Н. A. Добролюбов. Собрание сочинений в девяти томах. Том шестой.
Статьи и рецензии
М., --Л., ГИХЛ, 1963
Довольно давно уже г. Погодин находится в приятном положении — повторять собственные старые мысли и не слышать на них возражений. Одна из этих мыслей есть, как известно, мысль о норманстве варягов, выдержавшая такую полемику и наконец-таки утвержденная г. Погодиным на незыблемых основаниях. Ныне изданная книжка составляет одно из бесчисленных повторений этой мысли; но ей не суждено уже величаво пройти при всеобщем безмолвном согласии, как проходили недавние повторения норманства в исследованиях г. Погодина. В нынешней книжке «Современника» читатели найдут статью г. Костомарова о начале Руси,1 совершенно не признающую пресловутого норманства. Что теперь сделает г. Погодин? Всего обиднее то, что г. Костомаров и знать не хочет варягов, на имени которых г. Погодин основывал половину своих доказательств. «Мало ли кто звался варягами, — говорит новый исследователь, — нам нужны только те из них, которые назывались Русью». И ведь справедливо и убедительно: прочтите сами. Выходит, что г. Погодин напрасно убивался над тем, чтобы тщательно собрать и свести все места, в которых только упоминается имя варягов. Ни к чему это повести не может, как оказывается… Другое дело — тоже очень обидное — то, что г. Костомаров воспользовался некоторыми из старых возражений против норманства варягов, возражений, представленных, например, еще Максимовичем, но разбитых тогда в пух и прах г. Погодиным.2 И теперь опять приходится начинать сначала. С Максимовичем он сладил легко, потому что тот защищал славянство варягов, которое защищать очень мудрено. Но теперь вдруг является нападение совершенно с другой стороны: г. Костомаров выводит Русь из Жмуди и, пользуясь лучшим из того, что говорили противники норманства в возражение г. Погодину, в то же время сам избегает несообразностей, в которые те впадали… Что тут делать?
Скажут: «Да что же об этом особенно сокрушаться-то? Велика важность, норманны или литовцы!..» Да, вы можете так говорить, читатель, потому что вы не знаете сладости слов: «Я решил, я доказал, мое мнение принято всеми». Слова эти повторял мысленно и даже печатно г. Погодин о норманстве вот уж лет двадцать; он привык к ним, сжился с ними и вдруг — разочарование! Подумайте, каково это!
А кроме того, есть и другая причина, по которой г. Погодин должен ужасно дорожить норманством. Он отчасти подвержен мистицизму (нельзя же: «Москвитянина» издавал вместе с г. Шевыревым!)3 и в зарождении русского государства видит нечто особенно знаменательное. Он спрашивает сам себя: какое же значение имеет призвание Рюрика в дальнейшей истории России? и отвечает таким образом (стр. 138):
Главное, существенное в этом происшествии относительно к происхождению русского государства есть не Новгород, а лицо Рюрика как родоначальника династии, хотя он, подобно Ромулу, не имел, может быть (!) никакого понятия о своем будущем значении, Рюрика, который пришел с чувствами дружелюбными к племени, призывавшему его по доброй воле. Началось преемство, стало за кем следовать, хотя еще и в пустом пространстве. Вот почему это происшествие бессмертно в русской истории! Воздадим честь и Новугороду, старшему сыну России (рожденному, впрочем, прежде матери), за призвание князя, которого роду предназначено было основать впоследствии величайшее государство в мире.
Младенец Рюриков, Игорь, с его дружиною есть единственный результат норманского призвания в Новгород, единственный ингредиент в составлении государства, тонкая нить, которою оно соединяется с последующими происшествиями. Все прочее прошло, не оставив следа. Если б не было Игоря, то об этом северном новогородском эпизоде почти не пришлось бы, может быть, говорить в русской истории, или только мимоходом.
Таким неприметным атомом относительно к формации началось государство, зародышем, который именно едва поймать можно микроскопом исторических соображений. Это, употребим сравнение, корень бессмысленный слова, первый элемент звука.
