Публикуется по: Свенцицкий В. Собрание сочинений. Т. 3. Религия свободного человека (1909—1913) / Сост., коммент. С. В. Черткова. М., 2014.
У меня в «письмах» нет никакого определённого плана: я просто говорю о том, что думается и чувствуется. И право, если бы меня спросили: кому я пишу? — я должен был бы признаться, что пишу не столько читателям, сколько самому себе.
И в этом есть своя особая для меня прелесть.
Никто не знает Далёкого Друга, никто не может залезть в его «биографию», не для чего и не перед чем мне вставать в позу.
И главное, никто из строгих блюстителей нравственности не может сказать мне: милостивый государь, нам доподлинно известно, что вы влюблены, а влюбляться человеку, который и прочее… и прочее… прочее…
Далёкий Друг неуязвим! Нет-с, извольте-ка иметь дело не с его частной квартирой, а с письмами одинокого человека!..
Да, я очень рад, что мне пришла мысль писать «издалека»! С какой бы интимностью, и искренностью, и откровенностью я теперь ни написал, ведь это не будет «неприлично»? Ведь меня не обвинят в том, что я «публично исповедуюсь»? Вот на положении такого «таинственного незнакомца» я и решаюсь рассказать вам о «ночной сонате»…
С вечера поднялась мятель. Слышно было, как ветер бросал сухой снег в закрытые ставни и монотонно гудел в трубе…
Я лёг спать поздно. Потушил огонь. И стал вслушиваться в вьюгу…
У меня уже давно вошло в привычку час-два перед сном «думать», лёжа в постели.
Это не «сухие думы», которыми думаем днём или при огне. Это скорей полусон. Мысли сплетаются с ночными образами. Приходят, как тихие тени, странные люди. И говоришь с ними, и радуешься им. А кругом подымаются торжественные звуки, и слышишь музыку, которую не в силах выразить словом…
Эти два часа перед сном я называю «ночными сонатами», и люблю их, и дорожу ими больше всего на свете.
Иногда даже мне кажется, что только в эти часы я по-настоящему и чувствую свою душу…
Итак, я по обыкновению стал «думать», вслушиваясь в вьюгу…
Метель, видимо, всё усиливалась. Снежный ветер глухими ударами ударялся в стены: он прилетел из-за Волги, из безграничных степей, превратившихся в холодные, мёртвые, снежные пустыни…
И услыхал за стеной голоса: один, два… ещё… ещё… Много голосов… тысячи… может быть, сотни тысяч… Настойчивых, тревожных. Как будто бы люди в смятении бежали в разные стороны и кричали то жалобно, то грозно, то в отчаянии, то властно приказывая что-то… Это была озверевшая толпа, дико несущаяся в безумном страхе от какого-то неслыханного бедствия… С неистовой быстротой проносились они мимо моих стен. Окружили со всех сторон низенький дом. Точно победные волны в морскую бурю…
И вот пронесся резкий оглушительный удар: что-то рухнуло, тяжёлое, большое. Дом вздрогнул, и голоса бегущих людей стихли в немом ужасе…
Да. Это метель поёт. Ветер, примчавшийся из-за Волги, стонет. Может быть, оторвалась ставня и ударяется об раму?..
Может быть…
Но я слышу великое смятение. И начинаю понимать его смысл:
Это смерть за окном…
Разрушился мир. Люди бежали от разрушения с плачем и дикими криками животного ужаса.
И нет больше жизни. Ни людей, ни животных, ни леса, ни птиц, ни звёзд на небе. Всё истлело. Всё задушила смерть. Всё превратилось в ничто.
И жив только один я. Только одно моё сознание осталось во вселенной.
Кругом пустота и тление. Бесконечное небытие. Вечное ненарушимое молчание.
Моё «я» — и никакой жизни кругом.
Один я — и конец и начало всего. И всем существом своим ощутил я это окончательное, неотвратимое и неизменное небытие вокруг себя. И на одну тысячную долю секунды почувствовал себя единственным. Одиноким до конца… И понял, что жить больше не могу… Что сейчас умру и я.
………………….
