Новый роман Виктора Гюго/ВЕ 1869 (ДО)

Опубл.: 1869. Источникъ: az.lib.ru • (L’Homme qui rit = «Человек, который смеется»)
Текст издания: журнал «Вѣстникъ Европы», № 6-7, 1869.

А. С—нъ

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

Новый романъ Виктора Гюго.

Victor Hugo.-- L’homme qui rit. 4 vol. Paris. 1869.

Задолго до появленія своего, новый романъ Виктора Гюго возбудилъ уже толки въ европейской печати: — обыкновенная судьба произведеній этого великаго таланта, которому не мало въ этомъ случаѣ помогаетъ и то обстоятельство, что онъ французъ и изгнанникъ. Въ качествѣ француза, онъ имѣетъ преимущество читаться во всѣхъ странахъ міра; въ качествѣ изгнанника — каждое его произведеніе, даже относительно слабое, даетъ возможность оппозиціонной печати дѣлать непріятности наполеоновскому правительству. Отъ новаго его романа почему-то ожидали особенно многаго, какъ-будто Гюго послѣ такого романа, какъ «Les travailleurs de la mer», потерпѣвшаго полный неуспѣхъ, непремѣнно долженъ былъ написать что-нибудь великое: у горячихъ поклонниковъ поэта не терялась надежда, что талантъ его нисколько не потерпѣлъ отъ лѣтъ, а можетъ быть еще укрѣпился. Эти поклонники не совсѣмъ ошиблись въ разсчетѣ. Новый романъ Гюго: «L’Homme qui rit», гораздо выше предшествовавшаго романа, какъ но цѣли, такъ и по исполненію.

Задача новаго романа — изображеніе англійской жизни въ концѣ XVII и въ началѣ XVIII столѣтій, той жизни, которая послѣдовала за революціей и республикой. Авторъ беретъ своими героями лица всѣхъ классовъ, начиная съ странствующихъ комедіантовъ и кончая королевою Анной.-Ловко избранная канва романа даетъ возможность порту ярко сопоставлять между собою высшій и низшій классы общества, указывать на ту эксплуатацію, которой подвергался народъ со стороны англійской аристократіи, и выражать свои политическія мнѣнія то устами героевъ, то отъ себя самого. Его негодованіе, конечно, направлено на аристократію, хотя въ предисловіи въ роману онъ говоритъ, что «въ Англіи все велико, даже то, что не хорошо, даже олигархія». Но въ этой фразѣ, быть можетъ, и кроется основная мысль романа: изобразить лучшую аристократію въ мірѣ и, такимъ образомъ, показать, что и лучшая аристократія, всѣми своими заслугами, не выкупаетъ того униженнаго положенія народа, которое есть непремѣнное слѣдствіе имущественнаго преобладанія нѣсколькихъ надъ всѣми. Насколько достигнута такая цѣль поэтомъ, мы увидимъ впослѣдствіи, но не можемъ не замѣтить, что онъ изучилъ до мельчайшихъ подробностей описываемую имъ эпоху и ловко выдвинулъ на первый планъ язвы ея, освѣтивъ ихъ широкимъ, міросозерцаніемъ. Тѣневая сторона англійской аристократіи, закрываемая обыкновенно блескомъ ея, выступаетъ пошлой, но безпощадно давящей силой, и это, по всей вѣроятности, объясняетъ тѣ нападки, которымъ подвергается романъ со стороны литературныхъ пигмеевъ, безразсудно взявшихъ на себя Сизифову работу положить, въ той или въ другой странѣ, искусственныя основанія исключительному господству немногихъ надъ милліонами.

Слабыя стороны романа преимущественно заключаются въ обыкновенной вычурности, темнотѣ выраженій и въ растянутости. Великій талантъ даетъ себя чувствовать часто, но даетъ себя чувствовать и чрезмѣрное самолюбіе. Внимательно перечитывая романъ, можно понять самый процессъ работы Виктора Гюго. Крупныя, существенныя черты предмета онъ быстро схватываетъ и кладетъ на бумагу; затѣмъ начинается анализъ подробностей, набѣгаетъ множество антитезъ, которыми романъ страшно изобилуетъ, ловятся на лету оттѣнки сказанной и достаточно уже развитой мысли, и надъ ними начинается новая работа, повтореніе стараго, только въ другихъ выраженіяхъ, повтореніе, загромождающее ясность предмета и объясняемое развѣ тѣмъ только, что романистъ каждое слово свое считаетъ неприкосновенною святыней. Гармонія цѣлаго теряется и въ силу этихъ повтореній, и въ силу тѣхъ постоянныхъ отступленій, которыя дѣлаетъ поэтъ для техническихъ описаній подробностей тогдашняго быта, быть можетъ, интересныхъ для англичанъ, для которыхъ Викторъ Гюго въ этомъ романѣ является сильнымъ соперникомъ Вальтеръ-Скотта, но иногда малозначущихъ для читателей другихъ странъ.

Если успѣетъ поэтъ, онъ приготовитъ еще два романа: «la Monarchie» и «Quatre-vingt-treize». Первый изъ этой трилогіи, уже оконченный, во всякомъ случаѣ долженъ быть отнесенъ къ замѣчательнымъ литературнымъ произведеніямъ, которыя вносятъ въ читающія массы извѣстную сумму идей, помимо эстетическаго наслажденія. Совершенно полный переводъ романа едва ли возможенъ, по обстоятельствамъ, независящимъ отъ переводчиковъ: по крайней мѣрѣ до сихъ поръ, изъ трехъ переводовъ, уже явившихся на русскомъ языкѣ, ни одинъ не можетъ быть названъ полнымъ, даже и въ первой части романа, которая представляетъ гораздо меньше неудобствъ, нежели послѣдующія части.

I.

Въ Бискайи и Галиціи, испанскихъ провинціяхъ, матери до сихъ поръ пугаютъ дѣтей своихъ словаки: «Смотри, вотъ я позову компрачикосовъ.» Compracłricos или comprapequenos — испанское слово, которое значитъ «дѣтопокупатели». Въ XVII в., существовало такое братство, состоявшее изъ бродягъ всѣхъ націй; дѣтопокупатели были бѣдны, но, по всей вѣроятности, были богаты начальники шаекъ, предприниматели, производившіе эту торговлю въ широкихъ размѣрахъ; братство имѣло свои законы, свою присягу, свои формулы; подобно цыганамъ, дѣтопокупатели назначали другъ другу свиданія, ихъ начальники обмѣнивались совѣтами и планами; были извѣстны четыре главныя мѣста свиданія — одно во Франціи, другое въ Англіи, третье въ Испаніи и четвертое въ Германіи.

Дѣтопокупатели не врали дѣтей, а покупали ихъ; покупали затѣмъ, чтобъ дѣлать изъ нихъ уродовъ, на потѣху толпѣ, вельможамъ и королямъ. Семнадцатый вѣкъ, вѣкъ развращенной наивности и утонченнаго, деликатнаго звѣрства, въ особенности много эксплуатировалъ дѣтей. Ребенокъ обыкновенный не забавенъ, но забавенъ горбатый; обыкновенный человѣкъ не забавенъ, но забавенъ карликъ и уродъ. Отсюда родилось цѣлое искусство для заготовленія уродовъ. Одинъ изъ анатомистовъ тогдашняго времени, докторъ Конквестъ, написалъ по-латини цѣлое сочиненіе, въ которомъ преподалъ разные пріемы для той особенной хирургіи, которая брала человѣческій образъ и природу за канву и выводила на ней свои прихотливые узоры. Придворный шутъ былъ попыткой приблизить человѣка къ обезьянѣ; въ тоже время обезьяною старались замѣнить человѣка: у англійскихъ герцогинь и графинь обезьяны служили въ качествѣ пажей, служанокъ и ливрейныхъ лакеевъ; возведенныя въ должности, обезьяны, такимъ образомъ, составляли противувѣсъ людямъ, низведеннымъ до степени животнаго и звѣря.

Приготовленіе уродовъ не ограничивалось поставкою феноменовъ для городскихъ площадей, шутовъ для дворцовъ — нѣчто въ родѣ дополненія въ придворнымъ, — евнуховъ для султанскихъ гаремовъ и сикстинской капеллы папы. Оно было очень разнообразно, и одно изъ торжествъ этого искусства составляло приготовленіе пѣтуха для короля англійскаго: было въ обычаѣ держать въ королевскихъ покояхъ человѣка, который пѣлъ пѣтухомъ. Онъ долженъ былъ бродить ночью по дворцовымъ корридорамъ и каждый часъ выкрикивать по-пѣтушиному. Для этого, въ дѣтствѣ, предназначенному для этого человѣку дѣлали операцію въ устьѣ пищепроводнаго горла; но такъ какъ съ этою операціей было связано слюнотеченіе, то любовница Карла II, герцогиня Портсмутская, выразила отвращеніе къ такому неопрятному пѣтуху, и съ того времени спеціальное приготовленіе его было брошено, но самая должность оставалась, чтобъ не умалить блеска короны. Екатерина II разсказываетъ въ своихъ запискахъ, что, когда прежде царь или царица были недовольны какимъ-нибудь русскимъ княземъ, то заставляли его сидѣть на корточкахъ въ большой дворцовой передней опредѣленное число дней и мяукать кошкою или кудахтать насѣдкою, подбирая ртомъ, на манеръ куръ, пищу съ полу.

Итакъ, покупка дѣтей соединялась съ искусствомъ ихъ уродовать. Продавцевъ было вволю, начиная съ несчастнаго отца, желавшаго отдѣлаться отъ своего семейства, и кончая господиномъ, извлекавшимъ пользу изъ своихъ рабовъ. Продажа людей считалась дѣломъ самымъ простымъ. Въ наши дни отстаивали это право войною, и не прошло ста лѣтъ еще, когда курфирстъ гессенскій продавалъ своихъ подданныхъ королю англійскому, который нуждался въ людяхъ для истребленія ихъ въ Америкѣ: курфирстъ гессенскій продавалъ «пушечное мясо», и къ нему являлись покупатели, какъ въ мяснику. Въ Англіи Яковъ И, обезглавивъ множество вельможъ и дворянъ, подарилъ ихъ вдовъ и сиротъ супругѣ своей, королевѣ; супруга-королева продала ихъ Вильяму Пенну, нуждавшемуся въ женщинахъ для заселенія пустыни.

Этотъ же Яковъ II, ревностный католикъ, исполненный любви къ Богу, преслѣдовавшій жидовъ, терпѣлъ дѣтопокупателей. Они нужны ему были ради государственныхъ цѣлей, состоявшихъ въ томъ, чтобы уничтожать строптивыя семейства, пресѣкать роды, стирать съ лица земли наслѣдниковъ, обирать одинъ родъ въ пользу другого, устраивать конфискацію и похищеннымъ одаривать фаворитовъ. Конечно, можно перерѣзать, какъ барановъ, тѣхъ, кто мѣшаетъ; но обезобразить еще лучше, по крайней мѣрѣ безопаснѣе: замаскировать человѣка не желѣзною маскою, средствомъ крайнимъ и хлопотливымъ, а собственнымъ же лицомъ его. Обдѣлать его, какъ китайцы обдѣлываютъ дерево, обдѣлать такъ, что родной отецъ не узнаетъ. Обладая этимъ искусствомъ, дѣтопокупатели не только отнимали у ребенка его собственную физіономію, по отнимали и память, усыпляя ребенка передъ операціей. Яковъ II иногда доходилъ до того, что признавался въ своемъ соучастничествѣ. Это одинъ изъ ужасовъ монархическаго терроризма. Обезображенный украшался королевскими лиліями: вмѣсто образа божія на него клали образъ королевскій. Этотъ способъ употреблялся тогда, когда требовалось доказать, что новое положеніе для ребенка создано по благоизволенію королевскому. Обдѣлывая дѣла, дѣтопокупатели были народъ скромный, умѣвшій хранить тайны, и къ тому же народъ религіозный — все это было на руку набожному королю. Но въ 1688 г., Оранская династія смѣнила Стюартовъ: Яковъ II умеръ въ изгнаніи и въ то время, какъ на гробницѣ его творились даже такія чудеса, что епископъ отёнскій исцѣлился отъ фистулы, Вильгельмъ III и затѣмъ Марія издали противъ братства дѣтопокупателей чрезвычайно строгіе законы. Слѣдствіемъ ихъ было бѣгство изъ Англіи не только дѣтопокупателей, но и разныхъ бродягъ. Всякая бродячая шайка, имѣвшая при себѣ ребенка, заподозрѣвалась въ принадлежности къ отвратительному братству и преслѣдовалась. Простые нищіе скрывались изъ Англіи, боясь прослыть за дѣтопокупателей. Бѣдняку опасно было имѣть собственнаго ребенка. Въ самомъ дѣлѣ, какъ доказать, что ребенокъ посланъ Богомъ, а не купленъ? И дѣти бросались, гдѣ попало, въ лѣсу, на берегу рѣки, бросались дѣтопокупателями, бросались нищими и матерями; дѣтей находили въ колодцахъ и водоемахъ. Дѣтопокупатели бѣжали въ Испанію; тамъ еще можно было имъ пріютиться, въ другихъ странахъ ихъ преслѣдовали также, какъ въ Англіи.

II.

Зима 1689—90 г. отличалась необыкновенною стужей и отмѣчена, какъ «памятная для бѣдныхъ». Много людей погибло тогда отъ холода и голода. 29 января 1690 г., вечеромъ, толпа людей копошилась на берегу одной изъ бухтъ негостепріимнаго портлэндскаго залива. Бухта эта была самая опасная и самая пустынная изъ всѣхъ, а потому самая надежная для такихъ судовъ, которыя хотѣли уѣхать никѣмъ незамѣченными. Сумерки сгущались надъ береговыми скалами. Къ одной изъ нихъ была причалена бискайская барка, очевидно дѣлавшая постоянные тайные рейсы между Испаніей и Англіей; на носу барки была вылѣплена позолоченая Богоматерь съ младенцемъ; подъ ней золочеными буквами написано «Матутина», имя судна, и устроена клѣтка для огня; огонь не былъ зажженъ, вѣроятно потому, что барка боялась обратить на себя вниманіе; въ морѣ эта клѣтка съ огнемъ исправляла двѣ должности: освѣщала путь и служила свѣчкой передъ Богоматерью. По доскѣ, переброшенной съ барки на плоскій выступъ скалы, постоянно ходили взадъ и впередъ люди, готовившіеся въ отплытію и переносившіе на барку багажъ. Лохмотья, въ которыя они были одѣты, показывали, что они принадлежали къ числу гражданъ, извѣстныхъ въ Англіи подъ названіемъ «лохмотниковъ». Ихъ было восьмеро, между ними двѣ женщины; маленькая фигурка ребенка часто появлялась на доскѣ, обремененная ношею; по виду ему моято было дать отъ десяти до одиннадцати лѣтъ. Экипажъ судна состоялъ изъ хозяина и двухъ матросовъ. Когда все было готово, когда перенесены были на судно мѣшки съ сухарями, боченокъ трески, коробка сушоныхъ овощей, боченки съ прѣсной водой, съ солодомъ и смолой, бутылки пива, чемоданъ, тюкъ пакли для факеловъ и сигналовъ, — начальникъ шайки, котораго можно было отличить по позументамъ на лохмотьяхъ, далъ сигналъ въ отплытію и первый бросился на барку ребенокъ; но его оттолкнули, и барка тотчасъ отчалила. Ребенокъ остался одинъ на утесѣ и устремилъ пристальный взглядъ на море.

Онъ не испустилъ ни звука, ни звука не раздалось и съ барки. Словно тѣни разставались на берегу Стикса. Нѣсколько минутъ спустя, барка вышла изъ бухты; ребенокъ проводилъ ее глазами, пока она совсѣмъ не скрылась. Онъ былъ изумленъ, но ни слѣда отчаянія на лицѣ: очевидно, ни онъ не любилъ тѣхъ, которые его оставили, ни они не любили его. Задумчиво сидѣлъ онъ и забывалъ холодъ. Вдругъ вода плеснула ему на ноги: начинался приливу, холодный вѣтеръ шевельнулъ волосы мальчика, и онъ вздрогнулъ, и словно пробудился къ жизни. Осмотрѣвшись, онъ увидѣлъ себя одинокимъ; въ карманѣ у него не было ни денегъ, ни хлѣба; тѣло едва было прикрыто курткою со взрослаго, ноги босы. Куда идти, что дѣлать? Онъ не зналъ, гдѣ онъ; онъ видѣлъ только, что съ одной стороны у него море, съ другой скалы, изрѣзанныя извилистыми, крутыми тропинками. Не въ море же бросаться? Рѣшительно повернувшись спиной въ бухтѣ, онъ сталъ карабкаться на утесъ, обнаруживая большую ловкость и цѣпкость; попадая на ледъ, онъ падалъ, но снова быстро вставалъ и лѣзъ дальше, хватаясь за кустарники, скользя въ пропасти, и наконецъ вышелъ на площадку. Съ одной стіровы передъ нимъ холмистая равнина, покрытая снѣгомъ, съ другой тоже море; надъ нимъ висѣло небо, покрытое туманомъ, заслонявшимъ звѣзды. Ребенокъ взглянулъ на море. Портлэндскій заливъ разстилался передъ нимъ, какъ на географической картѣ, бѣловатою площадью въ полукружіи холмовъ; но ни на землѣ, ни на морѣ ни единаго огонька. Въ воздухѣ чувствовалось приближеніе грозы. Изъ-за мысовъ то и дѣло показывались суда, торопившіяся стать на якорь. На горизонтѣ, чернымъ треугольникомъ, виднѣлась «Матутина», быстро уходившая дальше и дальше. Вѣтеръ крѣпчалъ, обращаясь въ бурю: «Матутина» распустила паруса, словно желая воспользоваться для бѣгства даже ураганомъ. Все умаляясь и умаляясь со своимъ огонькомъ, наконецъ на ней показавшимся, она приковывала къ себѣ вниманіе ребенка до тѣхъ поръ пока не исчезъ и огонекъ. Ребенокъ перенесъ свои взгляды на долину, на холмы, туда, гдѣ можно было встрѣтить живое существо, и пошелъ.

Было около семи часовъ вечера. Ребенокъ находился на южной оконечности полуострова Портлэнда. Поверхность шла уступами; ночь становилась темнѣй. Иногда онъ умѣрялъ шаги, какъ бы раздумывая самъ съ собой; потомъ остановился, насторожилъ уши, какъ олень, подумалъ съ минуту, и повернулъ вправо, въ небольшому холму, откуда, слышался какой-то звукъ, не похожій ни на шумъ моря, ни на шумъ вѣтра. Нѣсколько шаговъ и онъ былъ у подошвы холма, на которомъ чернѣло что-то странное: нѣчто въ родѣ большой руки, прямо торчавшей изъ земли. На верхней оконечности этой руки что-то протягивалось горизонтально, въ родѣ указательнаго пальца, подпертаго снизу большимъ. Эта рука и эти пальцы рисовались на небѣ прямоугольникомъ. Изъ точки соединенія указательнаго пальца съ большимъ тянулась веревка, на которой висѣло что-то черное и безформенное. Покачиваемая вѣтромъ, веревка издавала звукъ цѣпи, и этотъ-то звукъ слышалъ ребенокъ. И въ самомъ дѣлѣ то била не веревка, а цѣпь. Масса, привязанная къ цѣпи, представляла сходство съ футляромъ. Она была спелената, какъ ребенокъ, и длинна, какъ взрослый человѣкъ. Вверху, за какую-то округлость футляра, цѣпь обвивалась однимъ концомъ. Въ нижней части своей футляръ разорвался и изъ трещинъ его торчали какіе-то ошметья.

Легкій вѣтеръ, покачивая цѣпь, покачивалъ и ту пассивную массу, которая висѣла на ней; въ этой массѣ было что-то паническое; ужасъ, отнимающій у предметовъ ихъ размѣры, оставлялъ ей только"очертанія; это было скопленіе мрака въ образѣ; надъ ней была ночь и въ ней была ночь; сумерки, восходы луни, захожденіе созвѣздій за скалы, облава, направленіе вѣтровъ, перемѣны въ воздухѣ — все вошло въ составъ этого видимаго ничтожества, этого человѣка, который сталъ останками природы и общества, который пересталъ уже существовать, но все еще являлся надъ могилой, какъ нѣчто не подлежащее общимъ законамъ.

Преданный на произволъ стихіямъ, подвергаясь разложенію на открытомъ воздухѣ, лѣтомъ въ прахъ, осенью въ грязь, онъ словно свидѣтельствовалъ о безстыдствѣ смерти, которая нахально показывала свое дѣло, ничѣмъ не прикрываясь. Все пользовалось имъ и все его уничтожало: кровь его пили, кожу ѣли, мясо крали. Все что проходило мимо его, что-нибудь у него занимало. Зима заняла у него холоду, полночь — страху, желѣзо — ржавчины, чума — міазмовъ, цвѣты — запаху. Его медленное разложеніе было словно пошлиной трупа бурѣ, дождю, росѣ, гадамъ, птицамъ. Всѣ мрачныя руки ночи рылись въ этомъ мертвецѣ, въ этомъ странномъ жильцѣ ночи, въ этой тѣни, дополнявшей мракъ. Когда исчезалъ день, въ наступавшей безмолвной тьмѣ, онъ мрачно согласовался со всѣмъ. Однимъ своимъ присутствіемъ онъ увеличивалъ ужасъ бури, страха ночи и неподвижность свѣтилъ. Въ немъ соединялось все то, что было невыразимаго въ пустынѣ; возлѣ него чувствовалось уменьшеніе жизни, и само окружающее пространство внушало меньше довѣрія и мужества. Трепетъ кустарниковъ и травъ, безвыходная грусть, какое-то полусознательное безпокойство, трагически приноравливали весь пейзажъ къ этой черной фигурѣ, висящей на цѣпи. Вѣчное содроганіе дѣлало его ужаснымъ. Онъ казался въ пространствѣ центромъ, и словно что-то необъятное опиралось на него. Кто знаетъ? Быть можетъ, это то, прозрѣваемое въ будущемъ, теперь попранное, правосудіе, которое выше насъ. Въ его существованіи внѣ могилы была и месть ему людей, и его месть людямъ. Онъ свидѣтельствовалъ въ этомъ мракѣ и въ этой пустынѣ о безпокойной матеріи, потому что только та матерія смущаетъ насъ, въ которой жилъ духъ. Онъ приносилъ жалобу на здѣшній законъ закону верховному. Оставленный здѣсь людьми, онъ ожидалъ Бога, и надъ нимъ носились въ туманныхъ очертаніяхъ мрачныя грезы мрака.

Ребенокъ, вперивъ въ этотъ трупъ взоры, безмолвно стоялъ передъ нимъ, словно пригвожденный въ мѣсту. Для взрослаго это была висѣлица, для ребенка — привидѣніе; гдѣ взрослый видитъ трупъ, ребенокъ — призракъ. Его тянуло на вершину холма; онъ сдѣлалъ шагъ, другой, и взошелъ, желая сойдти, приблизился, желая удалиться. Призракъ былъ осмоленъ и блестѣлъ тамъ и сямъ. Ребенокъ разглядѣлъ лицо, которое было обмазано смолой, и на которомъ, вмѣсто рта, носа и глазъ, зіяли отверстія. Тѣло было какъ бы запаковано въ толстую ткань, пропитанную нефтью; ткань мѣстами разорвалась и обнаруживала то колѣно, то бокъ, то мясо, то кости. Лицо было земляного цвѣта съ серебристыми полосками, которыя оставили бродившіе по немъ слизняки. Весь въ трещинахъ черепъ походилъ на отверстіе испорченнаго плода. Оставшіеся цѣлыми зубы выражали улыбку, а изъ открытаго рта казалось выходилъ еще крикъ. На щекахъ замѣтно было нѣсколько волосъ. Наклоненная голова была въ такомъ положеніи, что, казалось, внимательно къ чему-то прислушивалась; внизу изъ футляра торчали ноги, а подъ ними на землѣ стояли башмаки, упавшіе съ ногъ повѣшеннаго: босой ребенокъ пристально поглядѣлъ на нихъ. Видно было, что въ трупѣ недавно произведены были поправки: лицо, колѣно и бокъ высмолили заново. Очевидно, что трупъ этотъ былъ драгоцѣненъ, если о немъ такъ заботились. Когда человѣкъ былъ живъ, о немъ не думали, но въ мертвецу приложили стараніе. Египтяне дорожили муміями царей; простой человѣкъ, вздернутый на висѣлицу, тоже на что нибудь годился: онъ служилъ пугаломъ для контрабандистовъ. Контрабанда не уменьшалась, но контрабандистовъ продолжали вѣшать и осмаливать вплоть до 1822 года. Впрочемъ, вѣшали и осмаливали не ихъ однихъ: этой почетной смерти удостоивались иногда и воры, и убійцы, и поджигатели.

Трудно сказать, что думалъ и чувствовалъ ребенокъ подъ висѣлицей; неодолимая сила пригвоздила его къ мѣсту, и онъ не могъ оторваться отъ этого лица, которое глядѣло на него тѣмъ пристальнѣе, что было лишено глазъ. То былъ взглядъ какъ бы разлитой въ пространствѣ, то была пристальность невыразимая, въ которой чуялись и свѣтъ, и мракъ, выходившіе изъ черепа, и изъ зубовъ, и изъ пустыхъ глазныхъ впадинъ. Смотрѣла вся голова мертвеца, взглядъ ея чувствовался, хотя глазъ не было въ этой головѣ, но это-то и поражаетъ насъ ужасомъ.

Мало-по-малу и самъ ребенокъ становился ужасенъ. Онъ цѣпенѣлъ, не двигался и терялъ сознаніе, засыпая тѣмъ сномъ, который предшествуетъ смерти у замерзающихъ. Ребенокъ дѣйствительно замерзалъ. Вдругъ мертвецъ задвигался. Какъ всегда передъ бурей, вѣтеръ утихъ и мертвецъ висѣлъ неподвижно, когда ребенокъ его разсматривалъ; но буря приближалась: сильный порывъ вѣтра — и мертвецъ, словно кѣмъ подталкиваемый, зашатался съ такою силою, что цѣпь завизжала: это движеніе и пробудило ребенка, и онъ довольно ясно почувствовалъ страхъ. Страхъ этотъ усилился и заставилъ ребенка вздрогнуть, когда налетѣла стая вороновъ и, разсѣвшись на висѣлицѣ, подняла страшное карканье. Черезъ минуту эти дикіе крики смолкли, и вороны, одинъ за другимъ, перелетѣли на мертвеца, который исчезъ подъ черными двигающимися точками. Бѣшеный взрывъ вѣтра подтолкнулъ его снова, и онъ вдругъ зашатался изъ стороны въ сторону, словно въ послѣдней борьбѣ съ жизнію, словно хотѣлъ онъ порвать цѣпь и освободиться отъ жадной стаи. Птицы испугались и вспорхнули, но, немного погодя, накинулись снова, хотя мертвецъ продолжалъ рваться; вороны бросались на него и отлетали, съ остервенѣніемъ нападали на свою добычу, которая отбивалась отъ нихъ съ ожесточеніемъ не меньшимъ: живой не могъ бы такъ бороться. Удары клювовъ и когтей, карканье, терзанье клочьевъ, которые нельзя уже было назвать мясомъ, трескъ висѣлицы, содроганье скелета, бряцанье желѣза, вой вѣтра и отдаленный шумъ моря — эти звуки, эта картина поразила ребенка такимъ страхомъ, что онъ затрясся всѣмъ тѣломъ, зашатался, едва не упалъ и опрометью бросился бѣжать прочь.

Бѣгство, вызванное страхомъ, согрѣло его. Вмѣстѣ съ усталостью проходилъ и страхъ; онъ остановился, оглянулся назадъ; воображаемой погони мертвеца не было, и ребенокъ но немногу успокоился и пошелъ тише. У дѣтей впечатлѣнія не задерживаются; отъ нихъ ускользаютъ отдаленныя очертанія, придающіе полноту печальнымъ предметамъ; самая слабость защищаетъ ребенка отъ впечатлѣній сложныхъ: онъ видитъ простой фактъ, а не все то, что группируется около факта; вслѣдствіе этого страхъ могъ скоро пройдти, а побѣда надъ этимъ чувствомъ могла придать ему больше бодрости. Онъ въ самомъ дѣлѣ чувствовалъ себя сильнѣе и шелъ самоувѣреннѣе, надѣясь найдти пристанище, и утолить свой голодъ, начавшій его безпокоить: другихъ цѣлей онъ не имѣлъ и имѣть не могъ. Взобравшись на довольно высокій холмъ, ребенокъ оглядѣлся: къ востоку чернѣли клубы дыма. Гдѣ дымъ, тамъ жилье. Ребенокъ направился туда; но дорога становилась труднѣе; приходилось снова прыгать со скалы на скалу, спускаться въ пропасти и выбираться изъ нихъ. Время отъ времени онъ останавливался и прислушивался, какъ олень. Издали, слѣва, доносился до него какой-то широкій и вмѣстѣ слабый шумъ, похожій на глубокіе звуки рожка. То былъ шумъ снѣжной бури, съ моря мчавшейся на землю. Вскорѣ ребенокъ почувствовалъ на лицѣ своемъ большія хлопья падающаго снѣга.

III.

Снѣжная буря на морѣ принадлежитъ къ явленіямъ пагубнымъ для судовъ, и такую бурю пришлось испытать судну «Матутина», на которомъ удалялась изъ Англіи шайка дѣтопокупателей. Оно было легко на ходу, но грузъ, состоявшій изъ десяти человѣкъ и багажа, былъ ему не совсѣмъ подъ силу. Выйдя въ открытое море, пассажиры оживились и весело заговорили между собой: одна опасность оставлена назади, но впереди была другая, о которой однакожъ думали только хозяинъ судна и одинъ изъ пассажировъ, лысый, важный старикъ, похожій на нѣмца, хотя поблекшая наружность его принадлежала къ числу тѣхъ, по которымъ нельзя опредѣлить національность. Онъ всякій разъ набожно снималъ шляпу, когда проходилъ мимо статуи Богородицы, и вообще руки его постоянно складывались на молитву. Наблюдатель прочелъ бы на его физіономіи смѣсь великихъ добрыхъ качествъ и столь же великихъ злыхъ: онъ могъ бы упасть ниже тигра и подняться выше человѣка. Его безстрастность, быть можетъ только напускная, носила на себѣ печать окаменѣлости сердца, свойственнаго палачу, и окаменѣлости ума, свойственнаго мандарину. Можно было утверждать, что ему все было доступно, даже нѣжность, потому что чудовищное также имѣетъ свою полноту. Каждый ученый до нѣкоторой степени — трупъ; старикъ былъ ученый, и это легко было замѣтить по его движеніямъ, по складкамъ его платья. Окаменѣлая наружность его носила выраженіе угрюмое, но безъ тѣни лицемѣрія и цинизма: задумчивымъ сдѣлало его преступленіе. Начальникъ шайки часто подбѣгалъ къ нему и что-то говорилъ ему шопотомъ; старикъ кивалъ, въ отвѣтъ, головою, и обращалъ взоры къ небу. Повидимому, онъ также внимательно наблюдалъ за тѣмъ, что дѣлалось или готовилось вверху, какъ хозяинъ барки за тѣмъ, что дѣлалось на морѣ. Послѣдній обратилъ вниманіе на фигуру старика и, подозвавъ къ себѣ начальника шайки, спросилъ его, кто это, не начальникъ ли?

— Это и сумасшедшій, и мудрецъ, и душа шайки, но не начальство.

Передавъ матросу руль, хозяинъ судна подошелъ къ старику съ видомъ любопытства и ироніи. Между ними завязался разговоръ; старикъ сказалъ, чтобъ его ввали докторомъ. Этотъ докторъ въ самомъ дѣлѣ обнаружилъ обширныя знанія въ морскомъ дѣлѣ и доказалъ, что* онъ не даромъ смотрѣлъ на небо. Иронія хозяина судна обратилась въ уваженіе, и онъ принялъ къ руководству нѣкоторые его совѣты, но отказывался вѣрить, что судну грозитъ большая опасность отъ снѣжной бури, предвѣстіе которой докторъ видѣлъ въ блѣдно-синемъ облакѣ, появившемся на горизонтѣ. Это облако испугало и самого доктора, но онъ проговорилъ:

— И по дѣломъ! Что до меня — я согласенъ.

Вѣтеръ крѣпчалъ; хозяинъ судна терялъ самоувѣренность, тѣмъ болѣе, что совѣты доктора были уклончивы и облечены въ какую-то таинственность. Онъ сказалъ:

— Если нынѣшнею ночью, когда мы будемъ среди моря, послышится звукъ колокола — судно погибло. Хозяинъ поглядѣлъ на него съ изумленіемъ и спросилъ: «Что вы хотите сказать?» Докторъ не отвѣчалъ: онъ погрузился въ задумчивость и машинально произнесъ:

— Наступила минута омыться чернымъ душамъ.

— Онъ скорѣе сумасшедшій, чѣмъ мудрецъ, проворчалъ хозяинъ и отошелъ въ рулю.

