Ночь возле мертвеца
правитьОн медленно умирал, как умирают обыкновенно чахоточные. Я видел его ежедневно около двух часов дня под окнами нашей гостиницы, на скамье, с лицом, обращенным к морю. Сначала он сидел неподвижно, потухшим взором созерцая волны Средиземного моря и греясь на солнце. Иногда обращал он взор на туманные вершины горы, защищающей Ментону, а затем медленно клал одну на другую, худые, костлявые ноги, на которых болталось, как на палках, сукно панталон, иногда раскрывал он и книгу, но книга была все одна и та же.
Читал он не двигаясь, не отводя глаз от книги, погружаясь в чтение и глазами и мыслью. Казалось, книга поглощала все его бедное больное существо, всю его душу, точно растворявшуюся, тонувшую в этой книге, до той поры, пока засвежевший воздух не заставлял его слегка закашлять. Тогда он вставал и шел домой.
Это был высокий немец с белокурой бородой, обедавший и завтракавший у себя в комнате и никогда ни с кем не разговаривавший.
Чувство какого-то неопределенного любопытства тянуло меня к нему.
Однажды, взявши для вида том стихотворений Мюссе, я подсел возле него на скамейку, и начал пробегать глазами Rolla.
Совершенно неожиданно мой сосед обратился ко мне па правильном французском языке:
— Знаете вы немецкий язык, сударь?
— Нет, сударь, совершенно не знаю.
— Жаль. Раз случай свел нас рядом, я бы мог познакомить вас с бесценной вещью, с книгой, которую я читаю.
— Что же это за книга?
— Это экземпляр сочинений моего учителя Шопенгауэра, с его собственноручными заметками. Как видите все поля покрыты его записями.
Я с почтением взял в руки книгу и посмотрел на непонятные для меня знаки, в которых воплощалась бессмертная мысль самого великого в мире разрушителя иллюзий.
И мне ясно припомнились стихи Мюссе:
Dors-tu content, Voltaire, et ton hideux sourire
Voltige-t-il encor sur tes os décharnés?
[Спокойно спишь ли ты, Вольтер, и твоя отвратительная улыбка змеится еще по твоим обнаженным костям? — фр.]
Я невольно сравнил наивный сарказм, ребяческое глумление над религией Вольтера, с неотразимой иронией немецкого философа, влияние которого неизгладимо!
Пусть протестуют, пусть сердятся, пусть горячатся и негодуют, а все-таки Шопенгауэр умел наложить на человечество клеймо своего презрения и разочарования.
Изверившись во всем, он разбил все верования, надежды, поэзию и химеры жизни, уничтожил все порывы, разбил душевный мир, убил чувство любви, покончил с идеальным культом женщины, разрушил сердечные иллюзии, словом совершил такой великий труд для победы скептицизма, какого до него никто не совершал. Он всего коснулся и все опустошил силой своей насмешки. И теперь, даже те, кто его ненавидят, невольно носят в своем уме частицы его мысли, они заражены ей против собственной воли.
— Вы, значит, лично знали Шопенгауэра? — спросил я немца.
Он грустно улыбнулся.
— Я знал его до самой его смерти, до его кончины, сударь.
И он начал говорить о нем, поведал мне о почти сверхъестественном впечатлении, какое производил этот странный человек на всех, кому приходилось с ним сталкиваться.
Он рассказал мне о свидании старого разрушителя основ с одним французом, политиканом и республиканцем-доктринером, желавшем непременно увидать этого замечательного человека и нашедшего его в шумной пивной. Сухой, морщинистый старик сидел там с своими учениками и хохотал своим смехом, забыть который невозможно, разрывая на части все верования и идеалы одним своим резким словом, как рвет на части зубами попавшуюся ей на забаву ткань разыгравшаяся собака.
И он повторил мне слова француза с ужасом удалившегося из этого общества, повторяя:
— Право, мне кажется, что я провел этот час с самим дьяволом!
Затем мой сосед прибавил:
— И правда, сударь, у него была ужасная улыбка, напугавшая пас даже после его смерти. Этой истории никто почти не знает, и, если она вас интересует, я могу ее вам рассказать.