Видите, до чего доводит г-на Погодина варяг-норманн Рюрик! Строгий ученый, гордящийся математическим методом собственного изобретения, входит в некоторого рода раж, вылезает из кожи и начинает нескладно бредить, чтобы только угодить этому лицу Рюрика, который — бедняк! — «сам, может быть (!), не имел никакого понятия о своем будущем значении» и которого «единственным результатом был Игорь…» Чего не наговорил в исступлении от этого лица г. Погодин! И сын, рожденный прежде матери, и Игорь как единственный ингредиент в составлении государства, и микроскоп исторических соображений!.. Просто даже страшно делается!..
И все это для чего? Для того, чтобы показать, что Россия рождалась долго, и рождалась не так, как иноземные государства. Как долго она рождалась, об этом можно судить из его отзыва, что при Олеге Русь еще «менее, чем зародыш, это математическая точка, почти идея». А как рождалась Россия, это опять-таки можно видеть из рассказа г. Погодина о том же Олеге. Не угодно ли вникнуть в его красноречие (стр. 140):
Оставляя Новгород, Олег делался странствующим рыцарем с своей дружиною, лишался места. В эту минуту как будто пропало, скрылось из виду зачавшееся государство. Минута неизвестности! Семя предано произволу ветров!
Не должны ли мы трепетать за него? Что с ним будет? Куда понесется оно? Где найдет себе родимую почву?
Успокоимся! Благопромыслительной десницею несется оно именно в Киев, где ему приготовлено лоно, где государству поставлена цель. Мнимою прихотью Олега выражается воля провидения! Династия, оставшись в Новегороде, повела бы дела по необходимости иначе. Из Новагорода должна бы утвердиться у нас связь не только государственная, но и духовная, с Западом, латинством, папою, а, видно, было надо, по высшему предначертанию, чтоб Европа состояла пока из двух половин, чтоб распадавшейся в то время религии приуготовилась особая церковь на Востоке, чтоб там когда-то, чрез тысячу лет, среди славянских племен, народилось государство — наследник римскому Востоку, греческой империи, Константинополю, как римский Запад достался в наследство, с землею, жителями, религией и образованием, немецкому народу.
Олег пошел, точка двинулась, это, правда, точка, но более, но выйдет линия, и какая линия? Пол-экватора, треть меридиана.
С таковым же красноречием — достойным лучшей участи — рассказывает г. Погодин о последующих князьях, до Ярослава включительно, и заключает: «Так удалые норманны в продолжение двухсот лет раскинули план будущего государства, наметили его пределы, нарезали ему земли без циркуля, без линейки, без астролябии, сплеча, куда хватила размашистая рука» (стр. 150).
А выходит, что не норманны и что дело не так было и не потому!.. «Есть от чего в отчаянье прийти!»4
Не в одном пустом названии расходится г. Костомаров с г. Погодиным и братиею; не один частный пункт древнейшей истории Руси подвергнут теперь опасности. Пошатывается все историческое здание, выведенное г. Погодиным с помощию славяно-русского мистицизма и украшенное таким слогом, каким говорили только герои повестей Марлинского в минуты безумных увлечений. До сих пор г. Погодин проповедовал о норманском характере древнего периода русской истории и даже наши сношения с Византией объяснял как-то особым магнитным притяжением навыворот — с севера к югу. Норманны, дескать, непременно должны были стремиться к югу, потому самому, что они — норманны, северные люди. И Лиутпранд5 так говорит: aquilouares homines![1] Напрасно Максимович возражал ему, что северными людьми можно назвать и не одних только собственно норманнов; г. Погодин переспорил… И вдруг теперь г. Костомаров опять подымает Лиутпранда и в грош не ставит его свидетельство! Горько! Кто внимательно прочтет «Начало Руси» г. Костомарова, тот увидит, что он (какова бы ни была степень решительности и несомненности его выводов в частном вопросе) стоит гораздо ближе к истинным воззрениям, нежели г. Погодин с своим математическим методом. Г-н Костомаров интересуется происхождением варягов потому собственно, что весь характер его исследований о древней Руси — преимущественно этнографический. Сближения, которые он делает между образованием русского государства в IX веке и литовского — в XIV, вовсе не похожи на те лирические клики, которыми г. Погодин венчал своих норманнов. Оттого с самого начала русской истории г. Костомаров предполагает следить в ней борьбу двух начал — вечевого и единодержавного. Г-н Погодин, напротив, в параллели русской истории с европейской истощается в доказывании того, что у нас никогда никакой борьбы не было, что везде была тишь да гладь, да божья благодать, что все было мирно и прелестно до последней степени и что в этом именно и заключается противоположность русской истории с историей Запада. Говоря о народе и земле, например, г. Погодин выражает вот какие мысли (стр. 191):
Земля на Западе досталась сполна пришельцам, а у нас осталась, как прежде, в общем владении народа, под верховною (отвлеченною) властию князя, который о ней не думал, потому что не имел никакой нужды. Народ на Западе, побежденный и покоренный, был обращен в рабство, а у нас остался свободным, как был, потому что не был покорен. Вся перемена состояла только в дани, которую он начал платить князю или его приказчикам, дани естественными произведениями, в коих был у него излишек и коих девать было некуда, — следовательно, не отяготительной.
