Новый роман Джоржа Элиота (Михайлов)/ДО

Новый роман Джоржа Элиота
авторъ Михаил Ларионович Михайлов

Опубл.: 1860. Источникъ: az.lib.ru • (The Mill on the Floss. By George Eliot, author of «Scenes of Clerical Life» and «Adam Bede», 3 vols. 1860).

НОВЫЙ РОМАНЪ ДЖОРЖА ЭЛІОТА.

(The Mill on the Floss. By George Eliot, author of «Scenes of Clerical Life» and «Adam Bede», 3 vols. 1860).

Одинъ досужій литературный статистикъ вычислилъ, что въ Англіи появляется ежегодно болѣе сотни новыхъ романовъ, или приблизительно романа по два въ недѣлю. Классическій размѣръ англійскаго романа — три тома; безъ трехъ томовъ онъ въ глазахъ большинства читателей не стоитъ даже и названія романа, какъ для многихъ не стоитъ названія трагедіи самая раздирательная пьеса, если въ ней всего два-три, а не пять законныхъ актовъ. Если предположить, что только половина англійскихъ авторовъ придерживаются принятой мѣрки, то и тогда всего количества томовъ, прибавляющихся ежегодно къ собственно-романической литературѣ въ Англіи, невозможно прочесть самому усидчивому читателю, если у него есть хоть какое-нибудь дѣло въ жизни, кромѣ услажденія себя гладкими и чувствительными разсказами о любовныхъ и иныхъ похожденіяхъ разныхъ Артуровъ, Эдгаровъ, Амелій, Сусаннъ, и проч.

Какъ быстро развивается эта отрасль книгодѣлія, лучше всего можно видѣть изъ разсчетовъ того же литературнаго статистика. Со времени Вальтеръ-Скотта, послѣдовавшей, какъ извѣстно, въ 1832 г., число ежегодно являющихся новыхъ романовъ учетверилось. При жизни автора «Вудстока» являлось въ годъ всего около двадцати шести романовъ. Въ настоящую минуту масса романовъ, вышедшихъ въ Англіи со времени появленія въ 1814 году «Веверлея», достигаетъ огромной цифры 3000. Эти 3000 заглавій принадлежатъ приблизительно 7000 томовъ. Не забудемъ, что въ этотъ разсчетъ не входитъ вовсе дѣятельность американскихъ романистовъ, не многимъ уступающая ихъ соперникамъ въ трехъ соединенныхъ королевствахъ.

Чтобы судить о количествѣ читателей романовъ въ Англіи, достаточно развернуть нѣкоторые нумера англійскаго «Атенея», въ которыхъ есть объявленія о новостяхъ въ библіотекѣ для чтенія (circulating library) Мьюди, самомъ богатомъ изъ лондонскихъ источниковъ для утоленія умственной и сердечной жажды охотниковъ до чтенія. Въ этихъ объявленіяхъ, противъ книгъ, наиболѣе требуемыхъ, ставится нерѣдко цифра экземпляровъ, пріобрѣтенныхъ библіотекою для ея многочисленныхъ читателей. Въ спискахъ Мьюди не рѣдкость увидать противъ новаго романа извѣстнаго или начинающаго талантливаго писателя цифру 1000, 2000 и даже 3000; но и такого количества экземпляровъ (въ какомъ у насъ печатаются развѣ періодическія изданія, да и то далеко не всѣ) часто не хватаетъ въ библіотекѣ на удовлетвореніе всѣхъ желающихъ поскорѣе познакомиться съ интересною новостью.

По этимъ цифрамъ, если только онѣ ставятся всегда справедливо (а сомнѣваться — мы не видимъ повода), лучше всякихъ умозрительныхъ и эстетическихъ соображеній, можно судить о направленіи вкуса въ читающей публикѣ Англіи, о томъ, что въ данную минуту наиболѣе занимаетъ общество. Профессоръ Массонъ, статистическіе разсчеты котораго мы привели, могъ бы съ неменьшею пользой заняться пересмотромъ счетныхъ книгъ и каталоговъ въ англійскихъ circulating libraries и вѣрно достигъ бы не менѣе интересныхъ результатовъ.

Любопытно бы также узнать, сколько томовъ въ громадномъ количествѣ ежегодно являющихся романовъ приходится на долю женщинъ-писательницъ. Судя по тому, что всплываетъ на верхъ изъ этого густаго потока, должно думать, что большая половина всей этой массы книгъ принадлежитъ женскимъ перьямъ; или, если хотите, надо предположить, что даровитыхъ женщинъ-романистокъ въ Англіи значительно болѣе, чѣмъ даровитыхъ мужчинъ-романистовъ. Кромѣ двухъ-трехъ мужскихъ именъ, дѣйствительно стоющихъ вниманія и высоко талантливыхъ, большинство англійскихъ романистовъ остается извѣстнымъ развѣ только постояннымъ подписчикамъ «библіотекъ для чтенія»; напротивъ, романистокъ очень замѣчательныхъ можно насчитать больше десятка. Нѣтъ почти ни одного англійскаго, французскаго или нѣмецкаго журнала, интересующагося произведеніями современной беллетристики, въ которомъ не была бы повторена нѣсколько разъ фраза, что женщины берутъ теперь рѣшительный перевѣсъ надъ мужчинами въ повѣствовательной литературѣ Англіи.

Мы не думаемъ, чтобы это происходило отъ пренебреженія мужчинами литературной формой, которая со времени Вальтеръ-Скотта стала такимъ важнымъ орудіемъ въ дѣлѣ общественнаго развитія. Даровитые писатели вовсе не чуждаются романа, какъ недостойнаго ихъ способностей поприща; намъ кажется только, что они не такъ вѣрно, какъ женщины, понимаютъ общественное значеніе повѣствовательной литературы, и потому находятъ гораздо меньше успѣха въ публикѣ, чѣмъ писательницы-романистки.

Большинство мужчинъ-романистовъ стремится вѣчно къ достиженію такъ называемыхъ чисто-художественныхъ цѣлей, и въ этомъ стремленіи нерѣдко забываетъ о важнѣйшихъ и ближайшихъ къ жизни цѣляхъ. Женщинамъ принято отказывать въ этихъ художественныхъ способностяхъ. Не знаемъ, большое ли для нихъ это лишеніе. Онѣ столько времени вышивали по канвѣ и по бархату, шерстью, бисеромъ и шелками, разныя чрезвычайно-художественныя вещицы, что имъ простительно приложить къ «искусству слова» нѣсколько иныя требованія, чѣмъ какія годны для удачнаго производства разныхъ художественныхъ сувенировъ, въ родѣ ковровъ, подушекъ на диваны, и проч.

Въ то время, какъ мужчины романисты ставятъ себѣ, кажется, главною цѣлью быть пріятными разсказчиками, мало заботясь о томъ, что разсказывать, романистки заботятся преимущественно о важности самаго предмета разсказа, а какъ разсказать, это уже дѣло для нихъ большею частью второстепенное. Одинъ французскій критикъ, удивляясь стремленію англійскихъ романистокъ анализировать самыя серьезныя и до сихъ поръ недоступныя пониманію женщинъ задачи жизни, въ параллель съ повѣствователями мужскаго пола, которые все болѣе клонятся къ разсказыванью ради разсказыванья или къ «искусству для искусства», очень справедливо замѣчаетъ: «еще нѣсколько шаговъ тѣхъ и другихъ по этимъ разнымъ дорогамъ, и намъ можно будетъ увидать странный обмѣнъ ролей: мужчины начнутъ шить въ тамбуръ и вышивать по канвѣ, а женщины станутъ призывать ихъ вновь къ воздѣлыванью мужественныхъ добродѣтелей, проповѣдывать великія жертвы, строгіе подвиги гражданства, и вооружаясь то Библіей, то какимъ нибудь трактатомъ политической экономіи, говорить имъ, въ какомъ направленіи и какими средствами могутъ совершиться великія общественныя преобразованія».

Если мы захотимъ припомнить самыя яркія и самыя близкія интересамъ общества явленія въ области современнаго романа, мы назовемъ прежде всего два женскія имени — Жоржъ-Занда и Бичеръ-Стоу.

Говорить объ общественномъ значеніи первыхъ и лучшихъ произведеній автора «Леліи» нечего: всѣмъ извѣстно, что не было и нѣтъ романиста, который имѣлъ бы хотя половинную долю такого существеннаго вліянія на своихъ современниковъ.

Ни одинъ изъ мужскихъ романовъ, доставлявшихъ своимъ авторамъ сотни тысячъ франковъ, не умѣлъ также найти такого горячаго сочувствія во всѣхъ странахъ, во всѣхъ сердцахъ, какъ поразительный своею неприкрашенной правдой, и можетъ быть потому признанный не художественнымъ, романъ мистриссъ Стоу^[1].

Мы все толкуемъ, что главная цѣль искусства возвышать душу, облагороживать инстинкты человѣка; а дай намъ произведеніе, которое ближе и прямѣе всего достигаетъ этой цѣли, мы сейчасъ отступимся и отдадимъ преимущество какой нибудь изящной бездѣлушкѣ, годной только на услажденіе нашихъ послѣобѣденныхъ досуговъ. Мы требуемъ отъ искусства прежде всего правды; но когда эта правда предстаетъ намъ безъ покрова, мы тотчасъ опускаемъ стыдливыя очи и говоримъ, что ходить «въ натурѣ» неприлично. Мы любимъ говорить о великихъ судьбахъ, на встрѣчу которыхъ идетъ человѣчество; а самихъ насъ не сдвинешь на шагъ съ мягкаго кресла, въ которомъ такъ пріятно утопать послѣ сытнаго обѣда. Всякій громкій и простой голосъ, предъявляющій простыя, но самыя законныя требованія, непріятно тревожитъ нашъ утонченный слухъ; мы такъ привыкли къ тихой, безстрастной, и потому приличной болтовнѣ нашихъ салоновъ. Этотъ приличный тонъ кажется намъ необходимымъ и въ искусствѣ; иначе это и не искусство, это нарушеніе нашего спокойствія. А что можетъ быть дороже спокойствія для человѣка, какъ бы онъ ни былъ наклоненъ поговорить въ минуты досуга. —

«о ближнемъ братѣ,

Погорячиться о добрѣ»?

Правда намъ, разумѣется, всего дороже; «Варвара мнѣ тётка, а правда — сестра», какъ любилъ повторять покойный Булгаринъ. Но мы постоянно хотимъ видѣть нашу милую сестрицу въ красивомъ нарядѣ, въ кринолинѣ, въ шелковыхъ башмакахъ. Только въ такомъ видѣ удовлетворитъ она нашему тонкому эстетическому вкусу; только въ такомъ видѣ признаемъ мы ее «художественною»; мало того, только въ такомъ видѣ признаемъ мы ее и правдою. Вспомнимъ, что знаменитый романъ Бичеръ-Стоу, въ которомъ не было уступокъ нашей щепетильности, возбудилъ во многихъ сомнѣнія, все ли въ немъ правдиво, и заставилъ благородную писательницу издать къ нему pieces justificatives подъ названіемъ «Ключа къ Хижинѣ дяди Тома».

Въ числѣ англійскихъ романистовъ и романистокъ почти сразу занялъ одно изъ первыхъ мѣстъ Джоржъ Эліотъ, авторъ «Адама Бида», имѣвшаго въ теченіе первыхъ же пяти мѣсяцевъ пять изданій. Вскорѣ послѣ выхода въ свѣтъ этого романа начались толки и догадки, мужчиной или женщиной онъ написанъ. «Великій незнакомецъ» (the great unknown), — какъ называли въ журналахъ новаго автора, приравнивая его этимъ названіемъ къ автору «Веверлея», — заинтересовалъ всѣхъ. Одни, судя по серьёзному смыслу всего произведенія, соединенному съ глубокою искренностью чувства, а также и по чрезвычайно мѣткому воспроизведенію домашняго и семейнаго быта, думали, что романъ написанъ женщиной, хотя это предположеніе не очень-то гармонировало съ ихъ невысокимъ понятіемъ о женскихъ способностяхъ. Другіе утверждали съ большею послѣдовательностью, что до такой высокой художественности, какую проявилъ новый романъ, женщина никакъ не можетъ возвыситься.

Теперь уже извѣстно, что подъ именемъ Джоржа Эліота скрывается женщина, а именно миссъ Эвансъ или Ивенсъ (Evans). Соединеніе живаго и близкаго къ существеннѣйшимъ нравственнымъ интересамъ содержанія съ истинно-прекрасною, до осязательности вѣрною дѣйствительности формой, это соединеніе, столь рѣдкое въ романистахъ нашего времени, заставляетъ насъ особенно цѣнить Джоржа Эліота.

Въ свое время мы говорили объ «Адамѣ Бидѣ»; теперь представляемъ довольно подробное изложеніе новаго романа миссъ Эвансъ «Мельница на Флоссѣ», который имѣлъ тоже большой успѣхъ, хотя и не равный успѣху перваго романа. И англійская и нѣмецкая критика ставятъ новое произведеніе миссъ Эвансъ ниже «Адама Бида», и обвиняютъ ее и въ поспѣшности работы, и въ трудности самой нравственной задачи романа.

По нашему мнѣнію, ни жизненной правды, ни глубокаго юмора не меньше въ «Мельницѣ на Флоссѣ», чѣмъ въ «Адамѣ Бидѣ»; но и тутъ, какъ тамъ, главная вина автора въ томъ, что онъ черезчуръ рабски слѣдовалъ рутинной мѣркѣ, по которой кроятся и строятся англійскіе романы. Для нихъ существуетъ своего рода теорія трехъ единствъ, только путающая правильное развитіе дѣйствія, обременяющая его ненужными лицами, отступленіями и скучными длиннотами.

Въ изложеніи своемъ мы старались представить только сущность новаго романа, сохранивъ его лучшія мѣста, и отбросивъ все, не имѣющее органической связи съ главнымъ ходомъ дѣйствія или прянаго къ нему отношенія. Изъ нашего подробнаго пересказа будетъ ясно видно, на сколько правы и на сколько неправы упомянутые критики.

I.

Романъ начинается такимъ описаніемъ:

"Передъ нами пространная равнина. Широкая Флосса поспѣшно бѣжитъ по ней, промежь зеленыхъ береговъ своихъ, къ морю, и ласковый приливъ, стремясь къ ней на встрѣчу, останавливаетъ ея бѣгъ своими страстными объятіями. Этотъ могучій приливъ несетъ вдоль по рѣкѣ, къ городу Сент-Оггу, черные корабли, нагруженные или сосновыми досками съ свѣжимъ запахомъ смолы, или полными мѣшками съ маслянистымъ зерномъ, или темнымъ блестящимъ углемъ. Старинныя вогнутыя, красныя кровли города и широкіе навѣсы его верфей виднѣются между отлогимъ лѣсистымъ возвышеніемъ и краемъ рѣки, и вода окрашена нѣжнымъ красноватымъ оттѣнкомъ подъ непродолжительнымъ блескомъ февральскаго солнца. По обѣимъ сторонамъ далеко тянутся пышныя пастбища и полосы темной земли, частью вспаханной для посѣва будущей широко-листной зеленой жатвы, частью уже слегка одѣтой нѣжною муравой озимей. Мѣстами остались еще тутъ отъ прошлаго года золотистыя копны, и округленныя верхушки ихъ виднѣются за изгородями; а изгороди повсюду усажены деревьями, — и мачты и бурые паруса отдаленныхъ кораблей встаютъ и поднимаются какъ будто промежь самыхъ вѣтвей развѣсистыхъ ясеней. Какъ-разъ тамъ, гдѣ начинаются красныя крыши города, во Флоссу впадаетъ бойкая и живая данница ея, Рипль. Что за прелесть эта маленькая рѣчка со своей темной измѣнчивой зыбью! Она кажется мнѣ живымъ спутникомъ, когда я брожу вдоль берега и прислушиваюсь къ ея тихому, кроткому голосу, какъ къ голосу глухаго и любящаго друга. Мнѣ памятны эти большія плакучія ивы. Я помню каменный мостъ.

"Вотъ и дорлькотская мельница. Надо остановиться на минутку, на двѣ, на мосту, и посмотрѣть на нее, хоть и надвигаются грозныя тучи, хоть и поздній ужь вечеръ. Даже въ эту безлиственную пору, въ концѣ февраля, любо взглянуть на нее…. Сыроватая и холодная погода придаетъ какъ будто новую привлекательность этому опрятному, уютному домику, ровеснику вязовъ и каштановъ, защищающихъ его отъ сѣвернаго вѣтра. Вода въ рѣкѣ высока, и залилась далеко въ это небольшое ивовое насажденіе; дерновая закраина палисадника съ лицевой стороны дома на половину затоплена. Глядя на полноводную рѣку, на свѣжую траву, на нѣжную свѣтло-зеленую пыль, смягчающую очертанія большихъ стволовъ и вѣтвей, которые ярко сквозятъ изъ-за голыхъ, красноватыхъ сучьевъ, я люблю этотъ влажный міръ, и завидую бѣлымъ уткамъ, что ныряютъ головой глубоко въ воду посреди ивняка и ни мало не заботятся о томъ, красивъ ли у нихъ видъ поверхъ воды.

"Дурчанье рѣки и шумъ мельницы наводятъ какую-то дремотную глухоту, которая придаетъ какъ будто еще болѣе мирный характеръ этому мѣсту. Эти звуки, словно большой опущенный пологъ, отдѣляютъ васъ отъ остальнаго міра. Но вотъ послышался грохотъ огромной крытой телѣги, возвращающейся домой съ мѣшками хлѣба. Добрый хозяинъ воза подумываетъ объ обѣдѣ, которому давно бы пора изъ печки на столъ; но онъ не прикоснется къ нему, пока не покормитъ лошадей — своихъ усердныхъ, послушныхъ, полныхъ кротости во взглядѣ помощниковъ. Я думаю, онѣ смотрятъ на него съ легкимъ упрекомъ изъ-за своихъ наглазниковъ, что онъ щелкаетъ такъ грозно бичемъ, какъ будто они не усердствуютъ и безъ этого внушенія. Посмотрите, какъ вытягиваютъ они спину, подымаясь на изволокъ къ мосту; ихъ энергія возрастаетъ по мѣрѣ приближенія къ дому. Посмотрите, какъ врѣзываются въ жесткую землю ихъ косматыя переднія ноги; полюбуйтесь терпѣливой мощью ихъ шей, склоненныхъ подъ тяжелыми хомутами, и крѣпкими мускулами ихъ напряженныхъ бедръ! Мнѣ хотѣлось бы слышать ихъ ржанье надъ тяжко-заработанною ими дачей овса, хотѣлось бы видѣть, какъ они станутъ взмахивать влажною шеей, избавленною отъ сбруи, какъ станутъ погружать въ мутный водопой горячія ноздри. Вотъ они ужь и на мосту; съ моста пошли живѣе, и кузовъ телѣги исчезъ на поворотѣ за деревьями.

«Теперь мнѣ можно обратить глаза опять къ мельницѣ, и посмотрѣть на неустанное колесо, на его каскадъ, брызжущій алмазами. Эта маленькая дѣвочка тоже смотритъ на него: она стояла на этомъ самомъ мѣстѣ, у воды, еще прежде чѣмъ я остановилась на мосту. Смѣшная бѣлая дворняшка съ коричневымъ ухомъ подпрыгиваетъ около дѣвочки и лаетъ на колесо съ напрасной угрозой; ей можетъ быть завидно, что оно такъ увлекло своимъ движеніемъ ея пріятельницу въ пуховой шляпѣ. Мнѣ кажется, маленькой пріятельницѣ пора бы и домой; тамъ разложенъ яркій, приманчивый огонь: красный отсвѣтъ его становится все яснѣе, по мѣрѣ того, какъ темнѣетъ сѣрое небо.»

Вотъ сцена, на которой развиваются событія романа. Въ маленькой дѣвочкѣ, засмотрѣвшейся на шумное колесо мельницы, проницательный читатель начинаетъ подозрѣвать будущую героиню разсказа, и онъ не ошибается. Дѣйствительно, главная роль въ романѣ миссъ Эвансъ принадлежитъ ей. Но будемъ такъ же постепенны, какъ авторъ, и познакомимся сначала съ тѣми жильцами мельницы, которые постарше. Въ романахъ, какъ и въ жизни, первое мѣсто всегда принадлежитъ старшимъ. Еще счастье наше, что авторъ начинаетъ прямо съ родителей своей героини, а не потчуетъ насъ длинной ея генеалогіей чуть не съ Адама, какъ это дѣлаетъ въ послѣднихъ своихъ романахъ Теккерей, ни мало ихъ тѣмъ не украшая. Историческая послѣдовательность надоѣла намъ и въ дѣйствительности; она виситъ у насъ гирями на ногахъ… Хоть въ романѣ-то бы отъ нея избавиться.

О мистерѣ Тулливеръ и его супругѣ, мистриссъ Тулливеръ, родителяхъ дѣвочки, пока нечего много сказать. Эта согласная чета живетъ почти въ тѣхъ же интересахъ, какъ и столь знакомые намъ Аѳанасій Ивановичъ и Пульхерія Ивановна. Разница только въ томъ, что анжуйскому Аѳанасію Ивановичу средства къ жизни не сваливаются съ неба, и ему приходится самому добывать ихъ, да еще въ томъ, что онъ помоложе нашего старосвѣтскаго помѣщика, и что забота о дѣтяхъ, которыхъ у него двое — мальчикъ и дѣвочка, не позволяетъ ему окончательно отупѣть и превратиться въ подобіе гнилаго гриба посреди прекраснаго пейзажа, описаніе котораго мы сейчасъ представили.

Главную заботу мистера Тулливера составляетъ воспитаніе сына его, Тома. Что касается маленькой Мегги — она выростетъ, какъ Богъ велитъ, безъ особенныхъ стараній со стороны родителей. Что такое понимаетъ мистеръ Тулливеръ подъ воспитаніемъ, онъ едва ли могъ бы и самъ объяснить. Даже и самое-то слово «воспитаніе» нѣсколько ново его уху, и онъ говоритъ «eddication» вмѣсто «education». Ему хочется одного — чтобы Томъ могъ добывать себѣ хлѣбъ въ сферѣ болѣе широкой, чѣмъ сфера мельника и фермера, да чтобы онъ могъ, кромѣ того, помогать отцу въ разныхъ донимающихъ его тяжбахъ, искахъ и тому подобныхъ веселыхъ дѣлахъ.

Томъ ужь два года учится въ какой-то «академіи», равняющейся, кажется, нашему приходскому училищу; но это ученье вовсе не удовлетворяетъ мистера Тулливера: ему надо чего нибудь получше, попрочнѣе, — и онъ рѣшился взять оттуда мальчика, чтобы помѣстить его въ «настоящую» школу. Куда именно, этого мистеръ Тулливеръ пока рѣшительно не знаетъ. Совѣтъ съ женой не приводитъ ни къ чему, потому что мистриссъ Тулливеръ имѣетъ постоянно въ виду не столько «eddication» Тома, сколько его чулки, рубашки и проч., да пироги и пуддинги для наполненія его отроческаго желудка. Въ выборѣ школы затрудняетъ ее не то, хорошо или дурно будутъ тамъ учить мальчика, а можно ли ей будетъ самой стирать и штопать ему бѣлье, и часто ли будетъ туда «оказія», чтобы посылать Тому гостинца.

Въ тотъ сырой февральскій вечеръ, съ котораго начинается исторія, Тома еще не было дома. Его ожидали изъ «академіи» только къ Святой, и родительская нѣжность мистера и мистриссъ Тулливеровъ могла сосредоточиваться покамѣстъ на одной маленькой Мегги.

И нравъ и наружность дѣвочки составляли предметъ постоянныхъ жалобъ матери. Мистеръ Тулливеръ больше любовался бойкостью Мегги; напротивъ, мистриссъ Тулливеръ эта бойкость казалась страшнымъ порокомъ, такъ же, какъ и черные, жесткіе волосы, и смуглый цвѣтъ лица Мегги. «Что вы толкуете о бойкости, мистеръ Тулливеръ!» возражала она мужу. «По моему, такъ дѣвочка совсѣмъ идіотка въ иныхъ вещахъ. Пошлешь ее за чѣмъ-нибудь на верхъ — ужь она непремѣнно забудетъ, зачѣмъ пошла, да ещё усядется на полу, на солнцѣ, начнетъ себѣ волосы плести да пѣть; право, словно изъ Бедлама вырвалась. А я тутъ жду ее внизу.» Мистеръ Тулливеръ обыкновенно лишь подсмѣивалея надъ подобными выходками Мегги, и тѣмъ только сердилъ свою щепетильную половину. Онъ не находилъ ничего дурнаго и въ наружности дѣвочки, и на жалобы матери, что у Мегги волосы не завиваются, какъ «у добрыхъ людей», и что она сама не хочетъ подержать головы спокойно, когда ей припекаютъ папильйотки, отвѣчалъ простодушно: «такъ обстричь бы ее покороче!» Такой необдуманный совѣтъ могъ только еще больше раздражить мистриссъ Тулливеръ. Ужь одно то надо вспомнить, что Мегги пошелъ девятый годъ; маленькая ли! Притомъ, что скажетъ, если обстричь ее, тетка Глеггъ, тётка Пуллетъ или вообще всякая другая тетка? Мистриссъ Тулливеръ вообще чрезвычайно дорожила мнѣніемъ своей родни; ей не совсѣмъ нравилось, что мужъ хочетъ посовѣтоваться и насчетъ ученья Тома съ кѣмъ нибудь постороннимъ, а не съ семейнымъ ареопагомъ. Къ крайнему сожалѣнію мистриссъ Тулливеръ, Мегги тоже не выказывала особенной пріязни къ своимъ теткамъ. Она рѣшительно отказывалась шить изъ разноцвѣтныхъ лоскутковъ одѣяло для тетки Глеггъ. «Это такое глупое дѣло», говорила она, встряхивая своею косматой черной гривой: «рѣзать на кусочки и опять сшивать! Да я и ничего не хочу дѣлать для тетки Глеггъ — я не люблю ее!» Можно ли было глубже ранить сердце мистриссъ Тулливеръ, преисполненное родственныхъ чувствъ? А Аѳанасій Ивановичъ еще подсмѣивается. «Удивляюсь Я, какъ вы можете этому смѣяться, мистеръ Тулливеръ! Вы только поощряете ея упрямство.» И мистриссъ Тулливеръ ужь мерещилась строгая физіономія сестрицы ея, Дженъ Глеггъ, съ вѣчными упреками за баловство Мегги.

"Мистриссъ Тулливеръ (замѣчаетъ авторъ) была, что называется, добрая и смирная женщина — никогда не плакала въ дѣтствѣ безъ серьёзнаго повода, какъ напримѣръ голода или булавокъ, и съ колыбели была здорова, красива, полна и тупа, однимъ словомъ составляла цвѣтъ красы и пріятства въ своей семьѣ. Но молоко и нѣжность не особенно удобны къ сбереженію, и стоитъ имъ немножко скиснуться, они становятся непріятны для молодаго желудка. Я часто спрашивала себя, глядя на нарисованныхъ Рафаэлемъ бѣлокурыхъ красавицъ-матерей съ свѣжими лицами и глуповатымъ выраженіемъ, могли ли онѣ сохранять эту безмятежную кротость, когда подрастали ихъ здоровые и бойкіе мальчики, и ихъ нельзя уже было водить безъ рубашекъ. Мнѣ кажется, онѣ должны были вдаваться въ слабую воркотню и становиться все брюзгливѣе и брюзгливѣе, по мѣрѣ того, какъ воркотня ихъ становились все болѣе и болѣе недѣйствительною.

Мистеръ Тулливеръ былъ проницательнѣе своей супруги и не придавалъ такой важности, какъ она, разнымъ мелочамъ. Въ его глазахъ упрямство Мегги значительно выкупалось ея острымъ понятіемъ и страстью къ чтенію. Ему, правда, казалось подчасъ, что эти достоинства не особенно у мѣста въ особѣ женскаго пола; но намъ кажется, это казалось ему преимущественно потому, что въ наслѣдникѣ своемъ Томѣ онъ замѣчалъ сильный недостатокъ способностей для той каррьеры, къ которой готовилъ его.

Мегги читала "не хуже пастора, " какъ говорилъ мистеръ Тулливеръ, и только что нибудь особенно важное могло оторвать ее отъ книги, когда она склоняла къ ея страницамъ свою черную, всклокоченную голову. Было, впрочемъ, одно слово, которымъ можно было заставить Мегги отбросить книгу и забыть о ней — это имя ея брата Тома.

На другой день послѣ того вечера, въ сумракѣ котораго мы видѣли дорлькотскую мельницу и дѣвочку съ собакой близь ея шумнаго колеса, у мистера Тулливера былъ гость, нѣкто мистеръ Рилей, бывшій аукціонистъ и оцѣнщикъ, отчасти пріятель, отчасти совѣтникъ дорлькотскаго фермера.

У нихъ шли долгія совѣщанія и переговоры по поводу какой-то плотины. Но во все время этого дѣловаго разговора мистеръ Тулливеръ не выпускалъ изъ памяти другаго дѣла — именно «eddication» своего Тома. Ему казалось, что лучше Рилея ему трудно найти совѣтника въ этомъ дѣлѣ, и онъ воспользовался первой паузой, чтобы обратить разговоръ на этотъ предметъ. Едва произнесъ мистеръ Тулливеръ имя Тома, маленькая Мегги, о присутствіи которой въ комнатѣ всѣ забыли, насторожила уши. Она сидѣла у самаго камина, на низенькой скамейкѣ, съ книгой въ рукахъ.

Мистеръ Тулливеръ началъ прежде всего излагать свои намѣренія относительно будущей каррьеры Тома.

« — Мнѣ не хочется, чтобы Томъ былъ мельникомъ и фермеромъ. Я не вижу въ этомъ проку. Сдѣлай я его мельникомъ и фермеромъ, онъ станетъ наровить, какъ бы ему поскорѣе взяться за мельницу и за землю; „а тебѣ, скажетъ, пора на покой — пора и о послѣднемъ концѣ подумать“. Нѣтъ, нѣтъ; насмотрѣлся ужь я на сыновей-то на своемъ вѣку. Я кафтана не сниму, пока спать не пойду. Я дамъ Тому воспитаніе и пущу его въ дѣло; пусть самъ строитъ себѣ гнѣздо, а не то, что меня изъ моего гонитъ. Наживется еще въ немъ, какъ умру; а ужь я каши не стану ѣсть, покамѣстъ послѣдній зубъ не выпадетъ.»

Рѣзкій тонъ, какимъ были сказаны эти слова, глубоко встревожилъ маленькую Мегги. Сердце ея болѣзненно содрогнулось. Какъ? Тома подозрѣвать, что онъ можетъ выгнать отца изъ дому? Это невѣроятно; этого нельзя выслушать спокойно.

"Мегги вскочила со скамейки и не обратила никакого вниманія на то, что ея тяжелая книга свалилась за рѣшетку камина; она стала у колѣнъ отца и сказала голосомъ, полнымъ слезъ и негодованія:

" — Томъ никогда не поступитъ съ вами такъ, батюшка; я знаю, что онъ этого не сдѣлаетъ.

"Мистриссъ Тулливеръ не было въ комнатѣ (она готовила какое-то особенное кушанье къ ужину), а сердце Мистера Тулливера было тронуто; поэтому Мегги не получила выговора за то, что бросила книгу. Мистеръ Рилей преспокойно поднялъ ее и сталъ разсматривать. Грубыя черты отца озарились нѣкоторой нѣжностью, онъ засмѣялся, хлопнулъ дѣвочку слегка по спинѣ, потомъ схватилъ ее за обѣ руки и сжалъ у себя въ колѣняхъ.

" — Какъ! ужь и сказать про Тома ничего нельзя? а! проговорилъ мистеръ Тулливеръ, подмигивая Мегги.

"Затѣмъ, обратясь къ Мистеру Рилею, онъ сказалъ не такъ громко, какъ бы желая, чтобы Мегги не слыхала:

" — Она у насъ все понимаетъ, о чемъ ни заговорятъ. А послушали бы вы, какъ читаетъ — безъ запинки, словно все ужь знаетъ наизусть. И все-то за книгой! — Ну, это не совсѣмъ-то — не совсѣмъ-то хорошо, прибавилъ мистеръ Тулливеръ, переходя отъ похвалы къ упреку: — женщинѣ не для чего быть такой умной; это, пожалуй, только съ пути собьетъ. А надо правду сказать (тонъ мистера Тулливера опять перешелъ въ панегирическій), она читаетъ книги и понимаетъ лучше, чѣмъ можетъ быть половина большихъ.

"По щекамъ Мегги разлился румянецъ гордости: она подумала, что мистеръ Рилей будетъ теперь уважать ее; до сихъ поръ онъ не обращалъ на нее никакого вниманія.

"Мистеръ Рилей перелистывалъ книгу, и она не могла ничего прочесть въ его лицѣ съ высоко-поднятыми бровями; но тутъ онъ взглянулъ на Мегги и сказалъ:

" — Поди сюда, и разскажи мнѣ объ этой книгѣ; въ ней много картинокъ — и мнѣ хотѣлось бы знать, что онѣ значутъ.

"Меггй еще больше покраснѣла, но тотчасъ же подошла къ мистеру Рилею и заглянула черезъ локоть его въ книгу. Она видѣла только одинъ уголокъ страницы, но встряхнула своею гривой и отвѣчала:

" — Ахъ, я вамъ скажу, что это такое. Это страшная картинка; не правда ли? А я все-таки не могу удержаться, чтобы на нее не смотрѣть. Эта старуха въ водѣ — вѣдьма; ее бросили въ воду, чтобы узнать, вѣдьма она, или нѣтъ; если она выплыветъ — значитъ, вѣдьма; а если утонетъ — и умретъ тамъ — значитъ, она невинна, и не вѣдьма, а просто такъ бѣдная глупая старуха. Только что тутъ для нея хорошаго, что она утонетъ? Развѣ, я думаю, пойдетъ на небеса, и Господь приметъ ее туда. А этотъ страшный кузнецъ — посмотрите — подбоченился и смѣется…. Не правда ли, онъ противный? — Я вамъ скажу, кто онъ такой. Онъ вѣдь чортъ (тутъ голосъ Мегги сталъ громче и торжественнѣе), а вовсе не кузнецъ. Дьяволъ, вы знаете, принимаетъ образъ злыхъ людей, и ходитъ по свѣту, и наущаетъ людей на нечестивыя дѣла; и онъ чаще принимаетъ образъ злаго человѣка, чѣмъ кого ни будь другаго, потому что люди — если бы, знаете, видѣли, что это дьяволъ, и онъ бы зарычалъ на нихъ — люди всѣ бы побѣжали отъ него, и онъ ужь не могъ бы заставлять ихъ дѣлать, что захочетъ.

"Мистеръ Гулливеръ окаменѣлъ отъ изумленія, слушая это объясненіе Мегги.

" — Да что это у нея за книга? воскликнулъ онъ наконецъ.

" — Это «Исторія Дьявола» Даніэля Дефо; не совсѣмъ-то приличное чтеніе для маленькой дѣвочки, отвѣчалъ мистеръ Рилей. — Какъ это она попала въ число вашихъ книгъ, Гулливеръ?

"Мегги и смутилась и огорчилась.

— Я купилъ её вмѣстѣ бъ другими, отвѣчалъ отецъ: — на аукціонѣ Партриджа. Онѣ были всѣ въ одинаковомъ переплетѣ — посмотрите, какой славный переплетъ! Я думалъ, и книги все хорошія. Тутъ было и «О Праведной жизни и кончинѣ» Джереміи Тэлора; Я ее часто читаю по воскресенья…. И много ихъ тутъ было — больше все проповѣди, кажется; и всѣ въ одинаковомъ переплетѣ; я и думалъ, что онѣ всѣ одна къ одной. Вотъ и выходитъ, что по наружности нельзя судить. Какъ разъ надуютъ.

" — Я тебѣ совѣтую отложить въ сторону «Исторію Дьявола», замѣтилъ мистеръ Рилей наставительнымъ и покровительственнымъ тономъ, гладя Мегги по головѣ: — выбирай книжки получше. Есть у тебя книжки лучше?

" — Какъ же! отвѣчала Мегги, немного оживившись и желая показать свой разнообразныя свѣдѣнія. — Я знаю, что эту книгу не хорошо читать — мнѣ только нравятся картинки, и я къ нимъ придѣлываю исторіи изъ своей головы — право. А то у меня есть еще «Езоповы Басни», да книга о двуутробкахъ и разныхъ такихъ звѣряхъ, да еще «Путь Пилигрима»….

" — О! это превосходная книга! воскликнулъ мистеръ Рилей: — лучше не можетъ быть ничего для чтенія.

" — Но въ ней тоже много говорится о дьяволѣ, сказала съ торжествомъ Мегги: — и я вамъ покажу картинку, на которой онъ въ своемъ настоящемъ видѣ, и сражается съ христіаниномъ.

Мегги побѣжала въ уголъ, вскочила тамъ на стулъ и достала изъ небольшаго книжнаго шкапчика потертый старинный экземпляръ Бёніана, который раскрылся безъ всякихъ стараній и отыскиванья, какъ разъ на картинкѣ, упомянутой Мегги.

" — Вотъ онъ, сказала она, подбѣгая къ мистеру Рилею: — Томъ раскрасилъ его для меня своими красками, какъ былъ дома въ послѣдній разъ на праздникахъ… Тѣло, видите, у него все черное, а глаза красные, какъ огонь, — потому что у него вѣдь пламя внутри, и свѣтится оттуда сквозь глаза.

« — Ступай, ступай! проговорилъ повелительно мистеръ Тулливеръ: — положи книгу, и перестань болтать. Видно такъ и выходитъ по моему, что ребенку больше зла отъ этихъ книгъ, чѣмъ добра.»

Неожиданное вмѣшательство Мегги въ разговоръ не на долго отдалило мысли мистера Тулливера отъ занимавшаго его вопроса. Какъ только «чернушка» или «негритянка» (wench, какъ онъ называлъ свою черноволосую и смуглую дѣвочку) удалилась въ темный уголъ и занялась тамъ своею куклой, къ которой чувствовала особенную нѣжность во время отсутствія брата, мастеръ Тулливеръ опять повелъ рѣчь о воспитаніи Тома. Мистеръ Рилей, какъ человѣкъ знающій въ этомъ дѣлѣ, долженъ былъ во что бы то ни стало разрѣшить, гдѣ Тому будетъ удобнѣе научиться всему тому, что представлялось верхомъ образованія его отцу. Во-первыхъ, по мнѣнію мистера Тулливера, Томъ долженъ былъ знать ариѳметику; во-вторыхъ, писать такъ же красиво и четко, какъ печатное; въ-третьихъ, быстро соображать всякое дѣло и понимать, что люди, съ которыми онъ имѣетъ дѣла, думаютъ; въ-четвертыхъ, такъ умѣть извернуться на словахъ, чтобы иголки нельзя было подточить; въ пятыхъ… Впрочемъ, довольно ужь и этихъ четырехъ пунктовъ: и съ такими знаніями и достоинствами человѣкъ не пропадетъ.

Мистеръ Рилей не долго затруднялся отвѣтомъ. Онъ предложилъ мистеру Тулливеру отдать Тома въ ученье къ пастору Спеллингу, миляхъ въ пятнадцати отъ мельницы. Почтенный пасторъ, какъ ему казалось, лучше всего удовлетворитъ требованіямъ дорлькотскаго фермера. Почему это казалось мистеру Рилею — неизвѣстно. Онъ зналъ о Стеллингѣ только по наслышкѣ, зналъ конечно какъ о человѣкѣ очень образованномъ и ученомъ; но развѣ слухи не могутъ быть обманчивы? Какъ-бы то ни было, мистеръ Рилей отрекомендовалъ его мистеру Тулливеру, какъ лучшаго наставника Тому, и не только отрекомендовалъ, но и взялся вступить съ нимъ въ переговоры по этому дѣлу черезъ общихъ знакомыхъ. Мистриссъ Тулливеръ попробовала-было возразить, что стирать для Тома бѣлье дома, если онъ поселится у пастора, будетъ неудобно; но на возраженіе ея не обратили вниманія. Хоть мистеръ Тулливеръ и очень цѣнилъ хозяйственныя соображенія своей Бесси, но въ этомъ случаѣ, требовавшемъ высшихъ нравственныхъ соображеній, считалъ ихъ лишними.

