Н. Н. Каразин
правитьНочь под снегом
править
В почтовой землянке собралась небольшая компания невольных собеседников, а на дворе разыгралась одна из тех страшных степных мятелей, известных по всему сибирскому и среднеазиатскому краю под именами пурги и бурана.
Разыгрывающиеся на полном просторе бесконечных степей, не встречая себе на пути никаких препятствий, эти мятели достигают ужасающих размеров. Снежный ураган бушует в степи на страх и гибель всему живому, и горе путнику, которого он застигнет не в самой близи цели своего путешествия… Грозные признаки пурги обнаруживаются за час, не более, до полного разгула стихий, и опытные степняки дорожат каждою секундою времени, чтобы или успеть уйти до разгула, или же, когда это за отдаленностью расстояния положительно невозможно, приготовиться к встрече врага на месте. В первом случае не щадят конских сил и пускают тройку в карьер, к заветной цели, к чернеющимся вдалеке закопченным кибиткам аула, или к дымкам, на огонек — одинокой степной станции. Сами животные чуют опасность и не нуждаются в кнуте; вытянувшись во всю длину, забывая усталость длинного перегона, словно не чувствуя тяжести саней и седоков, они мчат во всю прыть, раздув ноздри, дико косясь на эту черную дымную полосу, грозно надвигающуюся от горизонта, на первые, пока еще одинокие и незначительные скатные смерчи, там и сям срывающиеся легкими пыльными винтами. И хорошо знает опытный косоглазый ямщик, что ежели хотя полверсты будут отделять его от станции в момент налета первого шквала, жизнь его уже не обеспечена, эти полверсты станут такою же преградою, как и весь перегон, и только случай счастливый да особенное, спасительное чутье старого коня приведет его к пункту спасения. И не раз случалось, что после бурана, завалившего степь горами, сугробами белого, сверкающего на солнце снега, находили и отрывали замерзших путников, саженях во ста, а то и менее от крытых загонов и жилого места.
Но если предвидят буран в такое время, что успеть добраться до жилья нет никакой возможности, то тут уже приходится рисковать и отсиживаться. Главное дело — надо приготовиться к отсиживанью и временному погребению раньше, чем снежная мятель сбила вас с дороги; иначе вас не разыщут, если вы не в силах будете после откопаться сами. К отсиживанью приготовляются таким образом: выпрягают лошадей и пускают их на волю, предоставляя их своему собственному инстинкту самосохранения, — эти же лошади окажут вам большую услугу, явясь на станцию молчаливыми вестниками вашего несчастья. Затем опрокидывают сани, подрывают под ними снег, чтобы просторнее было, стелют там свои одежды и войлоки и ложатся, предоставляя себя в руки Провидения. Без запаса съестного и питейного по степи никто не ездит, и случаи голодной смерти в подобном положении вещь небывалая, тем более что редко пурга гуляет подряд более трех суток, но случаются такие снежные наносы под местом самопогребения, что погребенным, без посторонней помощи, выбраться на свет Божий уже невозможно, особенно если катастрофа случилась с ними тогда, когда, упрямо борясь со снежным ураганом, они, как я уже сказал, сбились с пути, с той линии, по которой хоть изредка, да проезжают люди, по которой только и мыслимы какие-нибудь розыски. Ведь эту беспредельную равнину покрытой снегом степи не перероешь!
Так вот, именно одна из таких страшных мятелей соединила наше маленькое общество на почтовой станции большого степного тракта, ведущего от Омска на Семипалатинск и Верное.
В то время тракт этот не отличался особенными удобствами для проезжающих. Станции-избы, с просторными горницами и крытыми теплыми конюшнями, попадались редко, и то, когда приходились в населенных пунктах или, южнее, в казачьих станицах. Зачастую на месте станции были вырыты просто землянки для проезжих, для семьи казака-смотрителя и ямщиков. Простой камышовый забор обозначал место загона для неприхотливых киргизских лошадок, два три стога сена поблизости да колодезь солоноватой воды, — вот и все принадлежности; и в данном случае, судьба заперла нас именно на такой убогой станции, Ахметовском полустанке, Джаман-кудук тож.
Кроме меня самого, наше общество состояло из следующих лиц: областная акушерка Елена Ивановна, дама не так чтобы очень красивая, но еще не старая, лет за тридцать с небольшим, довольно полная, румяная, с большими, добрыми серыми глазами и мило улыбающимся сочным ртом, особа к путешествиям дальним, по своему ремеслу, привычная, мужчин не стесняющаяся, да и сама не стесняющая, домовитая даже в дороге, запасливая и приветливая, с добрым словом на языке, с теплым участием к горю каждого встречного… Много она на своем веку видала, много испытала и черного, и красного, натура закаленная, но сумевшая сохранить в себе всю прелесть и обаяние женственности, и даже небольшого кокетства. Я ее и прежде знавал, когда она еще замужем была за военным доктором; потом она овдовела, похоронила мужа, и хотя успела скопить себе за трудовую службу, свою и мужнину, небольшой достаток, но продолжала честно и деятельно служить своему делу и была у всего степного населения общею любимицею и гостьею почетною.
