Алексей Николаевич Толстой.
Ночь в степи
править
1 править
Плетушка — хотя и прочный, но очень скверный экипаж: куда в нем ни привались — железка какая-нибудь так и вопьется в спину или бок; а если, глядя на большие звезды над степью, задремлешь, успокоенный далеким посвистом перепела, натрешь себе затылок и онемеют ноги, согнутые под козлами, где лежит сундучок.
Лошади ровно бегут, ямщик согнулся да изредка скажет протяжно: «Но, милые», и поднимет руку, а за плетушкой вьется невидимая пыль, оседая на серую под звездами траву.
Скучно было ехать в такую ночь Алексею Петровичу, да еще по неудобному делу, хотя рядом и дремал, будто кивая кому-то козырьком, попутчик, землемер. И, глядя слипающимися глазами на длинный нос землемера, сунутый в густые усы, на поблескивающие пуговицы воротника, слыша ровное дыхание, думал Алексей Петрович Видиняпин:
«Развалился, черт, а ты трись об его сундуки. Хорош попутчик».
— А вон и село горит, — сказал вдруг ямщик, показав рукой в ночную даль, где, медленно мигая, раскинулось дымное зарево красным хвостом.
Ходят по ровному раздолью багровые эти пожарища, освещая небо и землю, и мало, кажется, дневного зноя, чтобы выжечь хлеба, высушить пруды и реки, послать мор на людей, — полыхает еще над деревнями по ночам и багровый огонь.
Долго рассматривал зарево Алексей Петрович, потом сказал:
— А ты не спи, ямщик, потрагивай.
Проснулся и землемер, насупился, сел повыше и молвил:
— Горит в сорока верстах от села Тараканова, куда едете.
— В гости к барину жалуете? — спросил ямщик.
— Такому гостю не обрадуется, — ответил Видиняпин. — Вот глупость, — живо обратился он к землемеру, — поверил ему быков под простую расписку, а теперь поди взыскивай.
— Взыскать с таракановского барина трудно, — усмехнулся ямщик, — а насчет быков мы стороной слыхали: некоторые еще живы, только тощи очень.
Ямщик совсем повернулся и продолжал:
— По-вашему, надо рабочему человеку платить или нет? Зять мой из Тараканова и рассказывал: барин их, вместо денег, ярлыками платит. «Это, говорит, все равно: мы друг с дружкой на веру, а деньги осенью». Так третью осень и ждут. Барин кругом огородился: ни скотину прогнать, ни проехать; а за луга или другое что ярлыков назад не берет… Такой дошлый.
— Тараканов большой оригинал, — молвил, наконец, землемер. — Разве вы ничего не знаете?
— Откуда же знать, когда я недавно в уезде.
— Любопытно, — усмехнувшись, продолжал землемер, — рассказывают про него многое…
2 править
…Однажды Тараканова, Вадима Андреевича, выбрали предводителем, и почувствовал он на себе такую большую ответственность, что сейчас же поехал в Париж.
В Париже надел мундир и думает: кому бы это визит сделать? Подумал и прямо явился к маршалу Мак-Магону. Маршала не застал и оставил карточку: Wadim, мол, Tarakanoff, marechal de Noblesse.
Удивлялся Мак-Магон — никогда про такого маршала не слыхал, и, на всякий случай прицепив ордена, поехал отдавать визит.
А Вадим Андреевич, поджидая гостя, икры накупил, шампанского, и когда Мак-Магон вошел, опять-таки на всякий случай сделав вежливые глаза, бросился к нему Вадим Андреевич, схватил за руки, говорит: «Вот обрадовал», — сунул Магона в кресло, сам напротив сел и руки потирает. Француз, конечно, спрашивает: «Чем заслужил такую честь и для чего русский маршал сюда пожаловал?» Ничего не понял по-французски Вадим Андреевич, но, чтобы отвязаться от разговора и скорее к выпивке перейти, где все языки равны, припомнил кое-что и говорит: «Пуркуа, мол, пердю Седан». А впоследствии сам рассказывал, что французы прямо невежи.
Приехав из Парижа к себе в уезд, решил Тараканов завести порядки и для начала везде понаставил околиц, наказав спрашивать проезжающих — кто и куда.
