Новь (Тургенев)/Глава 5

Новь — Часть первая, глава V
автор Иван Сергеевич Тургенев

Дата создания: 1876, опубл.: 1877. Источник: http://az.lib.ru/t/turgenew_i_s/text_0300-1.shtml

V

В гостиной большого каменного дома с колоннами и греческим фронтоном, построенного в двадцатых годах нынешнего столетия известным агрономом и «дантистом» — отцом Сипягина, жена его, Валентина Михайловна, очень красивая дама, ждала с часу на час прибытия мужа, возвещенного телеграммой. Убранство гостиной носило отпечаток новейшего, деликатного вкуса: все в ней было мило и приветно, все, от приятной пестроты кретонных обоев и драпри до разнообразных очертаний фарфоровых, бронзовых, хрустальных безделушек, рассыпанных по этажеркам и столам, все мягко и стройно выдавалось — и сливалось — в веселых лучах майского дня, свободно струившихся сквозь высокие, настежь раскрытые окна. Воздух гостиной, напоенный запахом ландышей (большие букеты этих чудесных весенних цветов белели там и сям), по временам едва колыхался, возмущенный приливом легкого ветра, тихо кружившего над пышно раскинутым садом.

Прелестная картина! И сама хозяйка дома, Валентина Михайловна Сипягина, довершала эту картину, придавала ей смысл и жизнь. Это была высокого росту женщина, лет тридцати, с темно-русыми волосами, смуглым, но свежим, одноцветным лицом, напоминавшим облик Сикстинской Мадонны, с удивительными, глубокими, бархатными глазами. Ее губы были немножко широки и бледны, плечи немного высоки, руки немного велики… Но за всем тем всякий, кто бы увидал, как она свободно и грациозно двигалась по гостиной, то наклоняя к цветам свой тонкий, едва перетянутый стан и с улыбкой нюхая их, то переставляя какую-нибудь китайскую вазочку, то быстро поправляя перед зеркалом свои лоснистые волосы и чуть-чуть прищуривая свои дивные глаза, — всякий, говорим мы, наверное, воскликнул бы про себя или даже громко, что он не встречал более пленительного создания!

Хорошенький кудрявый мальчик лет девяти, в шотландском костюме, с голыми ножками, сильно напомаженный и завитой, вбежал стремительно в гостиную и внезапно остановился при виде Валентины Михайловны.

— Что тебе, Коля? — спросила она. Голос у ней был такой же мягкий и бархатный, как и глаза.

— Вот что, мама, — начал с замешательством мальчик, — меня тетушка прислала сюда… велела принести ландышей… для ее комнаты… у нее нету…

Валентина Михайловна взяла своего сынишку за подбородок и приподняла его напомаженную головку.

— Скажи тетушке, чтобы она послала за ландышами к садовнику; а эти ландыши — мои… Я не хочу, чтобы их трогали. Скажи ей, что я не люблю, чтобы нарушались мои порядки. Сумеешь ли ты повторить мои слова?

— Сумею… — прошептал мальчик.

— Ну-ка скажи.

— Я скажу… я скажу… что ты не хочешь.

Валентина Михайловна засмеялась. И смех у нее был мягкий.

— Я вижу, тебе еще нельзя давать никаких поручений. Ну, все равно, скажи, что вздумается.

Мальчик быстро поцеловал руку матери, всю украшенную кольцами, и стремглав бросился вон.

Валентина Михайловна проводила его глазами, вздохнула, подошла к золоченой проволочной клетке, по стенкам которой, осторожно цепляясь клювом и лапками, пробирался зеленый попугайчик, подразнила его концом пальца; потом, опустилась на низкий диванчик и, взявши с круглого резного столика последний № «Revue des Deux Mondes», принялась его перелистывать.

Почтительный кашель заставил ее оглянуться. На пороге двери стоял благообразный слуга в ливрейном фраке и белом галстуке.

— Чего тебе, Агафон? — спросила Валентина Михайловна все тем же мягким голосом.

— Семен Петрович Калломейцев приехали-с. Прикажете принять?

— Проси; разумеется, проси. Да вели сказать Марианне Викентьевне, чтобы она пожаловала в гостиную.

Валентина Михайловна бросила на столик № «Revue des Deux Mondes» и, прислонившись к спинке дивана, подняла глаза кверху и задумалась, что очень к ней шло.