Попали сюда в землянку и губернаторский чиновник по особым поручениям, барон Онегоузен, из остзейских рыцарских потомков, изящный блондин, с длинными светло-русыми бакенбардами и зелеными глазами; попали и два купца из Ирбита, Толченов да Моченов, купцы как купцы, один постарее, другой помоложе: у одного полный дорожный погребец был рябиновки, у другого полыновки, шубы у обоих лисьи, широкополые, а под шубами барашковые полушубки… Казачий есаул Гвоздев, — Иван Кузьмич, тоже мой старый знакомый, ехавший на побывку с места боевого служения, седоусый, коренастый мужчина, с насупленными грозно седыми же бровями и лысою головою, ну точно Тарас Бульба или другой какой из типичных героев былого казачества. Был еще один проезжий, которого никто из нас не знал, но о котором я поговорю поподробнее, так как он давно уже служил предметом моего внимательного наблюдения.
Это был человек, пожалуй, еще не старый, но с первого раза производивший впечатление старика пятидесятилетнего. Его голова была гладко острижена, и формы умного, развитого лба очерчивались ясно, выразительные темные глаза тонули в глубоких синеватых провалах, борода длинная, с заметною проседью, выражение лица кроткое, меланхолическое, словно таящее в себе глубокое, неизлечимое, безвыходное горе. Он был в наглухо застегнутом полушубке, через плечо которого тянулся узенький черный ремень дорожной сумки, и в высоких валеных сапогах; багажа с ним было немного, всего только тощий чемоданчик, обвязанный накрест веревкою, и ехал он со станции на станцию, как оказалось, по сообщению казака-смотрителя, с случайными попутчиками, приплачивая за одну лошадь; сюда он попал на облучке купеческого возка, и очень смущался, что господа купцы не хотят с него денег брать за дорожное продовольствие. От полынной же и рябиновой отказывался наотрез, что заставляло купцов подозрительно коситься на своего странного попутчика.
Выбрал он себе в землянке самое неудобное место, недалеко от входной двери, из которой немилосердно дуло и даже зашибало мелкою снежною пылью, и выбрал, очевидно, с целью предоставить другим лучшее. На Елену Ивановну он поглядывал особенно часто и особенно внимательно, и когда та предложила ему стакан чаю, то растерялся так, что взял стакан пальцами, оставив блюдечко в руках хозяйки. От соблазнительной закуски, разложенной на синих листах сахарной бумаги и на обрывках всевозможных газет, забился в угол так, что и вызвать его оттуда не было возможности, а четверть часа спустя я своими глазами видел, как он, войдя в землянку ямщиков-киргизов, с большим аппетитом похлебал невозможной бурды из мучной подболтки и вонючего бараньего сала, — значит, голоден был изрядно.
Заговорить с этим скромником пытались все, кроме губернаторского чиновника, который до этого не снисходил; больше всех приставали к нему купцы и называли при этом «милым человеком», а то и просто «сердешным». Все разговаривали весело, смеялись, купцы даже петь начинали, да барон на них посмотрел строго очень, они и притихли, — а этот «милый человек» не проронил до сих пор ни слова, только все знай поглядывает на нашу акушерку, да и то украдкою, чтобы другие не очень заметили.
Выходил я к смотрителю, — посмотреть, кто такой? Оказалось в книге, что с купцами записан он «будущим», то есть ровно ничего не оказалось.
А буран в степи разыгрывался все сильнее и сильнее, и не только продолжать путь, но даже носа высунуть на двор не было ни малейшей возможности.
— Помилуй нас, Боже, помилуй! Что такое только деется! — проговорил казак-смотритель, притащив нам в печку новую охапку кизяку для поддержки топлива. — Я уже, господа, в сенях снегу нагреб в кадку, в случае, коли самовара не хватит, а то колодезь-то, вот он, в двенадцати шагах всего, а поди доберись! Пожалуй, и назад не попадешь… Окошки-то занесло совсем, свету не видно!..
— У нас так-то вот барский лакей суповую чашу нес из кухни, к ужину, да не попал на крыльцо и назад не попал в кухню, так и отыскали на другой день в дровах. Сидит, бедняга, уже остыл совсем, и супник в руках держит… — тряхнул волосами купец помоложе.
— А что же, это бывает! — подтвердил казачий есаул.
— Я полагаю, что это уже из области фантастических сказок! — пожал плечами барон.
— Почему же вы так полагаете? — резко обратился к нему казак. — На основании каких таких соображений?
— А вы попробуйте, «ваша милость», — заговорил купец постарше, — за каким ни на есть делом, или так, для собственного времяпрепровождения, прогуляться малость, хоть вот через двор, до ворот, так оно сами увидите, — какие такие это сказки въявь выходят!
— Зачем же я буду это пробовать? — презрительно улыбнулся барон, скручивая папиросу.
— Оно точно, что незачем. Это вы, ваша милость, весьма основательно изволили заметить!
— В прошлом годе, — заговорил смотритель, — семья у нас одна проезжала трактом, да попала вот этак же в пургу… с дороги-то сшиблись маненечко… занесло их, гора горою! Лошади-то пришли, и ямщик приехал верхом, а тех-то только на шестой день разыскали, да и то случай такой вышел, что заметили, будто волки что-то все на одном месте рылись да нюхали, — по их рытью и нашли, — женщина одна была, чиновница из Сергиополя, с двумя детками и мужем. Большаки-то пережили, отошли, как на станцию доставили, да теплым отпоили, а малолеток Господь прибрал. Так-то!
