Ночь накануне Ивана Купала (Краснова)/ДО

Ночь наканунѣ Ивана Купала
авторъ Екатерина Андрѣевна Краснова

Источникъ: Краснова Е. А. Разсказы. — СПб: Типографія бр. Пателеевыхъ, 1896. — С. 193.

I

Старый, большой деревенскій садъ стоитъ неподвижно, залитый луннымъ свѣтомъ. Черныя тѣни лежатъ подъ деревьями, въ глубинѣ сиреневыхъ клумбъ, на луговинахъ и на дорожкахъ.

Въ цвѣтникахъ, около небольшого деревяннаго дома, бѣлѣютъ цвѣты свѣтлыми пятнами; въ густой травѣ сверкаютъ капли росы, отливая зелеными огнями. Всѣ окна въ домѣ и стеклянная дверь на террасу отворены настежь. Изъ этой двери, ведущей въ единственную освѣщенную теперь комнату, несутся звуки фортепіано. Все остальное темно; оконныя стекла блестятъ отъ луннаго свѣта, и совсѣмъ бѣлымъ кажется сѣрый домъ. Лучи мѣсяца врываются въ темныя комнаты, скользятъ по стѣнамъ, бросаютъ узорчатыя тѣни на полъ и убѣждаются, что домъ пустъ. Все населеніе разбрелось по саду въ теплую іюньскую ночь, — ночь наканунѣ Ивана Купала.

Только одна пожилая дѣвица, которая боится росы и лягушекъ, играетъ мендельсоновскую фантазію въ опустѣломъ домѣ. Воздухъ полонъ благоуханіемъ жасминовъ, которые разрослись огромными кустами у самаго дома и тѣснятся у широкой лѣстницы, покрытые безчисленными бѣлыми цвѣтами.

На площадкѣ, отдѣляющей домъ отъ группы старыхъ липъ и сосенъ, съ которыхъ начинается большая аллея, стоитъ молодой человѣкъ, одиноко размышляя. Сигара почти потухла въ его рукѣ.

— Куда это они всѣ дѣвались? — спрашиваетъ онъ себя лѣниво.

Да, куда всѣ дѣвались, въ самомъ дѣлѣ?

Онъ сворачиваетъ въ аллею направо; его шаги тихо скрипятъ по песку; крупные листья шелестятъ надъ его головой, колеблемые теплымъ ночнымъ вѣтромъ. Подъ липами совсѣмъ темно; зеленый огонекъ свѣтляка блеститъ въ густой травѣ, налѣво отъ дорожки. Что это, какъ будто, женскій голосъ? Онъ явственно разслышалъ свое имя и остановился.

II

Въ аллеѣ, въ двухъ шагахъ, горячо разговариваютъ. Должно быть, онѣ сидятъ на скамейкѣ; только одна большая липа отдѣляетъ его отъ нихъ.

Да, онъ узнаетъ оба голоса, особенно одинъ — нѣжный, но звонкій и серебристый, который звенитъ какъ струна въ ночномъ воздухѣ. Онъ-то и произнесъ его имя, и произнесъ съ такой страстной нѣжностью, что трудно, очень трудно не броситься впередъ, за липу, къ этой скамейкѣ… Но онѣ тамъ вдвоемъ. Теперь слышится другой голосъ, спокойный, низкій, грудной голосъ.

— Да что говорить о немъ! Все дѣло въ тебѣ. И я, право, не знаю, что мнѣ съ тобой дѣлать! — произноситъ онъ съ лѣнивой укоризной.

— А я развѣ знаю? Я сама не знаю! И ты думаешь, мнѣ легко?.. — раздается пылкій, быстрый отвѣтъ.

— Сначала ты все кипятилась изъ-за того, что никакъ не можешь влюбиться… Теперь, когда ты, наконецъ, влюблена… Да скажи ты мнѣ на милость, влюблена ты или нѣтъ — разъ навсегда?

— Разъ навсегда: да! тысячу разъ, сто милліоновъ тысячъ разъ!

— Такъ зачѣмъ-же ты дѣлаешь все на свѣтѣ, чтобы доказать ему противное? Зачѣмъ ты его мучишь и дразнишь?

— Да развѣ я его мучу и дразню?

— А ты зачѣмъ-же улыбаешься? Сама знаешь, что да! Какъ онъ ни влюбленъ…

— А онъ навѣрное влюбленъ? Ты думаешь?.. Честное слово?

