшие в обществе истинного, а не мишурного значения, будут непременно в то же время образованными людьми. Если б наши высшие классы обладали большим запасом научных знаний и умели разумно ими пользоваться, то швейцарцы, при их природной доброте, здравом смысле и хладнокровной предприимчивости, сделались бы, бесспорно, одной из первых наций в мире.

Умение нравится в разговоре.
Собеседник и первенство в разговоре. Искусство находить предмет и тон разговора

История умственного развития Швейцарии за последнее столетие представляет картину, которой можно гордиться и в то же время за нее краснеть. Если, с одной стороны, нет нации, в которой ход образованности встречал бы так мало поддержки, где так небрежно занимались бы в массе научными изысканиями и где ум и воображение были бы так холодны и апатичны, то, с другой стороны, нигде не появилось за последнее время такого количества истинно замечательных людей, особенно если принять во внимание ничтожность территории и малолюдство Швейцарии. Галлер, Ламбер, Гесснер, Тиссо, Лафатер, Циммерман и Эйлер (Надо, впрочем, сказать, что большинство замечательных людей Швейцарии развились и получили образование за границей. Наш суровый климат, по-видимому, ставит преграды далее работе мысли. В странах с более мягким климатом обмен мыслей, равно как и веществ в организме, совершается легче и быстрее.) бесспорно заслуживают имя гениальных людей первого разряда. А сколько можно привести еще имен просто талантливых людей! Руссо, Бонне и Неккер должны быть также здесь упомянуты, хотя они родились не в Швейцарии. Женева — совершенно исключительный город во всей Европе, если принять во внимание живущее в нем число образованных людей пропорционально населению. Не будь в Женеве слишком развит меркантильный дух и его последствие — стремление к роскоши, то, может быть, город этот считался бы первым и по гражданским доблестям. Но, к сожалению, надо сказать, что вследствие некоторой распущенности в политических взглядах, с одной стороны, и излишка претензий, с другой, в Женеве развились среди городского общества раздоры и эгоизм, уничтожив взаимное друг к другу доверие его членов. Впрочем, может быть, развитием своей цивилизации Женева обязана до некоторой степени именно этому всегда существовавшему в пей бурному столкновению различных мнений. Столкновения подобного рода, как известно, более всего способствуют умственному развитию общества, заставляя любовь, ненависть, страх, надежду, сочувствие, антипатию, словом, все противоположные одна другой страсти, напрягать все свои усилия, чтобы одержать победу над противной стороной. Обязанность постоянно стоять настороже для разрешения великих вопросов патриотизма, свободы и общественного блага много помогает такому настроению. История давно доказала, что людские энергия и ум зреют лучше всего в политических столкновениях.

Но, бичуя откровенно свои пороки, следует упомянуть и о добродетелях, которые единодушно признаются за нами всеми нациями. Таковы швейцарская откровенность, прямота, верность, храбрость, любовь к независимости и трудолюбие. Можно от души пожелать, чтоб наши потомки не уклонились в этом случае от стези своих предков, а современники помнили, что это единственные хорошие качества, которые мы имеем действительно. Если мы, увлекшись ложным взглядом, захотим променять прочность на блеск, простоту на роскошь, республиканскую суровость на монархическую утонченность и смелую независимую стойкость мнений на хитросплетения политики, то окажемся только смешными и слабыми в глазах всего мира, тогда как теперь ничто не мешает нам, несмотря на ничтожество территории нашего государства, считаться нацией, вполне достойной уважения. Во всяком государстве лучшим оплотом против внешних врагов, кроме единодушия, служит такое внутреннее благоустройство, лучше которого не мог бы пожелать пи один подданный чужой державы. При таком положении дел даже честолюбивый завоеватель постыдится поднять руку на счастье народа, подающего своей жизнью и благоустройством пример другим нациям, а всякий великодушный государь не задумается оказать ему помощь. Общественное уважение непременно сделается в конце концов нашей защитой.

Но, однако, я чувствую, что, начав речь о разговоре, заговорился сам и далеко ушел от первоначального предмета этой главы. Вопрос был об умении нравиться с помощью разговора, а я, может быть, достиг своей болтовней совершенно противоположной цели. Потому возвращаюсь к прежней задаче.

Многие люди впадают при разговоре в важную ошибку, стараясь первенствовать над собеседниками. «Ум (справедливо заметил Бэкон, о котором так много говорят, но, к сожалению, мало следуют его советам) состоит не столько в искусстве показать его самому, сколько в том, чтоб заставить других признать его в нас по собственному их мнению. Человек, выходящий от вас довольным собой, будет непременно доволен и вами. Люди не любят благоговеть пред кем бы то ни было, но ищут, чтоб другие благоговели перед ними. Им правится не столько учиться самим, сколько учить других и быть предметом их удивления». Монкриф заметил также, что тот, кто, не обращая внимания на чужие достоинства, ищет везде выставить напоказ только свой ум и таланты, тем самым роняет их цену в общем мнении, как бы эти таланты ни были велики.

Причина этого заключается в тем, что такие люди обнаруживают непомерное самолюбие и страсть первенствовать над другими.

История говорит, что эфессцы присудили к изгнанию одного из своих князей ради того, как сказано было в приговоре, чтобы никто не считал себя стоящим выше своих братьев. Если же кто этого желает, то пусть идет в другой город, где господствуют иные нравы. Взгляд этот разделяется почти всеми частными обществами.
Впрочем, изложенное выше правило, хотя и очень полезное в принципе, допускает, однако, многие исключения в подробностях. Есть много людей, пред которыми надо держать себя несколько свысока и даже дать им почувствовать, что наши силы и способности несколько выше того, чем они это думают. Иначе, при излишней с нашей стороны скромности, такие люди не увидят наших достоинств и будут судить о нас гораздо ниже против того, что мы стоим. Да и, сверх того, излишняя скромность нехороша уже потому, что часто она в нас самих бывает только отголоском известного изречения, что «смирение выше гордости».

Развитые люди во всяком обществе кажутся желающими первенствовать, что происходит вследствие того, что их мнения, взгляды стоят всегда выше уровня понятий окружающей их толпы. Люди заурядные даже в минуты энтузиазма способны увлекаться только самыми обыденными предметами, и потому для них кажется странным, что люди более умные толкуют о другом и не восторгаются глупостями. «Вы вечно говорите только об ученых предметах», — сказала одна дама своему знакомому, очень развитому и образованному человеку. «Сударыня! Я говорю о разумных предметах, — отвчачал тот, — не моя вина, если этот язык вам непонятен».

Искусство находить предмет и тон разговора сообразно той среде, в которой находишься, встречается в людях реже, чем самый ум. Что считается неприличным в одном обществе, звучит педантизмом в другом; веселое здесь находит скуку там. Прозрачные остроумные намеки на людские слабости никогда не будут поняты грубой толпой, среди которой найдутся даже люди, которые вменят вам в дерзость то, что вы скажете ради иронии.

Вообще, следует избегать слишком резкого тона в суждениях, потому что такая манера говорить оскорбляет гордость собеседника. Может быть, и мне кажется — вот самые скромные и самые лучшие выражения для того, чтобы проводить какую бы то ни было мысль. Представляемая в форме простого предположения, она будет гораздо лучше оценена за достоинства и извинена за недостатки. Впрочем, правда и то, что, как бы вы ни излагали свои мысли, вы всегда рискуете, при разнообразии людских характеров и мнений, встретить лиц, которые будут считать ваши взгляды ложными уже вследствие присущего таким людям самолюбия, не допускающего мысли, чтобы кто-нибудь думал лучше их.

Каждый смотрит на предметы и судит о них по-своему. Невежды в особенности считают свои взгляды непогрешимыми и более других людей склонны к тому умственному деспотизму, который хочет во что бы то ни стало подчинять чужие мнения воображаемой справедливости своих собственных. Этот факт, верность которого не подлежит сомнению, должен бы был научить нас снисходительней относиться к противоречиям и переносить их терпеливей. Лучше всего держаться золотой середины и помнить, что отказывая часто другим людям в признании их мнений, мы не имеем права быть слишком требовательны к безусловному признанию и наших собственных.

Как отстаивать убеждения.
Или ложность взглядов или неумение их выразить. Преувеличения и осторожность в разговоре

Если речь наша не в силах убедить собеседников, то это может произойти только или вследствие ложности наших взглядов, или по нашему неумению выразить их как следует, или, наконец, по недостатку рассудительных способностей у тех, кого мы убеждаем. В первых двух случаях вина бывает на нашей стороне, при третьем же мы должны оказать снисходительность и помнить, что сердиться на таких людей все равно что быть недовольным, почему слепой не видит, безногий не ходит и глухой не слышит. "Не правда ли, что я прав? " — спросил однажды человек, с жаром восставший против какой-то нелепости. «Нет, — отвечали ему, — потому что вы говорили с глупцом, как с умным человеком, и требовали, чтобы он вас понял».

Никогда не следует защищать своих убеждений оскорбительным тоном, как бы они ни были справедливы. Умеренность и учтивость подкупят слушателей в нашу пользу, тогда как грубость их оттолкнет. Оказав снисхождение к заблуждающемуся, мы обличим в себе ум и сердце, и, наоборот, упрямо восставая против того, кто прав, докажем только свою неразвитость. Соблюдение этого правила, конечно, относится более к мелочам, потому что есть случаи в жизни, когда следует быть твердым во что бы то ни стало, во имя честности, но даже в подобных случаях умеренный тон речи и учтивое отношение к противнику обязательны для каждого порядочного человека.

Возбуждение легкого, учтивого спора бывает иногда прекрасным средством для оживления скучающего общества. Этим же способом удается иногда проникнуть в тайну собеседника, которую он намерен был от вас скрыть. Люди, приведенные в легкое волнение, очень часто высказывают то, о чем бы промолчали в минуты более хладнокровного душевного состояния.

Тот, кто воздерживается много говорить о себе, заставляет подозревать в себе скромность или осторожность, но это не всегда бывает полезно. Действуя таким образом, мы не выкажем себя в настоящем свете, и личность наша скоро всем надоест до того, что окружающие будут видеть в нас гораздо более дурного, чем его есть на деле. Такая манера себя держать прилична только людям, проводящим всю жизнь среди интриг и окруженным соперниками, всегда готовыми подхватить в наших речах какое-нибудь неосторожное слово и употребить его против нас как оружие с прибавкой собственной клеветы для того, чтоб выиграть самим на наш счет в общем мнении. Но в честной, обыденной жизни такого рода прием порождает между людьми только холодность и неприкрытую скуку.

Что ни говорите, но наше я будет и останется всегда наилучше известным нам предметом и притом самым для вас дорогим, несмотря ни на какие с нашей стороны ухищрения это скрыть. Тот, кто, не желая выдать своих убеждений, будет говорить только общими местами, никогда не заинтересует своим разговором и собой умного и развитого собеседника. Но едва сбросив эту маску, поведем мы речь от сердца, слушатель наш непременно встрепенется и будет внимательно следить за разговором, чувствуя хорошо, что каковы бы ни были наши мнения, он непременно из них чему-нибудь научится, как из всего, что звучит какой-либо оригинальностью или новизной. Потому если, с одной стороны, осторожность предписывает нам быть сдержанными в разговорах о самих себе, то, с другой, не следует слишком довериться человеку совершенно скрытному. Такие люди не только не могут показаться скромными или учтивыми, но, напротив, вызывают подозрение в желании скрыть какие-либо свои дурные качества; сверх того, чья-либо излишняя пред нами скрытность может показаться нам оскорбительной как знак недоверия. Откровенней всего люди бывают в возрасте молодости, добра и чистоты, когда в сердце закипает потребность любить, делиться мыслями и поверять тайны. В эти годы даже призрак любви или дружбы считается за реальность. Слишком большая сдержанность стариков, напротив, бывает скорее знаком слабости и разочарования, чем благоразумия.

Взглянув на этот вопрос с более широкой точки зрения, мы увидим, что нации, действующие скрытными путями, отличаются в то же время более низким, бессердечным характером и, наоборот, те, которые любят откровенно говорить и распространяться о своих делах, принадлежат к самым приятным и уживчивым по характеру. Если какой-нибудь класс общества особенно отличается откровенностью, прямотой и готовностью ежеминутно болтать с первым встречным, то в этом же классе вы, наверно, встретите, в числе главных качеств, его отличающих, прямоту, смелость и благородство. Доказательство тому можно видеть в сословии военных.

Преувеличенность в выражениях, чем, к сожалению, страдает наша речь, служит знаком фальши, несостоятельности мыслей и готовности подчинить истину фразе. Образованное сословие в этом случае, как бы не довольствуясь своим отличием от низшего одной только манерой выражения, ищет распространить эту рознь на сами понятия, для чего не задумывается даже извращать факты. Молодые люди и женщины в особенности любят выражаться в превосходной степей, выражая таким образом свою несостоятельность в деятельности трескучим эффектам фраз. По их понятиям, все на свете или несравненно хорошо или невыносимо дурно; безделица может привести их в восторг и повергнуть в отчаяние. Такие люди забывают, что истинно высокие чувства или мысли выражаются всегда просто. Не мешает всякому поучиться описывать предметы в том виде, в каком они существуют действительно, не преувеличивая и не умаляя их значения. Это единственный способ, ведущий к истине.

Хотя талант блистать в обществе умом, образованностью, увлекательностью и остроумием дан не всякому, но можно, однако, до некоторой степени заменить его другими качествами, зависящими уже чисто от нас и способностью точно так же сделать наше присутствие везде приятным. К таким качествам принадлежит, например, откровенность. Тот, кто говорит всегда то, что думает, или по крайней мере думает, когда говорит, уже этим одним обнаруживает в себе оригинальность, способную увлечь и понравиться; но не следует, однако, переступать в этом случае пределов благоразумия и доводить откровенность до дерзости. Честность суждений в нашем веке, к сожалению, тоже оригинальна, благодаря своей редкости, и потому тот, кто, живя среди систематического эгоизма, не боится прямо выставлять ее напоказ, тоже, наверно, будет замечен и не останется ничтожной личностью. Далее следует причислить к числу полезных качеств умение слушать, встречаемое в людях также довольно редко. А между тем тот, кто слушает внимательно и молча чужие речи, обнаруживая свое к ним участие легким одобрением или удачно вставленным метким словом, никому не мешающим, часто нравится в обществе более, чем человек, постоянно говорящий, хотя бы слова его были чудом ума и привлекательности. Невнимание к чьим-либо словам — личная обида для говорящего, а обиды обыкновенно чувствуются гораздо сильнее, чем это думает тот, кто их наносит. Слушать кого-нибудь рассеянно все равно что сказать ему в лицо: ваш разговор меня нимало не интересует.

Умение вовремя молчать также принадлежит к хорошим средствам для того, чтобы приобрести общественное расположение. Люди, не обладающие даром красноречия, должны помнить это правило в особенности. Говоря реже, мы меньше рискуем и, сверх того, приобретаем репутацию осторожных, солидных людей. Этим средством мы заставляем также внимательней откоситься к нашим мыслям, когда сочтем нужным их высказать. Кто воображает, что болтая без умолку, скорее всего молено обратить на себя внимание, ошибается так же горько, как и тот, кто во всяком разговоре является последним со своими запоздалыми мнениями. Вообще, надо стараться, чтобы речь наша не звучала бесцельностью и пустотою, чтоб молчание не имело вида умственной несостоятельности, а внимание к словам других не обличало нетерпения и скуки. Простой молчаливый жест или двусмысленная улыбка часто могут служить прекрасным ответом на вопрос, который нас затрудняет. Этим средством мы ни к чему себя не обязываем и в то же время уничтожаем подозрение собеседника, будто не можем разрешить заданного вопроса. Выигрыш будет, во всяком случае, на нашей стороне.

О любезности и о снисходительности.
Склонность оценивать манеру общения а не суть разговора. Снисходительность и взгляд на жизнь

О любезности

В обществе можно встретить два резко различных между собой типа людей. Одни, по-видимому, задали себе задачей никогда ни с кем не соглашаться, никому ни в чем не уступать и даже как бы нарочно идти наперекор общим желаниям. Таких людей не терпят и признают самыми неприятными существами. Другие, напротив, выказывают уступчивость, гибкость характера и не только стараются исполнить чужие желания, но даже их во многих случаях предупреждают. Такие личности почитаются в обществе лучшим его украшением. Люди вообще склонны оценивать во всяком деле более обстановку и манеру обращения, чем само дело, и нередко два человека, требующие от нас совершенно одного и того же, производят на нас диаметрально различные впечатления: один нам нравится, а другой, напротив, от себя отталкивает. Бывает даже так, что старающийся угодить оказывается для нас противнее, чем тот, кто прямо нам противодействует. Легкий знак внимания, учтиво сделанное возражение и даже деликатный отказ способны нередко более возбудить в нас симпатию к человеку, чем даже услуга, сделанная грубо и неохотно.

Любезность никак не следует смешивать с той низкой лестью, которая ставит целью угодить и понравиться во что бы то ни стало, не разбирая средств и беззастенчиво восхваляя даже пороки и смешные стороны человека, с которым имеем дело. К сожалению, большинство людей легко поддаются на такую манеру обращения и остаются глухими к голосу истины честных друзей, не умеющих по самой своей натуре ни подлаживаться, ни льстить. Для прямой, правдивой и независимой личности нет положения более нестерпимого и тягостного, как знать и чувствовать, что правда и милость, от которых зависит наша судьба, могут быть приобретены только ценою унизительного подчинения и зависят от чисто личных взглядов того, к кому следует обращаться. Брут и Катон немыслимы в роли низкопоклонника или льстеца, и можно с достоверностью предположить, что они чувствовали себя совсем не по себе в нашем так называемом высшем кругу, несмотря на внимание и предупредительность, с которыми, наверно, были бы приняты повсеместно.

Есть качества, которые, по-видимому, не допускают в теории совместного с собой существования некоторых других душевных свойств, но практика жизни тем не менее показала, что мнение это ошибочно. Любезность принадлежит именно к таким качествам. Мягкость, уступчивость и предупредительность должны вообще считаться свойствами более слабого характера, чем сильного, что легко проверить на опыте, взглянув на суровые нации и на изнеженные, или еще лучше на мужской пол и на женский; но в отдельных личностях мы, однако, видим, что человек, обладающий бесспорно твердым характером, может в иных случаях уступать и обнаруживать мягкость в обращении, чем не только нимало не теряет своего достоинства, но, напротив, приобретает в глазах окружающих даже какую-то особенную прелесть, несуществующую в других.

Человек, обладающий даром проницательности, может с пользой выводить заключения из манеры обращения с собой окружающих. Есть личности до того низкие, что им трудно даже наружно держать себя со всеми с одинаковым достоинством. Они, даже с точки зрения учтивости, изменяют свое обращение сообразно значению и власти человека, с которым говорят. Потому, имея дело с подобными людьми и наблюдая их тон и обращение с нами, то повышаемые, то понижаемые, смотря по обстоятельствам, мы можем иногда делать из этих наблюдений верные и полезные выводы.

Оставаясь всегда любезными и уступчивыми в мелочах, мы этим подготавливаем себе почву для твердого и решительного отказа в таких вопросах, где отказать велят прямота и честность. Случаи и причины для мелочных уступок лицам, которым мы желаем понравиться, встречаются в жизни на каждом шагу и поэтому научиться, как себя следует держать в этом отношении вообще, вовсе нетрудно. «Это умение, — сказал одни английский автор, — принадлежит к числу самых утонченных и полезных». Слова: все, что вам угодно — должны служить девизом любезности в мелочах, а строгое предписание рассудка — в важных вопросах.

О снисходительности

Под именем снисходительности подразумевается готовность прощать и забывать чужие недостатки. Добродетель эта в обществе принадлежит к числу самых необходимых. Всякий честный, обладающий душою и сердцем человек, приглядываясь к людским несовершенствам и грустной обстановке жизни, без труда поймет, что пороки чаще бывают последствием несчастий и невежества, чем самостоятельной дурной воли и что в общем они, может быть, являются как неизбежный и необходимый противовес для поддержки равновесия и напоминания о необходимости улучшить существующее.

Всякий дурной человек, как бы ни велики были его ум и талант, в конце концов непременно окажется существом заблуждающимся в обсуждении своих собственных интересов, принимающим тени за дела и частное за общее. Такие люди, не будучи в состоянии проводить в жизнь свои собственные истинные взгляды, соображаются в поступках с заблуждениями толпы и делают из них точно такие же ложные выводы, как ложны их поступки. Это, вообще, существа поверхностные и недалекое, готовые ради минутного неверного удовольствия, сулящего даже дурные последствия, пожертвовать всей массой счастья и благополучия, которой они обладают. Это, наконец, глупцы, которые имеют возможность идти по дороге к совершенствованию к довольствуются вместо того ничтожным настоящим, оставляя без развития данные им способности и таланты и занимаясь вместо того пустяками. Их самолюбие тешится мелочами, в преследовании которых они доходят часто до смешного. Это те люди, к которым чаще всего можно применить известное изречение: «Господи! Отпусти им! Не видят бо, что творят!» Но страдать добровольно не любит никто, и потому люди подобного рода все-таки заслуживают более сожаления, чем ненависти, несмотря на то, что сами виноваты в своем горе. Такой на к их взгляд не только достоин с нравственной -точки зрения, и не может быть даже полезен для нас самих. Потушив о себе искру злобы и неудовольствия, мы сделаемся спокойнее, напрасное же выражение этих чувств повредит только нам самим, отнюдь не исправив беды.

Для того чтоб сознать необходимость и пользу снисходительности к отдельным личностям, стоит только взглянуть на нравственный уровень рода людского вообще. Если вы хотите убедиться, на какой низкой степени он стоит, изберите из всех ваших знакомых несколько человек, наиболее пользующихся вашим уважением, и проследите их жизнь в мелочах. Сколько слабостей, сколько недостатков, сколько капризов встретите вы в каждом! Сколько смешного честолюбия! Сколько рабской зависимости от самых мелочных страстей! Один и тот же человек может вам показаться великим в одну минуту, глупым в другую и порочным в третью. Все люди, рассматриваемые с этой точки зрения, покажутся вам исполняющими работу Сизифа, который, как известно, был обречен втаскивать на крутую гору камень, вырывавшийся из его рук всякий раз, как он достигал вершины, и увлекавший его вместе с собой обратно в долину. Один философ с отчаянием говорил про себя, что вот уже десять лет, как он встает каждое утро с твердой решимостью провести этот день разумным образом и постоянно ложится вечером с горьким сознанием, что остался по-прежнему глупцом.
Наши пороки иногда зависят до некоторой степени от самой судьбы. Негодяй, позорящий свою семью и отечество, был бы, может быть, поддержкой первой и славой второго, если б вырос иначе воспитанный и иначе окруженный. Энергия и сила, которые он проявил в дурном, могли бы произвести великие подвиги добра при ином направлении. Тот, кто родился с мягким, добрым и чувствительным сердцем, нередко теряет это сокровище при виде несправедливостей и жестокостей, свершающихся вокруг. Доброе его расположение к людям превращается в ненависть, уважение — в презрение, готовность делать добро притупляется, и мало-помалу жестокость и равнодушие поселяются до того в его сердце, что совершенно изгоняют прежние хорошие качества. Нужда и унижение, если ему придется их вытерпеть в жизни, окончательно закрепляют такое превращение.

Быть честным очень легко, когда обладаешь всеми благами жизни. В таком положении легко проповедовать правила честности даже другим. Так, например, богач, владеющий громадными землями и лесами, с трудом поймет те душевные мотивы, которые принудили бедняка срубить и украсть у него несколько деревьев. Он громко назовет его вором и мошенником, отнюдь не рассуждая, что без ничтожного украденного им количества дров несчастному нельзя было сварить похлебку, чтобы накормить своих голодных детей и согреть их в зимнюю стужу.

Людской характер бывает настолько же плодом среды, которой мы окружены, сколько и наших собственных естественных наклонностей, хотя последние следует считать главным стимулом, побуждающим нас действовать или воздерживаться во всяком данном случае. Наше нравственное существо, как известно всем, носит на себе непременно отпечаток того, что мы читали, видели, слышали или вообще испытали. Все это составляет среду, совершенно от нас независимую, и потому справедливость предписывает относиться снисходительнее к тому, что эта среда из нас сделала. Потому при виде какого-нибудь несчастного, забитого жизненными обстоятельствами, нельзя достаточно возблагодарить Творца за то, что он пронес мимо нас чашу бед, которые, может быть, повергли бы нас еще в более печальное положение. Зато чем более взысканы мы судьбой, тем большего люди вправе от нас требовать. Тот, кто, будучи одарен известной степенью нравственных достоинств, сумеет увеличить их и развить до степени вдвое большей, заслуживает во всяком случае высшего уважения, чем человек, получивший гораздо более этого божественного дара, но увеличивший его собственным трудом всего на одну пятую или десятую долю.

Если снисходительность распространяется даже на пороки, то тем с большей мягкостью должна она относиться к обыкновенным людским слабостям или смешным сторонам характера, от которых не изъят никто. Потому нет причины мешать людям услаждаться легким довольством самими собой, если они этим никому не вредят. Пусть знакомый ваш думает, что он красивей, ловче и умнее, чем это есть на деле, что он способен нравиться хорошеньким женщинам и вообще что-нибудь в этом роде. Все подобные мелочи нимало вам не мешают и уже никак не могут возбудить в душе вашей зависти. Но если речь зайдет о чем-нибудь действительно важном, тогда отстаивайте ваши взгляды со всей силой чувства и благородства. Снисходительность равно обязывает нас прощать обиды. Прийти к этому выводу очень легко: стоит только вспомнить, что оскорбляющий нас непременно или прав, или виноват. В первом случае мы не имеем права жаловаться; во втором он доказывает только, что нас не знает, и, значит, обида его, в сущности, направлена на фиктивное существо. Конечно, результат такого рассуждения не всегда будет для нас приятен, но по крайней мере наше самолюбие не будет при этом оскорблено.

