Новь (Тургенев)/Глава 35

Новь — Часть вторая, глава XXXV
автор Иван Сергеевич Тургенев

Дата создания: 1876, опубл.: 1877. Источник: http://az.lib.ru/t/turgenew_i_s/text_0300-1.shtml

XXXV

Губернатор города С… принадлежал к числу добродушных, беззаботных, светских генералов — генералов, одаренных удивительно вымытым белым телом и почти такой же чистой душой, генералов породистых, хорошо воспитанных и, так сказать, крупитчатых, которые, никогда не готовившись быть «пастырями народов», выказывают, однако, весьма изрядные администраторские способности и, мало работая, постоянно вздыхая о Петербурге и волочась за хорошенькими провинциальными дамами, приносят несомненную пользу губернии и оставляют о себе хорошую память. Он только что поднялся с постели и, сидя в шелковом шлафроке и ночной рубашке нараспашку перед туалетным зеркалом, вытирал себе одеколоном с водою лицо и шею, с которой предварительно снял целую коллекцию образков и ладанок, — когда ему доложили о приезде Сипягина и Калломейцева по важному и спешному делу. С Сипягиным он был очень короток, на «ты», знал его с молодых лет, беспрестанно встречался с ним в петербургских гостиных — и в последнее время начал мысленно прибавлять к его имени — всякий раз, когда оно приходило ему в голову, — почтительное: «А!» — как к имени будущего сановника. Калломейцева он знал несколько меньше и уважал гораздо меньше, так как на него стали с некоторых пор поступать «нехорошие» жалобы; однако считал его за человека, qui fera son chemin^[1] — так или иначе.

Он велел попросить посетителей пожаловать к нему в кабинет и немедленно вышел к ним в том же шелковом шлафроке, не извиняясь даже, что принимает их в таком неофициальном убранстве, и дружелюбно потрясая им руки. Впрочем, в кабинет губернатора вошли только Сипягин и Калломейцев; Паклин остался в гостиной. Вылезая из кареты, он хотел было ускользнуть, пробормотав, что у него дома дела; но Сипягин с вежливой твердостью удержал его (Калломейцев подскочил и шепнул Сипягину на ухо: Ne le lachez pas! Tonnerre de tonnerres!^[2]) и повел его с собою. В кабинет, однако, он его не ввел и попросил — все с тою же вежливою твердостью — подождать в гостиной, пока его позовут. Паклин и тут надеялся улизнуть… но в дверях появился дюжий жандарм, предупрежденный Калломейцевым… Паклин остался.

— Ты, наверное, догадываешься, что меня привело к тебе, Voldemar? — начал Сипягин.

— Нет, душа, не догадываюсь, — отвечал милый эпикуреец, между тем как приветливая улыбка округляла его розовые щеки и выставляла его блестящие зубы, полузакрытые шелковистыми усами.

— Как?.. Но ведь Маркелов?

— Что такое Маркелов? — повторил с тем же видом губернатор. Он, во-первых, не совсем ясно помнил, что вчерашнего арестованного звали Маркеловым; а во-вторых, он совершенно позабыл, что у жены Сипягина был брат, носивший эту фамилию. — Да что ты стоишь, Борис, сядь; не хочешь ли чаю?

Но Сипягину было не до чаю.

Когда он растолковал наконец, в чем было дело и по какой причине они явились оба с Калломейцевым, губернатор издал огорченное восклицание, ударил себя по лбу, и лицо его приняло выражение печальное.

— Да… да… да! — повторял он, — какое несчастье! И он у меня тут сидит — сегодня, пока; ты знаешь, мы таких никогда больше одной ночи у себя не держим; да жандармского начальника нет в городе: твой зять и застрял… Но завтра его препроводят. Боже мой, как это неприятно! Как твоя жена должна быть огорчена!! Чего же ты хочешь?

— Я бы хотел свидеться с ним у тебя здесь, если это не противно закону.

— Помилуй, душа моя! Для таких людей, как ты, закон не писан. Я так тебе сочувствую… C'est affreux tu sais!^[3]

Он позвонил особенным манером. Явился адъютант.