— Это как Господь кому положил предел, так оно и быть должно! — глубоко вздохнул купец постарше. — Кому в огне сгореть положено, кому в воде утопною смертью погибнуть, — кому как… И ты уже что хошь гордостью своею измышляй, а супротив предопределения Божия ничего не поделаешь!
— Это он верно! — оживился товарищ помоложе. — Семен Иванов — это ты как раз! — У нас в Краснохолмске, господа честные… и по сю пору живет, чаем торгует Уточкин, купец первой гильдии: — так что же он сделал! Забрался в Чистый понедельник с товарищем на колокольню, к часам звонить, дело-то было еще с угару масляничного, в голове жернова мололи, кузнецы нажаривали… Вот забрались они, Уточкин и говорит: «Что ты думаешь, друг, коли мне, купцу первой гильдии, не положен такой предел, чтобы, с колокольни ахнувши, жизнь свою положить, должен я расшибиться аль нет? — Коли не должен, так целу мне быть, ежели прямым трактом, а коли должен, так ты меня хоть под руки своди с лестницы, а быть мне внизу в раздроблении…» Только он это сказал, да, перекрестившись, и бултых через перила…
— Ну, что же? — послышалось в землянке рядом несколько вопросов.
Молчаливый собеседник и тот словно встрепенулся и приподнял голову.
— А ничего… Народу много внизу было, все видели, как его с карниза да об карниз валяло, на зонт потом кинуло, да с зонта обземь. Два ребра сломал, печенку зашиб, да ногу пониже колена пополам, а то жив остался, выходился, таперича с костыльком только гуляет… Недавно старостою церковным обществом выбрали, потому купол позолотил на свой счет и крест на колокольню новый поставил…
— Это именно потому так и обошлось благополучно, — объяснил барон, — что вашего купца, как вы изволили выразиться, «с карниза да об карниз валяло», и потом зонт помог, тоже ослабил удар… иначе бы…
— Да уж там, — по тому ли, по другому ли, а все не без предопределения…
— Я читала, у Лермонтова это есть, — заговорила своим нежным голоском Елена Ивановна, — что какой-то офицер тоже, испытывая судьбу, себе в лоб выстрелил, но пистолет осекся, а когда он второй раз в фуражку…
— Был у нас сотник один, — перебил есаул Гвоздев, — шибко ему не везло в жизни. Влюбился бедняга, — невеста изменила, играть начал, — продулся до нитки, запил горькую и порешил с собою покончить… Только в Бога он веровал и сам на себя рук не хотел накладывать, а дело было в Севастопольскую еще кампанию. Так вот стоит наш редут… (есаул показал при этом на большой кусок швейцарского сыра), а так вот, впрочем, немного поближе (тут он тронул рукою половину холодной жареной курицы и даже действительно пододвинул ее поближе к сыру) — так вот французские ложементы, камнем рукою перешвырнуть можно было, не то что из ружья пулею. Сидели мы в своих норах смирно — и стерегли друг друга… Палец кто шутя выставит, назад не уберет, — готово! Не то что выйти самому наружу… Вот этот самый сотник и надумал. Выйдет совсем на бруствер, сготовит трубочку, ходит да попыхивает… Треск просто пойдет по французским ложементам, дымом все застелет, а ему хоть бы что! Ни одна шальная не задевает!.. Дня три так гулял, а потом французы стихли; из их траншеи тоже вышел один штаб-офицерского звания. Позвольте, говорит, мою сигару из вашей трубочки закурить!.. Руку пожал, карточку свою сунул и прочь пошел. Наши, конечно, француза того не трогали, — да и французы просили, письмо присылали, чтобы «сет брав русс» больше не ходил, потому его трогать не приказано, что же войне-то мешать своим порядком продолжаться?!..
— Потому пределу ему не было положено, чтобы от пули! — обрадовался купец.
— Положим, что это все довольно странно, но все-таки я полагаю, что все это не больше, как стечение обстоятельств, — принес и от себя барон лепту на общее времяпрепровождение, — со мною тоже было нечто в этом роде. Был я однажды командирован Его Превосходительством, по очень важному и секретному делу, а главное, времени терять нельзя было ни одной секунды, потому что каждый лишний час мог принести немало трудных политических осложнений!
Барон приостановился на минуту, чтобы все мы могли всласть проникнуться смыслом всего сказанного, уразуметь сие и отнестись с должным вниманием и к рассказу, и к самому рассказчику.
— Да, на чем, бишь, я остановился?.. Да, поднялась метель, вот такая же, даже, может быть, сильнее, а мне ехать необходимо. Смотритель отговаривает, ямщики боятся и отказываются наотрез везти, — но мне необходимо, понимаете ли: необходимо! — Я вынимаю револьвер и спрашиваю: «Кто очередной ямщик?» Мне указывают какого-то идиота, и я ему, приставив дуло пистолета ко лбу, говорю ясно и внушительно: «Выбирай, негодяй, из двух положений: — или ты не едешь — и я, все равно, размозжу тебе голову, — или рискуй вместе со мною и, в случае счастливого перегона, золотой на водку!..» Идиот, понятно, рискнул, и мы поехали… О, это были долгие часы, часы страшных мучений, но энергия и сила воли взяли верх над стихиями, и я доехал благополучно…
— Верно, заметь была легонькая, — не то что вот как нонешняя! — усумнился есаул.
— Я говорю, настоящая, невозможная пурга, как говорят по-здешнему! — настаивал барон.