Эта снисходительность и мягкость в отношении к людям нимало не противоречит истинно философскому взгляду на жизнь. Ум, твердость характера и знания недостаточны в жизни без умения приноровиться к практическим ее сторонам. Это умение составляет связующее звено между нею и этими качествами. Можно даже сказать, что оно из них вытекает само собой при правильном их употреблении. Любое доброе качество, как бы оно ни было широко само по себе, теряет всю прелесть и все достоинство при грубом, неумелом применении и способно возбудить в людях только презрение или смех. Наоборот, дельное, умное слово, сказанное хорошим человеком с благосклонной снисходительной улыбкой, будет, наверно, сочувственно принято всяким, даже при неприятном содержании. Правда бывает гораздо вразумительней, когда она высказывается учтиво и ласково.

Немало было на свете людей, даже гениальных, которые, однако, не хотели понять этой простой истины. Руссо, великий Руссо, может служить в этом случае поразительным примером. Несмотря на всю его природную доброту, его ум и такт, он никогда не мог постичь искусства ладить со своими ближними, которых, впрочем, вовсе и не знал, изучив их более с теоретической, чем с практической, стороны. Гений в своих взглядах, он был ребенком в практической жизни и немощным стариком в перенесении несчастий. Робость характера была у него в вечном разладе со смелым парением его гения, холодность рассудка с горячностью воображения и твердость принципов — с непостоянством вкусов. Перейдя юношеский возраст и вступив в зрелые годы, он сделался почти невозможным для жизни в обществе вследствие увлечения своими химерными проектами об усовершенствовании человека, а равно вследствие своей меланхолии и ненависти к малейший тени зависимости. Он не мог ужиться решительно ни с кем. Внушая всеобщее к себе уважение издали, он был ненавидим близкими людьми и никак не мог понять, что, помимо преследования принципов, жизнь требует также и удовольствий и что горько ошибается тот, кто будет ценить в ней только великие подвиги, позабыв, что главная и большая ее часть проходит в мелочах. Вечно требуя от людей более, чем они могут дать, Руссо никогда не был доволен тем, что они ему давали. Он постоянно приравнивал окружающих к великим историческим лицам и серьезно требовал, чтобы каждый государь был Ликургом, всякий полководец — Фемистоклом, гражданин — Катоном, священник — святым, а литератор — Жан-Жаком. Будь у него чуть-чуть поменее гордости и поболее благоразумия, он, при громадном числе своих европейских почитателей, наверно, мог бы получить влиятельный общественный пост, на котором принес бы человечеству несомненную пользу, но вместо того ему более нравилось греметь против этого человечества своим красноречием, живя в добровольной бедности. Он предпочитал снискивать хлеб перепиской нот, будучи убежден, что поденщик первого встречного приносит более пользы, чем любой общественный деятель. Если в подобные грубые ошибки впадали люди, как Руссо, то что же можно ждать от толпы? Почтим же его память, преклонимся пред его сочинениями, но будем в то же время всеми силами избегать его слабостей, его преувеличенных мнений и недостатков, которые, к сожалению, многими принимались за образцы подражания чаще, чем его добродетели. Мы должны обуздать в себе излишнюю требовательность и привыкнуть смотреть со снисходительною улыбкой на слабости наших ближних, перенося их терпеливо и добросердечно и не забывая никогда, что от обыкновенных людей нельзя требовать безусловно разумных поступков. Проводя этот взгляд, не мешает помнить и другое правило, выраженное одним неизвестным писателем в следующем афоризме: если люди не стоят, чтобы им делали добро, то я считаю достойным себя его делать.

О скромности.
Многое зависит от общества. Мирная жизнь скромного человека. Сравнивайте себя с ближними

Для чего выставляем мы напоказ свои достоинства? Если для того, чтобы понравиться, то средство это ложно. Гораздо лучше прикрыть их покрывалом скромности, которая придает им более мягкий и нежный оттенок. Правило это очень хорошо понимают женщины, когда с намерением прекрываются легким газом, причем красота их, заставлял подозревать больше против того, что видно, только выигрывает от подобной искусственной обстановки. Конечно, здесь играет большую роль кокетство, чем скромность, но сравнение, тем не менее, остается верным. Если при помощи некоторой степени искусства увядшая красота может показаться более свежей и нежной, угловатость приобрести округлость и полноту, большое произвести эффект маленького, то и в нравственной сфере может иметь место нечто подобное. Сдержанность в высказывании собственных достоинств придает им особый выгодный для вас блеск, увеличивает их значение и, показывая немного, заставляет предполагать существование большего.

Умение себя держать и подобных случаях много зависит от общества людей, нас окружающих и которых мы желаем превзойти или с ними сравниться. Человек, одаренный высоким талантом, будет держать себя скромно в кругу людей гениальных. Человек ничтожный будет задаваться среди личностей еще более ничтожных. Людское самомнение доходит иной раз до того, что многие люди, даже признавая превосходство других людей над собою в уме, знании или твердости, тем не менее стараются доказать, что люди эти ошибаются в том или другом отдельном случае. Талантливые люди вообще обладают более страстной натурой и потому чаще увлекаются даже в мелочах, и вот тут-то, в этих ничтожных ошибках, их и стараются поймать личности, хотя и уступающие им в талантах, но более хладнокровные в выводах. Немудрено, что в таких случаях им кажется, будто они стоят выше и судят разумнее. Многие даже пресерьезно услаждаются таким заключением: «Такой-то думает и судит иначе, чем я — значит, он судит и думает дурно» или еще лучше: «Этот человек глупец, потому что не слушает умных людей».

Есть положения, в которых человек, даже скромный по натуре, может заразиться самомнением более, чем того стоит. Это бывает в тех случаях, когда окружающие почему-нибудь отказывают нам признавать те наши достоинства, которыми мы обладаем действительно. Отсюда проистекает работа оскорбленного самолюбия, заставляющего нас увлечься самооценкой нередко далее существующих достоинств. В таких случаях мы, впрочем, возвращаемся к природной нам скромности немедленно после того, как наши истинные заслуги будут оценены по достоинству. Но чтобы случилось это последнее обстоятельство, недостаточно только иметь те или другие достоинства, надо еще уметь выставлять их напоказ в таком виде, чтобы они в свою очередь не оскорбляли ничьего самолюбия. В противном случае, если наши таланты и качества будут колоть людям глаза, если вы, обнаруживая их, окажете сами неуважение к вашим слушателям и будете беспрестанно критиковать их собственные взгляды или слишком грубо низводить с пьедестала мнение, которое они имеют о себе сами, то этим вы слишком больно поразите их в самое чувствительное место самолюбия и возбудите к себе только зависть и ненависть. Может быть, эта последняя будет сдерживаться от неприятного выражения страхом, но не доверяйтесь этому слишком: ненависть действует тайно и, рано или поздно, найдет случай унизить вас в свою очередь. Все средства будут для этого употреблены, а не хватит фактов, пустится в дело клевета. Ваши мелочные недостатки будут раздуты; вас будут преследовать и карать с такой беспощадностью, что вы сами не будете в состоянии понять, чем вы ее заслужили. Напрасны будут все ваши жалобы на несправедливость ваших врагов и на то, что вас дурно понимают. О справедливости никто не станет и думать, когда вопрос идет о мести или о том, чтобы вас уничтожить совершенно. Такая злоба и такая вражда проявляются с особенной силой, когда дело идет о том, чтобы одержать победу над соперником в общественной деятельности, который своим умом, честностью и способностями грозит сам обличить неправду в чужих поступках и сорвать маску с эгоизма, корыстолюбия и ипокритства. Истинно честный взгляд на общественные обязанности, когда взгляд этот, сверх того, поддерживается знанием и смелостью, способен всего более устрашить низких честолюбцев, смотрящих на все с точки зрения личного интереса и склонности видеть во всех честных гражданах своих врагов и недремлющих защитников того общественного блага, за счет которого сами они хотят поживиться. Впрочем, поступая в этом случае всегда честно и прямо, вы этим самым лучше всего отомстите своим врагам тем, что станете помехой их низким замыслам и успеете их обнаружить пред общественным судом, а это одно уже заставит их много раз подумать, прежде чем решиться на что-либо дурное.

В частной жизни большинство мелких оскорблений и неприятностей, которые нам иной раз приходится выдерживать, порождаются тем мелочным самолюбием, которое так развито, особенно среди высших классов. Отсюда проистекает главнейше та бездна булавочных уколов, которые выносит всякий человек, заявивший себя чем-нибудь стоящим выше толпы. Человек скромный и не старающийся первенствовать во что бы то ни стало и потому не оскорбляющий ничье самолюбие, напротив, мирно живет в кружке своих друзей и благожелателей, не гоняясь за славой. Скромность в этом случае составляет лучшее лекарство против всех бед, порождаемых излишними порывами страсти.

Надо, однако, заметить, что добродетель эта не может быть рекомендована всем людям без различия в силу того, что ужиться с ней может только характер мягкий и далее до некоторой степени робкий. А между тем не все люди таковы по натуре. Быть скромным до самоунижения не только бесполезно, но, напротив, положительно вредно. Слишком робкая и уступчивая нация приговаривает сама себя к политической смерти, а слишком уступчивый человек никогда не поднимется выше посредственности. Есть классы общества, в которых излишняя скромность и уступчивость даже вовсе немыслимы. Таков, например, класс военных. Доведенная до крайнего предела в политике уступчивость развивает в нации физическое и нравственное равнодушие, которое рано или поздно приводит к бессилию, трусости и ничтожеству, откуда проистекает большинство людских пороков и несчастий. Господствующими во всех отношениях нациями всегда были те, которые умели смело и прямо проводить свои взгляды и настойчиво добиваться своих предположений. Равно и отдельные личности, возвысившиеся над своими ближними, начинали всегда с того, что создавая в себе достаточно способностей и сил для того, чтоб одолеть своих противников. Без этого убеждения ни один человек никогда ничего не предпримет.

Впрочем, надо признаться, что природа в достаточной степени наделила большинство людей, не исключая даже философов, этой готовностью считать себя выше прочих. Нет таланта, который не взялсябы смело критиковать людей гораздо более гениальных; всякая нация считает себя непременно выше других; руководитель самой ничтожной из республик непременно сравнивает себя с великими гражданами Греции и Рима; всякое общество признает свои нравы и обычаи лучшими; нет трактира, где разношерстная публика не разбирала бы беспощадным образом действия своих правителей и своих ученых; в любом кружке вы непременно встретите смелых ораторов, доказывающих самым неопровержимым образом, как должен был поступить император в Землинском лагере, Питт в палате общин, а Неккер у кормила Франции.

Всякий, кто берется судить о чьих бы то ни было поступках в важных вопросах жизни, уже этим самым показывает, что считает себя стоящим выше этого человека, если не по талантам, то по крайней мере по уму. Иначе трудно себе представить, как возможно считать более непогрешимым свое мнение, высказанное на основании двух-трех фактов или простых слухов, тогда как тот, чьи поступки мы обсуждаем, действовал по зрелому обсуждению вопроса со всех сторон, и притом защищая свои дорогие интересы, а может быть, и сокровеннейшие убеждения. Люди вообще отлично понимают свои выгоды, и нередко мы совершенно напрасно считаем глупцом того, кто по-видимому себе вредит, тогда как в сущности он прекрасно обделывает свей дела, руководясь данными, очень хорошо ему известными, но закрытыми для глаз постороннего наблюдателя. Всякий испытал справедливость этого правила на себе, и, тем не менее, никто не изъят от страсти хулить и критиковать чужие действия, прикрываясь громким именем желания правды и добра, тогда как на деле здесь действуют чаще тайные пружины зависти или непомерно развитое самомнение о собственных достоинствах, совершенно противоречащее понятию о той скромности, чьим наружным видом любим мы прикрываться, как одеждой, очень ценимой в обществе даже тогда, когда настоящей скромности под ней нет и в помине.

Есть прекрасное средство, чтобы удержать себя от проявления излишнего самолюбия. Для этого стоит только взглянуть на наших ближних, причем мы непременно увидим, что всякий из них ценит себя гораздо выше того, что стоит действительно. Это непременно приведет к мысли, что, значит, и мы сами не изъяты от того же греха. Не следует, однако, приходить в отчаяние от такого невыгодного для нас вывода, а, напротив, бодро напрячь все силы на то, чтобы завоевать общественное уважение только истинными заслугами.

Об откровенности и о злословии.
Добродетель честных людей и опасное качество. Порок вредный для счастья, не обошедший никого

Об откровенности

Эта старинная добродетель, так уважавшаяся рыцарями без страха и упрека минувших героических времен, является как следствие чистоты души, не боящейся обнаружения своих качеств, или как сознание твердого характера, уверенного в правоте своих взглядов и потому мало заботящегося о том, что о нем будут говорить. К сожалению, твердость характера в нас так слаба, понятия наши о хорошем до того извращены, а доброжелательство к людям до того подозрительно, что вследствие этих пороков даже сама откровенность, это прелестное свойство невинной чистой души, является нередко для того, кто ею обладает, качеством опасным или, по меньшей мере, смешным. Мы все более и более стремимся в жизни к тому, чтобы заменить натуральное искусственным, искреннее притворным и правдивое поддельным.

Искусный наблюдатель человеческого сердца должен в высшей степени забавляться тем зрелищем, которое ему представляется, когда он, при помощи своей прозорливости, искусно сбрасывает маску с людских поступков и обнаруживает истинные, вызывающие их причины. При этом как слова, так и поступки многих следует часто понимать совершенно наоборот. Один уверяет, что стремиться к какой- нибудь цели, а в сущности хлопочет о совершенно противном. Другой кажется идущим по такому-то направлению, а между тем его можно случайно встретить совсем на другой дороге.

Странную и не особенно приятную роль пришлось бы разыграть честному, умному и свежему человеку, внезапно попавшему в нравственное, испорченное общество и вздумавшему без страха или ожидания выгод обратиться к нему со словами убеждения, основанными на принципах естественного права, с обличением угнетателей и с требованием защиты угнетенным. «В порядочных людях, — сказал Монтан, — мне особенно нравится то, что у них слова всегда согласны с делом. Пора бы нам было отучить наши уши принимать за дело набор громких, трескучих фраз». Такого рода благородная откровенность часто бывает гораздо полезнее, чем всевозможные ухищрения, чтобы скрыть правду. Низкие люди инстинктивно боятся откровенных и оставляют их в покое, подозревая, что в манере их действия таится еще более ловкий обман, чем сама хитрость. В этом случае и откровенные люди и хитрецы взаимно не доверяют другу другу.

Чем прямее человек, тем менее боится он откровенно высказывать свои убеждения. Льстецы и трусы обыкновенно считают честных и откровенных людей лишенными благоразумия и действующими нередко против собственной пользы. Оно было бы действительно так, если б цель, к которой стремятся как те, так и другие, была одна и та же или если б честные искали выказать себя чем-либо иным, кроме доброго и хорошего. Но, например, такого-то человека называют неблагоразумным потому, что он не заискивает пред таким-то. Да кто же вам сказал, что он хочет такому-то понравиться? Или вот еще другой пример: человек этот, из желания вам же добра, нападал горячо на ваши поступки, видя, что они направлены к вашему вреду. Неужели за это заслуживает он вашу ненависть? Если манера его казалась вам несколько черствой и грубой, то вспомните, что ведь он ничего от вас не добивался и ему незачем было пред вами любезничать, да, сверх того, многие ли люди умеют ценить изящество обращения?

Разговор со многими людьми бывает очень часто невыносим, потому что люди эти или не умеют рассуждать сами, или не решаются высказывать откровенно, что хотят. То, что они болтают, кажется повторением чего-то старого, давно общеизвестного; их фразы выкованы по одной и той же форме. Вечное скучное эхо друг друга — они, по-видимому, не смеют и заикнуться, чтобы вымолвить что-либо новое и оригинальное, вышедшее из их собственного сознания. Хорошо еще, если у них хватит настолько ума, чтоб сделать хоть какое-нибудь заключение из того, что они слышали и заучили, но чаще не бывает и этого. Немало можно встретить людей, которые с первого слова обнаруживают, у кого они были и с кем разговаривали в этот день, и это потому, что менять мнения для них ровно ничего не значит. Последний собеседник, с которым они сидели, является всегда в их понятиях самым умным, рассудительным человеком, даже в том случае, если он противоречил им во всем.

Откровенность запечатлена характером силы, достоинства и доброжелательства. Она — чрезвычайно спокойное качество, потому что ей нечего бояться быть заподозренной в чем-нибудь дурном. Она чужда всякой принужденности, потому что казаться тем, чем человек есть в действительности, гораздо легче, чем притворяться.

Возбуждая доверие, она способствует ладу в делах и нередко выводит из затруднительных обстоятельств тем, что рисует прямо и истинно как хорошие, так равно и дурные стороны положения, в котором мы находимся, ничего не скрывая и не утаивая. Она в то же время красноречива и убедительна, потому что идет всегда рука об руку с прав-
дой; ее путь, прямой и твердый, гораздо лучше и скорее приводит к желанной цели там, где хитрость теряется в лабиринтах окольных обходов, которые, как известно, никогда не удаются людям, нс обладающим достаточным рассудком, и оказываются ненужными для одаренных действительными способностями. Тем не менее, откровенность нс должна быть чужда некоторой благоразумной сдержанности. Если, с одной стороны, не хороши скрытность и притворство, то, с другой, излишняя доверчивость или грубость также могут принести вред. Надо уметь остановиться в откровенности на той точке, когда она может перейти в неприятную для других дерзость и неделикатность, и это правило следует особенно рекомендовать в вопросах, не имеющих особенной важности. Поступая иначе, мы рискуем уподобиться тому живописцу, который потерял всех своих заказчиков тем, что делал их портреты слишком верными натуре и вошел к ним в милость, только начав льстить их самолюбию.

Благородное сознание в своих недостатках составляет один из лучших видов откровенности. Вот характерный по этому поводу анекдот, взятый из жизни покойного маршала Армантьерского. Анекдот этот, правда, известен только по слухам, но чрезвычайно подходит к пылкому, прямому и честному характеру маршала. Раз, производя полковой осмотр, он скомандовал путь, по которому войска должны были двигаться. Какой-то молодой офицер, выходя из городских ворот, сделал ошибку и направил свой взвод не так, как было указано. Маршал вспылил и сделал ему очень дерзкий выговор. По окончании ученья обиженный собрал круг товарищей и горячо жаловался им на полученное оскорбление. Маршал, заметя это, сошел с лошади и приблизился к говорившим; когда же офицеры хотели разойтись, он велел им остаться и, обращаясь к обиженному, сказал: «Вот ты и огорчился! (Он имел привычку говорить подчиненным „ты“.) А ведь по-настоящему огорчаться должен я, как больше виноватый. Если ты непременно хочешь удовлетворения, то я готов тебе его дать, но подумай, какая будет тебе от того польза. Если я выбью у тебя из рук шпагу — тебя осмеют; а если выбьешь ее ты у меня, то неужели ты считаешь большой честью обезоружить старика, который еле волочит ноги? Потому будь добрым малым, извини меня за вспышку, и пойдем ко мне обедать». Офицер был тронут до слез.

Трудно понять, в силу каких причин самые лучшие добродушные люди, как, например, Руссо и многие другие, надевали на себя, в наружном обращении с другими людьми, маску суровости и жестокости, и точно так же, почему наиболее образованные нации менее других способны на какие-нибудь жертвы в пользу страждущего человечества?

Не кроется ли объяснение этого обстоятельства в том, что люди вообще любят контрасты? Ипокрит в душе разыгрывает бескорыстного, утонченная внешняя учтивость притупляет истинное доброжелательство, а внутреннее великодушие ищет проявиться в чем-нибудь твердом и даже жестком снаружи. Я по крайней мере всегда замечал, что самые лучшие люди из всех, каких я только знал, непременно были более или менее нелюдимы.

О злословии

Порок этот, к сожалению, принадлежит к наиболее распространенным и к наиболее вредным для счастья частных людей. Можно без преувеличения сказать, что иной раз прямое убийство человека следует признать менее жестоким преступлением, чем распространение клеветы, которая, разрастаясь мало- помалу все шире и шире, кончает тем, что убивает навсегда наши честь и счастье.

Наши похвалы какому-нибудь третьему лицу бывают почти всегда истинны; напротив, говоря о ком-нибудь дурное, мы по большей части впадаем в ложь или по крайней мере в преувеличение. Дурное вообще распространяется необыкновенно быстро, тогда как хорошее проникает в людское сознание капля за каплей, будучи задерживаемо злобой и ненавистью. Можно встретить массу людей, которые необыкновенно скрытны на все хорошее и не меньшее число других, никогда не решающихся принять на себя защиту своих друзей — вероятно, из осторожности.

Многие благородные душевные порывы подвергаются со стороны людей критике и сомнению только вследствие того, что люди привыкли судить о других по себе, а потому, не находя в своей собственной душе достаточно данных, чтоб поступать таким образом, отрицают возможность существования таких данных и в своих ближних. Этим же объясняется, почему так редко можно встретить истинно справедливую похвалу. Чтобы достойно оценить чьи-либо качества, надо обладать ими самому, а это случается не часто. Ларошфуко прекрасно выразился, когда сравнил наши мнения о посторонних лицах с известным родом стихов, известных под именем буриме; рифмы остаются одни и те же, а текст к ним сочиняет каждый сообразно своим взглядам и способностям.

Разбирая других, мы обыкновенно относимся к ним с предвзятой строгой критикой, очень редко смягчаемой честным доброжелательством, самих же себя судим, становясь на самую широкую почву пристрастного снисхождения. Свои хорошие качества разглядываем мы в микроскоп, а дурные в уменьшительное стекло.

Нет человека, в среде даже величайших гениев, который не нашел бы своего зоила и клеветника. В одной из трагедий Еврипида Геркулес обвиняется в трусости; Сократ был объявлен богохульником и развратителем нравов; Катон — изменником отечеству; Сципион — расхитителем казны и даже в недавнее время Монтескье публично назывался пустым болтуном, дурным гражданином, врагом нравственности и религии. После таких примеров у кого достанет духу жаловаться на клевету? Люди знают, что нет ничего легче, как раскритиковать вкривь и вкось умершего великого человека, великое произведение или чей-либо честный поступок, и что, действуя таким образом, они удовлетворяют своему мелочному самолюбию, но при этом упускается ими из виду, что тем же самым ставят они себя в ряды угнетателей просвещения и истины.

Можно, правда, поверхностно, отозваться о достоинстве какого-нибудь вновь появившегося сочинения, пока мы его не изучили вполне, но высказав о нем с первого же раза строгий беспощадный приговор, мы обличим только свое непомерное самомнение, выставляя на вид уверенность, будто предмет, которого мы едва коснулись, может быть нам известен лучше, чем автору, трудившемуся над ним многие годы и рассмотревшему его со всех сторон. Многие произносят свои приговоры, даже вовсе не видав и не читав сочинения и руководствуясь только сплетнями да ходячей молвой. Вопрос «Да читали ли книгу вы сами?» может иной раз поставить рьяного критика в самое незавидное замешательство.

Великие люди подвергаются нападкам и клевете более, чем всякие другие. Каждый ищет со злорадством подсмотреть в них слабые или смешные стороны и охотно верит всему распространяемому на их счет в этом роде. Отомстить за превосходство над собой сладко всякому. А сверх того, клевета и злословие принадлежат к лучшим средствам обратить на себя внимание в обществе. Скучающий кружок оживится в одну минуту, едва услышит едкое замечание, направленное против кого-нибудь из отсутствующих знакомых. Но те, которые употребляют это средство для того, чтобы обратить на себя внимание, не должны забывать, что к злословию можно применить известное изречение, сказанное об измене, а именно: «Изменой пользуются, но изменников презирают».

Нет почти ни одного человека из возвысившихся чем-нибудь над толпой, все равно талантами или личностью, о котором не ходила бы в публике бездна сплетен, направленных к тому, чтобы унизить значение его достоинств и сделать его смешным в общем мнении. Есть также люди, считающие сами себя чрезвычайно умными и достойными, тогда как всеобщая молва давно признала за ними эпитеты глупца, фата или плута. При этом бывает, что молва эта никогда до них не доходит, и они живут и умирают в блаженном самосознании собственных воображаемых качеств. Потому всякий благоразумный человек должен чрезвычайно ценить, если встретит в кругу своих знакомых кого-нибудь, кто не побоится откровенно передать ему существующее о нем в обществе мнение. От стольких неприятностей и двусмысленных положений были бы мы этим избавлены, и сколько правды могли бы услышать таким путем имеющие власть в руках!

Установившееся о людях мнение бывает гораздо чаще делом случая, чем плодом их собственных достоинств. Голос нескольких рьяных крикунов имеет здесь очень часто перевес, хотя, конечно, истина при этом ничего не выигрывает. Считать такое общественное мнение справедливым было бы так же ложно, как признать более умным того, кто громче кричит. Погоня за популярностью и славой похожа в этом случае на лотерею, в которой нельзя, конечно, выиграть совершенно без ставки, но где, в то же время, количество взятых билетов отнюдь не уничтожает возможности выиграть большой куш, имея всего один билет, и потерять, заручившись целыми двадцатью. Не помню, какой-то поэт справедливо сравнил славу и популярность с призраком, имеющим бездну ртов и ушей, но лишенным зрения. В одной руке его фальшивые весы, а в другой расстроенная труба.