Уже по тому, как Семен Петрович Калломейцев, молодой мужчина лет тридцати двух, вошел в комнату — развязно, небрежно и томно; как он вдруг приятно просветлел, как поклонился немного вбок и как эластически выпрямился потом; как заговорил не то в нос, не то слащаво; как почтительно взял, как внушительно поцеловал руку Валентины Михайловны — уже по всему этому можно было догадаться, что новоприбывший гость не был житель провинции, не деревенский, случайный, хоть и богатый сосед, а настоящий петербургский «гранжанр»^[1] высшего полета. К тому же и одет он был на самый лучший английский манер: цветной кончик белого батистового платка торчал маленьким треугольником из плоского бокового кармана пестренькой жакетки; на довольно широкой черной ленточке болталась одноглазая лорнетка; бледно-матовый тон шведских перчаток соответствовал бледно-серому колеру клетчатых панталон. Острижен был г-н Калломейцев коротко, выбрит гладко; лицо его, несколько женоподобное, с небольшими, близко друг к другу поставленными глазками, с тонким вогнутым носом, с пухлыми красными губками, выражало приятную вольность высоко-образованного дворянина. Оно дышало приветом… и весьма легко становилось злым, даже грубым: стоило кому-нибудь, чем-нибудь задеть Семена Петровича, задеть его консерваторские, патриотические и религиозные принципы — о! тогда он делался безжалостным! Все его изящество испарялось мгновенно; нежные глазки зажигались недобрым огоньком; красивый ротик выпускал некрасивые слова — и взывал, с писком взывал к начальству!

Фамилия Семена Петровича происходила от простых огородников. Прадед его назывался по месту происхождения: Коломенцов… Но уже дед его переименовал себя в Коломейцева; отец писал: Калломейцев, наконец Семен Петрович поставил букву на место е — и, не шутя, считал себя чистокровным аристократом; даже намекал на то, что их фамилия происходит, собственно, от баронов фон Галленмейер, из коих один был австрийским фельдмаршалом в Тридцатилетнюю войну. Семен Петрович служил в министерстве двора, имел звание камер-юнкера; патриотизм помешал ему пойти по дипломатической части, куда, казалось, все его призывало: и воспитание, и привычка к свету, и успехи у женщин, и самая наружность… mais quitter? — la Russie? — jamais!^[2] У Калломейцева было хорошее состояние, были связи; он слыл за человека надежного и преданного — «un peu trop… fếodal dans ses opinions»^[3], — как выражался о нем известный князь Б., одно из светил петербургского чиновничьего мира. В С…ю губернию Калломейцев приехал на двухмесячный отпуск, чтобы хозяйством позаняться, то есть «кого пугнуть, кого поприжать». Ведь без этого невозможно!

— Я полагал, что найду уже здесь Бориса Андреича, — начал он, любезно покачиваясь с ноги на ногу и внезапно глядя вбок, в подражание одному очень важному лицу.

Валентина Михайловна слегка прищурилась.

— А то бы вы не приехали?

Калломейцев даже назад запрокинулся, до того вопрос г-жи Сипягиной показался ему несправедливым и ни с чем не сообразным!

— Валентина Михайловна! — воскликнул он, — помилуйте, возможно ли предполагать…

— Ну, хорошо, хорошо, садитесь, Борис Андреич сейчас здесь будет. Я за ним послала коляску на станцию. Подождите немного… Вы увидите его. Который теперь час?

— Половина третьего, — промолвил Калломейцев, вынув из кармана жилета большие золотые часы, украшенные эмалью. Он показал их Сипягиной. — Вы видели мои часы? Мне их подарил Михаил, знаете… сербский князь… Обренович. Вот его шифр — посмотрите. Мы с ним большие приятели. Вместе охотились. Прекрасный малый! И рука железная, как следует правителю. О, он шутить не любит! Не… хе… хет!

Калломейцев опустился на кресло, скрестил ноги и начал медленно стаскивать свою левую перчатку.

— Вот нам бы здесь, в нашей губернии, такого Михаила!

— А что? Вы разве чем недовольны?

Калломейцев наморщил нос.