— Въ который разъ тебѣ это говорить! Разумѣется, да. Право, я тебя не понимаю. На твоемъ мѣстѣ…

— Ахъ, пожалуйста, не говори ты: на твоемъ мѣстѣ! Скажешь глупость… На моемъ мѣстѣ тоже самое сдѣлала-бы, что и я. Когда я не могу! Ужь, конечно, невозможно больше любить, чѣмъ я его люблю… Ты не знаешь, какъ онъ мнѣ нравится… Право, Маша, какъ онъ войдетъ — у меня всякій разъ въ глазахъ потемнѣетъ, сердце бьется, бьется… Я никого другого ужь не вижу; мнѣ вдругъ до всего міра все равно, только онъ одинъ, онъ и я… Такъ я и бросилась-бы ему на шею…

Тутъ нѣжный голосъ зазвенѣлъ; въ немъ прозвучала неудержимая, юная страсть, слезы радостнаго волненія.

Вѣтви ближайшей липы подозрительно зашумѣли и задвигались, какъ живыя.

— Кто тамъ? — испуганно раздалось со скамейки.

Въ отвѣтъ наступило глубокое молчаніе. Черная фигура неподвижно стояла за липой; свѣтлякъ мирно сіялъ въ травѣ, и недалеко отъ него догоралъ красный огонекъ брошенной сигары.

Разговоръ опять возобновился.

— Все это прекрасно, но отъ этого ничуть не легче. Что бы ты ни чувствовала, а говоришь ты ему однѣ непріятности. Кончится тѣмъ, что ты выведешь его изъ терпѣнія и онъ броситъ тебя…

Темная фигура за липой не согласилась съ этимъ: ни въ какомъ случаѣ.

— Но что-же мнѣ дѣлать, Маша? — голосъ принялъ смиренный оттѣнокъ.

— Вести себя иначе, во всякомъ случаѣ! Не дразни его каждую минуту…

— Не могу, не могу! Ты не знаешь, точно какой-то бѣсенокъ сидитъ во мнѣ и такъ и подмываетъ его дразнить… Но вѣдь я только дразню; если-бы онъ меня любилъ, какъ слѣдуетъ, развѣ-бы онъ сталъ обращать вниманіе на такіе пустяки?

— А что-же ему на проломъ что-ли идти?

— Конечно, на проломъ, а то какже?

Отвѣтъ былъ произнесенъ совсѣмъ другимъ тономъ — веселымъ и рѣшительнымъ. Черная фигура приняла къ свѣдѣнію и съ трудомъ удержалась оттого, чтобы не идти на проломъ сейчасъ.

Но мѣсяцъ, также подслушивавшій бесѣду, не выдержалъ: онъ заглянулъ сквозь густыя вѣтви въ аллею и прямо направилъ на скамейку свой любопытный лучъ; этотъ лучъ скользнулъ по бѣлымъ платьямъ молодыхъ дѣвушекъ и озарилъ ихъ своимъ блѣднымъ сіяніемъ.

Одна была тоненькая и бѣлокурая, другая массивная брюнетка. Единственное, что было въ нихъ общаго, это то, что онѣ обѣ были хорошенькія дѣвушки; во всемъ остальномъ онѣ составляли полнѣйшую противоположность и потому были необыкновенно дружны. При лунномъ свѣтѣ обѣ казались блѣднѣе обыкновеннаго, но ничуть не хуже. Такъ, по крайней мѣрѣ, казалось темной фигурѣ, смотрѣвшей изъ-за липы. Она сама стояла въ тѣни, и потому никто не узналъ-бы въ ней теперь того самаго счастливца, о которомъ столько говорилось въ аллеѣ, котораго такъ любили, хотя и дразнили… Но «счастливецъ» ясно разсмотрѣлъ знакомыя тонкія черты, легкія пряди волосъ надъ нѣжнымъ лбомъ и, главное, большіе, свѣтлые, задорные глаза и насмѣшливый ротикъ, не дававшій ему покоя. Еще свѣтлѣе и воздушнѣе казалось это видѣніе рядомъ со спокойной, сильной фигурой черноволосой дѣвушки съ задумчивымъ взоромъ глубокихъ глазъ…

Набѣжала легкая тучка и скрыла любопытный мѣсяцъ; аллея снова потемнѣла, и на скамейкѣ остались только два бѣлыхъ, смутно очерченныхъ силуэта.