К чести человечества надо предположить, что удовольствие, ощущаемое нами при возможности свести с пьедестала добрую славу наших ближних, проистекает не столько из зависти или злости, сколько от тех страданий и бед, которые нам приходится переносить самим. Нет человека, который не испытал бы на себе, что значит жало клеветы, и не считал бы себя в некоторые минуты своей жизни несчастнейшим из людей. Отсюда понятным становится то утешение, которое испытывается при мысли, что и другим приходится пить из той же горькой чаши, что есть горе и беды худшие, сравнительно с выпавшими на долю нам, и что чужая репутация точно так же может подвергаться нападкам.

В распространении дурной или хорошей славы часто слабые могут повредить или, напротив, сделать добро сильным. Один начальник оказал какое-то значительное благодеяние своему подчиненному. Последний искренно хотел его за это отблагодарить, но, не имея к тому материальных средств, остановился на другой мысли. Изучив хорошо характер своего патрона, он стал распространять о нем в обществе самые лестные для него слухи, причем делал это так ловко и умно, что слухи эти скоро обратили на себя общее внимание и, проникая все выше и выше, значительно увеличили репутацию сановника, приобретя ему круг новых друзей и почитателей. Этот способ действия, как он ни оригинален кажется с первого взгляда, употребляется, однако, на практике чаще, чем это можно подумать. Обратное же его применение, с целью мести, встречается в жизни на каждом шагу. Тот же самый человек был недостойно оклеветан одной женщиной и, придя к ней, сказал: «Сударыня! Я намерен вам мстить и объявляю вперед, каким путем это исполню. Немедленно распространю я о вас один анекдот, настолько пикантный и острый, что общественное мнение, наверно, им заинтересуется». Предсказание сбылось, и случай этот не без смеха повторялся даже потом, когда тому прошло уже значительное число лет.
Кто держится безусловного правила никогда не говорить дурного ни о ком, тот следует скорее внушениям осторожности, чем честности и прямоты. Есть случаи, когда мы бываем положительно обязаны сорвать маску с плута или предупредить козни злодея, но, с другой стороны, точно такая же обязанность непременно предписывает нам выставлять напоказ чьи бы то ни было истинные достоинства и способность распространению доброй славы такого человека. Недостаточно избегать зла — надо еще делать добро.

Ложь неразрывно связана с клеветой. Первый из этих пороков считается в общественном мнении постыдным, второй — презрительным. Все прочие пороки находят себе не только извинение, но иногда даже защиту; эти же два лишены, безусловно, и того и другого. А между тем, в практике жизни нет пороков более распространенных. Ими пользуются как средством для достижения своих целей даже лица, облеченные властью и могуществом, чем подают прочим людям опасный, заразительный пример. Мы постоянно забываем, что истина основа всего как в частной, так и в общественной жизни. Без нее не могло бы существовать никакое людское общество.

Репутация истинно честного человека принадлежит к числу самых лестных и наиболее приносящих нам выгод и пользы. Нельзя не завидовать тому, чье одно слово принимается за неопровержимое доказательство правды сказанного. Старинное рыцарство считало до того оскорбительным малейшее сомнение в истине сказанных кем-либо слов, что кровь оскорбителя почиталась единственным средством для искупления обиды. Этот взгляд, существующий в некоторых обществах до сих пор, представляет порой, однако, довольно странные аномалии. Есть сословие, а именно, военное, в котором бескорыстная любовь к правде уживается иной раз с заметным стремлением ее увеличить и прикрасить. Так, например, заговорите с военным о службе, о подвигах, битвах и тому подобном, и вы можете быть уверены, что разговор украсится бездной блестящих подробностей, сквозь которые трудно будет совершенно верно разобрать, что истинно и что украшено. Наоборот, когда дело зайдет о честном слове или пунктуальном исполнении обязательств — вы не найдете человека, на которого можно положиться с большей уверенностью. Первый случай возбудит, конечно, ироническую улыбку, но зато второй невольно заставит уважать скрытое за ним истинное достоинство.

Честь предписывает так строго, неуклонно исполнять данное слово, что в этом случае иногда происходит то же самое, что при платеже игорных долгов, а именно: обязанность, основанная на принятой светом условности, считается выше, чем диктуемая прямой честностью. Обычай, правда, нынче несколько устарелый, требовал расквитываться с игорными долгами непременно в двадцать четыре часа. Отсюда проистекали нередко затруднительные обстоятельства, но они преодолевались во что бы то ни стало, ради принятого раз солидного принципа. Но как бы то ни было, надо, однако, сказать, что степень важности, которую, как отдельные лица, так равно и целые нации, приписывают исполнению данного слова, в каком бы то ни было случае, может служить прекрасным мерилом для определения их нравственного достоинства.

В жизни очень трудно всегда говорить только чистую правду. Шутка и забава иногда позволяют делать уклонение от этого правила. Равно бывают и другие случаи, когда правду сказать невозможно. Так, например, простая учтивость не позволит вымолвить кому-нибудь прямо в лицо: «Вы, милостивый государь, плут» или «Сударыня! Вы пустая болтунья». Учтивость вообще можно рассматривать с некоторой точки зрения, как постоянную ложь. Чувство нравственного достоинства должно, однако, наблюдать, чтоб ложь эта не переходила за известные пределы.

Часто говорят, что в суждениях о чем бы то ни было надо наблюдать беспристрастье судьи, который никогда не произнесет окончательного решения, не выслушав обе стороны и не допросив свидетелей. Но, во-первых, очень трудно бывает, судя о каком-нибудь предмете, предохранить себя от увлечения, а во-вторых, редко случается, чтобы в наших руках собраны были решительно все факты и данные, на основании которых мы можем судить, особенно если мы собирали их через третьи руки. Всякий знает, во что превращается истина, переданная через посредство сотни языков, из которых каждый непременно что-нибудь прибавит или убавит. Ничтожное, пустячное обстоятельство, прибавленное или упущенное, может в этом случае совершенно изменить дело. Слово «говорят» бывает обыкновенно предшественником ложного известия.
Кто слишком много обращает внимания на то, что о нем говорят вообще, обличает этим слабость характера и никогда не будет счастлив. Что нам в самом деле до того, как о нас думают люди, которых мы видим редко или не видим никогда? Гораздо важнее заботиться о том, чтобы приобрести и сохранить доброе о себе мнение нас окружающих, а это всегда в наших руках.

Вот образчик того, как смотрели на злословие и клевету четыре философа древности, которым было сообщено, что о них ходят дурные слухи в народе. Платон ответил: «Ну что ж! Я буду вести себя так, что этим слухам не станут верить». Аристотель: «Если б это была правда, то меня сверх брани отколотили бы еще палками, чтобы исправить». Епиктет: «Значит, они не знают моих прочих пороков, потому что иначе говорили бы обо мне еще хуже». Тит: «Если так говорят обо мне из легкомыслия, то я остаюсь к этому равнодушен; если из злости — то таких людей я жалею; если речи их справедливы — я за них благодарен; если же это не более как клевета — то ее я прощаю».

О дружбе.
Оказание знаков внимания или мелких услуг не это дружба. Нехорошо искать дружбы только в одном слое общества

Чувство это рождается из предпочтения, которое мы невольно отдаем тому или другому лицу под влиянием сходства ли характеров или особенно приятных взаимных отношений. Выражается оно в обмене привязанности, услуг, внимания, советов, помощи, утешения и горя. Дружба дает возможность чувствовать вдвойне все хорошее и доброе в жизни. Ничто не может сравниться со сладостью поверки сердцу любящего разумного друга своих мыслей, мнений, страхов и надежд. Страсти наши при этом умеряются, идеи получают более правильное течение, рассудок крепнет, заботы становятся легче, а радость светлее. В обществе мы почти всегда играем ту роль, какую подготовят для нас наши друзья.

Аристотель сравнивал дружбу с одной душой, помещенной в двух телах, но определение, которое дал дружбе Мармонтель, более подходит к эгоистическому характеру, господствующему в наших нравах. «Я называю, — говорит он, — друзьями таких людей, которые любят меня видеть, прощают мне мои слабости, стараются скрыть их пред посторонними, хорошо отзываются обо мне в моем присутствии и говорят откровенно в лицо. Таких друзей можно встретить нередко».

Последнее мнение едва ли справедливо: нравы и обычаи, господствующие в нашем обществе, не очень способствуют развитию подобных отношений. Мы так подавлены массой поверхностных знакомств, что обыкновенно не имеем даже времени для завязки с кем-либо более интимных отношений. В дружбе мы ветрены точно так же, как и в любви. Оба эти чувства, и первое особенно, вступают серьезным образом в свои права только в минуты уединения или великого горя. Одерживать победы одинаково легко как в любви, так и в дружбе, но очень трудно долгое время пользоваться их плодами. Всякое чувство может поддерживаться исключительно теми же самыми средствами, которыми оно порождено, но мы не умеем долго держать себя в одном и том же тоне, и вот, взамен дружбы, выступает у нас простая учтивость, с помощью которой недостаток истинной привязанности вознаграждается по крайней мере ее наружным видом; та же учтивость дает средство смягчить излишнюю фамильярность, предупредить дурные последствия невнимательности и заставить удовольствоваться той степенью интимности, которую мы хотим обнаружить.

Некоторые напрасно думают, что важные, оказываемые нам услуги более способствуют упрочению между людьми тесной связи. Напротив, мы этого гораздо скорее достигаем массой тех мелких ежедневных знаков внимания, которые именно своим числом и постоянством обличают свою искренность и потому ценятся выше важных услуг. Сделанное внезапно, по велению сердца, всегда понравится и тронет нас больше, чем что-либо, продиктованное рассудком и сознанием долга.

При интимных отношениях мы непременно открываем в близких людях массу мелких недостатков, но дружба учит относиться к ним снисходительно в силу простого рассуждения, что от этих недостатков не изъяты мы сами. Снисходительность к себе имеет право требовать только тот, кто снисходителен к другим. Другая обязанность дружбы заключается в строгом хранении доверенной тайны, даже в случае прекращения дружбы. Нарушить это правило может только совершенно низкий по душе и характеру человек. Скромность и деликатность во взаимных требованиях неразлучны при дружеских связях. Строгое определение, в чем именно должны состоять эти скромность и деликатность, — совершенно невозможно. Сердечный такт может один этому научить и указать, как надо действовать.

Строгость в выборе друзей необходима уже вследствие той важности, какую имеет дружба. Нас часто судят, смотря по тому, с какими людьми мы сближаемся, в силу того правила, что нравственные болезни заразительны не менее физических. Имея дело с теми или другими личностями, мы незаметно для самих себя усваиваем их мнения, пороки и качества. С трусом можно сделаться трусом самому; жестокий легко заразит нас жестокостью, а великодушный, напротив, побудит хорошие инстинкты в нас. Справедливо сказано, что дурные знакомства, не принося никакой пользы, пока мы их поддерживаем, оставляют в нас дурные корни после того, как мы их прервем. Что касается до этого прерыва, то в случае, если мы на него решились, надо действовать осторожно, избегая всякой грубости и огласки. Гораздо лучше действовать так, чтобы первый шаг был сделан не нами, но противной стороной. В этом случае, как и везде, следует внимать указаниям здравого смысла. Глупцы расстаются всегда с ссорой; умные люди прекращают тягостное знакомство исподволь и незаметно.

К несчастью, выбор знакомств не всегда зависит от нас. Нередко мы бываем принуждены, вследствие родства или положения в свете, иметь дело с людьми, привязанностью которых вовсе не дорожим. Нет ничего печальнее необходимости заискивать перед личностями, заведомо нам известными за дурных, но от которых мы вполне зависим. В отношениях подобного рода легче всего заразиться дурными качествами нам самим. Очень опасны также такие люди, которые умеют прикрыть свои дурные качества наружным видом приличного тона и остроумия, действующих замечательно увлекательным образом. Масса обыденных людей в этом случае менее опасна, несмотря на свои пороки. На таких людей мы смотрим с равнодушием и мало заботимся о том, чтобы им понравиться. Очень часто они представляются нам просто пустыми болтунами или обезьянами, старающимися подражать всему, что видят. Выходки людей подобного рода мало оставляют впечатления и потому едва ли могут кого-нибудь испортить или заразить. В отдельных случаях их можно любить, презирать, жалеть и оказывать им покровительство, но отнюдь с ними не сближаясь.

Нехорошо также ограничиваться сближением с людьми исключительно какого-нибудь одного класса общества. Кто весь свой век думает только о том, как бы втереться в общество знатных, незаметно сам для себя упадет нравственно, претерпевая постоянное обращение с собою свысока и чувствуя всегда себя зависимым и приниженным. Хотя такая среда учит нас быть учтивыми, осторожными и приятными в обращении, но в то же время делает наш характер льстивым, слабым и искательным. Постоянное пребывание в обществе равных имеет также дурные стороны тем, что уничтожает в нас энергию чего-либо добиваться и делает нас холодными, равнодушными или завистливыми. Наконец исключительный кружок низших равно развивает в душе нашей дурные качества. Мы незаметно для себя заражаемся высокомерием, грубостью и слишком высоким самомнением, гордость нас ослепляет, а привычка повелевать скоро делает наше общество невыносимым для всякого. Сверх того, люди бедные и приниженные судьбой, каковы бы ни были их личные способности и таланты, непременно, в большей или меньшей степени, надламываются нуждой и начинают терять свои достоинства. Они делаются робкими и мелочными, причем сфера их понятий и взглядов мало-помалу суживается, вследствие печальной необходимости тратить время и способности на борьбу с материальными лишениями. Среди них редко можно встретить ту изящность манер и непринужденную веселость в обращении, с помощью которых образованные и обеспеченные материально люди умеют украсить и оживить общественные беседы бездной мелочных острых слов и замечаний, которые, несмотря на свое ничтожное значение, тем не менее, так нравятся всем и так много способствуют оживлению всякого общества.

Потому не замыкайтесь в каком-нибудь исключительном кругу, а, наоборот, разнообразите ваше знакомство. При этом, однако, оставайтесь всегда самими собой; будьте просты и учтивы; говорите правду без лести и стремитесь разумно соединять в разговоре серьезное с приятным. Пускай человек рассудка никогда не расстается в вашем лице с человеком общества. Если вы заметите, что мнения ваши и слова возбуждают в некоторых иронию — умейте найтись и тут: смейтесь сами над вашими слабостями. Можно часто провести свои мысли и взгляды, соглашаясь с мнением ваших противников. Поступая всегда с таким тактом, вы непременно рано или поздно добьетесь того, что все будут вас уважать.

Стараться разнообразить свое знакомство следует и в других случаях. Всякое общество состоит непременно из людей разных возрастов, полов и званий. Одно лицо дополняет другое и таким образом способствует тому, что все стремятся к одной общей цели, оказывая помощь друг другу. Мужчины, женщины, взрослые, молодежь, высшие, низшие, умные и невежды — все занимают роли, соответствующие их нравственным силам. Не будет парадоксом сказать, что иной раз даже животные способны возбудить какой-нибудь интересный общественный вопрос и таким образом так же сделаться как бы членом кружка, способствующим возникновению и обмену мыслей. Из этого множества мнений и чувств, то друг другу противоположных, то согласных, рождаются та гармония и тот интерес, какие редко можно встретить в кружке, члены которого более или менее между собой схожи. Всякий занимает свое место и проводит мысли, которые высказать способен.

Городские общества принадлежат обыкновенно к самым скучным и самым сухим именно потому, что среди них развилась привычка собираться по возрастам, по званиям или по единомышлению. Потому прогрессивное движение вперед, как в знании, так и в увеличении удобств жизни, бывает в таких кружках обыкновенно очень ничтожно. Зато дурные качества и смешные стороны развиваются в такой среде чрезвычайно быстро. Нередко можно встретить женщин, сохранивших до зрелого возраста привычки и взгляды наивных девочек только потому, что, оставаясь вечно в одном и том же кругу, они не могли узнать жизни как следует и усвоить более подходящие о ней понятия. Мужчины, перешедшие за тридцать лет, порой продолжают горячиться и зубоскальствовать точь-в-точь как пятнадцатилетние мальчишки (Этот вызывающий, дерзкий тон иногда проявляется даже у действительно достойных людей, и это случается обыкновенно вследствие холодности и невнимания, которые они встречают в обществе к своим мыслям и мнениям. Оскорбленные этим, нередко с примесью злословия, они невольно сами делаются желчными и способными на нелюбезные ответы. Но надо сказать, что малейший знак внимания со стороны кого бы то ни было из присутствующих всегда образумит истинно порядочного человека и заставит его бросить совершенно неподходящую ему роль, которую он стал разыгрывать совершенно невольно.).

Истинных задач жизни они не понимают ни па волос и, не умея сказать о ней ни одного дельного слова, проводят весь свой век в праздности, игре или кутежах. Малейший поворот разговора к серьезному настроению вызывает у них зевоту, а присутствие в обществе почтенного, умного старика или лица, занимающего видное, достигнутое истинными достоинствами, положение, не вызовет в них ни малейшего чувства внимания или уважения, а тем не менее охоту чему-нибудь от них научиться. Подобного рода кружки, никогда не видя других и образуясь, так сказать, по наследству, конечно, не могут иметь никакого прогрессивного движения, и потому пороки и смешные стороны укореняются в них до совершенной невозможности улучшить и исправиться. Но что еще хуже, так это то, что, живя таким образом, они не вознаграждают себя за зло, которое терпят, даже чем- либо хорошим. В среде их обыкновенно царствуют скука и однообразие, а зависть, развивающаяся от одинаковости стремлений и желаний, мало-помалу забивает в них даже умственные способности и самые лучшие сердечные чувства. Кому-нибудь похвалы в таких обществах вы никогда не услышите, но злословия — сколько угодно. Лучшим членом в них следует признать не того, кто чем-нибудь отличается, но о ком по крайней мере говорят менее дурного. Наоборот, в обществах с разнообразным составом членов мысли высказываются свободно, а различие возрастов и интересов членов не дает развиться зависти и соперничеству со всеми их ядовитыми последствиями. Юноши, возмужалые и старики не должны чуждаться друг друга, а, напротив, искать хорошее везде, где только можно воспользоваться его плодами. «Скажи, ты амбра?» — спросил я однажды у куска глины, найденного мною в ванне. «Нет, — отвечал он, — но я долгое время лежал среди роз». Это изречение Саади.

Здравый смысл предписывает всякому искать сближения с людьми, которых он считает стоящими выше себя по уму и развитию, и стараться заслужить их дружбу и уважение для того, чтобы воспользоваться их советом и опытностью. Поступая так, мы дешевой ценой приобретаем неоцененное нравственное сокровище, которым можем дополнить то, чего недостает у нас самих, а сверх того, получаем надежду на помощь в затруднительных обстоятельствах, потому что истинные друзья всегда поддерживают друг друга.

Друзей лучше всего выбирать среди членов своей семьи, среди сослуживцев или в кругу товарищей, с которыми мы связаны с раннего детства. Кровное родство, однородность обязанностей и трогательное воспоминание старинных отношений является здесь крепким связующим звеном, закрепляющим дружеский союз. Избегать в дружбе следует совместного преследования денежных интересов; если же это неизбежно, то тут следует рекомендовать, более чем в отношениях с посторонними, вести, что называется, дело начистоту, не пренебрегая никакими юридическими и другими формальностями. Такой принцип кажется на первый взгляд несколько суровым и противоречащим интимности отношений, но он необходим, потому что люди всегда люди, вследствие чего крайне полезно бывает пресечь между друзьями всякую возможность каких-либо столкновений и неприятностей.

Между истинно благородными и порядочными людьми узы дружбы завязываются всего теснее вследствие благодарности за оказанные услуги. Отплатить кому-нибудь за оказанное благодеяние тем же самым часто бывает нелегко, а иногда невозможно, но зато всегда в нашей власти — способствовать распространению доброй славы нашего благодетеля. Вообще, относительно благодарности за оказанные услуги, следует заметить, что самыми благодарными людьми оказываются преимущественно те, которые менее всего просят или ждут наших благодеяний.

Дружба женщин часто может с успехом заменить дружбу мужчин. Если она лишена характера силы, то взамен того более нежна и сердечна. Разница полов непременно оказывает здесь некоторое влияние, и потому к женщине даже дружбу нельзя чувствовать совершенно так, как чувствуешь ее к мужчине. Тут поневоле является более предупредительности и внимания, чего нельзя найти в противном случае. Даже некоторая примесь любви не только не может испортить дела, но, напротив, придает ему более возвышенное и приятное значение.

Подобного рода любовь именно бывает между мужем и женой. Чувствуя к женщине долговременную привязанность, нельзя разыгрывать вечно роль влюбленного. Дружба является здесь на помощь и укрепляет связь взаимного уважения.

Родство обязывает нас к услугам, дружба — к предупредительности и вниманию. С родственниками мы связаны самою природой, с друзьями — свободным выбором, основанным на указании рассудка. Счастлив, кто мог соединить эти чувства в одном лице.

Есть старинная пословица, может быть, несколько утрированная, которая говорит, что один враг наделает более зла, чем двадцать друзей добра. Человек злой и вместе с тем умный опасен в особенности. Личности заурядные иной раз оказывают нам услуги даже тогда, когда в сущности хотят сделать зло, но способный и злонамеренный, напротив, наносит нам вред, прикрываясь наружной маской услуги. Он скрывает свою ненависть, изучает ваши недостатки, угадывает слабые стороны и наносит неожиданный верный удар в потемках. Мы чувствуем беду, не зная, откуда она пришла, и чем сильнее бьемся в опутавшей нас сети, тем крепче она затягивается, а между тем враг наш, как неподвижный паук, стоит в стороне и ждет, пока жертва совершенно обессилеет для того, чтобы вернее ею овладеть. Зато если нам удастся приобрести умного друга, то в этом случае выгоды наши делаются неисчислимы. Часто одним словом или одним советом делает нам добро, которого мы никогда не приобрели бы сами. Он умеет вовремя нас похвалить, чтобы выгодно выставить в общем мнении и тем увеличить степень уважения, которым мы пользуемся. Он смело бросается вперед для нашей защиты и без боязни говорит о нас то, что в наших собственных устах показалось бы бесполезным самохвальством и не принесло нам никакой пользы, тогда как то же самое, засвидетельствованное посторонним лицом, приобретает вес и значение. Он тайно становится на страже наших собственных заблуждений, и если подчас высказывает, может быть, наружную холодность при виде наших успехов, то горячо выступает за нас в минуты неудач, утешая с короткой симпатичной улыбкой наше наболевшее сердце, переполненное оскорбительной гордости и жаждой мести.

Часто жалуются, что на свете мало людей, способных быть истинными друзьями. Это потому, что вообще мало честных сердец, между которыми исключительно может завязываться дружба. Высшее ее выражение может быть названо святым союзом двух благородных душ, согласившихся стремиться к взаимному самоусовершенствованию, к искоренению своих недостатков, к устранению встречающихся на жизненном пути препятствий и при этом постоянно оставаться друг для друга советниками, руководителями и вдохновителями на все хорошее и, наоборот, предостерегателями от дурного. Таких друзей никогда не разделит никакая зависть, потому что завидовать друг другу можно из-за славы и почестей, но не из-за взаимного признания добродетели. К сожалению, если нетрудно бывает встретить людей, верно оценивающих друг друга, зато редко можно видеть таких, которые умеют выслушивать правду не морщась. Тот же, кто боится сказать ее нам в лицо, дока зывает, что привязанность его не особенно крепка, и потому такой человек не имеет права рассчитывать на имя истинного друга. «Ты мне не друг, — сказал один приятель другому, — потому что ни разу не бранил меня за мои недостатки».

Дружба может превратиться в серьезный порок, если кто-либо, прикрываясь ею, покровительствует недостойным людям в ущерб достойным. Когда же подобные поступки позволяют на арене общественной деятельности, то это следует уже признать преступлением. «Пусть, — говорил Неккер, — назовут мне хоть одного из моих родственников, которому я доставил место на службе». Впрочем, есть способ соединить сердечные влечения с тем, что требует долг: для этого стоит только выбирать себе в друзья таких личностей, которые в то же время могут приносить своими способностями пользу обществу.

О благородстве.
Благородство и великодушие дополняют и украшают друг друга. Благородство может скрываться под гордостью

Если мы захотим подметить и открыть в нашем нравственном существе присутствие оживляющей его божественной искры, то обнаружим это всего лучше и рельефнее в том, что называется благородством поступков. Им человек более всего приближается к нравственному совершенству, но внешнее проявление этого качества бывает порой до того тонко и разнообразно, что нет никакой возможности сделать о нем какой-нибудь общий вывод, и потому постичь его можно гораздо лучше из отдельных фактов, чем из отвлеченного определения. Можно сказать, что благородство — душа нашей души; что любовь, дружба и сочувствие — его органы и что оно так тесно связано с бескорыстием, что нередко два эти качества нельзя отличить одно от другого. Благородство — лучший пробный камень для всех чувств, а великодушие — самое высшее их проявление. Оба эти достоинства дополняют и украшают друг друга, как нюансы тонов в картине, и общее их действие следует признать самым плодотворным и светлым стимулом во всех нравственных вопросах.