Блѣдно-синее облако становилось больше и больше, заволакивая небо. Поверхность моря приняла грязно-свинцовый цвѣтъ и бороздилась глубокими волнами. Небо не предвѣщало ничего хорошаго. Хозяинъ взглянулъ въ ту сторону, гдѣ стоялъ докторъ, но тамъ его не было: онъ спустился въ каюту, сѣлъ на стулъ возлѣ печки, гдѣ поваръ варилъ уху, вынулъ изъ кармана кожаную чернильницу и сафьянный портфель, изъ котораго взялъ пожелтѣвшій пергаментъ, и сталъ писать на немъ. Качка усиливалась и писать было не совсѣмъ удобно, но докторъ писалъ и писалъ долго. Затѣмъ, замѣтивъ у повара бутылку, оплетенную прутьями, которую тотъ часто подносилъ къ губамъ, докторъ увидалъ на ней, выплетенное краснымъ на бѣломъ фонѣ, имя «Гардкваннонъ».

— Эта бутылка фламандца Гардиваннона? спросилъ онъ.

— Да, его. Онъ мнѣ на память оставилъ ее, бѣдняжка, когда его посадили въ четемскую тюрьму.

Докторъ съ трудомъ вывелъ еще нѣсколько строкъ на пергаментѣ, высушилъ его у печки, вложилъ въ портфель и вмѣстѣ; съ чернильницею опустилъ въ карманъ. Едва успѣлъ онъ это продѣлать, какъ могучій валъ налетѣлъ на судно и всѣ почувствовали, что начался тотъ ужасающій танецъ, которымъ суда встрѣчаютъ бурю. Докторъ вышелъ на палубу. Барка бѣшено неслась съ волны на волну, среди страшной тьмы и снѣга, падавшаго изъ нависшей надъ моремъ тучи; слѣдить за направленіемъ вѣтра становилось невозможнымъ; пассажиры неслись на удалую и страхъ закрадывался въ ихъ души.

Характеристическая черта снѣжной бури — мракъ. Природа измѣняетъ свой видъ: блѣдное небо становится чернымъ, темный океанъ — бѣлымъ. Тьма внизу, мракъ вверху; горизонтъ — сплошная стѣна дыма, зенитъ словно покрытъ крепомъ; буря походитъ на внутренность собора, обтянутую трауромъ, но безъ свѣтильниковъ. Кромѣ необъятной тьмы, на волнахъ ничего не видно: ни блуждающаго огонька, ни фосфорическаго свѣта. Среди этого мрака падаетъ пыль блѣдныхъ пятенъ, бороздящихъ пространство между небомъ и моремъ. То — скользящіе, носящіеся я дрожащіе въ воздухѣ хлопья снѣга, напоминающіе саванъ, получившій способность жить и двигаться. Снѣжное сѣяніе сопровождается порывистымъ сѣвернымъ вѣтромъ, рвущимъ океанъ и открывающимъ въ немъ невѣдомыя, угрожающія пучины. По временамъ громадная молнія, красномѣднаго цвѣта, прорѣзываетъ мрачныя тучи, озаряя ихъ; но не слышно ни одного удара грома. Молнія сѣверныхъ урагановъ безмолвна, словно нѣмая угроза зіяющей неумолимой пасти. Снѣговая буря — буря слѣпая и молчаливая. Часто послѣ ея окончанія, корабли тоже становятся слѣпыми, а матросы нѣмыми. Выбраться цѣлымъ изъ подобной бездны трудно, но все-таки возможно.

«Матутина» встрѣтила этотъ ураганъ съ распущенными парусами, которые стремительно уносили ее, и брызги пѣны поднимались выше мачты. Вдругъ. среди мрака, раздались удары колокола. Хозяинъ встрѣтилъ ихъ хохотомъ.

— Отлично, сказалъ онъ. Этотъ колоколъ доказываетъ, что берегъ близко.

— Неправда, произнесъ докторъ: берегъ далеко. Этотъ звонъ съ моря. Между Портлэндомъ и Ламаншскимъ архипелагомъ, среди моря, прикрѣпленъ къ отмелямъ желѣзными цѣпями баканъ, на баканѣ утвержденъ колоколъ, который и звонитъ, когда море начнетъ вздувать волнами баканъ. Слышать этотъ звонъ — значитъ погибать; мы не услыхали бы звона, еслибъ не сбились съ дороги: колоколъ предупреждаетъ насъ, что наша барка несется на подводные камни.

Въ то время, какъ докторъ говорилъ, вѣтеръ утихъ немного, и звонъ раздавался мѣрно; этотъ перемежающійся, похоронный звонъ бездны словно подтверждалъ слова доктора. Пассажиры, затаивъ дыханіе, слушали съ невольнымъ ужасомъ то доктора, то колоколъ. Но хозяинъ судна не унывалъ: онъ попробовалъ довернуть барку на западъ, въ открытое море; маневръ былъ исполненъ исправно, но волны вздымались выше и выше, и ураганъ, какъ усердный палачъ, четвертовалъ судно; черезъ минуту, не было на немъ ни стеньги, ни мачты, ни статуи богородицы; оставался одинъ руль. «Пока руль въ рукахъ, не все еще пропало», кричалъ хозяинъ, приказывая очищать палубу отъ всего лишняго. Подъ вліяніемъ грозившей опасности, экипажъ и пассажиры работали съ лихорадочнымъ увлеченіемъ, и палуба быстро очистилась отъ всего лишняго.

— Теперь привяжите меня къ рулю, чтобъ не снесло вѣтромъ, сказалъ хозяинъ.

Его стали привязывать; онъ смѣялся и кричалъ волнѣ: «Реви, старая, реви! видалъ я и не такія бури!» Когда его привязали, онъ схватилъ руль съ тою странною радостью, которую внушаетъ опасность: «Все хорошо, товарищи! Да здравствуетъ бургосская богоматерь! Направимъ къ западу!» Набѣжавшій съ боку колоссальный валъ ударилъ судно въ заднюю часть; облако пѣны покрыло корму и раздался трескъ; когда пѣна разсѣялась — ни хозяина, ни руля не оказалось: все было сорвано и осталось въ морѣ.

— Бросимъ якорь! закричалъ начальникъ шайки, и спасемъ хозяина.

Бросили якорь, но канатъ разорвало, какъ витку, и якорь остался на днѣ моря. Безъ якоря и руля судно сдѣлалось игрушкою волнъ и каждую минуту готово было повернуться килемъ вверхъ, какъ мертвая рыба. Колокольный звонъ становился слабѣе и слабѣе и, наконецъ, совсѣмъ затихъ. Судно неслось съ прежнею быстротою, среди ужасающаго мрака; вдругъ показалось красное пятно.

— Маякъ! закричали погибающіе.

Въ самомъ дѣлѣ, они неслись къ маяку, устроенному для предупрежденія мореплавателей отъ каскетскихъ рифовъ. Судно прямо направлялось къ нимъ; огонь, разведенный на желѣзной рѣшеткѣ судна, помогалъ различать издали безформенную массу подводныхъ камней; но вотъ они ближе и ближе, и камни предстали во всемъ своему грозномъ величіи. Гибель казалась неизбѣжною, когда начальникъ шайки предложилъ отчаянное средство: оторвали бревно отъ обшивки судна, положили его на палубу, выдвинули однимъ концомъ за судно, а на другой конецъ налегли шестеро пассажировъ, сильно придавивъ его. Маневръ заключался въ томъ, чтобъ оттолкнуться, при помощи этого бревна, отъ скалы. Онъ и удался: барку оттолкнуло и понесло куда-то опять, но бревно упало въ воду. Прошло не иного времени и передъ судномъ снова показалось какое-то черное чудовище, новые рифы, нѣчто въ родѣ каменной мостовой среди океана. Это былъ рифъ Ортакъ, возвышающійся стѣною на восемьдесятъ футовъ надъ поверхностью воды; суда разбивались объ него въ дребезги, но лучъ надежды мелькалъ еще для «Матутины», потому что волны не разбивались о гладкую поверхность утеса, а равномѣрно прихлынутъ и отхлынутъ, какъ приливъ и отливъ; если судно попадетъ въ прихлынувшую волну, то гибель его неизбѣжна, если въ отхлынувшую, то его отнесетъ прочь. Всѣ ждали своей участи съ трепетомъ сердца; но судьбѣ угодно было пощадить барку и на этотъ разъ, и она снова понеслась по морю. Волны, вздуваясь выше и выше, становились короче; это значило, что судно попало въ проливъ; узкое мѣсто, по которому оно плыло, находилось между Каскетами и Ортакомъ съ одной стороны, и отмелью Ориньи съ другой; передъ этой отмелью разбросаны были утесы и вода клокотала, образуя опасные водовороты. «Матутина» все ближе и ближе подходила къ одному утесу; вдругъ ее оттолкнуло словно ударомъ кулака титана, и она бросилась въ противную сторону. Это чудо совершилъ вѣтеръ, мгновенно перемѣнившій направленіе: вмѣсто сѣвернаго, подулъ южный. Эта перемѣна началась, вихремъ. Схваченная имъ за всѣ оставшіяся снасти, какъ мертвецъ за волосы, «Матутина» понеслась впередъ. Это было спасеніе, но спасеніе, походившее на помилованія, которыя давалъ Тиберій цѣною изнасилованія: вѣтеръ бѣшено рвалъ и металъ барку, разрушавшуюся все болѣе и болѣе; съ неба посыпался градъ; пассажиры сбивались въ кучу, схватывались другъ за друга, ежеминутно ожидая, что ихъ сброситъ въ пучину; вдругъ волненіе прекратилось; молніи исчезли; вмѣсто града повалилъ снѣгъ, и поверхность моря стала гладкою. Такія внезапныя перемѣны свойственны снѣговымъ бурямъ; электрическій токъ истощился и стихло все, даже волна, сохраняющая во время обыкновенныхъ бурь продолжительное движеніе. Такъ было и въ наши дни, когда 27-го іюля 1867 г., близъ Джерсея, вѣтеръ, бушевавшій въ теченіе четырнадцати часовъ, вдругъ перешелъ въ полнѣйшій штиль.

Погибающіе вздохнули свободно; имъ казалось, что судьба сжалилась надъ ними, что на утро ихъ замѣтитъ какой-нибудь корабль и спасетъ. Но въ то время, когда эта надежда блеснула имъ, матросъ, спускавшійся въ трюмъ за канатомъ, вышелъ оттуда и сказалъ, что трюмъ полонъ водою.

— Что же это значитъ? вскричалъ начальникъ шайки.

— Это значитъ, возразилъ матросъ, что черезъ полчаса мы пойдемъ ко дну.

«Матутина» получила течь; гдѣ была трещина — отгадать невозможно; насоса не было; не было ни руля, ни запасной лодки, ни веселъ, ни паруса, ни вѣтра. Въ торжественной тишинѣ несчастные сознавали, что наступила рѣшительная минута, и ужасъ навелъ на нихъ оцѣпенѣніе. Барка погружалась. Попробовали облегчить ее: покидали въ море все, что можно было бросить; развинтили даже гайки отъ желѣзной печи, сняли замазку и самую печь бросили въ волны; это облегчило судно, но не предотвратило погибели: оно стало погружаться медленнѣе, — только. Начальникъ шайки, время отъ времени, посматривалъ на цифры дѣленія, обозначенныя на носу судна, чтобъ убѣдиться въ скорости погруженія судна.

— Нѣтъ ли еще чего выбросить? закричалъ онъ, увидѣвъ, что минута гибели близка.

Докторъ, о которомъ забыли всѣ въ этой суматохѣ, показался изъ-за темнаго угла каюты и произнесъ: «есть». — Что такое? спросилъ начальникъ.

— Наше преступленіе, отвѣчалъ докторъ.

Дрожь пробѣжала по тѣлу пассажировъ: "аминь, " сказали они почти въ одинъ голосъ. Поднявъ руку къ небу, блѣдный, докторъ проговорилъ: «на колѣни!» Всѣ зашевелились, приготовляясь исполнить приказаніе.

— Бросимъ въ море наши преступленія, началъ онъ снова. Они тяготѣютъ надъ нами и влекутъ во дну наше судно. Нечего думать о спасеніи жизни, о томъ что спасти невозможно: позаботимся лучше о спасеніи души. Наше послѣднее преступленіе, только что совершенное, или лучше сказать, только что, довершенное нами, давитъ насъ. Думать о спасеніи, когда за нами стоитъ покушеніе на убійство, — значитъ нечестиво искушать бездны. Преступленіе противъ ребенка — преступленіе противъ Бога. Я знаю, что намъ необходимо было отправиться, но мы пустились на вѣрную гибель. Буря настигла насъ, и эта хорошо, не жалѣйте о жизни. Недалеко отъ насъ берега Франціи: тамъ ждетъ насъ такая же висѣлица, какъ и въ Англіи. Единственное наше убѣжище, Испанія, далеко, и намъ предстояло два рода смерти: либо быть повѣшенными, либо утонуть въ морѣ. Богъ выбралъ за насъ: возблагодаримъ его. Онъ даруетъ намъ такую смерть, которая можетъ омыть наши грѣхи. Наша смерть неизбѣжна, братья. Вспомните, что мы недавно употребляли всѣ усилія для того, чтобъ отправить на небо ребенка, и что въ ту самую минуту, когда я говорю вамъ, быть можетъ надъ нашими головами душа его обвиняетъ насъ предъ вѣчнымъ судіей. Употребимъ же на раскаяніе послѣднія мгновенія, постараемся загладить вину: быть можетъ это возможно еще. Если ребенокъ переживетъ насъ — станемъ молиться за него; если онъ умеръ — постараемся, чтобы онъ простилъ насъ. Снимемъ съ себя наше преступленіе, освободимъ отъ него нашу совѣсть. Постараемся избавиться отъ самой ужасной погибели: чтобъ души наши не погибли передъ Господомъ. Тѣла пойдутъ къ рыбамъ, но души къ дьяволу. Пожалѣйте же самихъ себя. На колѣни, говорю вамъ. Раскаяніе — то судно, которое не тонетъ, а компасъ — молитва.

Волки превратились въ ягнятъ. Въ минуты отчаянія, такія превращенія бываютъ. Случается, что тигры лижутъ распятіе. Когда открываются мрачныя врата вѣчности — вѣровать трудно, но совсѣмъ не вѣровать — невозможно. Какъ бы ни были несовершенны религіи, основанныя человѣкомъ, въ послѣднія минуты душа содрогнется даже и въ томъ случаѣ, если религія не говоритъ о вѣчности. Что-то начинается послѣ смерти. Въ минуту агоніи чувствуешь надъ собою отвѣтственность. Прошлое усложняется будущимъ; извѣстное превращается въ такую же бездну, какъ и неизвѣстное, и эти двѣ бездны, одна, исполненная грѣховъ, другая — ожиданія, сливаютъ въ одно свои отраженія; это-то сліяніе двухъ безднъ и ужасаетъ умирающаго.

Послѣдняя надежда на жизнь въ здѣшнемъ мірѣ исчезла; они понимали и сознавали это, и возложили свои упованія на жизнь будущую. Ужасъ обнималъ ихъ, и они обратились къ доктору, какъ къ якорю спасенія. «Кромѣ тебя, никого у насъ нѣтъ, говорили они. Мы исполнимъ все, что прикажешь. Приказывай же»!

— Сколько еще остается намъ времени? спросилъ докторъ у матроса.

— Немного болѣе четверти часа, отвѣчалъ тотъ, посмотрѣвъ на дѣленіе.

— Хорошо.

Онъ вынулъ изъ кармана чернильницу и пергаментъ, на которомъ писалъ въ каютѣ, приказалъ зажечь факелъ и сталъ читать. И среди моря, на этой палубѣ, медленно погружавшейся въ бездну, словно на колеблющейся поверхности могилы, началось чтеніе, къ которому, казалось, прислушивалась сама тьма. Осужденные на смерть опустили головы; свѣтъ факела увеличивалъ блѣдность ихъ лицъ. Докторъ читалъ по-англійски. Повременимъ, когда чей-нибудь жалобный взоръ, казалось, просилъ объясненія, докторъ останавливался и повторялъ непонятое слово по-французски, по-испански, по-итальянски или по-басски. Слышались подавленныя рыданія и глухіе удары въ грудь.

Окончивъ чтеніе, докторъ положилъ пергаментъ на крышку люка и подписавъ свое имя: докторъ Герардцсъ Гестемунде, попросилъ подписаться другихъ. Когда всѣ это исполнили, онъ потребовалъ фляжку Гардкваннона, вложилъ въ нее пергаментъ, закупорилъ и осмолилъ.

— Кончено! сказалъ онъ и, повернувшись спиною въ несчастнымъ, подошелъ въ краю палубы, посмотрѣлъ въ пространство и сказалъ съ глубокимъ выраженіемъ: Bist du bei mir? Онъ обращался вѣроятно къ какому-нибудь призраку. Барка потопала. Несчастные погружались въ глубокую думу. Молитва — великая сила. Они не склонялись, но какъ-то гнулись, словно опадающій парусъ, когда вѣтеръ стихаетъ. Эта суровая толпа, сложивъ руки и опустивъ голову, мало по малу, принимала положеніе людей, возложившихъ послѣднее упованіе на Бога. Докторъ вернулся къ нимъ. Каково бы ни было его прошедшее, но при развязкѣ своей жизни этотъ старикъ былъ великъ. Роковая минута захватила его не въ расплохъ, и переходъ въ вѣчность, наполняя его мысли, не смущалъ его. Спокойствіе ужаса и созванное величіе Бога проглядывало въ чертахъ его. Этотъ престарѣлый, погруженный въ думу, разбойникъ былъ величавъ какъ первосвященникъ.

— Слушайте, сказалъ онъ, бросая факелъ въ море: мы уминаемъ. Помолимся.

Всѣ преклонили колѣни. На палубѣ была уже вода. Докторъ одинъ стоялъ. Какъ бѣлыя капли слезъ, падали на него хлопья снѣга, замѣтно выдѣляя его среди тьмы, словно говорящую статую мрака.

— Pater noeter! произнесъ онъ и осѣнилъ себя крестнымъ знаменіемъ.

И всѣ, каждый на своемъ языкѣ, сталъ повторять за докторомъ слова молитвы.

— Да будетъ воля твоя, шептали погибающіе.

— Какъ на небеси и на земли…

Никто ужъ не повторялъ этихъ словъ. Черезъ минуту море была гладко. Снѣгъ продолжалъ тихо падать. Надъ тѣмъ мѣстомъ, гдѣ была барка, что-то всплыло: то была оплетенная ивнякомъ и засмоленная фляжка Гардкваннона.

IV.

На землѣ была такая же сильная буря, какъ и на морѣ, и шелъ такой же снѣгъ. Побѣждая тысячи трудностей, среди мрака и снѣга, ребенокъ продолжалъ идти. Встрѣтивъ слѣды на снѣгу, онъ нѣкоторое время шелъ туда, куда они вели, но слѣды вдругъ исчезли; ребенокъ нагнулся и сталъ искать, но ничего не было видно; поднимаясь, онъ услышалъ какой-то трогательный, жалобный и безсильный крикъ; онъ слышался гдѣ-то вблизи, но гдѣ — ребенокъ долгое время не могъ найдти; онъ было-пошелъ впередъ, но кривъ послышался явственнѣе, и онъ вернулся снова. Ему становилось и страшно отъ этого крика, такъ что онъ хотѣлъ бы убѣжать, и жалость проникала въ его сердце. Онъ снова началъ искать и увидѣлъ, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ себя, возвышеніе въ человѣческій ростъ, узкое и длинное, похожее на могилу на бѣломъ кладбищѣ. Изъ этого возвышенія послышался крикъ. Ребенокъ нагнулся и сталъ руками раскапывать снѣгъ. Показалось блѣдное лицо съ закрытыми глазами, съ открытымъ ртомъ, полнымъ снѣга; разсыпавшіеся волосы смѣшались со снѣгомъ; ребенокъ дотронулся до этого лица — оно было холодно какъ ледъ. То было неподвижное, мертвое лицо женщины. Ребенокъ сталъ разрывать далѣе и подъ руками его вдругъ что-то зашевелилось: у обнаруженной мертвой груди женщины, гдѣ оставалась еще застывшая капля молока, лежалъ маленькій, худенькій, блѣдный отъ холода ребенокъ. Это была дѣвочка, мѣсяцевъ шести., Ребенокъ вяялъ ее на руки, завернулъ въ свою куртку и пошелъ далѣе. Иногда дѣвочка вскрикивала, тогда онъ начиналъ ее покачивать и она смолкала. Ноша эта, однако, сильно утомляла его, отнимая послѣднія силы. Къ счастью, онъ попалъ, наконецъ, въ жилое мѣсто. Передъ нимъ явилась куча трубъ и крышъ, а съ ними надежда на ночлегъ, ужинъ и отдыхъ. Эта надежда влила новыя силы въ мальчика, и онъ смѣло постучался у богатаго дома; отвѣта не было; онъ постучался у дома бѣдняка — отвѣта не было. Въ Уэймутѣ, куда онъ вошелъ, очевидно всѣ спали и не хотѣли тревожиться для запоздалыхъ прохожихъ. Этотъ недостатокъ гостепріимства могъ быть объясненъ и тѣмъ, что въ январѣ 1690 года только что кончилась чума въ Лондонѣ и жители опасались принять въ домъ, пожалуй, больного бродягу. Пройдя Уэймутъ, который былъ въ то время пригородомъ Мелькомбъ-Реджиса (теперь послѣдній составляетъ приходъ Уэймута), мальчикъ перешелъ мостъ чрезъ рѣку и вступилъ въ Мелькомбъ-Реджисъ. Тутъ онъ снова сталъ стучаться и снова не получалъ отвѣта: только въ одномъ домѣ отвѣчали ему часы — пробило три часа утра. Мальчикъ насилу волочилъ ноги: въ физической усталости прибавлялось нравственное страданіе отъ того, что люди такъ холодно относились къ нему. Пройдя улицу, онъ очутился на пустомъ пространствѣ. Начиналась снова снѣжная, безлюдная равнина. Отчаяніе овладѣвало имъ.

Въ это время какое-то странное и тревожное рычанье послышалось ему. Было отчего попятиться, но онъ подвинулся: это рычанье давало знать о присутствіи живого существа. Обогнувъ уголъ стѣны, онъ увидѣлъ, что тутъ что-то пріютилось, не то телѣга, не то хижина. Судя но колесамъ, — телѣга, судя по крышѣ съ трубой, откуда выходилъ дымъ, — жилище. Сзади, выдающіяся петли указывали дверь, а въ серединѣ этой двери находилось четвероугольное отверзтіе, откуда выходилъ свѣтъ. Мальчикъ подошелъ къ этому странному жилищу. Рычанье усилилось, обратилось въ вой и послышался сухой звукъ какъ бы отъ сильно натянувшейся цѣпи, а между заднихъ колесъ выставились два ряда бѣлыхъ и острыхъ зубовъ. Онъ не успѣлъ еще отдать себѣ яснаго отчета въ томъ, что происходило, какъ изъ двернаго отверстія показалась голова и сказала: «Цыцъ!» Рычанье умолкло. — «Есть тутъ что ли кто?» спросила голова. — Да. — «Кто?» --Я. — «Ты? Кто ты? откуда?» — Я усталъ. — "Который часъ?* — Я озябъ. — «Что ты тутъ дѣлаешь?» — ѣсть хочу. — «Ну, не всякому же такъ счастливо жить, какъ лордамъ! Убирайся!» Голова скрылась и форточка захлопнулась. Ребенокъ опустилъ голову и приготовился идти далѣе.

Кто же были обитатели этого походнаго жилища?

Урсу съ и Гомо (Ursus и Homo, т. е. медвѣдь и человѣкъ). Они были связаны неразрывною дружбой. Урсусъ былъ человѣкъ, а Гомо — волкъ. Они сошлись характерами. Именемъ Гомо человѣкъ окрестилъ волка, а себѣ взялъ имя звѣря. Товариществомъ человѣка и волка услаждались ярмарки, приходскіе праздники, переулки, гдѣ толпится всякій людъ, любящій послушать розсказни и купить разныхъ лекарственныхъ снадобій. Толпѣ пріятно было взглянуть на этого послушнаго кроткаго волка, да и всѣ мы не прочь отъ наслажденія поглядѣть на разнаго рода прирученія, чѣмъ объясняется, между прочимъ, почему такая толпа бываетъ на королевскихъ шествіяхъ.

Урсусъ и Гомо ходили изъ города въ городъ, изъ края въ край, съ базара на базаръ; Урсусъ ораторствовалъ, гадалъ и, обладая даромъ чревовѣщанія, подражалъ крикамъ птицъ и животныхъ и говору толпы, а Гомо, наученный своимъ хозяиномъ нѣкоторымъ любовнымъ манерамъ, съ тарелочкой въ зубахъ обходилъ публику и сбиралъ даянія. Урсусъ брался и предсказывать будущее; величая себя «торговцомъ суевѣріями», онъ говорилъ: «между мной и епископомъ канторберійскимъ только одна разница: я не притворяюсь.» Архіепископу это передали: воспылавъ праведнымъ гнѣвомъ, онъ приказалъ, чтобъ Урсуса представили предъ его очи; но Урсусъ былъ ученъ и хитеръ: онъ обезоружилъ его святѣйшество, сказавъ ему проповѣдь собственнаго сочиненія на день Рождества Христова; архіепископу такъ понравилась проповѣдь, что онъ выучилъ ее наизусть, сказалъ въ церкви и затѣмъ напечаталъ, какъ собственное твореніе. Такимъ образомъ Урсусъ былъ помилованъ.

Онъ и лечилъ, зналъ свойства травъ и занимался химическими упражненіями. Вообще онъ обладалъ самыми разнообразными свѣдѣніями и надѣленъ былъ разнообразными способностями: не даромъ въ молодости жилъ онъ на жалованьи у одного лорда, въ качествѣ «философа». Исправляя ремесло Иппократа, онъ съ искусствомъ не меньшимъ бралъ на себя роль Пиндара и могъ сочинять іезуитскія трагедіи не хуже записного отца іезуита. Онъ сочинялъ даже и комедіи, а народъ, передъ которымъ онъ ихъ представлялъ, очень одобрялъ ихъ. Понятно, что такая бездна знаній могла привести только къ голоду. Салернская школа учитъ: «ѣшь мало, но часто». Урсусъ ѣлъ мало я рѣдко, исполняя такимъ образомъ первую часть правила и отвергая послѣднюю; но тутъ была вина не его, а публики, которая не всегда сбиралась на его представленія и не всегда покупала. Урсусъ говаривалъ: «Откашливанье сентенцій ублажаетъ. Волкъ утѣшается воемъ, баранъ — шерстью, лѣсъ — малиновкою, женщина — любовью, а философъ — реторической фигурой нравоучительнаго восклицанія», Быть можетъ отчасти поэтому, отчасти потому, что онъ былъ угрюмъ и избѣгалъ дѣлиться задушевною рѣчью съ другими, Урсусъ любилъ разговаривать съ самимъ собою. Кто жилъ уединенно, тотъ знаетъ, что монологъ свойственъ человѣческой природѣ. Говоря громко съ самимъ собою, кажется, что говоришь съ богомъ, котораго носишь въ себѣ. Извѣстно, что Сократъ имѣлъ эту привычку, Лютеръ также. Подражая этимъ великимъ людямъ, Урсусъ обладалъ способностью быть ораторомъ и вмѣстѣ съ тѣмъ своимъ слушателемъ. Онъ задавалъ себѣ вопросы и отвѣчалъ на нихъ, восхвалялъ себя и осыпалъ себя бранью. Встрѣтивъ волка, Урсусъ подружился съ нимъ; волкъ никогда не кусался и былъ добропорядочнымъ, настоящимъ волкомъ изъ породы волковъ-ракоѣдовъ. Урсусъ нашелъ, что для перевозки тяжестей онъ пригоднѣе осла: на ослѣ ему было противно ѣздить, потому что осла онъ слишкомъ уважалъ. Онъ замѣтилъ, что оселъ, этотъ четвероногій мыслитель, мало понятый людьми, иногда безпокойно встряхивалъ ушами, когда философы начинали говорить глупости. Въ жизни, между вашей мыслью и нами, оселъ является такимъ образомъ третьимъ лицомъ, а это неудобно. Какъ друга, Урсусъ по тому предпочиталъ волка собакѣ, что волкъ несравненно менѣе податливъ на дружбу съ человѣкомъ. Англійскій законъ, не особенно нѣжный къ волкамъ, терпѣлъ Гомо въ качествѣ «служителя», ибо въ законѣ было сказано: «всякій служитель, слѣдующій за своимъ господиномъ, можетъ ходить безпрепятственно». Кромѣ того, въ царствованіе послѣднихъ Стюартовъ, на волковъ была мода: придворныя дамы заводили себѣ собачекъ-волковъ, величиною съ кошку, которыхъ выписывали изъ Азіи за огромный деньги. Заставляя волка тащить походную хижину, хозяинъ тоже накидывалъ себѣ хомутъ и братски тянулъ рядомъ съ волкомъ, когда дорога была дурна или трудна. Эта хижина-телѣга была на столько велика, что Урсусъ могъ свободно въ ней растянуться. Построена она была прочно, хотя изъ тонкихъ досокъ, была размалевана, но неизвѣстно какою краской. Спереди была стеклянная дверь съ маленькимъ балкончикомъ, откуда Урсусъ проповѣдывалъ толпѣ; сзади, для входа въ хижину, служила лѣсенка изъ трехъ складныхъ ступенекъ. Сквозь отверстіе входной двери прохожіе могли прочесть надпись: «Урсусъ философъ», написанную углемъ на потолкѣ хижины. Кромѣ того, внутри хижины были еще двѣ надписи, чернилами. Одна озаглавлена такъ: «Единственно необходимое для всякаго познанія». Тутъ подробно перечислялись всѣ привилегіи и титулы англійской аристократіи: «Лорды неприкосновенны. Перы — палата и судъ, concilium et curia, законодательство и юстиція. Лорды-перы считаются „лордами по праву“, лорды не перы — „лордами изъ вѣжливости“; только лорды-перы настоящіе лорды. Лордъ не приноситъ присяги ни королю, ни въ судѣ. Достаточно его слова. Общины, т. е. народъ, вызванныя къ лордамъ, являются передъ ними, сидящими въ шляпахъ, смиренно, съ покрытыми головами. Съ билями къ лордамъ общины отряжаютъ сорокъ членовъ, которые представляютъ биль съ тремя глубокими поклонами. Лорды же посылаютъ билль общинамъ черезъ простого клерка. Въ случаѣ спора, обѣ палаты совѣщаются въ размалеванной валѣ, перы сидя и съ покрытыми головами, общины стоя и безъ шапокъ. По закону Эдуарда VI, лорды пользуются привилегіей совершить простое убійство. Лордъ, „просто“ убившій человѣка, не преслѣдуется. Лордъ, позванный къ королю, имѣетъ право убить одну или двѣ лани въ королевскомъ паркѣ. Недостойно лорда показываться на улицахъ въ сопровожденіи двухъ лакеевъ: его должна сопровождать свита изъ дворянъ-служителей. Лордъ можетъ быть присужденъ къ штрафу только лордами, но не болѣе, какъ къ пяти шиллингамъ, исключая герцога, который можетъ быть приговоренъ къ десяти. Только лордъ имѣетъ право не являться по повѣсткѣ шерифа. Лордъ не можетъ быть назначенъ въ милицію. Когда ему угодно, онъ снаряжаетъ полкъ я даетъ его королю. Онъ не можетъ быть подвергнутъ пыткѣ даже за измѣну. Лорда не клеймятъ за преступленіе. Лордъ ученъ, даже не умѣя читать: это дается ему рожденіемъ. Обыкновенный смертный, ударившій лорда, наказывается отнятіемъ руки. Лордъ почти король. Король почти Богъ. Земля — лордство. Англичане называютъ Бога милордомъ (мой господинъ)».

Противъ этой надписи была другая, съ такимъ заглавіемъ: «Чѣмъ должны довольствоваться тѣ, у кого ничего нѣтъ». Слѣдовало длинное перечисленіе англійскихъ лордовъ по именамъ, съ ихъ замками и богатствами, и въ концѣ слѣдующія строки: «Семьдесятъ два пера временъ Якова И обладаютъ милліономъ двумя стами семьдесятью двумя тысячами фунтовъ стерлинговъ ежегоднаго дохода, что составляетъ одиннадцатую часть доходовъ всей Англіи». Съ боку, противъ лорда Линнеуса Кленчарли, рукою Урсуса было написано: «Мятежникъ; въ изгнаніи; имѣнія, замки и помѣстья секвестрованы. По дѣломъ.»