Успокоившись на предложенномъ мистеромъ Рилеемъ планѣ, мистеръ Тулливеръ отправился передъ праздниками въ «академію», чтобы привезти домой Тома. Мегги очень хотѣлось поѣхать съ отцомъ; но погода была дурная, пасмурная и сырая, и мистриссъ Тулливеръ опасалась за хорошую шляпку Мегги. Дѣвочка очень огорчилась; но дѣлать было нечего. Она выместила свою досаду на мать тѣмъ, что не дала завить себя какъ слѣдуетъ, вымочила себѣ волосы и убѣжала отъ наставленій и упрековъ на чердакъ подъ старой крутой кровлей, стряхивая на бѣгу воду со своихъ черныхъ кудрей.

«Этотъ чердакъ былъ любимымъ убѣжищемъ Мегги въ дождливые дни, если на дворѣ было не слишкомъ холодно. Тутъ она предавалась вполнѣ своему горю, и громко разговаривала съ источеннымъ червями поломъ, съ источенными червями перекладинами и съ темными стропилами, увѣшенными паутиной; тутъ же хранился у ней истуканъ, котораго она наказывала за всѣ свои невзгоды. Это было туловище большой деревянной куклы, у которой были когда-то круглѣйшіе выпученные глаза и румянѣйшія щеки; но послѣ долгихъ истязаній за чужія бѣды она стала ни на что не похожа. Три гвоздя были вбиты ей въ голову, въ память трехъ горестныхъ событій изъ девятилѣтней житейской борьбы Мегги; мысль къ такому жестокому мщенію подалъ ей одинъ рисунокъ въ старинной Библіи, изображавшій Сисару въ шатрѣ Іоиля. Послѣдній гвоздь былъ всаженъ съ особеннымъ ожесточеніемъ въ голову куклы, ибо на этотъ разъ она олицетворяла собой тетку Глеггъ. Но тотчасъ же вслѣдъ за этимъ Мегги разсудила, что если вбить въ голову много гвоздей, кукла не будетъ ужь такъ чувствительна къ ударамъ объ стѣну, и нельзя ужь будетъ ни утѣшать, ни лечить ее, когда сердце у Мегги нѣсколько смягчится: вѣдь и самую тетку Глеггъ было бы жаль, еслибъ ее избить и совсѣмъ уничижить, такъ, чтобы она стала просить прощенья у племянницы. Послѣ такого соображенія Мегги перестала вбивать гвозди въ голову куклы, и отводила сердце только тѣмъ, что колотила и тыкала деревянною головой въ жесткіе кирпичи двухъ большихъ трубъ, которыя, какъ четырехугольные столбы, подпирали кровлю. Этимъ занялась она и въ это утро, взобравшись на чердакъ. Она не переставала при этомъ рыдать съ ожесточеніемъ, исключавшимъ всякое другое чувство — даже память о причинѣ его. Наконецъ, когда рыданія нѣсколько стихли и она уже не такъ жестоко колотила куклу объ стѣну, чердакъ внезапно освѣтился солнцемъ. Только-что лучи его пробрались изъ рѣшетчатаго оконца по подгнившимъ перекладинамъ, Мегги бросила свою куклу и подбѣжала къ окошку. Солнце дѣйствительно проглянуло; опять веселѣе шумѣла мѣльница; двери амбара были растворены; Япъ, смѣшная бѣлая дворняшка, съ выворотившимся ухомъ, бѣгала взадъ и впередъ, нюхая землю, словно искала себѣ товарища. Устоять было невозможно.»

Мегги наскоро сбѣжала съ лѣстницы, взяла свою пуховую шляпу, но не надѣла ея, и со всевозможными предосторожностями, чтобы не попасться матери, крадучись выскочила на волю. Япъ немедленно очутился около нея и принялся скакать и лаять, вторя скачкамъ дѣвочки и ея восклицаніямъ; «Япъ! Япъ! Томъ пріѣдетъ! Томъ пріѣдетъ! Томъ пріѣдетъ!» — «Смотрите, миссъ! не закружитесь да не свалитесь въ грязь!» замѣтилъ ей главный мельникъ Лука, высокій, широкоплечій мужчина лѣтъ сорока, съ черными глазами и черными волосами. — Мегги, нѣсколько сконфузясь, пріостановилась, и попросила Луку позволить ей идти вмѣстѣ съ нимъ на мельницу.

«Мегги любила быть въ просторныхъ стѣнахъ мельницы, и часто выходила оттуда съ легкою бѣлою пудрой муки на своихъ черныхъ волосахъ, которая придавала еще больше огня ея блестящимъ чернымъ глазамъ. Немолчный шумъ и неустанное движеніе большихъ каменныхъ жернововъ внушали ей смутное и пріятное чувство благоговѣнія, словно въ присутствіи какой-то непреодолимой силы. Постоянно льющійся потокъ муки; тонкая бѣлая пыль, слегка покрывающая все и превращающая сѣти паука въ какія-то волшебныя кружева; чистый, пріятный запахъ муки, — все утверждало Мегги въ мысли, что мельница — это особый небольшой міръ, совсѣмъ не похожій на тотъ, въ которомъ сосредоточивается ея вседневная жизнь. Пауки были спеціальнымъ предметомъ ея наблюденій и соображеній. Ей хотѣлось знать, есть ли у нихъ какая нибудь родня за стѣнами мельницы, потому что въ такомъ случаѣ въ родственныхъ сношеніяхъ ихъ должны были встрѣчаться нѣкоторыя непріятныя несогласія. Жирный, мучнистый паукъ, привыкшій кушать мухъ, обильно посыпанныхъ мукой, долженъ морщиться немножко за столомъ у своего двоюроднаго брата, гдѣ мухи сервируются au naturel; мельничныя кузины должны находить странною и наружность своихъ внѣ-мельничныхъ кузинъ, и наоборотъ. Но больше всего любила Мегги самый верхній ярусъ мельницы, съ ларемъ для хлѣба, гдѣ она садилась на огромныя кучи зерна и скатывалась съ нихъ. Она обыкновенно забавлялась этимъ, разговаривая съ Лукой, къ которому питала большую пріязнь.»

Въ дополненіе къ разговору Мегги съ мистеромъ Рилеемъ о книгахъ, мы приведемъ и ея разговоръ съ мельникомъ въ тотъ день, какъ долженъ былъ воротиться домой Томъ. Желая, чтобъ и Лука считалъ ее такою же умницей, какъ мистеръ Рилей (въ томъ, что мистеръ Рилей считаетъ ее умницей послѣ своей бесѣды съ нею о чортѣ, она не сомнѣвалась), Мегги завела рѣчь объ ученыхъ предметахъ… «Я думаю, вы никогда ничего, кромѣ Библіи, не читаете, Лука?» спросила она, скатываясь съ кучи хлѣба.

" — Да, миссъ; да и Библію-то рѣдко, отвѣчалъ съ похвальною прямотой Лука. — Какой я чтецъ? совсѣмъ я не чтецъ!

" — А если бъ я вамъ дала которую нибудь изъ своихъ книгъ? У меня есть очень хорошія книги, и вамъ не трудно было бы читать ихъ. Лука; вотъ, напримѣръ, Пога «Путешествіе по Европѣ» Тутъ написано обо всѣхъ народахъ, какіе только есть на свѣтѣ; а если вы не поймете, что написано — можно на картинкахъ посмотрѣть — все можно на нихъ увидать: и что они носятъ, и какъ живутъ, и что дѣлаютъ. Голландцы тамъ есть, такіе жирные — и, знаете, съ трубками, курятъ; а одинъ сидитъ на бочкѣ.

" — Ну, голландцы-то плохи, миссъ; я думаю, не много проку и знать-то объ нихъ.

" — Да вѣдь они наши ближніе, наши собратья, Лука, — а мы должны знать о своихъ ближнихъ.

" — Я думаю, что они за ближніе, миссъ! Знаю я ихъ, — старый мой хозяинъ, знающій былъ человѣкъ, всегда, бывало, говорилъ: «Я, говоритъ, не голландецъ, чтобы пшеницу, не помочивши, говоритъ, сѣять». Значитъ — это все равно, что сказать, голландцы, молъ, дураки, или около того. Нѣтъ, ужь надъ голландцами я не стану себя мучить. Будетъ съ меня дураковъ-то да болвановъ и такъ… А то еще и въ книгахъ ихъ отыскивай.

" — Ну, такъ вотъ что, сказала Мегги, нѣсколько пораженная столь рѣшительнымъ взглядомъ Луки на голландцевъ: — не хотите ли, когда такъ, почитать «Одушевленную Природу?» Тутъ ужь не про голландцевъ, а — знаете — про слоновъ, про двуутробокъ, про выхухолей, про летучихъ рыбъ, про птицъ, которыя на хвосту сидятъ, — забыла, какъ онѣ называются. Есть цѣлыя страны такія, что тамъ все этакіе звѣри живутъ — вотъ какъ у насъ лошади и коровы, точь въ точь. Хотите, Лука, вотъ про нихъ узнать?

" — Нѣтъ, миссъ; мое дѣло — хлѣбъ да мука. Какъ примешься за то, что до тебя не касается, такъ, пожалуй, и дѣло-то не пойдетъ какъ слѣдуетъ. Этакъ люди и до висѣлицы доходятъ…. Все знаетъ, а вотъ хлѣба насущнаго не умѣетъ заработать. Да поди, и вранья сколько въ томъ, что въ книгахъ-то напечатано!

« — Вы вотъ какъ братецъ Томъ, Лука! сказала Мегги, желая дать болѣе удачное направленіе разговору. — Томъ не любитъ читать. Я такъ люблю Тома, Лука, такъ люблю — больше всего на свѣтѣ. Когда онъ будетъ большой, я у него буду хозяйничать въ домѣ, и мы всегда будемъ вмѣстѣ жить. Я про все ему стану говорить, чего онъ не знаетъ. А Томъ все-таки умный, мнѣ кажется, хоть и не любитъ книгъ: онъ такъ славно умѣетъ дѣлать хлысты и загородки для кроликовъ.»

Мегги никакъ не ожидала, договорившись до кроликовъ, какимъ горестнымъ извѣстіемъ поразитъ ее Лука. Кролики, которыхъ купилъ Томъ въ послѣдній пріѣздъ домой на всѣ свои деньги, умерли. Ихъ забывали кормить, и они всѣ умерли. Томъ, уѣзжая, просилъ Мегги, чтобы она позаботилась о нихъ; но и у нея они совсѣмъ вышли изъ головы вонъ. Дѣвочка залилась горькими слезами. Какъ ей быть? Что сказать брату? Мельникъ старался, сколько могъ, утѣшить маленькую миссъ, и чтобы доставить ей нѣкоторое развлеченіе, пригласилъ ее къ себѣ, посидѣть и поговорить съ нимъ и съ его женой.

Къ тому времени, какъ пріѣхать Тому, мистриссъ Тулливеръ совсѣмъ примирилась съ Мегги за ея давишнее непослушаніе, и при первомъ стукѣ колесъ по дорогѣ, вышла встрѣчать сына рука объ руку съ Мегги.

Наружность Тома представляла совершенную противуположность наружности его маленькой сестры. У него были голубовато-сѣрые глаза, бѣлыя и румяныя щеки, свѣтлые каштановые волосы, полныя губы и неопредѣленные носъ и брови. Авторъ замѣчаетъ, что такого вида мальчиковъ встрѣтишь въ каждомъ углу Англіи, и они въ тринадцать, въ четырнадцать лѣтъ такъ же похожи другъ на друга, какъ молодые гусенята. Въ физіономіи Тома нечего было подмѣтить особеннаго; характеръ ея былъ общій характеръ отрочества. Напротивъ, лицу Мегги природа придала и эти черты, и этотъ колоритъ какъ бы съ особою, самою опредѣленною цѣлью.

«Но глубокая хитрость таится въ природѣ подъ видимою открытостью. Простые люди думаютъ, что видятъ ее насквозь, а она между тѣмъ готовитъ втайнѣ опроверженіе ихъ увѣреннымъ пророчествамъ. Подъ этими казенными отроческими физіономіями, создаваемыми ею какъ будто оптомъ, она скрываетъ часто самыя строгія, самыя непреклонныя свои намѣренія, самые неизмѣнные характеры; и черноглазая, смѣлая, непокорная дѣвочка рано или поздно покажется пассивнымъ существомъ сравнительно съ этимъ бѣлымъ и румянымъ отрокомъ съ неопредѣленными чертами лица.»

Радъ ли былъ Томъ свиданію съ сестрой, объ этомъ авторъ не говоритъ положительно. Онъ упомянулъ только мимоходомъ, что въ ту минуту, какъ Мегги обнимала Тома съ такою горячностью, какъ будто хотѣла задушить его, свѣтлые глаза его были обращены на рѣку съ надеждой на хорошее уженье. Изъ этого можно заключить, что радость его свиданію съ Мегги не равнялась и на половину ея радости, подъ вліяніемъ которой она уже ничего не помнила, даже и околѣвшихъ по ея небреженію кроликовъ.

Но, отдохнувши и отогрѣвшись немного послѣ дороги, Томъ представилъ доказательство своей любви къ сестрѣ. Онъ не забылъ объ ней и привезъ ей удочку, съ тѣмъ чтобы удить вмѣстѣ. Очень вѣроятно, что не будь онъ самъ охотникъ до уженья, не покупай онъ удочки для самого себя, Мегги осталась бы и безъ подарка; онъ и не вспомнилъ бы объ ней. Можетъ быть смутно сознавая это, Томъ старался выставить въ особенно яркомъ свѣтѣ свой поступокъ. «Что, каковъ я братъ!» повторяетъ онъ сестрѣ нѣсколько разъ. «Не добрый я братъ? а?» — "Добрый, добрый, " подтверждаетъ Мегги: — «я очень люблю тебя, Томъ.» Но вспомнить о сестрѣ и купить ей подарокъ, это еще не такъ важно: Тому пришлось еще поссориться изъ-за этого съ товарищами, съ которыми онъ не пошелъ въ складчину, желая сберечь деньги на удочку для сестры, — и онъ выставляетъ эту заслугу передъ Мегги съ особенной гордостью.

" — Ахъ, зачѣмъ это дерутся у васъ въ школѣ! И тебѣ досталось, Томъ?

" — Мнѣ досталось? Дудки! отвѣчалъ Томъ.

"Онъ спряталъ въ карманъ крючки для удочекъ, вынулъ большой карманный ножикъ, открылъ самый широкій клинокъ и сталъ внимательно разсматривать его, слегка прикасаясь къ лезвію пальцемъ.

" — Я подбилъ глазъ Спаунсеру, прибавилъ онъ, помолчавъ: — вотъ ему за то, что вздумалъ отдуть меня! Меня не заставишь этимъ идти въ складчину.

" --Какой ты храбрый, Томъ! Я думаю, ты какъ Самсонъ. Еслибъ на меня напалъ левъ и зарычалъ, я думаю, ты убилъ бы его… вѣдь убилъ бы, Томъ?

" — Ну откуда здѣсь нападетъ и зарычитъ левъ, глупая? Какіе здѣсь львы? Только въ звѣринцахъ.

" — Нѣтъ, если бы мы были въ львиной сторонѣ — въ Африкѣ вотъ, гдѣ такъ очень жарко… львы ѣдятъ тамъ людей. Я тебѣ покажу — это у меня въ книгѣ есть;

" — Ну, я бы взялъ ружье, и застрѣлилъ его.

" — А если бъ у тебя не было ружья?… Шли бы мы вмѣстѣ и не думали ничего — вотъ все равно, какъ мы удить пойдемъ, и вдругъ левъ огромный бѣжитъ прямо на насъ и рычитъ; а намъ некуда отъ него уйти. Что бы ты сдѣлалъ тутъ, Томъ?

"Томъ помолчалъ, потомъ повернулся и проговорилъ съ досадой:

" — Да вѣдь нѣту льва, нейдетъ онъ. О чемъ же ты толкуешь?

" — Я такъ люблю воображать, какъ бы это было, отвѣчала Мегги, слѣдуя за нимъ: — и думать, что бы ты тутъ сдѣлалъ, Томъ.

« — Ахъ, полно надоѣдать, Мегги! Какая ты глупая… Я пойду посмотрѣть своихъ кроликовъ.»

Сердце Мегги сжалось отъ страха, и она пошла за братомъ, не рѣшаясь сказать ему разомъ всю правду, и придумывая, какъ бы смягчить свою вину передъ нимъ. Пройдя нѣсколько шаговъ, Мегги спросила Тома, сколько онъ заплатилъ за кроликовъ. Ей хотѣлось отдать накопленныя деньги Тому, чтобы онъ, вмѣсто околѣвшихъ кроликовъ, купилъ себѣ другихъ; изъ отвѣта Тома оказалось, что денегъ ея очень хватитъ на такую покупку, и она предложила ихъ брату. Томъ съ презрѣніемъ отвергъ ея предложеніе, и опять-таки назвалъ ее глупою. "У меня всегда больше денегъ, чѣмъ у тебя, потому что я — мальчикъ, " отвѣчалъ онъ. «Мнѣ всегда дарятъ на рождество полусоверены и соверены, потому что я буду мужчина, а тебѣ дарятъ только кроны, потому что ты дѣвочка, а не то, что я.» Да и на что покупать еще кроликовъ, когда они ужь есть? Тутъ Мегги пришлось волей-неволей высказать всю правду, и гнѣвъ Тома разразился надъ нею со всею жестокостью школьника, привыкшаго къ дракамъ въ своей «академіи». Онъ, не думая много, обвинилъ въ смерти кроликовъ, вмѣстѣ съ мельничнымъ работникомъ, которому было поручено кормить ихъ, и маленькую Мегги. «Я не люблю тебя, Мегги!» сказалъ онъ: «и ты не пойдешь завтра со мною удить. Ты дрянная дѣвчонка — и мнѣ досадно, зачѣмъ я купилъ тебѣ удочку; я тебя не люблю.» Мегги умоляла Тома, чтобы онъ не былъ такъ жестокъ, и говорила, что простила бы ему, еслибъ онъ такъ, какъ она, забылъ какую-нибудь ея просьбу. Но Томъ былъ неумолимъ.

" — Ради Бога, прости меня, Томъ; у меня сердце надорвется, упрашивала Мегги, вздрагивая отъ рыданій, ухватываясь за руку Тому и прижимаясь мокрой щекой къ его плечу.

"Томъ оттолкнулъ ее, остановился, и проговорилъ рѣшительнымъ тономъ:

" — Ну, слушай ты, Мегги! Развѣ не добрый я братъ былъ для тебя?

" — До-обрый, отвѣчала съ воплемъ Мегги, и подбородокъ ея судорожно то подымался, то опускался.

" — Развѣ не думалъ я объ удочкѣ для тебя все это время, какъ бы ее купить? Развѣ не приберегалъ для этого деньги? И въ складчину не пошелъ, и за это меня Спаунсеръ побилъ.

" — Да — да… и я… я люблю тебя такъ, Томъ.

" — А ты дрянная дѣвочка. Въ послѣдніе праздники ты слизала у меня краску съ коробочки, а въ тѣ праздники, что передъ этими были, упустила съ лодкой мою удочку, когда я велѣлъ тебѣ посидѣть и посмотрѣть за ней, и бумажный змѣй у меня головой проткнула… Все это по твоему ничего?

" — Да я не нарочно, отвѣчала Мегги: — я и сама не звала.

« — Знала бы, возразилъ Томъ: — если бъ думала о томъ, что дѣлаешь. А ты просто дрянная дѣвчонка… Вотъ и не пойдешь завтра со мною удить.»

Томъ убѣжалъ на мельницу, и бросилъ заплаканную Мегги. Ей оставалось одно убѣжище, чтобы выплакать свое горе — ея любимый чердакъ, и она спряталась тамъ, обрекая себя чуть ли не на голодную смерть.

Можетъ быть Томъ и не вспомнилъ бы объ обиженной имъ сестрѣ, еслибъ ея не хватились за чайнымъ столомъ мистеръ и мистриссъ Тулливеръ. Тома откомандировали искать Мегги, онъ нашелъ ее, и между ними немедленно была возстановлена дружба.

Конечно, на слѣдующее утро они отправились на уженье вмѣстѣ. «Это утро (говоритъ авторъ) было однимъ изъ счастливѣйшихъ въ ихъ жизни.» Все вокругъ нихъ сіяло тою свѣтлою радостью, которою были полны ихъ дѣтскія сердца. И шумная мельница, и большой каштанъ, подъ которымъ они часто играли вмѣстѣ, и маленькая Рипиль, и большая Флосса съ грознымъ приливомъ — все это казалось имъ такою чудной обстановкой ихъ жизни, что ни Томъ, ни Мегги не промѣняли бы ихъ ни на какія иныя, роскошно цвѣтущія мѣста земнаго шара. Имъ казалось, что вѣкъ останутся вокругъ нихъ въ неизмѣнной красотѣ эти родныя картины и вѣкъ будутъ они сами и бѣгать тутъ, и рѣзвиться, и сидѣть подъ кудрявыми вѣтками, глядя на ясную синеву рѣки, на глубокую даль неба.

"Жизнь впослѣдствіи измѣнилась для Тома и Мегги; но они все-таки не ошибались, думая, что мысли и привязанности этихъ первыхъ лѣтъ будутъ всегда составлять часть ихъ жизни. Мы никогда не могли бы такъ любить землю, если бъ у насъ не было на ней дѣтства, — если бъ это не была та самая земля, на которой съ каждою новой весной являются снова тѣ же цвѣты, что мы собирали когда-то маленькими ручонками, сидя на травѣ и нескладно болтая, — тѣже ягоды осенью на живыхъ изгородяхъ, — тѣже красно-зобые реполовы, которыхъ мы называли «Божьими пташками», потому что они не портятъ хлѣбной жатвы. Какая новизна сравнится съ этимъ чуднымъ однообразіемъ, гдѣ намъ все знакомо и гдѣ все любимо нами, потому что знакомо?

«Лѣсъ, куда я вхожу въ кроткій майскій день, лѣсъ съ молодою желтовато-бурою листвой дуба между мною и синимъ небомъ, съ бѣлыми астрами и голубо-глазою вероникой и съ ползучимъ плющомъ у моихъ ногъ… что замѣнитъ мнѣ этотъ лѣсъ? Какія тропическія рощи пальмъ, какіе чудные папоротники или пышныя и большія, какъ живыя чаши, цвѣты, могутъ затронуть во мнѣ такъ, какъ эта родная сцена, самыя глубокія и самыя тонкія фибры моего сердца? Эти знакомые цвѣты, эти хорошо памятныя ноты въ пѣньѣ птицъ, это небо съ его трепетною ясностью, эти вспаханный и зеленыя поля, каждое съ какимъ-то особеннымъ характеромъ отъ прихотливо-насаженныхъ изгородей — всѣ эти предметы родной языкъ для нашего воображенія, языкъ, сохранившій всѣ тонкія, но неразрывныя узы съ природой, оставленныя позади скоротечными часами нашего дѣтства. Наше теперешнее наслажденіе свѣтомъ солнца на пышномъ коврѣ травы было бы лишь слабымъ ощущеніемъ утомленной души, если бы свѣтъ солнца и зелень травы давно-минувшихъ лѣтъ не жили въ насъ и не превращали ощущеніе наше въ любовь.»

Послѣ этихъ словъ становится очень понятно, почему Джоржъ Эліотъ останавливается такъ долго на дѣтствѣ двухъ лицъ, играющихъ главныя роли въ его романѣ, и съ такою симпатическою внимательностью подсматриваетъ каждый ихъ поступокъ, каждую повидимому незначительную шалость, подмѣчаетъ каждое движеніе ихъ маленькихъ сердецъ. Чуть ли не цѣлая треть романа посвящена первымъ годамъ Тома и Мегги, тѣмъ годамъ, когда оба они были еще im Werden, и только по нѣкоторымъ чертамъ ихъ формирующагося характера можно было угадывать, что выйдетъ изъ нихъ впослѣдствіи. Эліотъ приписываетъ впечатлѣніямъ дѣтства глубокое значеніе для всей нашей жизни; но въ романѣ остается, къ сожалѣнію, нетронутымъ вопросъ, почему этотъ мальчикъ и эта дѣвочка, въ самые первые года свои воспитанные въ совершенно одинаковыхъ условіяхъ, развились такъ розно. Тонкая наблюдательность автора, съ помощью которой онъ умѣетъ проникать въ таинства дѣтскаго міра, можетъ быть могла бы дать намъ хоть какіе-нибудь намеки, если не удовлетворительныя объясненія.

Исторія Тома и Мегги начинается лишь съ той поры, какъ ему исполнилось четырнадцать лѣтъ, а ей пошелъ девятый годъ. Житье въ школѣ вѣроятно положило свою печать и на характеръ и на способности мальчика; но были ль въ немъ тѣ самыя качества, какія мы видимъ въ Мегги, въ ту пору, какъ онъ жилъ еще дома и не зналъ ни школьной дисциплины, ни школьныхъ шалостей? Едва ли. Томъ былъ первый ребенокъ, баловень матери; его бѣлыя и румяныя щеки приводили ее въ восхищеніе, и она, разумѣется, пророчила въ душѣ самую блестящую участь своему красивому бѣлокурому Тому. Рожденіе Мегги не могло уже обрадовать мистриссъ Тулливеръ, какъ обрадовало ее рожденіе сына. Притомъ Мегги родилась такою некрасивой. Мистриссъ Тулливеръ видѣла въ странной наружности своей дочки какъ бы нарушеніе непреложныхъ законовъ своей фамиліи, которая отличалась благообразіемъ и совершеннымъ отсутствіемъ всякихъ, и хорошихъ и дурныхъ странностей. «Этого, говорила мистриссъ Тулливеръ о своенравности Мегги: благодаря Бога, никогда не случалось еще въ нашей фамиліи, точно такъ же, какъ ни у кого изъ нашихъ не бывало такой смуглой кожи. А Мегги черна, словно мулатка какая. — Я не смѣю роптать на Провидѣніе, присовокупляла она: но горько это, что у меня одна только дочь, да и та этакая смѣшная.» Отцу, какъ замѣчено выше, наоборотъ, нравилась оригинальная наружность Мегги, ея яркіе черные глаза и блестящіе и густые черные волосы, встряхивая которыми Мегги была такъ похожа на маленькую шетландскую лошадку. Мы также видѣли уже отчасти мнѣніе мистера Тулливера и объ умѣ и о нравѣ Мегги, мнѣніе, діаметрально противуположное взгляду мистриссъ Тулливеръ, которой «маленькая негритянка» казалась существомъ, вырвавшимся изъ Бедлама. Мистеръ Тулливеръ не разъ становился въ защиту Мегги противъ нападеній какъ ея матери, такъ и всей строгой и чинной родни Бесси.

Такія отношенія Мегги и Тома къ матери не могли остаться безъ вліянія и на взаимныя отношенія брата и сестры. Томъ, подкрѣпляемый авторитетомъ мистриссъ Тулливеръ, смотрѣлъ на Мегги нѣсколько свысока; она тоже казалась ему глупой дѣвочкой, что онъ и высказывалъ ей на каждомъ шагу. Все, что выходило изъ тѣснаго кружка его ежедневныхъ интересовъ, считалъ онъ вздоромъ, какъ и мистриссъ Тулливеръ: мечты и разсужденія Мегги, касавшіяся такихъ чуждыхъ ихъ обычной обстановкѣ предметовъ, должны были, разумѣется, возбуждать его смѣхъ или досаду. Мало по малу и Томъ началъ видѣть въ Мегги, какъ мистриссъ Тулливеръ, вырвавшуюся изъ Бедлама дурочку. Что касается Мегги, она сознавала свое превосходство надъ Томомъ въ нравственномъ отношеніи; но проявить его она не могла, не смѣла: что значилъ ея голосъ передъ голосомъ старшихъ? А старшіе всѣ были на сторонѣ Тома, всѣ, кромѣ мистера Тулливера, да и то не всегда, а лишь въ минуты увлеченія. Стараясъ какъ нибудь примирить сознаніе своего превосходства, предъ Томомъ съ мнѣніемъ о немъ матери и ея родственниковъ, Мегги придавала особенную цѣну разнымъ практическимъ способностямъ Тома въ родѣ дѣланья хлыстовъ и загородокъ для кроликовъ. Сердце Мегги было такъ полно любви, что она была бы совсѣмъ несчастна, если бъ не могла ни съ кѣмъ подѣлиться этою любовью. Томъ былъ ей ближе всѣхъ въ домѣ; понятно, что она привязалась къ нему такъ страстно. А страстно любить кого нибудь — не значитъ ли это для такихъ непосредственныхъ натуръ, какъ Мегги, видѣть въ любимомъ предметѣ достоинства, которыхъ въ немъ нѣтъ, и даже оправдывать его недостатки? Иногда Мегги чувствовала и припадки ревности. Особенно досадно становилось ей, что она дѣвочка, а не мальчикъ, когда Томъ отправлялся на какія нибудь воинственныя похожденія, напримѣръ хоть на травлю водяныхъ крысъ, съ сосѣднимъ мальчикомъ Бобомъ, порядочнымъ головорѣзомъ, а она должна была, какъ дѣвочка, оставаться дома.

При склонности Тома къ разнымъ героическимъ упражненіямъ трудно было предполагать въ немъ особенную нѣжность сердечную. И точно, Томъ не умѣлъ ни такъ безкорыстно любить, какъ Мегги, ни такъ тонко понимать чужія чувства. Если онъ дѣлалъ какое нибудь удовольствіе сестрѣ, онъ тутъ же старался объяснить великодушіе своего поступка, какъ это было при подаркѣ удочки. Если онъ приносилъ какую нибудь жертву Мегги, онъ немедленно старался дать почувствовать, что это жертва. Такъ, удѣляя ей кусокъ пирога больше своего куска, онъ давалъ ей съѣсть ея долю и потомъ говорилъ, что она не понимаетъ его великодушія и не замѣтила даже, что онъ отдалъ ей кусокъ, который ему пріятнѣе было бы съѣсть самому. Такія выходки глубоко ранили сердце Мегги; Тому же никогда и въ голову не приходило, что онъ былъ не правъ. Обидныя слова сестрѣ были ему ни по чемъ, хотя онъ въ тоже время какъ будто и любилъ ее. Онъ успѣвалъ двадцать разъ забыть, что заставилъ Мегги плакать, въ то время, какъ все существо ея надрывалось отъ горя. Школьная привычка къ грубому обращенію съ товарищами была перенесена Томомъ и на сестру. Онъ никакъ не хотѣлъ или, лучше сказать, не могъ понять, что какому нибудь Спаунсеру не такъ больны его кулаки, какъ Мегги нѣкоторыя просто лишь небрежныя слова его. Къ тому же онъ слышалъ со всѣхъ сторонъ, что главныя добродѣтели мужчины — сила, отвага, что поэтому онъ и господинъ во всемъ, а что нѣжность и тому подобныя миндальности — недостатки, простительные развѣ въ женщинѣ, и то простительные лишь потому, что она никогда не должна имѣть ни своей воли, ни своей собственности, ни какой либо почетной дѣятельности въ жизни. Таковы, болѣе или менѣе, всюду понятія, внушаемыя не только школьнымъ, но и домашнимъ воспитаніемъ. Самъ мистеръ Тулливеръ, придававшій такую цѣну острымъ способностямъ Мегги, даже гордившійся и хваставшійся ими, проявлялъ нерѣдко такой же точно взглядъ на женскую половину человѣчества. «Жаль, говорилъ онъ мистеру Рилею: жаль, что Мегги не мальчикъ; изъ нея вышелъ бы дѣлецъ!» и затѣмъ признавался, что взялъ за себя свою Бесси потому, что она была недалека, а хозяйство хорошо знала. Не женское дѣло — мѣшаться въ мужскія дѣла; знай сверчокъ свой шестокъ! Хозяйничай да роди хорошихъ дѣтей! Но въ послѣднемъ-то случаѣ мистеръ Тулливеръ и промахнулся: ему казалось, что сыновья мистриссъ Тулливеръ лолжны бы уродиться въ отца, а дочери въ нее; анъ вышло на навыворотъ.

Мегги, при всемъ желаніи покориться общему мнѣнію о ничтожествѣ женскаго пола, тѣмъ не менѣе начинала смутно сознавать въ себѣ силы, недостатокъ которыхъ въ Томѣ представлялся ей большимъ неудобствомъ. Въ разговорѣ сбоемъ съ мельникомъ Лукой Мегги выразила очень ясно свои намѣренія стать для брата помощницею и совѣтницею въ жизни. Хорошо, разумѣется, умѣть дѣлать хлысты и загородки для кроликовъ; но не мѣшало бы знать и еще кое-что, а именно это-то кое-что и неизвѣстно совсѣмъ Тому. Кому же ближе восполнить этотъ недостатокъ въ жизни брата, какъ не ей, не сестрѣ?

Еслибъ Мегги могла найти полное выраженіе для своей мысли о будущемъ значеніи своемъ для судьбы брата и передала эту мысль Тому, онъ насмѣялся бы надъ нею съ своей обыкновенной грубостью. Мегги — дѣвчонка — можетъ воображать, что годится на что нибудь въ серьёзной практической дѣятельности, свойственной мужчинѣ, то есть ему, Тому! Ну, не смѣшно ли это? Онъ съумѣетъ прожить хорошо и отлично устроить свою жизнь и безъ бабьей помощи. На то онъ мужчина; на то и прилагаются такія заботы объ его «eddication».

Воспитаніе Тома или, лучше сказать, вопросъ о перемѣщеніи его изъ «академіи» къ достопочтенному пастору Стеллингу, долженъ былъ занять видное мѣсто въ совѣщаніяхъ родни, именно сестрицъ мистриссъ Тулливеръ и ихъ супруговъ, собравшихся на праздникахъ подъ гостепріимную кровлю дорлькотскаго фермера, чтобы поѣсть вкусныхъ пирожковъ мистриссъ Тулливеръ, поспорить о разныхъ возвышенныхъ и невозвышенныхъ предметахъ, и пошпынять другъ надъ другомъ и прямо и изподтишка.

Томъ ожидалъ родственнаго собранія очень хладнокровно, хотя это собраніе и должно было заняться его интересами. Напротивъ, Мегги не могла быть спокойна. Ей предстояло не мало мукъ съ одѣваньемъ, съ завиваньемъ, съ передниками, съ чепцами, и проч. Главное съ завиваньемъ: волосы Мегги, какъ извѣстно, отличались примѣрнымъ непокорствомъ. Мистриссъ Тулливеръ не пропускала удобной минуты, чтобы не шепнуть Мегги: "Поди — какъ тебѣ не стыдно? — пригладь себѣ волосы! "

Тетушки и сестрицы обратили также главное вниманіе на странность ея прически. Самое ангельское терпѣніе могло бы лопнуть; а Мегги имъ не отличалась, когда дѣло шло о ея волосахъ или о ея костюмѣ.

Мы не станемъ приводить описанія родственнаго сейма, собравшагося къ Тулливерамъ. Насъ интересуютъ болѣе всего тѣ мѣста романа, въ которыхъ являются Томъ и Мегги. Собственно ихъ-то исторію и пересказываемъ мы, излагая содержаніе романа. Но несправедливо было бы не сказать теперь, при удобномъ случаѣ, что всѣ эти мистеры и мистриссъ Глеггъ, Динъ, Пуллетъ и проч., которыхъ выводитъ авторъ, являются передъ читателемъ какъ живые. Юморъ, которымъ преисполнены нѣкоторыя сцены «Адама Бида» и «Очерковъ изъ клерикальной жизни», не измѣняетъ Джоржу Эліоту и здѣсь.

Мегги, выведенная изъ себя замѣчаніями о ея волосахъ, рѣшилась на такой поступокъ, на такой неслыханный пассажъ, что весь родственный кагалъ долженъ былъ преисполниться ужасомъ и негодованіемъ. Дѣло было передъ самымъ обѣдомъ. Мистриссъ Тулливеръ опять-таки шепнула Мегги, чтобы она, прежде чѣмъ садиться за столъ, пошла на верхъ и пригладила себѣ щеткой волосы. Мегги повиновалась.

Но пусть разсказываетъ самъ авторъ.

" — Томъ, пойдемъ со мной! прошептала Мегги и дернула брата за рукавъ, проходя мимо его.

"Томъ довольно охотно пошелъ.

" — Пойдемъ со мной на верхъ, Томъ! прошептала она, когда они были ужь за дверями. — Я хочу сдѣлать одну штуку передъ обѣдомъ.

" — Некогда ужь теперь ни во что играть; сейчасъ обѣдъ подадутъ, замѣтилъ Томъ, воображеніе котораго было настроено исключительно на предстоящей ѣдѣ.

" — Нѣтъ еще, не сейчасъ; мы успѣемъ. Пойдемъ, Томъ! Пожалуйста!

"Томъ побѣжалъ за Мегги на верхъ, въ комнату мистриссъ Тулливеръ. Тутъ Мегги мигомъ выдвинула ящикъ у стола и вынула оттуда большія ножницы.

" — Зачѣмъ это, Мегги? спросилъ Томъ, въ которомъ пробудилось любопытство.

"Мегги, вмѣсто отвѣта, ухватила свои кудри, падавшіе ей на самый лобъ, и отстригла ихъ разомъ.

" — Ай-ай-ай! вскричалъ Томъ: — тебѣ за это достанется, Мегги! Перестань! не рѣжь больше!

"Разъ, разъ — не успѣлъ Томъ кончить, какъ большія ножницы сдѣлали свое дѣло еще въ двухъ мѣстахъ. Тому показалось это очень забавно: Мегги стала такая смѣшная.

" — Ну-ка, Томъ, стриги у меня сзади, сказала она, увлекаясь своей смѣлостью и желая поскорѣе окончить свой подвигъ.

" — Ну, ужь достанется же тебѣ! проговорилъ Томъ, укорительно качая головой и какъ будто не рѣшаясь вооружиться ножницами.

" — Ничего, ничего! поскорѣе! крикнула Мегги, слегка топнувъ ногой.

"Щеки у нея пылали.

"Черныя кудри ея были такъ густы! Они были такимъ искусительнымъ предметомъ для мальчика, котораго всегда привлекало запретное наслажденіе стричь гриву у пони. Я обращаюсь въ этомъ случаѣ къ тѣмъ, кто чувствовалъ удовольствіе сдѣлать два-три хода ножницами въ густой и довольно упрямой массѣ волосъ. Ножницы пріятно скрипнули разъ, два, три въ рукахъ Тома, и задніе локоны Мегги тяжело упали на полъ. Мегги была обстрижена неровно, уступами, но у ней было такъ свѣтло и вольно на сердцѣ, какъ будто она выбралась изъ темнаго лѣса въ открытое поле.

" — Ай, Мегги! восклицалъ Томъ, подпрыгивая вокругъ нея и хватаясь съ хохотомъ за свои колѣни: — ай-ай-ай! какая ты смѣшная! Посмотри-ка на себя въ зеркало! Ты точь-въ-точь дурачокъ, что былъ у насъ въ школѣ — въ котораго мы кидали орѣховыми скорлупками.