— Да все это земство! Это земство! К чему оно? Только ослабляет администрацию и возбуждает… лишние мысли (Калломейцев поболтал в воздухе обнаженной левой рукой, освобожденной от давления перчатки)… и несбыточные надежды (Калломейцев подул себе на руку). Я говорил об этом в Петербурге… mais, bah!^[4] Ветер не туда тянет. Даже супруг ваш… представьте! Впрочем, он известный либерал!

Сипягина выпрямилась на диванчике.

— Как? И вы, мсье Калломейцев, вы делаете оппозицию правительству?

— Я? Оппозицию? Никогда! Ни за что! Mais j’ai mon franc parler^[5]. Я иногда критикую, но покоряюсь всегда!

— А я так напротив: не критикую — и не покоряюсь.

— Ah!, mais c’est un mot!^[6] Я, если позволите, сообщу ваше замечание моему другу — Ladislas, vous savez^[7], он собирается написать роман из большого света и уже прочел мне несколько глав. Это будет прелесть! Nous aurons enfin le grand monde russe peint par lui-mệme^[8].

— Где это появится?

— Конечно, в «Русском вестнике». Это наша «Revue des Deux Mondes». Я вот вижу, вы ее читаете.

— Да; но, знаете ли, она очень скучна становится.

— Может быть… может быть… И «Русский вестник», пожалуй, тоже, — с некоторых пор, говоря современным языком, — крошечку подгулял.

Калломейцев засмеялся во весь рот; ему показалось, что это очень забавно сказать «подгулял» да еще «крошечку».

— Mais c’est un journal qui se respecte^[9] — продолжал он. — А это главное. Я, доложу вам, я… русской литературой интересуюсь мало; в ней теперь все какие-то разночинцы фигюрируют. Дошли наконец до того, что героиня романа — кухарка, простая кухарка, parole d’honneur!^[10] Но роман Ладисласа я прочту непременно. Il y aura le petit mot pour rire… ^[11] и направление! направление! Нигилисты будут посрамлены — в этом мне порукой образ мыслей Ладисласа, qui est trềs correct^[12].

— Но не его прошедшее, — заметила Сипягина.

— Ah! jetons un voile sur les erreurs de sa jeunesse!^[13] — воскликнул Калломейцев и стащил правую перчатку.

Госпожа Сипягина опять слегка прищурилась. Она немного кокетничала своими удивительными глазами.

— Семен Петрович, — промолвила она, — позвольте вас спросить, зачем вы это, говоря по-русски, употребляете так много французских слов? Мне кажется, что… извините меня… это устарелая манера.

— Зачем? зачем? Не все же так отлично владеют родным наречьем, как, например, вы. Что касается до меня, то я признаю язык российский, язык указов и постановлений правительственных; я дорожу его чистотою! Перед Карамзиным я склоняюсь!.. Но русский, так сказать, ежедневный язык… разве он существует? Ну, например, как бы вы перевели мое восклицание de tout ấ l’heure: «C’est un mot?!»^[14] — Это слово?! Помилуйте!

— Я бы сказала: это — удачное слово.

Калломейцев засмеялся.

— «Удачное слово»! Валентина Михайловна! Да разве вы не чувствуете, что тут… семинарией сейчас запахло… Всякая соль исчезла…

— Ну, вы меня не переубедите. Да что же это Марианна?! — Она позвонила в колокольчик; вошел казачок.

— Я велела попросить Марианну Викентьевну сойти в гостиную. Разве ей не доложили?

Казачок не успел ответить, как за его спиной на пороге двери появилась молодая девушка, в широкой темной блузе, остриженная в кружок, Марианна Викентьевна Синецкая, племянница Сипягина по матери.

Примечания

1. Значительная, важная особа (франц.)
2. Но покинуть Россию? — никогда! (франц.)
3. Немного слишком… феодала в своих суждениях (франц.)
4. Но, увы! (франц.)
5. Но я высказываюсь откровенно (франц.)
6. А! это остроумно сказано! (франц.)
7. Ладислас, вы знаете (франц.)
8. У нас наконец будет русский высший свет, изображенный им самим (франц.)
9. Но это журнал, себя уважающий (франц.)
10. Честное слово! (франц.)
11. Там будет и юмористики немного (франц.)
12. Который весьма безукоризнен (франц.)
13. Набросим завесу на заблуждения его юности! (франц.)
14. Только что сказанное «Это словечко?!» (франц.)