Если живописец не бывает в силах передать верно на своей картине прозрачность воздуха, переливы света, а тем не менее свежесть ветерка, аромат розы и журчанье ручья, то еще труднее изобразить с помощью слов все оттенки деликатных понятий, которые находят себе выражение в благородстве. Порой оно проявляется в тайном самопожертвовании, не думающем заявлять громко о своем подвиге и не требующем благодарности. В другой раз благородство принимает вид особенного внимания к несчастным и отверженным. Оно же побуждает прощать обиды, платить добром за зло и отказываться в пользу других от своих прав. Из того же источника проистекает чувство, в силу которого порядочный человек не будет злословить отсутствующих и, вообще, говорить о людях за глаза то, что нельзя сказать им в лицо. Верность данному слову, независимая ни от интереса, ни от любви, обязана своим происхождением тому же началу. Во имя благородства человек, обладающий этим чувством, никогда не позволит себе грубого обращения даже с такими лицами, с которыми ему пришлось разойтись вследствие разницы убеждений или интересов. Подобного рода внимание может оценить только личность, обладающая такою же душой и сердцем. Далее во имя благородства же мы делаем добро людям отсутствующим, распространяя хорошую о них молву; деликатно отказываемся от предлагаемых услуг, сознавая, что и без того для нас уже довольно сделано, и что приняв предлагаемое, мы поставим себя в неравные отношения с нашим благодетелем, не будучи в состоянии отблагодарить его как следует. Нередко, руководствуясь тем же чувством, мы деликатно оберегаем самолюбие даже наших врагов и удерживаемся от причинения им вреда и неприятности; доверяем иной раз таким лицам, которым нельзя по-настоящему оказать доверие; наконец, все то же чувство благородства удерживает нас и границах умеренности при пользовании наслаждениями и удовольствиями, причем воздержанность эта доставляет истинно порядочным людям более счастья, чем ничем неограниченное увлечение.

Скромность, деликатность, симпатия и доброта порождают в отношениях с людьми бездну приятных мелочен, которых не заменят ни ум, ни обычаи. К чести женщин должно сказать, что будучи совершенно равны с нами но великодушию, они превосходят нас в утонченной деликатности. Их предупредительное внимание и такт в мелочах жизни для нас недоступны, точно так же, как недоступны им широта взглядов и героизм.

Самым великодушным человеком следует признать только такого, который, несмотря на веские данные быть недовольным своими ближними, все- таки остается расположенным жертвовать собою для их блага. Крайняя мизантропия нередко может уживаться с полной преданностью интересам человечества; нередко люди жертвуют собою ради того, что презирают и даже ненавидят.

Между образованными людьми нередко допускаются такие отношения, которые были бы признаком неучтивости в так называемом большом свете. Кроткость допускает фамильярность в обращении, и это не кажется грубым, потому что взаимное уважение, которым близкие люди бывают между собой связаны, стоит выше соблюдения условных приличий. В подобных случаях свободно допускаются разговоры даже о личных недостатках или неприятных положениях, каковы, например, бедность, незнатность происхождения, отсутствие талантов и даже физические несовершенства. Откровенное высказывание друг другу в лицо подобных, недопускаемых между не столь близкими людьми истин, может даже льстить иной раз нашему самолюбию тем, что друзья наши, поступая с нами таким образом, дают этим понять, что считают нас стоящими выше подобных мелочей и готовыми слушать истину, в каком бы виде она нам ни подносилась.

Благородство может иной раз высказаться даже под формой гордости, хотя надо сказать, что этот его вид не всегда легко принимается толпой. История дает нам прекрасный пример подобного случая, когда Сципион, будучи обвинен пред Сенатом в лихоимстве, разорвал свой оправдательный вердикт в знак того, что считал ниже своего достоинства даже одно подозрение в подобном поступке.

Благородство высказывается даже во внешней манере обращения. Если забыть то, что есть в этой манере искусственного, то мы непременно подметим в ней помимо условного, тончайший, едва уловимый знак тех хороших качеств и чувств, которые присущи наблюдаемому нами человеку. Детская беспечность, наивная грация, добродушная улыбка и прочие внешние атрибуты кокетства служат в то же время часто знаками простоты, чистоты и невинности. Истинная чувствительность иногда принимает вид жеманства; спокойствие души выражается веселостью; чистая совесть — искренностью тона и разговора, обличающим, что нам нечего скрывать или чего-нибудь бояться; симпатия и привязанность сами себя выдают нежностью и лаской во взгляде и жестах. Иной взгляд только потому и производит впечатление, что мы видим в нем к себе доброжелательство. Стройная поступь, величавая осанка, словом, вся внешность женщины, до маленькой ножки включительно, непременно наводят нас на заключение о душе и характере обладательницы этих качеств, и заключения эти редко бывают ошибочны, несмотря на кажущуюся несообразность подобных выводов.

Женщины очень хорошо понимают, что душевные качества отражаются на лице. Не мешало бы им более обращать внимание на это свойство и стараться сделать его еще рельефнее с помощью искусства туалета. Выигрыш был бы при этом громадный. Искусственные средства вообще достигают цели только тогда, когда употребляются на то, чтобы украсить и возвысить созданное самой природой.

Внешние нравящиеся в нас манеры разнообразятся, смотря по возрастам. Что нравится в двадцатилетием, будет казаться смешным в человеке, перешедшем за сорок лет. Точно так же в мужчине покажется неуместной нежная грациозная слабость, так украшающая женщину. В нем, напротив, все должно дышать выражением силы, доброты и рассудительности.

Вот несколько примеров благородства и доверия, из которых первый может показаться даже выдуманным, но прочие совершенно справедливы. Один муж заметил взаимную склонность между своей женой и одним очень достойным человеком из его знакомых. Все говорило ему, что перейти последнюю ступень интимности между ними зависело только от первого представившегося к тому удобного случая, а между тем он должен был отлучиться на несколько месяцев. В раздумьи, что делать, отправился он к своему сопернику и сказал: «Я знаю, что женщины слабы, но знаю и то, что не перенесу неверности своей жены. Потому мне необходимо, уезжая, поручить ее честь кому-нибудь, кто умел бы наблюсти за нею, ее сберечь и защитить мою жену от самой себя. Вас прошу я принять на себя эту обязанность. Будьте другом нам обоим и примите на себя поручение сохранить доверенную вам честь». Трудно поверить, что просьба его была свято исполнена, а дело, между тем, объяснялось просто: они оба были французы и притом порядочные, образованные люди.

Господин С., первый министр, впал в немилость и, несмотря на свои личные достоинства, был по обыкновению покинут всею придворной партией. Полковник С., знавший, что министр получил приказание жить безвыездно в своем имении, немедленно отправился туда и встретил бывшего начальника при выходе из кареты со всеми подобавшими ему почестями. Удивляться этому нечего: полковник был швейцарец и военный человек.

Один человек имел несчастье убить на поединке своего соперника. Преследуемый властями, он скрылся в соседнем доме и просил убежища у хозяина, на что и получил согласие последнего. Но в эту минуту принесли туда же труп убитого, причем оказалось, что это был единственный сын владельца дома! Тем не менее данное слово было свято исполнено.

Бернский дезертир был схвачен двумя сержантами, с глубоким горем выполнившими этот тяжелый долг. Запертый в ближнем доме, он попросил у своих стражей позволения прогуляться под их присмотром. «Ступай один, — отвечали те, — мы тебе доверяем». — «Можете довериться вполне», — возразил пленный. Ночь была темна, лес близко, через три дня его ждала виселица… Он вышел и вернулся в назначенный срок.

О смешном.
Смех следствие удовольствия. Разные причины смеха и злоупотребление им. Здоровый и искусственный смех

Люди очень часто выражают смехом свою злость и бессердечье. Эта неприятная истина ясна, однако, для всякого, кто знаком с человеческим сердцем. Все знают, что смех есть конвульсивное движение органов, проистекающее вследствие неожиданного чувства удовольствия, но очень немногие занимались анализом сокровенных причин, вызывающих это столь обыденное явление.

Смех в огромном большинстве случаев вызывается непременно чувством тщеславия, глупости или злорадства. Благородное чувство, полезная мысль или похвальный поступок никогда не возбудят смеха, не имеющего ничего с ним общего, а, между тем, малейшее чувство удовлетворенной гордости или зависти мгновенно складывает наши губы в самодовольную улыбку. Смех можно считать атрибутом злобного гения, потому что благодетельное божество смеяться не станет, а много-много если улыбнется добродушной улыбкой. Может быть, именно вследствие этого серьезная важность считалась всегда одним из лучших качеств как у древних, так и у новейших народов.

Впрочем, причина смеха иногда бывает и невинной. Им выражается порой переполнение сердца чистой радостью, ищущей сочувствия и ответа. Контраст двух остроумных идей или внезапное приятное открытие также могут вызвать нашу душу из бездействия и породить это веселое движение наших чувств и органов. Иногда улыбку вызывает невинное, хитрое желание показать, будто мы достигли желаемого, тогда как в сущности мы боимся, что оно не исполнится; но в большинстве случаев причиной смеха все- таки бывает самолюбие, тщеславие, самодовольство и еще чаще злорадство.

Удовольствие, ощущаемое нами при виде чего- либо смешного, имеет всегда не совсем хороший источник. Мы радуемся при этом недостаткам наших ближних и притом недостаткам часто до того мелочным, что о них нельзя сказать чего-либо дурного. Нам льстит мысль, что сами мы стоим в эту минуту выше, хотя чваниться превосходством в подобного рода безделицах положительно не стоит, и мы это делаем только по неимению в себе иных, более достойных качеств. Это жалкое стремление человеческого характера, гораздо более развитое в наш век, чем в прежние, несравненно чаще практикуется по обычаю и привычке, чем по указанию здравого смысла, и выбирает себе целью обыкновенно слабости, а не пороки. Мода играет в этом случае огромную роль. Есть бездна поступков, которые считаются смешными гораздо более по манере, с какою их делают, чем по существу самого дела. Осмеять молено даже то, что истинно достойно уважения. Так, например, если какой-нибудь умный, рассудительный человек станет придавать более серьезное значение тому, что он слышит и говорит, — его сейчас же обвинят в педантизме. Желание выражаться умно и красиво, избегая болтать одни общие глупости, подвергает нас опасности заслужить имя изысканного фразера. Деликатность в обращении смешивается с сентиментальничаньем. Патриот насмешливо зовется римлянином, защитник — Дон-Кихотом, человек, мыслящий всегда серьезно и благородно, рискует прослыть экзальтированным и непрактичным в жизни. Все эти эпитеты, насмешливо раздаваемые с иронической улыбкой, удивительно действуют на бесхарактерных людей, заставляя их точно так же примкнуть к этим поверхностным заключениям. Манера эта напоминает современных авторов, которые, вдоволь насмеявшись над усвоенной древними писателями привычкой оканчивать каждую главу своих сочинений какой-нибудь дельной, веской мыслью, не умеют ничего сказать, кроме заурядных тривиальностей.

Наклонность некоторых людей злоупотреблять до излишества орудием насмешки обличает только их собственную поверхностность и дурной тщеславный характер. С другой стороны, кто слишком боится насмешки, этого пугала светских людей, рискует потерять всякую энергию и всякую оригинальность, сделавшись бледным, ничтожным подражателем того, что нас окружает. Подобного рода страх притупляет вкусы, сдерживает развитие таланта и лишает нас бездны удовольствий. Но, впрочем, по правилу, что нет худа без добра, следует заметить, что и боязнь насмешек приносит некоторую пользу тем, что сильнее сплачивает между собой людей в обществе, заставляя их до некоторой степени прислушиваться к тому, чего требует общественное мнение.

Надо отличать здоровый натуральный смех от искусственного. Лица, смотрящие на других людей свысока, часто употребляют последний для того, чтобы притвориться к чему-нибудь равнодушными или скрыть свою неспособность. Женщины употребляют то же средство, чтобы пококетничать, понравиться и даже просто, чтобы показать хорошенькие зубки. Иногда таким смехом сопровождается хитрая лесть, желание показать, что мы внимательно слушаем собеседника, чувствительность и много других тому подобных движений. Истинный смех очень часто может служить прекрасным средством для того, чтобы узнать чей-нибудь характер именно вследствие того, что смех этот неподделен и неудержим. Один писатель шестнадцатого столетия зашел так далеко в своих исследованиях по этому предмету, что уверял, будто может определять темпераменты людей по той главной букве, на которую они пускают свой смех. Он строго различал лиц, смеявшихся звуками «ха! ха! ха! хэ! хэ! хэ! — хи! хи! хи!», и даже нашел людей, выражавших свое веселое настроение звуком «ху! ху! ху!», причем уверял, что у людей этих должны быть в характере черты, родственные совам. Не знаю, как определил бы он мой характер, но я смеюсь на букву «э».

О приличии.
Приличия в разных странах мира. Опрятность и её польза. Требования этикета

Приличие самое лучшее средство для того, чтобы избежать опасности прослыть смешным. Это легко объясняется самим значением этого качества, которое, при всей своей неопределенности в строгом смысле, тем не менее означает умение сообразовать внешнюю манеру себя держать с принятыми обычаями. Каждый народ, каждый век выработали по этому поводу совершенно различные приемы и по обыкновению уверяли, что взгляды и правила каждого лучше прочих. Разновидности же бесконечны во всех странах от одного полюса до другого и даже в странах Европы противоположны иной раз друг другу диаметрально. Человек, известный своей изысканной светскостью в Париже, был бы осмеян в Лондоне. Во Франции внешние принятые приличия отзываются несколько пошлостью и пустотой; в Испании — ханжеством; в Англии — грубоватостью; в Германии — педантизмом; в Польше — раболепством; на севере — театральностью; в Италии в них можно найти всего понемногу, и потому правила эти можно было бы считать там наиболее близкими к истине, если бы они не отзывались до некоторой степени гримасничаньем и обезьянством.

Чем глубже бывает наше уважение к принципу, тем чаще допускаем мы вольности относительно его деталей. Члены английского парламента являются в заседание небрежно одетые, с просто зачесанными волосами, словом, как ходят дома. Я раз видел, как один из них прошелся по Вестминстерской лестнице вприскочку на одной ноге, вероятно, потому, что страдал какой-нибудь болью, и, между тем, никто из присутствовавших не только не вздумал поднять его на смех, но даже не обратил на то ни малейшего внимания. И действительно, что может быть проще необходимости пользоваться одной ногой, когда другая страдает? Но, должно быть, в силу тех противоречий, которые встречаются у народов даже наиболее образованных, я видел, как однажды толпа осмеяла в Чаринг Кроссе до оскорбления одного иностранца только потому, что он был дурно одет и не имел модной шляпы. Таким образом, несколько мелочей в туалете были способны возмутить толпу в одном из самых образованных кварталов столицы народа, считающегося по справедливости самым учтивым и рассудительным в мире. Ради подобной безделицы народ этот забыл требования гостеприимства, правды и свободы, которой он поклоняется сам, и потому должен был бы вполне признать за другими! О люди, люди! Какими пустяками можно вас занять и расшевелить, и как легко переходите вы от великого к недостойному.

Английские обеды представляют замечательную смесь требований самого взыскательного педантизма с непозволительной распущенностью. Манера пить за здоровье возведена там почти на степень серьезной науки. Вилки и ножи непременно переменяются после каждого блюда, но при этом в домах второго разбора, где не гоняются за тем, что называется порядочностью, часто не подают к столу даже салфеток, и утираться гостям приходится скатертью. Стаканов становится мало ввиду неопрятного обычая пить круговую, которая обходит всех собеседников. Горе последнему, обязанному прикасаться губами к краям, на которых нередко остаются крошки, капли масла, а может быть, еще хуже этого. Прошу прощения за эти неаппетитные подробности, но я пишу под воспоминанием фактов, которые приходилось испытывать мне самому, причем я нередко отказывался вовсе утолять свою жажду, не будучи в состоянии победить своего отвращения к подобному обычаю, не только дурному, но даже опасному. Это так естественно и весело, говорят собеседники. Пусть так, но не все веселое и естественное приятно.

Опрятность — не простая привычка или предрассудок. Чувство отвращения к грязному совершенно инстинктивно и вложено в нас самой природой для того, чтобы дать нам возможность избегать вещей вредных и опасных для нашего здоровья. Все нечистое вместе с тем, в большей части случаев, вредно, и потому в этом случае не надо идти наперекор природе. Впрочем, иногда бывает и так, что неприятное нам в большой дозе бывает целебно в малой. Таковы многие яды, но, во всяком случае, все, что с трудом переносится чувствами, непременно в то же время раздражает нервную систему.

Индейская, магометанская и еврейская религии возвели заботу о телесной чистоте в степень религиозных обрядов, и это не только ради сохранения здоровья, но и потому, что, по их мнению, существует связь между чистотой душевной и телесной. Асклепиад, знаменитый врач древности, уверял, что чистота зубов способствует поддержке веселого настроения духа, вследствие того, что свежесть дыхания благотворно действует на мозговую деятельность.

Забота о подобного рода предметах возведена женщинами почти в степень нравственного качества. Они с помощью этого умеют поддержать и даже заменить красоту, продлить молодость и понравиться более, чем каким-либо другим средством. Простота, соединенная с изысканнейшей опрятностью, составляет главную тайну чарующего действия женского туалета. В этом стремлении поддержать телесную чистоту высказывается образ чистоты и скромности нравственной, а также изящество вкуса. Один почитатель такого рода изящества говорил, что если бы он был живописцем и хотел изобразить Амура, то нарисовал бы его в белейшей как снег рубашке и вложил бы ему в колчан вместо стрел зубочистку, а в руку — кусок губки.

То, что называется у женщин развязностью, требует большого такта для того, чтобы не перейти границ приличия. Принимаемый некоторыми из них нисколько высокомерный тон мелочная требовательность в различных услугах и уступках и бездна других тому подобных претензий — все это при злоупотреблении может сделать их общество для нас не только неприятным, но даже тягостным и возбудить взамен симпатии к их чистоте и слабости, напротив, чувство даже как бы вражды. Тот, кто одарен проницательностью и знает, в чем состоит в жизни хорошее, легко поймет серьезное значение, какое имеют подобные безделицы. Скромная сдержанность и приличие украшают женщин лучше, чем что-либо другое, и, сверх того, эти же качества служат средством для предохранения их добродетели от всякой дерзкой выходки; но прихоти и характер часто берут свое, а их голос порой столько же отличается от этой программы, как простое жеманство от подлинной искренности.

Чем более стоит уважения человек, тем с большим достоинством и приличием должен он себя держать. Наша внешность очень внушительно действует на толпу, какого бы разбора последняя ни была. Большинство людей судит о нас по наружности, по платью и по манерам, а потому для чего же нам намеренно лишать себя выгоды, достающейся такой ничтожной ценой? Нет ничего дурного впредь покупать людей в свою пользу для того, чтобы под прикрытием этого приобретенного наружными средствами расположения легче добиться расположения настоящего. Истина эта, однако, гораздо чаще только сознается, чем применяется к делу. Мы ежеминутно видим истинно достойных, одаренных людей, которые решительно не умеют себя держать в обществе, чувствуя себя в нем с такою неловкостью, как будто им некуда деть своих рук и ног или точно язык их отказывается им повиноваться. Подобного рода неприятное положение происходит или от излишней застенчивости, или от безнадежного желания нравиться во что бы то ни стало. Есть даже целые сословия, которым как будто не дана способность держать себя в обществе мило и развязно. Таковы в большей части случаев законники, коммерсанты и духовные. Люди эти равно редко отличаются и на литературном поприще. Равнодушие к домашней обстановке, однообразие жизни, всегдашнее серьезное настроение духа, медленность и осторожность в решениях — все это вместе воспитывает их нравственное существо в каком-то холодном, неподвижном тоне, вследствие чего они теряют ту живость и увлечение, которые так ценятся в общественных беседах. Рассеянность и презрение к соблюдению принятых обычаев довершают еще более это воспитание и доводят людей, иной раз положительно талантливых, до того, что они совершенно теряют способность и умение себя держать, а, между тем, искусство уместного соблюдения внешних условных приличий и обычаев не только увеличивает в глазах толпы значение наших серьезных поступков, но помогает сглаживать даже последствия ошибок (Многие из известных европейских ученых прославились до того неумением себя держать, что даже поражали своими манерами людей, желавших с ними познакомиться. «Неужели он таков?» — нередко спрашивали в этом случае многие. Наивность спрашивающих иной раз доходила почти до удивления, что у кумиров их такие же, как у прочих людей, нос, уши и губы, нередко впридачу с полуразрушенным телом и дурными страстями. Разговор их звучит очень часто до того обыденными оборотами, что в нем и тени нельзя найти возвышенных мыслей, рассыпанных в их сочинениях.).

Человек рассудительный, конечно, смотрит сквозь пальцы на несоблюдение мелочных требований этикета другими, но сам непременно старается их исполнять в той мере, в какой считает это нужным и полезным. Исполнение этой массы иной раз не имеющих никакого смысла требований тем не менее способствует смягчению общественных нравов и поддержке наружного порядка и благочиния. Значение покроя платья ничтожно само по себе, но никто не захочет возбуждать смеха своей внешностью. Подпись «Покорнейший слуга» в конце письма употребляется даже в том случае, если мы пишем лицу, которого не знаем и не уважаем, но, исполнив это внешнее приличие, мы не обязываемся им ни к чему дальнейшему. Потомки наши будут смеяться над многими из наших современных обычаев, но нам до этого в настоящее время нет никакого дела. Этикет сам по себе — вещь вздорная, но, соблюдая его, мы нередко приобретаем гораздо более в сравнении с тем, что нам стоит исполнение этих предписаний.

Об уме.
Ум и его понятие. Разница между умом и рассудком. Чистый ум — отчаяние рассудка

Слово это, употребляемое безразлично в применении к вещам как важным, так равно и ничтожным, имеет более относительное, чем прямое значение. Значение это изменяется смотря по тому, о чем говорят. Иногда словом этим определяют все, что принадлежит к области мысли и чувства, в другой же раз суживают понятие ума до определения им простой красоты слога или острой игры слов. В светском обществе, где под умом очень часто понимают только искусство говорить грациозно и мило, особенно распространено это последнее определение. Один из современных писателей, наиболее злоупотреблявших остроумием, определял ум таким образом: «Он является то под видом сравнения двух предметов, то под формой тонкого намека. Иной раз определяют предмет нарочно противоположным ему понятием для того, чтоб заставить угадать истинное; в другой — находят отношение между двумя мыслями, по-видимому не имеющими ничего общего. Метафора — одна из употребительнейших форм для той манеры выражаться, которая называется остроумной. Умное слово метко и как бы невзначай объясняет суть предмета, даже когда оно относится совершенно к другому вопросу. В уме заключено искусство порой сблизить два понятия совершенно противоположные, а в другой раз, напротив, разделить такие, которые кажутся слитыми неразрывно. Умение полувысказывать свою мысль так, что собеседник догадывается об остальном, также считается одним из признаков ума».

Ум очень нередко идет вразрез с требованиями рассудка. Способный к увлечению, он иной раз видит только одну сторону предмета, забывая другие, и может в этом случае дойти даже до смешного. Удовольствия, доставляемые нам умом, могут притупляться точно так же, как удовольствия чувственные. Истинное и простое сначала нам нравится, но мало-помалу начинает терять прелесть новизны. Является потребность подогреть остывшие впечатления; мы жаждем чего-нибудь более острого и оригинального и, разочаровываясь постепенно, доходим порой до самых нелепых и даже чудовищных требований.

Господствующие в современном обществе понятия в значительной степени заражены этим уклонением от требований здравого смысла. По крайней мере тот ум, который ныне ценится особенно, никак не может назваться нормальным. Равно далекий от требований правды и честности, он искажает все, чего касается, и, заботясь об одном наружном блеске, стремится осмеять все, что истинно достойно уважения. Все образованные нации согласны во мнении, что легкость и остроумие в мышлении должны считаться умственными качествами второго разбора. То, что было говорено выше о смехе и насмешке, может быть применено и к уму. По крайней мере все авторы, желавшие изобразить человека одаренного высшими способностями, всегда остерегались рисовать его насмешливым и падким на злословие, а, напротив, изображали проникнутым тихой доброжелательной важностью и заставляли говорить словами простыми, дельными и меткими.

Дар быть приятным собеседником в обществе не может считаться общим качеством, так как в этом случае одаренный ценится и уважается лишь потому, что ближние его лишены этого дара. Но природа, отказывая массе людей в подобном малозначительном качестве, зато с лихвой вознаграждает их другими, более стоящими. Так, ни один человек, пользующийся здоровьем, не может сказать, что ему не дана способность быть полезным, трудолюбивым и готовым на добро членом общества. Приобрести полезные сведения легко может всякий, лишь была бы на то охота и твердая воля. Тот же, кто успел приобрести качества такого рода, непременно обнаружит это в своих речах и во всей манере себя держать, причем солидность и польза его способностей с избытком вознаградит за отсутствие в них внешнего лоска и блеска. Общество, состоящее из людей, обладающих только умом, в отвлеченном смысле этого слова, не может существовать; напротив, такое, в котором господствуют здравый смысл, простота и честность, будет наверно самым счастливым.

Говорят, что Рубенс советовал своим малоспособным ученикам заниматься миниатюрой, которую он называл отчаянием художника. Чистый, отвлеченный ум можно точно так же назвать отчаянием рассудка. Счастлив тот, кто умел соединить и то, и другое. Ум без рассудка делается для нас опасным даром; рассудок же без ума никогда не пойдет далеко в плодотворной деятельности, а равно и ум и рассудок окажутся совершенно ненужными и бесполезными, если мы но будем применять их к делу. От счастливого соединения этих трех факторов главнейшее зависит то значение, которое мы приобретаем в глазах общества.

Разница, существующая между понятием ума и рассудка, гораздо значительнее, чем это кажется с первого взгляда. Ум ставит целью приятное, рассудок — полезное. Ум поверхностен, капризен и своеволен, рассудок прост, сдержан и осмотрителен. Первый, легко увлекаясь, бросается очертя голову, второй идет вперед медленным, но верным шагом по заранее определенному направлению. Ум учит веселому и приятному, рассудок — солидному и хорошему. Манера, с которой приводит в исполнение свои планы, запечатлена серьезностью, и потому все его планы также серьезны. Он умеет делать из настоящего выводы о будущем и видит под ногами пропасть там, где ум любуется только цветами, растущими по ее краям. С рассудком можно одинаково создать себе приятный образ жизни как в обществе, так и в одиночестве; мудрость и размышление — его неразлучные спутники; честность — его отголосок, опыт — руководитель, смелость — помощница, а религиозное чувство — убежище.