"Сердце у Мегги вдругъ неожиданно сжалось. Она думала до сихъ поръ только объ одномъ — какъ бы освободиться отъ докучныхъ волосъ своихъ и отъ докучныхъ замѣчаній, вызываемыхъ ими; думала также отчасти о торжествѣ, которое одержитъ надъ матерью и тетками такимъ рѣшительнымъ оборотомъ дѣла. Она вовсе не хотѣла, чтобы волосы у нея были красивы — это вопросъ рѣшеный: красивыми имъ не быть — ей хотѣлось только, чтобы ее считали всѣ умной дѣвочкой и не находили въ ней недостатковъ. Но тутъ, какъ Томъ принялся смѣяться надъ нею и говорить, что она похожа на ихъ школьнаго дурачка, взглядъ Мегги на ея поступокъ совсѣмъ измѣнился. Она посмотрѣла на себя въ зеркало. Томъ продолжалъ хохотать и хлопать руками, и раскраснѣвшіяся щеки Мегги начали блѣднѣть, а губы слегка задрожали.

" — Ахъ, Мегги! сказалъ Томъ: — вѣдь тебѣ надо сейчасъ идти внизъ, за столъ. Ай-ай-ай!

" — Не смѣйся, Томъ! проговорила Мегги раздраженнымъ тономъ, топнувъ и толкнувъ брата.

"Слезы досады градомъ покатились у нея по щекамъ.

" — А зачѣмъ обстриглась, шалунья? сказалъ Томъ. — Я войду внизъ; что-то обѣдомъ запахло — видно подали.

«Онъ поспѣшно сбѣжалъ внизъ, и оставилъ бѣдную Мегги въ горькомъ сознаніи непоправимости ея поступка, сознаніи, которое чуть не каждый день испытывала ея дѣтская душа. Она ясно понимала теперь, когда дѣло было уже сдѣлано, что поступила глупо, что теперь ей придется больше прежняго слышать и думать о своихъ волосахъ. Мегги обыкновенно слѣдовала въ своихъ поступкахъ страстнымъ порывамъ; за то потомъ видѣла не только ихъ послѣдствія, но и то, что произошло бы, если бъ она не поступила такъ, и живое воображеніе ея рисовало ей всѣ подробности и обстоятельства въ преувеличенномъ видѣ. Томъ никогда не дѣлалъ такихъ глупостей, какъ Мегги; у него было удивительное, инстинктивное пониманіе, что можетъ обратиться ему въ пользу и что повредить; оттого-то мать почти никогда не называла его своенравнымъ мальчикомъ, хотя онъ былъ гораздо упрямѣе и характернѣе Мегги. Но если Томъ дѣлалъ какой нибудь промахъ въ этомъ родѣ, онъ настаивалъ на немъ и защищалъ его: вѣдь „не нарочно же“ сдѣлалъ? Случилось ли ему оборвать конецъ у отцовскаго бича, занимаясь хлестаньемъ воротъ, онъ былъ не виноватъ: зачѣмъ бичъ зацѣпился за петлю? Если Томъ Тулливеръ хлесталъ бичемъ въ ворота, онъ былъ убѣжденъ не въ томъ, что такое занятіе есть совершенно законная забава всякого мальчика, а въ томъ, что онъ, Томъ Тулливеръ, поступалъ совершенно законно, что хлесталъ бичемъ именно по этимъ воротамъ; а потому и не думалъ унывать. Но Мегги, стоя передъ зеркаломъ и плача, чувствовала, что ей невозможно сойти внизъ, къ обѣду, и выдерживать строгіе взгляды и строгія рѣчи своихъ тетокъ, между тѣмъ, какъ Томъ, и Люси^[2], и Марта, прислуживающая за столомъ, да можетъ быть даже и отецъ, и дяди, будутъ смѣяться надъ нею. Вѣдь если смѣялся Томъ, такъ вѣрно и всякой станетъ смѣяться. А не тронь она своихъ волосъ, она сидѣла бы теперь съ Томомъ и Люси, и ѣла бы и абрикосовый пуддингъ и тортъ! Что ей было дѣлать, какъ не рыдать? Она стояла посреди своихъ черныхъ кудрей въ такомъ же безпомощномъ отчаяніи, какъ Аяксъ посреди перерѣзанныхъ барановъ. Можетъ быть очень тривіальнымъ покажется это горе людямъ, искушеннымъ въ житейскомъ опытѣ, которые горюютъ о расходахъ на праздникахъ, о смерти любимыхъ особъ, о разорванныхъ дружескихъ узахъ, и проч.; но горесть Мегги была не слабѣе — а можетъ быть и гораздо сильнѣе тѣхъ горестей, которыя мы любимъ именовать дѣйствительными горестями зрѣлаго возраста. „Ахъ, дитя мое! тебѣ придется еще испытать и не такое горе — настоящее горе“. Къ кому изъ насъ не обращались въ дѣтствѣ съ такимъ утѣшеніемъ? и кто изъ насъ не повторялъ, выросши, этихъ словъ другимъ дѣтямъ? Всѣ мы такъ жалобно рыдали, стоя на крошечныхъ голенькихъ ножонкахъ въ маленькихъ чулочкахъ, если случалось намъ потерять изъ виду мать или няньку въ какомъ нибудь незнакомомъ мѣстѣ; но мы не можемъ уже припомнить всей горечи этой минуты и поплакать надъ нею, какъ мы плачемъ, припоминая горести, испытанныя нами пять или десять лѣтъ тому назадъ. Каждая изъ этихъ горькихъ минутъ оставила по себѣ слѣдъ, и живетъ въ насъ; но слѣды эти, невидимые уже и намъ самимъ, смѣшались съ болѣе постоянными впечатлѣніями нашей молодости и времени нашего мужества. Оттого-то и можемъ мы смотрѣть на тревоги нашихъ дѣтей съ улыбкой и съ недовѣріемъ къ дѣйствительности ихъ скорби. Кто изъ насъ сможетъ повторить опытъ своихъ дѣтскихъ лѣтъ не просто воспоминаніемъ о томъ, что онъ дѣлалъ и что съ нимъ случалось, что онъ любилъ и чего не любилъ, когда ходилъ въ рубашечкѣ и коротенькихъ штаникахъ, а душевнымъ сочувствіемъ, живымъ сознаніемъ того, что онъ чувствовалъ въ ту пору, какъ время отъ однихъ лѣтнихъ вакацій до другихъ казалось такимъ нескончаемымъ, что онъ чувствовалъ, когда товарищи не принимали его въ игру, потому что онъ дурно кидалъ мячикъ, несмотря на всю свою добрую волю, или въ дождливый праздничный день, когда онъ не зналъ, чѣмъ развлечься, и отъ праздности впадалъ въ досаду, отъ досады переходилъ къ ожесточенію, отъ ожесточенія къ злости, или когда мать его рѣшительно не хотѣла заказывать ему куртки съ фалдочками, тогда какъ у всѣхъ другихъ мальчиковъ его возраста были фалдочки. Если бъ мы могли вновь пробудить въ себѣ эту прежнюю горечь, и эти темныя догадки, это странное, безъ думы о будущемъ понятіе о жизни, которыя придавали такую напряженность нашей дѣтской печали, мы не стали бы смѣяться надъ горестями нашихъ дѣтей.»

Простая и гуманная правда этихъ мыслей сознается далеко не всѣми даже лучшими воспитателями. Чего же можно было требовать отъ какой нибудь тупоголовой мистриссъ Тулливеръ и ея не менѣе тупоголовыхъ трещетокъ-сестрицъ?

За Мегги пришла на верхъ сначала горничная Кизи звать ее, отъ имени мистриссъ Тулливеръ, къ обѣду; но Мегги не послушалась и не пошла. Потомъ минутъ черезъ десять явился и Томъ съ такимъ же зовомъ. «Ахъ ты, глупая!» сказалъ онъ, заглядывая въ комнату: «что ты нейдешь за столъ? Сколько тамъ сладкаго! И маменька велѣла тебѣ придти. Ну, объ чемъ ты плачешь, дурочка?»

"Не ужасно ли это? Томъ выказалъ такую грубость и безпечность относительно сестры: если бъ онъ плакалъ, сидя на полу, Мегги тоже ударилась бы въ слезы. А внизу обѣдали, и блюда все такія были вкусныя; и ей такъ хотѣлось ѣсть! Это было очень горько.

"Но Томъ былъ вовсе не такъ жестокъ. Правда, онъ не имѣлъ никакого желанія плакать, и горе Мегги вовсе не мѣшало ему съ удовольствіемъ думать о предстоящемъ пирожномъ; но онъ вошелъ въ комнату, наклонился къ Мегги и сказалъ болѣе дружелюбнымъ, утѣшительнымъ тономъ:

" — Пойдемъ же, Мегги! Или принести тебѣ кусокъ пуддинга, когда мнѣ положатъ?… И торту, и всего?

" — Да-а, пролепетала Мегги, начиная находить жизнь нѣсколько болѣе сносною.

" — Ладно, сказалъ Томъ, направляясь къ дверямъ.

"Но въ дверяхъ онъ опять оборотился и проговорилъ:

" — А все бы лучше ты сошла сама — право. Десертъ тамъ стоитъ — орѣхи, знаешь — и наливка.

"Слезы у Мегги унялись, и она призадумалась, когда Томъ ушелъ. Его ласка много утолила ея печаль, и орѣхи съ наливкой начали проявлять свое законное дѣйствіе.

"Она тихо поднялась съ полу посреди своихъ разсыпанныхъ волосъ, и тихо спустилась съ лѣстницы внизъ. Тутъ стала она, прислонившись однимъ плечомъ къ наличнику двери въ столовую, и заглядывала туда, когда она была полуотворена. Она видѣла Тома и Люси и порожній стулъ между ними, а на боковомъ столѣ стояло пирожное…. Нѣтъ, это было свыше ея силъ. Она проскользнула въ дверь и пошла прямо къ незанятому стулу. Но не успѣла она сѣсть, какъ уже раскаялась, что вошла, и была бы рада воротиться.

"Мистриссъ Тулливеръ, увидавши ее, издала слабый визгъ и почувствовала такое смятеніе во всемъ своемъ существѣ, что уронила большую разливательную ложку въ соусъ, что имѣло серьёзныя послѣдствія для скатерти. Кизи не сказала, почему Мегги не хочетъ идти за столъ; ей не хотѣлось смущать хозяйку въ ту минуту, какъ она была занята рѣзаньемъ говядины на блюдѣ, и мистриссъ Тулливеръ приписала отсутствіе Мегги обыкновенному въ дѣвочкѣ принадку досады и упрямства, за которыя она впрочемъ уже достаточно наказала себя сама, пропустивъ половину обѣда.

"Возгласъ мистриссъ Тулливеръ заставилъ всѣхъ обратить вниманіе на Мегги. Щеки и уши дѣвочки вспыхнули, когда дядя Глеггъ, старый, сѣдой джентльменъ добродушнаго вида, сказалъ:

" — Ба! что это за дѣвочка? Я ея не знаю. Не на дорогѣ ли гдѣ нашли вы ее, Кизи?

" — Ахъ, она пошла и сама себѣ волосы обстригла! сказалъ мистеръ Тулливеръ въ полголоса мистеру Дину, и очень весело засмѣялся. — Вотъ плутовка-то!

" — Ну, миссъ, отличились! смѣхъ на васъ взглянуть, замѣтилъ дядя Пуллетъ, и можетъ быть ни одно его замѣчаніе во всю его жизнь не производило такого сильнаго впечатлѣнія.

" — Фи, какъ стыдно! громко заговорила наставительнымъ, строжайшимъ тономъ тетка Глеггъ. — Маленькихъ дѣвчонокъ, которыя смѣютъ себѣ волосы стричь, слѣдуетъ сѣчь побольнѣе да сажать на хлѣбъ и на воду — а не то, что пускать въ столовую и позволять сидѣть съ дядюшками и тетушками.

" — Э! замѣтилъ дядя Глеггъ, желая дать шутливый оборотъ этой строгой рѣчи: — ее надо послать, кажется, въ тюрьму — тамъ бы ей и остальные волосы обрѣзали, и все сравняли.

" — Она теперь еще больше прежняго похожа на цыганку, замѣтила съ сожалѣніемъ тетка Пуллетъ: — это большое несчастіе, сестрица, что она такая у васъ черная, — мальчикъ, тотъ вотъ ничего, красивый. Я думаю, это будетъ ей большимъ препятствіемъ въ жизни, что она такая черная.

" — Она у меня такое упрямое дитя, что, кажется, все сердце мое сокрушитъ, промолвила, со слезами на глазахъ, мистриссъ Тулливеръ.

"Мегги повидимому прислушивалась къ этому хору упрековъ и насмѣшекъ. Она покраснѣла сначала отъ гнѣва, который придалъ ей на минуту силу презрѣть всѣми этими упреками и насмѣшками, и Томъ думалъ, что она все выдержитъ, подкрѣпленная видомъ стоящаго на столѣ пуддинга и торта. Подъ этимъ впечатлѣніемъ онъ прошепталъ ей:

" — Вотъ, Мегги! я говорилъ, что тебѣ за это достанется.

"Онъ обратился къ ней дружелюбно; но Мегги показалось, что Томъ радуется ея позору. Слабая рѣшимость ея въ ту же минуту исчезла, сердце ея опять переполнилось горечью, она соскочила со стула, подбѣжала къ отцу, прижалась лицомъ къ его плечу и разразилась громкими рыданіями.

" — Поди ко мнѣ, поди ко мнѣ, моя чернушка, сказалъ ей отецъ съ нѣжною лаской, и обнялъ ее: — полно! Хорошо сдѣлала, что обстригла себѣ волосы, если они тебѣ досаждали. Не плачь: отецъ на твоей сторонѣ.

"Какъ дорого было Мегги это выраженіе нѣжности! Она никогда не могла забыть ни одной изъ этихъ минутъ, когда отецъ былъ на ея сторонѣ; она хранила ихъ въ сердцѣ и думала-о нихъ и много лѣтъ спустя, тогда какъ всѣ говорили, что отецъ ея держалъ себя очень дурно относительно своихъ дѣтей.

" — Какъ мужъ твой портитъ это дитя, Бесси! громко, но какъ бы «въ сторону», сказала мистриссъ Глеггъ, обращаясь къ мистриссъ Тулливеръ. — Это сгубитъ ее, если ты не станешь заботиться. Мой отецъ никогда не воспитывалъ такъ своихъ дѣтей; иначе, мы совсѣмъ не были бы такимъ семействомъ, какъ теперь.

«Домашнія заботы мистриссъ Тулливеръ достигли, кажется, въ эту минуту того пункта, съ котораго начинается уже нечувствительность. Она не обратила вниманія на замѣчаніе своей сестры, и откинувъ назадъ завязки своего чепца, занялась съ безмолвнымъ самоотверженіемъ раскладкою по тарелкамъ пуддинга.»

Къ несчастію, тревоги этого дня не кончились для мистриссъ Тулливеръ этой исторіею съ Мегги. Когда дѣтямъ позволили удалиться изъ столовой въ садъ, въ бесѣдку, родня заставила почтеннаго мистера Тулливера изложить въ подробности его намѣренія относительно воспитанія Тома. Всѣ сестрицы мистриссъ Тулливеръ и всѣ ихъ мужья были болѣе или менѣе противъ воспитанія у пастора. Это было новостью для семейства Додсоновъ, къ которому принадлежала Бесси, а всѣ члены семейства Додсоновъ привыкли жить въ границахъ, предписанныхъ имъ фамильнымъ преданіемъ, не выходя изъ пробитой ихъ отцами и дѣдами колеи. Мужья бывшихъ миссъ Додсонъ были большею частью тоже поклонниками семейнаго порядка, котораго придерживался достопочтенный домъ Додсоновъ. Мистеръ Тулливеръ ждалъ противорѣчія, хотя и рѣшился стоять на своемъ съ истинно-героической твердостью; но никакъ не ждалъ онъ необыкновенной сцены, которою должно было кончиться родственное совѣщаніе.

Изъ приведенной нами сцены упрековъ и брани, посыпавшихся на побѣдную голову Мегги, читатель узналъ, что громче всѣхъ въ увѣщательномъ хорѣ дядюшекъ и тетушекъ раздался голосъ мистриссъ Глеггъ. Эта строгая особа была, такъ сказать, опорою и столпомъ нравственнаго достоинства своей фамиліи. Такъ по крайней мѣрѣ думала она сама, и на этомъ мнѣніи основывала свой авторитетъ во всѣхъ дѣлахъ, касавшихся которой либо изъ трехъ своихъ сестеръ, начиная съ нравственныхъ вопросовъ и кончая лентами на ихъ чепцахъ или кушаньями за ихъ столомъ.

При разсужденіи о воспитаніи Тома и о помѣщеніи его въ домѣ мистера Стеллинга, мистриссъ Глеггъ не удержалась отъ двухъ-трехъ крайне рѣзкихъ замѣчаній, которыя очень задѣли мистера Тулливера. Онъ отвѣтилъ на нихъ съ неменьшею рѣзкостью. Мистриссъ Глеггъ не могла, разумѣется, вынести такого неуваженія къ себѣ, и заговорила еще рѣзче и обиднѣе. Мистеръ Тулливеръ вышелъ изъ себя, и наговорилъ ей такихъ вещей, что горделивая гостья не могла ужь болѣе оставаться въ домѣ, гдѣ хозяинъ позволяетъ себѣ такое неделикатное обращеніе. Въ сущности виновата была она сама; но мистриссъ Глеггъ была не такого десятка, чтобъ сомнѣваться въ своей непогрѣшительности, и потому родственный банкетъ мистера Тулливера окончился полнымъ раздоромъ. Мистриссъ Глеггъ вышла изъ-за стола и сказала, что нога ея не будетъ въ этомъ домѣ. Мужъ, разумѣется, послѣдовалъ за нею, опустивъ голову, какъ окаченный помоями глупый индюкъ. На слезы и упреки Бесси мистеръ Тулливеръ отвѣчалъ очень хладнокровно: "Пусть ее убирается отсюда! И чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше! "

Это хладнокровіе должно было однакожь вскорѣ покинуть нашего дорлькотскаго пріятеля. Когда первый пылъ гнѣва прошелъ, мистеръ Тулливеръ нашелъ очень для себя непріятнымъ этотъ разрывъ съ мистриссъ Глеггъ. Еслибъ ихъ соединяли однѣ родственныя узы, дѣло не представляло бы еще большаго неудовольствія для мистера Тулливера; но въ томъ-то и бѣда, что у него были, кромѣ родственныхъ, денежныя отношенія къ строптивой сестрицѣ своей Бесси.

Дѣла мистера Тулливера вообще были въ плохомъ состояніи. Мельница его была заложена, и онъ, кромѣ того, состоялъ должнымъ мистриссъ Глеггъ пятьсотъ фунтовъ стерлинговъ. Пользуясь своею ссорой, она могла потребовать у него эти пятьсотъ фунтовъ; а гдѣ онъ ихъ возьметъ? Тутъ мистеръ Тулливеръ вспомнилъ (и вспомнилъ съ большимъ неудовольствіемъ), что ему должна триста фунтовъ родная сестра его Гритти, вышедшая за очень бѣднаго человѣка и успѣвшая народить уже восемь человѣкъ дѣтей. Мистеръ Тулливеръ очень любилъ сестру и, сколько могъ, помогалъ ей; ему не хотѣлось сначала спрашивать долгъ у мистера Мосса, ея мужа; по собственныя дѣла его находились въ такомъ положеніи, что онъ рѣшился заглушить въ себѣ на время теплое братское чувство, и поѣхать за деньгами на бѣдную ферму къ Моссамъ.

На другое же утро послѣ праздничнаго родственнаго обѣда привелъ онъ въ исполненіе свое рѣшеніе, и отправился верхомъ къ сестрѣ, жившей не очень-то далеко отъ мельницы.

Бѣдная, увядшая отъ горя и лишеній Гритти, съ груднымъ ребенкомъ на рукахъ, очень обрадовалась пріѣзду брата и встрѣтила его радушнымъ привѣтомъ; но съ перваго же разу замѣтила, что братъ не въ духѣ, и что посѣщеніе его не обѣщаетъ ничего добраго. Онъ назвалъ ее не Гритти, какъ называлъ обыкновенно въ веселыя и дружескія минуты, а мистриссъ Моссъ; кромѣ гого, мистеръ Тулливеръ не захотѣлъ, по приглашенію ея, сойти съ лошади и посидѣть съ нею въ комнатѣ. Мистеръ Тулливеръ боялся расчувствоваться, если станетъ долго разговаривать съ сестрой, и сказалъ, что ему нужно видѣться съ мистеромъ Моссомъ по дѣлу, нетерпящему отлагательства. Мистеръ Моссъ былъ на какой-то полевой работѣ, и Гритти послала за нимъ одного изъ своихъ сынишекъ.

Мистриссъ Моссъ между тѣмъ завела рѣчь о Мегги, и замѣтила, что дѣвочка очень похожа на нее и наружностью и нравомъ. «Моссъ говоритъ», сказала она: «что Мегги точь-въ-точь такая, какъ я была; только я не была такая смѣлая и не такъ любила читать.» Гритти представила мистеру Тулливеру и свою старшую дочь Лиззи, находя въ ней большое сходство съ его «чернушкой».

" — Да, она немного похожа на нее, отвѣчалъ мистеръ Тулливеръ, ласково глядя на маленькую фигурку въ запачканномъ передникѣ. — Онѣ обѣ похожи на нашу покойную матушку. У тебя не мало-таки дѣвочекъ, Гритти, прибавилъ онъ отчасти съ сожалѣніемъ, отчасти какъ будто съ упрекомъ.

" — Четверо, Господь ихъ благослови! сказала мистриссъ Моссъ со вздохомъ, приглаживая на обоихъ вискахъ волосы Лиззи: — столько же, сколько мальчиковъ. На каждую у нихъ по брату.

" — Но вѣдь имъ придется разстаться и заботиться каждому о себѣ, замѣтилъ мистеръ Тулливеръ, чувствуя, что суровость его ослабѣваетъ, и стараясь подкрѣпить ее полезнымъ наставленіемъ. — Дѣвочкамъ не слѣдуетъ разсчитывать на всегдашнюю помощь братьевъ.

" — Конечно; но я надѣюсь, братья будутъ любить ихъ, бѣдняжекъ, и помнить, что всѣ они отъ одного отца и отъ одной матери. Отъ этого они не станутъ бѣднѣе, сказала мистриссъ Моссъ, и вся мгновенно вспыхнула отъ тревожной робости, какъ только вполовину потушенное пламя.

"Мистеръ Тулливеръ слегка ударилъ свою лошадь въ бокъ ногой, потомъ потянулъ ее тотчасъ же за узду и проговорилъ сердито: «да стой же!» вѣроятно къ немалому удивленію безвиннаго животнаго.

" — И чѣмъ больше ихъ будетъ, тѣмъ больше должны они любить другъ друга, продолжала мистриссъ Моссъ, обращаясь какъ бы съ наставленіемъ къ своимъ дѣтямъ.

"Потомъ она опять стала смотрѣть на брата, и проговорила:

" — Я надѣюсь, что и вашъ мальчикъ будетъ всегда добръ до своей сестры, хоть ихъ и всего двое, какъ я да вы, братецъ.

"Эти слова, какъ стрѣла, пронизали сердце мистера Тулливера. Онъ не обладалъ особенно живымъ воображеніемъ, но мысль о Мегги была очень не далека отъ него, и онъ скоро замѣтилъ сходство между своимъ отношеніемъ къ сестрѣ и отношеніемъ Тома къ Мегги. Что, если маленькая негритянка будетъ въ нуждѣ, и Томъ не пожалѣетъ о ней?

" — Да, да, Гритти, сказалъ мельникъ еще мягче. — Но я дѣлалъ все для васъ, что могъ, прибавилъ онъ, какъ бы оправдываясь.

Этотъ щекотливый разговоръ былъ прерванъ приходомъ мистера Мосса, и рѣшимость возвратилась къ мистеру Тулливеру. Онъ слѣзъ съ лошади, пошелъ съ нимъ въ садъ, и тамъ объяснилъ ему положеніе своихъ дѣлъ, требовавшее немедленной или по крайней мѣрѣ скорой уплаты мистеромъ Моссомъ должныхъ имъ трехъ сотъ фунтовъ. Объясненіе сдѣлано было нѣсколько грубовато, не въ обычномъ тонѣ мистера Тулливера. Не могъ проявить особенной нѣжности и мистеръ Моссъ, самъ находившійся въ очень тѣсныхъ обстоятельствахъ, и разговоръ кончился холоднымъ повтореніемъ со стороны мистера Тулливера требованія о возможно-скорой уплатѣ ему долга.

Чтобы не измѣнить своей рѣшимости, мистеръ Тулливеръ не принялъ предложенія сестры остаться съ ними еще немного, наскоро простился, сѣлъ на лошадь, и поѣхалъ со двора.

Онъ чувствовалъ сначала полное довольство своимъ рѣшительнымъ образомъ дѣйствій относительно Мосса; но это довольство не могло долго ужиться съ его добрымъ и любящимъ сердцемъ. На первомъ новоротѣ дороги онъ уже раскаялся въ своей суровости къ бѣдной сестрѣ и ея мужу. Онъ остановилъ лошадь, простоялъ нѣсколько минутъ, потомъ поворотилъ ее назадъ, и тихо поѣхалъ опять ко двору сестры. Мысль его невольно обратилась къ маленькой Мегги, и отъ полноты чувства онъ почти вслухъ проговорилъ: «Бѣдная моя маленькая чернушка! Можетъ быть, какъ я умру, у нея не будетъ никого на свѣтѣ, кромѣ Тома.»

Подъ вліяніемъ этой мысли въѣхалъ мистеръ Тулливеръ во дворъ Гритти. Онъ засталъ ее въ слезахъ, и она встрѣтила его словами, что самого Мосса опять нѣтъ дома, но что за нимъ можно послать.

" — Нѣтъ, Гритти, не надо, ласково отвѣчалъ мистеръ Тулливеръ. — Не тревожьтесь, пожалуйста — я заѣхалъ только это сказать. Я ужь извернусь какъ нибудь и безъ этихъ денегъ; только будьте поблагоразумнѣе и поразсудительнѣе.

"Эта неожиданная нѣжность вызвала новыя слезы изъ глазъ мистриссъ Моссъ, и она не могла ничего вымолвить.

" — Полно! полно!… Я пришлю къ вамъ погостить свою маленькую негритянку. И Тома какъ нибудь привезу, покамѣстъ онъ не отправился въ школу. Не тревожься, Гритти… Я всегда былъ для тебя добрымъ братомъ.

" — Спасибо вамъ за это слово, братецъ! проговорила мистриссъ Моссъ, утирая слезы.

"Потомъ она обратилась къ Лиззи и сказала:

" — Сбѣгай, Лиззи, и принеси крашеное яичко для сестрицы Мегги.

"Лиззи побѣжала въ комнаты, и скоро воротилась съ маленькимъ бумажнымъ сверточкомъ.

" — Оно сварено въ крутую, братецъ, и выкрашено цвѣтнымъ шелкомъ — красиво такъ; мы его для Мегги и выкрасили. Положите его къ себѣ въ карманъ.

« — Хорошо, хорошо, отвѣчалъ мистеръ Тулливеръ, бережно опуская яйцо въ боковой карманъ. — Прощайте!»

И онъ поѣхалъ назадъ уже съ болѣе спокойнымъ сердцемъ, хотя для денежныхъ дѣлъ его визитъ къ сестрѣ оказывался теперь совершенно безплоднымъ. Ему приходило въ голову, что неснисходительность его можетъ, пожалуй, по какой-то роковой преемственности событій, отразиться рано или поздно на отношеніяхъ Тома къ Мегги, когда отецъ не будетъ уже брать ея сторону, то есть когда его не будетъ и на свѣтѣ.

День, въ который мистеръ Тулливеръ отправился къ сестрѣ Гритти, былъ съ начала и до конца днемъ неудачъ и непріятностей для маленькой Мегги. Кузина ея Люси Дипъ ночевала на дорлькотской мельницѣ; мистриссъ Тулливеръ оставила ее погостить у себя. Послѣ обѣда она собиралась къ сестрѣ Пуллетъ, и, разумѣется, эта partie de plaisir не могла обойтись безъ Тома, Мегги и ихъ маленькой гостьи. Время до поѣздки казалось дѣтямъ очень длиннымъ, и чтобъ сократить его, они принялись строить карточные домики. Эта игра доставила первую непріятность Мегги. Въ постройкѣ карточныхъ домовъ она была очень неискусна, и возбуждала постоянный смѣхъ со стороны Тома. Старанія ея сравняться въ архитекторскихъ соображеніяхъ съ Томомъ и кузиною Люси не приводили ни къ чему, и Томъ не разъ повторилъ Мегги, что она «глупа». Мегги не могла преодолѣть своей досады и воскликнула наконецъ: «Перестань смѣяться, Томъ! Я вовсе не глупа. Я знаю гораздо больше, чѣмъ ты». Въ свою очередь и Томъ разсердился на это замѣчаніе о скудости его свѣдѣній, и наотрѣзъ сказалъ Мегги, что не любитъ ея, что любитъ гораздо больше Люси, чѣмъ ее, и желалъ бы, чтобы Люси, а не Мегги, была его сестрой. Чувство ревности, которое Мегги испытывала, когда Томъ предпочиталъ ея обществу общество воинственнаго Боба, овладѣло ею и теперь. Слова Тома заронили въ сердце ея какую-то смутную непріязнь къ Люси. Подъ вліяніемъ досады Мегги поднялась съ полу, чтобы оставить игру, и нечаянно повалила подоломъ своего платья высокую пагоду, выстроенную Томомъ съ великими стараніями. Извиненія и увѣренія, что это сдѣлалось не нарочно, не помогли, и все утро Томъ обходился съ Мегги чрезвычайно холодно, заставляя болѣзненно сжиматься ея сердце.

Поѣздка и прибытіе къ дядѣ и теткѣ Пуллетъ немного развлекли Мегги; но и тутъ ей пришлось не долго ждать горя. Тетка Пуллетъ, крайне чувствительная леди, и мистеръ Пуллетъ, нѣсколько тупоумный господинъ, жили гораздо богаче Тулливеровъ. Домъ у нихъ былъ убранъ съ претензіями на изящество, и особое попеченіе прилагалось къ содержанію его въ идеальной опрятности. Полы были чисты какъ столы, и ступить на нихъ грязными ногами или плюнуть было жестокою обидой для чистоплотныхъ хозяевъ.

Мистеръ Пуллетъ къ тупоумію своему присоединялъ большую любовь къ разнымъ сластямъ, и немедленно по пріѣздѣ гостей угостилъ дѣтей сладкими пирожками. Томъ уплелъ свою долю въ одно мгновеніе; но Мегги заглядѣлась на гравюру, изображавшую Одиссея и Навзикаю (которую дядя Пуллетъ въ простотѣ душевной считалъ сценою изъ священнаго писанія), заглядѣлась и уронила свой пирожокъ на полъ, да еще вдобавокъ неловко повернулась и растоптала его. Тетка Пуллетъ была страшно огорчена, и Мегги не осталась безъ строгаго выговора и наставленія, какъ слѣдуетъ вести себя порядочной дѣвочкѣ.

Чтобы успокоить хоть нѣсколько свои встревоженныя чувства, Мегги попросила Люси сказать мистеру Пуллету, не заведетъ ли онъ свою табакерку съ музыкой. Эта табакерка была самою привлекательною вещью для Мегги въ домѣ дяди Пуллета.

Дядя Пуллетъ, съ отличавшею его готовностью, согласился доставить гостямъ и себѣ артистическое наслажденіе, и пустилъ въ ходъ валикъ и колеса табакерки. Мегги пришла въ неописанный восторгъ отъ музыки; она совсѣмъ забыла о своемъ сегодняшнемъ горѣ — о ссорѣ своей съ Томомъ. На лицѣ ея отражалось свѣтлое счастье и довольство, и она сидѣла неподвижно, сложивъ руки, и доставляя этимъ большое удовольствіе мистриссъ Тулливеръ, которая думала на этотъ разъ, что Мегги иногда бываетъ очень миленькая, не смотря на смуглую свою кожу. Но долго сидѣть безъ движенія было не въ характерѣ Мегги. Только-что магическая музыка, приковывавшая ее къ стулу, кончилась, дѣвочка соскочила со своего мѣста, кинулась къ Тому и обняла его, восклицая: «Ахъ, Томъ! какая славная музыка!»

Томъ въ это время держалъ въ рукѣ рюмку съ наливкой, гастрономически наслаждаясь ею по капелькѣ. Объятія Мегги были такъ неожиданны, что Томъ не могъ уберечь своей рюмки, и половина наливки расплескалась по полу. Это обстоятельство не могло не раздражить еще болѣе Тома, уже сердитаго на сестру, и не встревожить опрятныхъ хозяевъ.

Чтобы избавиться отъ подобныхъ непріятностей, дѣтей поспѣшили выпроводить изъ комнаты. Мистриссъ Пуллетъ позволила имъ отправиться играть въ саду, какъ водится, не безъ разныхъ предостереженій и ограниченій, какъ-то, напримѣръ, не топтать дерна, не соваться близко къ курятнику, и проч.

Въ отсутствіи дѣтей разговоръ между двумя сестрицами принялъ болѣе ровный и послѣдовательный ходъ. Мистеръ Пуллетъ, по обыкновенію своему, помалчивалъ, сосалъ сладкую лепешечку и лишь изрѣдка вставлялъ въ бесѣду бѣглое и мало нужное замѣчаніе. Мысли мистриссъ Тулливеръ были постоянно почти обращены на непріятную исторію между ея вспыльчивымъ супругомъ и не менѣе вспыльчивою сестрицею Глеггъ. Съ кѣмъ было ей лучше посовѣтоваться, какъ не съ сестрой Пуллетъ, о средствахъ поправить дѣло? Мистриссъ Пуллетъ была всегда самою близкою, самою дружелюбною сестрой мистриссъ Тулливеръ; самые вкусы ихъ были одинаковы: и та, и другая любили пестренькія платья, тогда какъ суровая сестрица Глеггъ предпочитала все полосатое. Онѣ должны были согласно взглянуть на фамильную ссору и на способы положить ей конецъ. Притомъ, мистриссъ Пуллетъ, какъ особа «съ независимымъ состояніемъ», могла лучше всякой другой, не столь богатой родственницы, дѣйствовать убѣжденіемъ на строптивый духъ г-жи Глеггъ.

Нечего было и ждать, чтобы мистеръ Тулливеръ, рѣшился просить извиненія у сварливой родственницы; по словамъ Бесси, онъ не унизился бы до этого и въ такомъ случаѣ, еслибъ она, Бесси, его жена и мать его дѣтей, пошла за нѣсколько миль на голыхъ колѣняхъ по крупному щебню просить его объ этомъ. Отъ мистриссъ Глеггъ такого униженія можно было требовать еще менѣе.

Поэтому мистриссъ Тулливеръ просила объ одномъ свою сантиментальную сестрицу: съѣздить къ мистриссъ Глеггъ и убѣдить ее — не требовать пока должныхъ ей пятисотъ фунтовъ и вообще взглянуть на дѣло нѣсколько кротче; а тамъ все мало по малу устроится: обѣ партіи понемногу забудутъ свои обиды, и сойтись снова съ чувствами болѣе родственными будетъ легче. Бесси и въ мысль не приходило, чтобы мужъ ея могъ и хотѣлъ употреблять всѣ старанія объ уплатѣ своего долга. Мистеръ Пуллетъ одобрилъ этотъ планъ, и рѣшился на другой же день поѣхать съ женой увѣщевать мистриссъ Глеггъ. Несмотря на свою страсть къ сладкому и къ табакеркамъ съ музыкой, Пуллетъ былъ человѣкъ практическій, и въ голову его входило опасеніе, какъ бы Тулливеры не вздумали предъявлять какихъ нибудь притязаній на его карманъ для поправки своихъ сильно разстроенныхъ обстоятельствъ.

Въ такого рода совѣщаніяхъ прошло время до чайной поры. Мистриссъ Пуллетъ повязала уже, въ видѣ передника, салфетку снѣжной бѣлизны, чтобы разливать гостямъ чай, и ждала только служанки съ подносомъ и приборомъ. Но дверь отворилась и, вмѣсто чайныхъ чашекъ и чайниковъ, глазамъ мистера и мистриссъ Пуллетъ и ихъ гостьи предстала маленькая Люси въ такомъ видѣ, что невольный крикъ ужаса вырвался изъ всѣхъ устъ, а лепешечка, таявшая на языкѣ мистера Пуллета, мигомъ проскочила ему въ горло — въ пятый разъ въ жизни, какъ онъ говорилъ потомъ.

Люси была вся вымочена, вся въ грязи, съ головы до ногъ, и виною этого оказывалась опять-таки дикарка Мегги.

Вотъ какъ было дѣло.

Досада и горе, какъ извѣстно, копились съ самаго утра въ кипучемъ сердцѣ Мегги. Неудачи съ пирожками и съ наливкой, вызвавшія наставленія старшихъ и рѣзкія, недружелюбныя замѣчанія Тома, еще болѣе раздражили дѣвочку. А Томъ, какъ нарочно, каждымъ поступкомъ, каждымъ словомъ своимъ подливалъ все больше горечи въ сердце сестры. Такъ, отправляясь на лужайку, гдѣ было много лягушекъ, Томъ постоянно относился въ разговорѣ къ кузинѣ Люси, а на сестру не обращалъ ни малѣйшаго вниманія, какъ будто ея совсѣмъ тутъ не было. Люси, конечно, была очень рада вниманію двоюроднаго братца; но зато Мегги становилась все болѣе и болѣе похожа на маленькую Медузу. Люси очень хотѣлось, чтобы Мегги не отчуждалась отъ компаніи и приняла участіе въ наблюденіяхъ надъ жирной лягушкой, которую Томъ щекотилъ кускомъ веревки. Мегги, по мнѣнію кузины, могла бы вѣрно назвать эту лягушку по имени и разсказать всю прошедшую исторію ея. Люси всегда съ восторгомъ и полною вѣрой слушала исторіи Мегги о разныхъ предметахъ, случайно привлекавшихъ на себя ихъ вниманіе, — исторіи, часто очень невѣроятныя и возбуждавшія насмѣшки Тома. Но Мегги не отвѣчала кузинѣ ни слова, и все больше хмурилась. Предпочтеніе, которое Томъ оказывалъ Люси, продолжало возбуждать злобу къ ней Мегги. Обыкновенно маленькая кузина не пользовалась ни вниманіемъ, ни особенною любезностью Тома, и Мегги считала почти невозможностью поссориться съ нею. Теперь ей этого хотѣлось больше всего: она была бы рада заставить Люси плакать; она готова бы была щипать и бить ее.

Чистый садъ съ гладкими дорожками, въ которомъ не позволялось бѣгать по травѣ, скоро надоѣлъ Тому, и онъ сталъ увлекать Люси за предѣлы его, къ пруду. Въ прудѣ необходимо было посмотрѣть на жившую тамъ щуку.

" — Ахъ, Томъ! какъ это можно? воскликнула Люси. — Вѣдь тетенька говорила, чтобы мы не уходили изъ саду.

" — Ничего. Я выйду съ того краю, отвѣчалъ Томъ. — Никто насъ не увидитъ. Да хоть бы и увидали — не бѣда: я убѣгу домой.

" — А я вѣдь не могу убѣжать, сказала Люси, до тѣхъ поръ никогда не бывавшая въ такомъ искусительномъ положеніи.

" — Ничего! на тебя не станутъ сердиться, замѣтилъ Томъ. — Скажи, что я тебя увелъ.