— Любезный барон, пожалуйста, там — распорядитесь. — Он сказал ему, как и что делать. Барон исчез. — Представь, mon cher ami^[4]: ведь его чуть не убили мужики. Руки назад, в телегу — и марш! И он — представь! — нисколько на них не сердится и не негодует, ей-ей! И вообще такой спокойный… Я удивился! да вот ты увидишь сам. C'est un fanatique tranquille^[5].

— Ce sont les pires^[6], — сентенциозно произнес Калломейцев.

Губернатор посмотрел на него исподлобья.

— Кстати, мне нужно переговорить с вами, Семен Петрович.

— А что?

— Да так; нехорошо.

— А отменно?

— Да знаете, ваш должник-то, мужик этот, что ко мне жаловаться приходил…

— Ведь он повесился.

— Когда?

— Это все равно когда; а только нехорошо.

Калломейцев пожал плечами и отошел, щегольски покачиваясь, к окну. В это мгновенье адъютант ввел Маркелова.

Губернатор сказал о нем правду: он был неестественно спокоен. Даже обычная угрюмость сошла с его лица и заменилась выражением какой-то равнодушной усталости. Оно осталось тем же, когда он увидел своего зятя; и только во взгляде, брошенном им на приведшего его немца адъютанта, мелькнул мгновенный остаток его старинной ненависти к этому сорту людей. Пальто на нем было разорвано в двух местах и наскоро зашито толстыми нитками; на лбу, над бровью и на переносице виднелись небольшие ссадины с засохшей кровью. Он не умылся, но волосы причесал. Глубоко засунув обе кисти рук в рукава, он остановился недалеко от двери. Дышал он ровно. — Сергей Михайлович! — начал взволнованным голосом Сипягин, подойдя к нему шага на два и протянув настолько правую руку, чтобы она могла тронуть или остановить его, если б он сделал движение вперед, — Сергей Михайлович! я прибыл сюда не для того только, чтобы выразить тебе наше изумление, наше глубокое огорчение; в нем ты не можешь сомневаться! Ты сам хотел погубить себя! И погубил!! Но я желал тебя видеть, чтобы сказать тебе… э… э… чтобы дать… чтобы поставить тебя в возможность услышать голос благоразумия, чести и дружбы! Ты можешь еще облегчить свою участь: и, поверь, я, с своей стороны, сделаю все, что будет от меня зависеть! Вот и почтенный начальник здешней губернии тебе это подтвердит. — Тут Сипягин возвысил голос. — Чистосердечное раскаяние в твоих заблуждениях, полное признание, безо всякой утайки, которое будет заявлено где следует…

— Ваше превосходительство, — заговорил вдруг Маркелов, обращаясь к губернатору, и самый звук его голоса был спокоен, хоть и немного хрипл, — я полагал, что вам угодно было меня видеть — и снова допросить меня, что ли… Но если вы призвали меня только по желанию господина Сипягина, то велите, пожалуйста, меня отвести: мы друг друга понять не можем. Все, что он говорит, — для меня та же латынь.

— Позвольте… латынь! — вмешался Калломейцев заносчиво и пискливо, — а это латынь: бунтовать крестьян? Это — латынь? А? Латынь это?

— Что это у вас, ваше превосходительство, чиновник по тайной полиции, что ли? такой усердный? — спросил Маркелов — и слабая улыбка удовольствия тронула его бледные губы.

Калломейцев зашипел, затопотал ногами… Но губернатор остановил его.

— Вы сами виноваты, Семен Петрович. Зачем мешаетесь не в ваше дело?

— Не в мое дело… не в мое дело… Кажется, это дело общее… всех нас, дворян…

Маркелов окинул Калломейцева холодным, медленным, как бы последним взором — и повернулся немного к Сипягину.

— А коли вы, зятек, хотите, чтобы я вам объяснил мои мысли — так вот вам: я признаю, что крестьяне имели право меня арестовать и выдать, коли им не нравилось то, что я им говорил. На то была их воля. Я к ним пришел; не они ко мне. И правительство, — если оно меня сошлет в Сибирь… я роптать не буду — хоть и виноватым себя не почту. Оно свое дело делает, потому — защищается. Довольно с вас этого?