Взглянув на рассудок с более широкой точки зрения, можно сказать, что даже самый ум, в хорошем, здоровом смысле этого слова, не более как один из видов рассудка, запечатленный вкусом, тактом, талантом или веселостью.

Утешение для заурядных людей.
Незаурядный человек и его поведение в обществе. Ошибки, отсутствие интереса к простым темам

Мне не раз случалось слышать жалобы высокоодаренных, талантливых людей на то, что эти высшие дары природы очень часто приносят в жизни только горе и беды и что общества одаренных людей скорее избегают, чем ищут с ними знакомства.

Причина этого заключается в том, что подобного рода личности лишены главного орудия для того, чтобы нравиться, а именно: настойчивого преследования этой цели. Более глубокое знание человеческого сердца делает их менее снисходительными к людям, а ничтожество большей части людских желаний и стремлений парализует их желание добиться того, чего так жаждут другие. Если же почему-нибудь им вздумается спуститься на эту арену человеческих домогательств, то они никогда не успевают в своей цели по отсутствию у них тех средств, какими цели эти достигаются обыкновенной толпой. Лесть, искательство, ложные выводы — все это средства, к помощи которых они никогда не прибегнут, а, между тем, большинство успехов достигается именно таким путем. Люди же толпы легко поддаются на такого рода приманку, тогда как деликатное, искреннее с ними обращение кажется им странным и глупым. Одаренные, развитые люди ложно судят о других по себе и потому постоянно ошибаются в выборе средств, которыми надо действовать. От их внимания ускользает бездна мелочей, которым они не придают важного значения, а, между тем, на этих-то мелочах и зиждется успех, приобретаемый обыденными людьми. Эта неловкость и вечная неудача в жизни одаренных людей роняют в глазах толпы их значение и делают их порой даже смешными. Ум, по понятиям массы, заключается только в умении обделывать мелкие делишки, а потому люди развитые, талантливые и честные являются в ее глазах какими-то полупомешанными существами, которым можно, пожалуй, удивляться, но вместе с тем следует их бояться и презирать. К такому взгляду побуждает толпу ее собственное самолюбие, потому что она не умеет думать и рассуждать иначе, а люди, о которых идет речь, осмеливаются и думать, и рассуждать совершенно другим, противоположным этому взгляду образом. Тут нет выбора: надо или признать свое собственное умственное несовершенство и сердечное ничтожество, или заклеймить своих противников именем экзальтированных безумцев, чтобы не быть ими обличенными. Надо прибавить, что противники эти подают сами благовидный предлог к подобному с собой обращению именно вследствие той развитой чувствительности и горячего воображения, которые заставляли их увлекаться и делать порой странные, бросающиеся в глаза толпы поступки, недоступные ее серьезному анализу и пониманию. Такого рода поступки составляют неотъемлемую принадлежность гениальных, одаренных натур, неумеющих идти вперед осторожным, медленным шагом, предписываемым благоразумием. Если эта ощущаемая ими вечно потребность думать, чувствовать и действовать не находит себе достойного предмета для занятия и чувствует себя запертою в слишком тесном пространстве, то она нередко разрушает все преграды и, подобно молнии, не сдержанной тучей, разбивает все окружающее, уничтожаясь вместе с тем и сама. Но, кроме этого грандиозного рода погибели, возвышенные натуры подвержены в жизни и многим другим неприятностям более низкого разбора. Их прямота и стремление к правде и добру не может выносить ежеминутно бросающихся в глаза людских глупостей и дурных, бессердечных поступков. Чувствуя несовершенными существами и себя, они нередко точно так же становятся недовольными собой, как и всем прочим людским родом. Чувство унижения и стыда за все человечество ложится тяжелым гнетом на их душу. Чем более смотрят они на мир, чем более его изучают, тем ничтожнее и мелочнее начинает он им казаться. Отсюда развивается в них презрение к мелочным людским интересам, дурное расположение духа и мизантропия, доводящие их до той странной, оригинальной и порой неприятной манеры себя держать, которая замечается в большинстве подобных личностей. Их физическое существо подвержено страданиям не менее. Сильная душа, запертая в более слабом, чем она, теле, производит на него такое же действие, как едкая жидкость, налитая в сосуд, стенки которого разъедаются от ее прикосновения.

Если судьба определит людям такого закала быть вечно в подчиненном положении, то из них могут выйти только очень дурные работники или деятели. Рожденные повелевать, а не повиноваться, они чувствуют себя совершенно не на своем месте в противоположность известному афоризму, что тот, кто блещет на втором месте, затмится на первом.

В обществе они обыкновенно неприятны, что происходит вследствие того, что им самим неприятно в нем быть и что они совершенно равнодушны к одобрению и похвале окружающих. Вообще, знакомство с людьми имеет для них значение бесцельного препровождения времени, тогда как люди праздные и пустые считают такого рода занятие главной целью жизни. В обществе они далее чувствуют себя как бы связанными подобно старикам, попавшим в круг малолетних. Они нередко бывают забавным образом рассеянны, что легко объясняется тем, что человек, проводящий три четверти своего времени в серьезных размышлениях, непременно сохраняет серьезный отпечаток и в остальную четверть, беспрестанно возвращаясь помимо своей воли к предмету, занимающему его мысли и которого не в силах изгладить из памяти окружающие пустяки. Эта манера думать и рассуждать совершенно особым, отличным от привычек толпы, образом невольно должна содержаться в тайне, потому что иначе, будучи высказана прямо, она стала бы для окружающих вечным вызовом и укором, неприятным для одной стороны и оскорбительным для другой. Известно, что прямым порицанием своих поступков люди оскорбляются более всего. Потому даже победа, одержанная в каком-нибудь споре, не может вознаградить развитого, одаренного человека, так как он одерживает ее ценою оскорбления других, тогда как сам, конечно, не может быть оскорблен своими врагами по мелочности и бессилию их доводов, способных только скользить по поверхности, не производя глубокого впечатления. Даже недостатки и ошибки высоко развитых людей — кто же их не имеет? — осуждаются гораздо строже, чем подобные же слабости люден обыкновенных. От первых требуют гораздо большего, а сверх того, они и в дурных своих качествах высказываются гораздо резче и заметнее прочих. Таким образом, их собственный ум становится их же врагом. За ними наблюдают и критикуют их строже, требуют от них непременно чего- нибудь нового и оригинального, потому что их мысли и слова глубоко запечатлеваются в памяти. Между тем, люди обыкновенные кажутся постоянно новыми даже в том случае, если болтают одно и то же, что легко объясняется тем, что их мало слушают и потому не замечают этих вечных повторений. Потому они могут смело разглагольствовать сегодня о том же, о чем говорили вчера. Сверх того, их разговор и понятия приходятся по плечу собеседникам, и, таким образом, этим последним нет причины бояться соперничества и превосходства. Масса любит гораздо более удивлять собою, чем удивляться чему-нибудь сама. Обратно думают только люди, стоящие гораздо выше обыкновенного уровня. На великих людей обыкновенно любят только смотреть, знакомства же их ищут гораздо более из тщеславия, чем из искреннего желания с ними сблизится, а если иной раз действительно к ним привязываются, то обыкновенно за их сердечные, а не за умственные качества. Потому человек, стоящий выше других, очень хорошо сделает, если не будет делать выставки своего ума, а, напротив, смягчит его ослепительный для слабых глаз блеск и станет стараться заслужить по крайней мере любовь там, где не может принести прямой пользы иными своими качествами. Дружба, эта небесная утешительница, посланная в утеху и поддержку нашей жизни, также редко достается в удел одаренным высокими качествами людям. Таким образом, оказывается, что если они и блещут порой в обществе, то лишены самых обыкновенных его наслаждений и удовольствий.

Будучи одарены особенной проницательностью, талантливые люди легче видят дурное, скорее угадывают ложь и фальшь, менее наслаждаются счастливыми иллюзиями и сильнее страдают от неприятности быть непонятыми. Давая более, они считают себя вправе требовать большего сами и при этом имеют гораздо более данных быть недовольными тем, что получают от других. Действительно, человек, проводящий утро в беседе с людьми, каковы Марк Аврелий, Плутарх, Тацит, Монтан, Лейбниц, Поп и им подобные, естественно, не может не считать слишком для себя пустым вечерний светский разговор. Подобная беседа покажется для него так же скучна, как показались бы незанимательными для собеседников афоризмы из излюбленных им писателей. Он почувствует себя в такой среде одиноким, подобно иностранцу, попавшему в круг людей, непонимающих языка, на котором он говорит. Чем выше будет стоять он по уму, тем глубже окажется бездна, отделяющая его от прочих людей, и тем меньше встретит он число лиц, ему сочувствующих. Может даже случиться, что его не поймет решительно никто. Его ошибки и слабости, доступные толпе, будут разобраны и осмеяны без всякой жалости, но достоинства могут быть оценены только людьми, стоящими на одном с ним умственном уровне. Как в самом деле втолковать смысл математической формулы человеку, который не понимает далее условных ее знаков? Каким путем удалось бы Локку, попавшему в общество татар, вразумить их на счет пользы сделанных им великих открытий о сходствах и различиях, о причинах к следствиях, о числах и субстанциях? Да многие ли даже из его соотечественников понимают сделанное им широкое и меткое определение истины, заключающейся, по его словам, в совокуплении или разделении условных знаков сообразно сходству или различию между собой самих предметов. Но не говоря уже о таких отвлеченных вопросах, вообразите себе просто честного, разумного и рассуждающего человека, попавшего в общество поверхностных эгоистов, не признающих ничего, кроме личного интереса, и где талант и гений считаются чем-то смешным. Высокая, развитая душа, рожденная для того, чтобы двигать других на пути правды и добра, заглохнет на такой бесплодной почве, лишенная питания, и падет под гнетом тех самых наполняющих ее идей, которым не найдется ни исхода, ни применения. Герои древнего мира, пожалуй, принуждены были бы запереться в монастырь, живя в нынешнем обществе.

Гениальный человек, поставленный житейскими обстоятельствами в тесную зависимость от людей обыкновенных, похож на привыкшего быстро ходить путешественника, который попал в компанию людей, устающих на десяти шагах. В подобном положении остается только или расстаться со слабосильными товарищами, или поневоле тащиться их походкой. Но в этом, последнем, случае быстрый ходок устанет первым от нового дела, противоречащего самой его натуре. Если он не захочет этому подчиниться и станет требовать, чтобы спутники шли его походкой, то в результате получится только их усталость и недовольство, а отнюдь не ускорение путешествия. Ему придется или уйти вперед, или вынести всю неприятность их жалоб и зависти. Известно, что зависть возбуждает в людях прямое последствие всякого сознания какого бы то ни было над ними превосходства. Она похожа на тень, которая бывает всегда тем чернее, чем более блестит источник света, ее производящий. Стоящий выше завидует низшему, который с ним сравнялся. Равный завидует равному за то, что он его превзошел. Первый не хочет соперничества, второй — превосходства, и оба дружно соединяют свои силы против ненавистного врага.

Люди, сверх того, очень не любят постоянного соседства с собой проницательных личностей, которые легко видят, что им хотелось бы скрыть, и читают в их сердцах тайные помыслы, которых не удается спрятать ни под напускной важностью, ни под высокопарной болтовней, ни под наружными знаками учтивости и условных приличий. Тот, кто презирает подобные вывески несуществующих качеств, кто смеется над ложными самолюбием и тщеславием и уважает проблеск истинного чувства более, чем массу притворных прикрас, никогда не станет предпочитать фантазию истине и личный интерес правде; но в заурядном обществе такой человек окажется положительно невыносимым. Ему никогда не простят, что он просто и ловко обличает у собеседников их заимствованные ложные качества, и постараются отомстить ему за то всеми способами, не разбирая средств. Существо, превосходящее нас решительно во всем, никогда не будет нашим желанным товарищем вследствие того, что роль наша при нем должна будет ограничиться одним благоговением и послушанием, а этого не вынесет наша гордость. Зависть непременно вступит в свои права и породит ненависть. Все это невольно наводит на мысль, что из всех талантов самым полезным, пожалуй, следует признать умение их скрывать.

Выводы и заключения, делаемые одаренным человеком относительно того, что он видит, редко могут доставить счастье и ему самому. Склонный проникать умом в сущность предметов там, где толпа довольствуется верхоглядством или даже просто ничего не видит, он, естественно, гораздо чаще встречает волнующие душу сомнения в вопросах, кажущихся совершенно ясными другим, или, наоборот, видит горькую действительность там, где она остается еще скрытой для многих. Человек, обладающий достаточной умственной смелостью для того, чтобы ринуться в область метафизики, проведет всю жизнь, блуждая в лабиринте ее неразрешимых вопросов, и никогда не успокоится входом в тихую пристань, а если и откажется от дальнейших поисков истины, то все-таки сохранит в душе горечь воспоминаний о том великом и широком горизонте, который раскрывался перед ним издали и тем не менее остался неизведанным для его пытливости. При этом внутреннее сознание будет ему всегда подсказывать, что виденные им отрывки должны непременно составлять части одного великого целого, постичь которое не дано человеческому разумению. Душа его, стремившаяся проникнуть в эту тайну, постоянно будет возвращаться назад, измученная и подавленная немощью телесной оболочки, чувствуя при этом, что ей ничего не дано в этом мире, более способности пресмыкаться. Виденное им будет напоминать ему то чудное зрелище, которое производит на наши глаза ночной пейзаж, внезапно озаренный на один миг молнией и скрывающийся вновь во мраке, прежде чем мы успеем разглядеть что-либо в подробности.

Невольно при этом будет приходить ему в голову мысль, что всякая попытка постичь тайны природы тщетна, и тем не менее прелесть этой тайны не перестанет никогда манить его и соблазнять к дальнейшему исследованию уже по тому одному, что он чувствует невозможность иметь для себя какое-нибудь другое наслаждение. Виденное им, несмотря на свою относительную малость, все-таки успеет отвратить его от всего светского, уже слишком ничтожного и презрительного, и, может быть, это презрение должно служить нам залогом того блаженства и той радости, которых мы достигнем когда-нибудь в ином мире. Но, прежде чем не совершился этот желанный переход, надо жить в мире здешнем, где все вышесказанное достаточно убеждает, что золотая посредственность принесет в нем гораздо больше счастья и спокойствия, чем высокий ум и развитые стремления. Потому, если кто может заглушить в себе совершенно голос самолюбия и искренне признаться самому себе в своем умственном ничтожестве, пусть этот утешится мыслью об этой своего рода награде, которую посылает ему судьба. А утешиться таким образом могли бы очень и очень многие! Счастье, что глупость не преступление: иначе было бы слишком много преступников. В доказательство правды всего вышесказанного следует посоветовать ограниченным людям заглянуть в историю, которая покажет им лучше всего, что ум, слава и гений действительно подвергаются в жизни бездне таких опасностей, какие совершенно неведомы заурядной толпе. Сколько было мучеников истины и патриотизма! Сколько великих писателей и философов погибли под ударами невежества, зависти, злобы, клеветы и деспотизма, проведя свой век всеми презираемые, в изгнании, оковах и нищете! Сколько Камиллон и Фемиетоклов было предано проклятию и позору? Сколько Сенек, Сократов, Колиньи и Барненельдов погибли насильственной смертью от рук тирании и суеверия! И смерть эта была тем ужаснее, что виновники ее драпировались одеждою истины, патриотизма и религии.

Пусть тот, кто чувствует в себе смелую, правдивую душу, захочет идти по кровавым следам той тропой, которой шли эти люди, предварительно хорошенько взвесит свои силы и уяснит себе, к каким опасностям приводит желание подняться выше уровня толпы и посвятить себя тому, чтобы срывать маску с ипок- ритства и вступать в борьбу с людским честолюбием. Если же, после подробного анализа своих сил и чувств, он останется при убеждении, что может действительно принести пользу, и если душа его не побоится опасностей и погибели, которым стремится навстречу, то пусть утешится он вместе с Фокионом, который, идя на казнь и услышав восклицание одного из своих друзей: «Какую несправедливость делают против тебя афиняне!», ответил спокойно: «Такова была судьба всех великих людей Греции!» — и всех стран, прибавим мы от себя.

О хорошем тоне.
Понятие хорошего тона в разных классах. Предрассудки и последствия. Следствие скуки и безделья

Низшие классы понимают под этим словом тот образ жизни, какой ведут знатные и богатые, но в более образованной среде нередко совершенно ложно привыкли называть хорошим тоном щепетильное выполнение бездны светских условных приличий, вроде принятой манеры себя держать, одеваться по моде, иметь о некоторых предметах и вопросах предвзятое светское мнение, говорить обо всем иронически, как бы считая себя выше всяких житейских дел, словом, стараться показывать презрение ко всем тем качествам и достоинствам, которых сами мы не имеем. Истинное чувство, знание или серьезное, дельное занятие, безусловно, считаются при этом чем-то низшим, не заслуживающим ни малейшего внимания. Мода — основной пункт и конек такого рода понятий, а искание удовольствия во что бы то ни стало единственная их цель. Сарказм и насмешка заменяют в обществе, проникнутом такого рода взглядами, всякую мысль и суждение. Эгоизм, фатовство, ветреность и безверие считаются первыми качествами, и всякий член такого кружка покраснел бы от одной мысли быть заподозренным в проблеске религиозного чувства или в занятии чем-либо серьезным. Но, так как нет никакой возможности окончательно заглушить в себе всякую мысль о хорошем, честном и добром, то все это заменяется учтивостью или еще более извращенным понятием о чести. В силу этого ложного принципа позволяется вполне пренебрегать исполнением прямых обязанностей, не платить долгов, соблазнять жену своего приятеля, угнетать низших, злоупотреблять властью и даже убивать людей из-за нескольких ничего не значащих слов, но оставить без мщения малейшую обиду, задевшую наше самолюбие, было бы сочтено несмываемым позором и стыдом.

Предрассудки так называемого хорошего тона отравляют самые естественные, самые позволительные радости и наслаждения. Зависть, живущая постоянно в сердцах разочарованных и надломленных жизнью людей, подстрекает их осмеивать и в других те чистые радости, которыми сами они не могут пользоваться. Взаимная любовь мужа и жены, привязанность к детям, стремление к порядку, страсть делать добро — все это считается мещанскими добродетелями, в которых всякий светский человек и особенно светские женщины не смеют даже сознаться, а если и чувствуют к ним влечение, то лелеют его в своем честном сердце украдкою от окружающей среды.

Жить вечно в подобного рода атмосфере — значит быть чуждым всем естественным чувствам и стремлениям человеческого сердца. Так называемые светские люди знают свет и жизнь гораздо менее, чем люди, принадлежащие к другим классам общества. Замечательно, что в понятиях такого рода людей с особенной силой развит предрассудок, будто они играют важную влиятельную роль в обществе и предписывают ему житейские законы. Но на деле общество, хотя и подражает этим личностям в некоторых поверхностных манерах, как, например, в моде, в сущности же осмеивает их самым чистосердечным образом. Оказываемые им знаки внимания похожи на ту уступчивость, какую порядочно образованные люди привыкли употреблять в обращении с женщинами. С виду все объявляют себя их покорнейшими слугами, а на деле трактуют их как невольниц, забавляют их безделками и тщательно удаляют от участия в серьезных делах.

Природа жестоко отмщает поклонникам подобного хорошего тона за отступление от своих законов. Счастливцы и балованные ее дети по виду, они на деле являются вечно скучающими, пресыщенными существами, сознающими тайно вполне свое ничтожество. Истинные дары природа расточает, напротив, именно тем своим питомцам, которые, не гоняясь за суетностью, предпочитают уединение шуму, кружок одаренных людей — обществу с громкими именами и истинно хорошее — его блестящей форме. Если бы наши женщины менее гонялись за громким успехом в свете, то они, наверно, были бы одарены более солидным, оригинальным характером и сохраняли долго прелесть чистоты, подвергающейся такому опасному соблазну в шуме общественной жизни. Они не менее ощущали бы то вечное недовольство, то беспокойство, ту зависть и скуку, которые гложут их постоянно среди жизни, совершенно неподходящей к их характеру и требованиям. Они с меньшим ужасом думали бы об упадке своих прелестей и проводили бы время гораздо лучше и сообразней своей природе, если бы жили ли в более мирном кругу естественных влечений и радостей. Молодые девушки скорее и легче устраивали бы свою судьбу, потому что будущие их мужья не боялись бы опасности быть разоренными с первых же дней свадьбы, ввиду того, что современная жена стоит часто дороже, чем оперная танцовщица, и, сверх того, имеет против последней то неудобство, что с ней нельзя расстаться так скоро и так легко. Выбор жены обуславливался бы тогда более сердечным влечением, чем расчетом и самолюбием. А возможно ли так думать и поступать при современных нравах? Замужние женщины живут у нас гораздо более для себя, чем для семьи. Мужчина, вступая в брак, теряет свою свободу, комфорт жизни, а нередко даже и честь, отнюдь не получая взамен преданности, спокойствия и тишины домашней жизни. Холодный, грубоватый и порой даже недовольный здравый смысл швейцарского простолюдина стоит, с точки зрения жизни, гораздо выше, чем весь этот арсенал театральности, нелепых взглядов, громких фраз, поддельных острот, ложных увлечений, мод и каламбуров, которыми блещет современный французский щеголь, тем более достойный осмеяния, что в его же нации среди соотечественников может он встретить немало образцов истинного благородства, образованности и достоинства.

Скука и недовольство жизнью, господствующие в светском обществе, лучше всего выражаются в той тривиальной и наиболее распространенной забаве, с помощью которой скучающие ищут развлечения и забытья. Можно ли себе представить что-нибудь скучнее и монотоннее карточной игры, а, между тем, занятие это распространено почти повсеместно. Хотя общепринятое считается обыкновенно разумным, но если рассмотреть это дело со здравой точки зрения, без предвзятой мысли, то неужели не кинется всякому в глаза вся нелепость и глупость занимающей почти всю Европу забавы, состоящей в перемешивании карточных мастей? Трудно придумать занятие, которое иссушало бы более все сердечные и душевные потребности и влечения. Если скряга будет играть в надежде выигрыша, занятый серьезным делом человек — для отдохновения, а меланхолик — для забавы, чтобы не оставаться вечно с самим собой, то такую игру, пожалуй, еще можно оправдать; но что сказать о людях, живущих исключительно для удовольствия и находящих его единственно в занятиях подобного рода? Трактирная жизнь, которой увлекаются многие, в моих глазах имеет гораздо больше внутреннего содержания и потому предпочтительнее, чем карточная игра. В ней есть, по крайней мере, удовольствие физическое, веселое же расположение духа, в которое приводит нас лишний стакан вина, даже может счесться чем-то хорошим в силу того, что при нем мы делаемся добрее и доверчивее. В Англии многие важные вопросы решаются за стаканом пунша и с трубкой в зубах. Наши предки, понимавшие во многих отношениях жизнь лучше нас, часто решали важные государственные дела, сидя в таверне. Их грубые пороки во многих отношениях лучше наших, утонченных, а их смелая твердость могла бы принести много пользы в наших современных делах, часто не двигающихся с места вследствие нашей изнеженности и привычки к роскоши и покою.

Истинный, хороший тон заключается в благородстве души, в образовании ума, в учтивых манерах, в предупредительности к окружающим, в снисхождении к отсутствующим и внимательности к присутствующим, чьи хорошие стороны порядочный человек старается выставить точно так же, как свои собственные. Люди, обладающие такими качествами, охотно хвалят хорошее, добродушно относятся к дурному и позволяют себе насмехаться только над истинно порочным. В них вы не заметите ни тени принужденности или притворства, ни педантизма, ни ветрености. Они умеют поддержать стройное равновесие во всех своих поступках, не попадая ни в безверие, ни в ханжество, ни в хвастовство, ни в невежество. Здравый смысл, добродушие и ум сквозят во всех их словах и поступках, запечатленных всегда истинным чувством и неподдельной веселостью.

Утонченный такт и деликатное умение себя держать, образовавшись в привычку, дают себя чувствовать в подобном обществе на каждом шагу и обнаруживают, без всякой пышной выставки, его хорошие качества. Всякий говорит, когда хочет, и молчит, когда находит это нужным; неодаренный же красноречием с пользой слушает речи других. Никто не примет чужой печали за хандру или недовольство и даже капризы, если иной раз окажутся и они, найдут себе снисходительное извинение. Пустые забавы, как, например, игра, допускаются в виде исключения, как минутная шутка, и никогда не сделаются главным способом для того, чтобы как- нибудь убить и скоротать время. Здоровая нравственность и снисходительный взгляд на жизнь отражаются во всех речах, даже самых ничтожных, серьезные же вопросы обсуждаются со спокойствием и тактом, обнаруживающим глубокое с ними знакомство. Каждый свободно высказывает что думает и в то же время уважает мнения других. Знание и опытность отдельных членов такого кружка вносятся в общую сокровищницу на пользу всех, и ради этой пользы никто не задумается пожертвовать даже своей собственной. Тем не менее, личность не остается в пренебрежении; говорят даже и о себе, не боясь этим наскучить; откровенность служит знаком взаимного доверия; добрый совет помогает выпутаться из затруднительных обстоятельств, беда находит помощь, а несчастье — утешение.