"Томъ пошелъ изъ саду; Люси торопливо зашагала рядомъ съ нимъ, робко радуясь рѣдкому случаю выйти изъ повиновенія старшимъ. Ее не мало занимала также и знаменитость, обитавшая въ прудѣ — щука, о которой она имѣла самое сбивчивое понятіе, и не знала даже навѣрное, что это такое — рыба или птица. Мегги смотрѣла вслѣдъ имъ, когда они выходили изъ саду, и не могла удержаться, чтобы не пойти за ними. Досада и зависть такъ же, какъ и любовь, не любятъ выпускать изъ виду своего предмета, и Мегги не могла примириться съ мыслью, что Томъ и Люси могутъ дѣлать или видѣть что нибудь такое, чего она не знаетъ. Пустивъ ихъ на нѣсколько сажень впередъ, она послѣдовала за ними. Томъ не замѣтилъ ея: онъ былъ весь поглощенъ стараніемъ открыть въ прудѣ прибѣжище щуки — этого въ высшей степени интереснаго произведенія природы; по разсказамъ, щука была очень стара, очень велика, и обладала очень замѣчательнымъ апетитомъ. Щука, какъ и всякая другая знаменитость, не показывалась, пока ее подстерегали; но Томъ замѣтилъ чьи-то быстрыя движенія въ другомъ мѣстѣ пруда и кинулся туда, на самый край берега.

" — Люси! Люси! проговорилъ онъ громкимъ шопотомъ: — здѣсь! Иди сюда! Да осторожнѣе! по травѣ иди! Не наступи вонъ тутъ, гдѣ коровы были, прибавилъ онъ, указывая на полуостровъ сухой травы, окруженный съ трехъ сторонъ грязью и навозомъ.

"Въ презрительномъ мнѣніи своемъ о женскомъ полѣ Томъ считалъ необходимою принадлежностью дѣвочки неспособность ходить по грязнымъ мѣстамъ.

"Люси подошла осторожно, слѣдуя предостереженію Тома, и наклонилась къ водѣ, гдѣ передъ нею быстро мелькнуло что-то похожее на золотую стрѣлу. Томъ объяснилъ ей, что это водяная змѣя, и Люси могла подъ конецъ разглядѣть въ водѣ ея быстрые извивы, удивляясь, какъ это можетъ змѣя плавать. Мегги подходила все ближе и ближе. Ей тоже надо было посмотрѣть на змѣйку, какъ ни горько ей было, что Томъ и не думаетъ сказать ей, чтобы она посмотрѣла. Наконецъ она была уже около самой Люси. Томъ и прежде замѣтилъ ея приближеніе, но не говорилъ ни слова; тутъ однакожь оборотился къ ней и сказалъ:

« — Пошла прочь, Мегги! Для тебя нѣтъ тутъ мѣста на травѣ. Никто тебя сюда не звалъ.»

Ожесточеніе Мегги достигло отъ этихъ словъ до трагическаго паѳоса. Она уже не могла удерживаться, и маленькая, смуглая рука ея быстро и неожиданно свалила въ самую грязь бѣленькую и хорошенькую Люси.

Томъ далъ два хорошихъ шлепка Мегги и бросился поднимать кузину, съ безпомощнымъ воплемъ лежавшую въ грязи и навозѣ. Мегги отбѣжала неподалеку къ дереву, и смотрѣла на эту сцену безъ всякихъ признаковъ раскаянія.

"Обыкновенно раскаяніе быстро слѣдовало у нея за страстными порывами и поступками; но на этотъ разъ Томъ и Люси сдѣлали ее слишкомъ несчастною, и она была рада разрушить ихъ довольство, рада всѣмъ сдѣлать непріятное. И что ей было сокрушаться? Вѣдь Томъ все-таки не скоро проститъ ей, какъ она ни сокрушайся.

" — Погодите, миссъ Мэгъ, вотъ ужо достанется вамъ! Я все скажу маменькѣ, произнесъ Томъ громко и торжественно, когда Люси встала и могла идти домой.

«Обыкновенно Томъ не любилъ жаловаться, но на этотъ разъ справедливость требовала хорошенько наказать Мегги. Не думайте впрочемъ, что Томъ умѣлъ уже облекать свои намѣренія въ отвлеченную форму: онъ никогда не произносилъ слова справедливость, и никакъ не думалъ, что его желаніе наказать Мегги можетъ быть названо такимъ утонченнымъ именемъ.»

Люси была слишкомъ убита неожиданнымъ несчастьемъ, постигшимъ ее и ея новенькое платье, и не могла, разумѣется, просить Тома «не сказывать». Заливаясь горькими слезами, пошла она съ нимъ домой; а Мегги сѣла подъ деревомъ и смотрѣла вслѣдъ имъ.

Послѣ перваго взрыва изумленія и негодованія, мистриссъ Тулливеръ сдѣлала нагоняй Тому и послала его сыскать и привести къ ней сестру. Томъ пошелъ къ пруду; но Мегги тамъ уже не было.

Мистриссъ Тулливеръ совсѣмъ переполошилась. Сначала она думала, что Мегги утопилась; потомъ — что она убѣжала домой, на мельницу. Вся въ тревогѣ, попросила она сестру велѣть запречь имъ поскорѣе лошадей, мигомъ собралась, и всю дорогу глядѣла по сторонамъ, не попадется ли гдѣ нибудь Мегги. Но Мегги нигдѣ не было. «Что, какъ она пропала?» думала бѣдная мистриссъ Тулливеръ: «что скажу я тогда мистеру Тулливеру?» Послѣдній вопросъ занималъ ее, кажется, болѣе всего.

Но едва ли пришло бы кому нибудь въ голову, что задумала сдѣлать съ собою бѣдная Мегги, вынесшая въ эти дни столько тяжкихъ оскорбленій. Мысль утопиться ни разу не являлась ей. Свѣжая сила ребенка слишкомъ цѣнитъ даръ жизни, и надо много внутренняго истощенія, чтобы думать о самоубійствѣ. Еще менѣе думала Мегги о возвратѣ домой. Тамъ ждали ея тѣ же непріятности, отъ которыхъ ей такъ хотѣлось убѣжать куда нибудь подальше — если бы можно было, такъ хоть на край свѣта. Томъ, къ которому она чувствовала такую ревнивую любовь, слишкомъ безжалостно тиранилъ ея впечатлительное сердце, и Мегги не жалѣла о томъ, что можетъ быть не увидитъ его больше — по крайней мѣрѣ не жалѣла въ минуту своего страстнаго отчаянія и рѣшенія уйдти далеко отъ роднаго дома, отъ мельницы, и тѣмъ покончить свои несчастія. Къ матери она была всегда довольно равнодушна. Если ей было кого жаль, такъ это отца, когда она строила свой Фантастическій планъ.

Въ чемъ же состоялъ этотъ планъ? Мегги постоянно твердили, что она похожа на цыганку, и ей пришло въ голову, что лучше всего жить въ обществѣ людей, на которыхъ она похожа, и гдѣ никто не будетъ находить ея странною. Она много наслышалась о цыганскихъ таборахъ въ окрестностяхъ, и рѣшила бѣжать туда и просить, чтобы цыгане приняли ее въ свою дикую общину, какъ отверженнаго члена цивилизованнаго общества.

Долго то бѣжала, то шла Мегги по разнымъ незнакомымъ полямъ и дорогамъ, и наконецъ попала-таки къ цыганамъ. Она объявила имъ, какъ Алеко, что хочетъ жить съ ними; но грязь и дикость скоро смутили ее. Она была голодна; но ей предложили такую грязную пищу, что она рѣшилась лучше голодать. Все вниманіе окружавшихъ ее цыганокъ было обращено на ея карманы, и самая цѣнная вещь, бывшая въ нихъ, именно наперстокъ, немедленно исчезла. Мегги воображалось, что она можетъ быть просвѣтительницею этихъ дикарей; но предложеніе ея разсказать обо всемъ, что она вычитала изъ своихъ книгъ, было встрѣчено съ полнѣйшимъ равнодушіемъ. Ей очень хотѣлось выпить чаю и съѣсть бутербродъ послѣ долгой бѣготни по горамъ и по доламъ; но оказалось, что такихъ прихотей у цыганъ не водится.

Мегги скоро почувствовала, что

….не всегда мила свобода

Тому, кто къ нѣгѣ пріученъ,

и была очень рада, когда одинъ изъ цыганъ, въ надеждѣ на полкроны награды, вызвался проводить дѣвочку домой, на мельницу. Онъ сѣлъ на осла, посадилъ ее передъ собой на сѣдло, и повезъ. Сердце Мегги дрожало и замирало. Она все не вѣрила, что ее везутъ именно домой; но скоро знакомыя мѣста, знакомая сентъ-оггская дорога успокоили ее.

Мистеръ Тулливеръ, ничего не подозрѣвая, тихо ѣхалъ верхомъ домой отъ сестры и встрѣтился неподалеку отъ мельницы со своей бѣглянкой. Онъ немало изумился такой неожиданной встрѣчѣ, вручилъ цыгану пять шиллинговъ, пересадилъ дѣвочку къ себѣ на лошадь и дорогой распросилъ ее о причинахъ побѣга.

Мегги, разумѣется, прямо отвѣчала, что рѣшилась бѣжать потому, что была очень несчастна. Отецъ успокоилъ ее, и дома, по внушенію его, никто ни полусловомъ не напоминалъ потомъ Мегги объ этомъ странномъ ея похожденіи.

Ходатайство мистриссъ Пуллетъ, отправившейся къ своей сестрѣ Глеггъ мирить ее съ мистеромъ Тулливеромъ, было излишне. Мистриссъ Глеггъ, при всей строптивости своей, никогда не забывала о достоинствѣ фамиліи Додсонъ, въ которой она была старшимъ членомъ. А всякія ссоры и семейныя распри, конечно, не способствовали возвышенію этого достоинства. Разумѣется, мистриссъ Глеггъ не могла тотчасъ сойтись съ Тулливеромъ, безъ всякой уступки съ его стороны; но предполагать, что она, вслѣдствіе размолвки, потребуетъ немедленно возврата должныхъ ей пятисотъ фунтовъ, могъ только человѣкъ мало знакомый съ нравственною строгостью и справедливой фамильной гордостью мистриссъ Глеггъ. Такимъ непроницательнымъ человѣкомъ оказался, однакожь, мистеръ Тулливеръ. Его трусливая супруга не рѣшилась сказать ему о миролюбивомъ настроеніи своей старшей сестрицы и онъ написалъ ей успокоительное письмо насчетъ должныхъ пятисотъ фунтовъ, которые обѣщалъ уплатить въ ближайшемъ мѣсяцѣ. Для такой уплаты приходилось обращаться за ссудой къ постороннимъ людямъ, и переносить долгъ изъ родственныхъ снисходительныхъ рукъ въ чужія и ужь, конечно, не въ такой мѣрѣ снисходительныя.

Мистриссъ Глеггъ приняла вызовъ Тулливера съ обычнымъ своимъ достоинствомъ; но, оставаясь холодною къ самому Тулливеру, она продолжала смотрѣть съ родственнымъ покровительствомъ на сестру Бесси. Посѣтивъ мельницу, мистриссъ Глеггъ проявила свое достоинство главнымъ образомъ въ томъ, что не выходила все время изъ экипажа, разговаривая съ сестрой.

Этотъ церемонный визитъ происходилъ какъ-разъ наканунѣ отправленія Тома въ новую школу, и онъ сказалъ Мегги: «Ну! опять тетка Глеггъ начала къ намъ ѣздить! Я очень радъ, что уѣду».

II.

Ученье вдали отъ дома, у пастора Стеллинга, было тяжелымъ искусомъ для Тома Тулливера, особенно вначалѣ. Латынь и геометрія, служившія краеугольнымъ камнемъ преподаванія достопочтеннаго мистера Стеллинга, казались Тому странною и излишнею пыткой, и мозгъ его, по мѣткому сравненію учителя, уподоблялся каменистой почвѣ, которая не поддается плугу науки. Мистеръ Стеллингъ былъ еще вовсе не старый человѣкъ, но рутина въѣлась уже въ него очень глубоко, и онъ такъ же вѣрилъ въ непогрѣшительность своей методы воспитанія, какъ въ то, что земля обращается вкругъ солнца.

Независимо отъ скучныхъ и сухихъ предметовъ ученія, которые никакъ не укладывались въ мозгу Тома, житье у мистера Стеллинга было ему тяжело уже и потому, что онъ былъ тутъ единственнымъ ученикомъ. Не безъ большаго горя вспоминалъ онъ о своей прежней «академіи», гдѣ у него было не мало товарищей, и всегда находился случай поиграть или примѣнить въ рукопашной дракѣ свои воинственныя наклонности.

Что касается обхожденія мистера Стеллинга, человѣка въ сущности добраго, но ограниченнаго тѣснымъ и педантскимъ кругомъ классическаго образованія, Томъ не имѣлъ повода жаловаться; тѣмъ не менѣе однакожь онъ какъ-то невольно сторонился отъ своего учителя, смутно чувствуя, что между ними мало общаго. Мистеръ Стеллингъ, конечно, сразу понялъ, что ученикъ его тупъ; но снисходительный и добрый нравъ его не допускалъ несправедливо строгихъ мѣръ и взысканій, и ученикъ съ учителемъ жили наружно въ добромъ согласіи. Жена мистера Стеллинга была не особенно-симпатичная дама; но къ Тому она не имѣла никакихъ близкихъ отношеній.

И безъ того слабая голова Тома часто совсѣмъ мутилась и терялась отъ разныхъ теоремъ и аксіомъ, отъ разныхъ спряженій и склоненій, и онъ никакъ не могъ взять въ толкъ, на что нужно ему знать и эти странныя фигуры съ литерами а, b, c, d, и проч., и этотъ языкъ, на которомъ, сколько ему извѣстно, никто теперь не говоритъ; говорилъ ли кто прежде — этого онъ не зналъ, да никогда и не интересовался знать. Мистеръ Стеллингъ и не думалъ постараться какъ нибудь облегчить уроки своей премудрости, сообразуясь съ слабою головой ученика. Вѣдь Томъ былъ мальчикъ; какъ же можно было мистеру Стеллингу отступить отъ методы, принятой для обученія дѣтей «мужескаго пола», и взяться для Тома за снисходительную методу, годную развѣ для дѣвочекъ.

Тѣмъ не менѣе, пребываніе подъ кровлей мистера Стеллинга и подъ гнетомъ латинскихъ супиновъ и герундіевъ сгладило въ характерѣ Тома нѣкоторыя черты, пріобрѣтенныя имъ въ «академіи» и способныя развиться до вредныхъ размѣровъ при другой, не столь скромной обстановкѣ, и въ другомъ, болѣе многолюдномъ обществѣ. «Странно сказать», говоритъ авторъ: «а Томъ подъ строгою дисциплиной мистера Стеллинга сталъ болѣе похожъ на дѣвочку, чѣмъ былъ когда либо». Онъ чувствовалъ, что долженъ казаться совершеннымъ глупцомъ своему учителю, что измѣнить такое мнѣніе о себѣ можно только пріобрѣтя познанія, которыми снабжалъ его въ такой дикой и непривлекательной формѣ ученый мистеръ Стеллингъ. И самонадѣянность буйнаго школьника смѣнялась чувствительностью, свойственной, по прежнему мнѣнію Тома, развѣ глупой дѣвочкѣ. Но какъ пріобрѣсть эти познанія, когда голова отказывается служить? Томъ приходилъ подчасъ въ такое отчаяніе отъ математики и латинскаго языка, что сталъ наконецъ къ вечерней молитвѣ своей объ отцѣ, матери и сестрѣ прибавлять: «дай мнѣ, Господи, всегда помнить по-латыни, и чтобы мистеръ Стеллнигъ не задавалъ мнѣ геометрію». Въ минуты, свободныя отъ долбежки ненавистныхъ уроковъ, томъ няньчился, какъ съ куклой, съ маленькой Лорой, едва умѣвшей ходить — дочкой или, лучше сказать, «херувимчикомъ» мистера и мистриссъ Стеллингъ.

Часто съ тоскою думалъ Томъ о счастьѣ быть дома, на мельницѣ, на берегахъ Флоссы, съ сестрою Мегги. Особенно дорого далъ бы онъ, чтобы повидаться съ Мегги, хотя при свиданіи обыкновенно смотрѣлъ на нее нѣсколько свысока.

Не прошло еще первое полугодіе, какъ Мегги пріѣхала съ отцомъ, и Стеллинги оставили ее погостить у себя на двѣ недѣли.

Томъ попытывался-было просить отца, нельзя ли избавить его отъ геометріи. «Въ ней только и есть», говорилъ Томъ: «что разныя дефиниціи, да аксіомы, да треугольники. Я теперь учу ее — въ ней никакого смысла нѣтъ».

" — Полно, полно! замѣтилъ на это съ упрекомъ мистеръ Тулливеръ: — ты не долженъ такъ говорить. Тебѣ слѣдуетъ учить то, что велитъ учитель. Онъ ужь знаетъ, что тебѣ нужно учить.

« — Я теперь помогу тебѣ, Томъ, сказала Мегги тономъ легкаго покровительства и утѣшенія. — Я здѣсь долго останусь, если меня попроситъ мистриссъ Стеллингъ. Я привезла свой сундучокъ и свои передники… Не правда ли, папа?»

" — Ты мнѣ поможешь, глупенькая! надменно воскликнулъ Томъ, въ восторгѣ отъ мысли, какъ онъ смутитъ Мегги, показавъ ей страничку изъ своей геометріи. — Хотѣлъ бы я посмотрѣть, какъ ты сдѣлаешь хоть одинъ мой урокъ! Я вѣдь и по-латыни учусь! Дѣвочки этакимъ вещамъ никогда не учатся. Онѣ слишкомъ для этого глупы.

« — Я очень хорошо знаю, что такое латынь, съ увѣренностію отвѣчала Мегги. — Латынь — это языкъ. Въ лексиконѣ есть латинскія слова. Тамъ есть bonus, подарокъ.»

Въ объясненіе знакомства Мегги съ лексикономъ слѣдуетъ сказать, что онъ ей попался въ числѣ тѣхъ немногихъ книгъ, которыя были у мистера Тулливера, и она даже съ нѣкоторымъ любопытствомъ просматривала въ немъ цѣлыя страницы часто новыхъ для нея словъ и выраженій.

" — А вотъ и не такъ, миссъ Мегги! возразилъ Томъ, втайнѣ изумленный познаніями маленькой сестры. — Ужь ты думаешь, и не знаю какая умница! Анъ bonus значитъ «добрый», и бываетъ такъ: bonus, bona, bonum…

" — Что жь за бѣда? можетъ все-таки и «подарокъ» значить, твердо отвѣчала Мегги. — Можетъ быть оно и много разныхъ вещей значитъ — и почти всѣ слова такъ. Вотъ хоть по-англійски lawn — это значитъ и лужайку, и матерію, изъ которой дѣлаютъ носовые платки.

" — Молодецъ Мегги! воскликнулъ съ улыбкой мистеръ Тулливеръ.

«Тому была, напротивъ, не совсѣмъ пріятна ученость Мегги, какъ ни радъ онъ былъ, что сестра останется гостить у Стеллинговъ. Стоитъ впрочемъ только показать ей свои книги, и ужь она не будетъ такъ самоувѣренна.»

Библіотека мистера Стеллинга поразила Мегги никогда невиданными ею въ такомъ количествѣ томами.

" — Ахъ, сколько книгъ! вскричала она, останавливаясь передъ книжными шкапами въ классной комнатѣ. — Ахъ, если бъ у меня было столько книгъ!

" — Ты ни одной бы не могла прочитать, торжественно возразилъ Томъ: — онѣ всѣ латинскія.

" — Нѣтъ, не всѣ, сказала Мегги. — Вотъ тутъ на корешкѣ я могу прочитать… «Исторія упадка и разрушенія Римской имперіи».

" — Ну, а что это значитъ? Вотъ и не знаешь, замѣтилъ Томъ, тряхнувъ головой.

" — Ужь я бы узнала, съ достоинствомъ возразила Мегги.

" — Какъ?

« — Я бы посмотрѣла, что въ ней тамъ такое написано.»

Учебникъ геометріи, показанный Томомъ Мегги, произвелъ на нее почти такое же впечатлѣніе, какъ и на самого Тома: она тоже нашла, что въ книгѣ этой нѣтъ смысла, хотя и думала, что, принявшись учиться, могла бы хоть что нибудь въ ней понять. Что касается латинской грамматики — она вовсе не представлялась Мегги такою тяжкою и темной наукой. Вообще Мегги очень желалось учиться у мистера Стеллинга вмѣстѣ съ братомъ и всему тому, чему учится Томъ. При первомъ случаѣ она спросила у пастора, могла ли бы она рѣшать геометрическія задачи и заниматься всѣми уроками Тома, еслибъ, вмѣсто его, мистеръ Стеллингъ училъ ее.

" — Нѣтъ, не могла бы, возразилъ съ негодованіемъ Томъ. — Дѣвочки не могутъ дѣлать геометрическихъ задачь; вѣдь не могутъ, сэръ?

" — По моему, онѣ могутъ узнать всего по немножку, замѣтилъ мистеръ Стеллингъ. — У нихъ много поверхностнаго пониманія; но далеко идти онѣ ни въ чемъ не могутъ. Онѣ слишкомъ живы и не глубоки.

"Томъ, въ восторгѣ отъ этого приговора, выразилъ свое торжество покачиваньемъ головы изъ-за кресла мистера Стеллинга. Что касается Мегги — едва ли когда нибудь была она такъ глубоко задѣта. Она такъ гордилась, что ее постоянно называли «живою», — и вдругъ оказывалось, что эта живость вовсе не достоинство. Значитъ, лучше быть такимъ медленнымъ, какъ Томъ.

" — А-га! миссъ Мегги! говорилъ Томъ, когда они остались вдвоемъ: — вотъ видите, это вовсе не такая особенная вещь, что вы живы. Ты никогда ни въ чемъ не пойдешь далеко.

«Мегги была такъ подавлена этимъ страшнымъ роковымъ предсказаніемъ, что не могла найти словъ для возраженія.»

Какъ ни высоко ставилъ себя Томъ относительно Мегги, ему было очень досадно, когда она уѣхала домой, и очень скучно безъ нея, пока не наступили праздники, и онъ не отправился самъ на мельницу.

Пріѣхавъ на святки домой, Томъ засталъ отца въ большихъ хлопотахъ и въ постоянномъ почти раздраженіи и злобѣ на людскую несправедливость. Мельницѣ грозила бѣда; какой-то богатый землевладѣлецъ вверху Ринпля собирался запрудить рѣку, и тѣмъ лишить мистера Тулливера воды и доходовъ. Особенно разражался нашъ мельникъ злостною бранью на нѣкоего Вакема, большаго крючкотворца, котораго впрочемъ и прежде, до этого дѣла, тоже ему вовсе нечуждаго, постоянно называлъ подлецомъ. Это названіе такъ часто повторялось на дорлькотской мельницѣ вмѣстѣ съ именемъ Вакема, что для Тома они стали какъ будто синонимами.

И вдругъ онъ узнаетъ, передъ возвращеніемъ къ мистеру Стеллингу, что у него будетъ тамъ теперь товарищемъ не кто иной, какъ Вакемъ, и именно сынъ этого Вакема, о которомъ такого низкаго мнѣнія мистеръ Тулливеръ. Тому было очень естественно предположить, что отецъ не захочетъ воспитывать его вмѣстѣ съ сыномъ мошенника. Но мистеръ Тулливеръ, напротивъ, сталъ цѣнить мистера Стеллинга и его познанія выше прежняго, когда узналъ, что такой ловкій и, несмотря на свои дурныя качества, все-таки знающій толкъ въ воспитаніи человѣкъ отдаетъ къ пастору своего сына.

Филипъ Вакемъ, новый товарищъ Тома, былъ горбунъ, и это обстоятельство не мало огорчало Тома, какъ препятствіе къ тѣмъ веселымъ играмъ и побоищамъ, о которыхъ онъ сохранилъ такое пріятное воспоминаніе со времени своей разлуки съ товарищами по «академіи». Къ тому же Филипъ былъ сынъ такого дурнаго человѣка! Томъ никакъ не могъ предположить, чтобы сынъ какого нибудь Вакема былъ лучше своего отца.

А между тѣмъ Филипъ вовсе не былъ похожъ на дурнаго, злаго мальчика: это видно было по его довольно красивому, симпатическому лицу; это вскорѣ замѣтилъ и Томъ. Сойтись имъ было однакожь трудно. Филипъ былъ нѣсколько старше и — главное — гораздо умнѣе и развитѣе Тома. То, что казалось Тому недостижимымъ верхомъ премудрости, было самымъ обыкновеннымъ знаніемъ для Филипа, и уроки его ни на волосъ не походили на уроки Тома. Къ тому же Филипъ, кромѣ своихъ познаній въ греческомъ и латинскомъ языкахъ, кромѣ большой и поражавшей Тома начитанности, умѣлъ рисовать, играть на фортепьянахъ и пѣть. Все это были важныя преимущества, съ которыми никакъ нельзя было тягаться.

Филипъ проявлялъ большую доброту и снисходительность къ глупости и незнанію Тома, разсказывалъ ему въ свободныя минуты изъ книгъ «о сраженіяхъ», что Томъ очень любилъ; но не только дружбы, и слабой даже симпатіи между мальчиками не могло быть. Томъ все никакъ не могъ забыть, что Филипъ сынъ «бездѣльника», и это было постоянною преградой, останавливавшей каждый шагъ его къ сближенію съ умнымъ и ученымъ товарищемъ. Притомъ, нѣсколько болѣзненный Филипъ бывалъ часто черезчуръ раздражителенъ и не въ духѣ; тогда какъ Тому почти никогда не случачалось быть не въ духѣ, особенно если дѣло касалось какихъ нибудь охотничьихъ или воинственныхъ упражненій.

Однажды Томъ ворвался какъ сумасшедшій въ гостиную, гдѣ Филипъ сидѣлъ за фортепьянами и игралъ и пѣлъ. Онъ началъ звать Филипа идти смотрѣть, какіе артикулы выдѣлываетъ шпагой старый солдатъ Польтеръ, большой пріятель Тома, преподававшій ему разные военные пріемы и разсказывавшій о походахъ и о герцогѣ Веллингтонѣ. Филипъ вообще терпѣть не могъ подобнаго рода зрѣлищъ, и вѣрно не пошелъ бы, еслибъ Томъ приглашалъ его и въ болѣе досужее время; а тутъ его совсѣмъ взбѣсило глупое приглашеніе Тома, притомъ и испугавшее его съ перваго разу. Онъ покраснѣлъ и сердито отвѣчалъ Тому:

" — Пошелъ вотъ, дуракъ! Экъ прибѣжалъ и заоралъ!… Тебѣ только съ лошадьми разговаривать.

"Филипъ уже не въ первый разъ сердился на Тома; но никогда до тѣхъ поръ не слыхалъ отъ него Томъ столь понятной для него брани.

« — Я могу кой-съ-кѣмъ и получше тебя разговаривать, глупый чертенокъ! отвѣчалъ Томъ, немедленно вспыхнувшій, какъ порохъ, отъ словъ Филипа. — Я только оттого и не изобью тебя, что ты все равно что дѣвушка. Но я сынъ честнаго человѣка, а твой отецъ мошенникъ — это всѣ говорятъ.»

Съ этими обидными словами Томъ убѣжалъ изъ комнаты, оставивъ Филипа въ слезахъ и глубокомъ огорченіи.

Эта сцена положила еще болѣе твердую преграду между двумя мальчиками. Они почти не говорили другъ съ другомъ. Мало-по-малу въ обоихъ, особенно же въ Филипѣ, начала развиваться взаимная ненависть. Сначала Томъ дѣлалъ попытки къ сближенію: но ядовитая стрѣла, пущенная имъ такъ мѣтко въ сердце Филипа, не могла быть забыта.

Мегги опять пріѣхала погостить къ брату передъ отправленіемъ своимъ въ пансіонъ, куда она должна была поступить вмѣстѣ съ кузиною Люси. Она съ большимъ интересомъ смотрѣла на новаго товарища Тома, хоть онъ и былъ сынъ этого злобнаго адвоката Вакема, причинявшаго столько горя ея отцу.

"Она пріѣхала во время урока, и сидѣла въ классной, пока Филипъ занимался съ мистеромъ Стеллингомъ. Нѣсколько недѣль тому назадъ, Томъ извѣщалъ ее, что Филипъ знаетъ безконечное множество исторій — и не такихъ глупыхъ исторій, какъ она; теперь собственныя наблюденія убѣдили ее, что онъ дѣйствительно долженъ быть очень уменъ: она надѣялась, что и онъ, какъ поговоритъ съ нею, будетъ считать ее умницей. Мегги притомъ питала какую-то нѣжность ко всему обиженному судьбой или природой; такъ она предпочитала искалеченныхъ ягнятъ, потому что ей казалось, что тѣ ягнята, которые здоровы и хорошо сложены, не будутъ такъ рады ея ласкѣ; а она особенно любила ласкать тѣхъ, кому ласки ея доставляли удовольствіе. Она очень любила Тома, но часто желала, чтобы онъ болѣе цѣнилъ ея любовь къ нему.

" — Филипъ Вакемъ, кажется, славный мальчикъ, Томъ, сказала она, когда они отправились вмѣстѣ изъ. классной комнаты въ садъ, въ промежуткѣ между урокомъ и обѣдомъ. — Вѣдь онъ не могъ выбирать себѣ отца — не правда ли? А я читала про многихъ очень дурныхъ людей, у которыхъ были хорошіе сыновья, такъ же какъ у хорошихъ родителей бывали дурныя дѣти. Если Филипъ хорошій мальчикъ, тѣмъ жалче, что у него отецъ такой нехорошій человѣкъ. Любишь ты его, Томъ?

« — Ахъ, онъ такой чудакъ, рѣзко отвѣчалъ Томъ: — и онъ ужасно на меня дуется, за то, что я сказалъ ему, что отецъ его — мошенникъ. Отчего было мнѣ не сказать? Вѣдь это правда. Да и самъ онъ началъ — онъ первый меня выбранилъ.»

Послѣ обѣда ученики мистера Стеллинга опять сошлись въ классной, чтобы выучить къ завтрашнему дню уроки, и вечеромъ быть свободными ради такого праздника, какъ пріѣздъ Мегги.

«Томъ корпѣлъ надъ латинской грамматикой, неслышно шевеля губами, подобно исполнительному, но нетерпѣливому католику, повторяющему свои paler noster’ы. Филипъ сидѣлъ въ другомъ углу комнаты; передъ нимъ лежали два тома, и онъ съ видимымъ удовольствіемъ занимался ими, возбуждая этимъ любопытство Мегги. Совсѣмъ не похоже было, что онъ учитъ урокъ. Она сидѣла на низенькомъ табуретѣ почти въ одинаковомъ разстояніи отъ того и отъ другаго мальчика, и неперемѣнно посматривала на нихъ, — и Филипъ, поднявъ разъ голову отъ своихъ книгъ, встрѣтилъ пытливый взглядъ черныхъ глазъ Мегги, устремленный на него. Онъ подумалъ тутъ, что эта сестра Тулливера должна быть славная дѣвочка, и вовсе не похожа на своего брата; ему казалось очень пріятно имѣть маленькую сестрицу. Ему было странно, отчего это темные глаза Мегги приводили ему на память исторіи о разныхъ сказочныхъ царевнахъ, превращенныхъ въ животныхъ?… Не оттого ли, что глаза ея были полны неудовлетвореннаго стремленія къ знанію, и неудовлетвореннаго, страстнаго чувства?»

Кончивъ свои уроки, Томъ позвалъ Мегги на верхъ, въ свою комнату, чтобы привести въ исполненіе планъ новой потѣхи, долженствовавшей, по его мнѣнію, внушить Мегги особое уваженіе къ нему. У своего пріятеля, стараго солдата Польтера, выпросилъ онъ на подержаніе его тяжелую, огромную саблю, и до пріѣзда Мегги хранилъ ее гдѣ-то въ потаенномъ углу своей комнаты. Этою саблей онъ вооружился, представляя изъ себя герцога Веллингтона, и принялся дѣлать ею разныя эволюціи въ подражаніе своему воинственному другу. Томъ такъ махалъ саблей, такъ бѣсновался, бѣгая и скача со своимъ смертоноснымъ орудіемъ по тѣсной комнаткѣ, что Мегги, сначала смѣявшаяся, пришла въ совершенный ужасъ и прижалась въ углу, чтобы не попасть подъ остріе сабли.

Потѣха эта кончилась плохо. Кидаясь изъ угла въ уголъ съ тяжелою себлей, которая была ему не по силамъ, Томъ поскользнулся, и упалъ такъ неловко, что сильно вывихнулъ себѣ ногу.

Крики Мегги привели на верхъ мистера Стеллинга, и Тома пришлось уложить въ постель и немедленно послать за докторомъ.

Томъ геройски перенесъ операцію вправливанья ноги, но втайнѣ терзался мыслью: что, какъ ему придется остаться хромымъ? Мысли этой онъ однакоже не открылъ ни доктору, ни мистеру Стеллингу.

Такое же опасеніе возникло и въ Филипѣ Вакемѣ, и онъ спросилъ доктора, будетъ хромать Томъ или нѣтъ. Докторъ отвѣчалъ, что этого нечего бояться, и Филипъ тотчасъ же побѣжалъ на верхъ, къ Тому, обрадовать и успокоить его этимъ извѣстіемъ. Вниманіе Филипа нѣсколько примирило Тома съ товарищемъ.

"Послѣ этого Филипъ проводилъ всѣ досужные отъ занятій часы съ Томомъ и Мегги. Томъ по прежнему любилъ слушать исторіи о сраженіяхъ; но онъ сильно напиралъ на то обстоятельство, что эти великіе бойцы, дѣлавшіе столько чудесъ и выходившіе изъ битвы невредимыми, были отлично вооружены съ головы до ногъ; а въ такомъ вооруженіи сражаться, по мнѣнію Тома, была не трудная штука. Ужь онъ конечно не повредилъ бы себѣ ноги, если бы былъ въ желѣзныхъ сапогахъ. Онъ съ большимъ интересомъ слушалъ новую исторію Филипа о человѣкѣ, у котораго была очень опасная рана на ногѣ, и который такъ ужасно кричалъ отъ боли, что товарищи не могли наконецъ выдержать, и оставили его одного на пустынномъ островѣ, безъ всякой помощи, кромѣ нѣсколькихъ чудныхъ стрѣлъ, напитанныхъ ядомъ, чтобы онъ могъ убивать звѣрей на пищу себѣ.

" — А вотъ я и не крикнулъ, сказалъ Томъ: — а нога у меня болѣла не меньше, чѣмъ у него. Только трусы кричатъ.

"Мегги была противнаго мнѣнія: ей казалось очень позволительнымъ кричать, если больно, и очень жестокимъ досадовать на крикъ больнаго. Ей хотѣлось знать, была ли у Филоктета сестра, а если была, то почему не отправилась къ нему на пустынный островъ и не ходила за нимъ?

"Однажды, вскорѣ послѣ этого разсказа, Филипъ и Мегги были вдвоемъ въ классной комнатѣ въ то время, какъ Тому дѣлали перевязку. Филипъ сидѣлъ за книгой, а Мегги сначала ходила взадъ и впередъ по комнатѣ, безъ всякаго дѣла, потому что собиралась вскорѣ идти къ Тому, а потомъ подошла къ столу и наклонилась посмотрѣть, что дѣлаетъ Филипъ: они уже вполнѣ подружились и нисколько другъ другомъ не стѣснялись.

" — О чемъ это вы читаете по гречески? спросила она. — Это стихи — я вижу — потому что строчки коротенькія.

" — Это про Филоктета — про того хромаго, что я вчера вамъ разсказывалъ, отвѣчалъ онъ, опершись головою на руку и глядя на Мегги такъ, будто ему вовсе не непріятно, что его перебили.

"Мегги съ обычной разсѣянностью продолжала стоять, наклонившись и облокотись на столъ, и переступала съ ноги на ногу. Темные глаза ея смотрѣли неподвижно и напряженно, словно вдаль; она, казалось, совсѣмъ забыла и о Филипѣ и объ его книгѣ.

" — Мегги, сказалъ Филипъ спустя минуту-другую, все не отнимая головы отъ руки и глядя на дѣвочку: — если бъ у васъ былъ такой братъ, какъ я — какъ вы думаете, полюбили бы вы его такъ, какъ Тома?

"Мегги слегка встрепенулась, какъ бы пробуждаясь, и спросила:

" — Что?

"Филипъ повторилъ свой вопросъ.

" — Ахъ, да! и больше еще! быстро отвѣчала она. — Нѣтъ, не больше; я думаю, я не могла бы любить васъ больше, нежели Тома. Но я бы такъ жалѣла — такъ жалѣла васъ!

"Филипъ покраснѣлъ. Ему именно хотѣлось узнать, полюбила ли бы она его при его уродствѣ; но когда она такъ прямо высказалась объ этомъ, сожалѣніе ея совсѣмъ его смутило. Какъ ни молода была Мегги, она тотчасъ смекнула свою ошибку. До сихъ поръ она инстинктивно держала себя такъ, будто и не замѣчаетъ уродливости Филипа. Ея собственная тонкая чувствительность, вынесшая не мало непріятностей отъ постоянной домашней критики, руководила ею не хуже самаго твердаго свѣтскаго такта.

" — Вѣдь вы такой умный, Филипъ, вы умѣете играть и пѣть, поспѣшно прибавила она: — Я бы, хотѣла, чтобы вы были моимъ братомъ. Я очень васъ люблю. Вы бы оставались со мною дома, когда Тома не бываетъ, и учили бы меня всему…. не правда ли? По гречески — и всему, всему….

" — Но вы скоро уѣдете, и будете въ пансіонѣ, Мегги, отвѣчалъ Филипъ: — а тамъ и совсѣмъ меня позабудете, и никогда не вспомните. А потомъ я васъ увижу, какъ вы выростете большая, и вы не захотите на меня тогда и посмотрѣть.

" — Ахъ, нѣтъ; я васъ не забуду, я въ этомъ увѣрена, сказала Мегги, очень серьёзно качая головой. — Я никогда ничего не забываю, и обо всѣхъ думаю, съ кѣмъ не вижусь. Я думаю о и бѣдномъ Япѣ; онъ подавился костью, и Лука говоритъ, что онъ умретъ. Не сказывайте только объ этомъ Тому — онъ будетъ такъ жалѣть! Вы никогда не видали Япа: это такая смѣшная собачонка — и никому объ ней нѣтъ заботы, кромѣ меня да Тома.

" — А обо мнѣ есть у васъ столько заботы, сколько объ Янѣ, Мегги? спросилъ Филипъ съ нѣсколько грустной улыбкой.

" — Я думаю, отвѣчала, смѣясь, Мегги.

" — Я васъ очень люблю, Мегги; я никогда васъ не забуду, сказалъ Филипъ: — и если я буду очень несчастенъ, я все буду думать объ васъ и желать, чтобы у меня была сестра съ такими черными глазами, вотъ точь-въ-точь какъ у васъ.

" — А отчего вамъ нравятся мои глаза? спросила Мегги, очень довольная похвалою Филипа.

"Она никогда и ни отъ кого, кромѣ отца, не слыхала похвалы своимъ глазамъ.

" — Не знаю, отвѣчалъ Филипъ. — Такихъ глазъ я ни у кого не видалъ. Они какъ будто хотятъ говорить — и говорить ласково. Я не люблю, когда на меня долго смотрятъ другіе; но я люблю, когда на меня смотрите вы, Мегги.

" — Знаете? вы, мнѣ кажется, больше любите меня, чѣмъ Томъ, сказала Мегги съ нѣкоторымъ сожалѣніемъ.

"Затѣмъ, раздумывая, какъ бы доказать Филипу, что она могла бы и его любить не меньше, хоть онъ и калѣка, Мегги сказала:

" — А хотѣли бы вы, чтобы я васъ поцаловала, какъ Тома? Я поцалую, если вы хотите.

" — Ахъ, очень хочу: меня никто не цалуетъ.

"Мегги обвила рукой его шею и очень крѣпко поцаловала его.