И такие развел строгости, что сам, однажды возвращаясь в коляске с фонарями из гостей, ввел своего же сторожа в большое беспокойство: окликнуть — обидится: не узнаешь, мол, своего же барина, а не окликнуть — почему, скажет, приказа не исполняешь, и тоже обидится. Вот сторож и кричит на тонкий голос:
— Вадим Андреич, кто едет?
— Тараканов, — ответил Вадим Андреевич басом и дал сторожу на чай.
Дворяне были им довольны: четыре раза в году устраивал Тараканов обед, а потом каждый звал всех к себе, извиняясь по средствам. В уезде жили очень весело: дарили друг другу собак и коней, осенью съезжались на конскую ярмарку и, конечно, бог знает что вытворяли: женились все друг на дружке, и было будто одно теплое гнездо.
Но пришли тяжелые года: земля стала уплывать из-под дворянских ног, да так живо, что остался в уезде один Вадим Андреевич, да и у того были отхвачены немалые куски.
Кругом в имениях засели новые люди, повырубили сады, перекрасили дома, с мужиками повели иные порядки. Один кудрявый купчик сунулся было к Вадиму Андреевичу на поклон: может быть, за дочку его Зою думал посвататься (про дочку его бог знает что плетут, говорят: городская она совсем — в городе воспитание получила, худая, как вермишель, стихи пишет и коньяк пьет); но Тараканов собственноручно сковырнул купчика с крыльца, заперся и объявил: «Покуда, мол, всю сволочь из уезда не выгонят — ноги не вынесу за околицу». И слово свое сдержал…
3 править
Много всякой всячины и ерунды рассказывал землемер, а Видиняпин уже давно дремал, навалясь на его плечо. Вдруг Алексей Петрович, подкинувшись, сел: то кони стали у околицы…
— Приехали, — сказал землемер, странно улыбаясь, а ямщик, спрыгнув с козел, постучал по околице кнутом.
Спустя время из темноты послышался голос:
— Проехать, что ли, надо? Вот народ беспокойный: все едет, все едет, — и со скрипом отворилась околица. Ямщик прикрикнул на коней, и понесли они вдоль деревни, где направо и налево стояли темные, словно присевшие избы, с шестом у ворот, скворешней и засохшей веткой на ней.
Переехав шагом, под старыми ветлами, плотину, по обеим сторонам которой залегали звездные сейчас пруды, взобрались кони, испуганные громким уханьем жаб, на изволок и стали у второй заставы, где, колотя в колотушку, ходил мужик с фонарем. Мужик, подойдя, посветил в прищуренное, с козлиной бородкой, лицо ямщика, оглянул седоков, вздохнул, запахнувшись в чапан, и отошел.
— Что же ты не отворяешь? — крикнул Алексей Петрович. — Эй, поди-ка сюда, подожди, — и, выскочив из плетушки, схватил мужика за полу.
— Пропускать не велено в эдакую пору, — сказал мужик сонно, — а ты меня не хватай, я тебя не обидел.
Видиняпин, взяв мужика за плечи, стал трясти; голова у мужика болталась, и он, говоря: «Какой же ты неуютный», пропустил Алексея Петровича через калитку в дубовую аллею, откуда Видиняпин крикнул землемеру:
— Подождите меня часика два на селе, покормитесь, я живо оборочусь.
Дубовая аллея окончилась поляной, наверху полной звезд; из-за кустов углом вышел сюда белый барский дом, с плющом по стене и пятнами облупившейся штукатурки; около стены, брехая, бегали черные собаки на очень высоких ногах. На брех и на оклик Видиняпина показался свет в окне, потом на крыльцо вышел бритый старичок в длиннополом сюртуке.
— Здравствуйте, батюшка, — сказал старичок, — с приездом, пожалуйте, — и, заслоня свечу, лукаво улыбнулся, отчего крошечное лицо его собралось в морщины, словно сразу высохло.
«Ох, как бы не попасть в историю, — думал Видиняпин, идя вслед старичку по коридору, — не заплатит он, еще отколотить велит… Не надо бы мне одному являться».
Старичок постучался в широкую дверь и прошептал:
— Вы непривычный здесь, батюшка, так не обижайтесь, если выйдет чего: озорник он у нас, а хороший барин.
Алексей Петрович вошел и в изумлении стал на пороге.