Какая разница между кружком подобного рода и блестящим обществом, где десятки женщин думают только о том, чтобы выставить свои наряды, а мужчины свою праздность, где сквозь внешний блеск и взрывы поддельного смеха явно проглядывают внутренняя скука и стеснительность и где общий разговор невозможен, а отдельный бессодержателен. Много можно было бы прибавить еще к этой характеристике, но одно уже воспоминание о подобного рода собраниях наводит на меня тоску и заставляет зевать точно так же, как, вероятно, будет зевать светская щеголиха, если вздумает прочесть мою книгу.

О моде.
Добро мы охотно вымениваем на тряпки, здравые понятия на пустозвонство, счастье — на блеск, энергию — на изнеженность

Мода — культ светских домов, а богиня его — пустота. Париж может назваться храмом этой религии, капризы — ее жрецами; а французы — самыми правоверными ее последователями; мы же, бедные сыны прочих наций, не более как оглашенные неофиты, машинально верующие по чужому приказу без малейшего признака собственной мысли или суждения об этом фантастическом божестве. Наше добро мы охотно вымениваем на тряпки, здравые понятия на пустозвонство, счастье — на блеск, энергию — на изнеженность. Мы сами чувствуем свое унижение, страдаем под своим добровольным игом и все-таки остаемся глупыми обезьянами, нерешающимися положить предела такому тягостному положению.

Но избыток стыда в конце концов должен привести к свободе, трепещите, тираны! Очистите ваши вкусы, или мы разобьем своп цепи. Более здоровые требования уже начали изменять ваши нелепые моды. Так уборка волос стала уже более сообразна со здравым смыслом. Правда, ваши дикие покрои с их глупыми именами еще царят повсюду, но глухой протест уже раздается все громче и громче. Человеческое достоинство начинает поднимать свой голос из грязи, куда оно вами втоптано. Отчаяние может довести до героизма. Общий пожар происходит иногда от одной искры, и мы к нему близки. Независимость будет девизом нашего знамени, а простота и здравый смысл — целями наших стремлений.

В эпохи, когда вкус не был так извращен, допускали иногда в светском разговоре легкие полупрозрачные намёки и шуточные двусмысленности. Эта манера трактовать о слабостях и склонностях, от которых не изъят никто, не имела ничего дурного, пока она не переходила умеренные степени. Но учтивость строго останавливала попытки называть многие вещи по именам в силу присущего каждому образованному человеку убеждения, что циничная выставка дурных качеств, хотя и действительно существующих, грязнит и пятнает наши действительно хорошие стороны.

Женщины, достигшие средних лет, отлично понимают это, и потому если в разговоре их иногда проскакивают некоторые легкие вольности, то чаще для того, чтобы образумить или уколоть молодежь, напомнив, как много истинно хорошее теряет от прикосновения дурного.

Наши потомки с трудом поверят, что в веке, имеющем претензию считаться самым цивилизованным и учтивым, мода не гнушалась искать образцы и имена своих нарядов в предметах, часто самых отвратительных, или в цветах, напоминающих грязь, а то, пожалуй, еще хуже этого. И это делалось, имея перед собой для выбора образцов всю природу с бесчисленным количеством ее цветов и нюансов. Достойно также внести в историю мод, как прекрасный иол считал лучшим украшением широчайшие юбки, совершенно искажавшие формы тела. Можно, право, сказать, что скромность при этом страдала нисколько не менее, чем от излишне открытой выставки далее натуральных красот. Смешно было слышать, как чувство стыдливости, сначала воздерживавшее молодых девиц произносить слишком циничные имена мод вроде тmerde d' oil или cut dе Paris, мало-помалу притуплялось и как впоследствии интонация, с которой хорошенький ротик произносил подобные выражения, звучала даже каким-то храбрым самодовольством и равнодушием, точно после совершения смелого и трудного шага. Эти мелочи верно рисуют понятия эпохи, в которой всякая новость легко обращалась в привычку и примиряла ум с величайшими нелепостями.

К сожалению, власть моды не ограничивается областью одежды, разговорного языка и светских обычаев. Она вторгается и в более серьезные вопросы жизни. В век, когда честность считается вещью устарелой, образованность — ненужной, ловкие люди стараются отличиться и достичь первенства невежеством и эгоизмом — а затем и толпа, всегда обезьян- ствующая с передовых людей, мало- помалу превращается в скопище глупцов и плутов. «Самым опасным человеком, — сказал один достойный уважения автор, — должен считаться тот, который сумеет соединить порок с привлекательностью. Ему все простят — даже низость».
Отчего существует такое громадное число людей, сделавших карьеру болтовней и внешней ловкостью? Почему не занимаются они чем-нибудь более полезным? Их настойчивость и энергия в мелочах могли бы служить залогом успеха и в более полезной деятельности. Так, например, известно, что простота составляет в республиках одно из лучших средств для поддержки их благосостояния. Почему же не придет в голову женщинам-патриоткам составить в кружке своих друзей общество, которое поставило бы задачей пойти в этом вопросе об руку с законодательной властью и постараться помирить в людях вкус с простотой, а искусство с природными требованиями, отказавшись от роскоши и извращения здравого смысла? Такие женщины сделались бы законодательницами нравов, поборницами свободы и по всей справедливости заслужили бы название благодетельниц отечества.

Часто обсуждался вопрос о том, каким образом удалось французам убедить всю Европу в превосходстве своего вкуса и сделаться законодателями всего, что касается моды и украшения. Ответ, между тем, очень прост: посвятив все свои силы на разработку мелочей, нация эта, естественно, сделала на этом поле деятельности более открытий и более метких замечаний.

Размышления о стыдливости.
Взгляд на стыдливость с исторической точки зрения. Современная мода на обольщение

Прежде чем я стану говорить о предмете, до того щекотливом и деликатном, что, вероятно, меня будут критиковать даже люди, согласные с моими мыслями, я прошу читателя строго отделить во мне метафизика, политика и моралиста. В первом смысле я рассматриваю человека и его чувства собственно; во втором анализирую общественные отношения людей с точки зрения подчиненности их законам естественным, без всякого вмешательства других местных влияний, и, наконец, в третьем указываю следствия этих влияний, как, например, частных между людьми отношений и их единичных право сообразно данным, выработанным установившимися нравами и обычаями. Взгляд этот я прошу строго соблюдать как в этой, так, в особенности, в следующей главе и никак не смешивать целей со средствами. Опасность противного взгляда, при котором отдельные высказываемые мною афоризмы принимались бы без взаимной между ними связи, всего лучше подтверждается тем, что я не дал бы их читать ни моей жене, ни моей дочери, не запечатлев предварительно в их памяти ту точку зрения, о которой только что мною говорено, между тем, если взглянуть на предмет метафизически и политически отдельно и при этом принять во внимание как сказанное теперь, так равно и то, что будет изложено дальше, то, я уверен, впечатление моих выводов не принесет вреда даже тем, кому, строго говорено, не следовало бы их читать вовсе.

Трудно написать общедоступное сочинение, в котором не оказалось бы несколько неприятных глав для какого-нибудь класса читателей. Мнения, равно как и обязанности, имеют только относительное достоинство. Военный человек не может судить как монах, а государственный деятель как молодая девушка. Истина и добро могут быть понятны им всем с общей точки зрения, но в деталях они непременно будут рассматривать их несколько иначе. Один философ способен обнять своим умом все эти различные точки зрения и быть, таким образом, человеком всех времен, возрастов и состояний. Его душа, вознесшаяся над атмосферой предрассудков, обнимает весь широкий горизонт истины и затем, возвратясь на землю, применяет виденное к делу сообразно местным условиям того уголка, где ему приходится действовать. Но даже в этом, последнем, случае, когда приходится принимать в соображение неизбежные предрассудки и помехи, необходимо хорошо знать причину их происхождения и целей.

Направить человека к добру и истине можно, только хорошо изучив малейшие изгибы его чувств и проследив до начальных причин секретнейшие его желания и стремления. В людях существует множество прирожденных влечений, а в обществе — множество ничтожнейших обычаев, которым мы привыкли следовать машинально, не думая доискиваться до начала их происхождения или додумываться до их прямых последствий, а, между тем, все эти мелочные свойства души часто бывают причинами весьма важных результатов. Чувство стыдливости принадлежит именно к категории подобных качеств. Под этим именем я подразумеваю в тесном смысле то чувство, которое заставляет скрывать свою наготу или называть прямыми именами вещи, очень часто совершенно свободно допускаемые на практике. С сожалением я должен сознаться, что стыдливость подобного рода часто имела, насколько я мог заметить, своей подкладкой далеко не целомудренную мысль, что показанное наполовину произведет больше эффекта, а высказанное полунамеком вернее ударит в цель, чем прямое, грубое слово. Подобные утонченные уловки кокетства пускаются в ход и развратом. С помощью их заставляют подозревать невинность там, где ее нет, и разжигают желание, заставляя предполагать большую трудность достижения. Впрочем, такого рода средство возбуждать страсть употребляется женским полом по инстинкту, вложенному самой природой, и мы можем заметить это даже у животных, среди которых самка часто делает вид, что нехотя отдается самцу. Даже совершенно неразвитые личности, граничащие с идиотизмом, проявляют проблески этого свойства. Такое чисто инстинктивное чувство отнюдь не должно быть заглушаемо, а, напротив, следует употреблять все усилия, чтобы развить его и направить. Впрочем, излишек его может оказаться вредным, породив в душе робость и бесхарактерность, от которых даже умственные способности кажутся как бы парализованными. Свободное и чистое отношение между мужчинами и женщинами составляет в обществе одно из лучших его украшений, а потому излишняя щепетильность в этом случае может только породить скуку и пустоту. Между бесстыдством и жеманным наивничаньем существует разумная середина. Если первое возмущает, то второе отталкивает. Щепетильное желание, с которым удаляют от слуха наших девушек малейший намек на известного рода предметы и понятия, не только не достигает цели, но ведет, напротив, к тому, что воображение еще более разжигается желанием узнать, в чем дело. Если при этом обращалось внимание на то, чтобы предостеречь невинные существа хотя от внешних предметов обольщения, то дело имело бы еще смысл, но беда в том, что совершенное неведение, в котором их оставляют, дает возможность первому ловеласу представить им запрещенный плод в самом живом и наиболее соответствующем его собственным целям виде. Можно много привести примеров, как невинность терялась вследствие излишка невинности же. То же можно сказать и о молодых людях. Педантичная система воздержания, проповедуемая им в юности, делает то, что они вступают в свет, не зная против сетей порока ни одного предохранительного средства. Им никогда не говорят о том, что следует знать всякому, а предоставляют догадываться обо всем самим, под давлением требований горячего темперамента. Горькие последствия обыкновенно не заставляют себя ждать. Они делаются мужчинами прежде, чем перестают быть детьми, и изнашивают таким образом свои силы прежде, чем достигнут их развития. Страх быть пойманными принуждает их скрываться, и зло, вследствие того, пускает в них свои корни все глубже и глубже. Нет ничего нелепее мысли, что неведение может заставить замолчать природу. Если к этому может оказать содействие жизнь в совершенном сельском уединении, то вечный соблазн, которым она окружена в наших больших городах, делает опасность еще более острой. В подобных обстоятельствах не может быть середины. Надо решиться или взяться посвятить молодого человека самому, указав ему при этом все ожидающие его опасности или предоставить исполнить это пылкому воображению, болтовней негодяев товарищей или обольщению со стороны присяжных представительниц разврата.

Понятия о стыдливости изменчивы до бесконечности, сообразно векам и климатам. Многие образованные народы посвящали наслаждению алтари и храмы. Культ Венеры принадлежал к числу наиболее распространенных. Во время совершения таинств Изиды жертвы приносились совершенно обнаженными молодыми девушками. Должность эту они исполняли со времени достижения тринадцатилетнего возраста и прекращали служение богине с выходом в замужество. У римлян статуи бога Приапа были одним из самых обыкновенных украшений садов. Его форму придавали кубкам и амфорам, а маленькие изображения носили в виде амулеток на шее. Молодые девушки доводили иногда фанатизм до принесения каменному божеству в жертву своей невинности. Известно, что Ликург учредил праздник, на котором девушки должны были публично танцевать без всякой одежды. Мы не знаем причин, побудивших его к этому, но надо предполагать, что причины были и притом очень веские. Очень может быть, что он хотел парализовать кокетство и искусственное возбуждение страсти, заставляя предмет ее являться в том виде, в каком он существовал действительно. Также можно предположить, что уничтожением излишней стыдливости между полами законодатель думал побудить людей к воспитанию в себе более твердых и энергических качеств. Во всяком случае, видно, что он хорошо знал людей и понимал всю ложность идеи, будто сладострастное влечение к женщине может быть уничтожено намеренным скрыванием ее природных прелестей. Воображение в этом случае, напротив, гораздо скорее успокаивается при совершенно обратной системе действия, когда предмет соблазна лишен искусственных прикрас.

Опыт подтверждает, что у племен, которые ходят совершенно голыми, чувственные порывы бывают гораздо спокойней, но зато привязанности прочнее. У нас в этот предмет вносится слишком много иллюзии, и обманувшееся в своих мечтах воображение часто приводит к печальным последствиям. Молодой человек видит свою невесту до брака только сквозь покров тонко и кокетливо рассчитанного туалета и дополняет невидимое страстными горячими мечтами. Он не знает, что нет такой красавицы в мире, у которой не было бы какой-нибудь слабой стороны, и что, сверх того, женщины прекрасно умеют с помощью туалета заставлять подозревать в себе такие прелести, каких в них вовсе не существует. Открывшаяся пред ним истина должна непременно поразить и расхолодить его в значительной степени. Ожидание его обмануто! А что же будет впоследствии, когда и красота, далее действительно существовавшая, будет унесена безжалостным временем? Тогда уже ничто не будет в состоянии побороть его холодности. Бедная жена станет горько жаловаться, но совершенно несправедливо. Если он любил ее только за красоту, то как возможно требовать, чтобы он остался тем же человеком, когда она перестала быть тою же женщиной; или, что еще хуже, даже никогда не была тем, чем он се считал?

Ликург с помощью публичной выставки женщин хотел предотвратить до известной степени такого рода ошибки. Платон в своей системе воспитания думал достичь того же и тем же средством. Я далек от мысли выставлять этот обычай как образец для подражания, но не могу умолчать, что лично мне он вовсе не кажется странным только потому, что не подходит под современные понятия о приличии. Привыкнув к нему с малолетства, греки поражались им так же мало, как мы при виде открытого лица и груди наших женщин, а, между тем, на Востоке было бы сочтено верхом неприличия, если б женщина явилась пред мужчиною с открытым лицом или грудью. Обычай всесилен. Мы сами сочли бы неприличным, если бы наши женщины обнажили грудь на один вершок более против того, как это принято. При высоком платье далее слишком открытое горло — часть тела, надо признаться, наименее красивая — бросается уже нам в глаза и смущает непривычный взгляд. По- моему, гораздо хуже и предосудительнее делать выставку только наиболее соблазнительных частей тела, тщательно закутывая остальные, чем отказаться от такого обмана и не скрывать ничего. С философской точки зрения нельзя ничем доказать, почему показать руку, ногу, грудь или прочие части тела может считаться дурным или неприличным.

Но почему же, могут мне возразить, решительно все народы согласились, как бы сговорившись, считать неприличным то, в чем, при ближайшем анализе, нет ничего неприличного? Причина этому очень проста, и корень ее лежит в нашем самолюбии и желании нравиться. Ни мужчина, ни женщина никогда не бывают совершенством, созерцание которого порождало бы одно приятное впечатление. Женщины особенно бывают иногда в таком состоянии, при котором наружность их не имеет ничего привлекательного. Болезни, беременность, наконец годы наносят им изъян, который поневоле хочется скрыть. Значит, здесь то, что называется скромностью, является прямым последствием самолюбия или расчета. Пожилые женщины никогда не согласятся, чтобы более молодые и красивые затмили их окончательно. Они потому избегают вступать с ними даже в разговоры о таких предметах, которые могли бы навести на невыгодные сравнения. Далее молодые, со своей стороны, неохотно стали бы распространяться открыто о таких неведомых им еще вопросах, с понятием о которых связана у них мысль о счастье и наслаждениях. Подобные разговоры могли бы вызвать в них по вольный проблеск волнения и страсти. А, между тем, известно, что некоторая таинственность придает счастью какую-то особенную прелесть.

Некоторая вольность в обращении и в речах вовсе не исключает возможности оставаться скромной и честной. Многие из замужних женщин доказывают это на деле, делаясь после брака более развязными и отнюдь при этом не теряя названных качеств. Этот переход к иному образу себя держать доказывает, что прежняя излишняя застенчивость была более делом условной привычки, чем прирожденным свойством. Люди, изучившие женское сердце, хорошо знают, что красавицы отличаются большей беззастенчивостью, чем обиженные природой. Красивая грудь наверно будет декольтироваться более, и только изъян лет заставит прибегнуть к употреблению полупрозрачного газа.

Простота и искренность в названии вещей их прямыми именами служат скорее знаком чистоты нравов, чем наоборот. Утонченная щепетильность составляет, как известно, в этом случае непременную принадлежность наших современных нравов, а, между тем, их чистотой мы похвастать не можем и вряд ли стоим в этом отношении ближе к природе и чистоте, чем прежние народы, у которых не существовало условных смягченных выражений для многих известных предметов. В этом случае нимало не стеснялись не только лучшие древние писатели Рима, но даже отцы церкви. Текст Ветхого Завета также подтверждает справедливость этой мысли. Известно, что в нем есть масса выражений, которые смущают наш слух даже в смягченном переводе.

Трудно поверить, какое сильное влияние оказывают подобного рода мелочи даже на важные предметы. Если полная нестесняемость может породить разврат, то излишнее жеманство граничит со скукой и идиотизмом. Очень может быть, что педантичное требование соблюдения подобных условных приличий между мужчинами и женщинами отчасти содействовало распространению мнения, что женщины у нас ниже мужчин по уму и развитию. Это тем более правдоподобно, что подобное мнение не существует в такой степени у народов полуобразованных или среди низших классов. Воспитание делает из наших девушек каких-то смешных кукол, приученных с малолетства
смотреть на мужчин как на врагов, которых надо бояться и избегать их всеми способами. Смешно видеть, как эти невинные существа вечно дрожат, бояться выронить лишнее слово или сделать какое-либо самое естественное движение и проводят, таким образом, всю жизнь в постоянном притворстве. Их душа затянута еще более, чем тело, в узкую невыносимую шнуровку и, подобно телу, кажется с виду до такой степени не тем, что есть, что трудно в ней даже увидеть первобытные истинные формы. Если в Китае женщины уродуют ноги, то можно без большой ошибки сказать, что наши женщины уродуют свою особу и, подобно китаянкам, лишаются возможности владеть как членами тела, так равно и душевными способностями. Впрочем, что говорить о подобных вещах нашим девушкам! Они из приличия должны оставаться глухими к идеям подобного рода и помнить, что счастье их жизни основано на том, что скажет о них свет, а потому в таком положении дела остается только подчиниться требованиям обычая.

Наша щепетильность в выборе разговорных выражений принадлежит к новейшему времени, и остаток противоположных понятий иногда проскакивает и нынче довольно комическим образом. Наши прабабушки постыдились бы нарумяниться или открыть публично шею, но зато они не очень стеснялись в эротических похождениях и в назывании вещей по именам. В то время также отнюдь не церемонились придавать различным туалетным безделушкам или другим хозяйственным вещам, как, например, пирожному, очень недвусмысленные наружные формы. Сказки королевы Наваррской или опыты Монтаня доказывают, что сдержанность языка не составляла принадлежности хорошего тона того времени. При Людовике XI мужчины носили оружие в чехлах очень нескромной формы. В ту же эпоху, по свидетельству Гома, очень часто давалась на сцене пьеса, представлявшая суд Париса, причем три богини публично изображались совершенно голыми женщинами. Даже в наше время в Авиньоне существуют публичные игры, на которых весь костюм участвующих в них молодых людей состоит из неширокого пояса, нередко разрывающегося от усиленных движений, что, однако, не мешает женщинам присутствовать на этих представлениях в первых рядах лож. В Риме, в одном из коридоров Ватикана, можно видеть барельефы самого вольного содержания, а равно точно такие же эстампы. Во всей Италии статуи ничем не прикрываются, не исключая даже ангелов в церквях. Во Франции, в обществе военных, а за ними и во всех других, никогда не стесняются называть вещи по именам, и иная жеманница очень бы сконфузилась, услышав тайком, как нецеремонно разбираются и критикуются ее прелести. В Англии существует обычай провозглашать за обедами первый тост, даже раньше тостов за короля и парламент, в честь специальных прелестей женщин, и тост этот всегда принимается с особенной радостью и воодушевлением. Женщины это знают и нередко подслушивают за дверями далеко нескромное описание тех красот, в которых иная из них, вовсе не красивая лицом, может одержать пальму первенства над красавицей.

Стоики, циники и многие другие секты различных народов не допускали мысли, чтоб слова могли вызывать понятие стыда. Если можно, говорили они, свободно рассуждать о преступлениях и дурных качествах, то почему же считается постыдным называть по именам части тела или самые естественные желания? Действительно, почему не высказать одним словом понятие, которое все равно выразится же искусным оборотом речи или подстановкой других слов? Отчего можно называть различные прелести женщины и при этом умалчивать о главной?

Трудно ответить дельно и с логической последовательностью на вопросы такого рода. Тем не менее, если б строго отделить истинное от ложного, общее от частного, вредное от полезного и при этом допустить мысль, что в человеческой натуре всегда были и будут секретные неподдающиеся никакому анализу стремления и истины, то, может быть, явилась бы возможность доказать, что и описанное свойство человеческой души принадлежит к таким инстинктивным требованиям природы, а потому нам осталось бы только признать его и более или менее пред ним преклониться. Впрочем, изыскание подобного рода имело бы гораздо более отвлеченно философский характер, чем все, что сказано в этой главе, и потому, вероятно, не было бы так интересно и даже полезно для читателя. Скажем же в заключение просто, что если бы стыдливость не предписывалась порядочностью и не была природным инстинктивным требованием, то ее все таки следовало бы выдумать ради учтивости, ради смягчения нравов и даже по требованию чувства изящества. Но во всяком случае не надо забывать, что жеманство не стыдливость, а обычай не преступление.

О целомудрии.
Общий грех — не грех. Взгляд на целомудрие сквозь века. Религия и её ограничения

Что, если бы какая-нибудь сила внезапно развернула завесу, прикрывающую скандальную хронику распутства? Что, если бы вдруг предстали перед нами в полной наготе все тайные помыслы, бешеные страсти и развратные поступки людского рода? Какой новый и какой страшный мир открылся бы нашим глазам! Какой стыд, какой позор! Мы покраснели бы и сконфузились в первую минуту, затем постарались бы себя утешить мыслью, что общий грех не грех, а, наконец, наверно воскликнули: какими же были мы до сих пор глупцами и ипокритами!

Впрочем, такова судьба всего существующего в этом мире, где суть предметов никогда не бывает тем, чем эти предметы нам кажутся. Жизнь нечто иное, как трагикомическая декорация, где все обман и подмалевка. Ничтожные причины порождают важные последствия, а низкие поступки ложно мотивируются будто бы благородными побуждениями.

Вопрос о том, в чем состоит качество целомудрия, толковался людьми более, чем всякий другой, на тысячу различных ладов. Климат, характер, нравы, политическое устройство, законы — все принималось в расчет и имело влияние на разрешение этого вопроса в том или другом духе. Кто захочет точно и основательно проследить этот интересный предмет, непременно встретиться с самыми неожиданными понятиями и самыми неожиданными крайностями в толкованиях. Были народы и секты, у которых акт воспроизведения подобных себе возводился на степень публичного, религиозного священнодейства, как выражение благодарности к Богу за величайшее из дарованных им благ. Другие, на против, видели в нем преступление, служившее только к тому, чтобы увеличить на земле число несчастных. Фанатики, исповедовавшие идею умерщвления плоти, точно так же считали величайшее из дарованных нами наслаждений поступком порочным. Но, не выходя в подробный разбор всех этих частных разновидностей в понятии и занимающем нас вопросе, можно вообще сказать, что две из наиболее распространенных на земле религий, католическая и магометанская, даже до нашего времени держатся в этом случае двух совершенно противоположных воззрений. Первая считает воздержанность одною из величайших добродетелей, вторая разрешает, напротив, чувственные наслаждения без всяких ограничений, Одна требует, чтобы люди совершенно отказались от женщин или, по меньшей мере, довольствовались одною законной женой, другая разрешает иметь столько жен, сколько позволят средства. Католицизм видит в полном отказе от чувственности величайшую чистоту; магометанство приравнивает воздержанность к преступлению. Известно, что на этот счет евреи руководствовались почти таким же законом. Они широко пользовались удовольствием иметь наложниц, и если молодой человек вводил в дом законную жену, то бывшая возлюбленная отнюдь не теряла над ним своих прежних прав.

Наши несколько утрированные на этот счет понятия развились и укоренились под влиянием средневековой монастырской жизни. В то время когда уединение, леность, самобичевание, безбрачие и тому подобные насилия над человеческой природой заменили истинные добродетели, последователи такого рода жизни, естественно, хотели из самолюбия распространить свои взгляды в массе людей для того, чтобы придать более блеска и значения своим собственным воззрениям. Сверх того, духовенство понимало, что возводя возможно большее число житейских поступков под категорию грехов, оно тем прочнее опутывало людей сетью своей власти и увеличивало свои доходы.

На первый взгляд кажется, нет ничего особенно дурного в некоторой излишней строгости или, напротив, в снисходительности, с какими общественное мнение относится к тем или другим человеческим поступкам, но на деле выходит совсем другое. Подобного рода неправильные взгляды приводят к лажным заключениям, заменяют истинные добродетели фальшивыми, побуждают неглижировать исполнением важных обязанностей в пользу пустых светских требований, в конце концов, окончательно спутывают понятия о хорошем и дурном, Достаточно порвать одно звено в цепи социальных условий для того, чтобы произвести общую путаницу, разрушить установленную гармонию, уничтожить понятия о преступлениях и проступках и потерять критерий для оценки честного и хорошего.