" — Теперь, сказала она: — я всегда буду васъ помнить, и всегда буду цаловать, когда опять увижу, сколько бы ни прошло времени. А теперь я пойду — докторъ вѣрно ужь перевязалъ ногу Тому.

Когда мистеръ Тулливеръ пріѣхалъ въ другой разъ, Мегги сказала ему:

" — Ахъ, папа, Филипъ Вакемъ такой добрый для Тома. Онъ такой умный мальчикъ, и я люблю его. Вѣдь и ты любишь его, Томъ? не правда ли? Скажи же, что ты любишь его, прибавила она настойчиво.

"Томъ немного покраснѣлъ, взглянувъ на отца, и сказалъ:

" — Я не стану водить съ нимъ дружбы, когда выйду изъ школы; а теперь мы съ нимъ подружились, съ тѣхъ поръ, какъ я повредилъ себѣ ногу, и онъ научилъ меня играть въ шашки, и я могу побивать его.

« — Хорошо, хорошо, отвѣчалъ мистеръ Тулливеръ: — если онъ добръ до тебя, и ты будь съ нимъ ласковъ. Онъ жалкій калѣка, и похожъ на свою покойницу-мать. Но очень дружиться съ нимъ не слѣдуетъ — въ немъ есть-и отцовская кровь.»

Временная пріязнь къ Филипу, возбужденная въ Томѣ заботливостью его товарища во время леченья больной ноги, скоро опять охладѣла, когда Томъ всталъ съ постели. И безъ предостереженія мистера Тулливера, мальчики никакъ бы не могли подружиться: они были слишкомъ далеки другъ отъ друга способностями, и слишкомъ не похожи характеромъ и наклонностями.

Мегги, почти тотчасъ послѣ поѣздки къ брату, поступила вмѣстѣ съ Люси въ пансіонъ къ миссъ Фёрниссъ, въ старинномъ городѣ Лесгамѣ на Флоссѣ. Она писала къ Тому письма, и всегда кланялась Филипу; Томъ же въ своихъ письмахъ никогда не упоминалъ о немъ, и при свиданіи съ Мегги дома, на праздникахъ, выразилъ ей опять прежнее, вовсе не дружественное мнѣніе свое о товарищѣ.

Видѣть Филипа случилось Мегги всего два-три раза во все время своей пансіонской жизни, и то на улицѣ въ Сентъ-Оггѣ.

«Когда они встрѣчались, она вспоминала свое обѣщаніе цаловать его, но какъ молодая леди, воспитывающаяся въ пансіонѣ, знала уже, что о подобномъ привѣтствіи не могло быть и рѣчи, и что Филипъ вѣрно и не ждетъ отъ нея поцалуевъ. Обѣщаніе было нарушено, какъ и много другихъ прекрасныхъ, обманчивыхъ обѣщаній нашего дѣтства; нарушено, какъ обѣщанія, данныя въ Эдемѣ, когда еще не раздѣлялись времена года, и тугія почки висѣли на вѣтвяхъ рядомъ съ дозрѣвающими плодами — обѣщанія, неисполнимыя по ту сторону золотыхъ вратъ.»

Между тѣмъ дѣла мистера Тулливера принимали все худшій оборотъ. Убыточная и непріятная тяжба, въ которой противъ него дѣйствовалъ съ ловкой и настойчивой энергіей Вакемъ, грозила ему разореніемъ, потерею не только права на мельницу, но и всего движимаго имущества. Уплатить долги, которые были у мистера Тулливера, ему было нечѣмъ; а между тѣмъ требованія кредиторовъ могли быть предъявлены въ скоромъ времени.

Постоянныя нравственныя тревоги сильно пошатнули здоровье дорлькотскаго мельника. И безъ того впечатлительный, онъ теперь приходилъ въ раздраженіе отъ всего; подчасъ онъ совсѣмъ терялъ голову.

Школьныя занятія шли у Тома довольно медленно и очень однообразно. Если онъ узналъ что нибудь, то узналъ какъ-то машинально, независимо отъ своего желанія, вслѣдствіе постояннаго посторонняго требованія. Что изъ его познаній могло ему пригодиться въ жизни, въ практической дѣятельности, которая ему предстояла, трудно сказать. Едва ли даже и что нибудь понадобилось бы, кромѣ развѣ красиваго и бойкаго почерка.

Въ высокомъ, довольно красивомъ и довольно развязномъ юношѣ, какимъ Томъ былъ въ послѣднее время своего пребыванія у мистера Стеллинга, не скоро можно было узнать бывшаго неловкаго и дикаго ученика «академіи».

Филипъ оставилъ школу прежде Тома (у мистера Стеллинга было уже не два, а четыре ученика), и отправился на югъ, для поправленія слабаго своего здоровья. Томъ съ нетерпѣніемъ ждалъ приближающагося конца своего учебнаго курса. Возвратъ домой представлялся ему въ розовомъ свѣтѣ. Тяжба мистера Тулливера какъ-разъ должна была кончиться къ этому времени, и Томъ, наслушавшись отъ отца толковъ о правотѣ его дѣла, не сомнѣвался, что процессъ будетъ проигранъ противниками мистера Тулливера.

Нѣсколько уже недѣль не получалъ Томъ никакихъ извѣстій изъ дому. Это не удивляло его, потому что родительская любовь мистера и мистриссъ Тулливеръ проявлялась не учащенною перепиской. Вдругъ, къ великому изумленію его, пріѣхала совершенно неожиданно Мегги. Это случилось темнымъ и холоднымъ утромъ въ послѣднихъ числахъ ноября. Томъ сидѣлъ въ классной комнатѣ, когда ему сказали о пріѣздѣ сестры. Онъ засталъ Мегги въ гостиной мистриссъ Стеллингъ, которая немедленно оставила ихъ однихъ.

Мегги тоже выросла; волосы у ней были заплетены и лежали уже не въ прежнемъ безпорядкѣ. Ростомъ она была почти съ Тома, хотя ей минуло всего тринадцать лѣтъ. Томъ не могъ не замѣтить озабоченное и не по лѣтамъ серьёзное выраженіе лица сестры; но это его не особенно поразило въ ея измѣнчивой физіономіи.

Поздоровавшись, братъ и сестра сѣли на софу, и Томъ принялся за распросы.

" — Отчего ты не въ пансіонѣ? Вѣдь еще не праздники.

" — Батюшка хотѣлъ, чтобы я пріѣхала, отвѣчала Мегги, и губы ея слегка задрожали. — Я ужь дня три-четыре дома.

" — Развѣ батюшка болѣнъ? спросилъ съ нѣкоторымъ страхомъ Томъ.

" — Да, онъ не совсѣмъ здоровъ, отвѣчала Мегги. — Онъ очень несчастливъ, Томъ. Тяжба кончилась, и я пріѣхала сказать тебѣ это; я думала, лучше тебѣ узнать про все, прежде чѣмъ ты домой пріѣдешь, а писать тебѣ мнѣ не хотѣлось.

" — Развѣ батюшка проигралъ? быстро вскричалъ Томъ, вскакивая съ софы.

"Онъ всталъ передъ Мегги, опустивъ руки въ карманы.

" — Да, милый Томъ, отвѣчала Мегги, съ трепетомъ глядя на него.

"Томъ помолчалъ съ минуту, опустивъ глаза, потомъ проговорилъ:

" — Такъ батюшкѣ придется, значитъ, заплатить много денегъ?

" — Да, печально отвѣчала Мегги.

" — Ну, этого ужь не перемѣнишь, бодро сказалъ Томъ, не умѣя свести къ какимъ нибудь осязательнымъ результатамъ потерю большой суммы денегъ. — Но батюшка вѣрно очень огорченъ? прибавилъ онъ, взглядывая на Мегги и приписывая тревожное выраженіе лица ея лишь свойственной дѣвочкамъ неразсудительной трусости.

" — Да, такъ же грустно отвѣчала Мегги.

"Вслѣдъ затѣмъ, видя, что Томъ не подозрѣваетъ всей важности обстоятельствъ, она проговорила громко и съ такой быстротой, будто слова сами срывались у нея съ языка:

" — Ахъ, Томъ! онъ потеряетъ и мельницу, и землю, и все — все; у него ничего не останется.

"Томъ сначала бросилъ на сестру взглядъ удивленія, потомъ поблѣднѣлъ и дрожь пробѣжала по немъ. Онъ не сказалъ ни слова, но сѣлъ опять на софу, устремивъ неопредѣленный взглядъ на противуположное окно.

"Опасенія за будущее никогда не западали въ мысль Тома. Отецъ его всегда ѣздилъ на хорошей лошади, всегда былъ у него полный домъ, всегда ясный и увѣренный видъ, какъ у человѣка, которому нечего безпокоиться насчетъ своего состоянія. Тому никогда и въ голову не приходило, что отецъ его можетъ «обанкрутиться»; эта форма несчастія, какъ часто случалось ему слышать, представляетъ глубокое безчестье, а мысль о безчестьи была для него непримѣнима ни къ кому изъ его родныхъ, тѣмъ паче къ его отцу. Гордое сознаніе фамильнаго достоинства носилось, можно сказать, въ самомъ воздухѣ, въ которомъ родился и воспитывился Томъ. Онъ зналъ, что въ Сентъ-Оггѣ были люди, жившіе лучше, чѣмъ позволяли имъ средства, но о нихъ всѣ отзывались съ презрѣніемъ и осуждали ихъ. У него было-твердое, вкоренявшееся съ годами и нетребовавшее никакихъ доказательствъ убѣжденіе, что отецъ его, если бъ захотѣлъ, могъ бы тратить пропасть денегъ. Съ тѣхъ поръ, какъ воспитаніе у мистера Стеллинга расширило его взглядъ на жизнь, Томъ часто мечталъ, какъ онъ будетъ играть роль въ свѣтѣ, когда выростетъ, какъ у него будутъ и верховая лошадь, и собаки, и всѣ принадлежности порядочнаго молодаго человѣка, какъ онъ будетъ ничѣмъ не хуже другихъ своихъ сентъ-оггскихъ сверстниковъ, которые считаютъ себя принадлежащими къ высшей сферѣ общества только потому, что отцы ихъ или богатые торговцы, или владѣльцы большихъ маслобойныхъ мельницъ. Что касается предвѣщаній, опасеній и предостереженій, которыя Тому случалось слышать отъ своихъ тетушекъ и дядюшекъ, онъ не обращалъ на нихъ никогда даже слабаго вниманія, и находилъ только общество своихъ тетушекъ и дядюшекъ очень скучнымъ: сколько онъ помнилъ, они постоянно твердили одно и тоже. Отецъ его зналъ лучше ихъ, какъ поступать.

"Пробился пушокъ надъ губами Тома, а мысли и надежды были по прежнему лишь повтореніемъ, въ нѣсколько измѣненной формѣ, его дѣтскихъ грезъ, въ которыхъ онъ жилъ три года тому назадъ. Рѣзкій толчокъ пробудилъ его теперь.

"Блѣдность, молчаніе и легкій трепетъ Тома испугали Мегги. А ей слѣдовало сказать ему еще кое-что — и нѣчто еще худшее. Наконецъ она обняла его и сказала, сдерживая вздохъ:

" — Ахъ, Томъ — милый, милый Томъ, не тревожься такъ — собери свои силы.

"Томъ пассивно подставилъ свою щеку ея нѣжнымъ поцалуямъ, и глаза его налились слезами. Онъ тотчасъ же провелъ по нимъ рукой, потомъ встрепенулся, словно пробуждаясь, и сказалъ:

" — Я поѣду съ тобой домой, Мегги. Батюшка не говорилъ, чтобы я пріѣхалъ?

" — Нѣтъ, Томъ, онъ не говорилъ, отвѣчала Мегги.

"Боязнь разстроить брата заставляла ее подавлять свое собственное волненіе. Что бы сталось съ нимъ, если бъ она сказала ему все — все?

" — Но матушка хотѣла, чтобы ты пріѣхалъ… Бѣдная матушка!… Она такъ плачетъ! Ахъ, Томъ! ужасно тамъ у насъ.

"Губы Мегги поблѣднѣли, и она начала дрожать, почти такъ же, какъ дрожалъ Томъ. Бѣдные дѣти! они придвинулись ближе другъ къ другу — и оба дрожали — одинъ отъ неопредѣленнаго страха, другая отъ страшной дѣйствительности горя. Мегги заговорила почти шопотомъ.

" — Ахъ — ахъ… Бѣдный батюшка…

"Мегги не могла продолжать. Но эта остановка была невыносима Тому. Страхъ его началъ слагаться въ смутную мысль о тюрьмѣ, куда отправятъ за долги его отца.

" — Гдѣ батюшка? спросилъ онъ нетерпѣливо. — Говори же, Мегги!

" — Онъ дома, сказала Мегги, находя болѣе легкимъ отвѣчать на этотъ вопросъ. — Только, прибавила она, помолчавъ: — онъ безъ памяти… Онъ упалъ съ лошади… Онъ никого не узнаетъ съ тѣхъ поръ… Только меня узналъ… Онъ, кажется, совсѣмъ безъ чувствъ теперь… Ахъ, батюшка, батюшка…

Съ этими послѣдними словами Мегги горько зарыдала: она уже не могла удерживаться. У Тома сжалось сердце тѣмъ тяжкимъ чувствомъ, которое останавливаетъ слезы въ глазахъ: онъ не могъ представить себѣ всей бѣды такъ ясно, какъ Мегги, бывшая дома; онъ чувствовалъ только подавляющую тягость повидимому неотвратимаго несчастія. Почти судорожно сжалъ онъ въ объятіяхъ рыдающую Мегги; но лицо его было строго, и по щекамъ не катилось слезъ. Глаза у него были неподвижны, словно черное облако внезапно опустилось передъ нимъ на его пути.

Мегги первая вспомнила, что надо поторопиться, чтобы не опоздать въ дилижансъ. Томъ въ короткихъ словахъ разсказалъ мистеру Стеллингу несчастіе, постигшее его отца, и поспѣшно простился съ учителемъ своимъ и его женой.

"Мистеръ Стеллингъ положилъ руку на плечо Тома и сказалъ:

" — Богъ да благословитъ тебя, мой другъ; извѣщай меня о вашихъ дѣлахъ.

"Затѣмъ онъ пожалъ руку Мегги; но безъ громкаго привѣтствія.

"Томъ часто думалъ, какъ будетъ онъ счастливъ въ тотъ день, когда придется ему оставлять школу. А теперь школьные года представились ему праздниками, которые кончились.

«Двѣ легкія молодыя фигуры скоро были едва видны на отдаленной дорогѣ, скоро и совсѣмъ пропали за выступомъ живой изгороди.

Вмѣстѣ вступали они въ новую жизнь горя и заботъ, и имъ не суждено уже было видѣть солнечнаго свѣта безъ темныхъ и горькихъ воспоминаній. Они вышли въ каменистую пустыню, и златыя врата дѣтства навсегда затворились за ними.»

III.

Рѣшительный ударъ здоровью мистера Тулливера нанесло полученное имъ извѣстіе объ окончаніи тяжбы не въ его пользу. Паденіе съ лошади, должно быть, тоже отозвалось на его мозгу. Изъ разсказа Мегги читателю уже извѣстно, что мистеръ Тулливеръ впалъ въ безчувственное состояніе. Это безчувственное состояніе, съ рѣдкими и слабыми проблесками сознанія, продолжалось не мало времени — болѣе двухъ мѣсяцевъ.

Проигрышъ тяжбы велъ за собою аукціонную продажу мельницы и всего движимаго имущества мистера Тулливера. Сначала была продана движимость, особенно дорогая ограниченной мистриссъ Туллиперъ: она не умѣла смотрѣть далеко, и рѣзкая перемѣна обстоятельствъ казалась ей особенно тяжкою потому, что должны были пойти въ чужія руки разныя вещи изъ бѣлья и посуды съ ея вензелемъ. Упреки мистеру Тулливеру (конечно не въ глаза ему, потому что больной не могъ бы ихъ понять) не сходили съ языка у Бесси: она только и говорила, что о чести и достоинствѣ фамиліи Додсоновъ, которыхъ не умѣлъ оцѣнить и обезопасить мистеръ Тулливеръ въ ея лицѣ.

Родственный конклавъ опять собрался на мельницѣ, какъ въ тотъ день, когда необходимо было обсудить дѣло о воспитаніи Тома. На этотъ разъ гостямъ нечего было ждать, разумѣется, ни праздничнаго обѣда, ни изысканныхъ угощеній; напротивъ, хозяева могли ждать добраго совѣта и посильной помощи отъ родственниковъ и родственницъ.

Словъ и восклицаній было расточено не мало, но толку вышло не много. Даже совѣта умнаго не нашлось у сестрицъ Бесси и ихъ мужей, не говоря уже о серьезной помощи.

Томъ въ первый разъ проявилъ на этомъ семейномъ совѣщаніи практическія способности свои. Онъ прямо сказалъ, что вмѣсто того, чтобы толковать о позорѣ, постигающемъ мистера Тулливера и его семью отъ аукціонной продажи, лучше бы было родственникамъ совокупными силами предупредить этотъ позоръ; онъ, Томъ, былъ уже въ такомъ возрастѣ, что могъ трудиться, и трудъ его принадлежалъ бы тетушкамъ и дядюшкамъ, выручившимъ семью его изъ бѣды. Но практическое замѣчаніе Тома вызвало опять потокъ праздныхъ и нимало нейдущихъ къ дѣлу рѣчей. По всему видно было, что родственники не прочь поболтать и даже погорячиться по случаю разоренія мистера Тулливера; но что тѣмъ и должно было ограничиться ихъ родственное участіе.

У Тома дрожали губы и закипала въ сердцѣ досада; но онъ удерживался отъ всякаго ея проявленія. Ему хотѣлось выказать себя настоящимъ мужчиной. Мегги, напротивъ, не умѣла владѣть собою отъ негодованія. Она вдругъ стала передъ собраніемъ тетокъ и дядей; глаза загорѣлись у нея какъ у львицы, и горькіе упреки посыпались изъ ея устъ.

« — Такъ зачѣмъ же вы пріѣхали? страстно воскликнула она: — зачѣмъ вы толкуете и вмѣшиваетесь въ наши дѣла и браните насъ, если вы не хотите ничѣмъ помочь моей бѣдной матушкѣ — вашей родной сестрѣ?… Если вамъ не жаль ея въ бѣдѣ, такъ ступайте отъ насъ прочь! нечего вамъ ѣздить сюда, чтобы осуждать моего отца…. Онъ былъ лучше всѣхъ васъ… Онъ былъ добрый человѣкъ… Онъ помогъ бы вамъ, если бы вы попали въ бѣду. Ни мнѣ, ни Тому не нужно вашихъ денегъ, если вы не поможете матушкѣ. Не надо намъ ихъ! И безъ нихъ мы обойдемся!»

Томъ не одобрилъ въ душѣ этой рѣзкой выходки Мегги; мистриссъ Тулливеръ совсѣмъ испугалась; тетушки не скоро собрались съ духомъ отъ изумленія. Но дѣло не подвинулось отъ словъ Мегги. Эти слова вызвали прежде всего горькіе упреки тетокъ, и мистриссъ Глеггъ сказала, что давно предвидѣла и предсказывала, что изъ дикой и необузданной Мегги не выйдетъ ничего хорошаго.

Въ это время пришла на мельницу сестра мистера Тулливера Гритти, которая узнала о несчастіи, случившемся съ братомъ, стороною. Изъ первыхъ же словъ мистриссъ Моссъ сестрицы Бесси узнали, что она должна брату триста фунтовъ, и пришли въ нѣкоторое негодованіе отъ такой расточительности мистера Тулливера. Мистриссъ Моссъ очень сокрушалась, что не можетъ отдать своего долга въ настоящую минуту, когда братъ ея очутился въ такомъ безнадежномъ состояніи. Развѣ продажа всего ея имущества могла бы покрыть ея долгъ; но у мистриссъ Моссъ было восьмеро дѣтей, и она не могла разсуждать такъ спокойно и съ такою идеально-строгою справедливостью, какъ зажиточныя мистриссъ Глеггъ и Пуллетъ. Она горько плакала, выслушивая требованія родни, чтобы должные триста фунтовъ были заплачены.

Томъ прекратилъ возгласы тетокъ такимъ замѣчаніемъ: справедливо ли будетъ заставлять тетку Моссъ платить долгъ, если это противно желанію самого кредитора, мистера Тулливера? Мистеръ Глеггъ возразилъ на это, что въ такомъ случаѣ росписка въ займѣ трехъ-сотъ фунтовъ должна быть уже давно уничтожена мистеромъ Тулливеромъ.

Лицо Тома горѣло, но онъ старался говорить съ твердостью, достойной взрослаго мужчины. «Я очень хорошо помню, сказалъ онъ: какъ до отъѣзда моего въ ученье къ мистеру Стеллингу, батюшка говорилъ мнѣ однажды вечеромъ, когда мы сидѣли вмѣстѣ у камина и никого, кромѣ насъ, не было въ комнатѣ….» Томъ замялся немного, и потомъ продолжалъ: «онъ говорилъ мнѣ кое-что о Мегги, а потомъ сказалъ: я всегда былъ добръ до моей сестры, хоть она и вышла замужъ противъ моего желанія, и далъ Моссу денегъ взаймы; но я никогда не стану стѣснять его уплатой; лучше потеряю все! Дѣти мои должны помнить, что отъ этихъ денегъ они не разбогатѣютъ. — А теперь батюшка боленъ и не можетъ говорить за себя, и я не хочу, чтобы что нибудь было сдѣлано противъ его желанія».

На возраженія нѣкоторыхъ родственниковъ Томъ отвѣчалъ съ тѣмъ же достоинствомъ, и даже суровая мистриссъ Глеггъ не могла не одобрить его словъ и не замѣтить, что на этотъ разъ въ Томѣ заговорила благородная кровь фамиліи Додсоновъ.

Дѣло это было рѣшено такъ, какъ того требовалъ Томъ.

На другой день молодой Тулливеръ отправился въ Сентъ-Оггъ повидаться съ дядею Диномъ, отцомъ хорошенькой Люси, который не былъ на родственномъ совѣщаніи наканунѣ. Изъ всѣхъ дядюшекъ Тома это былъ самый смышленый и самый дѣльный, и Томъ шелъ къ нему съ цѣлью просить совѣта и ходатайства, за какое дѣло ему приняться, чтобы поддерживать своими трудами мать, сестру и больнаго отца, которому можетъ быть не суждено уже поправиться на столько, чтобы быть снова способнымъ къ работѣ. Мистеръ Динъ состоялъ при богатой торговой конторѣ Геста и коми., и могъ, какъ думалъ Томъ, легко пристроить его куда нибудь.

Съ увѣренностію въ своихъ силахъ, съ глубокимъ желаніемъ трудиться пошелъ Томъ на свиданіе съ дядей. Дорогой онъ ужь воображалъ, какъ разбогатѣетъ и купитъ опять мельницу и землю, принадлежавшія отцу и дѣду его.

Разговоръ съ дядей Диномъ, принявшимъ его очень радушно въ конторѣ, сильно поколебалъ надежды Тома. Оказывалось, что для заработыванія денегъ очень мало было тѣхъ познаній, которыя пріобрѣлъ Томъ подъ руководствомъ мистера Стеллинга. Латинскій языкъ и другія классическія премудрости могли бы пригодиться Тому развѣ для каррьеры учителя, но для такой каррьеры онъ былъ недостаточно твердъ даже и въ латинскихъ спряженіяхъ. Для практической дѣятельности въ родѣ той, которой посвятилъ себя хоть бы, напримѣръ, мистеръ Динъ, требовалось знаніе счетоводства, умѣнье вести книги; а объ этихъ предметахъ и рѣчи никогда не было подъ кровлею достопочтеннаго пастора. Томъ очень красиво писалъ — вотъ было самое практическое изъ его знаній; но съ нимъ нельзя было далеко уйти и получить хоть сколько нибудь порядочное жалованье.

Съ большою горечью въ сердцѣ вышелъ Томъ изъ конторы Геста и комп. Въ одной изъ улицъ сентъ-оггскихъ ему кинулось въ глаза объявленіе съ крупною надписью: «Дорлькотская мельница». Онъ прочелъ о назначеніи дня для продажи ея съ публичнаго торга, и еще больнѣе сжалось у него сердце.

" — Ну, что сказалъ тебѣ дядя Динъ, Томъ? спрашивала Мегги, взявъ его за руку, когда онъ мрачно сидѣлъ и грѣлся передъ каминомъ въ кухнѣ. — Говорилъ онъ, что дастъ тебѣ какое нибудь-мѣсто?

" — Нѣтъ, не говорилъ. Онъ мнѣ вовсе ничего не обѣщалъ; онъ, кажется, думаетъ, что я и не могу получить порядочнаго мѣста. Я слишкомъ молодъ.

— Но онъ говорилъ съ тобой ласково, Томъ?

" — Ласково? Вотъ нашла объ чемъ хлопотать! Мнѣ и дѣла никакого до его ласкъ нѣту; только бы мнѣ мѣсто-то получить. Этакая досада, право…. Все время учился я въ школѣ по-латынѣ да всякой всячинѣ — и ни на что этого не нужно. Теперь дядя вотъ говоритъ, что мнѣ надо учиться бухгалтеріи, счетоводству и всему этому. По его, кажется, я ни на что не гожусь.

«Томъ пристально глядѣлъ на огонь камина, и губы у него какъ-то судорожно подергивало.»

У Мегги сорвалось невольно съ языка, что она жалѣетъ, что не занималась, какъ пріятельница ея Люси Бертрамъ, двойной и итальянской бухгалтеріей, а то научила бы Тома какъ-разъ.

Тома разсердило это замѣчаніе.

" — Ты бы меня научила! Я такъ и зналъ. Это всегдашняя твоя манера, сказалъ онъ.

— Милый Томъ, вѣдь я пошутила только! возразила Мегги.

— У тебя всегда одно, Мегги, сказалъ Томъ, слегка нахмуриваясь, какъ нахмуривался обыкновенно, когда ему хотѣлось проявить должную строгость. — Ты всегда ставишь себя выше меня и выше всякого, и я ужь много разъ собирался сказать тебѣ это. Ты не должна была говорить такъ съ дядями и тетками, какъ вчера; тебѣ слѣдовало предоставить мнѣ заботу о матушкѣ и о тебѣ, а не соваться впередъ самой. Ты ужь думаешь, что знаешь все лучше всѣхъ; а сама всегда почти только путаешь. Я умѣю все гораздо лучше тебя разсудить.

"Бѣдный Томъ! Онъ только-что выслушалъ самъ наставленіе отъ дяди, и почувствовалъ всю свою несостоятельность: его твердая, неподатливая натура искала выместить какъ бы то ни было свое униженіе; а тутъ представился ему очень удобный случай высказать свое превосходство. Щеки у Мегги вспыхнули и губы задрожали; въ ней боролись досада на Тома и любовь къ нему, и въ то же время она чувствовала какое-то благоговѣніе къ твердости и положительности его характера. Она не тотчасъ отвѣчала; очень горькія слова навертывались ей на языкъ, но она удержала ихъ, и наконецъ проговорила:

" — Ты часто думаешь, что я много о себѣ думаю, Томъ, когда я говорю и совсѣмъ безъ всякой мысли объ себѣ. Я вовсе не ставлю себя выше тебя — я знаю, ты велъ себя вчера лучше меня. Но ты всегда такъ грубъ со мной, Томъ.

"Снова, при послѣднихъ словахъ, начала закипать въ ней досада.

« — Нѣтъ, я не грубъ, отвѣчалъ Томъ серьёзно и строго. — Я всегда добръ до тебя; и всегда буду такимъ; я всегда буду о тебѣ заботиться. Но ты должна слушать, что я говорю.»

Мегги втайнѣ пролила не мало горькихъ слезъ послѣ этихъ замѣчаній брата. Ей казалось, что нѣтъ никого на свѣтѣ, кто бы не былъ къ ней жестокъ и не добръ. Она не видала ни той пріязни, ни той любви, которыя составляли главную красу жизни, какъ она представлялась мечтамъ Мегги. Въ книгахъ, которыя она читала, встрѣчались ей люди нѣжные, всегда добрые и пріятные; они рады были доставить радость и счастье другимъ; доброту никто не считалъ порокомъ. Міръ дѣйствительный, а не тотъ, что описывался въ книгахъ, былъ, какъ оказывалось теперь по собственному опыту Мегги, вовсе не такъ свѣтелъ; люди обращаются съ особенною ласкою вовсе не къ тѣмъ, кто проситъ любви. Если же въ жизни нѣтъ любви, то что въ ней для Мегги? Ничего, кромѣ бѣдности да участія въ жалкихъ интересахъ и печаляхъ ея матери — да зависимости отъ ребяческихъ капризовъ больнаго отца.

"Въ темномъ платьицѣ, съ покраснѣвшими глазами, съ откинутыми назадъ тяжелыми косами, сидѣла Мегги около постели, на которой лежалъ отецъ, и смотрѣла то на него, то на мрачныя стѣны унылой комнаты, бывшей средоточіемъ ея міра, и горячо билось ея сердце, и страстно тосковало по всемъ радостномъ и прекрасномъ; она жаждала всякаго знанія; слухъ ея напряженно ловилъ звуки дивной музыки, замиравшей вдали и не достигавшей до нея вполнѣ; слѣпая, безсознательная тоска просила чего-то, что связало бы воедино чудныя впечатлѣнія этой таинственной жизни и сдѣлало бы ее не чуждой ея душѣ.

«При такомъ противорѣчіи между міромъ внѣшнимъ и внутренними стремленіями нашими неудивительны тяжкія столкновенія.»

Совершенно неожиданно, въ человѣкѣ, о которомъ забыли всѣ въ домѣ, Мегги увидала то сочувствіе, недостатокъ котораго во всѣхъ окружающихъ такъ глубоко ранилъ ее. Маленькій Бобъ, возбуждавшій когда-то ревность Мегги своею дружбой и воинственными похожденіями съ Томомъ, теперь выросъ и изъ празднаго мальчишки, бѣгающаго по полямъ и отыскивающаго птичьи гнѣзда и звѣриныя норки, сталъ уже усерднымъ работникомъ. Память о Томѣ никогда не покидала Боба Джекина; онъ постоянно носилъ въ карманѣ перочинный ножъ, подаренный ему когда-то Томомъ.

Примѣта, что подаренный ножъ навсегда ссоритъ и разлучаетъ даже самыхъ близкихъ друзей, на этотъ разъ не оправдалась. При первой вѣсти о несчастіи, постигшемъ семью его бывшаго товарища, Бобъ поспѣшилъ на мельницу съ цѣлью предложить Тому свою посильную помощь.

Съ трогательною добротой и наивностью выложилъ онъ на столъ передъ Томомъ и Мегги все, что было у него скоплено на черный день. Сумма была не велика — всего девять совереновъ; она не могла ни на волосъ поправить дѣлъ мистера Тулливера. Томъ отказывался брать деньги; но Бобъ настаивалъ, и только послѣ обѣщанія Тома обратиться къ нему въ случаѣ надобности за деньгами, рѣшился опять спрятать въ карманъ свои трудовые соверены. Мегги была такъ отрадно поражена поступкомъ Боба, что сказала ему: «Ахъ, Бобъ, я никогда не думала, что вы такой добрый! Мнѣ кажется, нѣтъ человѣка въ мірѣ добрѣе васъ».

Въ то время, какъ Бобъ пришелъ навѣстить своего стараго товарища, большая часть мебели, посуды и другой движимости была уже распродана, и комнаты, до тѣхъ поръ полныя не роскошнаго, но отраднаго комфорта, уныло опустѣли. Въ гостиной осталось лишь нѣсколько стульевъ да два-три небольшихъ стола; коверъ съ полу исчезъ; исчезли и полки со стѣны, на которыхъ стояли книги Мегги. Подъ тѣмъ мѣстомъ, гдѣ были эти полки, лежала на маленькомъ столѣ только старинная фамильная библія да еще двѣ-три книги.

Сердце у Мегги перевернулось, когда она увидала эти жалкіе остатки своей библіотеки, войдя въ первый разъ послѣ аукціона въ гостиную.

" — Ахъ, Томъ! воскликнула она, всплеснувъ руками: — гдѣ же книги? Вѣдь кажется дядя Глеггъ говорилъ, что купитъ ихъ помнишь?… Неужто только намъ и осталось?

" — Должно быть, отвѣчалъ Томъ съ досаднымъ равнодушіемъ. — Зачѣмъ имъ покупать много книгъ, когда они и мебели купили такъ мало?

" — Ахъ, Томъ! сказала Мегги, и глаза ея налились слезами, когда она быстро подошла къ столу — посмотрѣть, какія книги остались. — И нашего стараго славнаго «Пути Пилигрима» нѣту — еще ты разрисовалъ его своими красками…. помнишь, пилигримъ былъ въ плащѣ и такъ похожъ на черепаху…. Ахъ, Боже мой!

"Мегги пересмотрѣла немногія остававшіяся книги и продолжала плача:

« — Я думала, мы никогда не разстанемся съ этими книгами, пока живы Все теперь ушло отъ насъ… И въ концѣ жизни у насъ не останется ничего изъ того, что было въ началѣ.»

Вскорѣ за продажею движимой собственности должна была послѣдовать и продажа мельницы и земли. Былъ уже назначенъ и день. Предстоялъ важный для теперешнихъ владѣльцевъ вопросъ: кому достанется дорлькотская мельница? Поговаривали, что ее хочетъ пріобрѣсти фирма Геста и комп., съ которою состоялъ въ такихъ близкихъ отношеніяхъ мистеръ Динъ. Въ случаѣ, еслибъ мельница перешла въ эти руки, мистеръ Тулливеръ могъ остаться на старомъ мѣстѣ распорядителемъ. Неизвѣстно, какъ бы еще было, еслибъ мельницу купилъ кто нибудь другой.

Мистриссъ Тулливеръ прослышала откуда-то, что на аукціонъ не прочь явиться и злостный врагъ ея мужа, атторней Вакемъ. «Что будетъ съ мистеромъ Тулливеромъ, если мельница достанется Вакему?» Этотъ страшный вопросъ засѣлъ крѣпкимъ гвоздемъ въ тупомъ мозгу мистриссъ Тулливеръ.

Въ первый разъ въ жизни раздумывая о дѣлахъ, которыя до сихъ поръ не подлежали ея вѣдѣнію, Бесси остановилась на самой нелѣпой мысли. Она можетъ быть инстинктивно и чувствовала, что придумала нелѣпость, потому что не рѣшилась ни сказать, ни намекнуть о своемъ намѣреніи Тому и Мегги. А привести это намѣреніе въ исполненіе она рѣшилась твердо, съ упрямствомъ, свойственнымъ глупости и страху.

Вотъ что выдумала мистриссъ Тулливеръ: пойти потихоньку къ мистеру Вакему и постараться убѣдить его, чтобы онъ оставилъ мысль о покупкѣ мельницы; пуеть ужь купятъ ее Гестъ и комп. При нихъ мистеру Тулливеру нечего будетъ покидать старое свое пепелище, тогда какъ при Вакемѣ ему, разумѣется, нельзя уже будетъ оставаться на мельницѣ. Чтобы сдѣлать просьбу свою убѣдительнѣе, мистриссъ Тулливеръ разсудила напомнить черствому дѣльцу о томъ, какъ онъ танцовалъ съ нею въ молодости, когда она была еще дѣвицей и носила столь уважаемую фамилію Додсонъ.

Вакемъ, разумѣется, не былъ въ глазахъ другихъ, съ кѣмъ не имѣлъ судебныхъ столкновеній, такимъ отъявленнымъ злодѣемъ, какимъ представлялся разгоряченному воображенію мистера Тулливера. Бесси могла это замѣтить ужь и изъ того, что онъ сказалъ ей: «вѣдь еслибъ и я купилъ мельницу, я попросилъ бы остаться на ней мистера Тулливера и заниматься ею по старому, какъ свое довѣренное лицо.»

Одного только не замѣтила мистриссъ Тулливеръ — и самаго главнаго; а именно, что она своимъ визитомъ, своею просьбою и разсказомъ о намѣреніи Геста и комп. пріобрѣсть дорлькотскую мельницу дала Вакему первую мысль купить владѣнія своего мужа. Слухъ, дошедшій до нея, былъ несправедливъ, и не явись Бесси къ атторнею, онъ и не подумалъ бы торговать мельницу. Теперь ему пришло въ голову: «Вѣдь если Гестъ и комп. хочетъ купить это имѣніе — значитъ, оно обѣщаетъ очень значительныя выгоды; ужь не пріобрѣсть ли мнѣ его въ самомъ дѣлѣ?»

И точно, когда мистеръ Тулливеръ поправился на столько, чтобы выйти изъ своей спальни и спуститься внизъ, дорлькотская мельница со всею приписанной къ ней землей принадлежала уже мистеру Вакему.

Два слишкомъ мѣсяца прошли для бѣднаго мистера Тулливера какъ во снѣ. Мы уже говорили, что сознаніе очень рѣдко возвращалось къ нему, и то на самый краткій срокъ. Семья старалась удалять отъ него все непріятное въ эти рѣдкія минуты, и мистеръ Тулливеръ не зналъ ничего о тяжкихъ ударахъ несчастія, разразившихся надъ его побѣдною головой.

Тѣмъ временемъ дядя Динъ, сначала такъ обезкуражившій Тома, позаботился о немъ: нашелъ ему временно мѣсто прикащика въ оптовомъ магазинѣ и доставилъ возможность брать по вечерамъ уроки бухгалтеріи и счетоводства. Дружба дочери мистера Дина, Люси, съ Мегги и ея распросы о положеніи дѣлъ Тулливеровъ можетъ быть не мало способствовали его доброжелательству къ Тому.

Трудною задачею было объяснить все происшедшее мистеру Тулливеру, когда къ нему окончательно возвратилось сознаніе. Хуже всего было послѣднее обстоятельство, именно, что мельница принадлежала теперь Вакему. Объ немъ слѣдовало сообщить выздоравливающему всего осторожнѣе.

Мистеръ Тулливеръ узналъ эту новость повидимому довольно спокойно; но за первыми минутами этого наружнаго спокойствія послѣдовала тяжелая внутренняя борьба. Ненависть къ Вакему, нежеланіе быть у него подъ началомъ, горькое чувство безпомощности, привычка къ мѣсту, гдѣ жили и умерли отецъ и дѣдъ, безвыходность положенія какъ для себя, такъ и для всей семьи — все это мутило голову и болѣзненно сжимало сердце мистера Тулливера. Въ каждомъ словѣ глупой Бесси проглядывало желаніе, чтобы мужъ ея покорился судьбѣ, принялъ предложеніе новаго владѣльца мельницы и остался жить на старомъ мѣстѣ. Не разъ сорвался у нея съ языка и обычный упрекъ, что мистеръ Тулливеръ сдѣлалъ ее несчастною.

Послѣ горькаго раздумья и труднаго колебанія мистеръ Тулливеръ рѣшился послѣдовать желанію жены и остаться на дорлькотской мельницѣ.

Вечеромъ, послѣ чая, мистеръ и мистриссъ Тулливеръ и Мегги сидѣли у камина въ опустѣвшей гостиной. Мистеръ Тулливеръ все глядѣлъ на полъ, шевелилъ слегка губами, и по временамъ покачивалъ головой. Порой онъ быстро взглядывалъ то на Бесси, сидѣвшую съ вязаньемъ насупротивъ него, то на Мегги, склоненную надъ шитьемъ и смутно чувствовавшую, что въ эти минуты въ душѣ ея отца происходитъ тяжелая драма.

"Вдругъ онъ взялся за кочергу и началъ съ какимъ-то ожесточеніемъ разбивать самый большой кусокъ угля въ каминѣ.

" — Ахъ, Боже мой! мистеръ Тулливеръ, что это вы? воскликнула его жена, въ тревогѣ отводя глаза отъ вязанья: — вѣдь это убыточно — разбивать такъ уголь; у насъ, пожалуй, и нѣтъ ужь больше такого славнаго куска; да еще когда-то и будетъ?