— Сумнительно, ваше благородие, — вставил и казак-смотритель… — Пурга-то ведь зверь; она все равно как ураган летом, она с ног валит, верблюду не выстоять… она ведь, каторжная, сразу всю память, дух весь из мозгов вышибет… ошалеешь!.. Она…
— Значит, не из всяких мозгов дух она вышибает, как ты говоришь, любезный! — улыбнулся барон, и заметив, что Елена Ивановна потянулась за чем-то через стол, ловко пододвинул к ней желаемое…
— А я, господа, отношусь к пурге даже с некоторою признательностью, — заговорила Елена Ивановна. — Я ведь ей обязана двенадцатью годами счастливейшей жизни…
— Это как же? — полюбопытствовал барон.
— То есть каким манером? — в один голос спросили купцы.
— Сообщите-с, сударыня! — пробасил, крутя седой ус, есаул Гвоздев.
Я уже знал прежде эту историю, а все-таки подвинулся с своим табуретом поближе. Даже молчаливый «сердешный» вдруг встрепенулся и, широко раскрыв свои кроткие глаза, словно замер, затаив дух, весь сосредоточившись в одном напряженном внимании.
— Меня тоже раз, давно это было, — начала свой рассказ Елена Ивановна, — застигла на дороге пурга. Это случилось на длинном перегоне, так что до станции верст двадцать оставалось, а лошади мне попались прескверные, усталые, и ямщик — совсем мальчишка. Я хотя и слышала много страшного про эти самые пурги да бураны, но самой лично испытать не доводилось… Я и не думала тогда об опасности, опустила рогожи у кибитки и кричу ямщику: «Пошел!..» А где тут гнать, ничего не видно!.. Сани то туда, то сюда швыряет, очевидно, мы дорогу-то потеряли и попасть на нее не можем… Ямщик-мальчишка озяб, плачет, бросил возжи и ко мне в кибитку полез; кони стали… Вдруг, прислушиваюсь я… колокольчик… бряк-бряк, — да близко, вот сейчас перед нами… Наша тройка заржала, и в ответ, слышу, тоже ржат лошади… Это мы вплотную съехались, так и уперлись друг в друга… Кто-то подошел, под рогожу заглянул… Залепило снегом глаза, ничего путем не видно… Окликает. Я отозвалась. «Ах, это вы», — говорит, по имени называет, а я признать не могу… «Так, — говорит, — нельзя, так и жизнь покончить можно; а давайте уже „отсиживаться“ как следует, вместе…» Что уже они после со своим ямщиком делали, как сани ворочали, как, что, — я и не помню… Зябнуть я шибко стала; именно что «пурга мозги отшибла». Только огляделась я уже, когда все готово было. Лежим мы оба под возком, снегу намело поверх, что темно стало, — и этот-то, Богом посланный, фонарик засветил, все еще копается, войлоками обкладывает меня и говорит: «А вы, голубушка, вот хлебните глоточек, — это очень помогает в данном положении». Я хлебнула — разговорились… «Я, — говорит, — к вашему папеньке, в прошлом году, в форте являлся; помните, — доктор с рыжею бородою? Вы мне еще чай подавали, ромом угощали?» Я ему говорю: «Как же-с, теперь помню. Только папенька мой помер, а я теперь…» Ну, одним словом, разговорились как следует…
Елена Ивановна покраснела слегка, потупилась, поправила пуховой платок на шее и проговорила:
— А не хотите ли, господа, еще по стаканчику?.. Я свежего заварила чайку… Прикажете?
— Я бы готов вынести десять буранов подряд, чтобы быть на месте этого доктора! — плотоядно осклабился барон и почему-то пододвинулся поближе к нашей хозяйке, хотя всем нам казалось, что он и без того сидит к ней довольно близко.
Молчаливый собеседник очутился, как-то незаметно, тоже почти у самого стола, и в данную минуту, судя по выражению его лица, ничего и никого не видел и не слышал, кроме самой рассказчицы.
Та тоже посмотрела на него особенно пристально, словно припоминая что-то, но, очевидно, ничего не припомнила — и занялась разливанием чая по стаканам.
— Долго ли отсиживаться пришлось? — прервал молчание есаул Гвоздев.
— Ах, да!.. Я не помню хорошо, но, вероятно, дня два, немножко больше… Вот лимон… Положить кусочек?..
— О, я понимаю, — опять осклабился барон… — счастливые часов, да что часов, и дней не замечают… Чем же вся эта романическая история кончилась?
— А тем кончилась, — резко отодвинулась от него Елена Ивановна, — что по приезде в город мы обвенчались и двенадцать лет прожили вполне счастливо… Вот чем это, господин барон, окончилось!
— Вот и опять пурга… и опять… — заговорил молчаливый наш собеседник. И заговорил таким глухим, подавленным, нервным голосом, что обратил на себя общее внимание… Начал он было свою фразу и оборвал, не кончил, быстро спрятался в свой угол, отвернулся и, ни с того ни с сего, заплакал. Заплакал тихо, беззвучно, но этот плач слышали все, кроме барона, кажется…
Вдруг, словно над нашею головою, чуть-чуть звякнул колокольчик, крыша землянки дрогнула, и на головы наши посыпались мелкие кусочки глины… Звук колокольчика повторился еще раз…
— А ведь это кого-то еще Бог привел! — снялся с места есаул и выскочил в сени…
Казак-смотритель бросился за ним, купцы почему-то стали запахиваться и креститься, а барон заметил, что если и прибыл кто-нибудь, то это для него, прибывшего, весьма счастливая случайность, не более…
— Только где же тут уместится этот новый приезжий? — вопросительно поглядел он вокруг себя и, на всякий случай, раздвинул свои чемоданы и протянул ноги, чтобы заблаговременно захватить лично под свою особу место попросторней.