Сипягин воздел руки горе.

— Довольно!! Что за слово! Не в том вопрос — и не нам судить, как поступит правительство; а я желаю знать, чувствуете ли вы — чувствуешь ли ты, Сергей (Сипягин решился затронуть сердечные струны), безрассудство, безумие своего предприятия, готов ли ты доказать свое раскаяние на деле, и могу ли я поручиться — до некоторой степени поручиться — за тебя, Сергей!

Маркелов сдвинул свои густые брови.

— Я сказал… и повторять сказанное не хочу.

— Но раскаяние? раскаяние где?

Маркелова вдруг передернуло.

— Ах, отстаньте с вашим «раскаянием»! Вы хотите мне в душу залезть? Предоставьте это хоть мне самому.

Сипягин пожал плечами.

— Вот — ты всегда так; не хочешь внять голосу рассудка! Тебе предстоит возможность разделаться тихо, благородно…

— Тихо, благородно… — повторил угрюмо Маркелов. — Знаем мы эти слова! Их всегда говорят тому, кому предлагают сделать подлость. Вот что они значат, эти слова!

— Мы о вас сожалеем, — продолжал усовещивать Маркелова Сипягин, — а вы нас ненавидите.

— Хорошо сожаление! В Сибирь нас, в каторгу, — вот как вы сожалеете о нас! Ах, оставьте… оставьте меня, ради бога!

И Маркелов понурил голову.

На душе у него было очень смутно, как ни тих был его наружный вид. Больше всего его грызло и мучило то, что выдал его — кто же? Голоплецкий Еремей! Тот Еремей, в которого он так слепо верил! Что Менделей Дутик не пошел за ним, это его, в сущности, не удивляло… Менделей был пьян и потому струсил. Но Еремей!! Для Маркелова Еремей был как бы олицетворением русского народа…

И он ему изменил! Стало быть все, о чем хлопотал Маркелов все было не то, не так? И Кисляков врал, и Василий Николаевич приказывал пустяки, и все эти статьи, книги, сочинения социалистов, мыслителей, каждая буква которых являлась ему чем-то несомненным и несокрушимым, все это — пуф? Неужели? И это прекрасное сравнение назревшего вереда, ожидавшего удара ланцета, — тоже фраза? «Нет! нет! — шептал он про себя, и на его бронзовые щеки набегала слабая краска кирпичного цвета, — нет; то все правда, все… а это я виноват, я не сумел; не то я сказал, не так принялся! Надо было просто скомандовать, а если бы кто препятствовать стал или упираться — пулю ему в лоб! тут разбирать нечего. Кто не с нами, тот права жить не имеет… Убивают же шпионов, как собак, хуже чем собак!»

И представлялись — Маркелову подробности, как его схватили… Сперва молчание, перемигивания, крики в задних рядах… Вот один приближается боком, как бы кланяется. Потом эта внезапная возня! И как его оземь… «Ребята… ребята… что вы?» А они: «Кушак давай! Вяжи!..» Кости трещат… и бессильная ярость… и вонючая пыль во рту, в ноздрях… «Вали, вали его… на телегу». Кто-то густо хохочет… фай!

— Не так… не так я взялся…

Вот что, собственно, его грызло и мучило; а что он сам попал под колесо, это была его личная беда: она не касалась общего дела, — ее бы можно было перенести… но Еремей! Еремей!

Между тем как Маркелов стоял с головой, опущенной на грудь, Сипягин отвел губернатора в сторону и начал говорить ему вполголоса, разводя немного руками, выделывая двумя пальцами небольшую трель на своем лбу, как бы желая показать, что тут, дескать, у этого несчастного неладно, и вообще стараясь возбудить если не сочувствие, то снисхождение к безумцу. А губернатор пожимал плечами, то поднимал, то закрывал глаза, сожалел о собственном бессилии — и, однако, что-то обещал…» Tous les ếgards… certainement, tous les ếgards…^[7] — слышались приятно картавые слова, мягко проходившие сквозь раздушенные усы… — Но ты знаешь: закон!» — «Конечно: закон!» — подхватывал Сипягин с какой-то строгой покорностью.