" — Хорошо ли вы себя чувствуете, батюшка? спросила Мегги: — вы какъ будто не совсѣмъ здоровы.

" — Что это нейдетъ Томъ? проговорилъ нетерпѣливо мистеръ Тулливеръ.

" — Ахъ, да развѣ ужь пора? Мнѣ надо пойти приготовить ему поужинать, сказала мистриссъ Тулливеръ, оставляя свое вязанье и направляясь вонъ изъ комнаты.

" — Скоро ужь половина девятаго, сказалъ мистеръ Тулливеръ. — Онъ скоро придетъ. Поди принеси мнѣ большую библію и открой ее въ началѣ, гдѣ все у меня записывается. Да подай перо и чернилицу.

"Мегги повиновалась въ изумленіи; но отецъ больше ничего не сказалъ, и только прислушивался, не хруститъ ли песокъ за окномъ подъ ногами Тома. Его повидимому сердилъ вѣтеръ, поднявшійся съ большою силой и заглушавшій своимъ завываньемъ всѣ другіе звуки. Глаза у мистера Тулливера какъ-то странно сверкали, и Мегги порой становилось какъ будто страшно: ей тоже хотѣлось, чтобы Томъ воротился поскорѣе.

" — Вотъ онъ! тревожно проговорилъ мистеръ Тулливеръ, когда наконецъ послышался стукъ въ дверь.

«Мегги пошла отворить; но мать ея поспѣшно выбѣжала изъ кухни и сказала»

" — Погоди, Мегги; я отопру.

"Мистриссъ Тулливеръ начинала немножко побаиваться своего Тома; но ревниво глядѣла на каждую услугу, оказываемую ему другими.

" — Я приготовила тебѣ ужинать, мой другъ, въ кухнѣ, у огня, проговорила она, когда Томъ снялъ съ себя шляпу и пальто. — Ты тамъ одинъ поужинаешь, какъ любишь — и я не стану говорить съ тобой.

" — Вѣдь батюшка хотѣлъ видѣть Тома, матушка, сказала Мегги: — пусть онъ сначала войдетъ въ гостиную.

"У Тома, какъ всегда по вечерамъ, былъ утомленный и нѣсколько мрачный видъ. Войдя въ гостиную, онъ тотчасъ же замѣтилъ раскрытую библію и чернилицу, и съ какимъ-то тревожнымъ изумленіемъ взглянулъ на отца. Отецъ проговорилъ:

" — Поди сюда. Что поздно? Мнѣ тебя нужно.

" — А что такое, батюшка? спросилъ Томъ.

" — Сядь — и всѣ сядьте, строго сказалъ мистеръ Тулливеръ. — Ты сядь здѣсь, Томъ; надо, чтобы ты написалъ кое-что въ библіи.

"Всѣ сѣли, пристально глядя на него. Онъ началъ говорить тихо, медленно, обративъ сперва глаза къ женѣ:

" — Я смирилъ себя, Бесси, и рѣшилъ не огорчать тебя больше. Въ одной могилѣ придется намъ лежать, и не слѣдуетъ намъ коситься другъ на друга. Я останусь на старомъ мѣстѣ и буду служить Вакему — буду служить какъ честный человѣкъ: безчестныхъ Тулливеровъ еще не бывало — помни это, Томъ.

"Голосъ его сталъ громче.

" — Всю вину сваливаютъ на меня… Но я не виноватъ…. Много мерзавцевъ на свѣтѣ — вотъ что. Много ихъ собралось противъ меня, и поневолѣ пришлось мнѣ уступить. Теперь запрягусь въ чужія оглобли…. Правду ты говоришь, Бесси — я тебя втянулъ въ бѣду да въ горе…. Стану служить ему честно — какъ будто онъ и не бездѣльникъ: я честный человѣкъ, хоть мнѣ ужь вѣкъ не поднять головы — Я теперь дерево сломанное — да! дерево сломанное.

Онъ пріостановился и опустилъ глаза; потомъ быстро поднялъ голову и проговорилъ громче и строже:

— Но я ему не прощу! Я знаю, что говорятъ — говорятъ, онъ вовсе не хотѣлъ дѣлать мнѣ зла…. Онъ всему корень, всему — только онъ тонкій джентльменъ — знаемъ мы, знаемъ! Мнѣ бы, говорятъ, не слѣдовало тяжбу заводить. А кто это сдѣлалъ, что нельзя было найти ни суда, ни расправы? Ему это ни почемъ — знаю: онъ изъ тѣхъ ловкихъ господъ, что наживаютъ деньги, заправляя дѣла людямъ побѣднѣе; а пуститъ кого по міру, такъ еще и милостыню потомъ подастъ. Я ему не прощу! Я бы хотѣлъ, чтобы такой позоръ палъ на него, чтобъ и родной сынъ не захотѣлъ съ нимъ знаться. Я бы хотѣлъ, чтобъ онъ на каторгу угодилъ! Да не угодитъ — онъ слишкомъ тонкій мерзавецъ, и изо всего вывернется. Помни ты это, Томъ — и не смѣй ему прощать, не смѣй, если хочешь быть мнѣ сыномъ! Можетъ, будетъ такое время, что попадетъ онъ тебѣ въ руки…. мнѣ ужь этого не дождаться… Я теперь, какъ волъ, запрягусь. Напиши это — напиши въ библіи.

" --Батюшка! что вы? вскричала Мегги и упала передъ нимъ на колѣни, вся блѣдная и дрожащая: — это нехорошо — грѣхъ замышлять зло и класть на себя такія обѣщанія.

" — Ничего тутъ нѣтъ нехорошаго! сердито сказалъ отецъ. — Нехорошо, если бездѣльникамъ жить хорошо — дьяволъ имъ помощникъ. Дѣлай, что я говорю, Томъ. Пиши!

" — Что же мнѣ писать, батюшка? спросилъ съ мрачной покорностью Томъ.

" — Пиши, что отецъ твой, Эдвардъ Тулливеръ, поступилъ въ услуженіе къ Джону Вакему, человѣку, который старался о его разореніи, поступилъ потому, что обѣщалъ женѣ вознаградить ее, чѣмъ могу, за ея горе, и потому, что хочу умереть на старомъ мѣстѣ, гдѣ и самъ я родился, гдѣ и отецъ мой родился. Напиши это поскладнѣе — ты ужь знаешь, какъ…. А потомъ напиши, что я никогда этого не прощу Вакему, и хоть стану ему служить честно, а желаю ему всякаго зла. Такъ и напиши!

"Мертвое безмолвіе водворилось въ комнатѣ, когда Томъ задвигалъ перомъ по бумагѣ. Мистриссъ Тулливеръ глядѣла испуганными глазами; Мегги дрожала какъ листъ.

" --Прочитай теперь, что написалъ, сказалъ мистеръ Тулливеръ.

"Томъ прочелъ громко и внятно.

" — Теперь пиши — пиши, что всегда будешь помнить, что Вакемъ сдѣлалъ съ твоимъ отцомъ, и что ты отплатишь за это ему и его близкимъ, если будетъ такой случай. И имя свое внизу подпиши: Томасъ Тулливеръ.

" — Ахъ, нѣтъ! Батюшка! милый батюшка! вскричала Мегги, внѣ себя отъ страха: — не заставляйте Тома писать это!

« — Будь покойна, Мегги! сказалъ Томъ. — Я напишу.»

IV.

Читатель можетъ быть помнитъ выписанную нами бѣглую замѣтку автора романа о томъ, съ какою прихотливостью природа скрываетъ часто подъ самыми обыкновенными отроческими физіономіями, создаваемыми ею какъ будто оптомъ, самые твердые характеры. Намекая на Тома и Мегги, авторъ прибавилъ: «черноглазая, смѣлая, непокорная дѣвочка рано или поздно покажется пассивнымъ существомъ сравнительно съ этимъ бѣлымъ и румянымъ отрокомъ съ неопредѣленными чертами лица».

Въ минуты горя, постигшаго мистера Тулливера и съ тѣмъ вмѣстѣ всю его семью, Томъ, этотъ бѣлый и румяный отрокъ, проявилъ по видимому истинно-мужественную силу характеру, тогда какъ Мегги оказалась, при всей бойкости и смѣлости своей, страдателѣнымъ лицомъ… Такъ, кажется, думаетъ авторъ; но на этотъ разъ намъ трудно съ нимъ согласиться.

Стоитъ внимательно прослѣдить отношенія къ Мегги отца, матери и брата, чтобы видѣть, какъ упорно и деспотически старались убивать въ ней чуть не съ самой колыбели всякой порывъ къ самостоятельности. Огецъ находилъ ее умной, но вслѣдъ за похвалой ея уму и способностямъ обыкновенно говорилъ, что все это не кстати дѣвочкѣ; тупоумная мать требовала отъ нея нѣмаго повиновенія, безъ всякихъ разсужденій, какъ бы ни казались глупы и нелѣпы ея требованія; Томъ чуть не каждымъ словомъ своимъ напоминалъ Мегги ея ничтожество, хотя Мегги очень хорошо сознавала, что у Тома слабая и тупая голова.

Постоянно въ теченіе всего дѣтства своего Мегги со страстнымъ негодованіемъ боролась противъ несправедливости, осуждавшей ее на рабское покорство; борьба была тяжела, и къ годамъ болѣе зрѣлаго пониманія Мегги начала доискиваться хоть какого-нибудь разумнаго смысла въ тѣхъ всеобщихъ требованіяхъ, противъ которыхъ такъ возмущалась вся ея натура, хоть какой-нибудь возможности примиренія съ ними. Прежде съ дѣтскою прямотой высказывала она каждую мысль свою, каждое чувство, какъ бы ни были они противуположны мыслямъ и чувствамъ людей, окружавшихъ ее; теперь, измученная борьбою, она старалась все затаивать въ себѣ, облечь себя наружно въ полное покорство судьбѣ. Съ негодованіемъ и ожесточеніемъ отталкиваемая всѣми отъ всякой внѣшней, практической дѣятельности, страстная и даровитая дѣвушка тѣмъ съ большею энергіей обратилась къ замкнутой жизни въ мірѣ мысли и фантазіи, гдѣ ей никто не ставилъ произвольныхъ преградъ. Въ самомъ обращеніи этомъ лежитъ уже зародышъ излишней, почти болѣзненной чувствительности, и страстнаго мистицизма для натуръ, влекущихся всѣми силами ума и сердца къ непосредственному участію въ заботахъ и тревогахъ общей жизни, которая отдѣлена отъ нихъ высокою стѣной предразсудка.

Такова болѣе или менѣе исторія всѣхъ даровитыхъ женскихъ натуръ при настоящемъ положеніи женщины среди общества. Какъ знать! можетъ быть и сама миссъ Эвансъ этимъ же путемъ дошла до многихъ мистическихъ воззрѣній, мѣстами проглядывающихъ въ ея произведеніяхъ.

Это однакожъ не заставитъ насъ признавать ее существомъ пассивнымъ, какимъ не признаемъ мы и Мегги.

Хваленая активность Тома есть не что иное, какъ полное покорство рутинѣ, какъ слѣпая и тупая увѣренность въ непогрѣшительности того, что разъ установилось, и страхъ передъ всякою новою мыслью, передъ всякимъ живымъ чувствомъ, которыя только нарушаютъ правильный, то-есть машинальный ходъ жизни. Для насъ гораздо больше пассивности въ согласіи Тома написать на страницѣ библіи обѣщаніе мстить врагу своего отца, въ сдержанности его при разговорѣ съ тетками, чѣмъ въ недостаткѣ благоразумія и самообладанія въ Мегги, недостаткѣ, происходившемъ отъ болѣе глубокихъ и болѣе прочныхъ требованій отъ жизни, чѣмъ узкія и своекорыстныя требованія Тома.

Для характеристики нравственнаго развитія Мегги, принявшаго религіозное направленіе, очень важенъ разсказъ о томъ, какъ ее заинтересовала книга Ѳомы Кемпійскаго «О подражаніи Христу», которую, вмѣстѣ съ другими разнаго содержанія книгами, принесъ ей въ подарокъ Бобъ, слышавшій жалобы Мегги на продажу скудной ея библіотеки. Этотъ разсказъ мы приведемъ почти цѣликомъ.

«Чувство одиночества и полнаго отсутствія всякихъ радостей сильнѣе овладѣло Мегги съ приходомъ ясныхъ весеннихъ дней. Всѣ любимыя мѣста ея въ окрестности дома, на которыхъ какъ будто отражалась заботливость о ней и нѣжная ласка къ ней ея родителей, теперь омрачились вмѣстѣ съ внутренними стѣнами дома, и перестали улыбаться въ сіяніи солнца. Каждое чувство, каждая отрада бѣдной дѣвушки были, можно сказать, нервною болью. Она не слыхала уже никакой музыки — ни фортепіанъ, ни согласныхъ голосовъ, ни чудныхъ струнныхъ инструментовъ, съ ихъ страстнымъ рыданьемъ, повергавшимъ въ странный трепетъ все существо ея. Отъ всей школьной жизни ничего не оставалось у нея, кромѣ нѣсколькихъ учебныхъ книгъ, которыя нечего было и открывать: она знала ихъ наизустъ, и онѣ не могли дать ей никакого утѣшенія. Даже еще и въ пансіонѣ ей часто хотѣлось достать книгъ, въ которыхъ было бы что нибудь больше: все, что ни учила она тамъ, казалось ей чѣмъ-то въ родѣ концовъ длинныхъ нитей, которыя тотчасъ же и обрывались. Теперь же — при отсутствіи школьнаго соревнованія — Телемакъ былъ для нея скучнѣйшею вещью, такъ же, какъ и тяжелые, сухіе вопросы морали: въ нихъ не было аромата — не было силы. Иногда Мегги казалось, что ее удовлетворили бы какіе нибудь увлекательные вымыслы… Если бъ у нея были всѣ романы Скотта и всѣ поэмы Байрона, можетъ быть она нашла бы въ нихъ счастье, и чувство ея было бы тупѣе къ впечатлѣніямъ дѣйствительной будничной жизни. А ихъ-то у нея и не было. Она могла бы создавать себѣ фантастическіе міры; но никакой фантастическій міръ уже не удовлетворилъ бы ея теперь. Ей хотѣлось какого нибудь объясненія этой тяжкой дѣйствительной жизни. Убитый горемъ отецъ, сидящій безмолвно за скуднымъ завтракомъ; растерянная, впавшая въ дѣтство мать; мелкая и жалкая работа, поглощающая все время, или еще болѣе тягостное бездѣйствіе скучныхъ, безрадостныхъ досуговъ; отсутствіе нѣжной и дѣятельной любви; горькое сознаніе, что Томъ совершенно равнодушенъ ко всему, что она ни думаетъ, что ни чувствуетъ, что онъ уже пересталъ быть товарищемъ ея игръ; лишеніе всего пріятнаго, замѣтное ей болѣе, чѣмъ другимъ… Мегги желала бы имѣть такой ключъ, который далъ бы ей уразумѣть и помогъ переносить, уразумѣвъ, тяжкое бремя, павшее на ея молодое сердце.»

Мегги сожалѣла, что ее не учили тѣмъ великимъ наукамъ и той мудрости, которыя были извѣстны «великимъ людямъ». Съ такимъ знаніемъ — думала она — тайны жизни открылись бы для нея. Хоть бы достать тѣ книги, изъ которыхъ почерпается эта мудрость!

Мегги вспомнила о книгахъ Тома, привезенныхъ имъ отъ мистера Стеллинга и съ тѣхъ поръ лежавшихъ въ сундукѣ. Разумѣется, немного можно было почерпнуть изъ книгъ Тома: изъ латинской грамматики, изъ латинскаго словаря, изъ «Логики» Ольдриджа, изъ учебника геометріи.

«Но латинскій языкъ, геометрія и логика должны быть все-таки важнымъ шагомъ въ мужской мудрости — въ этомъ знаніи, которое дѣлаетъ мужчинъ такими довольными, всегда находящими пріятность въ жизни. Нельзя сказать, чтобы это страстное стремленіе къ знанію было вполнѣ чисто отъ всякой примѣси: по временамъ въ пустынѣ будущаго рисовался какой-то миражъ, въ которомъ Мегги видѣла себя предметомъ общаго уваженія за свои изумительныя познанія. И бѣдное дитя, въ томленіи душевной жажды, съ вѣрой въ обольстительныя мечты, принялась за жосткій плодъ съ древа науки: всѣ свободные часы посвящала она латинскому языку, геометріи и формамъ силлогизма, радуясь по временамъ, что у нея совершенно достаетъ пониманія для этихъ исключительно мужскихъ предметовъ. Недѣли двѣ она занималась довольно прилежно, хотя порой и падала духомъ, какъ странникъ, отправившійся одинъ въ обѣтованную землю и очутившійся на безводной, безлюдной степи, гдѣ нѣтъ прямой и вѣрной дороги. Въ минуты первой строгой рѣшимости Мегги брала съ собою Ольдриджа въ поле, и тамъ переносила свой взглядъ отъ книги къ небу, куда взвился жаворонокъ, или къ тростникамъ и кустарникамъ по берегу рѣки, изъ которыхъ пугливо и неловко выпархивали дикія утки, и смущенная мысль ея никакъ не умѣла найти связи между Ольдриджемъ и этимъ живымъ міромъ. И что ни день, то глубже вселялось въ нее уныніе, и пылкое сердце ея все больше и больше брало перевѣсъ надъ терпѣливымъ умомъ. Когда она сидѣла съ книгой у окна, глаза ея невольно устремлялись на озаренную солнцемъ окрестность, потомъ наливались слезами, и подчасъ, когда не было въ комнатѣ матери, всѣ занятія Мегги кончались рыданіями. Она возмущалась противъ своей судьбы; изнывала въ одиночествѣ; порой овладѣвала ею даже злоба и ненависть къ отцу и матери, которые были такъ не похожи на то, что хотѣлось бы ей видѣть въ нихъ — и къ Тому, который останавливалъ ее, и на каждую мысль, на каждое чувство отвѣчалъ противорѣчіемъ; это озлобленіе, какъ потокъ лавы, затопляло въ ней и любовь и сознаніе, и она съ ужасомъ чувствовала, что ей нетрудно сдѣлаться демономъ.»

Посѣщеніе добродушнаго Боба, принесшаго связку книгъ для развлеченія Мегги, сообщило новое направленіе ея недовольству. Она стала думать, что главное несчастіе ея — эти желанія и потребности, неизвѣстныя болѣе простымъ людямъ, эта жажда всего высокаго и прекраснаго, какое только можетъ быть на землѣ. Мегги почти завидовала Бобу и его легко удовлетворяющемуся невѣдѣнію.

Книги, принесенныя Томомъ, были пріобрѣтены имъ совершенно безъ всякаго разбора. Онъ не зналъ въ этомъ дѣлѣ никакого толку, и только чтобы доставить удовольствіе Мегги, пріобрѣлъ у букиниста за дешевую цѣну что попалось.

Пересматривая ихъ, Мегги не нашла ничего особенно интереснаго, и только имя Ѳомы Кемпійскаго въ заглавіи одной изъ книгъ остановило на себѣ ея вниманіе.

"Это имя было знакомо ей, потому что не разъ попадалось ей при чтеніи, и она почувствовала то удовольствіе, какое испытываетъ всякій, когда можетъ связать какую нибудь идею съ именемъ, одиноко блуждающимъ въ памяти. Съ нѣкоторымъ любопытствомъ развернула она небольшую, старую, неказистую книжку; уголки листовъ во многихъ мѣстахъ были загнуты, и чья-то рука, теперь на вѣкъ успокоившаяся, отмѣтила нѣкоторыя строки чернилами, давно поблекшими отъ времени. Мегги перевертывала листъ за листомъ, и читала мѣста, указанныя мертвою теперь рукой… «Знай, что ничто въ свѣтѣ не дастъ тебѣ такой тревоги, какъ любовь къ самому себѣ… Если ты станешь искать того или другаго, и захочешь быть здѣсь или тамъ для удовлетворенія воли своей и своего удовольствія, никогда не будешь ты спокоенъ и свободенъ отъ заботъ; потому что во всемъ будетъ чего нибудь недоставать, и во всякомъ мѣстѣ встрѣтится что нибудь непріятное для тебя… Всюду, куда бы ни направилъ путь, обрѣтешь ты крестъ, и всюду долженъ ты будешь вооружиться терпѣніемъ, если хочешь пріобрѣсть миръ душевный и вѣнецъ неувядаемый… Если хочешь ты подняться на эту высоту, бодро или въ путь и занеси сѣкиру надъ корнемъ, дабы низвергнуть и истребить въ себѣ сокровенную чрезмѣрную любовь къ самому себѣ и ко всѣмъ личнымъ и земнымъ благамъ. Отъ этого грѣха, что человѣкъ чрезмѣрно любитъ себя, все почти происходитъ, и надлежитъ всячески побѣждать его; побѣди и покори себѣ зло, и великій миръ и спокойствіе снимутъ въ твою душу… Сколько бы ни страдалъ ты, все будетъ мало въ сравненіи съ тѣми, которые такъ много страдали, и такъ сильно искушаемы были, и такъ горько скорбѣли, и столь многообразные несли подвиги. Итакъ, приведи себѣ на мысль наиболѣе тяжкія скорби другихъ, и легче будетъ тебѣ переносить собственныя малыя несчастія. Если же они не кажутся тебѣ малыми, размысли, не нетерпѣніе ли твое тому причиной… Блаженны уши, кои внемлятъ шопоту божественнаго голоса, и не слушаютъ шопота мірскаго. Блаженны уши, кои внемлятъ не голосу извнѣ звучащему, но истинѣ, внутри насъ поучающей».

"Странный благоговѣйный трепетъ пробѣгалъ по Мегги, когда она читала эти строки, словно пробудили ее посреди ночи звуки какой-то торжественной музыки, возвѣщавшей ей о существахъ, души которыхъ бодрствовали въ то время, какъ ея душа была оцѣпенена сномъ. Мегги продолжала читать; она переходила отъ замѣтки къ замѣткѣ, и почти не сознавала, что читаетъ книгу: ей казалось скорѣе, что она прислушивается къ какому-то тихому голосу.

«Зачѣмъ обращаешь ты взоръ свой къ этому міру (говорилъ голосъ)? Здѣсь ли мѣсто твоего успокоенія? Въ небесахъ жилище твое, и все земное должно лишь споспѣшествовать странствію твоему туда. Всѣ блага земныя пройдутъ, и ты пройдешь вмѣстѣ съ ними. Берегись же прилѣпляться къ нимъ, дабы съ ними не погибнуть… Если и все имѣніе свое отдастъ человѣкъ — и это ничтожно. И какой бы подвигъ и искусъ не наложилъ онъ на себя — всякій подвигъ малъ. И хотя бы всякаго знанія достигъ онъ — все далекъ онъ отъ совершенства. И хотя бы онъ былъ великой добродѣтели, и самаго пылкаго благочестія, все же многаго не будетъ доставать ему, именно одного, что ему нужнѣе всего. Что же это такое? Чтобы, оставивъ все, онъ и себя оставилъ, и вполнѣ отложился отъ себя, и не было уже въ немъ нисколько любви къ себѣ… Много разъ говорилъ я тебѣ, и вновь теперь говорю: забудь себя, пожертвуй собою, и миръ вселится въ душу твою… И отлетятъ отъ тебя тогда всѣ праздныя мечтанія, всѣ злыя треволненія, всѣ излишнія заботы; и оставитъ тебя неумѣренный страхъ, и умретъ въ тебѣ неумѣренная любовь».

«Мегги глубоко вздохнула и откинула назадъ свои тяжелые локоны, словно желая яснѣе разсмотрѣть какое-то внезапное видѣніе. Такъ вотъ эта тайна жизни, тайна, владѣя которою, она могла отказаться отъ всѣхъ другихъ тайнъ… Такъ вотъ эта чудная высота, которой можно достигнуть безъ всякаго внѣшняго пособія… Такъ вотъ это вѣдѣніе, и и сила, и побѣда, которыя можно пріобрѣсть вполнѣ собственнымъ душевнымъ стремленіемъ, и божественный учитель ждетъ лишь нашего вниманія, чтобы заговорить намъ изъ глубины нашей души. Мегги дрогнула какъ отъ внезапнаго разрѣшенія мучительной задачи. Стало быть, всѣ скорби ея юной жизни произошли оттого, что она слишкомъ прилѣплялась сердцемъ къ собственному своему наслажденію, какъ будто это наслажденіе есть необходимый центръ всего міра. Въ первый разъ увидѣла она возможность взглянуть иначе на удовлетвореніе своихъ желаній, отдѣлиться отъ себя и видѣть въ жизни своей лишь незначительную часть божественно-управляемаго цѣлаго. Она читала и перечитывала старую книгу, страстно упиваясь разговорами незримаго учителя, образца страданія, источника всякой силы. Она возвращалась къ ней послѣ каждаго дѣла, и читала до тѣхъ поръ, пока солнце не садилось за ивами. Со всею тревогой воображенія, неспособнаго никакъ успокоиться на настоящемъ, сидѣла она въ сумеркахъ, составляя планы самоуничиженія и безусловнаго покорства. Въ пылу перваго открытія, самоотверженіе казалось Мегги первою ступенью къ душевному довольству, котораго она такъ долго искала понапрасну. Она не замѣчала — да и какъ могла она замѣтить, проживши еще такъ немного? — сокрытой въ словахъ стараго монаха истины, что самоотверженіе — тоже страданіе, хотя страданіе, взятое на себя добровольно. Мегги постоянно тосковала о счастьѣ, и была въ восторгѣ, что нашла ключъ къ нему. Она не знала никакихъ доктринъ и системъ — ни мистицизма, ни квіетизма; этотъ голосъ изъ далекаго прошедшаго былъ отзывомъ вѣрованія и опыта человѣческой души, и доносился къ Мегги неопровержимою вѣстью.»

Авторъ объясняетъ такое глубокое вліяніе старой книги на душу пылкой дѣвушки не однимъ идеальнымъ настроеніемъ ея посреди печальной дѣйствительности; но и самою искренностью, съ которою была написана книга. Едва ли способны были подѣйствовать на Мегги цѣлыя груды современныхъ поученій такъ, какъ подѣйствовало это небольшое сочиненіе.

«Оно было написано рукой, слѣдовавшей внушенію сердца; это хроника одинокой, потаенной печали, борьбы, упованій и побѣды, написанная не на бархатномъ креслѣ въ подкрѣпленіе людямъ, идущимъ окровавленными ногами по каменистой дорогѣ.»

Нѣсколькими строками ниже миссъ Эвансъ говоритъ:

"Когда пишешь исторію не великосвѣтскихъ семействъ, поневолѣ впадешь иногда въ эмфатическій тонъ, который далекъ отъ тона высшаго общества, гдѣ принципы и вѣрованія отличаются чрезвычайной умѣренностью, но всегда предполагаются въ другихъ, и потому дѣло касается лишь предметовъ, къ которымъ можно относиться съ легкой и граціозной ироніей. У высшаго общества есть тонкія вина и бархатные ковры, обѣденныя приглашенія на полтора мѣсяца впередъ, опера и роскошныя бальныя залы; высшее общество катается отъ скуки на своихъ кровныхъ коняхъ, разъѣзжаетъ по клубамъ; ему приходится защищаться отъ вихря кринолинъ; оно получаетъ свою науку отъ Фарадея, а мораль отъ высшаго разряда clergimen’овъ, которыхъ можно встрѣтить въ лучшихъ домахъ: откуда же быть у него времени для вѣрованій и эмфаза, или потребности въ нихъ? Но высшее общество, порхающее на пушистыхъ крыльяхъ ироніи, продуктъ очень дорогой; для производства его требуется ни болѣе ни менѣе, какъ трудовая жизнь народной массы, сжатой въ душныхъ, оглушающихъ фабрикахъ, сгорбленной въ рудникахъ, потѣющей у горновъ, вертящей колеса, взмахивающей молотомъ, ткущей въ болѣе или менѣе удушливой атмосферѣ углеродной кислоты — или, можетъ быть, разбросанной по овечьимъ загонамъ, по одинокимъ домамъ и хижинамъ около глинистыхъ или мѣловыхъ полей, гдѣ уныло тянутся дождливые дни. Эта широко-раскинутая народная жизнь вся основана на энтузіазмѣ — энтузіазмѣ нужды, которая побуждаетъ ее ко всѣмъ родамъ дѣятельности, необходимой для поддержанія хорошаго общества и легкой ироніи. Тяжкіе годы ея проходятъ часто въ холодныхъ, необитыхъ коврами стѣнахъ, средь семейныхъ раздоровъ, не смягченныхъ длинными корридорами. При такихъ обстоятельствахъ, посреди этихъ миріадъ душъ есть много такихъ, для которыхъ составляетъ настоятельную потребность восторженная вѣра. Жизнь въ такихъ печальныхъ условіяхъ вызываетъ даже въ умахъ мало мыслящихъ желаніе какого нибудь объясненія — точно такъ, какъ васъ интересуетъ иногда, что такое могло уколоть васъ въ вашей постели, гагачій пухъ и превосходныя французскія пружины которой не возбуждаютъ въ васъ никакихъ сомнѣній и вопросовъ. У однихъ восторженная вѣра въ алкоголь, и они ищутъ "экстаза, или внѣшней точки опоры въ джинѣ; остальные прибѣгаютъ къ тому, что хорошее общество именуетъ «энтузіазмомъ.»

Этотъ-то «энтузіазмъ», дающій терпѣніе и поддерживающій человѣка, когда члены его болятъ отъ изнеможенія и люди холодно смотрятъ на его лишенія, «энтузіазмъ», внушающій самоотреченіе и любовь къ другимъ, все болѣе укрѣплялся въ Мегги въ ея печальномъ одиночествѣ.

Не разъ хотѣлось ей проявить свою любовь къ семьѣ и заботу о благосостояніи разореннаго отца и горюющей матери въ посильномъ трудѣ; ей казалось, что она могла бы, работая, содѣйствовать къ скорѣйшей уплатѣ долговъ, все еще тяготѣвшихъ на мистерѣ Тулливерѣ. Но всякіе пути къ практической дѣятельности, въ которую все глубже вдавался Томъ, были у нея отрѣзаны, и на высказанное ею однажды желаніе трудиться братъ ея отвѣчалъ почти съ негодованіемъ, что не ея дѣло заботиться о поправкѣ семейныхъ обстоятельствъ, что онъ съумѣетъ уладить ихъ и безъ ея помощи.

V.

Мегги минуло шестнадцать лѣтъ. Жизнь ея шла все въ томъ же нравственномъ напряженіи и внѣшнемъ бездѣйствіи. Томъ между тѣмъ успѣлъ упрочить нѣсколько свою каррьеру, и подавалъ надежду стать со временемъ на такую же твердую ногу, какъ и дражайшіе супруги его тетушекъ Глеггъ, Пуллетъ и Динъ. Мистеръ Динъ, доставивъ Тому мѣсто въ конторѣ Геста и комп., не раскаявался въ своей рекомендаціи. Практическій смыслъ и усердіе племянника очень радовали его. Даже строптивая тетка Глеггъ начинала смотрѣть на Тома, какъ на достойный отпрыскъ почтенной фамиліи Додсонъ. Съ помощью Боба, принявшагося промышлять мелкою торговлей, Томъ попробовалъ пуститься и въ торговые обороты. Дѣло пошло довольно успѣшно, и у него было уже накоплено фунтовъ полтораста, кромѣ денегъ, которыя откладывались для уплаты отцовскихъ долговъ отъ его заработковъ и отъ жалованья самого мистера Тулливера.

Однажды, когда Мегги сидѣла съ шитьемъ у окна, во дворъ въѣхалъ мистеръ Вакемъ въ сопровожденіи какого-то новаго лица, до тѣхъ поръ не бывавшаго на мельницѣ. Мегги тотчасъ же узнала Филипа, бывшаго товарища Тома. Она поспѣшила уйти на верхъ, чтобы не встрѣчаться съ Филипомъ въ присутствіи своего и его отцовъ.

Мегги увидала своего стариннаго пріятеля безъ волненія, хотя и помнила его твердо, хотя и оставалась въ ней дѣтская признательность къ нему, и жалость къ его физическому недостатку, и уваженіе къ его уму и познаніямъ. Въ первое время своего одиночества она постоянно вспоминала Филипа: это былъ одинъ изъ немногихъ людей, отъ которыхъ она видѣла ласку; часто желалось ей, чтобы Филипъ былъ ея братомъ и наставникомъ. Но потомъ она стала думать, что года вѣроятно прошли не даромъ для Филипа, и что она можетъ быть въ опытномъ и свѣтскомъ молодомъ человѣкѣ не найдетъ уже прежняго добраго мальчика, съ которымъ она такъ сошлась у мистера Стеллинга.

Почти каждый день Мегги ходила гулять въ небольшую сосновую рощу, лежавшую въ сторонѣ отъ дороги, которая шла мимо самыхъ воротъ дорлькотской мельницы. Здѣсь-то въ первый разъ увидалась она съ Филипомъ послѣ ихъ давней разлуки.

Какъ ни тяжела была ея внутренняя борьба, здоровая сила молодости не уступила ей, и глаза Мегги были полны огня, щеки свѣжи и губы румяны. Только строгій и нѣсколько грустный взглядъ говорилъ о годахъ тревожныхъ думъ и неудовлетвореннаго чувства.

Мегги никакъ не думала встрѣтиться съ кѣмъ нибудь въ своей одинокой прогулкѣ. Лицо Вакема вспыхнуло яркимъ румянцемъ, когда онъ подошелъ къ Мегги, снялъ шляпу и подалъ ей руку. Мегги тоже покраснѣла отъ неожиданности, скоро смѣнившейся удовольствіемъ. Она заговорила первая.

" — Вы испугали меня, сказала она, слегка улыбаясь. — Здѣсь никого не встрѣчаешь. Какъ это вы забрели сюда? Вы хотѣли видѣть меня?

"Нельзя было не замѣтить, что Мегги чувствовала себя опять ребенкомъ.

" — Да, именно, отвѣчалъ въ нѣкоторомъ смущеніи Филипъ: — мнѣ очень хотѣлось видѣть васъ. Я вчера долго ждалъ у рѣки, около вашего дома, не выйдете ли вы; но вы не выходили. Сегодня я опять сталъ поджидать; я видѣлъ, куда вы пошли, и пошелъ слѣдомъ вдоль по берегу, не выпуская васъ изъ виду. Вы не разсердитесь на меня за это?

" — Ахъ, нѣтъ, сказала Мегги просто и серьёзно, и пошла дальше, словно приглашая Филипа идти съ нею рядомъ: — я очень рада, что вы пришли. Мнѣ очень хотѣлось какъ нибудь имѣть случай поговорить съ вами. Я никогда не забывала, какъ вы были добры тогда — помните? — къ Тому и ко мнѣ; но я не была увѣрена, вспомните ли вы насъ такъ. И мнѣ и Тому пришлось съ тѣхъ поръ вытерпѣть много горя; я думаю, отъ этого и любишь такъ припоминать, что было прежде.

« — Вы вѣрно не думали обо мнѣ такъ много, какъ думалъ объ васъ я, застѣнчиво сказалъ Филипъ. — Знаете ли? когда мы разстались, я нарисовалъ васъ такою, какъ вы были въ то утро, въ классной, когда сказали, что не забудете меня.»

И Филипъ показалъ Мегги миніатюрный портретъ ея, очень хорошо сдѣланный водяными красками. Маленькая «чернушка» была на немъ, какъ живая. Съ закинутыми за уши густыми кудрями, она смотрѣла вдаль страннымъ задумчивымъ взглядомъ, облокотясь на столъ.

" — Ахъ, какая была я смѣшная! сказала, улыбаясь, Мегги и покраснѣла отъ удовольствія. — Я сама помню себя въ такой прическѣ, въ этомъ красномъ платьецѣ. Я въ самомъ дѣлѣ была похожа на цыганку. Скажите, прибавила она, немного помолчавъ: — такою думали вы увидать меня?

"Эти слова могли быть сказаны кокеткой; но въ прямомъ и ясномъ взглядѣ Мегги, обращенномъ на Филипа, не было кокетства. Она дѣйствительно надѣялась, что ему понравится ея лицо теперь; но это былъ просто порывъ удовольствія, какое доставляла ей всегда похвала и пріязнь другихъ. Филипъ встрѣтилъ ея взглядъ, и довольно долго молча смотрѣлъ на нее; потомъ спокойно проговорилъ:

" — Нѣтъ, Мегги.

"Краска немного сбѣжала съ лица Мегги, и губы ея какъ будто слегка задрожали. Она опустила вѣки, но не отвела головы, и Филипъ продолжалъ смотрѣть на нее.

"Потомъ онъ тихо сказалъ:

" — Я не ждалъ увидать такую красавицу.

« — Въ самомъ дѣлѣ? вскричала Мегги, и удовольствіе озарило ее опять яркимъ румянцемъ.»

Они пошли молча дальше, и изъ-подъ навѣса сосенъ вышли на освѣщенную солнцемъ зеленую поляну. Лицо Мегги, съ котораго Филипъ не спускалъ глазъ, какъ будто слегка омрачилось.

Она остановилась, и, опять поднявъ глаза на Филипа, проговорила съ серьезною грустью:

" — Я хотѣла бы, чтобы мы всегда были друзьями — мнѣ кажется, это было бы такъ хорошо. Но во всемъ мнѣ горе: ничто не остается при мнѣ изъ того, что я любила, когда была маленькая. Старыя книги пропали; Томъ перемѣнился — батюшка тоже. Это просто смерть! Мнѣ приходится разставаться со всѣмъ, что мнѣ было дорого въ дѣтствѣ. Я и съ вами должна разстаться: и знать другъ о другѣ намъ не слѣдуетъ. Мнѣ объ этомъ-то и хотѣлось поговорить съ вами. Я хотѣла вамъ сказать, что тутъ не моя воля — ни моя, ни Тома, и если вы увидите, будто я совсѣмъ васъ забыла, не думайте, что это изъ гордости или изъ зависти — или — или изъ какого бы то ни было дурнаго чувства.

"По мѣрѣ того, какъ Мегги говорила, голосъ ея звучалъ все печальнѣе и нѣжнѣе, и глаза начали наполняться слезами. Лицо Филипа принимало все болѣе грустное выраженіе; онъ сталъ больше похожъ на прежняго мальчика, и физическая слабость его вызывала больше состраданія.

" — Я знаю — я вижу все, что вы хотите сказать, заговорилъ онъ, и голосъ его какъ будто ослабѣлъ отъ горькаго чувства. — Я знаю, почему намъ надо держать себя дальше другъ отъ друга. Но это несправедливо, Мегги… вы не сердитесь на меня? я такъ привыкъ называть васъ Мегги въ своихъ думахъ… Это несправедливо — всѣмъ жертвовать неразумнымъ чувствамъ другихъ. Я многимъ бы пожертвовалъ своему отцу; но не пожертвовалъ бы дружбой, или — или какою бы то ни было привязанностью, въ угоду его желанію, которое не казалось бы мнѣ справедливымъ.

" — Не знаю, задумчиво промолвила Мегги: — часто, когда я была раздосадована и недовольна, я думала, что не обязана ничѣмъ жертвовать; много я думала, стараясь снять съ себя свой долгъ. Но изъ этого никогда не выходило добра — это было дурное направленіе мысли. Что бы я ни сдѣлала, я вполнѣ увѣрена, что буду подъ конецъ жалѣть, зачѣмъ не отказалась это всего, пріятнаго лично мнѣ, чтобы не омрачать еще болѣе жизни отца.

" — Да омрачитъ ли это его жизнь, если мы будемъ иногда видѣться? сказалъ Филипъ.

"Онъ хотѣлъ сказать не совсѣмъ то, но удержалъ себя.