Застегнул полушубок и я, надел шапку и вышел в сени, вслед за есаулом и смотрителем… Там уже толпилось два или три ямщика и, при свете фонаря, дружно работали лопатами, расчищая себе выход из дверей, до крыши заваленных уже снегом.
Бряканье колокольчика повторилось еще, теперь много яснее, чем нам послышалось в землянке. Гремя сбруею, встряхнула и фыркнула усталая лошадь… Окликнули, но на громкий оклик смотрителя никто не отозвался.
— Окоченели, поди, седоки-то! — тряхнул головою казак.
Лопаты заработали дружнее.
Сильный порыв ветра внес к нам в сени массы мелкого, пушистого снега и задул один из фонарей, но, при слабом мерцании другого, можно было чуть-чуть различить конец дуги и заиндевевшую морду коренного.
С громадными усилиями, завязая по пояс в снегу, помогая, а больше мешая друг другу, мы добрались-таки до саней и начали их исследовать.
— Эк навалило, не дороешься! — ворчал смотритель… — Почтенный, а почтенный! Как вас звать-то?.. Вставайте, что ли… Приехали!.. Ребята, расчищай снег у головы, бери под плечи!..
«Почтенный» ничего не отвечал и не шевелился, изображая из себя неподвижную, окоченелую глыбу, длинный, скутанный сверток насквозь промерзшей одежды.
— А ямщика-то нету! — заметил кто-то из рабочих.
— Ищи в передке!
— Да искали — нету… Черт его знает, не распознаешь путем — чья тройка!
— Под доску не сбился ли?
— Нету!
— Ну, так помяни добром его душу!.. Сгиб, значит… Он, может, дорогу пошел нащупывать, ну, и шабаш!
— Много тут дороги нащупаешь… Да убери фонарь, что в глаза суешь, косоглазый, только мешаешь… Ну, поднимай! Бери разом… У-ух!
— Отвороти лошадь маленько… Да что глядишь, братцы, распрягай, что ли… Пущай сами по загону дороются… Эки олухи!
— Руки знобит… застыли совсем, Евстрат Игнатьевич…
— Ладно, разговаривай… Подняли, что ли?
— Тащим!
Кое-как, общими силами, мы подняли из саней приезжего и внесли его в сени. Это была просто неуклюжая, снежная масса, и уже в сенях, в относительном затишье, можно было рассмотреть часть мехового воротника и ноги в высоких сапогах.
В сенях же я заметил, что самое деятельное участие в розысках и поднимании тела принимал наш молчаливый собеседник, хотя и оставшийся сначала, как нам казалось, в землянке, но успевший пробраться вперед.
Он теперь очень суетился и все упрашивал не вносить «приезжего» сразу в тепло, а дать ему отлежаться в сенях, облегчить от лишней одежды, и вообще принять меры, хорошо всем нам известные в подобных случаях.
— Дышит! — первый же заметил он, засунув руку под шубу и пальто незнакомца, лицо которого трудно было рассмотреть под башлыком и слоем инея, густо залепившего брови, усы и бороду…
В сени вышла к нам и Елена Ивановна и остановилась на пороге, зябко запахиваясь в свою наскоро накинутую шубку.
Сунулся и я свидетельствовать больного, нашел, что сердце еще билось, хотя довольно слабо, значит, внести в тепло не представляло особенной опасности.
Порешили вносить.
Тут уже все принялись хлопотать… И купцы, и наша дама, все, кроме только барона, который осыпал нас советами, хотя сам лично и не трогался с своего места.
Приезжего раздели, уложили на пол, подостлав предварительно разной мягкой рухляди, вытерли водкою лицо, руки, грудь, разули и осторожно влили в рот ложечку теплого рому.
Больной повиновался нам совершенно бессознательно и, казалось, находился в полном беспамятстве… Его прикрыли сверху двумя тулупами. Елена Ивановна предложила оставить его пока в полном покое.
— Сам отойдет через часик, — говорила она… — Я знаю, я видала таких многих на своем веку… Сам отойдет и заговорит, тогда и можно будет вволю отпоить горяченьким, а пока не надо.
— Ему бы полынной рюмочку пропустить — она живодействует! — предложил старший купец.
— А нет того лучше, как ежели прямо в баню, да на полок! — предложил младший.
Но так как бани под руками не было, то этот дикий совет не грозил больному своим осуществлением.
Все в землянке заговорили тише, вполголоса, все стали сдержанней, только барон заметил:
— Ну, вот и не без драматического эпизода… прекрасно!
При этом барон почему-то счел нужным засмеяться, и даже довольно громко, но этот смех остался без всякого ответа и сочувствия.
Настало неловкое, даже какое-то особенно тяжелое молчание. Всех словно смущало присутствие этого лишнего, полумертвого человека… Купцы нервно зевали и крестили рты, есаул усиленно пыхтел трубочкою, барон, должно быть, измышлял еще что-нибудь поостроумнее, Елена Ивановна второй раз принялась мыть и перетирать чайные стаканы.