Пока они так разговаривали в уголку, Калломейцев просто не мог утерпеть на месте: двигался взад и вперед, слегка чмокал, кряхтел, являл все признаки нетерпения. Наконец он подошел к Сипягину и поспешно промолвил:

— Vous oubliez l'autre!^[8]

— А, да! — промолвил Сипягин громко. — Merci de me l'avoir rappelế^[9]. Я должен довести следующий факт до сведения вашего превосходительства, — обратился он к губернатору… (Он величал так друга своего Voldemar'a, собственно, для того, чтобы не скомпрометировать престижа власти перед бунтовщиком.) — Я имею основательные причины предполагать, что сумасбродное предприятие моего beau-frềre'a^[10] имеет некоторые рамификации; и что одна из этих ветвей — то есть одно из заподозренных мною лиц находится в недальнем расстоянии от сего города. Вели ввести, — прибавил он вполголоса, — там у тебя в гостиной есть один… Я его привез.

Губернатор взглянул на Сипягина, подумал с уважением: «Каков!» — и отдал приказ. Минуту спустя раб божий, Сила Паклин, предстал пред его очи.

Сила Паклин начал с того, что низко поклонился губернатору, но, увидев Маркелова, не докончил поклона и так и остался, наполовину согнутый, переминая шапку в руках. Маркелов бросил на него рассеянный взгляд, но едва ли узнал его, ибо снова погрузился в думу.

— Это — ветвь? — спросил губернатор, указывая на Паклина большим белым пальцем, украшенным бирюзою.

— О нет! — с полусмехом отвечал Сипягин. — А впрочем! — прибавил он, подумав немного. — Вот, ваше превосходительство, — заговорил он снова громко, — перед вами некто господин Паклин. Он, сколько мне известно, петербургский житель и близкий приятель некоторого лица, которое состояло у меня в качестве учителя и покинуло мой дом, увлекши за собою, — прибавлю, краснея, — одну молодую девицу, мою родственницу.

— Ah! oui, oui^[11], — пробормотал губернатор и покачал сверху вниз головою, — я что-то слышал… Графиня сказывала…

Сипягин возвысил голос.

— Это лицо есть некто господин Нежданов, сильно мною заподозренный в превратных понятиях и теориях…

— Un rouge ấ tous crins^[12], — вмешался Калломейцев…

— …В превратных понятиях и теориях, повторил еще отчетливее Сипягин, — и уж, конечно, не чуждый всей этой пропаганде; он находится… скрывается, как мне сказывал господин Паклин, на фабрике купца Фалеева…

При словах: «как мне сказывал» — Маркелов вторично бросил взгляд на Паклина и только усмехнулся, медленно и равнодушно.

— Позвольте, позвольте, ваше превосходительство, — закричал Паклин, — и вы, господин Сипягин, я никогда… никогда…

— Ты говоришь: купца Фадеева? — обратился губернатор к Сипягину, поиграв только пальцами в направлении Паклина: потише, дескать, братец, потише. — Что с ними делается, с нашими почтенными бородачами? Вчера тоже одного схватили по тому же делу. Ты, может, слышал его имя: Голушкин, богач. Ну, этот революции не сделает. Так на коленках и ползает.

— Купец Фалеев тут ни при чем, — отчеканил Сипягин, — я его мнений не знаю; я говорю только о его фабрике, на которой, по словам господина Паклина, находится в настоящую минуту господин Нежданов.

— Этого я не говорил! — возопил опять Паклин. — Это вы говорили!

— Позвольте, господин Паклин, — все с тою же неумолимой отчетливостью произнес Сипягин. — Я уважаю то чувство дружбы, которое внушает вам вашу «денегацию»^[13] («Экий… Гизо!» — подумал тут про себя губернатор). Но возьму смелость поставить вам себя в пример. Полагаете ли вы, что во мне чувство родственное не столь же сильно, как ваше дружеское? Но есть другое чувство, милостивый государь, которое еще сильнее и которое должно руководить всеми нашими действиями и поступками: чувство долга!