" — О! я увѣрена, что это будетъ ему непріятно. Не спрашивайте, отчего, не говорите объ этомъ, сказала Мегги печально. — Батюшка такъ глубоко чувствуетъ все это. Онъ вовсе не счастливъ.

" — А я счастливѣе? воскликнулъ почти съ отчаяніемъ Филипъ: я тоже несчастливъ.

« — Отчего? нѣжно спросила Мегги. — Впрочемъ — я не смѣю спрашивать — но мнѣ очень, очень горько это.»

Они пошли опять. Послѣ послѣднихъ словъ Филипа, Мегги тяжело было настаивать, чтобы онъ не искалъ съ нею встрѣчи.

" — Я стала гораздо счастливѣе, робко заговорила она наконецъ: — съ тѣхъ поръ какъ отказалась отъ мысли о томъ, что легко и пріятно, и перестала сокрушаться, что у меня нѣтъ своей воли. Каждому опредѣлена своя доля въ жизни — и душѣ легче и свободнѣй, когда откажешься отъ желаній и думаешь только, какъ бы нести то, что возложено на насъ, и дѣлать, что намъ задано.

" — Но я не могу отказаться отъ желаній, нетерпѣливо отвѣчалъ Филипъ. — Мнѣ кажется, мы никакъ не можемъ перестать томиться и желать, пока живы. Есть вещи, которыя кажутся нашему чувству красотою, благомъ, и мы должны жаждать ихъ. Какъ можемъ мы удовлетвориться безъ нихъ, пока не умерло въ насъ чувство? Я люблю живопись — я стараюсь достигнуть въ ней совершенства. Я употребляю всѣ силы, и все-таки не могу произвести то, что мнѣ хочется. Это мнѣ тяжело, и всегда будетъ тяжело, пока не притупятся мои способности, какъ притупляется въ старости зрѣніе. Есть еще много и другаго, къ чему я стремлюсь…

"Филипъ замялся немного; потомъ продолжалъ:

" — Къ тому, что есть у другихъ, и чего я буду всегда лишенъ. Въ моей жизни не будетъ ничего великаго или прекраснаго; лучше бы мнѣ совсѣмъ не жить!

" — Филипъ! воскликнула Мегги: — я бы не хотѣла, чтобы вы думали такъ.

"Но сердце ея забилось съ тою же тревогой, которая проглянула въ словахъ Филипа.

" — Такъ послушайте, сказалъ онъ, быстро повернувшись къ ней и съ мольбой глядя ей въ лицо своими сѣрыми глазами: — я былъ бы доволенъ жизнью, если бъ вы позволили мнѣ видѣться съ вами по временамъ.

"Лицо ея навело на него робость, онъ отвелъ глаза, и продолжалъ сдержаннѣе:

« — У меня нѣтъ друга, которому бы я могъ повѣрять все — никого нѣтъ, кому бы я былъ дорогъ; и еслибъ только я могъ видѣть васъ иногда, и вы позволили мнѣ по временамъ говорить съ вами и видѣть вашу доброту ко мнѣ — еслибъ мы оставались всегда друзьями и помогали другъ другу — я былъ бы тогда радъ жить…»

Какъ было Мегги согласиться на свиданія, которыхъ просилъ у нея Филипъ? Вражда ихъ отцовъ казалась ей несокрушимымъ препятствіемъ. Филипъ напротивъ убѣждалъ ее, что изъ его сближенія съ нею можетъ выйти современемъ примиреніе для враждующихъ партій; по его мнѣнію, обоюдное вліяніе ихъ могло залечить старыя раны и заставить забыть прошлое. «Я не думаю, чтобы у моего отца была непримиримая ненависть (говорилъ Филипъ); мнѣ кажется, онъ доказалъ противное».

Долго еще говорили Филипъ и Мегги въ это свиданіе. Убѣжденія Филипа сильно дѣйствовали на сердце Мегги, хотя и не могли разогнать вполнѣ ея сомнѣній и опасеній. Въ каждомъ словѣ Филипа, въ каждомъ взглядѣ его проглядывала страстная любовь; но Мегги ни разу не пришло на мысль, что свиданія въ Red Deeps (такъ называлось мѣсто обычныхъ ея прогулокъ), если она согласится на нихъ, могутъ показаться кому-нибудь любовными свиданіями. Въ сердцѣ ея за нихъ говорила только дружба; это не безъ тайной грусти замѣчалъ Филипъ. Мѣняться мыслями, совѣтоваться другъ съ другомъ, разсказывать о всемъ случающемся — вотъ что представлялось Мегги прелестью прогулокъ вдвоемъ, на которыя вызывалъ ее Филипъ.

Онъ вспомнилъ прежнюю страсть Мегги къ книгамъ, и спрашивалъ, много ли читаетъ она. Мегги, разумѣется, высказала свое горе, что у нея такъ мало книгъ.

"Филипъ вынулъ изъ кармана небольшой томъ: но, взглянувъ на корешокъ, сказалъ:

" — Ахъ, это вторая часть; а то вы можетъ быть вздумали бы взять ее съ собой. Она была у меня въ карманѣ, потому что я изучалъ тутъ одну сцену для картины.

"Мегги взглянула на книгу и прочла ея заглавіе: старыя впечатлѣнія вдругъ овладѣли ею съ могучею властью.

--Ахъ, это Пиратъ, вскричала она, взявъ книгу изъ рукъ Филипа. — Я начала его когда-то; я дочитала до того мѣста, какъ Минна шла съ Кливлендомъ; а конца такъ и не могла достать, и все придумывала его въ головѣ. Много окончаній я придумала; но все несчастныя были окончанія. Счастливаго конца я никакъ не могла придумать къ этому началу. Бѣдная Минна! Мнѣ бы хотѣлось знать, чѣмъ все кончается въ книгѣ. Я долго не могла отвлечь своей мысли отъ Шетландскихъ острововъ — на меня какъ будто вѣяло вѣтромъ съ бурнаго моря.

"Мегги говорила быстро; глаза у нея сверкали.

" — Возьмите этотъ томъ съ собой, Мегги, сказалъ Филипъ, съ восторгомъ любуясь ею. — Мнѣ его теперь не нужно. Вмѣсто этого, я нарисую васъ — васъ подъ этими соснами, въ ихъ тѣни.

"Мегги не слыхала ни слова: она была поглощена страницей, на которой раскрыла книгу. Но вдругъ она снова закрыла ее и подала Филипу, откинувъ назадъ голову, словно хотѣла крикнуть: «прочь!» обступившимъ ее образамъ.

" — Возьмите ее, Мегги, просилъ Филипъ: — она доставитъ вамъ удовольствіе.

" — Нѣтъ, благодарю васъ, отвѣчала Мегги, отводя руку Филипа, протягивавшую къ ней книгу, и пошла дальше. — Я пожалуй опять влюблюсь въ этотъ міръ, какъ прежде — опять стану желать видѣть и знать многое — и всю жизнь тосковать.

" — Но вѣдь не всегда же останется съ вами ваша теперешняя доля. Зачѣмъ же вамъ такъ убивать въ себѣ мысль и чувство? Это узкій аскетизмъ… Не хорошо, что вы такъ упорствуете въ немъ, Мегги. Поэзія, искусство, наука — святы и чисты.

" — Они не для меня — не для меня, проговорила Мегги, учащая шаги. — Я слишкомъ многаго стала бы желать. Надо терпѣть — этой жизни будетъ же конецъ.

" — Не уходите отъ меня, не сказавши мнѣ «прощайте», Мегги, сказалъ Филипъ, когда они дошли до крайней группы сосенъ, а она все продолжала идти, не произнося ни слова. — Я думаю, мнѣ не слѣдуетъ идти дальше.

" — Ахъ, да! я и забыла; прощайте! сказала Мегги, останавливаясь и подавая ему руку.

"Это движеніе опять возбудило въ ней теплое чувство пріязни къ Филипу. Нѣсколько минутъ прошло въ молчаніи; они смотрѣли другъ другу въ лицо, и руки ихъ были вмѣстѣ.

"Наконецъ Мегги сказала, отнимая свою руку:

" — Я вамъ такъ благодарна, что вы думали обо мнѣ всѣ эти года! Отрадно, когда знаешь, что насъ любитъ кто нибудь. Какъ это чудно и какъ хорошо, что Богъ далъ вамъ такое сердце, и что вы думали о смѣшной маленькой дѣвочкѣ, которую знали всего недѣлю, двѣ. Я помню, я вамъ говорила тогда, что мнѣ кажется, вы любите меня больше, чѣмъ Томъ.

" — Ахъ, Мегги! почти съ тоскою проговорилъ Филипъ: — вы меня никогда не полюбите такъ, какъ любите своего брата.

" — Да, можетъ быть, простодушно отвѣчала Мегги: — но вѣдь первое, что я помню въ жизни, это — какъ я стояла съ Томомъ на берегу Флоссы, и онъ держалъ меня за руку: до этого все мнѣ темно. Но я никогда не забуду васъ — хоть мы и должны разстаться.

" — Не говорите этого, Мегги, сказалъ Филипъ. — Если въ теченіе пяти лѣтъ у меня не выходила изъ памяти эта маленькая дѣвочка, неужто я не заслужилъ ничего въ ея глазахъ? Она не должна совсѣмъ покидать меня.

" — Да, если бъ я была свободна, отвѣчала Мегги: — но мнѣ нѣтъ воли — я должна покоряться.

"Она пріостановилась на минуту, и потомъ прибавила:

" — Я хотѣла еще сказать вамъ, чтобы вы не старались сойтись съ братомъ — развѣ только кланялись ему. Онъ мнѣ сказалъ разъ, чтобы я не говорила съ вами, если увижусь; а онъ что скажетъ, того ужь не перемѣнитъ… Ахъ, Боже мой! солнце ужь сѣло. Я слишкомъ долго сегодня здѣсь. Прощайте!

"Она еще разъ подала ему руку.

" — Я буду приходить сюда всякій разъ, какъ мнѣ будетъ можно; авось и встрѣчу васъ, Мегги. Будьте ко мнѣ такъ же добры, какъ къ другимъ.

" — Хорошо, хорошо, проговорила Мегги, поспѣшно уходя.

«Она скоро скрылась за крайними деревьями; но Филипъ все стоялъ неподвижно и все смотрѣлъ вслѣдъ, какъ будто еще видитъ ее.»

Филипъ не могъ ни изъ чего заключить, есть ли въ Мегги хоть доля такой любви къ нему, какая переполняла все его сердце: ея ласковая пріязнь была, казалось, та самая, что нѣкогда принесла столько отрады и утѣшенія Филипу подъ кровлей мистера Стеллинга; ни проблеска страсти, ни порыва — кроткое, дѣтское чувство. Но Филипъ съ тревожною надеждой думалъ, что на умоляющій зовъ его сердца можетъ откликнуться любящее сердце Мегги, что она можетъ полюбить его современемъ. «Если какая нибудь женщина можетъ полюбить меня (говорилъ Филипъ), то эта женщина — Мегги». Въ ней было такое богатство любви, и не было никого, на кого обратить бы весь ея избытокъ. Къ любви самого Филипа примѣшивалось горькое сожалѣніе о тѣсномъ кругу, въ которомъ должна томиться и можетъ быть даже погибнуть столь щедро одаренная и полная жизни натура…

«Для кого расцвѣла? для чего развилась?»

Мегги опять пришла подъ тѣнь высокихъ сосенъ, гдѣ привыкла гулять, и опять встрѣтилась съ Филипомъ. Это была еще попытка проститься съ нимъ надолго, если не навсегда. Мегги говорила Филипу, что и она и онъ могутъ найти счастье и радость въ сознаніи своего самоотреченія. Но Филипъ страстно отвѣчалъ на это, что такое самоотреченіе есть вина противъ природы, что не можетъ быть здраваго счастья въ подавленіи въ себѣ лучшихъ и благороднѣйшихъ силъ нашей души. Онъ говорилъ кромѣ того, что этого покорства темной средѣ, въ которой обречена пройти жизнь Мегги, въ ней нѣтъ, что она только обманываетъ себя, Мегги во глубинѣ души сознавала справедливость словъ Филипа; но въ ней не доставало энергіи открыто пренебречь тяжкими условіями, которыя налагала на нее семья: образъ несчастнаго и жалкаго отца безпрестаннымъ упрекомъ возникалъ въ ея воображеніи. — «Какой добрый братъ были бы вы, Филипъ!» говорила Мегги, сидя съ нимъ на полянѣ въ Red Deeps, и желая, и не находя въ себѣ силы рѣшительно проститься съ нимъ. Губы ея улыбались, но глаза были влажны отъ слезъ…

" — Вы вѣрно такъ же заботились бы обо мнѣ, Филипъ, и были бы такъ же довольны моей любовью, какъ я довольна вашей. Вы бы любили меня настолько, чтобы терпѣть вмѣстѣ со мной, и все прощать мнѣ. Я всегда желала, чтобы таковъ былъ Томъ. Я никогда и ни въ чемъ не была довольна малыми. Вотъ почему, по моему, лучше совсѣмъ отказаться отъ земнаго счастія… Мнѣ всегда казалось мало музыки, которую я слышала… мнѣ хотѣлось, чтобы больше инструментовъ играло вмѣстѣ. — чтобы голоса были полнѣе и глубже. Поете вы нынче, Филипъ? вдругъ спросила она, какъ бы забывая все, что говорила.

" — Да, почти каждый день, отвѣчалъ онъ. — Но голосъ мой — такая же посредственность, какъ и все во мнѣ.

" — Ахъ, спойте мнѣ что нибудь — одну какую нибудь пѣсню. Я бы послушала, прежде чѣмъ идти… Что нибудь изъ того, что вы пѣли у мистера Стеллинга по субботамъ послѣ обѣда, когда намъ отдавали въ полное распоряженіе гостиную и я покрывала себѣ голову передникомъ, чтобы слушать.

" — Знаю, сказалъ Филипъ.

"Мегги закрыла лицо руками, а Филипъ запѣлъ sotto voce:

«Любовь въ глазахъ ея сіяла….»

" — Это? спросилъ онъ, кончивъ.

" — Нѣтъ, я не могу оставаться, сказала Мегги, вскакивая. — Это не будетъ давать мнѣ покоя. Пойдемте, Филипъ. Мнѣ надо домой.

"Она пошла, и Филипъ долженъ былъ встать и слѣдовать за нею.

" — Мегги, началъ онъ тономъ убѣжденія: — не упорствуйте въ своемъ насильственномъ, безсмысленномъ самоотреченіи. Мнѣ горько видѣть, какъ вы подавляете и душите свою природу. Вы были такъ полны жизни, когда я зналъ васъ ребенкомъ: я думалъ, вы будете чудною женщиной, сверкающей умомъ и фантазіей. Этотъ умъ, эта фантазія и теперь озаряютъ ваше лицо, когда вы не накидываете на него покрывало тупаго спокойствія.

" — Зачѣмъ вы говорите съ такой горечью, Филипъ? сказала Мегги.

" — Затѣмъ, что вижу — это не можетъ кончиться добромъ: вы не вынесете этого само-истязанія.

" — Я воспитаю въ себѣ силу, съ трепетомъ проговорила Мегги.

" — Нѣтъ, Мегги, этого не будетъ: ни у кого нѣтъ силы на неестественные подвиги. Это просто трусость — искать безопасности въ отрицаніи. Не такъ выработывается сила характера. Когда нибудь судьба броситъ васъ въ свѣтъ, и тогда каждое разумное удовлетвореніе вашей природы, въ которомъ вы отказываете себѣ теперь, приметъ размѣры дикой страсти.

"Мегги вздрогнула и остановилась. Глаза ея тревожно устремились на лицо Филипа.

" — Филипъ, зачѣмъ вы такъ колеблете мою мысль? Вы искуситель.

" — Нѣтъ; но любовь сообщаетъ человѣку прозорливость, а прозорливость часто далеко видитъ впередъ. Выслушивайте меня — позвольте мнѣ ссужать васъ книгами; позвольте видѣться съ вами по временамъ — быть вашимъ братомъ и учителемъ, какъ вы говорили у насъ въ школѣ. Видѣться со мною не такъ дурно, какъ совершать надъ собой это долгое самоубійство.

"Мегги не могла произнести ни слова. Она покачала головой и пошла молча къ крайнимъ соснамъ, гдѣ подала Филипу руку въ знакъ прощанія.

« — Неужто вы навсегда изгоняете меня отсюда, Мегги? Неужто я не могу приходить сюда иногда? Если я случайно встрѣчу васъ здѣсь, это не будетъ тайнымъ договоромъ между нами.»

Сердечное согласіе стоитъ всякихъ договоровъ; Мегги промолчала въ отвѣтъ на эти вопросы Филипа, но свиданія ихъ не прекратились.

Филипъ приносилъ Мегги книги, разговаривалъ съ нею; эти разговоры, раскрывшіе ей столько новаго въ области жизни, науки и искусства, давали ей силу нести съ большею твердостью тяжелый крестъ, выпавшій на ея долю, и стали для нея скоро необходимой потребностью. Съ первой встрѣчи Филипа съ Мегги прошелъ почти годъ.

Въ одинъ изъ первыхъ апрѣльскихъ дней слѣдующаго года можно было увидать двоихъ друзей на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ они впервые увидались въ прошломъ іюнѣ. Мегги возвратила Филипу взятую у него книгу. Это была «Коринна». «Я не кончила ее», сказала Мегги: «какъ только дѣло дошло до бѣлокурой молодой леди, читающей въ паркѣ, я закрыла книгу и рѣшилась не читать больше». Мегги казалось, что эта блондинка непремѣнно перейдетъ дорогу Кориннѣ и сдѣлаетъ ее несчастною. «Я рѣшила не читать болѣе книгъ, гдѣ все счастье достается блондинкамъ», прибавила Мегги: «я начинаю чувствовать къ нимъ предубѣжденіе». Во всѣхъ романахъ, которые приносилъ Филипъ, брюнетки страдали, и Мегги просила его, чтобъ онъ далъ ей хоть одну книгу, гдѣ торжество достается на долю женщинамъ съ черными волосами и черными глазами. «Я бы хотѣла отомстить за Ревекку, и за Флору Макъ-Эйворъ, и за Минну, и вообще за всѣхъ этихъ вѣчно страдающихъ брюнетокъ», говорила Мегги. Филипъ шутя замѣтилъ ей, что она бы могла немедленно привести въ исполненіе свои мстительныя намѣренія. Стоило поѣхать въ Сентъ-Оггъ, къ кузинѣ Люси, за которою ухаживаетъ теперь одинъ молодой человѣкъ, именно Стефенъ Гестъ, сынъ того Геста (и комп.), съ которымъ соединенъ коммерческими узами мистеръ Динъ и у котораго въ конторѣ служитъ Томъ. «Вамъ стоитъ только просіять передъ нимъ», сказалъ Филипъ: «и ваша миленькая маленькая кузина совсѣмъ померкнетъ отъ вашего блеска.» Мегги разсердилась было на Филипа за эту шутку; но онъ скоро получилъ прощеніе. Мегги нашла даже нужнымъ оправдываться и какъ бы извиняться въ высказанномъ ею мнѣніи о брюнеткахъ. Она говорила, что не потому ихъ несчастія особенно трогаютъ ее, что она сама брюнетка."Нѣтъ", прибавила она: «это потому, что у меня больше лежитъ сердце къ тѣмъ, кто несчастенъ. Я всегда беру сторону отверженныхъ любовниковъ въ романахъ».

" — Значить, вы и сами пожалѣли бы отвергнуть человѣка, который васъ любитъ… скажите, Мегги! сказалъ Филипъ, слегка краснѣя.

" — Не знаю, отвѣчала она съ запинкой; потомъ съ ясною улыбкой продолжала: — можетъ быть и не пожалѣла бы, еслибъ этотъ человѣкъ много о себѣ думалъ; но и то, еслибъ онъ очень смирился потомъ, я бы смягчилась.

" — Я часто спрашивалъ себя, Мегги, сказалъ съ нѣкоторымъ усиліемъ Филипъ: — можете ли вы въ самомъ дѣлѣ полюбить такого человѣка, котораго другія женщины не могутъ полюбить.

" — Все зависитъ отъ того, за что не любятъ, отвѣчала, смѣясь, Мегги.. — Иной очень непріятный человѣкъ, или вставляетъ себѣ въ глазъ стеклышко и гримасничаетъ, какъ напримѣръ молодой Торри. Я думаю, это не любятъ другія женщины. Но я никогда не чувствовала жалости къ Торри. Я никогда не жалѣю людей высокомѣрныхъ; они, кажется, очень довольны собой.

" — Но предположите, Мегги — предположите, что человѣкъ не высокомѣрный — которому не отъ чего и быть высокомѣрнымъ — который съ дѣтскихъ лѣтъ обреченъ на особеннаго рода страданіе — предположите, что такой человѣкъ видитъ въ васъ свѣтлую звѣзду своей жизни — любитъ васъ, поклоняется вамъ… такъ преданъ вамъ всѣмъ существомъ своимъ, что для него высокое счастье уже одно позволеніе ваше видѣть васъ изрѣдка…

"Филипа остановило чувство мучительнаго страха, что это признаніе можетъ вдругъ лишить его этого счастья — чувство, налагавшее на него безмолвіе въ теченіе долгихъ мѣсяцевъ. Онъ сознавалъ, что эти слова были безумной неосторожностью. Взглядъ Мегги былъ въ этотъ день и спокоенъ и равнодушенъ.

"Но тутъ равнодушіе покинуло ее. Пораженная необыкновеннымъ волненіемъ въ тонѣ Филипа, она быстро повернулась къ нему, чтобъ взглянуть на него, и по мѣрѣ того, какъ онъ говорилъ, лицо ея все болѣе и болѣе измѣнялось: оно покрылось румянцемъ и легкій трепетъ пробѣгалъ по немъ, какъ при новой вѣсти, низвергающей всѣ наши прежнія соображенія. Она не промолвила ни слова и, подойдя къ пню срубленнаго дерева, сѣла на него, словно обезсиленная. Она дрожала.

" — Мегги, сказалъ Филипъ, котораго каждая минута молчанія повергала все въ большую и большую тревогу: — я безумно поступилъ, сказавши это… Забудьте, что я сказалъ. Я буду радъ, если все останется по прежнему.

"Отчаяніе, какимъ звучали его слова, вызывало Мегги сказать что нибудь.

" — Я такъ удивлена, Филипъ… У меня и мысли объ этомъ не было.

"Отъ усилія, съ какимъ говорила она, глаза ея переполнились слезами.

" — Вы не стали ненавидѣть меня за это, Мегги? сказалъ съ горячностью Филипъ: — вы не считаете меня забывающимся глупцомъ?

" — Ахъ, Филипъ, отвѣчала Мегги: — какъ можете вы предполагать во мнѣ такія чувства? Развѣ не была бы я рада всякой любви? Но… но я никогда не думала, чтобы вы такъ любили меня. Мнѣ казалось это такъ далеко — какъ сонъ — или какъ только вымыселъ воображенія — что будетъ когда нибудь человѣкъ, который такъ полюбитъ меня.

" — И вамъ не непріятно, что этотъ человѣкъ — я, Мегги, сказалъ Филипъ, садясь около нея и взявъ ее за руку въ порывѣ внезапной надежды. — Любите вы меня?

"Мегги нѣсколько поблѣднѣла: на этотъ прямой вопросъ ей казалось не легко отвѣчать. Но глаза ея встрѣтились съ глазами Филипа, которые въ эту минуту были влажны и прекрасны отъ молящаго выраженія любви. Мегги заговорила съ запинкой, но съ чудной простотой и дѣтской нѣжностью.

" — Мнѣ кажется, я не могла бы никого любить больше: кромѣ того, что я люблю въ васъ, мнѣ ничего не надо.

Она пріостановилась немного; потомъ прибавила:

" — Но для насъ лучше не говорить больше объ этомъ — не правда ли, милый Филипъ? Вы знаете, что намъ и друзьями нельзя быть, если нашу дружбу откроютъ. Я никогда не оправдывала себя, что уступаю желанью видѣть васъ — хоть это и было мнѣ такъ отрадно, такъ дорого! Теперь меня опять беретъ страхъ, что это не кончится добромъ.

" — Но вѣдь никакой бѣды не было, Мегги. Еслибъ вы поддались этому страху прежде, вы прожили бы еще тяжелый унылый годъ вмѣсто того, чтобы расцвѣсть полною жизнью.

"Мегги покачала головой.

" — Это было такъ отрадно, я знаю — и наши разговоры, и книги, и чувство, что впереди мнѣ предстоитъ прогулка, и что я перескажу вамъ мысли, которыя приходили мнѣ въ голову съ тѣхъ поръ, какъ я васъ не видала. Но я стала безпокойна; я много стала думать о свѣтѣ; и опять тревожныя мысли одолѣваютъ меня… Мнѣ становится несносно дома… и въ то же время сердце у меня надрывается, что я скучаю отцомъ и матерью. Мнѣ кажется, лучше было бы, какъ вы называете, заглохнуть — лучше бы… И мои самолюбивыя желанія заглохли бы.

"Филипъ опять поднялся, и сталъ тревожно ходить взадъ и впередъ.

" — Нѣтъ, Мегги, эти мысли о побѣдѣ надъ собой — не хорошія мысли: я вамъ неразъ говорилъ это. Вы называете побѣдой надъ собой старанія быть слѣпою и глухой ко всему, кромѣ извѣстнаго круга впечатлѣній; въ такой натурѣ, какъ ваша, это не что иное, какъ путь къ мономаніи.

"Въ голосѣ его слышалось раздраженіе. Но онъ опять сѣлъ рядомъ съ Мегги и взялъ ее за руку.

" — Не думайте о прошедшемъ, Мегги; думайте лишь о нашей любви. Если вы точно можете привязаться ко мнѣ всѣмъ сердцемъ, со временемъ всѣ препятствія могутъ исчезнуть: надо только подождать. Я могу любить и надѣяться. Взгляните на меня, Мегги; скажите мнѣ еще разъ, что можете любить меня. Полноте смотрѣть на это сломанное дерево; оно не предвѣщаетъ ничего хорошаго.

"Она съ грустной улыбкой обратила на него свои большіе, черные, блестящіе глаза.

" — Скажите хоть одно ласковое слово, Мегги! Или вы были добрѣе ко мнѣ у мистера Стеллинга? Вы спрашивали меня, хотѣлось ли бы мнѣ, чтобъ вы меня поцаловали — помните?.. И вы обѣщали цаловать меня, когда опять встрѣтитесь со мной. Вы не сдержали ни разу этого обѣщанія.

"Воспоминаніе объ этой дѣтской порѣ наполнило отрадой сердце Мегги. Настоящая минута перестала казаться ей такою странной. Почти такъ же просто и спокойно поцаловала она Филипа, какъ въ ту пору, какъ ей было всего двѣнадцать лѣтъ. Глаза Филипа загорѣлись счастьемъ; но первыя слова его отозвались грустью.

" — Вы какъ будто не довольно счастливы, Мегги: вы принуждаете себя сказать, что любите меня — изъ жалости ко мнѣ.

" — Нѣтъ, Филипъ, отвѣчала Мегги, качая головой со своею прежней, дѣтской манерой: — я говорю вамъ правду. Все это мнѣ такъ ново и такъ странно; но мнѣ кажется, я никого не могла бы любить больше, чѣмъ люблю васъ. Я бы желала всегда жить съ вами — сдѣлать васъ счастливымъ. Я всегда была счастлива, когда была съ вами. Одного только не могу я сдѣлать для васъ: я никакъ не рѣшусь опечалить чѣмъ нибудь батюшку. Не требуйте отъ меня этого.

" — Я ничего не стану требовать, Мегги… Я все буду переносить и терпѣть… Я готовъ цѣлый годъ ждать отъ васъ другаго поцалуя, если вы только дадите мнѣ первое мѣсто въ вашемъ сердцѣ.

" — Нѣтъ, сказала Мегги, улыбаясь: — я не заставлю васъ ждать такъ долго.

"Но лицо ея опять приняло серьёзное выраженіе; она встала и проговорила:

" — А что скажетъ вашъ отецъ, Филипъ? Мы можемъ быть только друзьями — не больше — можемъ быть втайнѣ братомъ и сестрой, какъ были до сихъ поръ. Не станемъ думать объ иномъ.

" — Нѣтъ, Мегги, я не могу отказаться отъ васъ — если вы только не обманываете меня — если вы въ самомъ дѣлѣ не любите меня только какъ брата. Скажите мнѣ правду.

" — Да, я васъ люблю, Филипъ. Я не знала счастья выше, какъ быть съ вами… съ дѣтскихъ лѣтъ… съ того времени, какъ Томъ еще былъ добръ ко мнѣ. И вашъ умъ для меня какъ будто цѣлый особый міръ: вы можете сказать мнѣ обо всемъ, что я хочу знать. Мнѣ кажется, я никогда бы не устала быть съ вами.

"Они шли рука объ руку, глядя друга на друга; Мегги надо было спѣшить домой — ужь пора. Но чувство, что минута прощанья близка, сжало ей сердце опасеніемъ, не произвела ли она безъ намѣренія какого нибудь тяжелаго впечатлѣнія на душу Филипа. Это было одно изъ тѣхъ опасныхъ мгновеній, когда слова въ одно и тоже время и искренни и обманчивы — когда чувство, поднявшись высоко надъ своимъ обыкновеннымъ уровнемъ, оставляетъ замѣту своей временной высоты, до которой ему потомъ уже никогда не подняться.

"Они остановились, чтобы проститься, у группы сосенъ.

" — Итакъ моя жизнь будетъ теперь полна надеждъ, Мегги — и, что бы ни случалось со мной, я буду счастливѣе всѣхъ… Мы принадлежимъ другъ другу — навсегда — врознь ли мы будемъ, или вмѣстѣ… Не правда ли?

" — Да, Филипъ; я хотѣла бы никогда не разставаться съ вами; я хотѣла бы сдѣлать вашу жизнь очень счастливой.

" — Я жду еще кой-чего… Не знаю только…

"Мегги улыбнулась съ сверкнувшими на глазахъ слезами; потомъ наклонила голову и поцаловала блѣдное лицо, обращенное къ ней съ умоляющей, робкой, почти женской любовью.

"Это была минута дѣйствительнаго счастья и для нея — минута вѣры, что если и есть жертвы въ этой любви, то тѣмъ отраднѣй, тѣмъ богаче счастьемъ самая любовь.

«Мегги повернулась и быстро пошла къ дому, чувствуя, что часъ, прошедшій съ того времени, какъ она шла этою дорогой, былъ для нея началомъ новой эры.»

Мистриссъ Тулливеръ не разъ выражала Мегги свое неудовольствіе, что она ходитъ гулять въ Red Deeps, гдѣ такъ сыро и такъ легко простудиться. Томъ не разъ слышалъ это. На другой день послѣ столь рѣшительнаго для любви Мегги свиданія съ Филипомъ, мистриссъ Пуллетъ, за родственнымъ обѣдомъ, сказала, что всякой разъ, какъ проѣзжаетъ дорогою мимо Red Deeps, встрѣчаетъ тамъ Филипа Вакема. Мистриссъ Пуллетъ не приписывала этому обстоятельству рѣшительно никакого значенія, и упомянула о немъ только къ слову, потому-что рѣчь зашла о Вакемахъ, отцѣ и сынѣ. Немногихъ словъ тетки и румянца, внезапно появившагося при нихъ на щекахъ Мегги, было довольно, чтобы возбудить въ Томѣ подозрѣніе.

Это подозрѣніе было тѣмъ досаднѣе Тому, что онъ въ послѣднее время былъ очень доволенъ сестрою, то есть ея строгими манерами, ея сдержанною рѣчью, ея серьёзностью. Внутренняя жизнь ея была тайной для Тома, тайной, впрочемъ вовсе не интересовавшей его; для полнаго его довольства достаточно было внѣшняго, приличнаго спокойствія Мегги, и Томъ подчасъ былъ даже готовъ похвастаться, что у него такая славная сестра. Притомъ въ послѣдній годъ она стала и не такъ дика и молчалива, какъ прежде.

Подозрѣніе, возникшее въ Томѣ, было ему острымъ ножомъ. Ненависть старика отца къ Вакемамъ перешла къ Тому во всей ея силѣ, и даже только не видать такой же ненависти въ сестрѣ было ему очень досадно; а теперь, по весьма вѣроятнымъ догадкамъ, оказывается, что Мегги не только не раздѣляетъ его чувствъ къ Вакемамъ, а питаетъ даже пріязнь къ Филипу, пренебрегая и завѣтомъ отца, и просьбою брата, и наконецъ нравственнымъ интересомъ всей фамиліи. Будь еще Филипъ красивымъ, статнымъ и бойкимъ юношей, Томъ нашелъ бы какое нибудь извиненіе сестриной любви; но любовь къ горбуну казалась ему отвратительною въ каждой женщинѣ и, разумѣется, тѣмъ болѣе въ родной сестрѣ. У Тома было врожденное отвращеніе это всего исключительнаго и въ хорошемъ, и въ дурномъ смыслѣ.

Надо было, однакожъ, убѣдиться сначала въ вѣрности своихъ подозрѣній и потомъ уже начать дѣйствовать ради сохраненія чести и достоинства фамиліи Тулливеровъ, оскорбленныхъ такимъ поведеніемъ Мегги. Томъ подстерегъ идущаго къ Red Deeps Филипа, и, оставивъ свою работу въ магазинѣ Геста и комп., поспѣшно отправился домой. Какъ-разъ навстрѣчу ему выходила изъ воротъ Мегги. Несвоевременный возвратъ брата домой изумилъ ее, и она невольно вздрогнула отъ какого-то смутнаго испуга. «Что случилось, Томъ?» спросила она: «отчего ты такъ рано домой?» — «Я пришелъ гулять съ тобой и съ Филипомъ Вакемомъ», прямо и рѣзко отвѣчалъ Томъ. Мегги поблѣднѣла и похолодѣла. Собравшись немного съ духомъ, она сказала: «Я нейду», и пошла обратно къ дому. «Нѣтъ, пойдешь», сурово возразилъ Томъ: «но сначала я переговорю съ тобой».

Отца не было дома, мать была занята на птичьемъ дворѣ или въ огородѣ, и Томъ могъ прямо пройти съ Мегги въ комнаты, не возбуждая ничьихъ подозрѣній и вопросовъ. Онъ позвалъ Мегги въ гостиную и заперъ за нею дверь.

Въ строгихъ словахъ потребовалъ онъ отъ Мегги отчета въ ея поведеніи. Прежде чѣмъ отвѣчать, Мегги съ трепетомъ спросила, знаетъ ли что нибудь отецъ. Мистеръ Тулливеръ ничего не зналъ, но Томъ сказалъ, что онъ узнаетъ все, если Мегги не прекратитъ своихъ свиданій съ Филипомъ. «Говори мнѣ все, всю правду!» прибавилъ онъ.

" — Можетъ быть ты все уже знаешь.

" — Все равно, знаю или нѣтъ — говори, что было между вами, или отецъ все узнаетъ.

" — Я буду говорить только ради батюшки.

" — Ты же еще съ предосторожностями объ немъ, послѣ того, какъ пренебрегла самыми дорогими ему чувствами!

" — Будто ты никогда не дѣлаешь дурнаго, Томъ? сказала съ упрекомъ Мегги.

« — Никогда, если сознаю, что это дурно, отвѣчалъ Томъ открыто и гордо — Но не въ томъ дѣло: говори, что было у тебя съ Филипомъ Вакемомъ?»

Мегги сказала въ нѣсколькихъ словахъ, когда встрѣтилась съ Филипомъ, какъ часто видалась. «Мы были друзьями, заключила Мегги: онъ давалъ мнѣ читать книги». — «Все ли ты сказала?» спросилъ Томъ, пристально и пытливо глядя на сестру.

" — Нѣтъ, не вполнѣ все. Въ субботу онъ сказалъ мнѣ, что любитъ меня. У меня до сихъ поръ и въ мысляхъ этого не было… Я смотрѣла на него какъ на стариннаго друга.

" — И ты поощрила его? сказалъ съ презрѣніемъ Томъ.

« — Я сказала ему, что тоже люблю его.»

Томъ, послѣ угрюмаго молчанія, холодно потребовалъ, чтобы Мегги, положа руку на библію, поклялась ему, что не будетъ встрѣчаться и не скажетъ ни слова съ Филипомъ Вакемомъ; или онъ, Томъ, все разскажетъ отцу. Мегги говорила, что и слова ея довольно, что она разъ только хочетъ видѣть Филипа или написать къ нему, чтобы все объяснить; но Томъ не вѣрилъ и не соглашался. Въ то время, какъ онъ работалъ, чтобы возстановить репутацію отца, и добывалъ деньги для уплаты долговъ, она словно нарочно старалась сдѣлать все, чтобы уронить имя Тулливеровъ и убить отца горемъ. Мегги не знала, что стараніями Тома долги отца будутъ вскорѣ расплачены, и когда Томъ сказалъ ей объ этомъ, свѣтлый лучъ радости мелькнулъ въ ея душѣ посреди тяжкаго отчаянія этихъ минутъ. Ей показалось самой, что она глубоко виновата, что братъ ея правъ, что требованія его вовсе не такъ жестоки и неразумны, какъ казались за минуту передъ тѣмъ.

" — Томъ, сказала она кротко: — я виновата… Но я была такъ одинока… Мнѣ было жаль Филипа. И мнѣ кажется, враждовать и ненавидѣть не хорошо.

" — Вздоръ! отвѣчалъ Томъ. — Обязанность твоя была ясна. Я не хочу ничего больше слышать; обѣщай же мнѣ все тѣми словами, какъ я говорилъ.

" — Я должна еще разъ видѣть Филипа и переговорить съ нимъ.

" — Ты сейчасъ пойдешь со мной и переговоришь.

" — Даю тебѣ слово не видаться съ нимъ больше и не писать къ нему безъ твоего вѣдома. Больше я ничего не могу сказать. Если хочешь, я скажу это, положа руку на библію.

" — Такъ говори.

"Мегги положила руку на книгу и повторила свое обѣщаніе. этомъ закрылъ библію и сказалъ:

« — Теперь пойдемъ.»

Встрѣча съ Филипомъ вызвала потокъ самыхъ рѣзкихъ словъ Тома; оскорбленія, угрозы, язвительныя насмѣшки посыпались на Вакема. Филипъ сдержалъ свое негодованіе, не отвѣтилъ дерзостями на дерзость, и даже остановилъ Мегги, когда она, выведенная изъ терпѣнія грубостью брата, вмѣшалась въ крупный разговоръ и сказала, что не можетъ и не хочетъ слышать обидныхъ словъ Тома. Свиданіе было непродолжительно; Филипъ изъ двухъ-трехъ словъ Мегги понялъ ея положеніе и простился съ нею, хотя и обѣщалъ всегда хранить свою любовь. Томъ скоро высказалъ всю свою злобу и ненависть, взялъ Мегги за руку и пошелъ къ своему дому.

Дорогой она сказала брату:

" — Не думай, что я нахожу тебя правымъ, Томъ, или что я подчиняюсь твоей волѣ. Я презираю чувства, которыя ты выказалъ, говоря съ Филипомъ; мнѣ противны твои оскорбительные, безчеловѣчные намеки на его уродливость. Всю свою жизнь ты только и знаешь, что корить другихъ: ты всегда увѣренъ въ своей правотѣ. У тебя нѣтъ на столько глубины въ умѣ, чтобы понимать, что есть кое-что лучше твоего собственнаго поведенія и твоихъ жалкихъ цѣлей.

" — Разумѣется, холодно отвѣчалъ Томъ: — я не вижу, чтобы твое поведеніе было лучше и цѣли выше. Если твое поведеніе и поведеніе Филипа Вакема были хороши, такъ отчего же тебѣ стало стыдно, что его узнали? Отвѣчай. Я знаю, какая цѣль у моего поведенія, и я дохожу до нея. Скажи, пожалуйста, что хорошаго принесло твое поведеніе тебѣ или кому другому?