Урсусъ былъ мизантропъ; онъ часто говорилъ Гомо: «не вырождайся въ человѣка». Глухая злоба на міръ постоянно душила его и онъ облегчалъ себя ворчаньемъ. Онъ былъ въ природѣ представителемъ оппозиціи. Никѣмъ и ничѣмъ недовольный, онъ по всей вѣроятности критически относился къ самому Богу; за то одобрялъ онъ принцевъ и своеобразно возвеличивалъ ихъ. Разъ Яковъ И принесъ въ даръ Богородицѣ одной католической ирландской часовни массивную золотую лампаду; увидѣвъ это, Урусъ разразился передъ народомъ восклицаніями восторга: «Конечно, пресвятая Богородица болѣе нуждается въ золотой лампадѣ, чѣмъ вотъ эти босыя дѣти въ башмакахъ.» Такія доказательства почтенія къ установленнымъ властямъ по всей вѣроятности не мало способствовали тому, что эти власти оставляли въ покоѣ, какъ его, такъ и его товарища. Власти никогда не заподозрѣвали его въ принадлежности въ преслѣдуемымъ шайкамъ дѣтопокупателей, и резонно, потому что Урсусъ не принадлежалъ ни къ какой шайкѣ; онъ былъ самъ по себѣ, честолюбіе его стремилось къ тому, чтобъ быть караибомъ; не сдѣлавшись караибомъ, онъ сталъ пустынникомъ и мизантропомъ. Считая человѣческую жизнь вообще чѣмъ-то ужаснымъ, замѣтивъ повсюду преобладаніе бичей, королей надъ народами, войны надъ королями, заразы надъ войною, голода надъ заразою, глупости надо всѣмъ; убѣдившись, что въ самомъ фактѣ существованія есть уже извѣстная доля кары, признавъ, что смерть есть освобожденіе, онъ вылечивалъ больныхъ, давалъ крѣпительныя лекарства старикамъ, безногихъ ставилъ на ноги и саркастически замѣчалъ: «ну, теперь наслаждайтесь въ этой юдоли плача». Встрѣчая умирающаго съ голоду, онъ отдавалъ ему всѣ свои гроши, ворча: «Живи, несчастный! Жри! Ужъ нея, братъ, избавлю тебя отъ каторги жизни, нѣтъ»! И, потирая руки, онъ прибавлялъ: «Вотъ какъ! Я врежу людямъ изо всѣхъ силъ.»

V.

Неудивительно послѣ всего сказаннаго, что Урсусъ хотѣлъ повредить и мальчику, который пришелъ у него просить пріюта. Когда мальчикъ сбирался уходить, Урсусъ отворилъ дверь и грубовато приказалъ ему войти. Мальчикъ вошелъ. Въ хижинѣ не было огня, но она освѣщалась чугунною печью, въ которой горѣлъ торфъ. Вмѣсто мебели — сундукъ и скамья; по стѣнамъ равная рухлядь. Мальчикъ положилъ свою ношу бережно на сундукъ.

— Что это ты кладешь такъ бережно, точно мощи! Или боишься попортить свои лохмотья? Ахъ, мерзкій негодяй, въ этакую пору шляется по улицамъ! Кто ты, говори? Нѣтъ, погоди, не смѣй отвѣчать, сначала согрѣйся. Однако, ты, братъ, ужъ и вымокъ, ужъ и иззябъ! Въ чорту эти лохмотья, каналья!

И Урсусъ, сорвавъ съ мальчика лохмотья, принялся передъ печкою оттирать его тѣло.

— Каково! Ничего не отморозилъ. Одѣвайся и ѣшь! и онъ придвинулъ ему горшокъ съ саломъ и картофелемъ. Мальчикъ принялся уписывать.

— Господи, какъ онъ жретъ! Не знаетъ, шельма, никакого благородства. Посмотрѣлъ бы, какъ кушаютъ лорды: они больше пьютъ, чѣмъ ѣдятъ, и это возвышенно. Удостоился я видѣть, какъ изволилъ кушать король Яковъ И: ни до чего не дотронулся его величество, а этотъ лохмотникъ жретъ! И занесъ же меня чортъ въ этотъ Уэймутъ. Съ самаго утра гроша не добылъ, а тутъ еще корми нищихъ! Вотъ мерзкая сторонка! Ѣшь, ѣшь, чортовъ сынъ, жирѣй на мой счетъ, паразитъ проклятый. Каковъ аппетитъ-то! И знать не хочетъ, каналья, что мнѣ тоже ѣсть хочется. Работалъ цѣлый день, вотъ, думаю, сварю себѣ картошекъ и славно поужинаю. Не тутъ-то было — эта щука, эта акула, этотъ волченокъ вползъ ко мнѣ и все опустошилъ. Впрочемъ, жри себѣ, жри: у меня еще молоко есть.

Въ это время раздался пискъ изъ лохмотьевъ, сложенныхъ на сундукѣ.

— Это еще что такое? вскричалъ Урсусъ, развертывая лохмотья. Другой ребенокъ! Откуда, разбойникъ, ты принесъ это, а? Ну, видно, и съ молокомъ разстаться придется.

Онъ одѣлъ дѣвочку въ сухія тряпки, устроилъ изъ стклянки соску, налилъ въ нее молока и взявъ дѣвочку на руки, сунулъ ей соску въ ротъ ворча: «ну, ѣшь, тварь, ѣшь. Вотъ и замолчала. И всѣ-то они на одинъ ладъ, поганцы: когда дашь имъ того, чего просятъ — сейчасъ замолчатъ». Между тѣмъ мальчикъ положилъ вилку, заглядѣвшись на кормившуюся дѣвочку, которая видимо оживала. Это окончательное воскрешеніе дѣвочки, начатое имъ, растрогало мальчика до слезъ, и онъ любовно обращалъ свои взоры на Урсуса.

— Ты чего не ѣшь?

— А вы? Вамъ ничего не останется.

— Ѣшь все, исчадіе сатаны, а обо мнѣ не печалься, босоногій нищій. Говорятъ тебѣ, все ѣшь, иначе я выброшу тебя вонъ отсюда вмѣстѣ съ этой негодницей. Послѣ этой угрозы, мальчикъ снова принялся за ѣду. Урсусъ присѣлъ на сундукѣ и продолжалъ кормить дѣвочку, которая съ наслажденіемъ тянула изъ соски.

— Вотъ и проповѣдуй воздержаніе, ворчалъ онъ. Вѣдь какъ пьетъ! Даромъ что мала, а точно пьяница. Впрочемъ, пьянство съ пеленокъ и начинается… Печка такъ дымитъ, что задохнуться можно, а отъ дыму я никакъ не разгляжу этой мордочки, злоупотребляющей моимъ гостепріимствомъ. Вообще комфорту у меня мало, а не худо бы попировать въ теплыхъ комнатадъ. Я рожденъ чувственнымъ, а вотъ, поди, не исполнилъ же своего призванія! Величайшій изъ мудрецовъ, Филоксенъ, желалъ имѣть шею журавля, чтобъ дольше наслаждаться удовольствіями обѣда, и я это понимаю. А тутъ какъ разъ никакой выручки! Въ этомъ проклятомъ городѣ никто даже не боленъ, никто лекарства не купилъ. Только у неба сдѣлалось разстройство желудка, и за то какъ оно хлещетъ снѣгомъ! Ураганъ тоже хорошъ. Ну-ка, други мореплаватели, какъ-то вы справитесь съ бурей! А я вотъ и съ собственной жизнью не справлюсь, а тутъ еще путешественники у меня останавливаются, точно я гостинницу содержу. Всеобщая безпомощность даже въ мою нищету забрасываетъ удочку; даже въ ною хижину попадаютъ отвратительныя капли человѣческой грязи, и я дѣлаюсь жертвою голодныхъ, обжоръ и бродягъ! Осмѣливаются гулять по улицамъ, когда всѣ добрые люди спятъ! Да еслибъ узналъ объ этомъ нашъ добрый король, онъ велѣлъ бы тебя посадить въ тюрьму и высѣкъ бы на площади. Да, а ты думаешь какъ? Въ просвѣщенномъ государствѣ, братъ, порядокъ прежде всего. На то есть и указы и приказы, чтобъ бродягъ не было. У меня вотъ домъ, а у тебя что? Я бы долженъ донести на тебя. И сколько онъ снѣгу натащилъ сюда, чертенокъ! Ну что, съѣлъ мой ужинъ, воришка? И эта тварь выпила все.

Онъ всталъ и, поддерживая малютку одной рукой, другою досталъ изъ сундука медвѣжью шкуру, которую называлъ онъ своей «настоящей» шкурой, и завернулъ въ нее ребенка. Уложивъ ее, онъ обратился къ мальчику съ распросами, кто онъ, кто его родители, гдѣ онъ подобралъ дѣвочку. Мальчикъ отвѣчалъ, что не знаетъ кто онъ и не знаетъ своихъ родителей, а дѣвочку подобралъ на дорогѣ въ такомъ-то мѣстѣ. Уложивъ мальчика рядомъ съ дѣвочкой, Урсусъ ушелъ съ волкомъ отыскивать замерзшую женщину, надѣясь возвратить ее къ жизни, во было уже поздно. Только къ утру возвратился онъ изъ этого похода. Мальчикъ проснулся и со страхомъ поглядѣлъ на волка, который тихо подошелъ къ сундуку и нѣжно сталъ лизать руку дѣвочки, свѣсившуюся съ сундука.

— Хорошо, Гомо, сказалъ Урсусъ. Я буду отцомъ, а ты дядей. Усыновимъ ихъ. Такъ? и взглядъ его упалъ на мальчика

— Чего ты смѣешься? вскрикнулъ онъ.

— Я не смѣюсь, отвѣчалъ мальчикъ.

Урсусъ вздрогнулъ, внимательно посмотрѣлъ на мальчика въ теченіи нѣсколькихъ минутъ и сказалъ: «ты ужасенъ». Онъ положилъ обѣ руки на плечи мальчика, снова разглядѣлъ его лицо и вскрикнулъ:

— Не смѣйся же!

— Я не смѣюсь, сказалъ мальчикъ.

— Я тебѣ говорю, что ты смѣешься, дрожа всѣмъ тѣломъ говорилъ Урсусъ, и схвативъ ребенка съ какою-то яростью, настойчиво спросилъ: «кто это съ тобой сдѣлалъ?»

— Я не понимаю, что вы хотите сказать.

— Съ которыхъ поръ ты смѣешься такъ?

— Я всегда былъ такой.

Урсусъ отвернулся отъ мальчика и тихо проговорилъ: «я думалъ, что это занятіе уже вышло изъ употребленія… Посмотримъ, что говоритъ докторъ Конквестъ». Онъ вынулъ изъ-подъ изголовья дѣвочки большую книгу, и перелистывая ее, остановился «Dedenasatis Это самое, сказалъ онъ Висса fisca usque ad aures, genzivis denudatis, nasoque murdridato, masca eris, et ridebis semper»^[1]. Происшествіе, въ которое углубляться нездорово. Останемся на поверхности. Смѣйся, мой милый."

Въ это время дѣвочка проснулась и закричала. Урсусъ взялъ соску и вложилъ ее въ ротъ ребенка. Восходящее солнце, лучи котораго, проникая сквозь стекло, прямо падали на лицо дѣвочки, отразились въ зрачкахъ ребенка: зрачки оставались неподвижны, какъ и вѣки.

— А, сказалъ Урсусъ: она слѣпа!

VI.

Мы должны вернуться назадъ, ко временамъ англійской республики.

Въ 1650 году, парламентъ декретировалъ слѣдующую присягу: «обѣщаюсь быть вѣрнымъ республикѣ, безъ короля, безъ государя, безъ господина». Такъ какъ республика одно время одержала верхъ надъ монархіей, то неудивительно, что англійскіе поры присягнули ей. Въ числѣ ихъ былъ и баронъ Линпеусъ Кленчарли. Но въ 1660 году положеніе дѣлъ измѣнилось. Англія освободилась отъ Кромвеля, который съ своей республикой совершилъ множество несообразностей, въ родѣ слѣдующихъ: пользуясь смутами въ Германіи и Франціи, онъ возвысилъ Англію, унизивъ Нидерланды и Португалію, основалъ морское могущество своей родины побѣдами на морѣ и торговлею, заставилъ континентъ бояться себя, предписывалъ миръ, возбуждалъ войну, воздвигъ англійскіе флаги тамъ, гдѣ прежде владычествовали континентальныя державы, и говаривалъ: «я хочу, чтобъ англійскую республику уважали также, какъ и римскую». Ничего священнаго не стало: слово сдѣлалось свободно: на улицахъ можно было говорить, что хочешь, можно было печатать все безъ цензуры и контроля. И вотъ этотъ порядокъ исчезъ: Карлъ II, блестящій, роскошный, любезный, даровалъ Англіи забвеніе о томъ времени, когда сынъ гёнтингдонскаго пивовара клалъ ногу на голову Людовика XIV. Англія каялась, воздыхала и радовалась; ликованіе дополнялось висѣлицами слишкомъ ярыхъ приверженцевъ рееспублики; безъ висѣлицъ торжество было бы не полное. Здравый смыслъ возвращался во всѣмъ. Ко всѣмъ ли? Къ сожалѣнію, нѣтъ. Лордъ Кленчарли какъ будто не могъ забыть своей присяги; онъ не могъ сообразить, что раскаяніе всегда съ удовольствіемъ принимается во время реставраціи, что Карлъ II былъ государь добрый для тѣхъ, кто къ нему возвращался, что такія значительныя лица, какъ Монкъ, сдѣлавшись вѣрными слугами трона, были вознаграждены по-королевски. Лордъ Кленчарли какъ будто не видѣлъ и не хотѣлъ видѣть ликованій, цѣлаго ряда великолѣпныхъ пиршествъ и праздниковъ, веселаго, блестящаго двора и т. п. Всему этому онъ предпочелъ изгнаніе и, удалившись въ Швейцарію, тихо и уединенно доживалъ вѣкъ свой на берегу женевскаго озера. Понятно, что его всѣ осуждали: одни смѣясь, другіе негодуя. Развѣ это упрямство — добродѣтель? Развѣ это самопожертвованіе благородно? Истинная мудрость состоитъ въ томъ, чтобъ ничего не преувеличивать. Будьте въ оппозиціи, браните, если угодно, но дѣлайте это прилично и продолжайте возглашать: да здравствуетъ король! То, что падаетъ, должно было упасть, то, что возвышается — должно было возвыситься. Таковъ законъ провидѣнія. Всего этого Кленчарли понять не могъ. Къ счастію, для бѣднаго лорда скоро открыто было одно смягчающее обстоятельство — онъ былъ глупъ; съ этимъ всѣ соглашались, но нѣкоторые прибавляли, что и глупость должна имѣть свои границы, которыя Кленчарли, очевидно, переступилъ.

Доброе старое время возвратилось при Карлѣ II; прекрасныя женщины царствовали и управляли. У Эвелина находимъ такія строки: «Сладострастіе, оскверненіе святыни, презрѣніе Бога. Разъ, въ воскресенье, я видѣлъ короля съ его любовницами, Портсмутъ, Клевеландъ, Мазарини и двумя или тремя другими; всѣ были почти голыя въ игорной галлереѣ». Эвелинъ не понималъ пользы порока, а польза была очевидна, не будетъ пороковъ, не будетъ и прекрасныхъ женщинъ. А вліяніе ихъ безъ сомнѣнія благодѣтельно отражалось на свойствахъ короля. Но добродушію своему онъ не обратилъ почти никакого вниманія на странную и неприличную оппозицію Кленчарли. Но Яковъ ШШ былъ внимательнѣе. Если Карлъ II управлялъ спустя рукава, то Яковъ II затянулъ возжи. Онъ имѣлъ похвальное честолюбіе — быть дѣйствительнымъ королемъ; въ его глазахъ царствованіе его предшественника было только легкимъ наброскомъ реставраціи; онъ же хотѣлъ нарисовать полную его картину. Еще въ 1660 г. онъ жаловался, что повѣсили только десять «цареубійцъ», какъ называли приверженцевъ Кромвеля. Желая возстановить настоящее правосудіе, которое должно быть выше сантиментальныхъ разглагольствій и должно имѣть прежде всего въ виду интересы общества, онъ вручилъ правосудіе Джефрису, а мечъ Кирке. Полезный этотъ полковникъ однажды четыре раза сряду повѣсилъ одного республиканца, спрашивая его всякій разъ: «отрекаешься ли ты отъ республики?» Но злодѣй постоянно говорилъ: «нѣтъ», и его покончили. «Я его четыре раза повѣсилъ», хвастался Кирке. Подобные подвиги его многочисленны; казнили даже женщинъ, а одну сожгли живьемъ. Какъ мы уже знаемъ, Яковъ И былъ очень религіозный человѣкъ и умерщвлялъ свою плоть безобразіемъ своихъ любовницъ. По всей вѣроятности, этому именно онъ обязанъ тѣмъ достоинствомъ, съ которымъ держалъ себя въ изгнаніи, мирно бесѣдуя съ отцами іезуитами. Понятно, что такой король не могъ не заняться немножко такимъ мятежникомъ, какъ лордъ Кленчарли.

Лордъ Кленчарли имѣлъ незаконнаго сына, который родился какъ разъ въ то время, когда отецъ отправлялся въ Швейцарію. Дитя это воспиталось въ качествѣ пажа при дворѣ Карла II и затѣмъ получило дальнѣйшій ходъ. Милость эта объясняется тѣмъ, что любовница Кленчарли, мать этого сына, удостоилась королевской любви. Она принадлежала къ знати и оставила своему сыну, послѣ смерти своей, помѣстье Дирри-Мойръ, въ Шотландіи. Отъ имени этого помѣстья и сынъ получилъ отъ Якова И право называться лордомъ Дирри-Мойръ. Да, Давидъ Дирри-Мойръ и при Яковѣ продолжалъ процвѣтать и идти въ гору. Король признавалъ за этимъ роялистомъ право быть сыномъ республиканца: отверженный отецъ не вредитъ начинающейся придворной Каррьерѣ. Король сдѣлалъ лорда Давида своимъ спальникомъ, которыхъ всего было двѣнадцать. Обязанность ихъ заключалась въ томъ, чтобъ поочередно спать возлѣ короля, на особо приготовленной постели; кромѣ того лордъ Давидъ наблюдалъ за королевскими кучерами, лакеями, имѣлъ счастіе стоять за королемъ въ та дни, когда его величество жертвовалъ на церковь золотую монету, byzantium, въ дни ожерелья, когда король носилъ ожерелье своего ордена, и въ дни причастія, когда никто не причащался, кромѣ короля и принцевъ. Онъ же, въ великій четвергъ, приводилъ къ его величеству двѣнадцать бѣдныхъ, которымъ король раздавалъ по стольку серебряныхъ монетъ, сколько было ему лѣтъ жизни и по стольку шиллинговъ, сколько протекла лѣтъ его царствованія. На его же обязанности лежало, во время болѣзни короля, не допускать къ страждущему докторовъ безъ разрѣшенія государственнаго совѣта. Кромѣ того, онъ былъ полковникомъ шотландскаго полка королевской гвардіи и въ этомъ чинѣ совершилъ нѣсколько походовъ, гдѣ отличился мужествомъ. Милость къ нему короля была такъ велика, что онъ могъ бы даже сдѣлаться groom of the stole, что давало бы ему привилегію надѣвать на короля рубашку, но для этого необходимо было сдѣлаться перомъ или принцемъ. И его величество желалъ только предлога, чтобъ лорда Дирри-Мойра сдѣлать «лордомъ по праву» изъ «лордовъ по учтивости».

Случай скоро представился. Изъ Швейцаріи пришло извѣстіе, что лордъ Кленчарли умеръ. Ходили темные слухи, что не задолго до смерти, уже въ преклонныхъ лѣтахъ, онъ женился на дочери одного изъ «цареубійцъ», Аннѣ Бредшау, которая тоже умерла, оставивъ сына, «прекраснаго какъ день», что говорится во всѣхъ сказкахъ. Слухи эти, по всей вѣроятности, принадлежали также къ области сказокъ, и король разомъ покончилъ съ ними, объявивъ, что, «за отсутствіемъ законнаго наслѣдства», всѣ титулы и имѣнія покойнаго лорда Кленчарл переходятъ къ лорду Давиду Дирри-Мойръ, съ тѣмъ условіемъ, чтобъ онъ женился на нѣкоей герцогинѣ Джосіанѣ, бывшей въ то время еще ребенкомъ. Эта герцогиня въ пеленкахъ, обладательница наслѣдства Кленчарли, имѣла и свое огромное богатство, подаренное ей герцогомъ Йоркскимъ и Генріеттою англійскою, герцогиней орлеанской, первой женщиной во Франціи послѣ королевы.

Лордъ Давидъ продолжалъ процвѣтать и при Вильгельмѣ, разсудивъ, что неблагоразумно отправляться въ изгнаніе вмѣстѣ съ благодѣтелемъ своимъ, Яковомъ. Онъ продолжалъ быть совершеннѣйшимъ кавалеромъ: доводилъ пороки до необыкновенной утонченности, былъ немножко поэтомъ, добрымъ слугою государства, добрымъ лакеемъ короля, непремѣннымъ членомъ всѣхъ празднествъ, церемоній, выходовъ, храбрымъ воиномъ, по мановенію его величества готовымъ жертвовать жизнью, совершеннѣйшимъ придворнымъ, очень чваннымъ, всесильнымъ, во великодушнымъ, роскошнымъ, законодателемъ моды и молодымъ человѣкомъ въ сорокъ пять лѣтъ. Онъ былъ душою молодежи: nobility и gentry благоговѣло передъ нимъ. Упомянемъ объ одной необыкновенной заслугѣ лорда Давида: онъ осмѣлился носить собственные волосы. Начиналась реакція противъ париковъ. Какъ въ 1824 г. Эженъ Деверіа дерзнулъ первый отпустить бороду, такъ въ 1702 г. Прайсъ Деверью, лордъ Герефордъ и перъ Англіи, дерзнулъ показаться въ обществѣ въ прическѣ изъ собственныхъ волосъ. Негодованіе было общее, и когда дошло оно до своего апогея, лордъ Давидъ ему послѣдовалъ. Такія событія предвѣщаютъ обыкновенно конецъ міра. Лорда Давида проклинали еще больше, хоть онъ былъ вторымъ; но иногда вторымъ быть труднѣе, чѣмъ первымъ, ибо тутъ хотя и меньше требуется изобрѣтательности, за то больше мужества. Первый, увлекаемый мыслью о нововведеніи, могъ не предвидѣть опасности; второй видитъ бездну и, однако, въ нее устремляется. Впослѣдствіи общество стало подражать этимъ двумъ революціонерамъ, и пудра явилась какъ смягчающее обстоятельство.

Со времени реставраціи революціонные клубы были запрещены, зато развилось множество другихъ, гдѣ богатые люди скромно веселились. Лордъ Давидъ былъ «лидеромъ» многихъ клубовъ. Такъ, будучи красавцемъ, онъ принадлежалъ къ «Клубу Безобразныхъ;», который принималъ на себя обязанность драться не за женщину, а за безобразнаго человѣка. Зала клуба была украшена портретами самыхъ безобразныхъ людей. Въ тотъ день, когда красавица Визаръ заболѣла оспою, клубъ провозгласилъ за нее тостъ; онъ послалъ дипломъ на почетнаго члена Мирабо и процвѣталъ еще въ началѣ XIX вѣка. Былъ «She romps Club», задача котораго заключалась въ слѣдующемъ: брали на улицѣ женщину, первую встрѣчную, но не старую и не дурную, конечно мѣщанку, и насильно влекли ее въ клубъ, гдѣ заставляли ходить на рукахъ, поднявъ ноги къ верху, причемъ лицо покрывалось ниспадавшими юбками. Если она пробовала сопротивляться, то пускали въ дѣло хлыстъ. Былъ «Клубъ головныхъ ударовъ», получившій свое названіе отъ того, что члены упражнялись въ подобномъ занятіи. Высмотрѣвъ какого-нибудь дуралея съ широкою грудью и глуповатымъ лицомъ, уговаривали или принуждали его, за бутылку портера, позволить дать себѣ четыре удара головою по груди. Члены клуба были такіе молодцы, что, случалось, съ двухъ ударовъ эта живая мишень испускала духъ. Былъ еще "Фёнъ-Клубъ* (Fun-Club). Fun, какъ юморъ, слово непереводимое и занимаетъ такое же мѣсто относительно фарса, какъ перецъ относительно соли. Проникнуть въ домъ, разбить въ немъ дорогое зеркало, испортить фамильные портреты, отравить собаку, посадить кошку въ голубятню, заставить ложнымъ извѣстіемъ какое-нибудь семейство надѣть трауръ — это fun. Въ царствованіе Якова II одинъ молодой милліонеръ, поджегши ночью хижину, заставилъ помирать со смѣху весь Лондонъ и былъ за это провозглашенъ «королемъ fun’а». Бѣдные обитатели хижины спаслись въ однѣхъ рубашкахъ. Члены Fun Club’а, всѣ изъ высшей аристократіи, бѣгали по бѣднымъ кварталамъ Лондона, когда мирные граждане предавались сну, и вырывали петли изъ ставень и дверей, портили трубы и цистерны, срывали вывѣски, опустошали огороды, гасили фонари, разбивали окна. Понятно, что богачамъ все это сходило съ рукъ. Еще до сихъ поръ въ нѣкоторыхъ мѣстахъ Великобританіи, напр. на Гернсеѣ, время отъ времени милая молодежь занимается подобными шутками.

Самый значительный клубъ имѣлъ предсѣдателемъ «императора», который носилъ на лбу полумѣсяцъ и назывался «великимъ могокомъ». Moгокъ превосходилъ fun. Цѣль этого клуба была грандіозная: дѣлать зло для зла, вредить во что бы то на стало, не разбирая средствъ. Каждый членъ имѣлъ какую-нибудь спеціальность: одни заставляли прохожихъ плясать, шпигуя ихъ ляшки шпагою, другіе окружали какого-нибудь бездѣльника, съ рапирами въ рукахъ, человѣкъ восемь или девять вмѣстѣ; бездѣльнику, окруженному со всѣхъ сторонъ, конечно, нельзя было не обратиться въ какому-нибудь изъ господъ дворянъ спиною; тогда этотъ послѣдній наказывалъ его за то пыркомъ рапиры, и бездѣльникъ подпрыгивалъ, обращаясь спиной къ другому дворянину, который тоже пырялъ; проплясавъ такимъ образомъ достаточное количество времени и, весь окровавленный, онъ поступалъ въ распоряженіе лакеевъ, которые били его палками, чтобъ дать другой оборотъ его мыслямъ. Третьи, со смѣхомъ останавливая на улицахъ прохожихъ, разбивали имъ носы кулакомъ и запускали большіе пальцы въ ихъ глаза; если отъ этой шутки прохожій лишался глазъ, то получалъ за цихъ вознагражденіе.

Такъ веселились праздные лондонскіе богачи въ началѣ XVIII вѣка. Лордъ Давидъ принималъ участіе въ этихъ забавахъ, но всегда вознаграждалъ потерпѣвшихъ отъ него. Кромѣ того, онъ предавался съ большимъ наслажденіемъ воспитанію пѣтуховъ для боевъ и боксеровъ. Любо было смотрѣть на него, какъ онъ обрѣзывалъ ножницами хвостъ пѣтуху, заострялъ ему каждое перышко врыла, обчищалъ ножичкомъ лапы, заострялъ когти, надѣвалъ ему шпоры, плевалъ ему на голову, на шею, обливая его такимъ образомъ слюною, какъ древле натирала масломъ атлетовъ. Воспитаніе боксеровъ брало у него также не мало времени. Во-первыхъ, надо было выбрать самаго крѣпкаго и сильнаго дѣтину, во-вторыхъ, прилагать къ нему постоянныя заботы: ежедневно отмѣривать ему вино, отвѣшивать извѣстныя порціи мяса, наблюдать за его сномъ, отпуская для этого только извѣстное количество часовъ, не выпускать его изъ виду на улицѣ, отстраняя отъ него всякія опасности, въ томъ числѣ пьяныхъ солдатъ и хорошенькихъ женщинъ. Пользуясь славою въ средѣ аристократической молодежи, лордъ Давидъ пріобрѣлъ популярность и въ народѣ подъ именемъ Томъ-Джимъ-Джека. Народъ, впрочемъ, не зналъ, что подъ именемъ этимъ скрывается лордъ Давидъ: дѣло въ томъ, что послѣдній, страстно любя звѣринцы, балаганы, паяцовъ, комедіантовъ, переодѣвался, чтобъ не компрометировать свое званіе, въ простое платье и вмѣшивался въ народную толпу. Такова была школа, въ которой готовился лордъ Давидъ въ политической дѣятельности, въ качествѣ наслѣдника лорда Кленчарли и мужа прелестной герцогини Джосіаны.

VII.

Герцогинѣ Джосіанѣ было въ 1705 г. двадцать три года, а лорду Давиду сорокъ три, но ни она, ни онъ не обнаруживали непремѣннаго желанія соединиться брачными узами, ибо оба дорожили своей свободой и преимуществами холостой жизни. Они не любили другъ друга, но другъ другу нравились, и считали нова достаточною ту близость, которая устанавливается между женихомъ и невѣстою. Лордъ Давидъ держалъ пари, боксировалъ, дѣлалъ долги; Джосіана наслаждалась всѣми преимуществами роскоши. Это была дѣвушка неприступная и гордая, но прежде всего — тѣло, тѣло великолѣпное. Она была очень высока, чудесная грудь, быстрый и ясный взглядъ, волосы съ тѣмъ оттѣнкомъ, который можно было бы назвать пурпурно-бѣлокурымъ, жирная, свѣжая, румяная, крѣпкаго сложенія, дерзкая и умная. Любовника у ней не было, но не имѣлось и цѣломудрія; за гордостью она была какъ за каменною стѣной; мужчины — fi donc! — развѣ только богъ или чудовище были достойны ея. Если добродѣтель состоитъ въ неприступности, то Джосіана была сама добродѣтель, но безъ искры невинности. Она была слишкомъ высокомѣрна, чтобъ имѣть приключенія, но не разгнѣвалась бы, еслибъ ей приписали ихъ, для чего, однако, необходимо было, чтобъ приключенія носили на себѣ отпечатокъ диковинности и соотвѣтствовали ея сану. О своей репутаціи она заботилась мало, но много о своей извѣстности. Казаться податливой и быть неприступной — вотъ въ чемъ заключается совершенство. Джосіана чувствовала, что она сама величавость и сама матерія. Она не столько плѣняла своей красотой, сколько обхватывала ею и столько же удивилась бы, еслибъ въ груди ея указали ей душу, какъ за спиной крылья. Она не знала жалости, которая такъ легко у женщинъ обращается въ любовь, и не знала не по безчувственности. Древніе сравнивали тѣло съ мраморомъ рѣшительно ложно. Мраморъ — смерть и неподвижность; красота тѣла — жизнь и трепетъ. Тѣло, на извѣстной степени красоты, почти имѣетъ право являться обнаженнымъ, ибо блескъ служитъ ему покрываломъ; кто увидѣлъ бы Джосіану обнаженной, тону предстала бы она въ такомъ ослѣмтельномъ, лучезарномъ блескѣ, что онъ не разсмотрѣлъ бы ея формъ, и она охотно показалась бы въ такомъ видѣ сатиру илі евнуху, потому что сдѣлать предметъпытки изъ своей наготы — ее забавляло бы. Хотя ни одна страсть не приближалась къ ней, но она всѣ ихъ отвѣдала. Къ осуществленію желаній она чувствовала отвращеніе и въ то же время вкусъ. Еслибъ она поразила себя кинжаломъ, то, подобно Лукреціи, послѣ. Всѣ оттѣнки разврата, путемъ видѣній и мечтаній, были отвѣданы этою дѣвственницею. Высокомѣрная по своему знатному происхожденію, она была бы не прочь устроить для самой себя паденіе. Одно время она восторгалась Бу флеромъ, который ломалъ руками подковы, и сожалѣла, что Геркулесъ умеръ. Она жила въ ожиданіи какого-то высшаго, сладострастнаго идеала.

Она могла похвалиться ученостью, ибо разсуждала о Лонсѣ, знала по-латыни, и вмѣстѣ съ тѣмъ была жеманна и причудлива, слѣдуя въ этомъ случаѣ модѣ. Вспомните Елизавету, которая въ теченіе трехъ вѣковъ оставалась типомъ не только англичанки, но и англиканки. Она играла топоромъ и переводила Горація. Некрасивая собой, она повелѣла считать себя красавицей, любила четверостишія и акростихи, приказывала, чтобы ключи городовъ подавали ей купидоны, закусывала губу по-италіански и вращала зрачкомъ по-испански, имѣла въ своемъ гардеробѣ три тысячи платьевъ и нарядовъ, изъ которыхъ многіе состояли изъ костюмовъ Минервы и Амфитриды, уважала ирландцевъ за ширину ихъ плечъ, обожала розы, ругалась, топала ногами, била своихъ фрейлинъ кулаками, посылала къ чорту Дёдлея, била канцлера Бёрлейга, который плакалъ, плевала на Матью, хватала за шиворотъ Гаттона, дала пощечину Эссексу, показывала свою ляжку Бассомпьеру, и оставалась дѣвою. Но, что сдѣлала она для Бассомпьера, царица Савская сдѣлала для Соломона: что библейски, то можетъ быть англиканскимъ, и цинизмъ стоитъ притворства. Въ нравахъ того времени была еще одна особенность — вкусъ къ уродливому, к этотъ вкусъ былъ развитъ особенно у женщинъ и именно у красивыхъ. Марія Стюартъ была «благосклонна» къ Риччіо, который былъ безобразенъ и горбатъ, Марія Терезія испанская была «немножко фамильярна» съ негромъ, откуда и прозвище ея — «черная аббатисса»; вообще въ альковахъ великаго вѣка горбатымъ было привольно. Даже самимъ красавицамъ не мѣшало, если онѣ имѣли какіе-нибудь недостатки. Такъ, у Анны Болейнъ одна грудь была больше другой, на одной рукѣ было шесть пальцевъ и одинъ зубъ двойной. Лавальеръ была кривонога. Въ нравственномъ отношеніи тѣже уклоненія. Днемъ — женщины, ночью — образецъ извращенности природы и разврата. Высокорожденныя женщины ходили на площади цѣловать свѣжеотрубленныя головы, надѣтыя на желѣзныя колья. Маргарита Валуа носила на себѣ, въ жестяныхъ коробкахъ, сердца всѣхъ своихъ любовниковъ. Въ XVIII вѣкѣ, герцогиня Беррійская, дочь регента, всѣ эти созданія соединила въ себѣ, соединила въ царственномъ и непристойномъ типѣ.