Одним словом — наш народ был посажен на легкий оброк, а западный осужден на тяжелую барщину. Оброк и барщина сами по себе составляют теперь еще важное различие для поселянина, уже смиренного, ручного, а что сказать о тяжелом оброке и легкой барщине в первое время гражданских обществ, близкое к природе и естественной свободе?
И ведь известно, что такой взгляд на наш народ проводится г. Погодиным через всю русскую историю. Если же когда и приходится признать, что положение народа несколько неудобно и скудно, то у г. Погодина с Шевыревым есть на это превосходное объяснение. Дело все происходит, по их уверению, по доброй воле народа, от прекрасных свойств его. Известен знаменитый афоризм г. Шевырева: «Не жаден русский народ, не завистлив: летает вокруг его птица — он не бьет ее, плавает рыба — он не ловит ее и питается скудною и даже нездоровою пищею!..»6
Ничего подобного не в состоянии проповедовать новый исследователь, разрушающий результаты скандинаво-мистических воззрений, и вот это-то должно составить несчастие всех патриотов-мистиков, подобных г. Погодину!..
ПРИМЕЧАНИЯ
правитьВ данный том вошли статьи и рецензии Добролюбова, первоначально опубликованные в критическом отделе «Современника» с января по декабрь 1860 года. К ним присоединена статья «Два графа», впервые помещенная в № 6 «Свистка» в этом же году. Важнейшие из статей и рецензий тома органически связаны и развивают направление, принятое в основных статьях 1859 года — таких, как «Литературные мелочи прошлого года», «Что такое обломовщина?», «Темное царство».
В 1860 году, несмотря на обострение тяжелой болезни и вынужденный отъезд на лечение за границу, деятельность Добролюбова получила особый размах, силу и энергию, а его идеи приобрели особую завершенность и четкость. За этот год, второй год революционной ситуации, Добролюбовым были написаны программные статьи, богатые мыслями и обобщениями, оказавшие сильнейшее воздействие на современников и прочно вошедшие в основной фонд произведений революционно-демократической мысли 1860-х годов. Таковы статьи о романе Тургенева «Накануне» и о «Грозе» Островского, о рассказах Марка Вовчка, о повестях и рассказах Славутинского, о «Кобзаре» Шевченко и стихотворениях Никитина, о повестях Плещеева, статья, посвященная Пирогову, две большие статьи на итальянские темы. Разоблачение всяческих иллюзий относительно «бумажного прогресса», безусловное осуждение всяческих сделок и соглашений либералов с крепостниками, твердая уверенность в том, что только всеобщее народное восстание может принести решительное преобразование общества на истинно человеческих основаниях, безусловная решимость всеми силами содействовать этому единственно верному выходу и «торопить, торопить» его, по словам Чернышевского, — вот что лежит в основе деятельности Добролюбова в это время.
В статьях и рецензиях 1860 года продолжалось обоснование принципов «реальной критики» Добролюбова с ее политическими и эстетическими требованиями к литературе. В этом отношении особенно важны такие статьи, как «Луч света в темном царстве», «Черты для характеристики русского простонародья», рецензии на повести и рассказы С. Т. Славутинского и стихотворения И. С. Никитина. Мысли Добролюбова о народности и идейности литературы, о критериях художественности и о реализме в литературе, о значении прогрессивной тенденции в процессе художественного воспроизведения действительности, о воспитательной роли литературы, об ее общественном назначении имели исключительное воздействие на дальнейший ход развития передовой эстетической мысли в России и не утратили своего значения и в настоящее время.