Веселая развязность, с которою мы беседовали до сих пор, словно испарилась, даже казак-смотритель и тот, видимо, чувствовал себя не в духе и, обернувшись лицом к стене, перечитывал правила о проезжающих, висевшие в крашеной рамке, за разбитым, закоптевшимся стеклом.
— Вот говорили недавно, господа, о Божьем предопределении, — послышался дрожащий голос молчаливого собеседника… — Вот и они-с говорили… И вот они тоже-с…
— Да подойдите поближе сюда… Сядьте здесь… — засуетилась Елена Ивановна, на месте даже задвигалась. — Барон, уберите пока ваши ноги, дайте место… Вот сюда…
— Нет, зачем же… Ах, Боже мой, не извольте беспокоиться! — покраснел «сердешный», очевидно, глубоко тронутый и вместе смущенный вниманием.
— Мало вас, что ли, продуло-то, у дверей сидючи…
— Идите сюда! — скомандовал есаул.
— Подь, подь, милый человек, погрейся тоже… Вот их высокоблагородие убрали ножки… Занимай лавку!.. — заговорили и оба купца…
— Садитесь! — пригласил и барон, действительно убирая свои длинные ноги.
Но «молчаливый» так и остался на своем прежнем месте, робко и пристально поглядывая во все стороны.
И в его взглядах так и сквозила мысль: «Ну вот, мол, не утерпел, с души сорвалось, с сердца прямо… Язык глупый подхватил это, а теперь что же, как же теперь… Неужели рассказывать?..»
— Вы, голубчик, начали что-то, — заговорила Елена Ивановна. — Все вы молчали, а вот теперь начали, ну и расскажите нам… пожалуйста… а мы слушать будем… Я уже слушаю… Ну!..
— Елена Ивановна… я могу… я вам могу… извините, господа… я… я… вот насчет как Бог велит, как кому указано…
— Выпей рюмочку, накось! — толкнул его под локоть один из купцов. Выпей — ничего!
Но «молчаливый» отвел руку со стаканом и, наконец, заговорил.
Сначала рассказ его не особенно вязался, прерывался и путался, но после, по мере того, как он овладевал общим вниманием, лицо его оживилось, он смотрел прямо в глаза Елене Ивановне, словно одной ей рассказывал свою историю.
Голос зазвучал сильнее, короткие, определенные мысли и образы — лились плавно, картинно складываясь в одно целое.
— Было это давно, лет десять тому… нет, нет, — больше, гораздо больше!.. Десять лет это особенных, а перед этим года два, да после вот третий идет… значит… так вот тогда и было это… Ну… Господа, вы меня извините, пожалуйста — Бога ради… Ну, право же, это совсем неинтересно… Я лучше…
Рассказчик умоляющими глазами окинул собрание, его смущение было полное… Глядя на него, казалось, что ему легче было бы провалиться сквозь землю в эту минуту, чем быть предметом общего внимания.
— Нет, братяга, шалишь! — принадвинулся к нему младший купец… — Завел машину, выкладывай! Трогай!..
— Говорите! — произнесла Елена Ивановна, и как-то особенно произнесла… Не приказание это было, не просьба, а что-то другое, — такое, чего нельзя ослушаться, нельзя не исполнить… Она взглядом и жестом заставила рассказчика подняться с своего неудобного места и занять другое, подле стола, так близко от нее самой, что рукою достать можно было бы, и… Барон сделал кислую гримасу, очевидно, заметив то, что и все мы видели; а видели мы, как Елена Ивановна наложила свою пухлую, красивую ручку на тощую заскорузлую руку «сердешного» и крепко сжала ее, повторив еще раз при этом свое «Говорите!»
Вздохнул человек легко и отрадно, словно гору с плеч скинул, только рукавом полушубка смахнул что-то заискрившееся у него в глазах и уже теперь заговорил без перерывов,
— У меня невеста была тогда, то есть нельзя сказать, чтобы совсем невеста, как вот бывают объявленные. Я девушку одну шибко любил, так любил, что и в сердце у меня ни для кого местечка бы не оказалось, мать родную, а и ту, покойницу, вытеснила у меня эта девушка и совсем взяла себе мою душу… и она меня тоже… не знаю, впрочем!
— Ну, верно, любила, и очень тоже — я так думаю! — вставила Елена Ивановна.
— Любила, — чуть слышно повторил за нею рассказчик… — Так вот, отец ейный видел это и молчал, а меня принимал, и как хорошо принимал, называл просто по имени, так, Яшею… «Яша, — говорит, — сходи туда; Яша, сделай то…» Все одно, как за родного сына считал… Он говорил мне раз: «Ты, Яша, погоди немного, оно прочнее будет. Теперь вот тебя в подпоручики произвели, ты человек трезвый, непьющий — тебе непременно роту дадут… Тогда ты человек с положением будешь, а это не уйдет».