Жеманность и причудливость, были полезны въ томъ отношеніи, что они, такъ сказать, выгораживали васъ изъ рода человѣческаго, ставили его къ вамъ на, приличную дистанцію; жеманница имѣла такой видъ, что будто ей противны извѣстныя вещи, а это защищаетъ: она уступитъ, но презираетъ, ждите и ухаживайте. Джосіана имѣла страшную склонность къ безстыдству и причудливости, и только гордость воздерживала ее отъ какой-нибудь выходки. Честолюбіе ея заключалось въ томъ, чтобъ совершить что-нибудь невозможное. Всѣ инстинкты ея клонились къ тому, чтобъ отдаться любовнику, а не мужу. Это гораздо пріятнѣе и увлекательнѣе. Бракъ разрушаетъ волю, отнимаетъ право выбора, вноситъ въ отношенія мужа и жены правильность, снимаетъ таинственные покровы съ нѣкоторыхъ роковыхъ и періодическихъ явленій, дѣлаетъ изъ женщины слугу, а изъ мужчины господина, между тѣмъ какъ, внѣ брака, царицей является женщина, а рабомъ мужчина. Выдти замужъ за лорда Давида — было необходимо, но какъ это жаль! Оба они предпочитали желать другъ друга, но не обладать другъ другомъ; для обладанія — у него были другія женщины, а у ней — сны, и сны были почище дѣйствительности. Еще одна особенность: у Джосіаны одинъ глазъ былъ голубой, другой — черный. Зрачки ея, казалось, были сотканы изъ любви и ненависти, изъ счастья и несчастья. День и ночь соединялись въ ея взорѣ.

VIII.

Надъ этою парою стояла королева Анна, женщина самая обыкновенная. Она была весела, благосклонна, величественна, пожалуй. Ни одно изъ достоинствъ ея не возвышалось до добродѣтели, и ни одинъ изъ ея недостатковъ не унижался до порока. Дородность ея была рыхлая, злорѣчивость — тупая, доброта — глупая. Она была упряма и безхарактерна. Какъ супруга, она была и вѣрна и невѣрна своему мужу: сберегая для него одного ложе свое, она раздавала сердце свое фаворитамъ. Какъ христіанка, она была ханжа. Единственная красота ея заключалась въ плотной шеи Ніобеи и въ бѣлой и нѣжной кожѣ, вслѣдствіе чего она любила показывать то и другое и ввела ходу на ожерелья изъ крупнаго жемчуга. Все остальное въ ея особѣ не особенно удалось: узкій лобъ, чувственныя губы, мясистыя щеки, близорукіе глаза; близорукость простиралась на умъ ея. За исключеніемъ припадковъ веселости, она имѣла такой видъ, точно дулась на кого, и нагоняла на окружающихъ скуку. Иногда вырывались у нея такія слова, которыя приходилось отгадывать; иногда преглубокомысленно говорила она самыя пошлыя фразы, напр.: «Ни одинъ перъ не имѣетъ права стоять передъ королемъ съ покрытой головой, исключая Курси, барона Кинселя, пера Ирландіи»; или: «Такъ какъ мои отецъ былъ лордомъ-адмираломъ, то было бы несправедливо, еслибъ мой мужъ не былъ лордомъ-адмираломъ», и она произвела его въ это званіе. Это была смѣсь доброй женщины и злой чертовки. Она любила неожиданности и далеко не прочь была выпить.

Тори по убѣжденіямъ, она управляла съ помощью виговъ, придерживаясь традицій, завѣщанныхъ Вильгельмомъ, но довольно сумасбродно. Англичане въ ея время имѣли какъ разъ столько свободы, сколько могло помѣститься между Лондонскою башней, куда сажали ораторовъ, и позорнымъ столбомъ, къ которому ставили писателей. Сходки были запрещены безъ позволенія двухъ мировыхъ людей. Двѣнадцать человѣкъ, собравшихся хоть для того, чтобъ ѣсть устрицы и пить портеръ, могли быть обвинены въ государственной измѣнѣ. Но, относительно говоря, царствованіе ея было добродушно, и королева пользовалась популярностью, хотя въ сущности ничего не сдѣлала для этого. Это «ничего», впрочемъ, и требуется отъ англійскихъ королей, которые пользуются за это милліонами тридцатью годового содержанія. За то народъ дѣлаетъ много, и то, что дѣлаетъ самъ онъ, великодушно приписываетъ королямъ.

Королева Анна была нерасположена къ Джосіанѣ, вопервыхъ потому, что Джосіана была красавицей, во-вторыхъ потому, что красавцемъ былъ женихъ ея. Женщинѣ вообще достаточно двухъ причинъ для ревности, королевѣ — одной. Анна не любила, чтобъ женщины были красавицы, — находя это безнравственнымъ. Кромѣ того, Аннѣ непріятно было, что Джосіана ея сестра. Анна была дочерью Анны Гейде, простой леди, съ которою Яковъ II, будучи еще герцогомъ Іоркскимъ, сочетался законнымъ, но, очевидно, неравнымъ бравомъ. Имѣя эту низкую кровь въ своихъ жилахъ, Анна чувствовала, что она только на половину царственнаго происхожденія, а Джосіана, происшедшая на свѣтъ совершенно незаконно, подчеркивала меньшую, но существенную неправильность рожденія королевы. Дочь отъ неравнаго брака съ неудовольствіемъ видѣла около себя дочь отъ незаконнаго брака, потому что тутъ было непріятное сходство. Джосіана имѣла право сказать Аннѣ: Моя мать стоитъ вашей. При дворѣ не говорили этого, но конечно думали, а это надоѣдало королевскому величеству. Зачѣмъ эта Джосіана? Къ чему она родилась? Впрочемъ, королева Анна не показывала своего неудовольствія Джосіанѣ и, быть можетъ, любила бы ее, не будь она ея сестрою.

Между этими тремя лицами сталъ Баркильфедро. Джосіана пользовалась имъ для того, чтобъ слѣдить за лордомъ Давидомъ, лордъ Давидъ пользовался для того, чтобъ тайно подсматривать за поведеніемъ Джосіаны, королева Анна употребляла его въ качествѣ, шпіона и за своей незаконной сестрой, и за лордомъ Давидомъ, своимъ будущимъ шуриномъ въ незаконной линіи. Баркильфедро былъ прежній слуга герцога Іоркскаго. Онъ старался составить себѣ духовную карьеру, но это не удалось; тогда онъ сталъ прокладывать себѣ пути въ свѣтской службѣ около своего господина, ставшаго королемъ Яковомъ II; быть можетъ, онъ и добился бы чего-нибудь, но Яковъ И былъ изгнанъ, и Баркильфедро остался на мели, хотя не разомъ, потому что послѣ павшихъ властелиновъ остается еще что-то такое, что нѣкоторое время поддерживаетъ ихъ паразитовъ, не на долго, однако. Баркильфедро принужденъ былъ сдѣлаться литераторомъ и впалъ въ крайнюю нужду, но онъ боролся и, обладая даромъ термита протачивать дырку снизу на верхъ и, воспользовавшись именемъ Якова I, онъ пробрался въ Джосіанѣ, которая приняла участіе въ бѣднякѣ, отличавшемся недюжиннымъ умомъ. Она говорила ему «ты», и этимъ «ты» Баркильфедро гордился. Тогда съ литераторами обращались такъ часто. Маркиза де-Мальи, лежа, принимала Руа, котораго прежде никогда не видывала, привѣтствовавъ его такъ: «Это ты написалъ „l’Année galante“? здравствуй.» Впослѣдствіи литераторы возвратили это «ты».

Баркильфедро сталъ вертѣться постоянно во внутреннихъ покояхъ герцогини, никому не мѣшая и стараясь быть какимъ-то невидимкою; Джосіана такъ привыкла къ нему, что чуть не мѣняла при немъ рубашку. Но этого было ему мало: онъ мѣтилъ выше и, воспользовавшись первымъ случаемъ, приступилъ къ герцогинѣ съ просьбой похлопотать ему о мѣстѣ «откупорщика бутылокъ океана».

— Развѣ есть такое мѣсто? спросила она. Я знаю, что при дворахъ все возможно, но вѣдь это мѣсто все равно, что мѣсто смотрителя за бронзовой лошадью.

— Почти такъ.

— Ты вѣрно шутишь, хотя такое мѣсто было бы по тебѣ.

— Я не шучу, герцогиня. Дѣло въ томъ, что въ морѣ есть вещи троякаго рода: находящіяся на днѣ — Лагонъ, плавающія по водѣ — Флотсонъ, изверженныя на землю изъ моря — Джетсонъ. Всѣ эти вещи принадлежатъ лорду-адмиралу и въ адміралтействѣ существуютъ три отдѣленія, которыя завѣдуютъ этими троякаго рода вещами. Судно, плавающее въ открытомъ морѣ, желаетъ подать о себѣ вѣсть, напр., что оно находится подъ такою-то широтою, что встрѣтило морское чудовище, что гибветъ, что погибло, что такая-то держава завладѣла такою-то землею, и проч. Какъ оно поступаетъ? Начальникъ его беретъ бутылку, кладетъ въ нее пергаментъ съ написаннымъ извѣстіемъ, осмоляетъ ее и бросаетъ въ море. Если бутылка пошла ко дну — это въ вѣдѣніи чиновника Лагона, если плаваете по водѣ — это въ вѣдѣніи чиновника Флотсона, если выброшена на землю — чиновникъ Джетсонъ подбираетъ ее.

— Ты хочешь быть чиновникомъ Джетсономъ?

— Точно такъ.

— Отчего жъ ты предпочитаешь это мѣсто другимъ?

— Оно теперь вакантное.

Баркильфедро немножко лгалъ, представляя ничтожной должность чиновника Джетсона. На самомъ дѣлѣ должность «откупорщика бутылокъ океана» была вовсе не такъ незначительна. Кораблекрушенія — одна изъ главныхъ заботъ Англіи, такъ какъ мореплаваніе — ея жизнь, а гибель кораблей — ея горе. Засмоленныя бутылки заключали въ себѣ иногда свѣдѣнія драгоцѣнныя, государственной важности, и отъ чиновника нерѣдко зависѣло скрыть ихъ или сдѣлать извѣстными. Хотя бутылки вскрывались при двухъ присяжныхъ адмиралтейства, но эти присяжные должны были хранить въ тайнѣ полученныя извѣстія, а «откупорщикъ бутылокъ» становился довѣреннымъ лицомъ короля. Такова была воля Елисаветы, которая обращалась въ тогдашнему «откупорщику бутылокъ» обыкновенно на латинскомъ языкѣ; Quid mihi ecribit Neptunus? Какъ часто мореплаватели прибѣгали къ сообщеніямъ такого рода, видно изъ того, что въ теченіи одного,1615 г. въ регистры адмиралтейства внесено 52 бутылки.

Такимъ образомъ, получивъ чрезъ Джосіану желанное мѣсто, Баркильфедро приблизился къ королевѣ Аннѣ, чего онъ страстно желалъ и желалъ для того, чтобъ вредить другимъ. Въ немъ было развито до высокой степени чувство зависти, и это чувство подталкивало его на зло. Повредить кому-нибудь, подставить ногу, заставить себя бояться — составляло для него, одно изъ высшихъ наслажденіи, приносило ему больше радости, чѣмъ деньги. Бетесби, сообщникъ Фаукса въ пороховомъ заговорѣ, говорилъ: «видѣть парламентъ взлетѣвшимъ на воздухъ — да за это я не взялъ бы милліона фунтовъ стерлингъ»! Баркильфедро понималъ подобныя чувства. Злоба на людей росла въ немъ съ годами, съ униженіями, которымъ онъ подвергался, съ бѣдностью, которую онъ испыталъ; злоба разросталась тѣмъ сильнѣе, что онъ принужденъ былъ таить ее и сгарать ею внутренно. Первоначальный источникъ ея — зависть, сдѣлало изъ него хорошаго шпіона. Между завистью, этой естественной страстью, и шпіонствомъ, этимъ общественнымъ отправленіемъ, существуетъ глубокое сродство. Шпіонъ охотится для другого, какъ собака, завистникъ охотится для себя, какъ вошка. Кромѣ того, онъ былъ скрытенъ, скроменъ, сосредоточенъ, почтителенъ, мягокъ въ обращеніи, вѣжливъ и цѣломудренъ. Нравился онъ тѣмъ, кого забавлялъ, другіе его ненавидѣли; но онъ чувствовалъ, что и любящіе презираютъ его, и это оскорбляло его, какъ будто негодяи имѣютъ право оскорбляться. Наружность его была такъ дурна, что еслибъ одѣть его поприличнѣе, то онъ напомнилъ бы своею фигурой императора Домиціана.

Попавъ во двору, онъ довольно скоро пріобрѣлъ довѣренность королевы. Извѣстно, что при дворѣ можно играть роль двояко: въ качествѣ человѣка дѣйствительно обладающаго крупными талантами и въ качествѣ пресмыкающейся гадины, въ качествѣ лица, котораго окружаетъ облако величія, и въ качествѣ лица, которое возится въ грязи и пользуется могуществомъ. При Людовикѣ XI великимъ былъ маршалъ Пьеръ де-Роганъ, а вліятельнымъ — брадобрѣй Оливье; при Людовикѣ XV великимъ былъ министръ Шуазель, а могущественнымъ лакей короля Лебель; при Людовикѣ XIV Бонтанъ, стлавшій ему постель, пользовался большею властью, чѣмъ Лувуа, снаряжавшій ему арміи, и Тюрень, прославлявшій его побѣдами! Да, быть червякомъ — значитъ пользоваться властью. Всѣ Нарваэцы и О’Доннели ничего не значили и въ наши дни въ сравненіи съ сестрою Патрочиніо. Низость — одна изъ пружинъ этого вліянія. Если хотите быть всегда сильнымъ, оставайтесь ничтожествомъ. Змѣя, свернувшаяся кольцомъ и предающаяся отдыху, представляетъ и безконечность и нуль. Одно изъ такихъ значеній пріобрѣлъ и Баркильфедро при королевѣ Аннѣ, которой понравился его злой языкъ и тонкая лесть. Разъ умеръ придворный, котораго королева очень любила и который былъ очень глупъ.

— Какъ жаль, что человѣкъ, обладавшій столькими добродѣтелями, былъ слабъ умомъ, сказала она.

— Dieu veuille avoir son àne! прошепталъ Баркильфедро по-французски.

Королева улыбнулась, а Баркильфедро намоталъ себѣ на усъ, что, значитъ, кусать — можно. Съ этого дня онъ лѣзъ повсюду съ своимъ любопытствомъ и своею злостью, постоянно уники лордовъ и принцевъ въ пользу ея величества, которая такш образомъ возвышалась. Понятно, что никто не смѣлъ его тронуть, ибо кто смѣшитъ короля — заставляетъ дрожать все остальное. Съ каждымъ днемъ подвигалась впередъ его подземная работа, и Баркильфедро понадобился всѣмъ. Многіе вельможи удостоивали его своимъ довѣріемъ, простирая его даже до той степени, что давали ему безчестныя порученія. Джосіана, употреблявшая его въ качествѣ шпіона за своимъ женихомъ, дарила его такимъ довѣріемъ, что вручила ему секретный ключъ отъ своихъ внутреннихъ покоевъ, съ помощью котораго онъ могъ входить къ ней во всякое время. Тогда было это въ обычаѣ и допускать въ свои спальни считалось дѣломъ весьма обыкновеннымъ, хотя и влекшимъ за собою не совсѣмъ пріятное случаи: такъ, Лаферте, быстро отдернувъ занавѣсы у постели дѣвицы Лафонъ, нашелъ съ нею мушкатера Сенсона, и т. д. Но Джосіана не подозрѣвала, что ея довѣренный — врагъ ея. Да, Баркильфедро именно въ ней нашелъ предметъ для своей ненависти. Ненавидѣть только для ненависти, какъ любить искусство для искусства — конечно, пріятно, но надо же, наконецъ, пріискать для нея предметъ осязательный и сосредоточить на немъ всю накипѣвшую злобу. Еслибъ Джосіана могла проникнуть въ душу Баркильфедро, еслибъ она могла узнать, что скрывается за его улыбкой, она бы испугалась, несмотря на всю свою гордость и безпечность. Баркильфедро не уничтожить ее хотѣть — онъ зналъ, что это ужъ слишкомъ было бы, онъ хотѣлъ ее унизить, пристыдить, поразить ее въ то чувство, которое считала она у себя самымъ сильнымъ, именно въ чувство гордости. Онъ охотно мечталъ о той операціи, которая называется теперь вивисекціей: трепещущую, всю въ судорогахъ, разложить ее на свой анатомическій столъ, вскрыть живую и разрѣзать по частямъ медленно, съ наслажденіемъ, подъ дикіе вопли ея. Измышляя ей мщеніе, онъ готовъ былъ подвергнуть опасности и свою особу, лишь бы Джосіана помучилась сильнѣе, нѣмъ онъ.

Откуда же эта ненависть въ женщинѣ, которая оказала ему благодѣянія? Въ этомъ-то прежде всего онъ искалъ себѣ оправданія. Не должно думать, что негодяи не уважаютъ себя, что они не отдаютъ себѣ отчета въ своихъ дѣйствіяхъ. Напротивъ, они весьма высоко берутъ оправдательные мотивы.

«Какъ, думалъ Баркильфедро, эта Джосіана удостоила меня милостыней, бросила мнѣ нѣсколько крохъ изъ своего колоссальнаго богатства, мнѣ, человѣку ученому, умному, почти лицу духовному! Она заставила меня возиться съ какою-то дрянью, съ какими-то бутылками и портить глаза за чтеніемъ нелѣпыхъ извѣстій! Какъ, эта безпутная женщина, похотливая мечтательница, этотъ кусокъ мяса, этотъ выродокъ канальи короля, у котораго не хватило ума даже настолько, чтобъ удержаться на тронѣ, эта случайная герцогиня, разыгрывающая богиню, потому что богата, а еслибъ ничего не имѣла, то сдѣлалась бы публичной женщиной, эта воровка наслѣдства изгнанника, эта высокомѣрная дрянь, воображаетъ, что она для меня что-нибудь сдѣлала! Она воспользовалась моею бѣдностью, чтобъ накормить, моею безпріютностью, чтобъ дать мнѣ уголъ… Услуга тогда только имѣетъ цѣну, когда она чего-нибудь стоитъ, а развѣ ей стоили чего-нибудь всѣ эти такъ-называемыя ея благодѣянія? Развѣ она пожертвовала для нихъ хоть ложкой черепаховаго супа, развѣ она лишила себя чего-нибудь въ своемъ изобиліи? Нѣтъ. Она прибавила еще къ этому изобилію тщеславіе, предметъ роскоши, доброе дѣло, покровительство умному человѣку! Она, быть можетъ, хвастается этимъ: вотъ, молъ, я покровительствую литературѣ, искусствамъ, духовенству! Хороша покровительница! — Это что у васъ за уродъ? спроситъ ее пріятельница. „А это какой-то писака, котораго я кормлю“. И за это надо быть благодарнымъ, надо лакействовать, строить веселыя рожи, когда на сердцѣ кошки скребутъ, выхвалять благодѣтельницу, когда она достойна позора. Не чудовищно ли это, не ужасно ли? Что сдѣлала эта тварь для того, чтобъ пользоваться всѣмъ этимъ богатствомъ и раздавать свои обѣды бѣднымъ, потому что сама всего сожрать не можетъ? Какъ что? Она совершила необыкновенное дѣло: снизошла до того, что изволила родиться, доказавъ тѣмъ глупость своего отца и безчестіе своей матери; она дѣлаетъ вамъ одолженіе, что живетъ; она, за свою снисходительность, быть публичнымъ скандаломъ — получила милліоны, замки, лѣса, охоты, озера и мало ли что еще! И вотъ справедливость! Я учился и работалъ, читалъ ученыя книги, образовалъ свой умъ, могъ бы предводительствовать войсками, писать трагедіи, какъ Драйденъ, могъ бы управлять государствомъ и — ползаю въ грязи. А они, эти проклятые богачи, выжимаютъ изъ насъ сокъ, воображая, что дѣлаютъ намъ благодѣянія. И что это за общество, въ которомъ такъ неровно распредѣлены богатства, имѣетъ ли оно право на существованіе? Не стоило ли бы взять за четыре угла и скатерть, и столъ и бросить все это въ потолку, взять это пьянство, эти оргіи, этихъ гостей, взять и тѣхъ, кто сидитъ за столомъ, и тѣхъ, это сидитъ подъ столомъ, и тѣхъ наглецовъ, которые даютъ пиршества, и тѣхъ идіотовъ, которые ихъ принимаютъ и все это бросить въ лицо создателю вмѣстѣ съ землей?.. А пока что, запустимъ когти въ Джосіану»!

Баркильфедро ждалъ случая терпѣливо и боялся только одного, что этотъ случай не представится. Онъ сдѣлалъ ужъ всѣ ходы для того, чтобъ обезпечить свое наступательное положеніе: изъ разныхъ намековъ и случаевъ онъ убѣдился, что королева не любитъ Джосіану, стало быть съ этой стороны опасности не предстояло, — это важно. Онъ ненавидѣлъ Джосіану какъ никогда еще ненавидѣлъ человѣкъ женщину: она была его безсонницей, его заботою, его мукою, его бѣшенствомъ. Быть можетъ, онъ любилъ ее.

IX.

Отмѣтимъ одну подробность: Джосіана имѣла «le tour». Это такъ по-французски и говорилось. «Avoir le tour» въ Англіи было почти тоже, что во Франціи «avoir le pour». Когда король путешествовалъ, то придворный квартирьеръ, при отводѣ квартиръ королевской свитѣ, ставилъ передъ именами принцевъ и фаворитовъ «pour», напр.: «Pour М. le prince de Soubise»; на квартирахъ людей менѣе знатныхъ ставилась просто ихъ фамилія. Король жаловалъ pour, какъ голубую ленту или перство. «Avoir le tour» въ Англіи было вѣкомъ особенной близости къ царствующему лицу. Удостоившійся по рожденію ли, или по особенной милости, непосредственныхъ сношеній съ ихъ величествами, имѣлъ въ стѣнѣ своей спальни туру, гдѣ придѣланъ былъ колокольчикъ. Колокольчикъ звонилъ, башенка растворялась, и являлось королевское посланіе на золотомъ блюдѣ или бархатной подушкѣ, потомъ закрывалась снова. Интимно и торжественно. Таинственное въ фамильярномъ. Посланія приносилъ обыкновенно пажъ короля или королевы, но его не было видно. При Елисаветѣ такой привилегіей пользовался Лейчестеръ, при Яковѣ I Букингамъ; Джосіана пользовалась этимъ при Аннѣ, хотя не была ею любима. То въ городѣ, то въ деревнѣ, смотря по времени года, Джосіана жила почти по-королевски и держала при себѣ почти дворъ, гдѣ лордъ Давидъ игралъ роль придворнаго со многими другими. Лордъ Давидъ и леди Джосіана, хотя не женатые, могли однако вмѣстѣ выѣзжать, въ одной каретѣ, на спектакли, на скачки, чѣмъ они и пользовались охотно. Однажды зимою онъ предложилъ ей посмотрѣть на кулачный бой, происходившій между ирландцемъ Фелемъ-Ге-Мадонъ, и шотландцемъ, Гельмсгайлемъ. Джосіана согласилась подъ условіемъ, что она одѣнется по-мужски, что тогда было въ общемъ употребленіи. Женщины иначе и не путешествовали, какъ въ мужскомъ платьѣ. На этотъ бой съѣхались представители аристократіи; пари простирались до нѣсколькихъ тысячъ гиней. Представители Ирландіи и Шотландіи бились жестоко, до крови, до безчувствія, возбуждая восторги въ посѣтителяхъ. По окончаніи боя, идя подъ руку съ лордомъ Давидомъ, Джосіана сказала:

— Это прекрасно, но… я думала, что это разгонитъ мою скуку, и напрасно думала.

Лордъ Давидъ остановился, посмотрѣлъ на Джосіану, и оказалъ: «Противъ скуки есть только одно лекарство». — Какое? — «Гуинплейнъ».

— Что такое Гуинплейнъ? спросила герцогиня.

Природа надѣлила своими дарами Гуинплейна. Она дала ему ротъ до ушей, уши надвинутыя до глазъ, безобразный носъ и лицо, на которое нельзя было смотрѣть безъ смѣху. Но природа не способна произвести такое безобразіе; по всей вѣроятности, надъ этимъ лицомъ работала особая наука, занимавшая въ отношеніи хирургіи такое же мѣсто, какъ алхимія относительно химіи. Эта наука съ умысловъ разсѣкла на этомъ лицѣ ротъ, разрѣзала губы, обнажила десны, вытянула уши, смѣстила хрящи, разрушила гармонію въ бровяхъ и щекахъ, расширила лицевые мускулы, потомъ загладила швы и рубцы, натянула вожу на раны и оставила вмѣсто рва зѣвъ. Какъ бы то ни было, лицо Гуинплейна удалось какъ нельзя лучше, словно само Провидѣніе произвело его для разсѣянія людской печали. Стоило взглянуть на Гуинплейна, чтобъ засмѣяться; начиналъ онъ говорить — зрители покатывались со смѣху. Но самъ Гуинплейнъ не смѣялся, смѣялось его лицо, а не мысль. Какія бы чувства ни волновали его — удивленіе, страданіе, гнѣвъ, боль — все это только способствовало увеличенію, если можно такъ выразиться, веселаго выраженія личныхъ его мускуловъ; еслибъ онъ заплакалъ — толпа и тогда увидѣла бы смѣхъ на его лицѣ. Это лицо походило на бронзовыя изваянія веселой маски, которою украшались фронтоны греческихъ театровъ. Эта бронза смѣялась и смѣшила, но была вмѣстѣ съ тѣмъ задумчива.

Съ помощью воли и напряженія всего вниманія, если притокъ никакое чувство не развлекало его, Гуинплейну удавалось согнать съ лица эту веселость и набросить на него какой-то трагическій покровъ: тогда не смѣялись передъ никъ, но вздрагивали. Но въ усиліяхъ этикъ онъ почти никогда не прибѣгалъ, потоку что они стоили ему болѣзненнаго утомленія. Вся остальная его фигура была красива и ловка; члены крѣпки и подвижны, какъ у хорошаго гимнаста и клоуна: на эту сторону воспитатели его, очевидно, обратили тщательное вниманіе. Волоса его были окрашены въ цвѣтъ охры — разъ навсегда; секретъ этого прочнаго окрашиванья теперь извѣстенъ, и хорошенькія женщины пользуются имъ; волоса его были грубы и курчавы и, какъ грива, покрывали глубокій черепъ, созданный для мысли. Операція, передѣлавшая его лицо, не коснулась костяной оболочки поэта, и личной уголъ Гуинплейна былъ поразителенъ.

Гуинплейнъ — тотъ ребенокъ, который пришелъ въ одну бурную ночь въ Урсусу. Съ того времени прошло уже пятнадцать лѣтъ, и въ 1705 г. Гуинплейну шелъ двадцать пятый годъ. Урсусъ оставилъ у себя обоихъ дѣтей и продолжалъ странствовать съ ними. Урсусъ и Гомо постарѣли. Урсусъ сдѣлался совсѣмъ лысымъ, волкъ началъ сѣдѣть. Маленькая дѣвочка, найденная ночью на груди мертвой женщины, была теперь дѣвушкой шестнадцати лѣтъ и притокъ необыкновенной красавицей: блѣдная, съ темными волосами, стройная, тонкая, какъ бы даже хрупкая, внушавшая опасеніе какъ бы не разбить ее, съ очами полными блесна и слѣпая. Роковая зимняя ночь, повергнувъ въ снѣгъ нищую и ребенка, совершила двойной ударъ: она убила мать и ослѣпила дочь. Но эта слѣпота отличалась странностью: большіе и ясные глаза ея блестѣли для другихъ и были мертвы для нея, что придавало ея взгляду какую-то небесную пристальность. Урсусъ, помѣшавшійся на латинскихъ именахъ, назвалъ ее Деей. Надъ именемъ мальчика онъ не трудился, потому мальчикъ сказалъ, что его звали Гуинплейнокъ. — Ну, и будь Гуинплейнъ, замѣтилъ Урсусъ.

Если человѣческое несчастіе можетъ быть представлено въ образахъ, то болѣе полныхъ, чѣмъ Гуинплейнъ и Дея, трудно найдти. Казалось, существованіе ихъ было соткано изъ мрака различнаго рода, взятаго изъ двухъ страшныхъ сторонъ ночи, ужасной и черной. Этоъ мракъ былъ внутри Деи, и надъ Гуинплейномъ. Дея представляла какое-то легкое привидѣніе, Гуинплейнъ страшный призракъ; Дея — печальное, Гуинплейнъ — безобразное. Для зрячаго Гуинплейна существовала горькая возможность, не существовавшая для слѣпой Деи, сравнивать себя съ другими людьми. Допуская, что Гуинплейнъ старался дать себѣ отчетъ въ этомъ, онъ необходимо долженъ балъ придти въ убѣжденію, что сравнивать себя значило не понимать себя. Одна Дея изъ всѣхъ женщинъ видѣла Гуинплейна, хотя бала слѣпая — она видѣла его душу, она гнала, чѣмъ ему была обязана, она гнала, что ребенокъ, брошенный на произволъ судьба, усталый, слабый, самъ полуживой, самъ боровшійся съ голодомъ, холодомъ и ужасами ночи, взялъ другого ребенка, пріютилъ его и согрѣлъ, сдѣлался его кормилицей и матерью. Она гнала, что все это онъ сдѣлалъ для нея, будучи ребенкомъ; сдѣлавшись взрослымъ человѣкомъ, онъ сталъ силою для нея, немощной, богатствомъ для нея, нищей, спасителемъ для нея, больной, и путеводителемъ для нея, невидящей. Она ясно сознавала эту преданность, это самоотверженіе, это могущество. Своими очами, полными мрака, она созерцала въ центрѣ своей теплой бездна эту доброту, какъ глубокій лучъ свѣта. Въ идеальномъ представленіи, доброта — солнце, и Гуинплейнъ ослѣплялъ Дею.

Для толпы, у которой слишкомъ много головъ, чтобъ она могла проникнуться мыслью, и слишкомъ много глазъ, чтобъ могла она имѣть правильный взглядъ на вещи, для толпа, которая, будучи сама поверхностью, на поверхности и останавливается, Гуинплейнъ былъ клоуномъ, фигляромъ, фокусникомъ, страннымъ существомъ, не много болѣе, чѣмъ животное. Толпа знала только лицо. Для Деи; которая знала душу, Гуинплейнъ былъ всѣмъ — братомъ, другомъ, руководителемъ, опорою, крылатымъ и свѣтлымъ супругомъ, и тамъ, гдѣ толпа вцдѣла чудовище, она видѣла архангела…

Урсусъ понималъ это влеченіе молодыхъ людей: «слѣпая видитъ невидимое», говорилъ онъ и ворчалъ, глядя на Гуинплейна: «получудовище и полубогъ». Этотъ полубогъ боготворилъ Дею, онъ былъ не отвратителенъ, но ужасенъ. Женщины обыкновенно не могли смотрѣть на него и съ ужасомъ отворачивались. Онъ видѣлъ и зналъ это. Для его счастія необходимо было несчастіе, и Провидѣніе послало ему слѣпую Дею. Они дополняли другъ друга тѣмъ, чего у каждаго изъ нихъ не доставало. Чѣмъ одинъ былъ бѣденъ, другая была богата. Еслибъ Дея была не слѣпа, развѣ она избрала бы Гуинплейна? Еслибъ Гуинплейнъ не былъ обезображенъ, рагвѣ онъ предпочелъ бы Дею? Изъ своего ада они устроили рай и боготворили другъ друга. Иногда, внѣ себя отъ любви, она становилась передъ нимъ на колѣни, какъ прекрасная жрица передъ гномомъ пагоды. И любовь ихъ была самая чистая. Дея не знала, что такое поцѣлуй, хотя быть можетъ, и желала его, потому что слѣпота, въ особенноетг у женщинъ, не исключаетъ грезъ и какихъ-то неясныхъ томленій. Молодость дѣлала Гуинплейна задумчивымъ; чѣмъ болѣе онъ любилъ, тѣмъ становился застѣнчивѣе; онъ могъ бы все сдѣлать съ этою всегдашнею своей подругой, съ этой слѣпой, которая видѣла только любовь свою къ нему; но онъ считалъ это за воровство, обрекалъ себя на цѣломудренную любовь, и чувство собственнаго безобразія разрѣшалось у него въ необыкновенную стыдливость.