В глубине залы, освещенной одной свечой, поставленной перед трюмо, сидел в кресле за столиком Вадим Тараканов; на голых и растопыренных ногах его лежал живот, прикрытый ночной рубашкой, расстегнутой на груди; в руке держал он стакан, а на круглом, с татарской черной бородкой, лице его под изломанными бровями прыгали свирепые глазки.
— Не подходи, — сказал Вадим Андреевич шепотом, подался вперед и крикнул: — Вон!
Старичок подхватил Видиняпина и, вытащив в коридор, объяснил:
— Это пугнули вас на всякий случай, а теперь он смеется; идемте, я вас пока наверх отведу; ничего, батюшка, не бойся.
4 править
Фыркая от обиды и ничего не понимая, поднялся Алексей Петрович по винтовой лесенке в низкую антресоль, сел на кровать и, ударив себя по коленям, крикнул:
— Каков нахал! Нет, сию же минуту подай мне деньги, а? — при этом наморщил лоб и потер его. А дверь напротив в это время приотворилась, просунулась женская голова с распущенными волосами, спросила: «Можно войти?» — ив комнату подпрыгивающей походкой вошла худая девушка в белом и узком платье и села на стул у окна.
Алексей Петрович встал, насупился и поклонился боком. Девушка длинными пальцами расправила платье на коленях и, сказав: «Вас удивляет мое появление», — подняла на Видиняпина великолепные, неправильно поставленные глаза и усмехнулась большим ртом, причем углы его поднялись, словно у клоуна, кверху.
— Мне сказали, что приехал гость, а я уж давно никого не видела, — продолжала девушка. — Мы живем только ночью, потому что мужики хотят меня и папу убить. Я вам нравлюсь? — вдруг спросила она просто и серьезно.
— Простите, — перебил Алексей Петрович, — но ваш папа выгнал меня, и мое положение здесь очень странное…
— Ах, вы не поняли, — воскликнула девушка с досадой, — он был пьян и сам напугался… А вы любите пить? Ведь счастье только во сне и в забытьи.
Девушка полузакрыла глаза, мечтательно улыбнулась и охватила колено.
— Чего вы молчите? Вы боитесь? Я не провинциалка. Я семь лет жила в Петербурге. Вы не поэт? Неправда. Я тоже пишу стихи. Хотите, прочту?
Она вдруг вытянула длинную шею; Видиняпину стало неловко. А девушка хрустнула пальцами и сказала:
Я б тебя затомила;
Я б убила любя,
Женская темная сила
Страшна для тебя.
Целуя бы, я укусила
Твой алый, твой алый рот.
Знает ли кто наперед,
Какая у девушки сила?
«Что за чепуха», — подумал Видиняпин в страхе.
А девушка чуть покосилась на Алексея Петровича, потом громко засмеялась, прыгнула на подоконник, протянула руки и молвила:
— Подойдите сюда; правда, плохие стихи? Ах, вы — трезвый человек. А стоит ли жить трезво? — Скучно. Поглядите на звезды; это я их рассыпала. Хотите их собрать? А любить вам хочется?
Алексей Петрович сильно провел по глазам ладонью: стыдно ему было — хоть плачь, и, главное, путано и от стихов и от неприличных вопросов, которые, как осы, кололи со всех сторон.
— Я стихов не читаю, человек некрасивый и дикий, а приехал насчет быков, — сказал он, глянул на девушку и добавил поспешно: — Хотя ничего, я побаловаться не прочь.
Тогда она ударила кулачками по подоконнику, засмеялась невесело, взяла Алексея Петровича за рукав, потянула к своему лицу и стала глядеть в глаза скошенными глазами. Видиняпин вспотел и хотел увернуться, а она, гневно мотнув головой, сказала:
— Что же вы не «балуетесь»… Страшно?
И Алексей Петрович, задев маленькую и твердую ее грудь, почувствовал необыкновенное волнение, охватил девушку за бока и стал тащить с подоконника, подумав: «Черт с ними, с деньгами».
Но девушка ловко увернулась и сказала насмешливо:
— Так только мужики делают, дамский вы кавалер!
— Все равно, все равно, — бормотал Алексей Петрович, — я кавалер, ей-богу, — и тянулся, даже на колени встал, но девушка, подобрав платье, обошла его, толкнула раму окна, перегнулась к деревьям сада и молвила равнодушно:
— Вы или глупы, или наивны.
Но в это время постучали в двери, и голос старичка произнес:
— Барин извиняются и сойти вниз просят.