— Конечно, понимал я, к чему тут речь идет, отчего не подождать, мы не в разлуке ведь были: как не на службе, все время вместе, только ночевать бегал в свою квартиру, а то все вместе… Тут и ждать долго не пришлось… Стряслась беда у нас с командиром третьей роты; полез в прорубь купаться, в Крещениев день, выпивши был очень, не выдержал после, захворал и помер от тифа. Глядь, приказ по батальону… принять, мол, роту подпоручику Чижикову, на законном основании. Захлопотался я, засуетился, дело-то ведь нешуточное, ежели чтобы все было в порядке; однако в две недели управился… Ну, докладываю у своих… готово! Лена рада-радешенька, сама за меня ротные списки и рапорты писала. Отец тоже смеется да усы седые крутит… Я, уж что говорить, земли под ногами не слышу… Только, зовут меня к генералу…
— Оделся по форме, прихожу… и — что бы вы думали?!.. «Собирайтесь, — говорит, — сейчас в дорогу, да и не близкую»… Дело в том оказалось, что казначей наш заболел внезапно, а ему надо было ехать, дело было в Екатеринбурге, казенное, большое дело, и с собою деньги везти, да ни много ни мало сорок две тысячи… «Я, — говорит генерал, — кроме вас никому этого поручить не могу, поезжайте с Богом!»
— Я было заикнулся насчет своего положения, а генерал улыбнулся… Знаю, говорит, знаю, как вернетесь назад, сам и посаженым у вас буду… А теперь… марш!
— Прихожу «к своим» — рассказываю… Старик мне в ответ: «Что ж, от службы не отказываются, командировка хорошая и почетная, в формуляр занесется»… Лена оторопела было маленько…
— Вот уже нисколько! — чуть слышно прошептали губы Елены Ивановы…
— Собрался я одним днем, простился, запрятал в сумку на грудь деньги и бумаги, сел в сани и погнал, не переводя духу… День за днем, ночь за ночью… На шестые сутки прискакал в Омск, там надо было остановку, тоже по казенному делу, на двое суток иметь… Тоже знаю как поступать, инструкцию выучил наизусть. Сейчас в казначейство… «Потрудитесь принять на хранение, до выезда!» Сдал деньги, квитанцию выправил, думаю: «Отдохну покойно!» За шесть то суток непрерывного гону всего разломало!
— Написал письмо к Лене, все подробно в этом письме обозначил, выспался, заглянул в общий зал, пообедать тоже захотелось по-человечески… Вот тут и началось оно самое…
— Я уже и щи свои отхлебал, и бифштекс съел, закурил папироску, подходит ко мне господин один, фуражка в руках форменная, одежда в порядке и сумочка через плечо.
— А мы, — говорит, — с вами товарищи. Вы ведь господин Чижиков!
— Так точно, отвечаю, моя фамилия Чижиков!
— Я вас в казначействе сегодня утром видел; мы с вами там по одному делу. Вы ведь деньги сдавали на хранение, до отъезда?
— Да, говорю, деньги сдавал казенные…
— Я тоже… Опасно, знаете, держать при себе в трактире такую сумму… Мало ли, что может случиться… Я вот теперь в Екатеринбург еду, деньги, положим, не казенные везу, а своего доверителя, однако большие, тысяч за сто будет… Тоже сдал пока на хранение!
— Да и я тоже в Екатеринбург! — бухнул я сдуру.
— Знаю. И вот мне очень приятно познакомиться… Здесь места пойдут весьма небезопасные, народ все подлец на подлеце… Так не поедем ли вместе… Ах, — говорит, — виноват, позвольте познакомиться: Гуровский, Станислав Иванович…
— Познакомились мы… Думаю я эдак: оно хоть, положим, неудобно с попутчиком при казенной сумме, однако все же вдвоем смелее как-то… Вишь, он говорит «места опасные», народ вор. Он тоже деньги везет большие… Одним словом, попутал меня лукавый!
— А тот, Гуровский-то этот, сейчас распоряжение сделал… Подали бутылку шампанского, затем другую… Меня, впрочем, не неволил пить, чокнулись только бокалами; я один всего и выпил, а то все Гуровский одолел… Взял он с меня слово, чтобы выехать вместе… В свое время и выехали…
— И что за душа человек оказался этот мой попутчик, такой открытый, такой честный, всю мне душу свою на первых двухстах верстах выложил… рассказывал, как он влюблен, как невеста его любит, меня на откровенность вытянул… Тьфу!.. Только имя дорогое опоганил… А ехали мы по моей подорожной, потому моя казенная из курьерских, а у того, говорит, частная…
— На вторые сутки к ночи, верст мы уже без малого четыреста пятьдесят от Омска отъехали, остановились мы ночевать. Знал я, что этого не допускается тоже по положению, да уговорил, собака… Притворился, что его разбило очень, упросил хоть часика три простоять… А станция попалась первейшая, шпалерами оклеена и с особою горницею… Эту-то горницу мы и заняли… Осмотрел он замки у дверей, окна освидетельствовал, сумку под голову свою положил и револьвер около. Самовар нам подали… А уже больше, вот хоть убей, ничего не помню!