Жили они всегда вмѣстѣ и другой жизни не знали. Дѣтство Деи совпало съ отрочествомъ Гуинплейна. Они выросли другъ возлѣ друга и долго спали на одной постели. Но разъ, когда Дея была еще не взрослой, Гуинплейнъ сказалъ отцу (такъ оба они называли Урсуса), что будетъ спать вмѣстѣ съ нимъ, на полу. Дея плавала и долго не могла утѣшиться. Когда ей было уже тринадцать лѣтъ, она часто, улегшись въ постель, звала въ себѣ Гуинплейна. Ставъ ужъ взрослой дѣвушкой, она расчесывала свои волосы на постелѣ, причемъ спустившаяся съ плечъ сорочка обнажала ея грудь, и звала въ себѣ Гуинплейна. Она не знала наготы, потому что не видала себя нагою; но Гуинплейнъ краснѣлъ, опускалъ голову, не зналъ что дѣлать передъ этой наивной дѣвушкою, бормоталъ что-то, отворачивался, прятался и уходилъ. Но разъ онъ не воздержался: увидѣвъ скво" кисею руку Деи, онъ прижался губами въ прозрачной ткани. Дея почувствовала глубокое наслажденіе и, покраснѣвъ, какъ роза, подобрала рукавъ и, обнаживъ руку, сказала: «еще». Гуинплейнъ убѣжалъ, но на другой день эта игра началась снова, съ варіантами. Урсусъ замѣчалъ это и говаривалъ: «Я сыграю съ ними надняхъ штуку: женю ихъ»; иногда ему казалось, что они уже слишкомъ любятъ другъ друга, и онъ находилъ благоразумнымъ умѣрять ихъ любовь благоразумными наставленіями то Деи, то Гуинплейну; но онъ подливалъ только масла въ огонь и снова ворчалъ, что женитъ ихъ, потому что они надоѣли ему своею любовью.

«А если она вдругъ прозрѣетъ, какъ отскочитъ она отъ меня, какимъ ужасомъ поражу я ее!» думалъ иной разъ Гуинплейнъ. «Я чудовище и не имѣю права на любовь», рѣшилъ онъ и сказалъ ей однажды: «Я безобразенъ. Когда ты слышишь смѣхъ, это смѣются надо мной, потому что я ужасенъ». «Я люблю тебя, отвѣчала Дея. Когда я умирала, ты возвратилъ меня къ жизни. Когда ты возлѣ меня — возлѣ меня рай. Дай мнѣ свою руку»! и они крѣпко жали другъ другу руки и умолкали отъ полноты счастія. «Ты говоришь, что ты безобразенъ», сказала немного спустя Дея. «Что значитъ быть безобразнымъ? Дѣлать зло? Но ты не дѣлаешь зла. Ты прекрасенъ… Видѣть? Что вы называете этимъ словомъ? Я знаю, что не вижу, но мнѣ кажется, что зрѣніе многое скрываетъ». — Что хочешь ты сказать этимъ? «спросилъ Гуинплейнъ. „Зрѣніе скрываетъ истину“, отвѣчала она. — Нѣтъ, сказалъ, Гуинплейнъ. „Да, возразила Дея, потому что ты говоришь, что ты безобразенъ. Лгунъ!“ прибавила она послѣ минутнаго молчанія, и Гуинплейнъ былъ счастливъ тѣмъ, что признался въ своемъ безобразіи и ему не повѣрили.

Хотя ласки ихъ не заходили далѣе рукопожатій и поцѣлуевъ, которыми молодой человѣкъ покрывалъ обнаженную руку дѣвушки, однако Урсусъ сказалъ имъ разъ: „На этихъ дняхъ вы выберете себѣ религію“. — Зачѣмъ? спросилъ Гуинплейнъ. — „Я васъ женю“. — Да мы ужъ женились, отвѣчала Дея, не понимавшая, что можно быть мужемъ и женой больше, чѣмъ были они. Гуинплейнъ страдалъ: сильная натура его предъявляла какія-то темныя желанія, которымъ онъ съ трудомъ противился; его отрезвленію помогала въ этомъ случаѣ то отвращеніе, съ какимъ на него смотрѣли всѣ женщины. Очевидно, что ни одна изъ нихъ любить его не можетъ.

X.

Гуийплейнъ вездѣ имѣлъ необыкновенный успѣхъ, постоянно собирая толпу зрителей. Этотъ успѣхъ значительно поправилъ дѣла Урсуса. Ужъ нѣсколько лѣтъ, какъ онъ разъѣзжалъ съ своимъ семействомъ въ огромной колымагѣ, извѣстной подъ именемъ Зеленой Коробки, запряженной двумя лошадьми. Кромѣ лошадей, онъ пріобрѣлъ еще двухъ цыганокъ, молодыхъ, но дурныхъ собою, которыя исправляли должности служанокъ и богинь. Колымага была устроена также, какъ и прежняя его хижина, то-есть, это былъ подвижной домикъ, на колесахъ, съ трубою, о двухъ окнахъ, состоявшій изъ трехъ комнатокъ, безъ дверей, изъ которыхъ одну составляла прежняя хижина Урсуса, обращенная въ спальню для него и Гуинплейна. Другая комната была предназначена женщинамъ, а середина, отдѣлявшая другъ отъ друга оба пола, обращалась въ сцену. Внутренность колымаги отличалась всевозможными удобствами. Между передними и задними колесами, сбоку, среднія доски лѣвой стороны колымаги обращались на шарнирѣ при помощи цѣпей и блоковъ и могли быть откинуты какъ подъемный мостъ. Когда Зеленая Коробка останавливалась для представленія, то эта открытая площадка служила авансценою. Такіе подвижные театры существуютъ въ Англіи еще до силъ поръ. Публика окружаетъ полукругомъ такой театръ; иногда представленія даются на дворѣ трактира, тогда каждое окно послѣдняго обращается въ ложу, публика принуждена платить болѣе. Театръ Урсуса представлялъ пейзажъ, такъ плохо нарисованный, что походилъ болѣе на подземелье; но публика, посѣщавшая его, была нетребовательна и восхищалась Побѣжденнымъ Хаосомъ. Такъ называлось капитальное произведеніе Урсуса. Когда поднимался занавѣсъ, сцена представляла ночь, и на ней ворочались какія-то три неопредѣленныя фигуры; то были — волкъ, медвѣдь и человѣкъ. Волкъ и медвѣдь, которыхъ изображали волкъ и Урсусъ, олицетворяли собою дикія силы природы и бросались на-человѣка, Гуинплейна, который покрытъ былъ саваномъ, такъ, что лица его зрители не видали. Это и былъ хаосъ, побѣждающій человѣка. Звѣри рычали, человѣкъ кричалъ; онъ лежалъ подъ ними и жалобно взывалъ о помощи. Вдругъ раздавался нѣжный гармоническій голосъ и среди мрака являлся лучъ свѣта, и въ немъ прекрасная, спокойная, въ бѣломъ одѣяніи, словно ангелъ, показывалась Дея. При этомъ появленіи человѣкъ подбивалъ подъ, себя звѣрей, а Дея начинала пѣть по-испански: „Молись! плачь! Изъ слова рождается разумъ. Пѣсня создаетъ свѣтъ. Сокройся ночь, заря поетъ радостную пѣснь“. Вмѣстѣ съ этою пѣснею, человѣкъ поднимался медленно и, воздѣвъ руки къ свѣтлому видѣнію, становился колѣнями на звѣрей, какъ будто пораженныхъ громомъ. Дея продолжала: „Надо идти на небо, смѣйся ты, плачущій! Сбрось цѣни, покинь, чудовище, свою черную оболочку“, и она клала свои руки на голову человѣка, который взволнованнымъ голосомъ начиналъ: „О, приди, полюби!“ Ты — душа, я — сердце». Въ это время ясный свѣтъ разомъ упадалъ на лицо Гуинплейна и публика, увидѣвъ это лицо, разражалась бѣшенымъ смѣхомъ. Пьеса имѣла успѣхъ колоссальный, и народъ смотрѣлъ съ чувствомъ глубокой симпатіи, какъ укрощаются дикія силы природы.

Человѣку присуще желаніе мстить за доставленное удовольствіе. Отсюда презрѣніе въ комедіанту. Это существо чаруетъ меня, развлекаетъ, поучаетъ, утѣшаетъ — это пріятно и полезно. Какое бы зло ему сдѣлать? Унизить его. Презрѣніе — это пощечина на извѣстномъ разстояніи — дадимъ ему пощечину. Онъ мнѣ нравится — значитъ, онъ подлъ; онъ мнѣ служитъ, — значитъ, я долженъ ненавидѣть его. Дайте я брошу въ него камнемъ. Дай-ка мнѣ свой Камышевъ, философъ. Боссюетъ его проклинаетъ, Руссо оскорбляетъ. «Браво» и «прочь отъ меня, на благородную дистанцію!» Насмѣемся надъ нимъ. Пусть онъ сбираетъ публику, но пусть остается одинокимъ. Такимъ образомъ, богатые классы изобрѣли для комедіанта ту форму отчужденія, которая заключается въ рукоплесканіяхъ. Толпа не такъ жестока. Она не ненавидѣла и не презирала Гуинплейна, но послѣдній канапатчикъ считалъ себя выше его: лордъ стоялъ надъ канапатчикомъ, канапатчикъ надъ фигляромъ. Градаціи необходимы, и Гуинплейнъ оставался одинокимъ. Но это одиночество приносило ему счастье, а рукоплесканія деньги. Онъ ничего не желалъ, не желалъ даже, чтобъ лицо его сдѣлалось прекраснымъ. Что сталъ бы онъ дѣлать тогда? Теперь онъ въ своемъ родѣ единственный комедіантъ, а тогда сдѣлался бы комедіантомъ самымъ обыкновеннымъ. Чѣмъ онъ сталъ бы кормить Дею, какъ онъ удовлетворилъ бы ея желанія я прихоти? Дея не видитъ его безобразія и любитъ. Стало быть, никакихъ неудобствъ не заключаетъ въ себѣ для него это безобразіе, а преимуществъ много. Онъ былъ такъ счастливъ, что жалѣлъ толпу, которая приходила его смотрѣть.

Въ самомъ дѣлѣ, что за лица его окружали! Какъ искажены они страданіемъ, гнѣвомъ, униженіемъ, отчаяніемъ, развратомъ. Даже на лицахъ дѣтей читалъ онъ слѣды голода и истощенія. У этой толпы были руки, но не было работы, было желаніе трудиться, но не надъ чѣмъ; на нѣкоторыхъ лицахъ онъ ясно замѣчалъ отпечатокъ чего-то не-человѣческаго, возвращеніе въ дикому состоянію, производимому давленіемъ темныхъ тяжестей счастія, которое было на верху. Онъ чувствовалъ надъ собою безсовѣстный топотъ могучихъ, роскошныхъ, великолѣпныхъ, великихъ, избранныхъ случая; внизу онъ различалъ кучу блѣдныхъ лицъ, обойденныхъ судьбою; а себя съ Деей, съ своимъ маленькимъ но необъятнымъ счастіемъ, между этими двумя мірами: вверху міръ веселыхъ, свободныхъ, пляшущихъ и попирающихъ ногами; вверху, міръ, который ходилъ; внизу — міръ, по которому ходили. Свѣтъ давилъ тьму: въ этой роковой необходимости лежало глубокое общественное зло, и Гуинплейнъ сознавалъ ста Онъ старался проникнуть въ эту мрачную бездну, гдѣ издыхало столько безполезныхъ усилій, гдѣ боролось столько изнеможенныхъ, гдѣ столько семействъ пожиралось обществомъ, гдѣ законъ мучилъ нравы, гдѣ его кары производили гангрену въ ранахъ, гдѣ налоги грызли неимущихъ вмѣстѣ съ войною, и гдѣ слышались крики, скрежетъ и предсмертный хрипъ… Что на безуміе быть счастливымъ! думалъ онъ, поникнувъ головою, и мечты заслоняли отъ него дѣйствительность и онъ говаривалъ вслухъ: «Что можно бы сдѣлать для этого народа?» Урсусъ пожималъ плечами и пристально взглядывалъ на своего пріемыша. «О, еслибъ я былъ силенъ и богатъ, какъ много сдѣлалъ бы я для несчастныхъ! продолжалъ онъ. Но что я? атомъ. Что могу я сдѣлать? ничего.» Онъ ошибался: заставляя бѣдняковъ смѣяться, онъ ужъ дѣлалъ имъ кое-что.

Урсусъ разсудилъ, что надо отучить молодого человѣка отъ напрасныхъ думъ.

— Ты, кажется, любезный другъ, сказалъ онъ ему однажды, вздумалъ разсуждать. Берегись, это не твое дѣло. У тебя есть занятіе — любить Дею, и люби. Чего тебѣ еще надо? Ты счастливъ тѣмъ, что толпа видитъ твою морду, а Дея не видитъ, ну и довольствуйся этимъ. А разсуждать — глупо. Слушай, что я тебѣ посовѣтую: корми Дею хорошей говядиной и бараньими котлетами, въ шесть мѣсяцевъ она будетъ сильна какъ турокъ, и тогда женись на ней и нарожай дѣтей, нарожай сколько хочешь. Это, братъ, настоящая поэзія, и, кромѣ того, ты исполнишь заповѣдь божію: «роститеся и множитеся!» Множиться пріятно черезъ Дею, а потому не гляди дальше своего носа. Что ты хочешь разглядѣть тамъ, за горизонтомъ? Тамъ, братъ, смотрѣть нечего: тамъ живутъ счастливые по праву, а ты счастливъ случаемъ. Вѣдь если спросятъ тебя: по какому праву ты счастливъ? ты долженъ будешь смолчать, потому что никакого патента на счастье не имѣешь, а у нихъ патенты есть. Бойся ихъ и не мѣшайся въ ихъ дѣла, если не хочешь, чтобъ они въ твои замѣшались. Знаешь, кто эти счастливцы по праву? Это лорды, это недосягаемыя существа. Лордъ тотъ смертный, который въ молодости имѣетъ права старика, въ старости наслаждается любовными успѣхами юноши; будучи порочнымъ, пользуется уваженіемъ добродѣтельныхъ, будучи трусомъ, командуетъ надъ храбрыми, будучи бездѣльникомъ, пожираетъ плоды труда, невѣждою — получаетъ дипломы изъ Кембриджа и Оксфорда; будь онъ дуракъ — его восхваляютъ поэты, будь безобразенъ — женщины наградятъ его улыбкою, будь онъ Терситомъ — къ нему пристанетъ шлемъ Ахилла, будь зайцемъ — пристанетъ львиная кожа. Впрочемъ, ты не злоупотребляй моими словами: я вовсе не хочу сказать, что лорды ужъ непремѣнно трусы, бездѣльники и дураки: я говорю только, что они могутъ быть трусами, бездѣльниками и дураками, и это нисколько не вредитъ имъ. Напротивъ. Лорды — государи. Самъ англійскій король есть не болѣе, какъ лордъ, первый господинъ между господами. Въ старину и короли назывались лордами. Лорды могущественны, потому что богаты. Кроликъ лорда значитъ болѣе, чѣмъ простой человѣкъ. Я видѣлъ, какъ вздергивали на висѣлицу отцовъ шестерыхъ дѣтей за то, что тѣ осмѣливались застрѣлить дичь, принадлежащую лорду. Ты это помни и не возражай. Вѣдь есди ты возразишь — лордамъ отъ этого не будетъ ни тепло, ни холодно. Я разъ видѣлъ, какъ бегемотъ шелъ по кучкамъ земли, подъ которыми работали кроты. Онъ, братъ, все давилъ. Тоже разумѣй и о родѣ человѣческомъ. Давленіе — законъ. Ты думаешь кротъ никого не давитъ? Давитъ, братъ. Не будемъ разсуждать, а примемъ фактъ, какъ онъ есть: существуютъ кареты: лорды въ каретахъ, народъ подъ колесами, а мудрецъ сторонися. Сторонись и ты, любезный, и не мѣшай имъ ѣхать. Я самъ когда-то служилъ у лорда, и знаю ихъ очень хорошо. Между ними тоже есть оттѣнки и значительные. Баронъ, напр., не можетъ умываться вмѣстѣ съ виконтомъ безъ согласія на то сего послѣдняго. И это превосходно. Народъ долженъ считать себя счастливымъ, что у него двадцать пять герцоговъ, пять маркизовъ, семьдесятъ шесть графовъ, девять виконтовъ и шестьдесятъ одинъ баронъ — итого сто семьдесятъ шесть перовъ! Это наша слава, на которую можно терпѣть и лохмотья, и голодъ, и холодъ. Сказать, что лорды безполезны или вредны — значитъ все равно, что потрясать государство, значитъ признавать, что люди созданы не для того, чтобъ пастись какъ стадо овецъ, жевать траву и терпѣливо и молча сносить укушеніе собакъ. Лугъ стригутъ овцы, овецъ стрижетъ пастухъ. Что можетъ быть справедливѣе этого? Живи философомъ, какъ я, и не жалуйся. Согласись, что еслибъ всѣ стали жаловаться, то это былъ бы такой безконечный и ужасный вой, что не радъ былъ бы и жизни. Потому-то и мудро-то правило, которое повелѣваетъ молчать. Я убѣжденъ, что самъ Юпитеръ повелѣваетъ молчать грѣшникамъ, иначе ему самому не было бы покоя! Счастье Олимпа покупается молчаніемъ Коцита. А потому народъ — молчи! Я еще лучше дѣлаю: я одобряю и восхищаюсь. Сейчасъ я перечислилъ лордовъ, теперь долженъ прибавить, что есть еще два архіепископа и двадцать четыре епископа, которымъ тоже малую толику надо собрать съ народа, чтобъ имѣть досугъ молиться за него. Я даже умиляюсь, когда объ этомъ подумаю. Лорды изобрѣли геральдику и населили ее невѣдомыми животными: грифами, драконами, гиппогрифами, саламандрами, всѣмъ тѣмъ, что насъ пугаетъ, а имъ служитъ украшеніемъ. Тщеславіе ихъ полно привидѣніями, которыя разгуливаютъ въ величественной тогѣ, вооруженныя съ головы до ногъ, съ жезломъ имперіи въ рукахъ, и говорятъ торжественнымъ голосомъ: «Мы предки.» Жуки ѣдятъ корни, а лорды ѣдятъ народъ. Отчего бы имъ и не ѣсть его? Не измѣнять же законовъ? Кто ими не доволенъ, тотъ вредный человѣкъ.

— Да, тихо проговорилъ Гуинплейнъ: изъ ада бѣдныхъ богатые устраиваютъ себѣ рай.

Тутъ вошла Дея; онъ взглянулъ на нее и все забылъ. Приближалось время обѣда, когда Гуинплейнъ сидѣлъ возлѣ нея, служилъ ей, рѣзалъ ей куски, наливалъ пить. А тамъ представленіе, когда толпа нахлынетъ смотрѣть «Смѣющагося человѣка», какъ называли Гуинплейна и какъ самъ онъ называлъ себя на вывѣскѣ, прибитой къ Зеленой Коробкѣ. До сихъ поръ Урсусъ рѣдко посѣщалъ города, но слава «Смѣющагося человѣка» росла и начала переходить изъ нижнихъ слоевъ въ верхніе. Урсусъ, наконецъ, рѣшился.

— Надо ѣхать въ Лондонъ, сказалъ объ, и бродячая труппа туда отправилась.

Этимъ кончается второй томъ романа. Мы старались передать все самое существенное, старались передать даже тонъ и манеры автора, говорить его языкомъ, его образами. Викторъ Гюго — талантъ исключительный и въ высшей степени оригинальный, а потому только такая передача романа можетъ дать о немъ понятіе болѣе полное. Читатели, конечно, замѣтили въ этихъ двухъ томахъ недостатокъ движенія, манеру «описывать» характеры, а не изображать ихъ въ дѣйствіи, манеру, оставляемую лучшими европейскими романистами, у которыхъ романъ, сохраняя свои существенныя черты, приближается, по движенію, въ драмѣ. Но въ двухъ слѣдующихъ томахъ, движенія уже гораздо больше: познакомивъ читателя со всѣми главными дѣйствующими лицами романа, авторъ ставитъ ихъ наконецъ въ соприкосновеніе между собою. Изложеніе содержанія этихъ двухъ томовъ отлагаемъ до слѣдующей статьи.

А. С—въ.

НОВЫЙ РОМАНЪ ВИКТОРА ГЮГО.

Victor Hugo.-- L’homme qui rit. 4 vol. Parie. 1869.

XI.

Урсусъ съ своей труппой прибылъ въ Лондонъ и остановился въ предмѣстьѣ Соутуоркѣ, которое соединялось съ городомъ Лондонскимъ мостомъ, единственнымъ въ то время въ столицѣ Англіи. Тогдашній Соутуоркъ состоялъ изъ маленькихъ улицъ и переулковъ, застроенныхъ деревянными домами; предмѣстье, однако, начинало пріобрѣтать значеніе, такъ какъ здѣсь сосредоточивалась навигація; въ длинной старой стѣнѣ вдоль Темзы вбиты были желѣзныя кольца, за которыя укрѣплялись рѣчныя суда; тутъ же приставало тяжелое двухмачтовое, съ гладко настланной палубой безъ перилъ, съ одной маленькой шугой, голландское судно «Vograat», которое разъ въ недѣлю дѣлало рейсы изъ Лондона въ Роттердамъ и обратно. Стѣна мѣстами прорѣзана была ступеньками. Насыпь со стороны улицы позволяла прохожимъ облокачиваться о края стѣны, какъ о набережную и смотрѣть на Темзу. На противоположной сторонѣ рѣки уже начинались поля. Неподалеку отъ стѣны, которая носила названіе Эффрокъ-Стонъ, по имени герцога, который тутъ утонулъ (рѣка въ самомъ дѣлѣ была довольно глубока для герцога), почти противъ сентъ-джемскаго дворца, было пустое мѣсто, поросшее травою и называвшееся Тэринзофильдь, по имени бароновъ Таринзо, которымъ оно когда-то принадлежало; мѣсто это представляло нѣчто въ родѣ постоянной ярмарки, загроможденной фокусниками, комедіантами, канатными плясунами, странствующими музыкантами и вѣчно наполненной ротозѣями, которые приходили «поглядѣть на чорта», какъ выражался архіепископъ Шарпъ. Глядѣть на чорта — значило ходить на представленія. Тутъ же процвѣтало и нѣсколько кабачковъ, которые были простыя лачуги, обитаемыя только днемъ: вечеромъ кабатчикъ запиралъ лавочку и уходилъ домой. Только одинъ изъ этихъ кабачковъ былъ настоящимъ домомъ. Онъ назывался Тэдкестеръ и имѣлъ большой дворъ, на который можно-было пройдти только черезъ самый кабакъ, хотя тутъ были и ворота, но они вѣчно стояли на запорѣ. Хозяинъ этого кабака или, пожалуй, гостинницы былъ Никлесъ, скупой и боязливый вдовецъ, трепетавшій передъ властью; прислужникъ его — малый лѣтъ четырнадцати — носилъ имя Говикумъ.

Въ этой гостинницѣ и нашелъ себѣ пріютъ Урсусъ, расположившись съ своей «Зеленой Коробкой» на большомъ дворѣ, весьма удобномъ для представленій. Онъ былъ четырехъ-угольный, застроенъ съ трехъ сторонъ; къ задней стѣнѣ, приходившейся противъ этажей гостинницы, и была придвинута «Зеленая Коробка»; мощеный дворъ служилъ партеромъ, окна гостинницы бенуарами, врытый деревянный балконъ ея — балкономъ; часть послѣдняго была отгорожена досками для «благородной публики» и уставлена лучшей мебелью гостинницы; какъ разъ въ серединѣ Урсусъ поставилъ кресло, обитое утрехтскимъ бархатомъ на случай посѣщенія представленій супругою какого-нибудь альдермена.

Несмотря на то, что Никлесъ взялъ дорого съ Урсуса, имѣя въ виду преслѣдуемый властью предметъ — волка, труппа дѣлала хорошія выручки, благодаря Гуинплейну, который не только привлекъ къ себѣ общее любопытство, но и отбилъ посѣтителей отъ всѣхъ другихъ балагановъ. Однако, успѣхъ этотъ оставался мѣстнымъ, не переходя черезъ Лондонскій мостъ: «благородная публика», которой ожидалъ Урсусъ, не являлась, но и саутуоркскаго населенія было достаточно для наполненія кошелька странствующей труппы, который толстѣлъ, по выраженію Урсуса, какъ согрѣшившая дѣвушка. При всякомъ представленіи дворъ наполнялся посѣтителями, въ первое время рабочими, носильщиками, плотниками, матросами, потомъ и зажиточными обитателями предмѣстья. Между этою публикою нельзя было не замѣтить высокаго, красиваго матроса, который пробирался обыкновенно въ первые ряды, щедро раздавая толчки, ругаясь, крича, ставя, въ случаѣ надобности, фонари подъ глазами, а то и угощая виномъ. Онъ былъ одѣтъ опрятно и восторгался представленіями такъ сильно, что словно самъ былъ заинтересованъ успѣхомъ Гуинплейна, словно дѣло труппы было собственнымъ это дѣломъ. Когда балаганщики вооружились противъ «смѣющагося человѣка» и толпою пришли ему шикать на дворъ Тэдкестера, матросъ этотъ съ горячностью раздавалъ кулаки и способствовалъ побѣдѣ своего любимца. Но, участвуя въ манифестаціяхъ, онъ держалъ себя какъ-то особнякомъ и ни съ кѣмъ же сходился. Урсусъ и Гуинплейнъ могли только узнать отъ Никлеса, что матроса зовутъ Томъ-Джимъ-Джекъ, при чемъ онъ прибавилъ: " «жаль, что онъ не лордъ: славная каналья вышла бы изъ него».

Балаганщики и комедіанты не ограничились попыткою повредить успѣху «Зеленой Коробки» свистками: они подали просьбу начальству, выставляя Гуинплейна колдуномъ, а Урсуса нечестивцемъ. Это обыкновенный ходъ дѣла: противъ успѣха сперва вооружаютъ толпу, потомъ умоляютъ начальство избавить общество отъ столь вредныхъ людей. Къ комедіантамъ присоединились духовные отцы, жалуясь, что Гуинплейнъ вредитъ проповѣдямъ, что церкви опустѣли, что «Побѣжденный Хаосъ», «Смѣющійся Человѣкъ», «Зеленая Коробка», однимъ словомъ, всѣ эти мерзости вааловы отбили прихожанъ отъ краснорѣчія священнослужителей. Впрочемъ, отцы духовные, въ своей просьбѣ къ лондонскому архіепископу, который повергнулъ ее къ стопамъ королевы, осторожно обошли прямыя причины, а ворчали противъ «Зеленой Коробки» во имя общественнаго порядка и парламентскихъ актовъ, которые нарушены были волкомъ, звѣремъ, отовсюду изгоняемымъ и стоящимъ внѣ законовъ. Такіе мотивы были дѣйствительнѣе, потому что ужъ начинались времена скептицизма вмѣстѣ съ Локкомъ, который только-что умеръ тогда, и Болингброкомъ. Такимъ образомъ комедіанты дѣйствовали противъ своего врага во имя Пятикнижія, во имя неба, а отцы духовные во имя полицейскихъ правилъ, ссылаясь между прочимъ и на коллегію 84 лондонскихъ докторовъ, ученое учрежденіе, основанное при Генрихѣ VIII, которое, между прочими полезными для здравія гражданъ заключеніями, обнаружило тотъ несомнѣнный научный фактъ, что если волкъ первый взглянетъ на человѣка, то человѣкъ на всю жизнь будетъ пора тленъ хриготою.

Увѣдомленный объ этихъ проискахъ трактирщикомъ, Урсусъ безпокоился и жалѣлъ о своемъ пріѣздѣ въ Лондонъ, ибо столь же мало чувствовалъ охоты сходиться лицомъ въ лицу съ властями, какъ заяцъ съ борзыми собаками; но происки эти имѣли противъ себя одну великую силу, изъ которой родилась англійская свобода — мѣстное самоуправленіе. Свобода въ Англіи укладывается подобно морю вокругъ Англіи. Это приливъ. Мало-помалу нравы забиваютъ законы и ихъ чудовищность видна только сквозь прозрачность широкой свободы. Пока Соутуоркъ стоялъ за «Зеленую Коробку», пока мѣстныя власти равнодушно глядѣли на нее, Урсусъ и Гуинплейнъ могли дышать свободно, несмотря ни на какія коалиціи. Это и утѣшало старика, который, не желая вносить въ душу Гуинплейна безпокойства, ничего не говорилъ ему о проискахъ, такъ что молодой человѣкъ и не думалъ воздерживать свой языкъ, какъ, невоздерживалъ его въ провинціальныхъ городахъ. Разъ при трактирщикѣ позволилъ онъ себѣ неприлично отозваться объ изображеніи на фартингѣ королевы Анны. Это дошло до Урсуса и онъ почелъ справедливымъ дать нагоняй своему воспитаннику, который, самъ тога не зная, совершалъ преступленіе противъ величества. "Сдѣлай одолженіе, говорилъ Урсусъ, гляди за своей пастью. Знай, что есть правило для великихъ міра сего — ничего не дѣлать, и правило для малыхъ сего міра — ничего не говорить. У бѣднаго только одинъ другъ — молчаніе; онъ долженъ произносить только одно слово: да. Одобрять и соглашаться — вотъ его права. Да — судьѣ, да — королю. Сильные могутъ, если захотятъ, бить насъ жезломъ — это ихъ привилегія, и, ломая намъ кости, они ни мало не теряютъ своего величія. Уважай жезлъ всегда и при всякомъ случаѣ и помни, что существуютъ наказанія, что ты находишься въ такой странѣ, гдѣ за спилку трехлѣтняго дерева преспокойно вздергиваютъ на висѣлицу. Кто наноситъ ударъ кому-нибудь въ вестминстерской залѣ, тотъ подвергается пожизненному тюремному заключенію и имѣніе его конфискуется; кто ударитъ кого въ королевскомъ дворцѣ, тому отрубаютъ правую руку. Тутъ, братъ, шутить не любятъ. Три года тому назадъ, въ 1702 г., привязали къ позорному столбу одного злодѣя, по имени Даніэля Дефое, за то, что тотъ осмѣлился напечатать имена членовъ палаты общинъ, говорившихъ наканунѣ въ парламентѣ. А кто оскорбитъ величество, тому живому распарываютъ брюхо, вырываютъ сердце и этимъ сердцемъ хлещутъ его по щекамъ. Помни это, любезный другъ, и подражай въ дерзости — птицамъ, а въ молчаніи — рыбамъ. *

Нѣсколько дней спустя, въ теченіе которыхъ Урсусъ продолжалъ безпокоиться на счетъ дерзкихъ словъ своего пріемыша, онъ увидѣлъ чрезъ отверстіе въ стѣнѣ двора, на улицѣ, полицейскаго съ желѣзною булавою, и страшно перепугался. Ему показалось сначала, что полицейскій направляетъ свои стопы къ нимъ и онъ, позвавъ Гуинплейна, объяснилъ ему, что за страшилище этотъ человѣкъ съ булавою.

«Если онъ подойдетъ къ тебѣ и тронетъ тебя булавою — это значитъ: или за мной. Онъ не произноситъ ни одного слова, но тотъ, кого коснулась булава, долженъ слѣдовать за нимъ безпрекословно. Что ни спрашивай у него — онъ будетъ молчать, а если вздумаешь оказать сопротивленіе — повѣсятъ… Слава Богу, онъ прошелъ мимо насъ.»

Безпокоясь за Гуинплейна, Урсусъ неожиданно потребованъ былъ самъ предъ совѣтъ трехъ весьма непріятныхъ особъ, трехъ докторовъ: доктора богословія, доктора медицины и доктора исторіи и гражданскаго права. Эти три эксперта in omni re scibili держали въ своихъ рукахъ цензуру всѣхъ словъ произносимыхъ публично въ 130 приходахъ Лондона, 73 Мидльсекса и 5 Соутуорка. Эти богословскія вѣдомства существуютъ еще и по сю пору въ Англіи и полезно свирѣпствуютъ. Такъ, не далѣе какъ въ 1867 г. одинъ джентльменъ былъ приговоренъ въ выговору и штрафу за то, что зажегъ у себя восковыя свѣчи.

Урсусъ получилъ прямо въ руки повѣстку о томъ, чтобъ явиться къ этимъ особамъ и потому могъ отъ домашнихъ скрыть эту непріятность. Три доктора засѣдали въ епископскомъ дворцѣ, въ залѣ нижняго этажа, на трехъ креслахъ съ кожаными ручками, имѣли надъ головами своими три бюста — Миноса, Эава и Радаманта, передъ собою столъ и у ногъ своихъ скамейку. Дрожа отъ страха, почтительно и униженно Урсусъ явился передъ лицо ихъ, отвѣсилъ имъ земной поклонъ и, по приглашенію, сѣлъ на табуретъ. Каждый докторъ держалъ передъ собою тетрадку, и перелистывалъ ее.