III

Теперь голоса звучали весело и беззаботно.

— Я рѣшила, Маша. Ты знаешь, я нарвала травъ.

— Какихъ травъ?

— Ахъ, Господи, развѣ ты не знаешь? Гаданье! Надо на зарѣ, не говоря ни одного слова… Надо тебѣ сказать, мы пошли съ Варей: это было, конечно, ужасно трудно. Мы просто помирали со смѣху. Надо нарвать тринадцать разныхъ травъ, только непремѣнно молча и все разныхъ, и положить къ себѣ подъ подушку. Когда ляжешь — тоже не говорить ни слова… Ты не будешь меня смѣшить, когда мы ляжемъ?

— Не буду.

— Смотри-же. Ну, и съ вечера все думать… о чемъ хочешь. Если увидишь во снѣ…

— Какія глупости!

— Мало-ли что глупости, а я такъ хочу. Я загадала. Увижу его, тогда…

— Ну, что тогда? Сама объяснишься ему въ любви?

— Вотъ еще! Ни за что на свѣтѣ! Но только тогда я сейчасъ-же… — тутъ голосъ понизился до шопота, и, какъ ни старались за липой, конецъ интересной фразы такъ и не удалось разслышать.

Потомъ на скамейкѣ еще долго шептались и смѣялись.

— Пора! — раздалось, наконецъ, громче.

— Что-же мы такъ вдвоемъ и пойдемъ?

— Непремѣнно вдвоемъ! И главное, чтобы никто не зналъ.

— Къ глухому пруду?

— Да. Мы пройдемъ въ нижнюю калитку и оставимъ ее отворенной; если увидятъ, то навѣрное подумаютъ, что мы пошли къ колодцу, а мы обойдемъ кругомъ, за садомъ, и къ пруду.

— Только тамъ мокро ужасно, Оля, и двѣ канавы по дорогѣ.

— Три. Что-жь такое! Ужь ты не боишься-ли?

— Чего тамъ бояться! Но зачѣмъ-же мы пойдемъ?

Несмотря на сомнѣніе, выраженное этимъ вопросомъ, послышались легкіе удаляющіеся шаги и шорохъ платьевъ.

— Тамъ самые лучшіе папоротники, и потомъ этотъ прудъ такой особенный! Мнѣ всегда кажется, что тамъ русалки. Хотя я и не вѣрю…

Далѣе уже ничего нельзя было разслышать. Бѣлыя платья мелькнули по дорожкѣ, спускавшейся къ калиткѣ; калитка хлопнула; зашуршали кусты за садомъ, и все стихло.

Тогда въ липовой аллеѣ раздались болѣе рѣшительные и твердые шаги: отъ липы отдѣлилась темная фигура и направилась къ дому. При выходѣ изъ аллеи ей встрѣтилась другая черная тѣнь; обѣ онѣ остановились и, оказавшись при лунномъ свѣтѣ двумя высокими молодыми людьми, обмѣнялись нѣсколькими веселыми словами, а затѣмъ дружно зашагали вмѣстѣ и исчезли подъ деревьями.

IV

Большой заброшенный прудъ давно заглохъ и заросъ тростникомъ, но въ срединѣ его еще было много воды, въ которой блестѣлъ теперь мѣсяцъ. Старыя развѣсистыя березы росли по высокому валу, къ которому подступалъ частый, густой лѣсъ почти со всѣхъ сторонъ; только въ одномъ мѣстѣ къ берегу примыкала луговина, подымавшаяся въ гору, къ усадьбѣ: и прудъ, и обступившій его лѣсъ лежали въ глубокой лощинѣ, надъ которой подымался серебристый туманъ въ этотъ поздній часъ.

Въ черной тѣни большихъ березъ давно уже стояли двѣ безмолвныя фигуры, такія темныя и неподвижныя, что ихъ можно было также принять за два пня или дерева по желанію.

Только огонекъ неразлучной сигары выдавалъ несомнѣнную принадлежность, по крайней мѣрѣ, одной изъ нихъ къ міру людей вообще и курящихъ молодыхъ людей въ особенности.

— Онѣ! наконецъ-то!

Дѣйствительно, въ лѣсу послышался слабый трескъ сухихъ сучьевъ, и на валу пруда мелькнули бѣлыя платья.

— Какъ здѣсь хорошо! Какъ хорошо! — закричалъ веселый голосъ.