" — Я вовсе не думаю оправдываться, съ негодованіемъ отвѣчала Мегги: — я знаю, что я была не права — часто, всегда. Но даже если я поступала и не хорошо, то лишь изъ чувства, отъ котораго ты былъ бы лучше, еслибъ оно было въ тебѣ. Сдѣлай какую нибудь ошибку ты — поступи въ чемъ нибудь очень дурно ты, мнѣ было бы больно уже видѣть, что это мучитъ тебя; я не стала бы желать тебѣ большаго наказанія. Но тебѣ всегда было пріятно наказывать меня — ты всегда былъ грубъ и жестокъ ко мнѣ; даже когда я была маленькой дѣвочкой и любила тебя больше всего на свѣтѣ, ты никогда не прощалъ мнѣ, и я часто ложилась спать въ слезахъ. Въ тебѣ нѣтъ жалости; ты не сознаешь своихъ собственныхъ недостатковъ и грѣховъ. Грѣхъ быть жестокимъ: это недостойно человѣка — недостойно христіанина. Ты больше ничего какъ фарисей. Ты благодаришь Бога только за свои достоинства — ты думаешь, они такъ ужь велики, что больше тебѣ и не нужно ничего. Ты и понятія не имѣешь о чувствахъ, передъ которыми твои воображаемыя достоинства ничего не стоятъ и не значатъ.

" — Прекрасно, сказалъ Томъ съ холоднымъ пренебреженіемъ: — если твои чувства на столько лучше моихъ, такъ покажи ихъ на чемъ нибудь. Своимъ поведеніемъ ты можешь только обезчестить всѣхъ насъ; ты только и знаешь, что кидаться изъ крайности въ крайность. Въ чемъ — скажи пожалуйста — показала ты свою любовь ко мнѣ и къ отцу, о которой говоришь? Въ томъ, что не слушалась да обманывала насъ. Я иначе показываю свою привязанность къ людямъ.

" — Ты мужчина, Томъ; въ твоихъ рукахъ власть, и ты можешь что нибудь дѣлать.

" — А ты не можешь, такъ и покоряйся тѣмъ, которые могутъ.

" — Я и готова покоряться тому, что я признаю и чувствую справедливымъ. Я готова покориться даже неразумнымъ требованіямъ отца — только не твоимъ! Ты хвастаешься своими достоинствами, какъ будто ты купилъ ими право быть жестокимъ и безчеловѣчнымъ, какимъ былъ сегодня. Не думай, что я откажусь отъ Филипа Вакема изъ повиновенія тебѣ. Уродливость, надъ которою ты насмѣхаешься, заставляетъ меня еще больше любить и жалѣть его.

« — Прекрасно — таковъ вашъ образъ мыслей, сказалъ Томъ съ еще большей холодностью: — вамъ больше нечего прибавлять; ясно и безъ того, какая пропасть насъ отдѣляетъ. Мы вспомнимъ объ этомъ современемъ, а теперь — довольно!»

Разумѣется мистеръ Тулливеръ не узналъ ничего о сценѣ между сестрою и братомъ и о происшествіяхъ, приготовившихъ ее. Томъ совсѣмъ отдѣлился отъ Мегги послѣ этого объясненія, и она была оставлена имъ безъ вниманія, словно чужая, въ тотъ многозначительный для всей семьи вечеръ, когда онъ объявилъ отцу, что накопленной имъ, Томомъ, суммы достаточно, чтобы расплатиться со всѣми кредиторами. Это было черезъ три недѣли послѣ послѣдняго свиданія Мегги съ Филипомъ Вакемомъ.

Старикъ Тулливеръ столько натерпѣлся, столько нагоревался въ послѣдніе годы, что и осторожно сообщенная ему Томомъ вѣсть объ окончаніи дѣлъ съ кредиторами сильно потрясла его. Ему пришлось подкрѣпиться пріемомъ водки, чтобы не ослабѣть совсѣмъ отъ удовольствія.

На другой день былъ назначенъ въ одной изъ сентъ-оггскихъ гостинницъ обѣдъ, на которомъ должны были присутствовать всѣ кредиторы Гулливера и получить уплату. Это было тріумфомъ для всей семьи, и въ особенности для старика, который весь сіялъ радостью и довольствомъ и во время и послѣ обѣда.

Тому, по окончаніи пиршества, приходилось зачѣмъ то не надолго остаться въ Сентъ-Оггѣ, и домой, на мельницу, мистеръ Тулливеръ поѣхалъ одинъ, верхомъ. Всю дорогу онъ только и думалъ, что наконецъ можетъ не только прямо взглянуть въ глаза Вакему, но и наплевать ему въ лицо. «Что мнѣ съ нимъ много чиниться!» размышлялъ мистеръ Тулливеръ, разгоряченный похвалами, сыпавшимися на обѣдѣ со всѣхъ сторонъ его сыну, и справедливою родительскою гордостью. «Мнѣ Вакемъ теперь ничего не значитъ. Томъ, слава Богу, крѣпко стоитъ на ногахъ. Попадись мнѣ на встрѣчу этотъ негодяй Вакемъ — я бы отколотилъ его!» Какъ разъ на эту мысль, возникшую въ головѣ мистера Тулливера у самыхъ уже воротъ мельницы, очутился передъ нимъ лицомъ къ лицу Вакемъ. Вмѣсто того, чтобы разъѣхаться со своимъ врагомъ, мистеръ Тулливеръ загородилъ ему дорогу, и подъ обаяніемъ гордости и независимости принялся на чемъ свѣтъ стоитъ ругать Вакема. Вакему показался онъ не то сумасшедшимъ, не то пьянымъ; особенно какъ приперъ его лошадь и хлестнулъ ее бичемъ. Лошадь испугалась, поднялась на дыбы и вышибла Вакема изъ сѣдла.

Увидавъ злодѣя своего въ беззащитномъ положеніи и «вящшимъ жаромъ возгоря», Тулливеръ кинулся бить его своимъ хлыстомъ, и вѣроятно долго бы не отсталъ, еслибъ на крикъ не выбѣжала изъ воротъ Мегги и не удержала руку отца, блѣднаго и не помнящаго себя отъ бѣшенства.

Паденіе не причинило особой бѣды Вакему: онъ только ушибся. Поднявшись послѣ побой Тулливера, онъ грозилъ ему судомъ и говорилъ, что запереться ему нельзя, что дочь его была свидѣтельницею его нападенія.

На мистера Тулливера случай этотъ подѣйствовалъ страшно. Напряженіе всего организма, давно уже полуразрушеннаго и горемъ и болѣзнію, не могло пройти ему даромъ. Тотчасъ по возвращеніи домой, онъ почувствовалъ небывалую слабость. Онъ какъ пластъ, съ трудомъ произнося отрывистыя слова, опустился въ кресло; руки его похолодѣли. Мистриссъ Тулливеръ, въ тревогѣ и слезахъ, засуетились, чтобы послать за докторомъ; но старикъ остановилъ ее и сказалъ: «Это ничего — пройдетъ. Голова у меня болитъ — вотъ и все. Помогите мнѣ лечь въ постель.»

Мистера Тулливера уложили.

На зарѣ Тома и Мегги разбудила мать. Больному стало очень дурно, и онъ потребовалъ къ себѣ дѣтей.

Однимъ изъ первыхъ желаній мистера Тулливера, высказанныхъ имъ слабымъ и перерывающимся голосомъ, однимъ изъ главныхъ завѣтовъ его сыну было — чтобы онъ современемъ, при первой возможности, опять пріобрѣлъ въ свое владѣніе дорлькотскую мельницу.

Затѣмъ онъ проговорилъ:

" — Вотъ и мать твоя, Томъ… Заботься объ ней — сколько можешь — лучше меня… И объ маленькой чернушкѣ…

"Онъ обратилъ глаза къ Мегги съ особеннымъ выраженіемъ нѣжности; Мегги съ сокрушеннымъ сердцемъ опустилась на колѣни, чтобы ближе взглянуть на дорогое, изношенное временемъ лицо отца, которое было съ нею неразлучно столько длинныхъ лѣтъ и носило на себѣ слѣды и глубочайшей любви и жесточайшаго горя.

" — Заботься о ней, Томъ… Не сокрушайся, моя Мегги… Найдется человѣкъ — полюбитъ тебя… Будь и ты къ ней добръ, Томъ. Я былъ добръ къ своей сестрѣ. Поцалуй меня, Мегги… Поди сюда, Бесси… Позаботься, Томъ, чтобъ могилу выложили кирпичами… чтобъ мѣсто было… и Бесси вмѣстѣ со мной…

"Проговоривъ это, онъ отвелъ глаза отъ жены и дѣтей, и лежалъ нѣсколько минутъ безмолвно. Они стояли, боясь шевельнуться. Свѣтъ утра все яснѣе проникалъ въ комнату, и они могли видѣть, какъ все мертвеннѣе становится лицо больнаго и тусклѣе его глаза. Наконецъ онъ взглянулъ на Тома и проговорилъ:

" — Я взялъ свое… побилъ его. Это хорошо. Я никогда не хотѣлъ — нехорошаго.

" — Батюшка, милый батюшка! сказала Мегги, въ которой невыразимый страхъ смѣнилъ чувство горя: — вѣдь вы прощаете ему? всѣмъ прощаете теперь?

"Онъ не взглянулъ на нее; но сказалъ:

" — Нѣтъ, моя Мегги… Я не прощаю ему… Зачѣмъ прощать?… Я не могу любить бездѣльника.

"Голосъ его сталъ глуше; но ему хотѣлось говорить еще, и онъ шевелилъ губами, напрасно пытаясь произнести хоть слово. Наконецъ онъ съ усиліемъ сказалъ:

" — Развѣ Богъ прощаетъ бездѣльникамъ?.. Если прощаетъ… онъ не будетъ немилосердъ и ко мнѣ.

"Руки его слегка задвигались, словно онъ хотѣлъ оттолкнуть отъ себя какую-то давившую его тяжесть. Раза два-три онъ произносилъ отрывочныя слова:

" — Этотъ свѣтъ… слишкомъ много… честный человѣкъ… тяжело…

"Скоро слова слились въ невнятное мычанье; глаза перестали различать предметы; затѣмъ наступило окончательное безмолвіе.

"Но еще не безмолвіе смерти. Еще часъ или больше поднималась грудь, продолжалось громкое и трудное дыханіе, становясь все тише и тише, но мѣрѣ того какъ холодный потъ выступалъ на лбу.

"Наконецъ и дыханье смолкло, и душа бѣднаго Тулливера перестала чувствовать горе и тревоги жизни.

"Тутъ только явилась помощь: Лука съ женой вошли въ комнату, и за ними вошелъ докторъ, только развѣ для того, чтобы сказать:

" — Кончился.

"Томъ и Мегги вмѣстѣ сошли внизъ, въ комнату, гдѣ опустѣло обычное мѣсто ихъ отца. Глаза ихъ въ одно время остановились на его старомъ креслѣ, и Мегги сказала:

" — Томъ, прости меня! Будемъ всегда любить другъ друга.

«Они обнялись и заплакали вмѣстѣ.»

VI.

Прошло два года послѣ смерти Тулливера. Томъ пріобрѣлъ въ это время серьёзное значеніе въ Фирмѣ Геста и комп., и надежда возвратить дорлькотскую мельницу въ свои руки изъ-подъ владѣнія Вакема была въ немъ прочнѣе. Мегги заняла тотчасъ по переѣздѣ съ мельницы мѣсто гувернантки или учительницы въ какомъ-то пансіонѣ, впрочемъ не въ Сентъ-Оггѣ, а гдѣ-то подальше. Мистриссъ Тулливеръ гостила у своихъ сестрицъ.

За кузиною Мегги, миссъ Люси Динъ, по прежнему ухаживалъ молодой Стефенъ Гестъ. Филипъ Вакемъ жилъ въ Сентъ-Оггѣ съ отцомъ и занимался преимущественно живописью; онъ былъ очень друженъ съ Стефеномъ и Люси, и чуть не каждый день они играли на фортепьяно и пѣли вмѣстѣ.

Мегги еще пышнѣе разцвѣла въ эти два года, и когда она пріѣхала погостить на нѣсколько мѣсяцевъ къ Люси, вся сентъ-оггская молодежь заговорила о миссъ Тулливеръ, какъ о красавицѣ. Съ перваго же свиданія она произвела сильное впечатлѣніе своими удивительными черными глазами и на поклонника Люси. Филипъ былъ правъ, говоря когда-то Мегги, что въ лучахъ ея красоты поблѣднѣетъ хорошенькая кузина.

Къ Филипу Мегги сохраняла прежнія чувства, но любовь ея была какъ-то слишкомъ спокойна, слишкомъ похожа скорѣе на состраданіе, чѣмъ на любовь. Томъ, все болѣе и болѣе пріобрѣтавшій серьезность дѣловаго человѣка, продолжалъ смотрѣть съ ненавистью на Вакема, и съ дурно скрытымъ презрѣніемъ согласился на то, чтобы Мегги видѣлась и говорила съ Филипомъ у Люси.

Свиданіе ихъ было полно той же пріязни со стороны Мегги, той же глубокой и преданной любви со стороны Филипа. Въ Филипѣ болѣе чѣмъ когда нибудь оживилась надежда соединить навсегда судьбу свою съ судьбою Мегги. Люси, участвовавшая въ тайнѣ, смотрѣла на бракъ Филипа съ Мегги, какъ на большое счастье для обоихъ. По ея мнѣнію, ничто не могло лучше примирить Тома съ семействомъ Вакемовъ, какъ согласіе отца Филипа уступить опять Тому мельницу. Филипъ принялъ на себя устроить это дѣло, и старикъ Вакемъ, любившій сына страстно, согласился, хоть и не безъ борьбы, не только на продажу дорлькотской мельницы въ прежнія руки, но даже и на женитьбу Филипа.

Не такъ уступчивъ былъ Томъ. Тупая вражда его къ Филину и къ его отцу не смягчалась: онъ не хотѣлъ и слышать, чтобы горбунъ былъ его зятемъ.

Въ то же время и Мегги не сознавала въ себѣ той силы, которая способна преодолѣть всѣ препятствія и пожертвовать любовью брата, чтобы достичь высшаго счастья въ обладаніи любимымъ предметомъ. Силы этой не было въ Мегги уже и потому, что сердце ея билось теперь иною, болѣе тревожною любовью, чѣмъ любовь къ Филипу.

Въ первой же встрѣчѣ ея съ Стефеномъ Гестомъ было что-то роковое. Стефенъ почувствовалъ непреоборимое влеченіе къ Мегги; когда онъ былъ съ нею въ первые дни, онъ только и думалъ, чтобы Мегги подняла на него свои глаза, и онъ могъ взглянуть въ ихъ таинственную и чудную глубину. Удвоенное вниманіе къ Люси, которую Стефенъ любилъ, если можно такъ выразиться, свѣтскою любовью, какъ миленькую куколку, стараніе казаться холоднымъ, невнимательнымъ, даже непріятнымъ къ Мегги, — какъ будто еще сильнѣе раздували въ немъ страсть, готовую проявиться въ самыхъ рѣшительныхъ поступкахъ.

Стефенъ не могъ сдерживать себя; онъ началъ искать случаевъ оставаться съ Мегги наединѣ и говорить ей тѣ отрывчатыя, полузагадочныя слова, которыя заставляютъ сильнѣе вздрагивать сердце, чѣмъ всѣ послѣдовательныя и ясныя рѣчи.

Мегги чувствовала опасность подобныхъ сближеній, чувствовала, что тутъ ставится на карту судьба ея кузины; но въ смѣлыхъ и страстныхъ исканіяхъ Стефена, во всей его благородной и даровитой натурѣ, въ прекрасномъ лицѣ, въ огнѣ глазъ было такое обаяніе, что Мегги готова была подчасъ забыть всѣ свои опасенія за Люси.

Разъ на балѣ, въ отдаленной комнатѣ, гдѣ никого не было, Стефенъ овладѣлъ рукою Мегги и покрылъ ее отъ локтя до кисти страстными поцалуями. Какъ ни сильно проявилось тутъ негодованіе Мегги, все существо ея дрогнуло въ то же время тою страстью, которой никогда не возбуждалъ въ ней Филипъ.

Мегги должна была поѣхать на ферму къ теткѣ Моссъ, сестрѣ покойнаго мистера Тулливера, и она радовалась этому визиту, какъ средству успокоиться нѣсколько отъ тяжелой внутренней борьбы, привести въ большій порядокъ свои мысли и чувства, обдумать, какъ поступать впослѣдствіи.

Съ своей стороны Стефенъ ухватился за этотъ случай, какъ за возможность болѣе ясно высказать свою любовь Мегги. Совершенно неожиданно пріѣхалъ онъ къ Моссамъ, которыхъ никогда не видывалъ, и вызвалъ Мегги, будто имѣя передать ей какое-то извѣстіе.

Эта настойчивость лишила Мегги всякаго самообладанія, и первый упрекъ ея былъ не на столько силенъ, чтобы остановить Стефана. «Разумѣется», отвѣчалъ онъ ей съ горечью: «вамъ дѣла нѣтъ до чужихъ страданій — у васъ на первомъ планѣ ваше женское достоинство». Эти слова прошли электрическимъ ударомъ по всему существу Мегги. Страстныя слова Стефена полились рѣкой.

" — Или вамъ мало, что я брошенъ въ эту борьбу — что я обезумѣлъ отъ любви къ вамъ — что я противлюсь сильнѣйшей страсти, какую когда либо чувствовалъ человѣкъ, чтобы оставаться вѣрнымъ другимъ обязанностямъ? Вамъ этого мало, и вы готовы обращаться со мною какъ съ грубымъ звѣремъ, который нарочно старается оскорбить васъ. А будь я вправѣ выбирать — я попросилъ бы васъ принять мою руку, взять мое состояніе, всю мою жизнь и дѣлать съ ними, что вы хотите! Я знаю, что я забылся. Я дозволилъ себѣ слишкомъ много. Я самъ себя ненавижу за это. Но я тотчасъ же раскаялся — до сихъ поръ раскаиваюсь. Неужто меня нельзя простить? неужто человѣкъ, который, какъ я, любитъ всею душой, не можетъ минутно отдаться вполнѣ своимъ чувствамъ? Но вы знаете — вы должны знать — что для меня нѣтъ хуже горя, какъ огорчить васъ — что я отдалъ бы все на свѣтѣ, только бы исправить свою ошибку.

«Мегги не смѣла говорить — не смѣла повернуть къ нему головы. Сила, сообщенная ей досадой, вся разлетѣлась прахомъ, и губы ея замѣтно дрожали. Она боялась проговорить слово прощенія, которое готово было сорваться съ ея языка въ отвѣтъ на это признаніе.»

Этотъ разговоръ происходилъ за воротами фермы, въ полѣ. Тутъ Мегги и Стефенъ остановились вблизи воротъ. Мегги вся дрожала, когда онъ всталъ передъ нею, чтобы она не уходила. «Вы не должны говорить мнѣ этого — я не должна слушать васъ», промолвила Мегги: «меня огорчаетъ каждое горе ваше; но говорить намъ не зачѣмъ».

" — Нѣтъ, есть зачѣмъ! нетерпѣливо перебилъ Стефенъ. — Есть зачѣмъ, если вы обратите на меня хоть немножко вниманія, хоть немножко пожалѣете меня, и не станете несправедливо укорять меня въ душѣ. Мнѣ все было бы легче перенести, еслибъ я зналъ, что вы не ненавидите меня за мою дерзкую выходку. Взгляните на меня — посмотрите, на что я похожъ! Я скакалъ каждый день по тридцати миль, чтобы только прогнать отъ себя мысль о васъ.

"Мегги не взглянула на него — не смѣла взглянуть. Она уже видѣла его истомленное лицо. Но она ласково проговорила:

" — Я вовсе не думаю о васъ ничего дурнаго.

" — Такъ взгляните на меня, милая, сказалъ Стефенъ умоляющимъ, полнымъ страсти голосомъ. — Не уходите отъ меня. Дайте мнѣ минуту счастья — дайте мнѣ увѣриться, что вы простили меня.

" — Я васъ прощаю, сказала Мегги, потрясенная тономъ словъ Стефена, и сердце ея еще больше сжалось страхомъ за себя. — Только пустите меня. Пожалуйста уѣзжайте.

"Крупная слеза выкатилась изъ подъ опущенныхъ вѣкъ ея.

« — Я не могу уѣхать — я не могу оставить васъ, заговорилъ съ еще большею страстью Стефенъ. — Если вы ушлете меня съ такою холодностью — я опять пріѣду назадъ… Я не могу отвѣчать за себя.»

Онъ подозвалъ къ себѣ мальчика со двора, передалъ ему свою верховую лошадь, которую держалъ до сихъ поръ за поводъ, и увлекъ Мегги дальше отъ дому. Она не могла противиться ему, оперлась на его руку и покорно пошла съ нимъ.

" — Конца нѣтъ этому мученью, начала она, какъ бы желая почерпнуть силы въ словахъ. — Это дурно — низко — позволять себѣ слова или взгляды, которыхъ бы не видала Люси — не видали и не слыхали другіе. Подумайте о Люси.

" — Я думаю о ней — благословляю ее. Еслибъ я не думалъ…

"Стефенъ взялъ Мегги за руку, и оба они чувствовали, какъ трудно имъ говорить.

" — И у меня есть другія обязанности, проговорила наконецъ Мегги съ отчаяннымъ усиліемъ: — даже еслибъ не было Люси.

" — Вы дали слово Филипу Вакему? быстро спросилъ Стефенъ: — да?

" — Нѣтъ, но я считаю себя связанной съ нимъ — я не выйду ни за кого другаго.

"Стефенъ опять смолкъ, пока они не повернули съ освѣщенной солнцемъ дороги на закрытую деревьями зеленую полянку. Тутъ онъ опять заговорилъ съ бурною страстью:

" — Это невозможно — это ужасно, Мегги! Еслибъ вы любили меня, какъ люблю васъ я, мы бы все преодолѣли, чтобы только принадлежать другъ другу. Мы разорвали бы всѣ эти мнимыя узы, завязанныя въ слѣпотѣ, и стали бы женою и мужемъ.

" — Ахъ! лучше умереть, чѣмъ поддаться этому искушенію, сказала Мегги внятно и съ увѣренностью.

"Казалось, вся нравственная сила, которую она воспитывала въ себѣ въ теченіе многихъ горькихъ годовъ, возвратилась къ ней въ эту рѣшительную минуту. Говоря это, она высвободила свою руку изъ руки Стефена.

" — Такъ скажите же мнѣ, что вамъ нѣтъ до меня никакого дѣла, проговорилъ онъ почти со злобой: — что вы любите больше кого нибудь другаго.

"Въ головѣ Мегги мелькнула мысль, что теперь настоящая минута избавиться отъ всякой внѣшней борьбы: стоитъ сказать Стефену, что все сердце ея принадлежитъ Филипу. Но губы ея не могли произнести этого; она молчала.

" — Если вы любите меня, милая, нѣжно заговорилъ Стефенъ, снова взявъ ее за руку: — то лучше — лучше всего намъ обвѣнчаться. Виноваты ли мы, что въ этомъ будетъ для кого нибудь горе? Мы не искали того, что случилось: это было такъ естественно — любовь овладѣла мною вопреки всѣмъ стараніямъ моимъ преодолѣть ее. Видитъ Богъ, какъ я старался оставаться вѣрнымъ — безмолвнымъ обязательствамъ, и я только портилъ этимъ дѣло: лучше бы мнѣ было дать сразу волю своимъ чувствамъ.

"Мегги молчала. О! если бы только это не было дурно! если бы только могла она убѣдиться, что не для чего биться и бороться съ этимъ потокомъ, такъ сильно и такъ отрадно увлекавшимъ ее!

" — Скажите да, милая! сказалъ Стефенъ, наклоняясь, чтобы съ мольбой взглянуть ей въ лицо. — Что намъ за дѣло до всего остальнаго въ мірѣ, если мы будемъ принадлежать другъ другу?

"Она чувствовала его дыханіе на своемъ лицѣ — губы его были около ея губъ — но въ любви его было столько для нея страшнаго.

"Губы и вѣки ея дрожали; она на мгновенье широко раскрыла глаза, глядя на него, какъ дикая лань, и робкая и противящаяся ласкамъ; потомъ вдругъ быстро повернулась, чтобы идти назадъ, къ дому.

" — Притомъ же, продолжалъ онъ нетерпѣливымъ тономъ, стараясь убѣдить, вмѣстѣ съ нею, и себя: — я не нарушаю никакого положительнаго обязательства. Если бы Люси разлюбила меня и отдала свое сердце кому нибудь другому, я не чувствовалъ бы себя вправѣ предъявлять свои требованія на нее. Если вы только не дали рѣшительнаго слова Филипу — мы ничѣмъ не связаны.

" — Вы сами не вѣрите тому, что говорите — вы не то чувствуете, серьёзно сказала Мегги. — Вы чувствуете, какъ и я, что истинныя обязательства наши — въ чувствахъ и надеждахъ, которыя мы пробудили въ другихъ. Иначе всякія узы могутъ быть нарушены — только бы не было внѣшнихъ наказаній. Тогда не существовало бы и понятія вѣрности.

"Стефенъ молчалъ; онъ не могъ согласиться съ доводами Мегги; слишкомъ крѣпко вкоренилось въ немъ противное убѣжденіе въ предшествовавшіе этому разговору часы внутренней борьбы. Но оно скоро возникло въ умѣ его въ новой формѣ.

" — Эти узы не могутъ быть утверждены, сказалъ онъ съ страстной убѣдительностью. — Это неестественно: мы только наружно можемъ отдаться кому нибудь другому. Въ этомъ тоже много дурнаго — тутъ горе и для себя и для другихъ. Неужто вы не видите этого, Мегги? Нѣтъ, вы видите.

"Онъ пристально смотрѣлъ ей въ лицо, дожидаясь хоть какого нибудь знака снисхожденія; рука его крѣпко, но нѣжно сжимала ея руку. Мегги нѣсколько минутъ не говорила ни слова, опустивъ глаза; потомъ она глубоко вздохнула, и проговорила, глядя на Стефена съ серьёзною грустью:

" — О! какъ это трудно! какъ трудна жизнь! Иногда мнѣ кажется, что мы должны слѣдовать сильнѣйшимъ своимъ чувствамъ; но потомъ — потомъ чувства эти всегда приходятъ въ столкновеніе съ тѣми обязанностями, которыя созданы всею прежней нашей жизнью — обязанностями, которыя поставили другихъ въ зависимость отъ насъ — и тутъ неизбѣжно для нихъ горе. Еслибъ жизнь была совсѣмъ легка и проста, какъ была когда-то въ раю, и мы могли бы всегда знать, что тотъ, къ кому въ первый разъ… Я хочу сказать, что еслибъ жизнь не налагала на насъ обязанностей прежде чѣмъ придетъ любовь, — любовь была бы знакомъ, что двое должны принадлежать другъ другу. Но я вижу — я чувствую, что теперь это не такъ: есть вещи, отъ которыкъ намъ слѣдуетъ отказываться въ жизни; многимъ изъ насъ слѣдуетъ отказываться отъ любви. Многое для меня трудно и темно; но одно мнѣ ясно — что я не должна, не могу искать своего счастья, жертвуя счастьемъ другихъ. Любовь естественна; но не такъ же ли естественны состраданіе и вѣрность и память? А они станутъ жить во мнѣ, и казнить меня за то, что я не внимала имъ. Меня будетъ преслѣдовать страданіе, которое я причинила другимъ. Любовь наша будетъ отравлена. Не увлекайте меня, помогите мнѣ — помогите, потому что я люблю васъ.

"Слова Мегги, по мѣрѣ того, какъ она говорила, становились все серьёзнѣе и серьёзнѣе; лицо ея разгоралось, и глаза переполнялись выраженіемъ умоляющей любви. Въ отвѣтъ на эту мольбу, въ сердцѣ Стефена сильно дрожала струна благородства; но въ тоже время — и могло ли быть иначе? — въ тоже время эта умоляющая красота пріобрѣтала все большую и большую власть надъ нимъ.

" — Милая! проговорилъ онъ почти шопотомъ, обвивая рукою станъ Мегги: — я сдѣлаю, я снесу все, что вы хотите. Но — одинъ только поцалуй — одинъ — послѣдній — прежде чѣмъ мы разстанемся.

"Они поцаловались… За поцалуемъ послѣдовалъ долгій взглядъ… Наконецъ Мегги проговорила дрожа:

« — Пусти меня… уходи скорѣе.»

Она поспѣшно пошла на ферму, и между ними не было больше сказано ни слова.

Тетку Моссъ поразило волненіе, отражавшееся и въ лицѣ, и во всѣхъ движеніяхъ Мегги. Она ласково усадила ее, и сама сѣла рядомъ съ нею. «Я очень, очень несчастна», проговорила Мегги: «что это я не умерла, когда мнѣ было пятнадцать лѣтъ? Мнѣ казалось такъ легко тогда разставаться со всѣмъ… а теперь это такъ тяжко!» И слова ея перешли въ тяжелыя и громкія рыданія.

Этою сценой между Стефеномъ и Мегги мы заключимъ наши выписки изъ романа Джоржа Эліота. Смыслъ его вполнѣ ясенъ, и слѣдующія событія, не смотря на свой рѣшительный характеръ, не измѣняютъ сущности дѣла.

Стефенъ не могъ остановиться въ отношеніяхъ своихъ къ Мегги на той шаткой стезѣ, на которой мы видѣли ихъ вмѣстѣ. Онъ былъ слишкомъ полонъ жизни, не подточенной предразсудками окружающихъ людей, далекой отъ уступокъ романтическимъ требованіямъ.

Случай помогъ ему увлечь Мегги еще дальше, на дорогу, съ которой, по его мнѣнію, не было для нея возврата, гдѣ, казалось, остается одна цѣль передъ нею — счастье съ любимымъ человѣкомъ.

Мегги поѣхала со Стефеномъ кататься на лодкѣ, и онъ увезъ ее въ открытое море, убѣдилъ пересѣсть тамъ на плывшее мимо судно, которое шло въ городъ Мудфордъ, и тамъ обвѣнчаться. Истерзанная предшествовавшими тревогами, обезсиленная борьбой, увлеченная страстью, Мегги почти машинально согласилась на всѣ требованія Стефина; но когда утро застало ее на голландскомъ кораблѣ, опять всѣ старыя волненія возникли въ ней съ новою силой, и опять требованія долга, наложеннаго на нее воспитаніемъ, людьми и самою собой, разрушили въ ней всякую рѣшимость.

Въ городѣ, куда присталъ корабль, Стефенъ и Мегги разстались — оба съ сокрушенными сердцами. Мегги кинулась въ первый встрѣчный дилижансъ, не спросивъ, куда онъ ѣдетъ, и пріѣхала въ другой неизвѣстный ей городъ, гдѣ должна было переночевать одна въ гостинницѣ.

Здѣсь, въ тѣсной комнаткѣ, отдѣлявшей ее это всего міра, Мегги почувствовала опять все горе, всю унылую тьму своей будущности. Грозна и безжалостна казалась ей житейская битва; темны и неразрѣшимы были для нея великія задачи жизни. И въ этомъ холодномъ, безотрадномъ мракѣ все горѣли передъ нею страстные глаза Стефена, полные такой мольбы, такого грустнаго упрека. Любовь, отъ которой она отказалась навсегда, овладѣвала ею съ новою силой; Мегги открывала трепетныя объятія, чтобы вновь заключить въ нихъ это чарующее блаженство. Но страсть цѣпенѣла отъ роковаго голоса, внятно шептавшаго бѣдной дѣвушкѣ: «Все погибло — на вѣки погибло!»

VII.

На пятый день послѣ отъѣзда съ Стефеномъ возвратилась Мегги домой, съ твердымъ рѣшеніемъ покориться своей горькой судьбѣ. Презрѣніе, насмѣшки и преслѣдованія, которыхъ она ожидала въ Сентъ-Оггѣ, представлялись ей должною карой; прежнія мысли о страданіи, о самоотверженіи, какъ о лучшемъ пути къ нравственному усовершенствованію, возникли опять въ ея головѣ.

Братъ ея вступилъ уже во владѣніе мельницей; мать, полная тревоги объ участи Мегги, была съ нимъ. Мегги отправилась въ родной пріютъ своего дѣтства.

Томъ встрѣтилъ ее словами непримиримой вражды; въ лицѣ его выражалась почти ненависть къ сестрѣ, опозорившей, по его мнѣнію, имя Тулливеровъ, которымъ онъ такъ гордился. Ни въ одномъ словѣ, ни въ одномъ звукѣ его голоса не сказалось не только братскаго, но и просто человѣческаго чувства. Съ презрѣніемъ и гордостью тупоумнаго, мелкосердечнаго и пошлаго раба всякихъ предразсудковъ, онъ не хотѣлъ слышать ни объясненій, ни оправданій сестры. Ему казалось недостойнымъ его высокой честности — даже жить подъ одною кровлей съ такою сестрой какъ Мегги, и онъ просто выгналъ ее изъ своего дома.

Чувство матери возмутилось противъ этой жестокости, и мистриссъ Тулливеръ послѣдовала за дочерью въ Сентъ-Оггъ, гдѣ Мегги пріютилась у Боба, въ жалкомъ домишкѣ, еле лѣпившемся на самомъ берегу рѣки.

Все сентъ-оггское общество отвернулось съ негодованіемъ отъ Мегги. Чего было и ждать отъ него, если она не встрѣтила снисхожденія даже въ сердцѣ брата? Кажется, еще менѣе можно было ждать участія отъ тетки Глеггъ; но на этотъ разъ сердце суровой сестрицы мистриссъ Тулливеръ смягчилось и приняло сторону племянницы, жестоко и несправедливо осужденной всѣми. Люси, заболѣвшая съ горя, не обвиняла Мегги, и при первой возможности выйдти изъ дому забѣжала потихоньку къ своей бѣдной кузинѣ, чтобы успокоить ее.

Отъ Филипа Мегги получила письмо, исполненное прежняго теплаго и безкорыстнаго участія. Стекенъ тоже написалъ къ ней: онъ страстно умолялъ ее согласиться на бракъ съ нимъ.

Въ тотъ вечеръ, когда Мегги, подавивъ въ себѣ страстную тоску по счастьѣ, къ которому призывалъ ее Стефенъ, сожгла его письмо и обрекла себя на жизнь лишеній и горя, послѣдовала страшная катастрофа.

Дѣло было осенью; бурные и дождливые дни давно уже не давали солнцу выглянуть изъ за мутно-клубящихся по небу тучъ, и съ каждымъ днемъ все выше и выше подымалась въ рѣкѣ вода, грозя тѣми опустошеніями, о которыхъ Мегги наслушалась въ дѣтствѣ отъ покойника-отца.

Мегги долго засидѣлась въ тяжелыхъ думахъ надъ письмомъ Стефена. Когда отъ этого листа, кругомъ исписаннаго страстными мольбами, остался только пепелъ, Мегги замѣтила воду на полу комнаты.

Она кинулась будить Боба и его семью: черезъ нѣсколько минутъ отъ дома могло ничего не остаться. Во дворѣ были про запасъ двѣ лодки; одну изъ нихъ Мегги взяла себѣ, и темной ночью, по бушующей рѣкѣ, несшей на мутныхъ волнахъ своихъ обломки домовъ, заборовъ и деревьевъ, поплыла къ мельницѣ. Ею овладѣла теперь одна мысль — что Томъ можетъ погибнуть, какъ уже погибали, по дорлькотскимъ преданіямъ, многіе на мельницѣ отъ подобнаго свирѣпства покорной въ остальное время стихіи.

Только къ утру, счастливо миновавъ не мало опасностей, добралась до мельницы Мегги въ своей лодкѣ. Дѣйствительно, помощь была нужна Тому: домъ на половину былъ уже затопленъ.

Быстро вскочилъ Томъ въ лодку изъ окна втораго этажа, бывшаго уже въ уровень съ водой, и бодро взялся за весла. Но не долго пришлось ему грести; на лодку нанесло какую-то безобразную громаду, сорванную водою вверху рѣки; весла выпали изъ рукъ Тома; спасенія не было…. Онъ кинулся къ сестрѣ, и они пошли ко дну, крѣпко обнявъ другъ друга.

На могильномъ камнѣ, прикрывшемъ ихъ тѣла, найденныя потомъ, когда рѣка угомонилась, написано:

«И смерть не разлучила ихъ!» ----

Этотъ чувствительный стишокъ, которымъ оканчивается романъ Джоржа Эліота, отзывается горькой насмѣшкой; но къ сожалѣнію авторъ повидимому вписалъ его безъ всякой ироніи на послѣдней страницѣ своей книги. Напротивъ, онъ какъ будто хотѣлъ этою жалобною эпитафіей оправдать въ глазахъ читателя свою героиню, и сказать, что вотъ, послѣ долгихъ колебаній и увлеченій, она возвратилась-таки къ своему долгу.

Мы не станемъ говорить о художественныхъ достоинствахъ «Мельницы на Флоссѣ»: романъ этотъ, уступая отчасти въ этомъ отношеніи второму произведенію Эліота, «Адаму Биду», все-таки есть одинъ изъ лучшихъ, наиболѣе стройныхъ и вѣрныхъ жизни романовъ послѣдняго времени. Намъ хочется сказать только два слова о нравственномъ его смыслѣ.

«Мельница на Флоссѣ» была бы горячимъ протестомъ противъ общественныхъ и семейныхъ предразсудковъ, опутывающихъ и готовящихъ гибель даже благороднѣйшимъ натурамъ, наиболѣе богатымъ энергіей, еслибъ авторъ не становился подчасъ самъ на сторону этихъ предразсудковъ или по крайней мѣрѣ не старался найти въ нихъ что-то разумное. Страданія и гибель Мегги миссъ Эвансъ приписываетъ какъ будто не одному окружающему ее деспотическому тупоумію; она повидимому считаетъ не всегда справедливыми и самыя желанія и стремленія Мегги. Это болѣе всего ясно изъ той снисходительности, съ которою она говоритъ объ узко-эгоистическихъ цѣляхъ и поступкахъ Тома. Въ противуположность Мегги, авторъ выставляетъ намъ Тома, какъ сильный и рѣшительный характеръ. Но, повторяемъ, не трудно быть твердымъ и послѣдовательнымъ, удовлетворяясь всѣмъ окружающимъ и плывя по теченію; гораздо больше силы и твердости нужно, чтобы плыть противъ общаго потока, и если рѣдкая энергія не сокрушается въ этихъ усиліяхъ, то изъ этого еще не слѣдуетъ, что справедливость на сторонѣ тѣхъ, которые предпочитаютъ легчайшій и спокойнѣйшій путь.

Мы, кажется, не ошибемся, если скажемъ, что миссъ Эвансъ придала своему роману такой примирительный характеръ только изъ боязни оскорбить нѣсколько-одеревенѣлыя понятія общества, посреди котораго она живетъ. Это общество не любитъ ничего рѣзкаго, и требуетъ себѣ постоянныхъ уступокъ. Примѣры такихъ уступокъ темной массѣ даже со стороны наиболѣе свѣтлыхъ исключеній изъ нея не рѣдки въ англійской жизни и литературѣ. «Можетъ, оно такъ тамъ и нужно»; а все таки лучше бы, еслибъ было наоборотъ.

МИХ. МИХАЙЛОВЪ.

"Современникъ", № 9, 1860

---

1. Въ первый годъ по выходѣ въ свѣтъ «Хижины дяди Тона» было продано въ Соединенныхъ Штатахъ и въ Англіи до полумилліона экземпляровъ этого романа. Самый популярный изъ романовъ Диккенса «Пиквикскій клубъ» разошелся лишь въ 30,000 экземпляровъ.
2. Маленькая гостья, кузина Тома и Мегги.