— Вы говорите публично? началъ Миносъ. — «Говорю», отвѣчалъ Урсусъ. — По какому праву? — «Я философъ». — Съ этимъ званіемъ еще не связано такого права. — «Я, кромѣ того, комедіантъ». — Это другое дѣло. Какъ комедіантъ вы можете говорить, но какъ философъ, вы должны Молчать. — «Постараюсь», сказалъ Урсусъ вслухъ и подумалъ про себя: «я могу говорить, но долженъ молчать. Затруднительно». — Выговорите вредныя рѣчи. Вы оскорбляете религію, отвергаете самыя очевидныя истины и распространяете самыя возмутительныя заблужденія. Напримѣръ, вы сказали, что дѣвственность исключаетъ зачатіе. — «Я этого не говорилъ. Я сказалъ, что зачатіе исключаетъ дѣвственность». Миносъ задумался и сказалъ. — «Да, это совершенно противное».

Такимъ образомъ Урсусъ парировалъ первый ударъ. На помощь къ Миносу явился Радамантъ съ исторіей.

— Вы отвергаете то обстоятельство, что Фарсальская битва продрана потому, что Брутъ и Кассій встрѣтили негра. «Я приписывалъ также эту побѣду тому, что Цезарь болѣе искусный полководецъ.» — Вы извиняете мерзости Актеона. — «Я думаю, что человѣкъ еще не обезчещенъ тѣмъ, что видѣлъ голую женщину». — Заблуждаетесь! строго воскликнулъ судья. По поводу случая съ кавалеріей Митридата, вы оспаривали силу разныхъ травъ и растеній. Вы отрицали, что трава securiduca можетъ разрывать подковы лошадей. — «Позвольте, я не отрицаю силу травъ, а говорю только, что разрывать подковы можетъ не securiduca, а другая трава, именно sferra-cavallo». Депутатъ отъ исторіи замолчалъ; началъ снова Миносъ: — Вы причислили оперментъ въ мышьяковистымъ веществамъ, и сказали, что имъ можно отравиться. Библія это отрицаетъ. — «Библія отрицаетъ, но мышьякъ доказываетъ». — Отвѣтъ не глупъ, вмѣшался представитель медицины, котораго Урсу съ окрестилъ именемъ Зава. Миносъ сдѣлалъ скверную гримасу и продолжалъ: — Отвѣчайте. Вы обозвали неправдой, что василискъ есть царь змѣй подъ именемъ Кокатрикса. — «Ваше высокопреподобіе, я такъ мало желалъ вредить василиску, что увѣрялъ публику, что у василиска человѣческая голова». — Однако, вы утверждали, что Поэрій видѣлъ одного василиска съ соколиною головой. Можете ли вы доказать это? — «Трудновато», отвѣчалъ Урсусъ, теряя подъ собою почву. — Вы отрицали, что блюдо изъ буковаго дерева само покрывается такими кушаньями, какія только пожелаешь. — «Я сказалъ, что для того, чтобъ имѣть такую силу, блюдо это должно быть подано вамъ дьяво ломъ». — Мнѣ? — «Нѣтъ, мнѣ, ваше преподобіе, т. е., никому, всѣмъ!» — Все это доказываетъ, что вы обнаруживаете нѣкоторую вѣру въ дьявола. — «Ваше высокопреподобіе, я вѣрю въ дьявола. Вѣра въ дьявола есть противоположность вѣры въ Бога. Одна подтверждаетъ другую. Кто немножко не вѣритъ въ дьявола, не вѣритъ много въ Бога. Кто вѣритъ, что есть солнце, долженъ вѣрить и въ то, что есть тьма. Дьяволъ — ночь Бога. Что, такое ночь? Доказательство дня». Миносъ впалъ въ задумчивость и на Урсуса набросился Эакъ, съ вопросами столь же глубокомысленными: онъ спрашивалъ его, отрицаетъ ли онъ способность у травъ говорить или нѣтъ, допускаетъ ли онъ, что мандрагора кричитъ, какъ осмѣлился онъ непочтительно отозваться о птицѣ фениксѣ, какъ осмѣлился онъ считать, что четвертый палецъ лѣвой руки не обладаетъ цѣлебною способностью и, наконецъ напустился на него за леченье, пригрозивъ ему висѣлицею и въ такомъ случаѣ, если онъ кого вылечитъ и въ томъ случаѣ, если, онъ залечитъ кого. Въ концѣ концовъ три мудрые мужа стали шептаться и Миносъ, въ качествѣ предсѣдателя, сказалъ ему грозно: «убирайтесь вонъ».

Эта непріятность скоро, однако, изгладилась тѣмъ успѣхомъ, который еще болѣе пріобрѣлъ «Смѣющійся Человѣкъ», а съ нимъ и «Побѣжденный Хаосъ», любимое дѣтище Урсуса. Правда, мѣсто для «благородной публики» все еще оставалось пустымъ, но въ одну изъ субботъ, когда англичане спѣшатъ веселиться, потому что въ воскресенье приходится скучать, кресло, обитое утрехтскимъ бархатомъ, оказалось занятымъ женщиною высшаго круга, такой ослѣпительной красоты, что обратила на себя всеобщее вниманіе и даже помѣшала успѣху первой части «Побѣжденнаго Хаоса». Неподвижно и величаво сидѣла она въ роскошныхъ одеждахъ, съ большими жемчужными серьгами, съ большой алмазной застежкой на сорочкѣ голландскаго полотна столь тонкаго и прозрачнаго, что большія простыни изъ него могли проходить сквозь кольцо; сорочка открывала половину грудей; корсетъ блестѣлъ рубинами, а юбка была залита брилліантами. Во всей ея фигурѣ замѣтно было желаніе нравиться; брови были подкрашены китайскою тушью, руки, локти, подбородокъ, нижняя часть ноздрей, верхняя часть вѣкъ, уши, ладони, концы пальцевъ — вездѣ виднѣлся красный, какой-то вызывающій оттѣнокъ. Гуинплейнъ и Урсусъ не могли оторвать отъ нея глазъ. Разстояніе скрывало отъ нихъ подробности, но цѣлое являлось какимъ-то лучезарнымъ видѣніемъ, какою-то неизвѣстною планетою, явившеюся изъ міра счастливцевъ. Позади ея стоялъ пажъ, маленькій человѣкъ съ дѣтскимъ бѣлымъ и красивымъ лицомъ и серьезнымъ видомъ: очень хорошенькій и очень серьезный грумъ — былъ необходимою принадлежностью дамъ того времени.

Развязка «Побѣжденнаго Хаоса» возымѣла свое дѣйствіе, несмотря на присутствіе лучезарнаго свѣтила: толпа разразилась хохотомъ и веселыми криками, между которыми можно было отличить звучный и здоровый голосъ Томъ-Джимъ-Джека. Но дама не смѣялась: она смотрѣла на сцену какъ неподвижная статуя и уѣхала въ своей герцогской каретѣ тотчасъ послѣ представленія. Пересчитывая выручку, Урсусъ нашелъ золотую монету. «Это она заплатила», сказалъ онъ. «Она» сдѣлалась предметомъ разговоровъ: Никлесъ сообщилъ, что она герцогиня, что это онъ узналъ по каретѣ съ гербами и лакеями.

— Но, знаете-ли, что всего замѣчательнѣе, прибавилъ онъ: съ ней въ карету сѣлъ Томъ-Джимъ-Джекъ.

— Томъ-Джимъ-Джекъ! воскликнулъ Гуинплейнъ, все время молчавшій. И въ этомъ голосѣ Дея отгадала какое-то тревожное чувство и сказала: «Нельзя ли какъ-нибудь помѣшать этой дамѣ пріѣзжать сюда».

XII.

Герцогиня не пріѣзжала болѣе, но не выходила изъ головы Гуинплейна: онъ былъ пораженъ ея появленіемъ. Ему казалось, что въ первый разъ еще въ жизни онъ видѣлъ женщину; въ Деѣ онъ видѣлъ душу и какую-то небесную красоту; въ женщинахъ изъ народа онъ видѣлъ тѣнь женщинъ, въ герцогинѣ онъ увидѣлъ женщину дѣйствительную: подъ живою и теплою кожей чуялась горячая кровь; контуры, съ рѣзкостью мрамора и мягкостью волны, надменное и покойное лицо, соединявшее отказъ съ приманкою и ослѣплявшее своей красотою, волосы съ огненнымъ отблескомъ, изысканность наряда, выражавшаго и обѣщавшаго сладострастіе, нагота, проявлявшая высокомѣрное желаніе быть обладаемой толпою, на извѣстной дистанціи, конечно неодолимое кокетство, чарующая непроницаемость, искушеніе, умѣряемое боязнью паденія, обѣщанія чувствамъ и угроза разуму, двойное безпокойство, говорившее и о желаніи, и о страхѣ, — все это онъ видѣлъ въ этой женщинѣ, лучше сказать, въ этой самкѣ, но въ самкѣ съ Олимпа. Въ немъ сказывался полъ и влекъ его — куда-же? — въ недоступныя области высшаго свѣта, до котораго ему, фигляру и уроду, презрѣннѣйшему изъ смертныхъ, было какъ до звѣзды небесной далеко. Въ первый разъ въ жизни сердце его сжалось при мысли о своемъ низменномъ положеніи и въ его памяти встало все то великолѣпіе и роскошь знатныхъ, о которыхъ говорилъ ему Урсусъ, весь этотъ блестящій, радужный, упоительный Олимпъ, среди котораго царицей являлась Джосіана. Онъ желалъ эту женщину страннымъ желаніемъ, соединеннымъ съ невозможностью; но всѣ эти мысли являлись недостаточно точно очертанными, и къ счастью ни разу не приходило ему въ голову осуществить ихъ, то-есть приставить какъ-нибудь лѣстницу къ этому Олимпу и взлѣзть на него. "Къ счастью, потому, что подобныя попытки оканчиваются сумасшествіемъ. При всемъ этомъ Дея оставалась неприкосновенною въ его сердцѣ; онъ продолжалъ боготворить ее, какъ нѣчто идеальное, и въ то время, когда полъ влекъ его къ реальному обладанію женщиной.

Въ Тэдкестерѣ не появлялся болѣе и Томъ-Джимъ-Джекъ, т. е. лордъ Давидъ Дирри-Мойръ: королева отправила его къ берегамъ Голландіи, приказавъ принять команду надъ однимъ фрегатомъ. Въ послѣдній разъ онъ смотрѣлъ на Гуинплейна вмѣстѣ съ Джосіаной и вмѣстѣ съ нею скрылся. Съ этого же времени прекратилась всѣ происки противъ «Зеленой Коробки», которая безмятежно наслаждалась успѣхомъ, привлекая на свои представленія уже не одинъ Соутуоркъ, но немного и самый Лондонъ, который начиналъ бредить «Смѣющимся Человѣкомъ» и переодѣтые лорды и баронеты постоянно вмѣшивались въ народную толпу.

Такъ какъ «предметъ» желаній Гуинплейна не являлся болѣе, то герой нашъ начиналъ приходить въ себя и обрѣтать тотъ миръ, который нарушенъ былъ великолѣпною герцогиней. Дея была въ упоеніи каждый вечеръ, когда она, во время спектакля, касалась руками курчавой головы Гуинплейна. Онъ составлялъ для нея весь міръ, а извѣстная минута во время представленія — верхъ блаженства. Они болѣе и болѣе жили другъ другомъ и другъ въ другѣ. Сердце насыщается любовью, какъ божественною солью, которая его сохраняетъ; этимъ же объясняется прочная взаимная привязанность тѣхъ, которые полюбили другъ друга съ молоду, и свѣжесть старой продолжительной любви. Любовь какъ бы набальзамировывается. Филемонъ и Бавкида родились изъ Дафниса и Хлои. Вотъ эта-то старость, это сходство вечера съ зарею, было очевидно предназначено Деѣ и Гуинплейну.

Урсу съ смотрѣлъ на эту любовь нѣсколько съ медицинской точки зрѣнія и, бросая на блѣдную, трепетную Дею проницательный взглядъ, ворчалъ: «хорошо, что она счастлива — для ея здоровья это необходимо». Иногда онъ покачивалъ головою и внимательно читалъ въ сочиненіи Авиценны о «разстройствахъ сердца». Малѣйшая усталость производила у Деи испарину и клонила ее ко сну. Въ теченіе дня она всегда спала и разъ, когда Гуинплейна не было, Урсусъ тихо наклонился къ Деѣ, приложилъ свое ухо къ груди ея и, послушавъ ее нѣсколько мгновеній, отошелъ, проворчавъ про себя: «Надо ей избѣгать потрясеній — иначе бѣда». Ничего не подозрѣвая, Гуняплейнъ, освободившись отъ соблазнительнаго образа Джосіаны, начиналъ мечтать о Деѣ, какъ мужчина о женщинѣ, за дѣвственницею видѣть жену. Какъ бы чиста ни была любовная мечта молодого человѣка, между нимъ и мечтою всегда возникаетъ чувственный образъ и природное влеченіе входитъ въ сознаніе. Гуинплейнъ испытывалъ страстное влеченіе къ этому чувственному образу, къ этой матеріи, которой у Деи почти не было. Вслѣдствіе этого любовная лихорадка приводила его къ тому, что онъ старался, въ мысляхъ своихъ, преобразовать Дею, дать ей то, чего у нея не доставало. Небесное въ концѣ концовъ начинаетъ давить и излишекъ его въ любви тоже, что излишенъ горючихъ веществъ въ огнѣ: пламя отъ этого теряетъ. Гуинплейнъ желалъ женщину и, какъ новый Пигмаліонъ, создавалъ Изъ Деи другой, болѣе чувственный образъ, создавалъ. Еву, потому что настоящій рай въ Евѣ, то-есть въ самкѣ, въ матери, въ кормилицѣ, въ источникѣ новыхъ поколѣній; чувственность исключаетъ крылья и дѣвственность есть только надежда зачатія. Такія мысли приходили въ голову Гуинплейну однимъ апрѣльскимъ вечеромъ, когда онъ прогуливался по пустырю, недалеко отъ таверны, послѣ представленія. Ночь была чудесная, въ воздухѣ пахло весною, и чувственные образы овладѣвали имъ. Душа женщины плѣняетъ насъ, но плѣняетъ, также и тѣло ея, иногда тѣло еще больше, чѣмъ душа; душа — подруга жизни, тѣло — любовница. На демона клевещутъ, ибо не онъ соблазнилъ Еву, а Ева его соблазнила. Начала женщина. Люциферъ спокойно шелъ, увидѣлъ женщину и сдѣлался сатаною. Странная вещь: тѣло возбуждаетъ даже своею стыдливостью.

Была уже полночь. Гуинплейнъ почти шатался подъ вліяніемъ страстныхъ грезъ. Вдругъ онъ почувствовалъ, что въ руку его что-то скользнуло. Онъ обернулся: въ рукѣ его очутилось письмо, а передъ нимъ стоялъ маленькій человѣкъ, въ которомъ онъ узналъ пажа Джосіаны. Прежде чѣмъ онъ успѣлъ придти въ себя, пажъ ему сказалъ:

— Будьте завтра въ этотъ часъ у Лондонскаго моста. Я буду тамъ и проведу васъ.

— Куда? спросилъ Гуинплейнъ.

— Гдѣ васъ ожидаютъ.

Гуинплейнъ опустилъ глаза на письмо, которое машинально ощупалъ въ рукахъ. Когда онъ поднялъ голову, пажъ былъ уже далеко. Онъ поднесъ-было письмо къ глазамъ и только тутъ вспомнилъ, что дѣло происходитъ ночью. Онъ вернулся домой, сталъ около фонаря, распечаталъ письмо и прочелъ слѣдующее!

«Ты страшенъ, а я прекрасна. Ты фигляръ, а я герцогиня. Я первая, а ты послѣдній. Я хочу тебя. Я люблю тебя. Приходи.»

Гуинплейнъ читалъ и перечитывалъ это письмо. «Не сошелъ, ли я съума?» подумалъ онъ. Нѣтъ, онъ былъ въ полномъ разумѣ. «Я люблю тебя!» Да, это написано ясно, написано рукою той женщины, которая такъ ослѣпила его; она его любитъ, она его желаетъ; она — красавица и богачка — его, урода. и бѣдняка; Олимпъ бросается въ объятія къ фигляру; богиня приглашаетъ къ себѣ на грудь гаера и богинѣ нѣтъ отъ этого никакого безчестья, потому что боги омываются исходящимъ отъ нихъ блескомъ. И эта богиня знаетъ, что дѣлаетъ: она видѣла его, видѣла его рожу и все-таки полюбила, предпочла его принцамъ и лордамъ и предпочла за уродство. «Ты ужасенъ. Я люблю тебя.» Эти слова польстили гордости Гуинплейна, чувству, легко-уязвимому у всѣхъ героевъ. Гуинплейнъ былъ польщенъ въ тщеславіи своего безобразія. Онъ любимъ, какъ существо безобразное. А такъ какъ онъ, подобно Юпитеру и Аполлону, и даже, пожалуй, больше, былъ исключеніемъ, то онъ почувствовалъ себя существомъ сверхъестественнымъ, чудовищемъ, равнымъ богу. Кто была эта женщина? Онъ видѣлъ ее, но не зналъ, кто она, не зналъ ни ея имени, ни того, замужняя ли она, вдова ли, дѣвушка. Все это было покрыто для него тайною и тайна еще болѣе влекла его къ себѣ. Идти ли? Конечно идти, подсказывали ему чувственность, ночь, весна; но пойдетъ ли онъ? Такой вопросъ ясно ему не представлялся; онъ дрожалъ, онъ чувствовалъ, что стоитъ на краю бездны, но не было силъ изъ нея выбраться, тѣмъ болѣе, что онъ и не помышлялъ о томъ, что этою женщиной могло руководить скорѣе чувство разврата, чѣмъ чувство любви; отъ него какъ-то ускользало выраженіе: «я хочу тебя», стоявшее рядомъ съ выраженіемъ: «я люблю тебя». Животную сторону богини онъ не замѣчалъ и она являлась ему въ своемъ величіи и блескѣ. Тысячи мыслей, самыхъ разнообразныхъ, волновали Гуинплейна до изнеможенія: онъ замѣтилъ наконецъ, что настала та минута, когда голова перестаетъ думать, когда все исчезаетъ. Онъ легъ въ постель, но не могъ уснуть: безсонница мучила его. Въ первый разъ въ жизни онъ не былъ собою доволенъ: тщеславіе брало верхъ надъ лучшими помыслами. Всталъ Урсусъ, но онъ не открылъ глазъ и слова письма лѣзли ему въ голову въ какомъ-то невообразимомъ хаосѣ, а мысль то останавливалась, то начинала работать снова, повергая его въ отчаяніе. Вдругъ онъ услышалъ нѣжный голосъ: «Ты спишь, Гуинплейнъ?» Онъ открылъ глаза и увидѣлъ передъ собою Дею, прекрасную, въ лучезарномъ блескѣ ея чистоты и прелести. Онъ взглянулъ на нее, содрогнулся и вдругъ почувствовалъ, что въ душу его нисходитъ миръ, что буря начинаетъ улегаться, что съ нимъ совершается одно изъ тѣхъ простыхъ чудесъ, которыхъ такъ много въ природѣ и душѣ. «Это ты!» сказалъ онъ и все исчезло, кромѣ Деи, кромѣ этой слѣпой, обладавшей. способностью разгонять мракъ ночи бушующихъ страстей.

Было время завтрака и Дея вышла къ Гуинплейну, чтобы узнать, отчего онъ не является къ столу. Мигомъ былъ онъ на своемъ мѣстѣ, какъ разъ противъ входной двери въ среднюю комнату «Зеленой Коробки»; Дея сидѣла противъ него, спиною къдвери, и ихъ колѣни соприкасались. Онъ налилъ ей чаю и она граціозно дула на чашку. Въ это время Гуинплейнъ сжегъ надъ спиртовою лампою письмо герцогини; почувствовавъ запахъ сожженной бумаги, она спросила: «что это?» — Ничего, отвѣчалъ онъ, и, распивая ча’й, они весело болтали и говорили о своей любви. Урсусъ, по обыкновенію, ворчалъ; противъ обыкновенія, заворчалъ и волкъ и не хотѣлъ перестать даже и тогда, когда Урсусъ на него крикнулъ. Загадка вскорѣ объяснилась: въ комнату вошелъ полицейскій и, протянувъ свою желѣзную булаву черезъ плечо Деи, коснулся ею Гуинплейна. За полицейскимъ торчала смущенная фигура Никлеса. Неожиданное явленіе это такъ поразило всѣхъ, что никто не произнесъ слова. Урсусъ и Гуинплейнъ только переглянулись между собою и въ этихъ взглядахъ сказывалась одна и та же мысль — скрыть это все отъ Деи. Полицейскій повернулся и важно вышелъ изъ комнаты, знакомъ приказавъ Гуинплейну слѣдовать за собою. Дея улыбалась.

Такіе «молчаливые» аресты, безъ судебнаго слѣдствія, были тогда въ большомъ употребленіи въ Германіи и въ Англіи и къ нимъ прибѣгали обыкновенно въ разныхъ щекотливыхъ случаяхъ, требующихъ тайны: во Франціи подобной цѣли удовлетворяли «lettres de cachet». По сказанію нѣкоторыхъ лѣтописцевъ, такимъ образомъ былъ арестованъ Эдуардомъ III въ постели своей матери, Изабеллы французской, Мортимеръ. Нарвикъ, «дѣлатель королей», охотно пользовался этимъ способомъ «приваживать людей»; его употреблялъ также и Кромвель. Несмотря на то, что «молчаливые аресты» употреблялись иногда въ пользу арестуемыхъ, какъ средство избавить ихъ отъ публичнаго скандала, народъ относился къ такому «хватанію людей» съ ужасомъ. Оно и понятно: тутъ дѣйствовалъ не законъ, а произволъ, котораго много было въ Англіи въ описываемую пору. Вспомнимъ, что Стиль былъ выгнанъ изъ парламента, Локкъ со своей каѳедры, Гоббзъ и Гиббонъ принуждены были бѣжать; Чарльзъ Чорчиль, Юмъ, Пристлей подвергались преслѣдованіямъ; Джонъ Уилькзъ заключенъ въ Тоуэръ. Инквизиція прошлась немного по всей Европѣ и полиція усвоивала. себѣ ея пріемы. Прибавимъ къ этому, что тогда охотно казнили въ тюрьмахъ, — отвратительное средство, къ которому Англія возвращается въ наши дни, представляя міру странное зрѣлище народа, который, желая улучшеній, выбираетъ худшее и принимаетъ ночь за день.

Гуинплейна привели въ соутуоркскую тюрьму, которая помѣщалась совсѣмъ въ безлюдномъ мѣстѣ, выходя на улицу стѣною, какъ всѣ англійскія тюрьмы того времени. Противъ нея, тоже за стѣною, но низкою, помѣщалось кладбище. Нѣсколько зѣвакъ проводило узника до самой двери тюрьмы. Полицейскій постучалъ въ дверь, въ которой отворилась форточка. «По волѣ ея величества», сказалъ онъ и тяжелая дверь распахнулась, открывъ холодный и сырой проходъ, въ которомъ Гуинплейнъ и исчезъ. Въ то же время, по другую сторону тюрьмы, остановилась дорожная карета, украшенная гербами и съ закрытыми извнутри стеклами, съ цѣлью, вѣроятно, скрыть сидѣвшихъ въ ней. Толпа, окружавшая карету, догадывалась, что это судья; странствующіе судьи дѣйствительно существовали въ то время въ Англіи, во предполагаемый судья вышелъ не изъ самой кареты, а изъ передняго сидѣнья, гдѣ, конечно, не мѣсто хозяину; кромѣ того, карета была запряжена четвернею, а ѣзда на почтовыхъ стоила въ то время три шиллинга за версту — очевидно, судьѣ была бы не подъ силу такая роскошь. Наконецъ, изъ кареты никто не выходилъ и она продолжала стоять съ закрытыми стеклами.

Въ числѣ зѣвавъ, сопровождавшихъ Гуинплейна до тюрьмы, былъ и Урсусъ. Принявъ необходимыя мѣры для того, чтобъ Дея ничего не звала объ арестѣ своего возлюбленнаго, Урсусъ замѣшался въ толпу съ той надеждой, что все дѣло можетъ окончиться пустяками, какой-нибудь полицейской формальностью; но когда Гуинплейнъ скрылся за дверью тюрьмы, куда попадали только государственные или тяжкіе преступники, гнѣвъ и отчаяніе овладѣли Урсусомъ: онъ бранилъ и власти, и себя самого, и Гуинплейна; онъ то направлялся домой, но снова возвращался къ тюрьмѣ и ждалъ, не появится ли его воспитанникъ. Время, между тѣмъ, приближалось къ вечеру, когда толпа должна была собраться на представленія. Дея замѣтитъ отсутствіе своего любимца и тогда — новая бѣда. Урсусъ вернулся домой и первое, что сдѣлалъ, — сорвалъ вывѣску и ворча направился черезъ трактиръ на дворъ, гдѣ стояла «Зеленая Коробка». Дея ужъ проснулась и стала одѣваться къ представленію. «Ужъ не сказать ли ей все и покончить съ нею разомъ?» пришло ему на умъ. А вдругъ Гуинплейна освободятъ: ударъ, нанесенный хрупкому существованію Деи, ужъ нельзя будетъ поправить. Нѣтъ, лучше подождать и употребить всѣ усилія для того, чтобы оставить ее на нѣкоторое время въ невѣдѣніи. Онъ, Урсусъ, не даромъ же чревовѣщатель и притомъ чревовѣщатель замѣчательный, могущій подражать не только людскимъ голосамъ, но и крику животныхъ и даже, въ случаѣ надобности, птичьему пѣнію. И Урсу съ рѣшился дать представленіе, но не для публики, которую и не пустили, а для Деи. Зрителями были только Никлесъ да его прикащикъ, Говикумъ, на обязанности котораго лежало апплодировать, кричать и бѣсноваться. Сказано — сдѣлано. Служанки, Виносъ и Фиби, или Венера и Феба, добросовѣстнѣйшимъ образомъ заиграли въ трубы; Урсусъ импровизовалъ разговоръ между собою и Гуини лей немъ, такъ удачно воспроизводя голосъ послѣдняго, что служанки невольно оборачивались, думая, что въ самомъ дѣлѣ Гуинплейнъ стоитъ гдѣ-нибудь тутъ. Урсусъ истощалъ все великолѣпіе своего искусства и даже спѣлъ пѣсню въ «Побѣжденномъ Хаосѣ» столь нѣжно и увлекательно, какъ пѣлъ ее Гуинплейнъ, когда былъ особенно въ ударѣ. Однимъ словомъ, представленіе удалось какъ нельзя лучше и Дея, повидимому, ни мало не подозрѣвала отсутствія своего возлюбленнаго. Урсусъ снялъ уже парикъ и утиралъ потъ съ лица, внутренно поздравляя себя съ успѣхомъ, когда Дея, блѣдная какъ смерть, спросила его:

— Урсусъ, а гдѣ же Гуинплейнъ?

Урсусъ былъ уничтоженъ.

— Я знаю, онъ насъ бросилъ, онъ покинулъ землю, прибавила она съ невыразимою улыбкой отчаянія и, поднявъ глаза къ небу, сказала: когда же я брошу землю?

Урсусъ могъ обмануть всѣхъ, но не могъ обмануть сердца Деи. Онъ не зналъ, что дѣлать, что сказать, и стоялъ передъ слѣпою, какъ провинившійся школьникъ. Но горе не приходитъ одно: Никлесъ появился на дворѣ со свѣчею въ рукахъ и сталъ манить къ себѣ Урсуса. Урсусъ радъ былъ случаю ускользнуть отъ Деи, которая становилась страшна своей блѣдностью и молчаливымъ отчаяніемъ. Никлесъ сообщилъ ему, что приходилъ хозяинъ сосѣдняго цирка и предлагалъ купить «Зеленую Коробку» со всѣмъ персоналомъ, не исключая и его, Урсуса, за пятьдесятъ фунтовъ. Урсусъ гордо улыбнулся. «Скажите хозяину цирка, проговорилъ онъ, что Гуинплейнъ вернется». Никлесъ показалъ ему тогда одежду Гуинплейна, принесенную какимъ-то полицейскимъ. Урсусъ взглянулъ на нее, ощупать и, не указавъ ни слова, бросился вонъ. Онъ шелъ по направленію къ соутуоркской тюрьмѣ, не давая себѣ отчета въ томъ, для чего это онъ дѣлалъ, — что хотѣлъ найдти тамъ. Имъ руководилъ просто тотъ же инстинктъ, который заставляетъ насъ всѣхъ, въ отчаянныхъ случаяхъ, по нѣскольку разъ удостовѣряться въ томъ, для чего и одного разу было бы достаточно. Остановившись противъ тюрьмы, въ улицѣ, которая отдѣляла тюрьму отъ кладбища, онъ услышалъ протяжный похоронный звонъ; отворилась тюремная дверь, въ ней показался человѣкъ съ факеломъ, затѣмъ нѣсколько другихъ, между которыми онъ могъ отличитъ того самаго полицейскаго, который приходилъ за Гуинплейному лотомъ вышли еще нѣсколько человѣкъ, которые несли гробъ. Процессія направилась черезъ улицу въ кладбищу и скрылась за его стѣною. Послышался какой-то шопотъ, какіе-то глухіе удары — вѣроятно гробъ засыпали землею, — потомъ тѣ же люди снова показались на улицѣ и скрылись за тюремною дверью. Похоронный звонъ умолкъ. Все это видѣлъ Урсусъ, во всему прислушивался, припоминалъ странный арестъ Гуинплейна, принесенную полицейскимъ одежду его; сердце его сжалось отъ тяжелаго горя: «онъ умеръ», сказалъ онъ съ отчаяніемъ: «они убили его, убили дитя мое, моего сына», и онъ, хвалившійся тѣмъ, что никогда не плакалъ, зарыдалъ, повалившись на землю. Онъ плавалъ какъ ребенокъ, плакалъ о Гуинплейнѣ, о Деѣ, о себѣ, о волкѣ, о всемъ томъ, надъ чѣмъ онъ смѣялся такъ часто.

Прошло нѣсколько часовъ послѣ того, какъ Урсусъ ушелъ изъ таверны. Взошло солнце. Никлесъ не могъ заснуть цѣлую ночь: его*брало раздумье и онъ не прочь былъ избавиться отъ своихъ гостей, съ которыми что-то не ладное начинаетъ твориться. Никлесъ пуще всего боялся полиціи, а она являлась уже дважды въ теченіи одного дня. Очевидно, тутъ скрывалось что-то таинственное, пожалуй, грозное. «Подъ какимъ бы предлогомъ выгнать ихъ?» думалъ Никлесъ, тревожно ворочаясь на постели. Вдругъ послышался такой стукъ въ дверь, что хозяинъ таверны быстро вскочилъ, отворилъ форточку и, къ своему ужасу, увидѣлъ, что полиція пожаловала снова; вмѣстѣ съ нею былъ какой-то джентльменъ, жирный, круглый, въ дорожномъ платьѣ. Никлесъ испугался полицейскаго, но еслибъ онъ зналъ, что круглый господинъ — Баркильфедро, онъ испугался бы его еще пуще. Пришлось отворить двери. Полицейскій спросилъ Урсуса, который только теперь показался изъ-за угла стѣны, блѣдный, разстроенный, безъ шапки: онъ цѣлую ночь бродилъ, стараясь утолить свою тоску.

— У васъ есть волкъ, сказалъ ему полицейскій.

— Это мой слуга, позволилъ себѣ выговорить Урсусъ.

— Говорите еще тутъ, фигляръ вы этакій. Слушайте: чтобъ завтра утромъ васъ не было въ Англіи, иначе волкъ будетъ убитъ, а вы посажены въ тюрьму.

Несмотря на представленія Урсуса, что такъ скоро онъ отнюдь собраться не можетъ, полицейскій былъ неумолимъ: «Достопочтенный джентльменъ, сказалъ онъ, указывая на Баркильфедро, сегодня ночью пріѣхалъ изъ Виндзора и привезъ приказаніе ея величества, чтобъ площадь немедленно была очищена.»

Никлесъ радовался такому исходу посѣщенія полиціи, которая освобождала его отъ затруднительнаго и неловкаго объясненія съ Урсусомъ. Онъ вмѣшался даже въ объясненія, сказавъ, что Урсу съ можетъ продать своихъ лошадей и колымагу хозяину цирка, который уже торговалъ ихъ. «А что касается того, чтобъ оставить Англію, прибавилъ онъ, то на Темзѣ много судовъ, которыя отвезутъ куда угодно. Сегодня ночью, напримѣръ, отправляется, вмѣстѣ съ приливомъ, судно „Vograat“ въ Роттердамъ.»

— Вотъ и поѣзжайте на «Vograat'ѣ», сказалъ полицейскій.

— Хорошо, я поѣду, я все продамъ и готовъ исполнить приказаніе; но со мной есть еще товарищъ, котораго я не могу оставить, — Гуинплейнъ.