— Le sentiment du devoir^[14], — пояснил Калломейцев.

Маркелов окинул взором обоих говоривших.

— Господин губернатор, — промолвил он, — повторяю мою просьбу: велите, пожалуйста, увести меня прочь от этих болтунов.

Но тут губернатор потерял немножко терпение.

— Господин Маркелов! — воскликнул он, — я советовал бы вам, в вашем положении, более сдержанности в языке и более уважения к старшим… особенно, когда они выражают патриотические чувства, подобные тем, которые вы сейчас слыхали в устах вашего beau-frềre'a! Я счастливым себя почту, любезный Борис, — прибавил губернатор, обратясь к Сипягину, — довести твои благородные поступки до сведения министра. Но у кого же, собственно, находится — этот господин Нежданов на этой фабрике?

Сипягин нахмурился.

— У некоего господина Соломина, тамошнего главного механика, как мне сказывал тот же господин Паклин.

Казалось, Сипягину доставляло особенное удовольствие терзать бедного Силушку: он вымещал на нем теперь и данную ему в карете сигару, и фамильярную вежливость своего обращения с ним, и некоторое даже заигрывание.

— И этот Соломин, — подхватил Калломейцев, — есть несомненный радикал и республиканец — и вашему превосходительству не худо было бы обратить ваше внимание также и на него.

— Вы знаете этих… господ… Соломина… и как бишь! и… Нежданова? — немного по-начальнически, в нос, спросил губернатор Маркелова.

Маркелов злорадно раздул ноздри.

— А вы, ваше превосходительство, знаете Конфуция и Тита Ливия?

Губернатор отвернулся.

— Il n'y a pas moyen de causer avec cet homme^[15], — промолвил он, пожимая плечами. — Господин барон, пожалуйте сюда.

Адъютант подскочил к нему; а Паклин, улучив время, приблизился, ковыляя и спотыкаясь, к Сипягину.

— Что же это вы делаете, — прошептал он, — зачем же вы губите вашу племянницу? Ведь она с ним, с Неждановым!..

— Я никого не гублю, милостивый государь, — отвечал Сипягин громко, — я делаю то, что мне повелевает совесть и…

— И ваша супруга, моя сестра, у которой вы под башмаком, — ввернул столь же громко Маркелов

Сипягин, как говорится, даже не чукнул… Так это было ниже его!

— Послушайте, — продолжал шептать Паклин — все его тело трепетало от волнения и, быть может, от робости, а глаза сверкали злобой и в горле клокотали слезы — слезы сожаления о тех и досады на себя, — послушайте: я сказал вам, что она замужем — это неправда, я вам солгал! Но брак этот должен совершиться, и если вы этому помешаете, если туда явится полиция, на вашей совести будет лежать пятно, которое вы ничем не смоете, — и вы…

— Известие, сообщенное вами, — перебил еще громче Сипягин, — если оно только справедливо, в чем я имею право сомневаться, — это известие может только ускорить те меры, которые я почел бы нужным предпринять; а о чистоте моей совести я уж буду просить вас, милостивый государь, не заботиться.

— Вылощена она, брат, — ввернул опять Маркелов, — петербургский лак на нее наведен; никакая жидкость ее не берет! А ты, господин Паклин, шепчи, шепчи, сколько хочешь: не отшепчешься, шалишь!

Губернатор почел за нужное прекратить все эти пререкания.

— Я полагаю, — начал он, — что вы, господа, уже достаточно высказались, — а потому, любезный барон, уведите господина Маркелова. N'est ce pas, Boris^[16], ты не нуждаешься более…

Сипягин развел руками.

— Я сказал все, что мог!.

— И прекрасно!.. Любезный барон!..

Адъютант приблизился к Маркелову, щелкнул шпорами, сделал горизонтальное движение ручкою… «Пожалуйте, мол!» Маркелов повернулся и пошел вон. Паклин, правда мысленно, но с горьким сочувствием и жалостью, пожал ему руку.