Особый цикл составляют итальянские статьи Добролюбова, написанные под живым впечатлением непосредственно наблюдавшегося критиком подъема национально-освободительного движения в этой стране. Две из них — «Непостижимая странность» и «Два графа» — были опубликованы в «Современнике» за 1860 год (см. об этом цикле во вступительных замечаниях к статье «Непостижимая странность»).
Произведения Добролюбова 1860 года писались в очень тяжелых условиях. Цензурные преследования при публикации их в «Современнике» были особенно свирепыми, многие острые, ясные и точные выражения критика беспощадно вымарывались, должны были подвергаться переделке целые большие эпизоды статей. Лишь в издании 1862 года многие из таких цензурных пропусков и искажений были восстановлены и исправлены Чернышевским. Ценный материал для истории текста добролюбовских статей дают и сохранившиеся в отдельных случаях рукописные автографы и типографские гранки. В примечаниях к этому тому большое место занимает поэтому указание разночтений между основными текстовыми источниками, имеющих существенное значение и иллюстрирующих те поистине неимоверные усилия и находчивость, которые пришлось проявить Добролюбову и позднее Чернышевскому, чтобы довести до читателя основные идеи статей, несмотря на цензурные рогатки.
Реальные и историко-литературные примечания к двум статьям «итальянского цикла» написаны В. А. Алексеевым, ко всем остальным статьям и рецензиям — Ю. С. Сорокиным, текстологические примечания и справки по истории публикации текста ко всему тому — В. Э. Боградом.
Впервые — «Совр.», 1860, № 1, отд. III, стр. 104—108, без подписи. Принадлежность рецензии Добролюбову устанавливается на основании списка его статей, составленного Чернышевским (ЦГАЛИ), а также конторской книги «Современника» (ИРЛИ).
Рецензия Добролюбова на книгу Погодина, осмеивающая реакционно-славянофильские утверждения его и Шевырева, а также опубликованная в этой же книжке «Современника» статья историка Н. И. Костомарова «Начало Руси», направленная против «норманской» теории происхождения Руси М. П. Погодина, послужили ближайшим поводом к публичному диспуту между Погодиным и Костомаровым. Погодин, раздраженный этими выступлениями «Современника», написал ответное письмо, в котором называл сотрудников «Современника» «рыцарями свистопляски». Ознакомив с этим письмом Костомарова, он вызвал последнего на публичный диспут по вопросу о происхождении Руси. Этот диспут состоялся в Петербурге 19 марта 1860 года, он привлек большое внимание публики и закончился победой Костомарова. В 3-й книжке «Современника» описанию этого диспута было уделено много места. Добролюбов откликнулся на него в «Свистке» № 4 («Совр.», 1860, № 5) сатирической подборкой под общим названием «Наука и свистопляска» (см. об этом подробнее в прим. к этому сатирическому произведению — т. 7 наст. изд.).
1. Статья Н. И. Костомарова «Начало Руси» («Совр.», 1860, № 1).
2. Имеется в виду полемика между М. А. Максимовичем и М. П. Погодиным о происхождении населения Украины. Максимович (см. «Филологические письма к М. П. Погодину» в «Русской беседе», 1856, № 3) считал его исконным; Погодин (см. его «Записку о древнем языке русском» в «Известиях Академии наук» за 1856 год) утверждал, что в Киеве до татар жило великорусское племя. Полемика между Максимовичем и Погодиным велась в «Русской беседе» за 1856—1857 годы.
3. «Москвитянин» — журнал реакционно-славянофильского направления (1841—1856), издававшийся М. П. Погодиным. В 1840-х и. начале 1850-х годов главную роль в его критическом отделе играл С. П. Шевырев.
4. Слова Чацкого в «Горе от ума» (д. IV, явл. 4).
5. Лиутпранд Кремонский (ок. 922 — ок. 972) — средневековый историк.
6. Вольный пересказ одного места из «Поездки в Кирилло-Белозерский монастырь» С. П. Шевырева (ч. 1, М., 1850, стр. 55). Данное высказывание Шевырева неоднократно являлось предметом иронических упоминаний в «Современнике» (см. еще в статье «Русская цивилизация, сочиненная г. Жеребцовым» — т. 3 наст, изд., стр. 288).
- ↑ Северные люди (лат.). — Ред.