Видиняпин покраснел и вышел на лестницу, не понимая: что же теперь делать ему после всего?
5 править
Вадим Андреевич при виде гостя приподнялся на своем месте, протянул руки и обнял Алексея Петровича, прижав его к жирной груди.
— А ведь я не узнал тебя, не узнал, Алексей Петрович… Напугал, наверно? Прости, душа… Погостить приехал? А у меня, брат, такая скучища — мы с дочкой Зоей совсем раскуксились. Забыли все старика, никому он не нужен. Да ты чего стоишь, плюнь на меня, садись, бери стакан, не стесняйся, душа; этот коньячок мне приятель из гвардии присылает. А твои дела — сам вижу: похорошел, возмужал.
И Вадим Андреевич принялся пребольно похлопывать Видиняпина, отчего тот морщился, проливая вино на колени; а когда коньяком обожгло ему все нутро, подумал: «А ведь в самом деле — старик славный, не отложить ли должок?» — и поглядел на дверь, за которой прошумело платье Зои.
— А я, брат, совсем профершпилился, — продолжал Вадим Андреевич, — продал последний лесок, а деньги, как птички — только хвостики показали. Да, Алексей Петрович, конец нашему уезду, крах. Двадцать лет назад — да мы царями сидели. Выкатишь, бывало, в коляске — все шапки долой, кругом хутора дворянские, родня, благородство имен: Собакины, Репьевы, шесть сыновей Осокина, Теплов старик и я — Тараканов, столпы. А теперь сволочь какая-то сидит, сволочь к тебе и в дом лезет.
— Вадим Андреевич, не обижайте, — сказал Видиняпин.
— Да я не про тебя — про остальных, не хорохорься. Ты вот думаешь, что я старый дурак и спился. А я, быть может, обдумываю план. Испугался? А как затрещит уезд со всех концов, да встанет дворянство за свои коренные права… У меня, быть может, тайный комитет составлен и адресок кое-кому припасен. Показать? Подождешь. А в подвале, вот здесь под тобой, бомбы-с. А в уезде дворянство начеку, а в Петербурге двенадцать тысяч молодых дворян моего слова ждут. Как объявлю — сейчас купца Шихобалова на березу, Синицына на березу, и пошла писать губерния. А я в Петербург с адреском. Помилуйте, принуждены. Ага! А ты думал — я пьяного дурака валяю. Сознайся: думал, что я дурака валяю? Ну скажи: пьяный дурак! Вадим Андреевич поднялся во весь рост и, упершись в бока, распалялся гневом, а Видиняпин, задрав в страхе голову, сидел перед ним, шепча: «Ей-богу, не думал, Вадим Андреевич, ей-богу, нет».
— Врешь. Я знаю — ты, мерзавец, за деньгами приехал. Черт с тобой, бери мои деньги. Не это обидно, а что мое дело рухнет… Так, значит, ты против дворянства идешь?
— Господи, да какие там деньги, Вадим Андреевич, конечно, я за вас.
— Вот что, — воскликнул Тараканов, топнув босой ногой, — мы будем на дуэли драться. Побьешь меня — твои деньги, или быков назад бери. Тут, брат, дело верное.
И Вадим Андреевич вытащил из ломберного стола кремневой пистолет, бормоча: «По очереди, брат, по очереди, на узелки».
Видиняпин, ухватясь за кресло, глядел на пистолет, выкатив глаза. В комнату в это время быстро вошла Зоя, взяла пистолет из рук отца и сказала: «Батюшка, сядь, довольно», — потом налила себе в рюмочку вина, отпила и присела у трюмо, в синей глубине которого отразилась маленькая ее голова с тенью под глазами.
— Ты думаешь, я шутки шучу, — потише продолжал Вадим Андреевич, валясь в кресло, — вот Зоя только спасла тебя, подстрелил бы, как муху.
— Его нужно хорошенько проучить, папа, — молвила Зоя, — он наверху бросился на меня.
