Коровин К. А. «То было давно… там… в России…»: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 1. «Моя жизнь»: Мемуары; Рассказы (1929—1935)
Ночь править
Поздно. Стоим в кустах ольшаника, у большого озера Вашутина, на перелете уток. Серый осенний вечер, одна полоска вдали над озером вечереет. Чирки со свистом проносятся. Темно уже, плохо видно. Пронеслись кряквы, и стреляли наудачу. Плохо видно. Идем из болота. Вязнут ноги в трясине. Выходим к берегу озера. Песок. Старый разбитый челн лежит на берегу и тихо большое озеро. Какая печаль и тоска в этом брошенном челне в сумраке осеннего вечера…
Павел Сучков и Герасим — мои приятели — закуривают папиросы. Герасим говорит:
— Если краем пойдем, потом на горки, дорога знамо, а то не дойти. Ночь будет воробьиная.
— Лучше на деревню Вашутино, там лошадь достанем доехать, — предлагаю я.
— Не найти подводы. Праздник, деревня озорная, все пьяные, поди. Кто поедет в ночь. Темно будет. Пойдемте лучше напрямик, на Шаху, вырубками. А там я знаю дорогу.
— Ну, ладно, идем, — согласился я. Мы дружно и быстро пошли. Долго шли молча. Прошли краем мелкого кустарника, порубью, полем. Ночь наступила. Становилось темно. Герасим остановился и сказал:
— Вот что, нам не дойти.
— Это недурно, — заметил Павел Сучков.
— Вот что, — раздумывая, сказал Герасим. — Пойдемте направо, на горки, к лесу. Там дом лесничего. Я знаю, надо вправо брать. У него до утра заночуем, а то — ночь воробьиная.
— То есть, позвольте, ночь воробьиная, в чем дело? — говорит Павел Сучков по-военному.
— Воробьиная ночь, Павел Лександрович, не знаешь. А это такая ночь, что себя не увидишь, не то что дорогу.
— Пойдем на лесников дом.
Мы долго идем молча. И нам уже трудно видеть что-либо, идем по звуку шагов, чувствуя друг друга. Стало казаться — то мы идем в гору, то круто спускаемся вниз, высокая трава, задеваем сучья… Вынимаем спички и близко смотрим на землю. Герасим ищет, наклоняясь, говорит:
— Сюда. Вот сбились…
— Действительно, ночь воробьиная, — сказал Павел Сучков. — Но почему воробьиная?..
— Да вот, не видим ни шиша, и воробьиная, — сказал Герасим.
— А у нас, помню, кавалерийский эскадрон, ночь, зги не видно, как сейчас, — сказал Сучков. — А лошади знают и идут, куда велят. Странно это, а?
— Я тоже помню такую ночь, — сказал и я. — Заблудился — так на дерево наткнулся, у него и ночевал. Спиною к дереву прислонясь. Жутко. Хорошо, что собака была со мной.
— Идите! — зовет Герасим.
Мы идем на голос.
— Стой! — сказал вдруг Герасим. — Стой, — ответило впереди эхо.
— Круча, знать! — крикнул Герасим.
— Круча, знать, — ответило эхо.
— Ну-с, благодарим вас, — крикнул Сучков, — я не желаю свалиться к черту.
— К черту, — повторило эхо.
— Зашли куда не весть, знать, река внизу, — потише говорит Герасим.
Мы сели на землю.
— Тоже и место странное, — громко сказал Сучков. — Этот болван, что ни скажешь, — все повторяет.
— Болван повторяет, — отозвалось эхо.
— Глупо, глупо! — крикнул Павел Александрович.
— Глупо, глупо, — разнесло эхо.
— Представь, вот жить тут, — продолжает Павел. — Дом построить. Невозможно жить, постоянно будет эта история. Вы разговариваете, а оно вмешивается. И для чего это эхо существует? Непонятно и глупо. Есть в природе эти дурацкие штуки, такая ерунда.
— Ерунда-да-да-да, — повторило эхо.
— Уйдем отсюда, — сказал с досадой Сучков. — Надоело это дурацкое эхо. Черт!
— Сам ты черт, дурак. Почто орешь, леший?..
— Леший, — сердито повторило эхо.
Мы опешили. Голос был откуда-то снизу.
— Это, знать, внизу на речке кто-то…-- сказал шепотом Герасим.
Мы замолчали. В мертвой тишине ночи нам казалось, что кто-то ходит впереди, переступая огромными ногами. Плеск воды внизу, будто он переходит реку. Сбоку лес осветился, и мы увидели, что мы на краю высокого обрыва, а под обрывом слева, где был свет от огня, бросая большие тени на лес, высилась огромная тень человека. По речке тихо плыл челн, и впереди, на его носу, горело смолье. В челне стоял старик, держа в руках острогу, и пристально смотрел в воду реки. Сзади челна сидел другой и медленно шестом правил. Старик ударил к берегу острогой, вынул — на ней вертелась большая рыба. Он на край челна стряхнул ее с остроги, сказал:
— Поверни, покурим, да я смолье подложу.
— Эва вон в ночь какую рыбачит, — сказал, глядя вниз, Герасим. — Эй, мы вот тож по охоте плутаем. Шагу не видать, — крикнул рыбакам Герасим.
— А вы чьи? — спросил снизу голос.
— Из Букова.
— Эвона, отколь зашли.
— Сторож-то Барченков далече ли отсюда?
— Не-е, не больно. По реке ежели, то скоро. Иди за нами по огню. Слезай.
— Тут не спуститься. Крута круча. Насмерть упадешь. Где бы пройтить-то?
Огонь сильно разгорелся. И мы пошли краем обрыва. Река далеко освещалась.