Некоторые из монашеских орденов доводили идею воздержания до невероятных нелепостей. Раз, обедая у траппистов, я увидел молодого монаха, который, вместо того чтобы сидеть за столом, обходил по очереди всех присутствующих и униженно кланялся им в ноги, целуя землю. Я спросил настоятеля: какое преступление совершил этот кающийся? И получил в ответ, что ему приснился ночью нескромный сон. «Ну, святой отец, — ответил я, — в таком случае мне не привелось бы более восьми дней принадлежать к вашей братии». Собеседник мой улыбнулся, и мне показалось, что вслед затем губы его уже прошептали покаянную молитву во искупление этой улыбки. В житии святого Франциска рассказывается, что он валялся голый по снегу и продирался сквозь колючие кусты терновника для того, чтобы смирить требования плоти. Такого рода подвиги, конечно, привели бы в наше время, вместо канонизации, в дом сумасшедших. Наши современные святые открыли для смирения плоти гораздо лучшие и более естественные средства.

Дело закона установить в вопросах подобного рода верный и беспристрастный взгляд на вещи, не уклоняющийся ни в ту, ни в другую сторону. Закон не должен ограничиваться запрещениями или поблажками, по обязан обеспечить каждому мирное пользование естественными благами жизни, насколько пользование это не приносит вреда обществу или не оскорбляет нравственности и религии. Что ни говорить, ко счастье, в конце концов, все-таки определяется суммой получаемых нами в жизни удовольствий, и потому тот, кто держится противоположного взгляда и находит нужным душить естественные склонности, должен считаться посягателем на общественное благо. Я не знаю, в силу каких соображений юрисдикция по делам подобного рода отдана в руки духовенства и почему надзор за исполнением людьми седьмой заповеди считается более специальным делом церкви, чем надзор за прочими. Взгляды католической церкви на этот предмет ведут только к ложному и слишком строгому осуждению проступков, для которых общество громко требует больше снисходительности. Если бы светская власть не вмешивалась порой в эту сферу деятельности церкви, то католические консистории превратились бы мало-помалу в маленькие инквизиции. И теперь уже заметно стремление их вмешиваться в чисто семейные вопросы и приневоливать ко многому такому, что должно быть свободным по принципу.

Холостой молодой человек воздерживается от разврата частью потому, что дорожит собственным мнением, но более по влиянию своих родственников, а также вследствие мысли о собственном интересе. При замужней женщине стоят в этом случае два стража настолько сильные, что для оберегания ее верности, пожалуй, нет надобности во вмешательстве закона. Стражи эти: собственный страх пред проступком и зоркий глаз ревнивого мужа. Доступность развода могла бы также служить в этом случае надежной и полезной уздой, так как развод все-таки надо считать последним и верным средством против несчастных браков. Брак, конечно, святая и великая вещь, но сделать его неразрывным и в силу этого принудить мучиться всю жизнь двум существам, которые никак не могут ужиться вместе, — это уже такая нелепость, что подобной не сыскать во всем остальном гражданском кодексе. Развод во всяком случае оказал бы менее дурного влияния на нравственность детей, чем делается эта происходящая постоянно пред их глазами картина семейных раздоров, взаимной ненависти и прочих спутников несчастного брака; сверх того, легкость развода, наверно, заставила бы супругов более ценить и извинять друг друга.

Полная физическая воздержанность от удовольствий любви должна рассматриваться как совершенно противоположная вещь, так как природа настойчиво требует, чтобы мы пользовались всеми ее дарами. Потребность этого наслаждения распространена, однако, в людях чрезвычайно неравномерно. Она зависит не столько от телесной силы, сколько от чувствительности. Крестьянин сильней нас, но далеко не так отзывчив на соблазн любви, вследствие того, что душа его грубее для восприятия различных доступных нам утонченных волнений. Он чувствует гораздо меньше, и нервы его, сверх того, не так развиты, как наши. Грубый физический труд, на который он обречен постоянно, также немало способствует укрощению половых инстинктов.

Если в чувственных наслаждениях вреден излишек, то умеренное ими пользование, наоборот, очень полезно. Замечено, что народы, у которых развит на этот предмет слишком пуританский взгляд, не отличаются ни умом, ни энергией характера. В частном случае лица, придерживающиеся теории воздержания, бывают обыкновенно ленивы, эгоистичны, робки и легко увлекаются воображением. Эта искусственная кастрация приводит почти к таким же последствиям, как и настоящая, отнимая у мужчин их лучшие качества, заключающиеся в решительности и силе. На женщинах можно заметить то же самое. Большинство наших девушек делаются со вступлением в брак гораздо смышленнее и развитее. Напротив, старые девы имеют в характере что-то недостающее и притом почти всегда бывают чем-нибудь больны. Монастыри, эти святилища воздержанности, бывают, обыкновенно, гнездами ссор, интриг и невежества. В заключение этого нельзя не заметить, что половая склонность первое и самое сильное из всех естественных влечений. Род людской разделен на два пола с единственной целью совокупления, и потому оно должно иметь место для полного осуществления целей природы. Есть натуры, преимущественно среди мужчин, до того живые и горячие, что проповедовать им о воздержании значило бы приглашать их собственными руками разрушать свое счастье и даже здоровье. Вообще, такая проповедь имела бы более метафизическое, чем нравственное, значение. Статуты современного монарха-философа относительно этого предмета мне хорошо известны, а равно и их последствия. Имея такой пример перед глазами, можно быть стойким в своих убеждениях.

Целомудрие, как качество, имеет гораздо более значения для женщин, чем для мужчин. Падшая женщина подвергается позору, ее несчастный ребенок незаслуженному унижению, а родственники — стыду, который, как бы ни называли его предрассудком, тем не менее очень чувствителен. «Неверная жена, — говорит Руссо, — поступает в этом случае еще хуже. Она оказывается обманщицей общественного доверия, а также разрушительницей семьи и всех естественных привязанностей. Заставляя мужа воспитывать не принадлежащих ему детей, она обманывает и его, и их. Неверность в этом случае переходит уже в прямое коварство. Я не знаю преступления, которое могло бы сравниться с этим. Можно ли представить себе положение ужасней положения несчастного отца, который, потеряв доверие к своей жене, не смеет приласкать ребенка без страшного сомнения, что ребенок этот, может быть, принадлежит другому. Не любовь, а ненависть должна в этом случае пылать в его сердце к этому несчастному разрушителю его счастья и обличителю его позора».

И, однако, горе такого рода совершенно неведомо спартанцу, который, напротив, обращался к красивым молодым людям с просьбой восстановить с его женой свежее, здоровое поколение детей. Равно был чужд чувству подобного рода римлянин, когда уступал жену своему другу или забавлялся с женой своего приятеля.
Не вдаваясь в такие крайности, возникает, однако, невольно вопрос: неужели нельзя найти благоразумную середину, при которой наши слабости и обязанности будут удовлетворены и уравновешены? Конечно, невозможно отрицать, что верность любимой женщины делает связь с ней несравненно приятнее и выше при мысли, что мы одни пользуемся этим счастьем; равно совершенно понятно, что мы любим собственных детей более, чем чужих, но тем не менее, кажется, следовало бы оказать некоторую снисходительность увлечению сильной страстью и не мстить женщине презрением на всю жизнь за одну минутную ошибку, вызванную нередко нашими собственными слабостями пли оскорблениями. Не надо забывать, что ошибка часто проходит без всяких последствий и что тогда является оскорбленным уже не наше чувство, а лишь одно самолюбие. Такого рода взгляд мог бы утешить очень много мужей, нуждающихся в утешении, и сделал бы менее несчастным женщин, не говоря уже о том, что снисходительность к виновным возвысила бы во много раз цену истинно добродетельных.

Наконец, следует заметить, что этот столь тяжкий и не имеющий в наших глазах извинения проступок должен бы иметь на него право еще потому, что общественное мнение вообще относится к нему гораздо мягче в случае, если он скрыт. Равно в пользу снисхождения говорит в этом случае также трудность сохранить добродетель. Я думаю, не было и не будет влюбленного человека, который воздержался бы от победы, видя легкую возможность ее одержать, а равно трудно встретить женщину, которая Побежала бы падения в случае, если она любит, любима и, сверх того, попала в сеть опытного, умелого обольстителя. Есть очень много женщин, громко осуждающих проступки своих подруг только потому, что они и понятия не имеют о тех способах, с помощью которых мужчины овладевают ими. Они думают, что осада ведется в этом случае с такою же неловкостью, как это обыкновенно описывается в романах, и отнюдь не воображают, что есть множество самых обыденных с виду мужчин, перед которыми Ловелас оказался бы в искусстве обольщения глупцом, а Сен-Прё школьником.

Для защиты укрепленного места необходимо знать план атаки неприятеля, и потому, казалось бы, крайне полезно давать молодым девушкам некоторые указания о том, какими путями обыкновенно действуют мужчины, чтобы вернее завлечь их в погибель. На первом месте должен, конечно, стоять совет: бежать от опасности при малейшей ее угрозе, но и тут трудно требовать, чтобы молодая, неопытная девушка, не знающая, куда она может быть завлечена, и никогда не слыхавшая об этом предмете добрых советов от окружающих, решилась порвать всякие сношения и даже простое знакомство с красивым, умным мужчиной, обладающим твердым характером, хорошо знающим женщин и, сверх того, искусно владеющим собой. А между тем такой человек отлично скрывает свои намерения для того, чтобы вернее достичь цели, ловко пользуется обстоятельствами, усыпляет подозрения, порой выказывает как бы мимоходом знак нежности для того, чтобы тотчас же от нее отречься, и никогда не делает окончательного признания, не будучи уверенным в успехе. Он только мало-помалу доводит свое обращение до той степени интимности, при которой можно говорить все, и незаметно втирается в доверие и дружбу. Любовник прячется за другом, деспот за рабом. Если не пришла минута нежного признания, он сумеет проволочить время в интересном серьезном разговоре или в забавных шутках. Он будет то льстить, то импозировать, станет прерывать свидание именно в ту минуту, когда более всего желают его видеть; начнет нарочно смеяться над всякой сердечной привязанностью, будет озадачивать то излишней скромностью, то неожиданной развязностью, то презрительным тоном, то отважным. Внимание будет его трогать, малейший отказ волновать или, наоборот, страстный порыв встретит в нем холодность, а равнодушие перенесется с наружным стоицизмом. Сопротивление его не испугает, потому что он слишком уверен в своих силах и знает, что за холодной зимой всегда следуют оттепель и весна. Он будет скрывать величайшую дерзость под притворной скромностью и потому не устрашится даже решительного отказа. Средства, которые он пустит в ход, чтобы достичь цели, будут всегда смелы и неожиданны, и очень может случиться, что успех вознаградит его старания в ту минуту, когда жертва будет еще думать о сопротивлении.
Да! Не следует убаюкивать себя напрасными иллюзиями. Человек, портрет которого я нарисовал только общими чертами, может быть вполне уверен в успехе и, наверно, не встретит женщины, которая могла бы устоять против его домогательств. А сколько есть других средств, еще более неожиданных и оригинальных, о которых женщины не читали даже в романах и потому еще менее могут надеяться в подобных случаях на свои силы и опытность для самозащиты. Бывают минуты, когда все нравственное существо женщины оказывается потрясенным до такой степени, что она сама впоследствии не может дать себе отчета, каким образом так скоро и так неожиданно дошла до своего падения. Ступеньки, по которым она спускалась, казались до того малы и незаметны, что, по-видимому, ею не было сделано ни одного сколько-нибудь решительного шага. Потому, повторяю — и мне можно поверить, — что единственное средство для честной женщины избежать падения заключается только в строжайшем старании избегать к нему повода и в безусловном пресечении всякой интриги в самом ее начале. В противном случае ничто не спасет от перехода границ, казавшихся прежде непереходимыми.

Счастье еще, что в искусстве обольщения молодежь гораздо менее опытна, чем люди пожилые. Горячность юности плохо вяжется с преследованием какого бы то ни было утонченно обдуманного плана, и потому молодые люди обыкновенно не столько увлекают других, сколько увлекаются сами. Много можно было бы привести еще хитростей и уловок, которыми пользуется искусство обольщения, но о некоторых невозможно даже говорить, другие же могут быть поняты и оценены по достоинству только женщинами. Надо иметь их душу и чувства, чтобы понять и оценить порой то, в чем мы решительно ничего не видим. Я считаю долгом указать только оружие, которое им грозит, а там уж их дело, как от него защититься.

Добродетель теряют обыкновенно так же постепенно, как и хорошие качества вообще. Сначала молодая невинность краснеет при малейшем намеке на что-либо нескромное; но разговоры такого рода повторяются при ней ежеминутно, и вот привычка начинает брать свое; что казалось страшным вчера, делается обыкновенным сегодня, уступка делается, правда, неохотно, но все-таки делается. Затем страх начинает мало-помалу уступать место любопытству; каждый новый шаг делается все смелее и смелее, и наконец со стыдливости сдергивается последний покров. Что казалось прежде столь страшным на словах, приобретает самое обыденное значение на деле. Но многие не останавливаются и на этом. Является потребность порока более острого, более утонченного; стыдиться уже нечего! О позорном счастье говорится прямо и откровенно при всех. Иные доходят даже до того, что с открытым цинизмом провозглашают мысли и понятия, заставлявшие когда-то краснеть при одном на них намеке.
Таковы все страсти! Они наши первые и опаснейшие обольстители и грозят равно как уму нашему, так и качествам. Целомудрие, к сожалению, одно из слабейших. Мы часто убаюкиваем себя сами ложными мечтами для того, чтобы прикрыть грозящую опасность; собственному же красноречию противостоять труднее всего.
Здесь было бы уместно дать несколько советов, каким способом следует смирять в себе излишний чувственный пыл и страстное увлечение, но, к сожалению, реальная жизнь дает в этом случае только кое-какие паллиативные средства, в числе которых можно упомянуть физический труд, серьезные занятия, раннее вставание, воздержание от распаляющих воображение разговоров и всего тому подобного. «Chi non mira, non sospira» — говорит пословица. В особенности следует помнить, что миг блаженства часто выкупается годами страдания. Зарождающуюся страсть лучше всего постараться заглушить в самом начале. Для этого же надо избегать уединения с самим собой и, напротив, стараться быть постоянно в обществе женщин, наиболее соблазнительных и любезных. Наконец, я не прочь думать, что даже вольное поведение может принести в этом случае пользу и удержать от излишнего увлечения страстью более опасной. Конечно, умеренность и осторожность никогда не должны быть при этом забываемы. Утомляя до некоторой степени чувственность, можно смирить более опасные требования сердца и, таким образом, не заглушить спасительного голоса рассудка. Будуар присяжной куртизанки может оказаться в этом случае полезным местом для того, чтобы отказаться от безрассудной женитьбы, от обольщения честной женщины или от похищения девушки(Меня уверяли, что в Венеции отцы семейств нередко потакают умеренному распутству сыновей для того, чтобы предохранить их против увлечения более опасной страстью.).

В заключение этой главы я должен добросовестно предварить читателя, что в ней трактовалось о той страсти, которой я сам увлекался более всего, а потому, может быть, многие из изложенных здесь мыслей были продиктованы эгоизмом. Потому приглашаю каждого, кто прочтет эти строки, не верить им без собственной серьезной проверки. Я старался говорить одну правду и почти уверен в том, что был искренен. Но есть ли на свете хоть один человек, который может быть вполне добросовестным судьей в собственном своем деле?

О домашней жизни.
Семья наше убежище. Заключение брачных союзов. Равенство в браке. Характер быта в семье

Наша связь с семьей неразрушима. Она первая и последняя из наших привязанностей. В ней мы родимся, в ней умираем, и никогда не будет счастлив тот, кто не умоет жить в ладу с нею. Горе, болезни и старость находят в ней лучшее утешение. Чем старше мы становимся — тем сильнее чувствуем ее благотворное влияние; чем мы благоразумнее — тем более ее ценим. Семья — наше постоянное общество, наше всегдашнее убежище против утомления внешней светской жизнью, и, несмотря на все это, неблагоразумие наше часто доходит до того, что вместо старания поддержать и улучшить тихие семейные связи мы, наоборот, их разрываем и грязним, уничтожая всякую возможность возврата к хорошему.

Презрение к радостям семейной жизни составляет одну из самых возмутительных черт в нравах современного общества. Так называемый хороший тон идет вразрез с требованиями природы, и мы, думая встать выше их, напротив, обличаем только все свое ничтожество. Семейные радости останутся все-таки чистейшим источником счастья, как бы ни насмехались над ними души, умершие для восприятия всего, что просто и правдиво, и потому завидующие в других тому счастью, которого сами они вкушать не в состоянии. Но таков уже закон природы, что лучшие радости достигаются всегда с наибольшим трудом (К несчастью, для воплощения идеала семейного счастья недостаточно одной честной души. Надо, чтобы их было две. Сократ не может переделать Ксантины. Умный, хороший человек может иметь глупую, злую жену и наоборот. Бывает даже так, что оба супруга обладают прекрасными душевными качествами, ко, к сожалению, совершенно противоположными, и потому из соединения их не выходит никакой гармонии. Я имею данные считать себя человеком, наблюдавшим во время моих путешествий, может быть, более, чем кто-либо другой, домашнюю жизнь многого множества семейств среди самых различных народов, и у меня сжимается сердце при мысли, как мало видел я истинно счастливых браков!).

Живя в частной домашней жизни под постоянным наблюдением окружающих, мы, естественно, обнаруживаем пред ними многие слабые стороны нашего характера, вследствие чего неизбежно должно уменьшиться всеобщее к нам уважение и доверие лиц, подметивших наши недостатки. Являясь в незнакомое общество, мы совершаем предварительно над нашим нравственным существом точно такой же туалет, как и над физическим, тогда как в домашней жизни для нас невозможно скрыть все свои морщины, изъяны и недостатки форм. У нас тогда менее бывает шансов выгодно себя показать, а с другой стороны, и собеседники менее расположены нам удивляться. А так как нам всего приятнее быть в таком обществе, где мы нравимся, то понятно, что в слишком интимном кругу более является шансов друг другу надоесть и даже дойти до холодности в отношениях, при которой даже дружеские услуги оказываются более из чувства долга и по привычке, чем из дружбы и уважения. Принимая во внимание ничтожное число существующих счастливых браков, можно, право, подумать, что заключение между мужчиной и женщиной союза на всю жизнь противоречит самой человеческой природе. А между тем такой союз должен был бы стоять во главе всех гражданских отношений, так как большинство их являются прямыми его последствиями.

Важнейшей причиной несчастных выборов при заключении брачных союзов следует, бесспорно, признать наше общее стремление к роскоши, последствием чего выходит то, что брак обыкновенно бывает более делом спекуляции, чем сердечного влечения. Деньги, связи, удовлетворенное честолюбие — вот главнейшие предметы домогательства. Сама невеста при этом стушевывается совершенно. Даже те немногие, которые женятся по любви, очень часто бывают еще менее счастливы, чем остальные, потому что у нас любовь менее прочное чувство, чем жажда довольства. Красота проходит, деньги остаются — таково постыдное, но верное, с точки зрения большинства, правило. Ему нередко обязаны подчиняться далее люди, думающие иначе.

Средний путь следует признать здесь, как и во многих других случаях, наиболее благоразумным. Искать, в браке одних денег неблагородно, за исключением разве того случая, когда этим приносится жертва для спасения других; с другой стороны, женимся исключительно по любви часто бывает неблагоразумным в высшей степени, потому что таким путем мы обрекаем на нищету и бедствие своих будущих детей, хотя, правду говоря, наши обязанности относительно детей могут считаться вполне исполненными, если мы дадим им хорошее воспитание и умеренное довольство. «О, если бы мой отец женился на другой женщине!» — говорят многие. «Но ведь тогда
от этого брака родились бы другие существа», — можно возразить на такое восклицание.

В брачной жизни красота может нередко причинить более горя, чем счастья. Не говоря уже о том, что обладание красивой женщиной непременно уменьшает в наших глазах ее цену, но, сверх того, красавицы гораздо более бывают склонны к роскоши, забавам, романтическим приключениям и модным туалетам. Наконец, характер их легко портится с годами, когда красота начинает уничтожаться. Для мужчины жениться на красавице — значит сделаться ее недремлющим аргусом. Нередко ему поневоле придется пред ней хитрить и лицемерить и, в конце концов, все-таки не всегда удастся сберечь свою честь и спокойствие. Друзья превратятся в его соперников, знакомые — в завистников, а женщины — во врагов, потому что ради возможности оклеветать жену они не будут щадить мужа. Сверх того, красота до того скоропреходящее качество, что, право, о ней не стоит много заботиться! Первый цветок невинности срывается в одну минуту, а прочие женские прелести редко выдерживают без изъяна катастрофу даже первой беременности. Разница между красавицей и просто приятной женщиной состоит именно в том, что триумфы второй начинаются тогда, когда для первой они кончаются.

Страстность отнюдь не составляет главного связующего звена между супругами. Связь их имеет более прочный, более нравственный характер и основывается на сердечных и умственных качествах, которым одни могут создать долговечную привязанность. Если бы женщины лучше понимали свой собственный интерес, то они более берегли бы здоровье и, кроме того, всячески старались бы развивать в себе утонченный ум, преданность и честность для того, чтобы качества эти заменили им в зрелых летах увядшую свежесть и красоту, оставив о ней милые, симпатичные воспоминания. Любовь перешла бы тогда в дружбу, обожание в уважение, и, таким образом, сами морщины не мешали бы им проводить приятно и весело старость.

Собираясь вступить в брак, в высшей степени важно принять во внимание характер семьи, с которой думаешь породниться. Совершенно устраниться от новой родни нет никакой возможности, и потому ее дурные или хорошие качества всегда оказывают, до
некоторой степени, влияние на наше собственное семейное счастье. Сверх того, характер молодой девушки еще более, чем наш, носит отпечаток среды, в которой она выросла.

Равенство состояний и имущества — также одна из полезных гарантий домашнего мира и спокойствия. Так называемая выгодная женитьба нередко оказывается продажей себя в рабство. Разница состояний бывает особенно опасна для женщин, которым, вообще, в этом случае выгоднее снизойти, чем подняться. Этим путем они заслуживают признательности, тогда как при обратном случае счастье их ежеминутно может разрушиться вследствие сожалений мужа о том, что опрометчивый брак помешал его карьере и благосостоянию.

Один швейцарский крестьянин, оставшийся по обыкновению в прежнем звании, несмотря на приобретенное значительное богатство, имел единственную дочь, которая так понравилась одному знатному путешественнику, что этот, последний, близко познакомился с семьей отца и кончил брачным предложением. «Я вас уважаю, — отвечал отец, — и, будь моя дочь вашего звания, я не пожелал бы ей лучшего мужа, но хотя я и не жил в большом свете, однако знаю его достаточно для полнейшего убеждения, что дочь моя не будет с вами счастлива. Новый круг ее родных никогда не забудет, что она дочь простого мужика, и потому жизнь ее сделается цепью унижений и обид среди совершенно чуждых ей житейских условий. Я желаю, чтобы она лучше была первой в своем кругу, чем последней в вашем». Он сообщил дочери об этом отказе и прибавил: «Ты, благодаря Богу, находишься в таком положении, что тебе нечего искать в браке денег. Вот Бенц (это было имя его первого работника) он славный, трудолюбивый малый и при этом честен, умен и набожен. Вы были воспитаны вместе, и он в детстве спас тебя от смерти на пожаре. Я уверен, что он тебя любит и уважает; услуги его принесли много добра моим стадам и полям; он всегда честно обращался с моими деньгами, и У нас теперь почти общие интересы. Если хочешь меня послушать, то советую выйти за него и забыть других. Он никогда не забудет, что получил счастье из твоих рук, и отблагодарит тебя любовью и преданностью на всю жизнь». Эльзелия последовала совету, она вышла за Бенца и никогда в этом не раскаялась.

Законодательство могло бы до некоторой степени прийти на помощь нашему неблагоразумию в заключении браков. Для этого стоило бы только установить, что невесты не будут получать приданого. Такой закон изменил бы разом господствующие на этот предмет взгляды. Воспитание сделалось бы лучше; мужчины стали бы искать в женщинах прежде всего душевных качеств, и жизнь улучшилась бы сама собой. Взаимная привязанность сделалась бы основной исходной точкой всякого брака, который перестал быть, таким образом, предметом низших спекуляций и сделался, напротив, источником истинного мира к счастья. Скупость, задушенная в самой основе, не подавала бы повода к сожалениям и раскаянию. Душевные качества женщин стали бы оказывать благотворное влияние на качества мужчин; дети рождались бы более здоровыми и крепкими, и, сверх того, за ними был бы лучший уход. Брак стал бы встречать менее препятствий; положения сделались бы определеннее, и счастье вообще нашло бы в жизни более сторон, в которых могло бы выказаться. Взгляд этот отнюдь не следует считать новым. Обычай давать приданое невестам был запрещен законами Ликурга и Солона; Платон его не одобрял, Моисей ограничил его пределы. Наконец, у многих народов, где этот обычай существует, было постановлено, что замужняя дочь считалась выделенной и не имела никакой части в наследстве после отца.