И он начал усталым голосом, прерываемым припадками сухого кашля:
— Шопенгауэр только что умер, и мы решили сидеть около него всю ночь, попарно, соблюдая известную очередь.
Он лежал в обширной, простой комнате, унылой и мрачной.
На ночном столике горели две свечи.
В полночь настала очередь дежурить мне и моему товарищу. Те двое, которых мы сменили, вышли из комнаты, а мы сели на кровати, у его ног.
Лицо Шопенгауэра не изменилось. Он улыбался. Знакомая нам складка лежала у углов губ, и нам казалось, что вот-вот он откроет глаза и заговорит. Мы были полны его мыслями, они витали кругом нас. Более чем когда-либо мы находились под обаянием его гения, владевшего нашими душами. Казалось, его власть над нами еще больше возросла после его смерти. К могучей власти этого великого ума примешалась какая-то таинственная сила.
Тело подобных людей разрушается, но сами они не исчезают, они остаются тут. И в ночь, следующую за той минутой, когда перестало биться сердце такого человека, — уверяю вас, он может навести смертельный ужас.
Мы говорили о нем тихо, не возвышая голоса. Мы вспоминали слова, формулы, те удивительные правила, бросающие в немногих словах проблески света во мрак Неизвестного.
— Мне кажется, он сейчас заговорит. — сказал мой товарищ, и мы смотрели с тревогой, близкой к страху на это неподвижное лицо, продолжавшее улыбаться.
Мало-помалу мы почувствовали себя ужасно скверно. Что-то точно давило нас, лишало сил. Наконец я пробормотал:
— Не знаю, что со мной, но право я совсем болен.
И в эту минуту мы заметили, что труп издает сильный запах.
Тогда мой товарищ предложил мне перейти в соседнюю комнату, оставив дверь отворенной. Я согласился и взял одну из зажженных свечей; другую мы оставили на ночном столике. В соседней комнате мы сели так, что нам было видно лежащее на кровати, освещенное свечей тело.
Но он продолжал тяготеть над нами. Можно было подумать, что его дух освободившись от своей бренной оболочки, витает вокруг нас свободный, всемогущий и всепокоряющий.
А по временам до нас доносился отвратительный запах разлагающегося тела, проникал в нас и возбуждал тошноту.
Вдруг дрожь пронизала нас до костей. Из комнаты покойника до нас донесся шорох, легкий шорох. Мы разом взглянули на тело и увидали, оба разом, сударь, увидали совершенно ясно, что по кровати пробежало что-то белое, и это белое упало на ковер и скрылось под креслом. Прежде чем что-нибудь сообразить, мы вскочили, задыхаясь от нелепого ужаса, готовые бежать. Затем мы переглянулись. Мы были бледны, как смерть. Сердца наши так бились, что вздрагивало сукно платья.
Я заговорил первый.
— Ты видел?
— Да, я видел.
— А что если он не умер?
— Как же это может быть, раз уж он начал разлагаться?
— Что нам делать?
Мой товарищ нерешительно заметил:
— Надо бы посмотреть.
Я взял в руки свечу и пошел впереди, окидывая проницательным взором всю комнату, все ее темные углы. Ничто не шевелилось. Я подошел к кровати и вдруг остановился охваченный изумлением и ужасом: Шопенгауэр больше не смеялся!
Его лице исказилось страшной гримасой, губы были сжаты, щеки провалились. Я проговорил задыхаясь:
— Он жив!
Но ужасный, омерзительный запах бил мне в нос, душил меня. Я не мог тронуться с места, не сводя глаз с покойника, испуганный и пораженный, точно при виде привидения.
Тогда мой товарищ, взяв другую свечу наклонился и смотрел на пол. Не говоря ни слова, он тронул меня за руку. Я наклонился тоже и на полу, под креслом у кровати, увидал ярко выделяющуюся своей белизной на темном ковре, вставную челюсть Шопенгауэра, раскрытую, точно готовую сейчас укусить.
Процесс разложения заставил рот разомкнуться и челюсть выпала.
Скажу вам, сударь, что в эту ночь я познакомился с чувством страха!
И так как солнце готово было уже погрузиться в сверкающее море, мой чахоточный немец встал, простился со мной и удалился в свою комнату.