Обрыв был отлогий, и мы быстро спустились по песку его. Старик-рыбак посмотрел на нас и сказал:
— Охотники. Ишь, уток что. А мы-то слышим, за бугром кто-то орет в ночь такую. Вы дальние, знать?
— Да, — говорю я. — Вот приятель из Москвы. Герасим из Букова. А я из Охотина.
— Да ты Коровин, знать?
— Да.
— Ты забыл, а я с тобой чай пил у Барана. Помнишь? Ты тоже заплутался тады.
— Как же! — вспомнил я. — Рассказывали про барыню без головы, что казалась в доме.
— Во-во. Помнишь, сердце шито?
— Как же!
— Баран жив. Лося опять засолил. Солонина, значит, будет. Горазд по лосям-то Баран. Стрелок. Не упустит. Ну, по бережку-то на огонь, за нами, идите. А то темь какая. Трогай.
И челн отошел от берега. Мы шли за ним сзади. Поворачивая изгибами реки, старик ловко ударял острогой. И отряхал в челн рыбу.
— Приехали, — крикнул он наконец.
Показался деревянный, без перил, мост. На берегу, у большого соснового леса, дом светился, стали видны и ворота с забором лесничего. Когда мы подошли к нему, залаяла собака. В доме было темно. Герасим постучал в край окна. Долго ждали. Отворилось окно, и молодая девушка спросила:
— Чего надо?
— Охотники, пустите, — ответили мы.
Долго ждали. Слышались шаги. Отворилась калитка. Молодой лесничий, с фонарем в руках, сказал, показывая дорогу:
— Пожалуйста, не оступитесь. Эдакая темь.
Большой дом лесника. Чисто. Обе молодые женщины поздоровались с нами, забегали, хлопочут в сенях, ставят самовар.
— Рад гостям, — сказал лесничий, расстилая скатерть на столе, и взял уток.
— На двор вынесу — на холодок. Повешу там, а то в доме тепло.
— Простите, хорошо бы уток пожарить, — сказал Павел Сучков. — Я сам приготовлю.
На стол ставят чашки, варенье, грибы, огурцы.
— Уху сварим, — говорят женщины.
— Десять часов, ужин сготовим.
— Мы-то рано спать ложимся, — сказал лесничий. — Скучно. Лес и лес. Дорога проселочная. Редко кто заглянет, и то — по делу. Глухое место. Рад я гостям-охотникам.
Затопили печь в соседней комнате. Лесничий из шкафа достал настойку, поставил рюмки; Павел Александрович налил коньяк в графин и сказал:
— Глушь, глушь. А каково. Жизнь какова, праздник Покрова. Чего еще!!!
— Спасибо дедушке-рыбаку, — сказал Герасим. — А то до утра бы во тьме сидели. А ночь-то, прямо египетская. Шагу не ступишь. Хорошо, дождя не было. А то бы.
Весело в печке трещали дрова. Что-то настоящее, живая жизнь. В этой скатерти, хлебе, грибах, огурцах, в жареных утках и в темной ночи как-то все вместе соединено, так просто и так хорошо душе.
— Эх, гляди, какой праздник вышел. Уха-то, налим, — радовался Герасим.
Слышу, собака скребется в дверь. Я отворил. Большой лохматый пес, вертя хвостом, обошел всех нас, обнюхал. Потом, перед столом, встал на задние лапы, служить. Его желтые глаза смотрели на нас и говорили:
— Видите, я служу. Вот что я умею.
Он получил лепешку и живо проглотил.
— Заметьте, — сказал лесничий, — вот на вас маленько лаял. А то всю ночь рвется, прямо на забор прыгает. И повоет. Когда воет — значит, волки. Обязательно разбудит. В лесу-то тоже жить надо умеючи. Одному с семейством гляди да гляди.
— Что же, лихие люди бывают? — спросил Павел Сучков.
— Как сказать. Бывают… Боязно. Пытались в окно влезть. Вон, в горницу, где одежда висит. Да у меня фейверк припасен.
— Какой фейверк?
— Я зажгу фитиль, а бурак, с порохом да песком запасен, на шесте. Вон, около, тут. Он как ахнет — чисто пушка. Ну и бегут, опрометя. Ну и оружие у меня есть. Вот когда в объезд езжу, так жена и сестрица остаются. Обе стреляют хорошо. Только по зиме волки вот к воротам подходят. Собаку хотят все выманить. Так вот, сколько видали они, жена и сестрица, а волка жалеют… Не стреляют. Чудно, а? Вот они — показал он на жену и сестру.
Во дворе с лаем завыла собака.
— Слышь, чу! — сказал лесничий. — Это на волков. Музыка будет. Идите-ка на крыльцо.
Мы оделись и вышли все на крыльцо. И слышим, далеко, в той стороне, откуда пришли, протяжный вой.
Тяжкой тоской неслись звуки и необычайной гармонией. Переливались эхом; вой и мольба. Какой-то ужас безысходной доли, неизбежной судьбы был в этом далеком крике жалобы и мольбы. Волки…
Жуть прошла в душу. Мы вернулись в дом. Сестра лесничего смотрела в темное окно. И, улыбнувшись, сказала:
— Брат музыкой зовет волчий вой. А я не люблю. Они это плачут о доле своей лютой.
— Да, жутко воют волки, — согласился я.
— Эх, да, — сказал и Герасим. — А что, Лисеич, люди-то тоже воют. Да ведь горд человек. Не показывает. А ежели долю свою знать, то много горя. И завыл бы другой, да стыдится…
ПРИМЕЧАНИЯ править
Ночь — Впервые: Возрождение. 1933. 22 октября. Входит в издание «Константин Коровин вспоминает…». Печатается по газетному тексту.
…помнишь, сердце шито — см. рассказ «Вышитое сердце» на с. 140—143.