Характер внутреннего быта всякой семьи всего более зависит от ее главы, и если отец, к сожалению, оказывается человеком, недостойным уважения, то ладу в такой семье не будет. Отец, полагающий все свое значение в том, чтоб его слушались и боялись, добровольно отказывается от самых лучших семейных радостей. Господин, внушающий подчиненным один страх, не имеет понятия, как приятно пользоваться услугами, оказываемыми от чистого сердца. Муж же, грубо обращающийся с женой, не уважает самого себя и готовит себе унижение в будущем. Поступая так, он лишает себя опоры и утешения, находящегося всегда под рукой. Жалуясь на жену при посторонних, мы поднимаем на смех собственную репутацию, тогда как оказывая ей постоянно внимание и доверие, мы этим обеспечиваем себе уважение и с ее стороны. Существо, которое делит с нами радость и горе не по одной обязанности, но по чувству сердечного влечения и взаимного интереса и, сверх того, связано с нами святыми узами религии, должно быть признано нашим лучшим и единственным другом. Наша честь, наше добро, наши радости и, наконец, дети — все поддерживает и скрепляет эту связь. А сколько на свете людей, которые нимало не ценят уз такой дружбы!

По умению человека хорошо или дурно поставить себя в домашнем кругу можно до некоторой степени судить о его способности быть и публичным деятелем. Весьма вероятно, что тот, кто не умеет ужиться с немногими личностями, еще менее окажется способен управлять тысячами. Но, во всяком случае, кому не дана способность приносить пользу в большом размере, тот должен стараться приносить ее хотя в малом. Кто способствовал счастью хоть одного или нескольких лиц, может смело сказать, что жизнь его не была потеряна. Отец, успевший дать детям одно только честное воспитание, этим самым уже исполнил долг, в котором обязан дать отчет. Он отчитался перед обществом. Добро, которое принесут его дети, будет содействовать тому, чтобы загладить его собственные ошибки. В детях он оставит на земле своих представителей, которые его заменят, оправдают, заставят уезжать его старость и доставят ему покой и утешение в последние минуты жизни, потому что кто сумел воспитать честных детей, тот может умереть спокойно.

Дети, в свою очередь, будучи обязаны родителям и жизнью, и всеми ее благами, должны их почитать, им повиноваться и оказывать им помощь, когда старости лишит их сил для поддержки себя собственными трудами. Конечно, достигнув лет зрелости, дети сами уже начинают судить о том, что им полезно, и поэтому подчиненность их родителям в этом возрасте может быть оскорблена, но прочные отношения должны остаться нетронутыми. Хотя и говорят, что чувство уважения не может быть предписано и основывается единственно на внутреннем убеждении, но внешняя деликатность, внимание к снисходительность зависят всегда от нашей воли. Если родители и бывают против нас иногда виноваты, то, в большинстве случаев, это происходит по неведению, тогда как привязанность их к нам всегда истинна, и можно смело сказать, что привязанности более чистой и искренней не найти ни в каких иных отношениях людей между собой.

В числе обязанностей, относящихся к обыденной домашней жизни, есть еще одна, которую мы, к сожалению, неглижируем очень часто. Я говорю об отношениях наших со слугами. Их счастье до некоторой степени зависит от нас, и потому мы должны считать себя ответственными за те неприятности и то горе, которые им причиняем без необходимости. Вот что говорится по этому поводу в диалогах Сократа: «На них (то есть на слуг) надо смотреть как на совершенно равные с нами существа и подчиненные нам только в силу гражданских условий, на основании которых они и обязаны нам повиноваться. Не забывайте никогда, что они тоже люди и потому имеют право на человечное с собою обращение и внимание. Строго остерегайтесь выказывать в обращении с ними презрение, заносчивость, грубость или высокомерие. Говорите с ними ласково, заботьтесь об их нуждах, старайтесь делать им добро и взыскивайте с них мягко и снисходительно. Гнев унизит вас, а их только оскорбит. Определяйте их обязанности умно и ласково, но вместе с тем никогда не допускайте их до излишней с собой фамильярности или до неуместных шуток. Не забывайте, что вы им не товарищ, а господин; не отдавайте никогда приказаний, основанных единственно на капризе, и старайтесь, напротив, чтобы все ваши требования имели в основе очевидную, истинную пользу. Действуя всегда так, вы можете быть уверены, что слуги будут любить вас и уважать». Видоизменив несколько и дополнив эти правила в подробностях, можно принять их к руководству для обращения вообще с людьми, стоящими ниже нас в обществе.

Счастливый брак.
Совместный брак. Больше друзья. Взаимное влияние. Недостатки и примирение

Хотя Эдмонд и Люсилла выделялись, по состоянию и положению, из общего уровня, тем не менее семейная их жизнь могла считаться образцовой во многих отношениях. Взаимная склонность и рассудок участвовали вместе в их взаимном выборе. Эдмонд уже перешел период юношеских увлечений и был в полном цвете мужества и сил. Блеск и пустые мечты его более не увлекали; вкус, очищенный опытностью, искал простоты и естественности, сердце, сохранившее чувствительность, хотело любить и искало взаимности; честность не допускала мысли обмана и обольщения, а чувство порядочности удерживало от удовольствий разврата. Ему казалось, что настало время упрочить свою жизнь, и потому он искал не столько любовницы, сколько подруги. Люсилла, как казалось ему, могла вполне удовлетворить его требованиям, и хотя она не была еще тем, чем ему хотелось ее видеть, но и характер ее и скромность показывали, что все может в ней нравиться согласно его желаниям. Она не была влюблена в него до увлечения, но искренно его уважала, хорошо понимала и любила от чистого сердца. Более желать ничего не оставалось, и достижение желанной цели было в руках их обоих. Эдмонд спокойно сделал предложение, получил охотно согласие и без всяких лишних слов скоро успел зарекомендовать себя с самой лучшей стороны делом. Его старания сделать Люсилле приятное были просты и естественны, без всякой тени угодливости или лести. Это были дружба, любовь, внимательность, но не слепая подчиненность. Он с первой же минуты принял с нею тот тон обращения, который хотел сохранить навсегда, и, соединив твердость с учтивостью, умел возвысить оба эти качества одно с помощью другого.

Излишняя уступчивость и угодливость может, правда, польстить порою самолюбию иных женщин, но тот, кто действует с ними таким образом, рано или поздно потеряет всякое их уважение. Женщины вполне чувствуют, что мужчины в качестве покровителей превосходят их твердостью, и потому им невольно нравятся в мужском характере те черты, которые поддерживают это убеждение. Если женщине предоставлено первенство, то она чувствует себя как-то не по себе и постоянно тяготится какой-то нерешительностью и беспокойством, и, наоборот, для женщины нет чувства приятнее сознания, что избранный ею житейский спутник всегда сумеет дать ей совет, оказать поддержку и защиту.

Люсилла, подобно большинству молодых девушек, была суетна и непоследовательна в серьезных взглядах на жизнь, хотя сама этого пока не сознавала. Более остроумная, чем рассудительная, более веселая, чем серьезная, более чувствующая, чем много думающая, она в разрешении представлявшихся вопросов руководствовалась не столько рассудком, сколько личным вкусом, настроением духа или чужим примером. Опыт жизни был известен ей только из романов, и потому нечего удивляться, если действительный мир представлялся ей через призму разгоряченного воображения или установленных обычаев. Она могла глубоко почувствовать хорошее сердечное движение, оценить метко сказанное слово, но серьезная мысль ей еще не давалась. Намерения и взгляды ее были безусловно чисты, но ей недоставало умения и сил для того, чтобы перевести их в действительность. Она была неспособна к принятию твердого намерения, а еще менее к его выполнению по строго обдуманному плану.

Эдмонд прежде всего обратил внимание на воспитание ее рассудка. Он сумел сделаться учителем, оставаясь в то же время любовником и другом. Каждый день успевал он посвящать не менее двух часов разговору о серьезных предметах, причем с редким искусством умел подносить ей только цветы знания, тщательно вырывая его шипы. Он был далек от мысли сделать из нее ученую женщину, но достиг того, что она стала уважать знание и приобрела его в достаточной степени для того, чтобы умело пользоваться знаниями своего мужа. Нимало не препятствуя ее удовольствиям и развлечениям, он мало-помалу заставил ее и на этом пути взглянуть на дело более трезво и серьезно. Мешая веселые шутки с серьезными замечаниями и интересным и рассказами, он незаметно прививал ей свои собственные взгляды на жизнь, приводил в порядок ее мысли, прояснял понятия и вообще показывал все в настоящем, истинном свете. Беседы их сделались так же разнообразны, как разнообразно все бесконечное поле человеческих знаний. Самая пустая мелочь или самое обыкновенное происшествие служило им нередко исходным пунктом для серьезных выводов, для сравнения быта различных народов или веков, для осуждения людских предрассудков и заблуждений. Веселая прогулка булла в то же время уроком из натуральной истории. До сих пор Люсилла видела только факты, теперь стала узнавать их причины; каждый день открывал ей новые чудеса. Тихая, ясная ночь увлекала ее взгляд и воображение в бесконечные бездны небесного свода, где с помощью своего наставника она читала историю светил, этих живых свидетелей, подтверждающих бытие Того, Кто их создал. Новый мир возникал перед ее изумленными глазами, ум ее развивался, суждения приобретали правильность, радости и удовольствия получали характер какой-то небывалой прежде ясности и простоты, желания делались возвышенней, обязанности казались приятнее, а сердце все более и более проникалось желанием делать добро. Она научилась вернее определять характер своих бывших подруг и при этом сделалась к ним снисходительней и добрей. Ей стала ясна разница между ничтожным фатом и рассуждающим человеком, между умным и глупым, между бесхарактерным и решительным. Нимало не потеряв уважения к женщинам, она стала предпочитать общество мужчин. Друзья ее мужа сделались сс друзьями, и скоро взгляды их обоих на жизнь пришли к такое же согласие, как были согласны до сих пор их чувства. Может ли существовать лучшая основа для прочной связи? Эдмонд умел сделать её еще прочнее с помощью одного драгоценного качества, которым он обладал: не было человека, который бы так мало требовал от женщин. Он слишком хорошо их знал для того, чтобы вести себя с ними иначе в этом отношении. Из этого правила, естественно, вытекала снисходительность, а результатом этой последней явился домашний мир. В этом отношении муж, хорошо знающий жизнь, гораздо скорее удовлетворит жену, чем молодой неопытный юноша, воображающий любимое существо совершенством, вмещающим в себя такие качества и добродетели, которые даже и существовать не могут. Результатом же такого взгляда выходит то, что но прошествии первого пыла восторга и страсти он с удивлением замечает в своем божестве полное отсутствие всего, чего он так уверенно ждал и на что так смело надеялся. Можно ли после этого удивляться, что будь его жена даже действительно первой женщиной в мире, он все-таки станет воображать, что был бы более счастлив с другой, и будет в отчаянии обвинять предмет своего выбора, отнюдь не воображая, что виновато во всем его собственное пылкое воображение.

Эдмонд оказывал постоянно своей жене самые искренние знаки внимания. Даже спустя много лет после брака он никогда не обращался к ней с какими-либо требованиями или желаниями, иначе как в самой мягкой и ласковой форме. Случалось, что вопрос шел о том, чтобы заставить ее исправиться от какого-нибудь недостатка, чему-нибудь научиться или принять участие в каком-нибудь добром деле. В таких случаях самый нежный любовник не мог бы вести себя более осторожно и деликатно, и ничей посторонний взгляд никаким способом не проник бы в тайну вопроса, который занимал их в это время. Нимало не обращая на себя общего внимания чем-нибудь неуместно бросающимся в глаза, они, тем не менее, не переставали и в обществе оказывать друг другу те едва заметные знаки внимания, которые именно своей видимой мелочностью заставляют подозревать, что за ними скрывается много хорошего. Их присутствие вносило с собой в круг, где они были, какое-то хорошее настроение, при котором дурные люди боялись выказывать свои слабости, все же вообще делались как-то добрее и способнее на хорошее в надежде заслужить одобрение. Оказание помощи несчастному было для них часто печатью, скреплявшей окончание какого-нибудь несогласия, и вместе с тем изъявлением благодарности судьбе за то счастье, каким они пользовались.
Но как бы ни были велики в людях хорошие качества, они все-таки не исключают существование недостатков. В этом случае ни Эдмонд, ни Люсилла не требовали друг от друга невозможного и всегда были готовы друг друга извинить и утешить, а тем не менее, никогда не позволяли выказать свое неудовольствие друг другом при каком-нибудь постороннем лице. Кому какое дело до домашних несогласий и даже ссор? Они должны кончаться между собой и притом так, чтобы после минуты мира и следа от них не оставалось. Молчаливое примирение служит самым знаком сознания в собственной ошибке или доказательством прощения чужой, а эта манера действия была ими принята безусловно. Люсилла никогда не обижалась надолго и никогда не позволяла себе оскорблять Эдмонда упреками за прошлое. Она хорошо сознавала, что от этого не могло выйти никакой пользы. Молчание ее было лучшим оружием, а ласка самым чувствительным укором. Он видел ее печаль, но никогда не видал гнева, что и понятно: печаль происходит от избытка чувства, а гнев от гордости. Эта мягкость в характере Люсиллы была совершенно естественна, и в ней не замечалось ни следа страха или унижения. Кто унижается, тот теряет самолюбие, а кто не умеет поддержать своего достоинства — заслуживает только презрения.

Кроткость и горячность.
Влияние супругов друг на друга. Домашние дела и хозяйство. Дети и воспитание

Общество Люсиллы принесло Эдмонду не менее, чем ей самой, пользы и счастья. Ее кротость смирила его горячность, веселость характера внесла освежающий элемент в серьезное настроение его ума; некоторая боязливость стала сдерживать его порой слишком смелые порывы в решениях, и плодом столкновения этих противоположных элементов явилась разумная домашняя жизнь, полная мира и счастья. Благодаря жене Эдмонд сделался милым и любезным в обществе собеседником, она же приобрела через него общее уважение. Его жизнь стала светлее и мягче, ее полнее и разумнее. Он, благодаря ее ласкам, отдыхал от трудов и волнений жизни. Она проводила спокойную жизнь, зная, что над ней есть недремлющий друг, защитник и покровитель, доставивший ей довольство и общее уважение. Она верила ему во всем, полагаясь вполне на его ум, рассудок и опытность, и знала, что он сумеет выпутаться из беды даже в случае, если сделает ошибку. Если бы сам Бог потребовал у нее отчета в ее действиях, она о уверенностью бы ответила: я следовала во всем советам данного мне самой судьбой руководителя.

Если властвовать считается счастьем, то нельзя отрицать, что и подчиненность имеет свои хорошие стороны: при ней мы гарантированы от нерешительности, этого мучительнейшего врага нашего счастья. Если мы разберем внимательно причину наших неудовольствий, то увидим, что они в большей части случаев происходят от нерешительности. В душе нашей происходит в подобных случаях борьба двух различных желаний, терзающих нас сомнением и тоской. Но едва одна из этих сил одолеет другую — покой немедленно восстановляется в душе, так что счастье, в строгом смысле слова, можно справедливо назвать миром с самим собою. Нередко можно заметить, как девушки, положение которых вообще более зависимо, чем чье бы то ни было, не знают, что делать с желанной свободой, едва ее получат, и начинают тревожиться и волноваться, точно дети, когда с них снимут в первый раз пеленки и они, не привыкнув к употреблению рук и ног, бессмысленно движут ими во все стороны, ушибаются о колыбель, царапают себе лицо и сердятся на все окружающее.

Люсилла умела сделать дом приятным Эдмонду, и потому он всегда возвращался домой с удовольствием. Ему казалось в эти минуты, что он достигал после бурного плавания тихой и мирной пристани. Жена с радостью выслушивала его проекты и предположения, интересовалась его делами, выказывая полное уважение к его занятиям, способностям и честным намерениям, причем никогда, однако, не доводила расспросов до излишней докучливости. О его отношениях к женщинам она даже вовсе не желала ничего знать, понимая, что для мужчины невозможно в этом случае такая же строгая осторожность в поведении, какая необходима для уважающей себя честной женщины. Впрочем, едва ли молено предположить, чтоб Эдмонд злоупотребил когда-нибудь доверием жены в вопросах подобного рода. Прежние его увлечения давно прошли, от новых же его в достаточной степени удерживала привязанность к Люсилле.

Люсилла изучила его вкусы и старалась угождать им, насколько могла. Его здоровье было предметом ее особой заботливости. Для этой, последней, цели ей ничего не стоило приносить в жертву даже собственные удовольствия. Она знала, что и оставшихся будет ей достаточно и что, разделяя их с ним, она сумеет сделать их ему приятными своей деликатностью, вниманием и преданностью. Все, что только могло способствовать счастью Эдмонда, было для нее делом лестным и приятным.

Строго оберегая свою репутацию, Люсилла не неглижировала в этом случае никакой мелочью. Она хорошо понимала, что для полного спокойствия и счастья мужа недостаточно, чтобы в верность жены верил он один, но необходимо, чтобы этого же убеждения держались и окружающие. Умение женщины себя держать в подобных случаях замечается даже тогда, когда опасность была только воображаемой. Когда годы стали неизбежно уносить и ее прелести, когда она сама увидела, что и стан, и цвет лица, и волосы ее перестали быть прежними и что она не могла уже выдержать сравнение с другими красавицами, она и тут сумела найтись и обеспечить за собою обладание сердцем мужа тем, что удвоила свое к нему внимание, а равно отнюдь не позволила распуститься себе самой. Туалет ее остался прост и свеж, как прежде, и никакой глаз не заметил бы в нем малейшего неглижерства или неряшливости.

Дом их, отделанный сообразно их средствам к жизни, изображал полную чащу во всем, что касалось комфорта и довольства. Все в нем было хорошо без всякого лишнего блеска и роскоши. Сделавшись матерью, она разумно умела применить к воспитанию детей приобретенные ею познания и опытность. Ведя в доме образцовый порядок и разумную экономию, она приобрела этим огромное влияние на мужа. Многие совершенно ошибочно думают, что педантический порядок в мелочах не имеет в доме значения. Люсилла, напротив, хорошо знала мужчин и понимала, что нс смысля ничего в этих мелочах сами, они тем не менее очень любят быть хорошо обставленными. Что же касается экономии в расходах, то, зная, что это единственное средство обеспечить навсегда прочное довольство, Люсилла действовала в этом случае, начиная с себя, и очень часто строго отказывала себе в собственных прихотях. Простота была ее роскошью, благоразумие — украшением, а счастье — наградой.
Воспитание детей стало их главной заботой или, лучше говоря, главным и первым удовольствием. Для того чтобы достойнее себя приготовить к этому святому делу, они вместе перечитали лучшие, написанные он этом предмете сочинения, стараясь всегда строго проверять теорию с практикой. В сомнительных случаях всегда отдавалось предпочтение голосу природы и здравого смысла. Общая же и главная цель коротко и ясно выражалась в желании, чтобы сын был воспитан так, как желал быть воспитанным сам отец, а дочь была похожа на мать.

Они всячески старались внушать детям, что к счастью ведут только добрые дела, и с самых ранних лет старались облегчать им и сглаживать неприятности жизни, которая так часто бывает несчастным и опасным даром. Но, однако, никогда не доходили они в этом случае до баловства, при котором польза будущего приносилась бы в жертву минутной настоящей прихоти. Излишняя нежность к детям, которая делает из них маленьких тиранов, принадлежит к числу величайших ошибок в деле воспитания, и последствиями ее обыкновенно бывают слабость характера, потеря умственных способностей, недовольство жизнью, меланхолия и вообще неспособность сделаться полезным членом общества. Неприученные заботиться о себе сами, такого рода личности обыкновенно остаются до старости детьми и в умственном и в физическом отношениях и бывают обречены терпеть именно те горести и беды, от которых старались их уберечь. Привыкнув к исполнению своих капризов и предупреждению малейших желаний, они делаются упрямыми и своевольными, принимают услуги как должное и выходят из себя при малейшем противоречии их желаниям, которых часто и исполнить не бывает возможности. Угодить им не может никто и никогда, потому что на каждое исполненное желание у них обыкновенно являются несколько новых. Отказ же в исполнении, даже самый веский и разумный, кажется им верхом обиды и несправедливости. Несчастные сами, они отравляют жизнь и окружающим, обязанным жить с ними вместе. Радость и удовольствие им скоро прискучивают, и, разочарованные в жизни гораздо раньше времени, они остаются чувствительными только к обидам и неприятностям, которые видят везде и во всем.

Нет ничего полезнее в деле воспитания, как приучать ребенка с самых юных лет знать, что такое значат нужда и самоотречение, конечно, не придавая этим урокам слишком суровой формы. Потому можно и должно непременно учить детей переносить усталость, лишения и даже телесную боль. Так же в высшей степени полезно предоставлять ребенку самому выпутываться из затруднительных обстоятельств, в которые он попал по своей вине, конечно, принимая при этом в соображение степень его сил и способностей. Недурно также исподволь внушать ему мысль, что от людей он никогда и ничего не получит, а если и получит, то только в возврат того, что даст им сам. К борьбе надо быть готовым прежде, чем настал ее час, а кто же не знает, что труды, препятствия и несправедливости ожидают человека на каждом шагу его жизни.
Но, однако, если дурно направленная излишняя доброта, вместо того чтобы научить нас избегать несчастий, может, наоборот, отдать нас в их руки, то, с другой стороны, обратная система воспитания также имеет свои недостатки. Избыток суровости может заглушить в нас сердечность и притупить способности. Потому разумная середина необходима и здесь. Ласка должна умерять строгость, а похвала вознаграждать и ободрять хорошие черты и поступки. Допускаемые порой невинные удовольствия в высшей степени полезно действуют на утомленный детский организм, восстанавливая его и подкрепляя для новых трудов. Не надо забывать, что дети, как существа слабые и морально и физически, должны скорее истощать свои силы, а потому и слишком суровое с ними обращение отзовется на них гораздо вреднее, чем на взрослых.
Развитие детского сердца считалось в воспитательном кодексе Эдмонда и Люсиллы более важным, чем развитие ума, развитие рассудка — более нужным, чем упражнение памяти. Он желал видеть своих детей не столько учеными, сколько честными, не столько богатыми, сколько счастливыми. Но уча их, как приобретать в жизни счастье, он внушал им, что лучшее для этого правило состоит именно в том, чтоб презирать дары того самого счастья и стараться приобретать все самим. Чувство дружбы внушалось детям с особенным старанием. Ум их развивался постоянными задачами и поручениями, соответственно их возрасту и силам; любовь же к честности внушалась доверием, которое оказывалось им самим. Требования и приказания всегда объяснялись, равно как и заслуженные выговоры. Всякое объяснение подтверждалось примером, и настойчивость всегда сопровождалась добродушной лаской.

Смелость возбуждалась всевозможными средствами. Равно учили их не обращать внимания на пустые толки, различать смешное от серьезного и без боязни смотреть в глаза горю, болезням и даже самой смерти. Суждение развивалось частыми разговорами и задачами, как следует поступить в том или другом обстоятельстве жизни. Словом, вся задача воспитания заключалась в том, чтобы научить их спокойно и твердо подчиняться приговорам судьбы как в радостях и удовольствиях, так равно в исполнении обязанностей и в несчастьях.

Все вышеозначенные правила равно приложимы в принципе к воспитанию как мальчиков, так и девочек, но в подробностях сама природа, естественно, видоизменяет непосредственное приложение этих правил, смотря по разнице полов. Публичное воспитание полезнее для мальчиков, домашнее — для девочек. Первое развивает быстрее опытность, второе приучает лучше к семейной жизни. Обычай жизни давно установил, что широкий размер научного образования нужнее и полезнее мужчинам, чем женщинам. Может быть, более подчиненное положение женщины тому причиною, но, во всяком случае, факт остается фактом. Можно держать пари против десяти, что в семье, где муж менее умен и образован, чем жена, будет менее шансов на счастье, чем при обратном случае. Способные более исполнять обязанности, чем их предписывать, женщины оказывают главное влияние на семейное счастье умением выполнять эти обязанности с умом, тактом и лаской. Сверх того, преследование отвлеченных высоких истин науки могло бы занять у женщин слишком много времени и тем отвлечь их от домашних забот и трудов, которые, несмотря на их видимую мелочность, тем не менее, составляют главную основу семейного мира и счастья.

Эдмонд и Люсилла умели прекрасно разделить свои обязанности. Он руководил тем, что полезно, она — тем, что приятно; он распоряжался вообще, она — в подробностях; ее любили, его, вместе с тем, боялись, но уважали равно обоих. Его воля была более стойкой и непреклонной, и в нем всегда был виден хозяин и глава; она являлась в глазах всех другом, посредницей и примирительницей; власть ее была основана более на привязанности, чем на страхе; приказания ее звучали более советом и просьбой, чем требованием; она извиняла даже некоторые проступки домашних и, скрывая их, везде старалась окончить дело взаимным довольством и миром. Обращаясь к сыну, Люсилла говорила: держись прямо, умой руки, говори правду, будь учтив и скромен. Слова и советы Эдмонда звучали иначе: будь честен, старайся учиться, люби отечество и никогда ничего не бойся. Обращаясь к дочери, Люсилла советовала: умей себя вести, будь сдержанной, избегай быть нескромной с мужчинами. Эдмонд же добавлял: старайся сделаться хорошей хозяйкой, приучайся к терпению и, если ты кого-нибудь полюбишь, не забывай и тогда, что отец таки останется лучшим твоим другом. Так текли их дни в полном мире и невинном спокойствии. Оба благословляли день своего союза и без страха думали о часе неизбежной разлуки. Нередко единодушная мысль возносила к небу их сердца с молитвой благодарности за дарованное им счастье, продолжение которого они всеми силами старались заслужить и в будущем.

Текст издания: Нравственные основы жизни. Пер. с фр. Т. 1-2 / Ф. Р. Вейсс. — Санкт-Петербург: В. И. Асташев, 1881. — 2 т.; 21 см.