— Гуинплейнъ умеръ, проговорилъ джентльменъ. Урсусъ опустилъ голову. Гуинплейнъ казненъ, его самого изгоняютъ — осталось повиноваться. Онъ задумался. Въ это время жирный джентльменъ подошелъ къ нему и, сунувъ въ руку кошелекъ съ золотомъ, шепнулъ на ухо: «Тутъ десять фунтовъ стерлингъ, которые посылаетъ вамъ одна особа, принимающая въ васъ участіе.» Отойдя, онъ сказалъ полицейскому: «кончайте же поскорѣе. Я очень тороплюсь: къ двумъ часамъ я долженъ быть въ Виндзорѣ и отдать отчетъ ея величеству.»

Полицейскій, къ величайшему огорченію Никлеса и совершенно для него неожиданно, объявилъ ему, что онъ имѣетъ приказаніе арестовать и его и его помощника, что таверна будетъ запечатана, а они посажены въ тюрьму за нарушеніе закона, который преслѣдуетъ волковъ.

XIII.

Когда дверь соутуоркской тюрьмы затворилась, Гуинплейнъ содрогнулся; ему показалось, что эта дверь раздѣляла два міра, тотъ, гдѣ свѣтитъ солнце и тотъ, гдѣ царствуетъ смерть. Онъ ничего не видѣлъ кругомъ себя, пока глаза не привыкли къ полутьмѣ; его вели по длинному корридору. «Господа, куда вы меня ведете»? Спросилъ онъ, мучимый неизвѣстностью, и не получилъ отвѣта. Это молчаніе оледенило его и отняло у него самоувѣренность. Шли гуськомъ: сначала полицейскій, потомъ Гуинплейнъ, потомъ еще нѣсколько полицейскихъ. Полъ корридора имѣлъ замѣтную покатость внизъ и это обстоятельство еще болѣе увеличивало страхъ Гуинплейна. Нѣсколько разъ передъ ними отворились и затворялись двери, какъ бы сами собой; въ выемкахъ стѣнъ корридора можно было замѣтить лѣстницы съ рѣшетками, то поднимавшіяся вверхъ, то уходившія внизъ. Наконецъ, остановились. Раздался стукъ и ужасающій визгъ и передъ ними не отворилась, а поднялась дверь, открывъ какой-то круглый, широкій погребъ, въ который вела почти совсѣмъ отвѣсная лѣстница, безъ перилъ. Благодаря свѣту, который выходилъ изъ этого подземелья, можно было разсмотрѣть, что оно не вымощено и поломъ ему служила холодная и сырая земля. Посрединѣ его, четыре низкія и безобразныя колонны поддерживали портики въ видѣ митры, образовавшей въ погребѣ нѣчто въ родѣ центральной комнаты, если комнатою можно назвать пространство открытое со всѣхъ сторонъ и имѣвшее вмѣсто стѣнъ столбы. Сверху, висѣлъ въ немъ фонарь, который и бросалъ свѣтъ на окружающіе предметы. Какъ разъ подъ самымъ фонаремъ, на полу, видна была какая-то голая фигура, лежавшая пластомъ, лицомъ въ верху, съ закрытыми глазами; туловище скрывалось подъ какою-то неопредѣленною массою, руки и ноги были разметаны въ стороны и привязаны цѣпями въ четыремъ столбамъ портика. Гуинплейнъ съ ужасомъ смотрѣлъ на эту фигуру, которая по временамъ издавала хрипѣнье. Возлѣ нея, по обѣимъ сторонамъ большого кресла, въ которомъ сидѣлъ неподвижно блѣдный старикъ въ красной мантіи, съ букетомъ розъ въ рукахъ, стояли два человѣка въ длинныхъ черныхъ мантіяхъ. Болѣе Гуинплейна знакомый съ англійскими обычаями, отличилъ бы по этому букету розъ, съ которымъ до сихъ поръ судитъ лондонскій меръ, судью вмѣстѣ и королевскаго и муниципальнаго. Старикъ этотъ былъ шерифъ графства Серрей; два человѣка въ черныхъ мантіяхъ были докторъ медицины и докторъ правъ. Подлѣ кресла стоялъ столикъ съ бумагами и книгами и на немъ же лежалъ бѣлый шерифскій жезлъ. Позади шерифа присѣдалъ на колѣняхъ писецъ съ чернилицею и пергаментомъ. Къ одному изъ столбовъ прислонился палачъ, рослый малый въ кожаномъ платьѣ. Всѣ эти люди хранили глубокое молчаніе.

Гуинплейнъ попалъ въ уголовный погребъ, въ застѣнокъ, которыхъ было тогда много въ Англіи. Все послѣдующее случалось въ ту пору въ Англіи сплошь и рядомъ и, въ случаѣ надобности, можетъ производиться и въ настоящее время, такъ какъ тогдашніе законы существуютъ и до сихъ поръ. Варварой кодексъ уживается въ ней съ свободою и въ случаѣ кризиса можетъ быть вызванъ на свѣтъ. Англичане такъ уважаютъ законы, что предпочитаютъ не исполнять ихъ, чѣмъ отмѣнять вовсе. Старый законъ выходитъ изъ употребленія, какъ старая женщина; ни ту, ни другой не убиваютъ, а перестаютъ ими пользоваться, предоставляя имъ считать себя юными и прекрасными. Это называется уваженіемъ. Еще въ 1867 году, феній Берке былъ приговоренъ къ четвертованію.

Исторія говоритъ, что Англія не знала пытки; слово исторіи — вѣско, но Матвѣй Вестминстерскій, говоря, что «саксонскій законъ милосердъ и снисходителенъ», потому что не наказываетъ преступниковъ смертью, прибавляетъ: «наказанія ограничивались тѣмъ, что только отрѣзывали носъ, выкалывали глаза и вырывали части, отличающія одинъ полъ отъ другого». Только!

Полицейскій знакомъ пригласилъ Гуинплейна слѣдовать за собою, внизъ. Когда они спустились, шерифъ сказалъ Гуинплейну: «Подойдите сюда, поближе, поближе!» Гуинплейнъ очутился какъ разъ возлѣ лежащей фигуры человѣка, которому можно было дать лѣтъ пятьдесятъ или шестьдесятъ; бѣлые пучки бороды щетинились на его подбородкѣ; худое и костлявое лицо было совершенно мертво; онъ закрывалъ глаза и открывалъ ротъ, откуда выходилъ то крикъ, то стенанія. На животъ ему наложены были камни и слегка прикрыты какими-то лохмотьями.

— Повиновеніе ея величеству! воскликнулъ шерифъ, взялъ со стола жезлъ и снова положилъ его на прежнее мѣсто. Затѣмъ, медленно и протяжно, какъ похоронный звонъ, онъ повелъ длинную рѣчь, обращаясь въ «человѣку, скованному цѣпями», какъ называлъ онъ полумертвую фигуру, распростертую на землѣ. Онъ говорилъ, что этотъ человѣкъ былъ привезенъ въ этотъ погребъ, былъ подвергнутъ допросу и затѣмъ пыткѣ, но, несмотря на послѣднюю, продолжалъ упорно хранить молчаніе. Во имя закона и угрожая оставить преступника въ этомъ холодномъ погребѣ до кончины, истекающимъ кровью, шерифъ усовѣщевалъ его сдѣлать необходимое показаніе. По временамъ шерифъ прерывалъ свою рѣчь и, какъ эхо его, докторъ правъ читалъ по-латыни текстъ закона, формулами котораго шерифъ пестрилъ свою рѣчь.

— Вотъ уже четвертые сутки, давъ вы здѣсь, въ этомъ подземельѣ, говорилъ шерифъ. Въ первый день вамъ не давали ни пить, ни ѣсть; во-второй день вамъ давали ѣсть, но не давали пить; вамъ втиснули сквозь зубы три куска ячменнаго хлѣба. На третій день вамъ не давали ѣсть, но дали пить. Вамъ влили въ ротъ въ три пріема три кружки воды, взятой въ сточномъ ручьѣ тюрьмы. Сегодня четвертый день. Не упорствуй въ молчаніи, и признайся. Если ты признаешься, то будешь только повѣшенъ и получишь право на «meldefeoh», то-есть извѣстную сумму денегъ, каторая будетъ тебѣ немедленно отпущена старыми монетами. Признайся, будь вѣрнымъ подданнымъ ея величества. Настаетъ тотъ верховный часъ, который избрала мудрость закона для полученія показанія, которое наши предки именовали «рѣшеніемъ смертнаго часа», ибо въ этотъ моментъ дается вѣра простому утвержденію или отрицанію. Говорите же.

Шерифъ остановился и ждалъ съ минуту отвѣта. «Слышите ли вы меня? Началъ онъ снова. Во имя закона, приказываю вамъ открыть глаза». Но человѣкъ продолжалъ лежать неподвижно. «Докторъ, изслѣдуйте его». Докторъ нагнулся къ преступнику, пощупалъ его пульсъ, приложилъ на минуту ухо ко рту его и сказалъ, что онъ еще «можетъ слышать и видѣть». По знаку шерифа, одинъ полицейскій поднялъ голову преступнику, а другой сталъ сзади Гуинплейна.

— Говори же, несчастный! воскликнулъ шерифъ громовымъ голосомъ. Законъ умоляетъ тебя предъ казнью, которой онъ предастъ тебя. Вспомни о божьемъ наказаніи и не упорствуй долѣе. Слушай, ближній мой, ибо я человѣкъ; слушай, братъ мой, ибо а христіанинъ; слушай, сынъ мой, ибо я старикъ, размысли и остерегись меня, ибо я владыка мукъ твоихъ и принужденъ буду поступить съ тобой жестоко, какъ законъ повелѣваетъ. Подумай, что а самъ трепещу передъ своею властью. Проникнись же, о несчастный, спасительнымъ страхомъ къ правосудію, и повинуйся мнѣ. Повороти голову, открой глаза и скажи, узнаешь ли ты этого человѣка?

Преступникъ не открылъ глазъ и не повернулъ головы. Ше"рифъ бросилъ взгляды на полицейскихъ; одинъ изъ нихъ тотчасъ же снялъ съ Гуинплейна шляпу и плащъ, взялъ за плечи и поставилъ лицомъ къ свѣту, противъ преступника. Лицо Гукиплейна ярко выступило со всею своею странностью среди полумрака тюрьмы. Въ то же время другой полицейскій нагнулся, взялъ преступника обѣими руками за виски, поворотилъ его полумертвую голову къ Гуинплейну и пальцами раздвинулъ ему вѣки. Преступникъ увидѣлъ Гуинплейна и, поднявъ свою голову и широко раскрывъ глаза, поглядѣлъ на него, задрожалъ и громко произнесъ сквозь страшный смѣхъ:

— Это онъ! да! это онъ!

Голова его снова упала на полъ и глаза закрылись.

— Запишите, сказалъ шерифъ, обращаясь къ писарю.

Слова преступника «это онъ» поразила Гуинплейна и онъ окончательно потерялся. Ему показалось, что этотъ злодѣй хочетъ привлечь его въ своему преступленію, сдѣлать его своимъ сообщникомъ, и несчастный заметался и залепеталъ безсвязныя слова оправданія:

— Это совсѣмъ неправда. Это вовсе не я. Я не знаю этого человѣка, и онъ меня не знаетъ. Это онъ все напрасно. Освободите меня, ради Бога. Я не виноватъ. Я — Гуинплейнъ, знаете — «Смѣющійся Человѣкъ», который тамъ вотъ представляетъ. Г. судья, не вѣрьте ему и защитите меня. Вѣдь я бѣдный фокусникъ…

— Вы, сказалъ шерифъ, вы — лордъ Фирменъ, баронъ Кленчарли и Гонкервиль, маркизъ Корлеонскій и перъ Англіи. Неугодно ли, милордъ, садиться, прибавилъ онъ, вставъ съ своего мѣста и указывая Гуинплейну на кресло. Гуинплейнъ ничего не понималъ и безсмысленно устремилъ взоръ на шерифа. Два полицейскихъ подошли къ нему, взяли его подъ руки и показали на кресло: онъ повиновался безпрекословно. Тогда шерифъ положилъ на столъ букетъ розъ, надѣлъ очки, вынулъ изъ кипы бумагъ пергаментъ, весь въ пятнахъ, пожелтѣвшій, мѣстами порванный и прочелъ признаніе пассажировъ барки «Матутина», писанное докторомъ Гернардусомъ Гестемунде. Въ этомъ документѣ разсказывалось, что Гуинплейнъ — законный сынъ лорда Фирмена Кленчарли и супруги его, Анны Бредшо, что онъ выданъ былъ дѣтопокупателямъ въ Швейцаріи, по смерти его poдителей, слугою послѣднихъ, тоже умершимъ, по повелѣнію его величества короля Якова II, который получилъ за ребенка десять фунтовъ стерлинговъ. Двухъ лѣтъ ребенокъ былъ изуродованъ фламандцемъ Гардиванонномъ, который зналъ секретъ, какъ дѣлать изъ лица смѣхотворную маску, masca ridens. «Сколько бы ни прошло лѣтъ, говорилось въ документѣ, Гардиваноннъ, содержащійся въ четемской тюрьмѣ по подозрѣнію въ принадлежности къ шайкѣ дѣтопокупателей, всегда узнаетъ Гуинпленна, какъ свое произведеніе… Настоящее признаніе писано на оборотѣ королевскаго повелѣнія о продажѣ ребенка. Оборотите листъ и увидите королевскій приказъ». Шерифъ оборотилъ листъ и увидѣлъ два латинскія слова jussu regis и подпись: Джеффрисъ.

Гуинплейнъ все еще не могъ дать себѣ отчета въ происходившемъ. Когда шерифъ кончилъ, онъ заговорилъ какъ во снѣ:

— Гернардусъ, да, это докторъ, старый и угрюмый человѣкъ. Я боялся его. Были тамъ и женщины. Гардиванонна тоже помню: онъ все пилъ изъ бутылки, на которой написано было красными словами его имя.

— Вотъ она, сказалъ шерифъ, ставя на столъ бутылку. Въ ней былъ закупоренъ тотъ документъ, который я прочиталъ вамъ и которое море доставило по адресу. Гардкваноннъ! обратился онъ къ преступнику: когда вамъ показана была эта бутылка — вы тотчасъ признали ее за свою, а когда прочтенъ былъ вамъ вложенный въ нее документъ, вы ничего не хотѣли говорить, надѣясь, вѣроятно, что ребенокъ погибъ и вы избѣгнете наказанія. Теперь, когда вамъ, по закону, сдѣлали очную ставку съ лордомъ Кленчарли, вы прервали это молчаніе…

— Я клялся сохранить тайну и хранилъ ее сколько могъ, произнесъ Гардкваноннъ, открывая глаза. Темные люди — вѣрные люди, и честность есть и въ аду. Теперь молчаніе стало безполезно, я и сказалъ. Да, это онъ. Мы его обработали вмѣстѣ съ королемъ: король — своимъ повелѣніемъ, а я — своимъ искусствомъ. Теперь, смѣйся вѣчно, прибавилъ онъ, обратившись къ Гуинплеину, и снова засмѣялся тѣмъ смѣхомъ, который былъ скорѣе похожъ на рыданіе, и умолкъ. Шерифъ произнесъ приговоръ, которымъ Гардкваноннъ присуждался къ повѣшенію. Палачъ снялъ камни съ его живота и освободилъ изъ цѣпей руки и ноги; но преступникъ оставался въ прежнемъ положеніи.

«Встаньте, Гардкваноннъ», сказалъ шерифъ; но преступникъ не двигался по прежнему. Подошелъ къ. нему докторъ, освидѣтельствовалъ его грудь и пульсъ, поднялъ вѣки и сказалъ, что онъ умеръ и что по всей вѣроятности умеръ потому, что смѣялся: смѣхъ убилъ его.

— Все равно, замѣтилъ шерифъ. Послѣ признанія, жизнь или смерть — одна формальность. Похороните его сегодня ночью за кладбищѣ, которое противъ тюрьмы.

Отдавъ это приказаніе, шерифъ глубоко поклонился ГуинплеЕяу и пожелалъ ему всякаго благополучія. Всѣ присутствующіе послѣдовали его примѣру.

— Да разбудите же меня, наконецъ, воскликнулъ Гуинплейнъ и, блѣдный, какъ смерть, поднялся съ кресла.

— Я васъ въ самомъ дѣлѣ разбудилъ, сказалъ толстый человѣкъ, показываясь изъ-за столба, гдѣ онъ присутствовалъ во все время засѣданія, и поклонился новому лорду съ изяществомъ придворнаго.

— Да, я разбудилъ васъ отъ сна, который тянулся двадцать пять лѣтъ. Вы и теперь еще почиваете. Вы считаете себя простолюдиномъ, фигляромъ, Гуинплейномъ, бѣднякомъ, а вы — вельможа, сенаторъ, несмѣтный богачъ, лордъ Кленчарли. Проснитесь, милордъ.

— Что это значитъ? прошепталъ Гуинплейнъ голосомъ, въ которомъ слышалось, наконецъ, сознаніе дѣйствительности.

— Это значитъ, милордъ, что я — Баркильфедро, чиновникъ адмиралтейства, что эта бутылка была найдена на морскомъ берегу, представлена мною королевѣ, которая повелѣла произвести дознаніе, сейчасъ оконченное; это значитъ, что вы имѣете милліонъ годового дохода, что вы лордъ соединеннаго королевства, законодатель и верховный судія, равный принцамъ, подобный императорамъ, съ перскою короною на головѣ, и что вы вступаете въ бракъ съ герцогинею, королевскою дочерью.

Гуинплейнъ упалъ безъ чувствъ.

XIV.

Вся эта исторія случилась какъ разъ въ то время, когда Баркильфедро терялъ уже надежду чѣмъ-нибудь повредить Джосіанѣ. Вдругъ случай даетъ ему въ руки бутылку Гардкванонна: онъ берется за него со всею горячностью, на какую только способенъ, наслаждаясь заранѣе гнѣвомъ и отчаяніемъ герцогини, которая должна потерять болѣе половины своего состоянія. Кромѣ того, случай этотъ, повредивъ Джосіанѣ, принесетъ огромную пользу ему, Баркильфедро, которому новый лордъ будетъ обязанъ всѣмъ. Онъ, Баркильфедро, самъ сдѣлается покровителемъ и кого же? — лорда, и пойдетъ вверхъ по пути отличій, непремѣнно сдѣлается епископомъ, лицомъ съ вліяніемъ и значеніемъ: церковныя почести привлекали его особенно сильно. И, надо отдать ему справедливость, онъ повелъ дѣло такъ ловко и такъ тайно, что Джосіана и лордъ Давидъ ничего не подозрѣвали. Какъ только сталъ извѣстенъ королевѣ документъ, найденный въ бутылкѣ, она немедленно обратилась за совѣтомъ къ двумъ главнымъ своимъ совѣтникамъ, лорду-канцлеру, который но закону есть «хранитель совѣсти англійскаго короля», и въ лорду-маршалу, котораго прямо касались интересы англійской аристократіи. Лордъ-маршалъ, Томасъ Гоуардъ, сказалъ, что онъ будетъ согласенъ съ мнѣніемъ лорда-канцлера, Уильяма Коупера, изрекшаго однажды, что «для англійской конституціи важнѣе возстановленіе лорда въ утраченныхъ имъ правахъ, чѣмъ возстановленіе короля на тронѣ». Изъ этого понятно, какого мнѣнія могъ быть лордъ Коуперъ.

Дѣло закипѣло съ «королевской быстротою», какъ говорили тогда и съ «молчаніемъ крота», которое рекомендовалъ и употреблялъ лордъ Бэконъ: наведены были справки въ Швейцаріи, отысканъ Гардкваноннъ, повѣрена надпись Джеффриса и jussu regis, это королевское клеймо. Яковъ II принадлежалъ къ тѣмъ тиранамъ, какъ Филиппъ II, которые хвастаются своими подвигами и, совершивъ скверное дѣло, кладутъ на него свой штемпель. Королевѣ Аннѣ представлена была докладная записка лордомъ-канцлеромъ, въ которой онъ не только остерегся порицать короля, приходившагося отцомъ королевѣ, но даже оправдывалъ его старыми монархическими правами, въ родѣ того, что «жизнь и члены подданныхъ зависятъ отъ короля», стало быть онъ имѣетъ право ихъ уродовать. Эту фразу произносилъ славной и ученой памяти король Яковъ I; кромѣ того, извѣстно, что ради государственныхъ причинъ, даже особамъ королевской крови выкалывали глаза, принцы съ пользою вадушались между двумя тюфяками и смерть ихъ приписывали апоплексіи. Все это доказываетъ, что король имѣлъ право поступить съ сыномъ лорда Клепчарли такъ, какъ Господь ему на душу послалъ; но, съ своей стороны, королева обязана возстановить потерянныя лордомъ права, ибо «одна законность не разрушаетъ другую. Если утопленный выплываетъ на верхъ и возвращается въ жизни, значитъ Богъ исправилъ поступокъ короля. Если наслѣдникъ находится, значитъ необходимо возвратить ему ворону. Такъ поступлено было относительно лорда Яллы, короля нортумберлэндскаго, который тоже былъ фокусникомъ. Такъ слѣдуетъ поступить относительно Гуинплейна, который тоже король, то-есть лордъ».

Достаточно извѣщенная объ уродствѣ новаго лорда, Анна не хотѣла повергать сестру Джосіану въ печаль отнятіемъ наслѣдства Кленчарли, и милостиво рѣшила, что Гуинплейнъ женится на Джосіанѣ. Все это было просто и согласія палаты лордовъ не требовалось, какъ въ случаяхъ сомнительныхъ, напр. при переходѣ перства въ боковую линію: тутъ являлся прямой и законный наслѣдникъ и распоряженія королевы и я орда-канцлера было достаточно. Оставался лордъ Давидъ, который много терялъ, но объ немъ королева также позаботилась: отправивъ его на время дознанія крейсировать въ берегамъ Голландіи, она милостиво возвела его въ чинъ контръ-адмирала, хотя никакихъ подвиговъ лордъ Давидъ не совершилъ.

Въ тотъ самый часъ, когда полицейскій явился въ Тэдкестеръ за Гуипилейномъ, Джосіана выѣзжала изъ Лондона въ Виндзоръ, куда ее призывала королева. Приказаніе это исполняла она скрѣпя сердце, ибо ожидала ночью къ себѣ Гуинплейна, разсчитывая, что фигляръ не откажется отъ объятій герцогини. Пріѣхавъ въ Виндзоръ, она узнала, что королева можетъ принять ее только на слѣдующій день и что въ Виндзоръ ждутъ также съ часу на часъ лорда Давида, которому послано приказаніе немедленно явиться для важныхъ объясненій.

А герой нашъ? Открывъ глаза, онъ увидѣлъ себя въ креслѣ, въ обширной комнатѣ, которой стѣны, полъ и потолокъ были обиты краснымъ бархатомъ. Возлѣ него два стола съ канделябрами, по шести восковыхъ свѣчъ въ каждой; на одномъ столѣ лежали какія-то бумаги и шкатулка, на другомъ — холодныя кушанья, вино, ликеры. Черезъ окно, вышиною отъ полу до потолка, ясное апрѣльское небо ночи позволяло видѣть полукругъ бѣлыхъ мраморныхъ колоннъ, обрамлявшихъ парадный дворъ, который вымощенъ былъ мраморомъ. Великолѣпіе и самая изящная роскошь окружали Гуинплейна. «Гдѣ я»? спрашивалъ онъ у Баркильфедро, который стоялъ передъ нимъ съ непокрытой головой. «Вы въ своемъ домѣ, милордъ», отвѣчалъ тотъ. Новый лордъ, бросаемый отъ одного удивленія къ другому, все еще не могъ придти въ себя, и собраться съ мыслями. Онъ оглядѣлъ себя и тутъ перемѣна: вмѣсто обыкновеннаго своего костюма, онъ видѣлъ на себѣ атласъ и шитое серебромъ сукно; въ карманѣ лежалъ у него полный кошелекъ; на ногахъ башмаки съ высокими красными каблуками. Онѣ былъ въ безпамятствѣ, когда перевезли его во дворецъ и перемѣнили на немъ платье. Такому долгому безпамятству удивляться нечего: Францискъ д’Альбескэла, человѣкъ необыкновенно крѣпкій, лишился чувствъ на цѣлый день, когда избрали его папой, а скачекъ отъ кардинала къ папѣ меньше, чѣмъ отъ фигляра къ англійскому перу.

— Удостойте, ваша честь, вспомнить, началъ немного погодя Баркильфедро, стараясь пріятно улыбаться: я чиновникъ адмиралтейства и я именно извлекъ на свѣтъ вашу судьбу. Такъ, въ арабскихъ сказкахъ, рыбакъ извлекаетъ изъ бутылки великана, и затѣмъ Баркильфедро принялся пространно высчитывать дворцы, замки, деревни, права и доходы новаго лорда, который молча слушалъ его и вспоминалъ, что всѣ произносимыя имъ имена знакомы ему съ дѣтства, что они были написаны на стѣнѣ прежняго жилища Урсуса и первое, что бросалось въ глаза бѣдному мальчику, когда онъ просыпался въ походной лачугѣ, была перечисленіе богатствъ лорда Кленчарли, то-есть списокъ теперешнихъ своихъ владѣній. Эта странная подробность припомнилась ему и заняла свое мѣсто въ ряду другихъ странностей, которыя случились съ нимъ въ теченіе дня.

— Милордъ, продолжалъ Баркильфедро, вотъ эта шкатулка, содержащая въ себѣ двѣ тысячи гиней, прислана вамъ ея величествомъ королевою на первыя нужды.

— Это отцу моему, Урсусу, сказалъ Гуинплейнъ.

— Хорошо. Я знаю Урсуса и пошлю ему. А если самъ буду въ Лондонѣ, то вручу ему самъ.

— Я самъ отнесу ему, возразилъ Гуинплейнъ.

— Это невозможно, милордъ. Мы въ Кормонъ-лоджѣ, въ вашей дворцовой резиденціи, по сосѣдству съ Виндзоромъ, въ 23 миляхъ отъ Лондона. Васъ здѣсь еще никто не знаетъ. Я привезъ васъ сюда въ закрытой каретѣ, которая ожидала васъ у соутуоркской тюрьмы, и ввелъ въ эти комнаты съ помощью секретнаго ключа, который имѣю. Здѣшнимъ людямъ пока неизвѣстно даже ваше имя и теперь не время ихъ будить. Лучше я покажу вамъ ваши документы и познакомлю васъ съ ихъ содержаніемъ. Говорю вамъ по порученію ея величества. Всѣ необходимыя формальности исполнены и завтра вй будете приняты въ палатѣ лордовъ, гдѣ можете участвовать въ преніяхъ о биллѣ, внесенномъ вороною. Билль этотъ касается увеличенія сотнею тысячъ фунтовъ стерлингъ ежегоднаго содержанія герцогу вумберлэндсвому, супругу королевы… Впрочемъ, не все еще кончено. Я долженъ предупредить васъ, милордъ, что дѣло ваше легко можетъ быть проиграно. До сихъ поръ знаютъ о немъ только весьма немногіе и, конечно, если потребуетъ государственная необходимость, эти немногіе легко предадутъ васъ забвенію. У васъ есть братъ, побочный сынъ вашего отца и одной дамы, которая впослѣдствіи была любовницею Карла II. Къ этому брату должно было перейдти ваше перство и оно перейдетъ, если вамъ не угодно будетъ исполнить повелѣнія королевы, которая предназначаетъ вамъ въ супруги дѣвушку царственнаго происхожденія. Судьба, открывая одну дверь, затворяетъ другую; сдѣлавъ нѣсколько шаговъ впередъ, слѣдуетъ отказаться отъ того, что осталось позади. Милордъ, Гуинплейнъ умеръ. Понимаете?

Гуинплейнъ вздрогнулъ, но скоро оправился и сказалъ: «да». Баркильфедро улыбнулся, поклонился, взялъ шкатулку подъ плащъ и вышелъ.

Оставшись одинъ, Гуинплейнъ началъ ходить по комнатамъ большими шагами и старался привести въ порядокъ свои мысли и воспоминанія. Послѣ всѣхъ треволненій, испытанныхъ имъ, онъ начиналъ приходить въ себя и сознавать свое положеніе. Бѣдное, униженное прошлое становилось въ его головѣ лицомъ къ лицу съ настоящимъ, исполненнымъ блеска и власти, и горькія чувства выплывали наружу. «А, думалъ онъ, такъ вотъ оно что- Я былъ лордомъ. Меня обокрали, лишили наслѣдства, изуродовали. Теперь все понятно. Я возрождаюсь, я понимаю теперь, почему толпа, окружавшая меня, казалась мнѣ стадомъ: я чувствовалъ, что подъ моими лохмотьями что-то трепетало, я чувствовалъ, что я не собака, не рабъ, а пастырь, пастырь народа, его руководитель и господинъ, и то, чѣмъ были мои отцы, баронъ и перъ. Хорошо же! Я возьму свое, я покажу себя этимъ разбойникамъ, которые мучили моего отца, которые продали меня и выбросили вонъ изъ рода человѣческаго, поставили ниже раба и лакея, въ какую-то грязную, отвратительную яму. Я покажу имъ себя». Онъ то садился и забывался на минуту, то снова вставалъ и схватывалъ руками свою голову. Матеріальное величіе ослѣпляло его и отъ чувства ненависти въ врагамъ своимъ онъ переходилъ въ мечтамъ о томъ блескѣ, которымъ онъ окружитъ себя, о тѣхъ празднествахъ, которыми удивитъ всѣхъ; ему чудились трубные звуки и, фантастическія картины. А съ какимъ торжествомъ явится онъ въ палатѣ лордовъ, какія возвѣститъ тамъ новыя истины. «Я буду краснорѣчивъ», повторялъ онъ себѣ: «я все самъ испыталъ, я выстрадалъ все то, что вы видите только издали. Я брошу въ лицо этимъ мечтателямъ горькую истину и они затрепещутъ и покроютъ мою рѣчь рукоплесканіями; я явлюсь предъ Ними свѣточемъ, потому что освѣщу имъ истину, мечомъ — потому что потребую правосудія. Какое торжество»! Онъ былъ какъ въ бреду. Мысли ежеминутно мѣнялись, наплывали и исчезали. Онъ то начиналъ твердить машинально свои титулы, то ощупывалъ бархатные обои, переставлялъ стулья, разсматривалъ печати и гербы, подходилъ къ окнамъ и вслушивался въ журчаніе фонтана, пересчитывалъ мраморныя колонны, перелистывалъ свои бумаги, разглядывалъ свое платье… Часы проходили. Занялась варя и показался свѣтъ. Бѣлый лучъ проникъ въ комнату и-въ то же время вошелъ въ "душу Гуинллейна. «А Дея»? вдругъ припомнилъ онъ. «Гдѣ ты и гдѣ я? Въ первый разъ еще насъ разлучили и стараются вырыть между нами пропасть. Но этому не бывать. Кто говорилъ мнѣ о королевѣ? Я знать ее не хочу: я не измѣнился и не измѣнюсь. Что бы ни случилось, но Дея будетъ со мной, Дея будетъ леди. Вспоминаю теперь: тотъ человѣкъ говорилъ мнѣ, что когда одна дверь отворяется, другая закрывается, что прошлое надо покинуть. Другими словами, это значило, чтобъ я сталъ негодяемъ, чтобъ забылъ всѣхъ, съ которыми связала меня судьба. Тотъ человѣкъ воспользовался первыми минутами моего удивленія, онъ поступилъ со мной какъ съ легкою добычей. Этому не бывать. Я покажу имъ, что я настоящій лордъ, что королева для меня — ничто. Они смѣютъ мнѣ предлагать условія, какъ будто, сдѣлавшись лордомъ, я поступаю въ разрядъ рабовъ! Нѣтъ, они этого не дождутся. Дея и Урсусъ будутъ со мною. Я сейчасъ къ нимъ иду, я отыщу ихъ. Чего я ждалъ такъ долго? Тотъ человѣкъ сказалъ мнѣ, что я не могу выдти отсюда. Посмотримъ. Карету мнѣ! Да гдѣ жъ это лакеи? Господинъ я здѣсь или нѣтъ? Вѣдь это мой домъ и я поломаю замни, разобью двери и добьюсь своето. Погляжу я, кто посмѣетъ сопротивляться мнѣ. Иду, иду сейчасъ»!

Онъ поднялся и вышелъ изъ комнаты въ корридоръ, изъ этого корридора въ другой, потомъ изъ комнаты въ комнату, отыскивая выхода. Всѣ двери были отперты, да ихъ и мало было, такъ какъ во дворцѣ, построенномъ въ итальянскомъ вкусѣ, двери замѣнялись занавѣсями и портьерами. Кромѣ того, внутренность дворцовъ того времени устроивалась такъ, что образовала цѣлый лабиринтъ комнатъ, въ которомъ незнакомый человѣкъ могъ закружиться и потерять всякую возможность выбраться вонъ. Тоже было и съ Гуинплейномъ. Онъ шелъ очертя голову изъ комнаты въ комнату, проходилъ черезъ галлереи, корридоры, салоны, черезъ свѣтлыя залы и темные проходы, видѣлъ въ окна то сады, полные утренней свѣжести, то фасады зданій со статуями, то маленькіе дворики, застроенные громадными зданіями, то Темзу, то Виндзоръ, но ни одной живой души въ этотъ ранній утренній часъ. По временамъ онъ останавливался, звалъ, но никто не откликался. Наконецъ онъ услышалъ небольшой шумъ какъ бы отъ журчащей воды. Это было въ тѣсной, темной галлереѣ, отдѣлявшейся отъ слѣдующей комнаты портьерой. Отдернувъ ее, онъ вступилъ въ восьмиугольную залу со сводами, безъ оконъ, освѣщенную сверху, всю обитую бѣло-розовымъ мраморомъ; посрединѣ залы возвышался черный мраморный балдахинъ съ витыми колоннами, въ тяжеломъ, но прекрасномъ стилѣ Елизаветы; балдахинъ накрывалъ ванну изъ чернаго же мрамора; въ центрѣ его била теплая и ароматная вода, тихо и медленно наполняя ванну.