— Сыро ужь очень! Надо платья чуть не до колѣнъ поднимать.

За березами раздался смѣхъ.

— Маша, ты слышала?

— Что?

— Кто-то засмѣялся?

— Вздоръ!

— Нѣтъ, ты послушай?

Онѣ прислушались. Все было тихо, только лѣсъ шумѣлъ кругомъ, и маленькая птичка чирикала гдѣ-то въ чащѣ.

— Тебѣ показалось. Ну, куда-же мы?

— Въ лѣсъ, на ту сторону. Постой, только свѣтляка достану. Смотри, какъ онъ красиво блеститъ въ тростникѣ.

Она спустилась съ вала и нагнулась надъ прудомъ. Свѣтляка было трудно достать; онъ забрался глубоко въ росистую траву.

Молодая дѣвушка такъ занялась имъ, что и не замѣтила, что произошло на валу. Слышала она шаги, легкій крикъ…

«Маша на лягушку наступила!» — подумала она, улыбаясь.

Но затѣмъ слишкомъ уже тихо стало кругомъ…

— Маша!

Гдѣ-то далеко впереди отозвалась Маша.

— Куда-же ты? Подожди меня!

Серебристый туманъ вился надъ прудомъ. Таинственно и странно бѣлѣлъ онъ между деревьями, принимая смутныя, непонятныя формы. Точно чудныя тѣни сплелись въ одну большую гирлянду и вьются, и подымаются, стараясь разъединиться и разлетѣться въ разныя стороны… Казалось, что изъ этихъ сонныхъ водъ, въ которыхъ отражался мѣсяцъ, выйдетъ страшная бѣлая русалка и засверкаетъ своими водяными зелеными очами, отряхая блестящія брызги съ длинныхъ волосъ… А на черныхъ сучьяхъ сухой березы притаится мохнатый лѣшій и закричитъ дивимъ голосомъ…

Странный, протяжный крикъ прозвучалъ и замеръ въ чащѣ…

V

Съ бьющимся сердцемъ молодая дѣвушка взбѣжала на валъ и осмотрѣлась кругомъ.

Она была одна.

Правда, ей показалось, что какая-то черная фигура мелькнула и спряталась за деревомъ, но это, вѣрно, только показалось. Однако, она невольно вздрогнула и поспѣшила впередъ, въ лѣсъ. Маша, конечно, по ту сторону пруда, тамъ, гдѣ растутъ папоротники. Скорѣе къ ней, а то какъ-то страшно одной…

Сыро и темно было въ лѣсу; сухой листъ шуршалъ подъ ногами; темное небо со своими рѣдкими звѣздами едва сквозило въ вышинѣ. Все гуще и гуще становился лѣсъ.

— Маша! Маша-а!

Звонкій голосъ прозвучалъ въ ночной тишинѣ и оборвался…

Вмѣсто отвѣта раздался опять тотъ-же странный, дикій крикъ и еще — съ другой стороны…

Отъ этого крика сердце замерло у нея въ груди, и, ничего не помня, сама не зная зачѣмъ, она побѣжала, какъ встревоженная лань, задѣвая краями бѣлаго платья за низкія вѣтки и за кусты густого папоротника…

Она бѣжала впередъ, въ лѣсную чащу…

Что это такое? Что за страшная черная фигура съ уродливой головой? Да это — просто старый пень, обросшій мхомъ… Но тамъ, впереди, уже не пень… Кто-то стоитъ…

Длинное бѣлое что-то стоитъ и не движется… Чѣмъ ближе, тѣмъ длиннѣе… Это не можетъ быть Маша!

Она останавливается и всматривается съ бьющимся сердцемъ, задыхаясь отъ быстраго бѣга. Господи! можно-ли быть такой трусихой!? Это просто просвѣчиваетъ поляна между двухъ старыхъ осинъ!

Сырой лугъ тонетъ подъ ногами; кочки, заросшія жесткимъ брусничникомъ и кустами папоротника, поднимаются тамъ и сямъ. Болото!

Мѣсяцъ, должно быть, зашелъ. Небо совсѣмъ черно надъ головой; ярко горятъ звѣзды. Лѣсъ вздымается кругомъ черной стѣной; густой туманъ клубится надъ поляной и плыветъ въ лѣсъ бѣлыми полосами и таетъ между деревьями. Свѣтляки горятъ цѣлыми десятками на мшистыхъ кочкахъ…

— Да я, однако, заблудилась! — сказала дѣвушка громко.