……………………
Случалось ли вам очнуться после страшного сна с чувством радостного сознания, что всё виденное вами — тяжёлый кошмар, что на самом деле ничего этого нет. Что всё хорошо. Что вот вы сейчас встанете, увидите близких вам людей и начнёте жить своей обычной жизнью, — и ночные чудовища не посмеют больше трогать вас?
Когда я пришёл в себя, зажёг свет. Прислушался к затихающему ветру и к резким ударам оторвавшейся ставни — мне хотелось плакать от счастья.
Больше всего хотелось в эту минуту — собрать всех-всех, кого я только знаю и кого когда-либо видел, и сказать им, что нет большего счастья, как счастье жизни. Что вьюга кончилась. И что смерть никогда не победит жизни. Что всё это только сон один. Что когда отняли у меня людей, леса, мир, звёзды, — я понял, что больше всего хотелось бы любить жизнь и людей. Что нет несчастия более страшного, чем полное одиночество.
И пусть, с сегодняшнего дня, его никогда между нами не будет. Мы будем жить всегда вместе. И вместе радоваться. Радоваться, что Господь даровал нам жизнь. И спешим насладиться этой радостью. Не убивать свою жизнь в злобе, в раздражении, в разделении. Потому что она такая короткая, страшно короткая, всего ещё 20-30 лет. И потому-то особенно будем спешить, спешить любить друг друга и радоваться жизни…
Но некому мне было сказать это в три часа ночи…
И я был один, но не был одиноким. Ибо чувствовал, что в сердце много любви.
Какое для меня новое чувство!
И как хорошо. Как хорошо!
--------
правитьЯ имею несчастье с детства питать склонность к философии. Когда мне было лет девять, я потихоньку клал себе под подушку большой том Шопенгауэра — «Мир как воля и представление» в переводе Фета — и читал в постели. Не понимал я ничего. Но таинственные слова «субъект» и «объект» заставляли сладко сжиматься моё детское сердце.
Вот по этой врождённой склонности к философии не могу и сейчас удержаться от «рассуждений».
Утром, после моей страшной ночи, нервы, разумеется, улеглись. Торжественных голосов мысли как не бывало. И вместо толпы бегущих людей — заваленное снегом крыльцо…
Встал я с душой размягчённой и в настроении почти умилённом. Но всё же настолько владел собой, что, уверяю вас, в любви никому не объяснился.
И всё же нечто очень ценное для меня осталось в моей душе.
И я попытался «осмыслить» себе всё пережитое.
Конечно, разрушение мира от простой обычной на Волге снежной метели — вещь по меньшей мере смешная. И дикая мысль, что вдруг я остался один-одинёшенек во всей вселенной, — фантазия почти неприличная. Должно быть, мне подсказала её моя безмерная гордыня и самое непозволительное сомнение.
Но как бы ни было, хотя и в несколько иных формах и при иных обстоятельствах, — но люди, не сознавая того, живут именно так, как будто бы весь мир разрушен и ничего не существует, кроме ихнего маленького «я».
И, не сознавая этого, они не сознают всего ужаса своей эгоистической оторванности. И не понимают и понять не могут, отчего это жизнь их так тяжела, сера, пуста. Отчего не даёт им ни радости, ни счастья…
Конечно, люди кругом нас двигаются, говорят, мы жмём их руки, отвечаем на вопросы. Но если внутренне, в сердце, нам на них, с позволения сказать, наплевать, — хоть бы их и не было, — то, спрашивается, для души-то нашей не всё ли равно, что они живые ли мёртвые? И для нас-то они не являются или как бы умершими?
Безусловно, да.
Наше «я» не объединяется по-настоящему ни с кем и ни с чем. Вокруг него мёртвая пустыня — молчание, небытие…
Как излечиться от этого? Как научиться радоваться, любить, жить полной жизнью?
Для этого надо прежде всего до конца, безбоязненно сознать своё одиночество, и тогда человек ужаснётся, поймёт, что жить так нельзя. Почувствует, что он умирает.
И возненавидит он свой эгоизм и своё уединение, и своё мертвящее разделение с людьми.
И поймёт, что нет большего счастья, как настоящее общение с миром. И что оставшиеся 10-15-20 лет надо не тратить зря, а спешить наполнить делами любви.