— Проснулся я, головы поднять не могу, во всем теле, ну, ни капли силы не осталось, руки, ноги, как плети, лежат на постели… и уже комната не та, а смотрителева, и смотритель сам, спиною ко мне, сидит за столом и в книгу пишет… Окликнул — не сразу и голос мой заслышали, однако обернулся смотритель и говорит: «Ну, слава Богу!.. А я уже и уведомление послал в город, думал, помрете здесь, на станции…»
— Хватился я за грудь… сумку ищу… Раздет я догола, в одной рубашке лежу под одеялом. Ударило меня в голову, и опять забытье настало… После мне уже рассказывали, что без малого две недели я в память не приходил, метался, бредил… Фельдшер какой-то приезжал, поглядел и уехал, пузырек только лекарства оставил… Как все объяснилось — смотритель мне говорит: «Вы, ваше благородие, меня в такие дела не путайте, а что Гуровского я никакого не знаю, попутчик же ваш, это точно, еще рассветать путем не начинало, выехал, по своей собственной подорожной, вас будить не приказал… Да у меня, — говорит, — и в книге его подорожная записана; вот, извольте читать: мещанин красноярский Ефим Мохров по частной надобности…» Сообразил я, в чем дело, да сообразивши, представивши все, опять чуть и памяти, и рассудка не решился. Первым делом в церковь пошел, потом письмо написал к Лене — все ей же, кому же больше. Что же, думаю, тут оставаться, надо либо в Омск, либо в Екатеринбург, до Омска-то все-таки ближе, решил туда и ехать, заявить по начальству. Дал мне смотритель такую записку, чтобы из станции на станцию на обратных препровождали, потому денег у меня не осталось ни копейки. Все обокрал, прок…
Чижиков оборвал на половине бранное слово, пристально посмотрел туда, где лежал приезжий больной, и продолжал рассказ.
— Дотащился до Омска, явился… тень тенью, на человека даже не похож стал, не то что на порядочного офицера.
Посадили меня под караул, начали следствие… Только и утешенья мне было, что писать к Лене, а от нее нет ни слава в ответ… После уже от отца получил коротенькое письмо. Пишет, что, мол, если оправдаюсь, обелюсь, тогда еще посмотрит, как и что, а чтобы теперь я не докучал дочери письмами, и без того ей горе неподсильное…
— Без малого два года шли розыски да следствие… Свидетелей все разыскивали, нашлись такие, что показали, как я в гостинице шампанское пил, кутил, говорят, шибко… Да куда же я мог деньги-то, сорок тысяч, деть… Ведь деньги, хоть бы и прокученные, след широкий оставляют, видный след. И приговорили меня, за небрежное хранение и умышленную растрату якобы казенной суммы, по лишении всех прав и личных, и по преимуществу, в острог на четыре с половиною года, да на пять с половиною на поселение, безвыездно и под присмотром… Убили человека… Душу убили, не тело… Телу что! Тело-то вот выдержало, до сих пор держится… И осталась у меня одна отрада, одно утешение — это, что приведет же Бог встретиться когда-нибудь с злодеем своим, с вором окаянным… Этою мыслью и жил я только, об этом одном и денно и нощно молил Всевышнего…
— Все, что было для меня дорогого, все прошлое, все острогом и каторгою отгорожено, заслонено наглухо…
— А об Лене вашей вы тоже забыли? — нервным, взволнованным голосом спросила Чижикова Елена Ивановна.
— С опоганенными устами к причастной чаше не прикасаются! — понурил голову рассказчик.
— А того подлеца так и не разыскали? — спросил седоусый есаул.
— Нашел! — тихо-тихо, чуть слышно проговорил Чижиков… и опять покосился в ту сторону, где больной лежал.
Все мы невольно взглянули туда же, и видим, как тот приподнялся на локоть и смотрит на нас страшными глазами, бесцветными, безжизненными, словно у трупа… Лицо его исказилось, нижняя губа отвисла… Он силился подняться на ноги, но не мог… Он страшно страдал. Это видно было, но никто из нас не в силах был броситься к нему на помощь… Противно, гадко как-то стало, словно перед нами не человек страдал, а корчилось в предсмертной агонии отвратительное, ядовитое животное…
— Нашел! — повторил снова Чижиков… — Сам Бог привел Своею святою волею!.. Бог привел, Бог и накажет тебя, или простит… как… как… ну — хоть как я тебя прощаю…
Мучительно, болезненно застонал больной, рванулся еще раз и вытянулся… А тут, слышим мы, и с Еленою Ивановною что-то странное приключилось… Рыдает она, как ребенок малый, обняла шею Чижикова, припала к нему на плечо головою, только и можно разобрать что: «Яша, да Яша мой бедный, мой дорогой…»
— Вот так оказия! — стал тут наотмашь креститься старший купец… — Это точно Божье предопределение… Перст — он самый Господень!
Барон тоже спохватился, засуетился по-своему — говорит, что арестовать надо немедленно сего заподозренного, что он это может губернаторскою властью, что он доложит и прочее…
Только хлопоты его ни к чему не повели, потому что к утру арестовать было некого, некого и судить судом человеческим…
Вынесли в сени мертвое тело, прикрыли лицо шинелью, а тут и разъясниваться стало, даже солнышко выглянуло, и вся степь озарилось, белая, бесконечная, вся сверкающая чудными бриллиантами.
Всем нам было в одну сторону, все мы разом и выехали, да сейчас же остановились, на следующей станции — потому как купцы говорили: «Там оно несподручно было, в виду… упокой, Господи, его душу многогреховную, а здесь расчудесно — поздравить жениха с невестою!..»
Елена Ивановна охотно приняла это предложение, есаул троекратно провозгласил «Ура!» Купцы просто заходили около своих погребцов… Даже барон не погнушался и выпил, чтобы ни того, ни другого не обидеть, и полыновой, и рябиновой.
Исходник здесь: Русский Туркестан. История, люди, нравы.