И ей стало страшно, страшно…

Вдругъ въ лѣсной тишинѣ прозвучалъ колоколъ… Звуки его пронеслись среди ночи изъ отдаленнаго села; тихо и стройно прозвенѣлъ металлическій голосъ, возвѣщая наступленіе полночи…

Вотъ она полночь — таинственный часъ, когда подымаются русалки изъ забытыхъ водъ, когда расцвѣтаетъ огненный цвѣтокъ въ непроходимой чащѣ, когда бродитъ лукавый лѣшій…

Она невольно озирается кругомъ и слабо вскрикиваетъ…

VI

По полянѣ движется высокая черная фигура; вотъ она идетъ ближе и ближе, прямо къ ней… И въ ту-же минуту у ногъ ея, въ кустѣ папоротника, вспыхиваетъ яркая красная искра…

Неужели въ самомъ дѣлѣ папоротникъ цвѣтетъ?.. Боясь оглянуться, вся дрожа, она наклоняется и протягиваетъ руку…

— Не трогайте, обожжетесь! — кричитъ голосъ прямо за ней.

Если это и лѣшій, то лѣшій знакомый; она тотчасъ узнаетъ его голосъ, который заставляетъ ея сердце забиться съ новою силой, но уже не отъ страха…

— Такъ это вы? Не болѣе того! — произноситъ она немедленно съ такимъ ироническимъ пренебреженіемъ, которое дѣлаетъ честь ея умѣнью притворяться, особенно въ эту минуту, когда бурная радость охватываетъ все ея существо.

Отвѣтъ слѣдуетъ далеко не прямой и до того неожиданный, что, прежде чѣмъ она успѣваетъ опомниться, уже не остается никакого сомнѣнія ни въ ея, ни въ его взаимныхъ чувствахъ. Какъ это вышло — Богъ знаетъ, но въ лѣсу неизвѣстно почему раздается звукъ нѣжнаго поцѣлуя.

— Я иду на проломъ, — объясняетъ дерзкій лѣшій.

VII

Долго объясняться, впрочемъ, не пришлось. Прудъ оказался очень близко, и не только прудъ, но и Маша, и ея неизбѣжный спутникъ-кузенъ тоже явились неизвѣстно откуда… Все происходило неизвѣстно какъ и почему въ эту чудную ночь…

— Маша, и тебѣ не стыдно?

— Отчего-бы это? Ты скажи лучше, гдѣ ты пропадала?

— Вотъ ужь не тебѣ-бы спрашивать!

— Ее лѣшій водилъ…

— Молчите, милостивый государь. Развѣ это не ужасно съ вашей стороны пугать меня и этакъ кричать… Вѣдь это вы кричали?

— Я.

— Нарочно?

— Конечно, не нечаянно.

— И вы уронили вашу гадкую сигару въ папоротникъ?

— Я! Я! Все я!

— И все нарочно, разумѣется. Спрашивается зачѣмъ?

— А чтобъ васъ дразнить, милостивая государыня!

— Меня дразнить!! Можно-бы, кажется, не дразнить…

— Не могу, не могу. Ты не знаешь, точно какой-то бѣсенокъ сидитъ во мнѣ и такъ и подмываетъ дразнить…

— И это вы называете любовью?

— Но вѣдь я только дразню; если-бъ вы любили меня какъ слѣдуетъ, вы не стали-бы обращать вниманіе на такіе пустяки…

— Вотъ какъ! Нѣтъ, это ужь ни на что не похоже!

— А потому вы ужь идите на проломъ — какъ я сдѣлалъ!

— Маша! нѣтъ, ты слышишь?

— Что?

— Ты послушай, чѣмъ занимаются наши молодые люди: они подслушиваютъ!!

— А тринадцать травъ положите подъ подушку?

— Это еще что? Да онъ все слышалъ, рѣшительно все!

— Нѣтъ, не все: я такъ и не знаю, что вы сдѣлаете завтра, если увидите меня во снѣ.

— Проплачу цѣлый день. Нѣтъ, какъ вамъ не стыдно было подслушивать и потомъ пугать меня такъ ужасно?

— Я шелъ на проломъ; что-же мнѣ оставалось больше? А напугать васъ было тоже совершенно необходимо: на то и ночь наканунѣ Ивана Купала.