— Господи, — завопил, наконец Видиняпин, — да чем же я виноват! Ничего у вас не пойму, вертится в голове, чепуха какая-то лезет… Простите меня…
И, стоя посреди залы, подгибал Видиняпин колени; складывал руки у лица, до того перепуганный и пьяный, что Тараканов вдруг захохотал, а Зоя подошла к Видиняпину, взяла его за руки и стала кружить. Видиняпин уперся было сначала, потом поплыли перед глазами его три окна, комод, часы, трюмо, диванный угол, столик с бутылками, Вадим Андреевич Тараканов, оленьи рога над дверью, потом опять окна, все быстрее и быстрее… И, блаженно улыбаясь, чувствовал Алексей Петрович нежные, тоненькие и теплые ладони девушки, тянулся к ее закинутому лицу, а Зоя медленно усмехалась клоунским ртом. Вдруг она отпустила руки, подошла к дивану и легла в тени; а Видиняпина неудержимо потянуло прижаться к полу, что он и сделал… И сквозь дремоту казалось ему, что заиграли на рояли и ужасно стали топать ногами. А спустя время, когда Видиняпин открыл глаза, в зале никого не было и в окно лился голубой лунный свет.
Алексей Петрович, не чувствуя головы, будто ее и не было, с трудом поднялся на ноги и, пробираясь вдоль стены, чтобы не кинуло в сторону, отворил дверь в коридор. Там, одетый, в картузе, засунув руки в широченные штаны, стоял Тараканов.
— Поди-ка, поди-ка сюда, — сказал он.
— Вадим Андреевич, шутки в сторону, — удивляясь своей смелости, проговорил Видиняпин, — отдайте мне быков, если платить не можете.
— Я тебе покажу быков, — сказал Тараканов, — у меня уж и дрожки заложены.
6 править
Сидя на дрожках позади просторной спины Тараканова, вздрагивал Алексей Петрович — до того его развезло, а репьи, в которые нарочно заехал Вадим Андреевич, пребольно хлестали по ногам, и на кочках так потряхивало, что зубы щелкали и отбилось нутро.
Обогнув старый сад, Тараканов въехал на плотину, откуда был виден летавший над прудом туман, грузно повернулся, указал на лесную опушку, на которой лежал скот, и сказал:
— Вот твои быки; у них еще и приплод есть.
— Какой же у них приплод, Вадим Андреевич, когда они быки, да еще холощеные?
— Значит, ты мне не веришь, я вру?
— Верю, Вадим Андреевич, мои быки были красные, а это пегие и представляются коровами, мне бы поближе посмотреть.
— Ближе не могу: глаза дальнозоркие, режет, когда близко гляжу.
Алексей Петрович вздохнул и попросил:
— А вы бы зажмурились.
Тогда Вадим Андреевич вплоть придвинулся к лицу Видиняпина и крикнул:
— Пошел с моих дрожек прочь, — и, когда Видиняпин слез, принялся Тараканов махать невидимым пастухам, крича пронзительно:
— Вот я вас, негодяи! Зачем скотину на луг выпустили? Гони ее в лес, я вас…
— Это уж бог знает что, — воскликнул Видиняпин, — да вы меня прямо надуть хотите.
Тогда Вадим Андреевич схватил Видиняпина за грудки, подтащил к себе, потряс, плюнул в Алексея Петровича и пихнул под плотину вниз, где росли крапива и лопух. От падения и страха обморокнулся Видиняпин и долго лежал, а когда очнулся, просидел еще немного в густой чилиге и ползком выбрался из-под плотины.
Разбитый, приплелся он обходом в деревню, разыскал коней и землемера, лег в свою плетушку, сказал: «Все к черту пошло, увозите меня скорей» — и тут же заснул.
Когда он проснулся, лошади нешибко бежали по серой дороге; наверху были звезды, и месяц встал над степью; ямщик согнулся на козлах, а землемер кивал козырьком, словно здоровался.
— А что, долго я спал? — спросил Видиняпин. Землемер вскинул голову, потянулся и ответил:
— Да, порядком.
— Слава богу, — пробормотал Видиняпин, — постой, постой, мы вперед, что ли, едем или уж обратно?..
Комментарии править
Впервые напечатан в газете «Речь», 1911, № 228, 21 августа.
С небольшой стилистической правкой вошел во II том «Повестей и рассказов» А. Толстого изд-ва «Шиповник», 1912, без изменений перепечатан в Собрании сочинений «Книгоиздательства писателей в Москве», 1913.
Печатается по тексту II тома Сочинений «Книгоиздательства писателей в Москве», 3-е изд., 1917.
Источник текста: Толстой А. Н. Собрание сочинений в десяти томах. Том 1. — Москва, Гослитиздат, 1958.