— А на фабрику мы пошлем наших молодцов, — продолжал губернатор. — Только вот что, Борис: мне сдается — этот барин (он указал подбородком на Паклина) тебе что-то сообщал насчет твоей родственницы… Будто она там, на той фабрике… Так как же…

— Ее арестовать, во всяком случае, нельзя, — заметил глубокомысленно Сипягин, — может быть, она одумается и вернется. Если позволишь, я напишу ей записочку.

— Сделай одолжение. И вообще ты можешь быть уверен… Nous coffererons le quidam… mais nous sommes galants avec les dames… et avec celle-lấ donc!^[17]

— Но вы не принимаете никаких распоряжений насчет этого Соломина, — жалобно воскликнул Калломейцев, который все время приникал ухом и старался вслушаться в маленькое a parte губернатора с Сипягиным. — Уверяю вас: это главный зачинщик! У меня на это нюх… такой нюх!

— Pas trop de zềle^[18], любезнейший Семен Петрович, заметил, осклабясь, губернатор. — Вспомните Талейрана! Коли что, тот от нас тоже не уйдет. Вы лучше подумайте о вашем… как… к! — И губернатор сделал знак удушения на своей шее… — Да кстати, — обратился он снова к Сипягину, — et ce gaillaard-lấ (он опять указал подбородком на Паклина). — Qu'en ferons-nous?^[19] На вид он не страшен. — Отпусти его, — сказал тихо Сипягин и прибавил по-немецки: — Lass'den Lumpen laufen!^[20]

Он почему-то подумал, что делает цитату из Гете, из «Геца фон Берлихингена».

— Вы можете идти, милостивый государь! — промолвил громко губернатор. — Мы более в вас не нуждаемся. До зобаченья!

Паклин отдал общий поклон и вышел на улицу, весь уничтоженный и разбитый. Боже! боже! Это презрение его доконало.

«Что же это такое? — думал он с невыразимым отчаянием, — и трус и доносчик? Да нет… нет; я честный человек, господа, — и я не совсем уже лишен всякого мужества!»

Но что за знакомая фигура торчит на крыльце губернаторского дома и смотрит на него унылым, исполненным упрека взором? Да это — старый слуга Маркелова. Он, видно, пришел за своим барином в город и не отходит прочь от его тюрьмы… Только зачем же он смотрит так на Паклина? Ведь не он же Маркелова выдал!

«И зачем я совался туда, куда мне — ни к коже, ни к роже? — думал он опять свою отчаянную думу. — Не мог сидеть смирно на своей лавочке! А теперь они говорят и, пожалуй, напишут: некто господин Паклин все рассказал, выдал их… своих друзей выдал врагам!» Вспомнился ему тут взгляд, брошенный на него Маркеловым, вспомнились эти последние слова: «Не отшепчешься, шалишь!» — а тут эти старческие, унылые, убитые глаза! И, как сказано в Писании, он «плакася горько» и побрел себе в «оазис», к Фомушке и Фимушке, к Снандулии…

Примечания

1. Который найдет свою дорогу (франц.)
2. Не выпускайте его! Черт возьми! (франц.)
3. Это ужасно, сам знаешь! (франц.)
4. Мой дорогой друг (франц.)
5. Это спокойный фанатик (франц.)
6. Эти хуже всех (франц.)
7. Все что возможно... конечно, все, что возможно (франц.)
8. Вы забываете о другом! (франц.)
9. Благодарю, что напомнили о нем (франц.)
10. Шурина (франц.)
11. Ах, да, да (франц.)
12. Красный до мозга костей (франц.)
13. Запирательство (от франц. «dếnếgation»).
14. Чувство долга (франц.)
15. Нет возможности говорить с этим человеком (франц.)
16. Не правда ли, Борис? (франц.)
17. Мы посадим кое-кого под замок... но мы галантны с дамами... и с этой особенно! (франц.)
18. Не слишком усердствуйте (франц.)
19. А с этим молодцом... Что мы с ним сделаем? (франц.)
20. Отпустите подлеца на все четыре стороны (нем.)