Въ валѣ не было никакой мебели, исключая испанскаго канапе изъ литаго серебра, обитаго шелкомъ и поставленнаго возлѣ ванны. Это было одно Изъ тѣхъ длинныхъ креселъ, на которыхъ женщина могла растянуться, и въ ногахъ еще оставалось мѣсто для собаки или любовника. Съ другой стороны ванны, у стѣны, стоялъ массивный серебряный туалетъ съ восемью венеціанскими зеркалами въ формѣ окна. Въ той части стѣны, которая находилась близко отъ канапе, было продѣлано четырехугольное отверстіе, похожее на слуховое окно и закрытое серебряною крышкою, съ петлями, какъ ставня, и съ королевскимъ, гербомъ. Надъ крышкою придѣланъ былъ золотой колокольчикъ. Какъ разъ противъ Гуинплейна, который вошелъ въ залу и остановился, не было стѣны, а вмѣсто нея было пространное отверстіе, завѣшенное совершенно прозрачною серебряною тканью. Въ центрѣ этой ткани, тамъ гдѣ сидитъ паукъ, еслибъ то была паутина, лежала нагая женщина.

Не совсѣмъ нагая, однако. На ней была длинная рубашка, въ родѣ тѣхъ, въ которыя одѣваютъ ангеловъ на картинахъ, но столь прозрачная, что нагота являлась еще соблазнительнѣе, чѣмъ безъ всякихъ покрововъ. Исторія занесла на свои страницы разсказъ о процессіи принцессъ и придворныхъ дамъ между рядами монаховъ: подъ предлогомъ самоуничиженія передъ святыней, герцогиня Монпансье показывалась всему Парижу въ рубашкѣ изъ кружевъ, конечно, со свѣчею въ рукахъ, чего не было у женщины, поразившей Гуинплейна. Серебряная ткань, прозрачная какъ стекло, отдѣляла ванную отъ спальни, очень маленькую комнатку, нѣчто въ родѣ зеркальнаго грота. Венеціанскія зеркала, которыми уставлена была вся спальня, отражали въ себѣ серебряную постель, на которой спала женщина, закинувъ голову назадъ и отбросивъ въ ноги одѣяло. Кружевная подушка лежала на полу. Простыни, безпорядочно лежавшія и тоже отброшенныя, свидѣтельствовали о безпокойномъ снѣ; красота ихъ складокъ — о топкости ткани. То было время, когда одна королева, воображая, что будетъ осуждена на томъ свѣтѣ, представляла себѣ адъ въ видѣ постели съ толстымъ бѣльемъ. У кровати не было ни колоннъ, ни балдахина, такъ что женщина, открывъ глаза, могла созерцать себя нагою тысячу разъ въ зеркалахъ. Мода спать голою пришла изъ Италіи и началась еще у римлянъ. Sub clara nuda lucerna, говоритъ Горацій. Шлафрокъ изъ шелковой китайской матеріи былъ брошенъ небрежно въ ногахъ постели; за нею, въ глубинѣ алькова, была вѣроятно дверь, маскированная большимъ зеркаломъ съ изображеніемъ павлиновъ и лебедей. Въ изголовьѣ на серебряномъ, подвижномъ пюпитрѣ съ подсвѣчниками, на которомъ можно было читать, лежала открытая книга съ заглавіями на верху страницъ, красными буквами, «Альворан.ъ Магомета». Гуипилейнъ не разбиралъ всѣхъ этихъ подробностей. Онъ видѣлъ только женщину, ту самую жегицину, которая пріѣзжала смотрѣть его и написала къ нему письмо, которая мучила его воображеніе и смущала покой. Онъ пересталъ о ней думать, онъ сжегъ письмо ея, и опять ее увидѣлъ и увидѣлъ опять какъ видѣніе, какъ нереиду, наяду, фею. Что она такое? Развратница или дѣвственница? И то, и другое, Мессалина и Діана, красавица съ строго-цѣломудренными формами и бѣлизною того снѣга, который лежитъ на недоступныхъ вершинахъ горъ. По временамъ она мѣняла положенія съ невыразимою нѣгою и мягкостью и причудливостью облака, измѣняющаго свой формы. Она волновалась, образуя и разстраивая прекрасныя кривыя линіи. Женщина обладаетъ всею гибкостью воды, и какъ у воды, у герцогини было что-то неуловимое, фантастическое. Это созданіе выставляло свою наготу съ такимъ спокойствіемъ, какъ будто имѣла право на цинизмъ боговъ и обладала безопасностью читательницы Олимпа, которая отдавалась, недоступная и прекрасная, всему, что проходило мимо нея, взглядамъ, желаніямъ, безумію, сновидѣніямъ, и также гордо покоилась на этой постели, какъ Венера въ безпредѣльности морской пѣны.

Гуинллейнъ хотѣлъ бѣжать и не могъ; его взоръ прильнулъ къ этому видѣнію и пожиралъ его. Онъ трепеталъ и восхищался, теряя волю и чувствуя, что безвозвратно впадаетъ въ безуміе. Какъ сопротивляться искушенію, когда оно встаетъ во. всеоружіи наготы и прелести? Онъ закрывалъ глаза, но лихорадка усиливалась, разумъ молчалъ и сказывалось ужасающее пробужденіе плоти. Его тянуло къ кровати и онъ не могъ одолѣть себя; онъ не могъ защититься даже такимъ соображеніемъ: «я безобразенъ и эта женщина оттолкаетъ меня»; она писала что его видѣла и сама хотѣла его любви.

Вдругъ герцогиня проснулась. Граціозно и быстро поднявшись, причемъ бѣлокурые волосы ея разсыпались по плечамъ, я спустившаяся рубашка обнаружила плечи и груди, она дотронулась своей маленькой ручкой до большого розоваго пальчика, ноги и нѣсколько мгновеній смотрѣла на свои голыя ноги, лотомъ потянулась и зѣвнула, какъ тигрица при восходѣ солнца. «Кто тутъ?» спросила она и въ тоже время, ставъ на колѣни, мокъ античная колѣнопреклоненная статуя въ тысячи прозрачнымъ складкахъ, она потянула къ себѣ шлафрокъ и встала съ постели, на мгновеніе голая во весь ростъ, потомъ вся закутанная: въ одну секунду шелковое платье покрыло ее всю, исключая маленькихъ, почти дѣтскихъ ножекъ, которыя остались голыя. Откинувъ назадъ волосы, она побѣжала за кровать, въ глубину алькова, и, приложивъ ухо въ зеркалу и постучавъ по немъ, спросила: «Кто тамъ? Лордъ Давидъ, или уже это вы? Который часъ? Или это ты, Баркильфедро. Да нѣтъ, видно не съ этой стороны. Развѣ съ той стороны кто пришелъ? Отвѣчайте же!» Она подошла къ серебристой занавѣси, распахнула "ее и вошла въ комнату. Гуинплейна обдало холодомъ. Спасенья нѣтъ, бѣжать — поздно. Она увидѣла его, чрезвычайно изумилась, но не испугалась.

— А, Гуинплейдъ! сказала она съ оттѣнкомъ радости и пренебреженія.

И вдругъ, въ одинъ прыжокъ, какъ пантера, она бросилась къ нему на шею, обхватила его голыми руками, потомъ оттолкнула его и, положивъ свои маленькія ручки на плечи ему, стала смотрѣть на него странными глазами, которые были и мутны, и блестѣли.

— Какъ хорошо ты сдѣлалъ, что пришелъ. Ты зналъ, что, я должна была уѣхать изъ Лондона и поспѣшилъ за мною, да? Знаешь, эта дура, королева Анна, потребовала меня въ Виндзоръ. Я пріѣхала, а она заперлась съ своимъ идіотомъ канцлеромъ и не приняла меня. Но какъ ты попалъ сюда? Узнаю настоящаго мужчину — для него нѣтъ препятствій; захотѣлъ и сдѣлалъ. Тебя вѣроятно провелъ сюда мой пажъ. Скажи же, какъ ты все это обработалъ? Нѣтъ, не говори, объясненія только умаляютъ событія. Ты сверхъестественно безобразенъ, а люди сверхъестественные могутъ проникать и чудомъ. Ты вступилъ, сюда, какъ богъ. Я люблю тебя. Судьба бросаетъ насъ другъ, другу въ объятія, а я вѣрю въ предопредѣленіе. Позволь, я я не замѣчаю, что на тебѣ дворянское платье. Зачѣмъ это та такъ одѣлся? Ты — фигляръ. Впрочемъ фигляръ стоитъ лорда, а лорды — клоуны. Какой у тебя благородный станъ, какъ ты прекрасно сложенъ. Ты давно здѣсь? Ты видѣлъ меня голою? Не правда-ли, я хороша? О, я люблю тебя? Ты читалъ мое письмо? Или тебѣ его читали? Ты вѣдь вѣроятно безграмотный. Одно мнѣ въ тебѣ не нравится — твой нѣжный голосъ. Это къ тебѣ совсѣмъ не пристало. За то все остальное исполнено ужасающей красоты и въ Индіи тебя сдѣлали бы богомъ. Ты вѣроятно совершилъ какое-нибудь преступленіе, за которое тебя такъ изуродовали, да? Обними меня. Она упала на канапе и увлекла его за собою. Не помня себя, они очутились другъ, возлѣ друга. Гуинплейнъ слушалъ ея порывистую, страстную и бурную рѣчь,, какъ музыку, какъ завыванье бури.

— Какъ я счастлива возлѣ тебя, начала она снова, приковывая къ нему взоры свои. Ты не знаешь, какъ утомительно величіе, какъ надоѣдаетъ уваженіе, какою пошлостью несетъ отъ вѣчнаго принужденія себя. Я дышу свободно теперь, сбрасывая съ себя величавость, я понимаю жизнь, жить — значитъ ломать, разрушать, презирать, все дѣлать, что хочешь. Я люблю тебя не потому только, что ты безобразенъ, но и потому, что тебя презираютъ, надъ тобою смѣются, тебя поносятъ. Именно такой человѣкъ быль для меня особенно обаятеленъ, такого человѣка я жаждала, я томилась желаніемъ вкусить не отъ райскаго яблока, которое такъ обыкновенно, а отъ яблока прямо изъ ада, изъ бездны. Ты — демонъ и я люблю тебя и я отдаюсь тебѣ чистая, какъ раскаленный уголь. Ты не вѣришь, ты думаешь, что я ужъ любила?

— Сударыня, пролепеталъ Гуинплейнъ.

— Ни слова! Я любуюсь тобой, и она закрыла ему ротъ рукою. Мнѣ все равно, вѣришь ли ты мнѣ, или нѣтъ. Я — разнузданная, неукротимая непорочность, я — вакхическая весталка. Ни одинъ мужчина не зналъ еще меня, и я могла бы быть Пиніей въ Дельфахъ и попирать моею голою пятою бронзовый треножникъ, гдѣ жрецы, опершись на вожу Пиѳона, шопотомъ вопрошаютъ незримаго бога. У меня каменное сердце, но кто проникнетъ въ него, тотъ обрѣтетъ въ немъ всемогущую любовь. Насъ отдѣляла бездна — ты перешагнулъ ее и я твоя. Бери меня. Я буду твоей любовницею, наложницей, рабою, вещью. Я хочу презирать себя — это умѣряетъ гордость. Презирай меня и ты, котораго всѣ презираютъ. Презрѣніе надъ презрѣніемъ — высшаго наслажденія нельзя придумать. Чѣмъ больше будешь презирать меня, тѣмъ больше станешь любить — я это понимаю. Знаешь ли, почему я боготворю тебя? поэтому что пренебрегаю тобой. Ты такъ низко стоишь, подо мною, ято я ставлю тебя на алтарь. Мѣшать великое и низкое — это хаосъ, а я люблю хаосъ.

Гуинплейнъ дрожалъ, слушая эту дикую, циническую, страстную рѣчь, которую она по временамъ прерывала, обливая его двоими воспламененными взорами и странно улыбаясь, словно жъ самомъ дѣлѣ страсть и презрѣніе бушевали въ этой неукротимой натурѣ.

— Какъ всѣ удивятся, узнавъ, что я, волчица для всѣхъ, сдѣлалась твоей собакой, и какъ я буду рада: удивленіе дураковъ — пріятно. Амфитрида отдалась Циклопу. Fluctivoma Amphitrite. Я превзойду ее. Мы созданы другъ для друга. Ты чудовищенъ по наружности, я чудовищна внутри. Вотъ почему я люблю тебя. Смотрись въ меня какъ въ зеркало: твое Аицо — все равно, что моя душа. Я сама не подозрѣвала этого прежде, во ты открылъ во мнѣ то, что скрывалось на днѣ души. Смотри, я такое же чудовище, какъ и ты.

И, засмѣявшись страннымъ, какимъ-то дѣтскимъ смѣхомъ, она сказала ему на ухо съ шаловливостью ребенка: «Я безумная женщина». Гуинплейномъ все болѣе и болѣе овладѣвала жгучая, животная страсть. Герцогиня, въ порывахъ дикаго восторга, распахивала свое платье, обнажала руки и грудь; останавливаясь, пожирала его взорами и шептала: «о чудовище!» Вдругъ она схватила его за руки и съ бѣшеною страстью заговорила снова.

— О, какъ я люблю тебя. Любить тебя — значитъ понимать, великое. Полюбить Аполлона — на это хватитъ каждой, но полюбить тебя можетъ только сильная, избранная натура. Я мечтала о тебѣ цѣлыя ночи. Я покажу тебѣ мои сады. Тамъ есть, подъ листвой, зеленые гроты, гдѣ я буду обнимать и цаловать тебя, мраморныя статуи и цѣлыя горы цвѣтовъ. Говорила я тебѣ, что королева — моя сестра! Дѣлай со мной что хочешь. Я создана для того, чтобъ Юпитеръ цаловалъ мои ноги и сатана плевалъ мнѣ въ лицо. Ты исповѣдуешь какую-нибудь религію? Я папистка. Отецъ мой Яковъ II умеръ во Франціи, окруженный цѣлою кучей іезуитовъ. Я никогда не чувствовала того, что теперь чувствую возлѣ тебя. О, какъ желала бы а вмѣстѣ съ тобою лежать на одной подушкѣ подъ навѣсомъ золотой галеры и плыть подъ звуки музыки по тихому морю. Люби меня, бей меня и оскорбляй, поступай со мной, какъ съ продажною тварью — я обожаю тебя.

Что-то странное соединялось въ этой женщинѣ съ невыразимою граціей; ея любовныя и безумныя рѣчи носили на себѣ, отпечатокъ какого-то величія. Во время празднествъ великой богини, воспѣтыхъ Эсхиломъ, женщины гонялись за сатирами подъ звѣзднымъ небомъ съ такимъ же эпическимъ сладострастіемъ. Эти пароксизмы похоти усложняли мрачные танцы подъ вѣтвями Додоны.

— Я люблю тебя! вскричала она внѣ себя, впиваясь въ уста его своими устами и бѣшено прижимая его къ груди своей.

Понадобилось бы для прикрытія Гуинплейна, и Джосіаны нѣчто въ родѣ тѣхъ облаковъ, которыми Гомеръ прикрывалъ Юпитера и Юнону, еслибъ вдругъ не раздался колокольчикъ и вслѣдъ затѣмъ не открылось отверзтіе въ стѣнѣ, изъ котораго на золотой тарелкѣ показался большой пакетъ. — «Чего ей на до отъ меня?» сказала Джосіана и, обнявъ одной рукой шею Гуинплейна, другую протянула къ пакету, взяла его и захлопнула крышку. Въ пакетѣ было собственноручное королевское письмо, пергаментъ, найденный въ бутылкѣ Гардкваннона, и протоколъ о признаніи Гуинплейна законнымъ сыномъ лорда Клепчарли. Отбросивъ пергаментъ и протоколъ, не читая, она развернула письмо, спросила Гуинплейна, умѣетъ ли онъ читать и, подавая ему письмо, растянулась на канапе, съ странною стыдливостью тщательно спрятавъ подъ платье свои ноги и въ рукава свои руки и оставивъ открытою грудь.

— Ну, Гуинплейнъ, начинай мнѣ свою службу. Прочти, милый мой, что пишетъ мнѣ королева.

Гуинплейнъ сталъ читать. Въ письмѣ заключалась воля королевы, чтобъ Джосіана сочеталась бракомъ съ новымъ лордомъ Кленчарли: воля эта была мотивирована тѣмъ, что ея величество желаетъ сохранить за герцогинею наслѣдство Кленчарли.

Когда Гуинплейнъ прочиталъ письмо, Джосіана выхватила его у него, задумчиво прочитала вслухъ подпись королевы, пробѣжала молча протоколъ, потомъ снова перечла письмо и сказала:

— Хорошо Подите вонъ! холодно сказала она, указывая Гуинплейну дверь, въ которую онъ вошелъ.

Гуинплейнъ не двигался словно окаменѣлый.

— Вы мой мужъ — и потому ступайте вонъ! повторила она. Вы не имѣете права оставаться здѣсь: это мѣсто моего любовника.

Гуинплейнъ не трогался.

— Хорошо, же. Въ такомъ случаѣ я выйду отсюда. А, вы мои мужъ. Тѣмъ лучше. Я васъ ненавижу! И, бросивъ въ пространство гордый взглядъ, она вышла. Гуинплейнъ остался одинъ, продолжая сидѣть на томъ же канапе въ состояніи человѣка, у котораго отнята всякая способность разсуждать и двигаться. Нѣсколько минутъ спустя, отворилась зеркальная дверь за кроватью и оттуда показался мужчина въ морскомъ костюмѣ, въ шляпѣ съ перомъ, весело припѣвая французскую пѣсенку. Гуинплейнъ вскочилъ: онъ узналъ этого господина и господинъ его узналъ, — «Гуинплейнъ»! — Томъ-Джимъ-Джекъ! — «Какъ ты попалъ сюда?» — А ты какъ? — «А, понимаю, капризъ Джосіаны. Ты переодѣлся?» — Ты также? — "Я не отвѣчаю на вопросы: — Я также, Томъ-Джимъ-Джекъ. — «Мое настоящее имя, Гуинплейнъ, лордъ Дирри-Мойръ, и я запрещаю тебѣ передразнивать меня, несчастный шутъ». Гуинплейнъ поблѣднѣлъ. — Меня зовутъ лордъ Кленчарли и я потребую отъ тебя удовлетворенія за это оскорбленіе. — «На кулакахъ, если угодно». — На шпагахъ. Англійскій перъ… — «Ты шутишь очень мило. Ну, да хорошо: я прощаю тебѣ, и знаешь ли почему? потому что мы оба — любовники….» — Вы два жениха, сказалъ вошедшій въ это время Баркильфедро, за которымъ стоялъ господинъ важнаго и серьезнаго вида, съ чернымъ жезломъ въ рукахъ. — «Милордъ, сказалъ онъ, обращаясь къ Гуинплейну: Я церемоніймейстеръ чернаго жезла и пришелъ просить васъ, по повелѣнію ея величества, отправиться въ Лондонъ.»

XVI.

Перенесенный силою чудесныхъ, потрясающихъ обстоятельствъ, изъ Тэдкестера въ тюрьму, изъ тюрьмы въ Виндзоръ, изъ Виндзора снова въ Лондонъ, Гуинплейнъ едва успѣвалъ осмотрѣться въ новомъ мѣстѣ, какъ, судьба толкала его въ другое, играя имъ какъ "мячикомъ. Вечеромъ въ тотъ же день Гуинплейнъ попалъ въ необыкновенное собраніе. Онъ сидѣлъ на скамьѣ, украшенной гербовыми лиліями; поверхъ шелковой одежды на немъ накинута была бархатная пурпуровая мантія, на бѣлой тафтяной подкладкѣ, и на плечахъ двѣ горностаевыя полосы, обшитыя золотомъ. Вокругъ него, на такихъ же скамьяхъ, въ такой же одеждѣ, сидѣли старики и молодые. Впереди себя онъ видѣлъ другихъ людей, на колѣняхъ, въ черныхъ шелковыхъ одеждахъ; нѣкоторые изъ нихъ писали. Насупротивъ его возвышался подъ балдахиномъ золотой тронъ Великобританіи. Гуинплейнъ былъ перомъ и засѣдалъ въ палатѣ лордовъ. Прежде чѣмъ попалъ онъ сюда, онъ прошелъ черезъ рядъ церемоніаловъ. Изъ Виндзора онъ уѣхалъ въ придворной каретѣ съ почетнымъ конвоемъ; на послѣдней станціи передъ Лондономъ его пересадили въ черепаховую позолоченную карету, запряженную четверкой лошадей въ серебряной сбруѣ. Съ нимъ были церемоніймейстеры и другіе чины. По пріѣздѣ въ зданіе палаты, ему представлены были герольды, въ сопровожденіи которыхъ онъ отправился черезъ рядъ комнатъ въ особую залу, наполненную важными чиновниками короны и представителями провинціальнаго управленія. Тутъ его встрѣтили два старые лорда, которымъ поручено было представить его палатѣ. Послѣ нѣсколькихъ другихъ формальностей, Гуинплейнъ провозглашенъ былъ перомъ, и занялъ мѣсто на ряду съ своими товарищами. Все было устроено такъ, что вступленіе Гуинплейна въ палату замѣчено было весьма немногими. Лордъ-канцлеръ хотя и говорилъ, что лицо для лорда значитъ немного, что онъ прекрасенъ ужъ потому, что онъ лордъ, однако долженъ былъ согласиться, что безобразіе новаго лорда должно было произвести неблагопріятное впечатлѣніе, и для избѣжанія этого были выбраны для сопровожденія его въ палату два старыхъ, почти слѣпыхъ лорда, засѣданіе было назначено вечеромъ и Гуинплейна ввели въ палату, когда тамъ были только старые лорды, имѣвшіе привычку являться на засѣданіе съ позаранку и не обратившіе никакого вниманія на церемонію пріема, которая держалась въ тайнѣ между нѣсколькими лицами, приближенными къ королевѣ. Говорь объ этомъ необыкновенномъ событіи, о скачкѣ фигляра въ лорды, поднялся только около восьми часовъ вечера, уже тогда, когда собрались всѣ члены палаты. Но и тутъ, при всемъ жьеданіи, трудно было разсмотрѣть лицо Гуинплейна, полузакрытое его длинными волосами. Лорды оборачивались, но ничего не видали, и ограничивались остротами и пересудами. Кто-то изъ запоздавшихъ лордовъ принесъ извѣстіе, что Джосіана, на предложеніе королевы вступить въ бракъ съ новымъ лордомъ Бленчарли, отвѣчала: «Тѣмъ лучше: я возьму лорда Давида себѣ въ любовники». Отвѣтъ этотъ сдѣлался предметомъ похвалъ и комментарій, хотя никто въ точности не зналъ, насколько онъ былъ подлинный.

Пока лорды занимаются странною судьбою новаго собрата, не мѣшаетъ сказать нѣсколько словъ о значеніи палаты перовъ. Установленіе равенства съ королемъ, то-есть установленіе періи, въ варварскія, эпохи было изобрѣтеніемъ полезнымъ. Судьба этого первоначальнаго политическаго средства была различна во Франціи, гдѣ оно было создано, и въ Англіи, куда оно потомъ перешло. Во Франціи перъ сдѣлался ложнымъ королемъ, въ Англія онъ сталъ настоящимъ властелиномъ. Въ Англіи еще съ XI столѣтія бароны начали уже показывать свою силу королю. При Іоаннѣ-Безземельномъ они вырвали у него «великую хартію» и затѣмъ учредили двѣ палаты, постаравшись палату общинъ поставить отъ себя въ такую зависимость, что «если кто изъ членовъ палаты общинъ осмѣливался слишкомъ смѣло говорить о палатѣ лордовъ, тотъ призывался къ суду и иногда подвергался заключенію въ Тоуэрѣ». При голосованіи тоже было различіе. Лорды подавали голоса каждый поочередно, говоря «доволенъ» или «недоволенъ»; въ палатѣ общинъ члены подавали голосъ всѣ разомъ, стадообразно, произнося «да» или «нѣтъ». Во время войны алой и бѣлой розъ лорды пріобрѣтаютъ еще большее значеніе. Они съ пользой завидуютъ трону; завидовать — значитъ наблюдать; они ограничиваютъ королевскую иниціативу, противопоставляютъ Генриху IV лже-Ричардовъ, сбираютъ, въ случаѣ нужды, свои арміи и то проигрываютъ, то выигрываютъ битвы. Уже въ XIII вѣкѣ они одерживаютъ побѣду при Ль юзѣ и выгоняютъ изъ королевства четырехъ братьевъ короля. До ЛУ вѣка герцогъ нормандскій чуется еще въ англійскомъ королѣ, и парламентскіе акты ведутся по-французски. Начиная съ Генриха VII, по волѣ лордовъ, французскій языкъ замѣняется англійскимъ. Бретонская при Утерѣ Пендрагонѣ, римская при Цезарѣ, саксонская во время гептархіи, датская при Гарольдѣ, норманская при Вильгельмѣ, Англія становится англійскою благодаря лордамъ. Потомъ она дѣлается англиканскою, отдѣлившись отъ католичества; имѣть свою религію — чрезвычайно важно для страны. При Генрихѣ VIII, королевская власть старается подчинить лордовъ, они огрызаются, какъ бульдоги противъ медвѣдя. Елисавета сбираетъ парламентъ какъ можно рѣже и ограничиваетъ число членовъ въ палатѣ лордовъ, изъ которыхъ билъ только одинъ маркизъ и ни одного герцога. Англія съ удовольствіемъ смотрѣла на вымираніе піерій. Война розъ начала истребленіе герцоговъ, а Марія Тудоръ докончила его сѣкирою. Политика добрая, конечно, но сдѣлать герцоговъ своими приверженцами еще лучше; это почувствовалъ Яковъ I и сдѣлалъ герцогомъ своего фаворита Вильерса, который называлъ короля «ваше свинство». Феодальный герцогъ обращался въ герцога придворнаго. Карлъ И произвелъ аъ герцогини двухъ своихъ любовницъ; при Аннѣ было уже 25 герцоговъ. Но эти махинаціи двора пропали даромъ. Лорды раздражаются противъ Якова I и Карла I, при Яковѣ они призываютъ къ своему суду подкупъ въ лицѣ Бэкона, при Карлѣ измѣну въ лицѣ Стафорда. Осудивъ Бэкона, они осуждаютъ и Стафорда. Первый теряетъ честь, второй голову. Карлъ I обезглавленъ въ первый разъ въ лицѣ Стафорда. Лорды подаютъ руку общинамъ. Король сзываетъ парламентъ въ Оксфордѣ, революція сзываетъ его въ Лондонѣ; 43 лорда идутъ съ королемъ, 22 съ республикой. Изъ этого принятія народа лордами рождается «билль правъ». Таковы заслуги, невольныя, конечно, и дорого оплаченныя, ибо перія была страшнымъ паразитомъ, но паразитомъ съ значеніемъ.

Во Франціи — деспотизмъ Людовика XI, Ришелье и Людовика XIV, приниженіе, принятое за равенство, грубая расправа королевской власти, нивеллировка толпы униженіемъ: вся эта турецкая работа не имѣла мѣста въ Англіи, благодаря лордамъ. Они сдѣлали изъ аристократіи стѣну, отодвинувъ короля по одну сторону и укрывъ народъ по другую. Они искупили свое высокомѣріе относительно народа высокомѣріемъ относительно короля, Симонъ, графъ Лейстерскій, говорилъ Генриху III: Король, ты солгалъ. Лорды обязываютъ корону сервитутами; они уязвляютъ короля въ чувствительное мѣсто, въ право охоты въ королевскомъ паркѣ: проходя черезъ паркъ, лордъ имѣлъ право убить серну, т. е. быть у короля точно у себя дома. Низложивъ Іоанна Безземельнаго, унизивъ Эдуарда II, свергнувъ Ричарда II, разбивъ Генриха VI, лорды сдѣлали возможнымъ Кромвеля. Какой Людовикъ XIV вышелъ бы изъ Карла I! Благодаря Кронелю, онъ не развился. Кстати замѣтимъ, что самъ Кромвель добивался перства, о чемъ не упоминалъ до сихъ поръ ни одинъ историкъ; увлекаемый событіями, онъ ухватился за кратчайшій путь къ государству не посредствомъ провозглашенія себя перомъ, а посредствомъ низложенія короля. Англійская аристократія была горда, чутка, патріотически недовѣрчива и безпокойна. Она не лишена была также нѣкотораго инстинкта къ прогрессу. Отличаясь развращенностью и эгоизмомъ, она выказывала, въ нѣкоторыхъ случаяхъ, замѣчательное безпристрастіе. Историки осуждаютъ ее слишкомъ строго на счетъ палаты общинъ, на долю которой достаются похвали. Мы считаемъ очень великою роль лордовъ. Олигархія — эта независимость въ состояніи варварства, но все-таки независимость. Англійскіе поры держали тронъ въ недовѣріи и опекѣ. Во множествѣ случаевъ лорды умѣли быть непріятными лучше, чѣмъ общины. Они дѣлали шахъ королю. Палата лордовъ — это венеціанская республика въ сердцѣ англійскаго королевства. Цѣль ея была — низвести короля до степени дожа, и она увеличила силу нація всѣмъ тѣмъ, чѣмъ уменьшила силу королевской власти. Королевская власть понимала это и ненавидѣла перію. Та и другая постоянно искали случаевъ къ взаимному униженію. Этимъ униженіемъ пользовался народъ въ своей выгодѣ. Двѣ слѣпыя власти, монархія и олигархія, не замѣчали, что работаютъ для третьей, для демократіи. Какъ радовался дворъ, когда, въ прошломъ вѣкѣ, ему удалось повѣсить пера, лорда Феррерса! Впрочемъ, его повѣсили на шелковой веревкѣ, вѣжливо.

Перы во Франціи стояли выше, но пользовались. меньшей властью, потому что болѣе стремились въ рангамъ, чѣмъ въ власти, и къ первенству болѣе, чѣмъ въ преобладанію. Между ними и лордами существовало такое же отличіе, какъ между тщеславіемъ и гордостью. Первенствовать передъ иностранными принцами, пересѣсть испанскихъ грандовъ или венеціанскихъ патриціевъ, заставить сѣсть на нижнія лавки парламента маршаловъ Франціи, коннетабля и адмирала, дѣлать различіе между герцогомъ по мужской линіи и герцогомъ по линіи женской, поддерживать разстояніе между простымъ графствомъ и графствомъ-періей, носить по праву, въ извѣстныхъ случаяхъ, голубую ленту и орденъ Золотого Рука въ возрастъ 25-ти лѣтъ, претендовать на такое же количество пажей и лошадей при каретѣ, какое имѣютъ курфирсты, заставить перваго президента называть себя «Monseigneur!, проходить палату по діагоналю или по бокамъ — вотъ въ чемъ состояла великая важность для французскихъ перовъ. Великая важность для лордовъ состояла въ навигаціонномъ актѣ, въ стараніи заставить Европу служить интересамъ Англіи, въ преобладаніи на морѣ, въ изгнаніи Стуартовъ, въ войнѣ съ Франціей. Во Франціи на первомъ планѣ — этикетъ; въ Англіи — господство. Вообще палата лордовъ была точкой отправленія: въ цивилизаціи это имѣетъ громадное значеніе. Она имѣла честь начать націю. Она была первымъ воплощеніемъ народа. Англійское упорство, эта темная всемогущая сила, родилась въ палатѣ лордовъ. Бароны, рядомъ, насилій противъ королевской власти, начертали путь къ своему окончательному паденію. Теперь палата лордовъ немножко удивляется и горюетъ о томъ, что она привела въ результатамъ, которыхъ вовсе не желала, горюетъ тѣмъ болѣе, что поправить дѣло нѣтъ никакой возможности. Всѣ эти уступки ничто иное, какъ возстановленіе попранныхъ народныхъ правъ. „Дарую“, говоритъ король. „Получаю обратно“, возражаетъ народъ. Палата лордовъ думала создать привилегію перства и создала права гражданъ. Аристократія, этотъ- коршунъ, высидѣла орлиное яйцо — свободу. Теперь яйцо разбито, орелъ плаваетъ въ воздухѣ и коршунъ умираетъ. Аристократія — при послѣднемъ издыханіи и Англія растетъ. Но будемъ справедливы къ аристократіи. Она составляла противовѣсъ королевской власти, она была препятствіемъ, заставою деспотизму. Поблагодаримъ ее и похоронимъ.

XVII.

Около Вестминстерскаго аббатства былъ старый норманскій дворецъ, сгорѣвшій при Генрихѣ VIII. Отъ него осталось два крыла. Эдуардъ VI въ одномъ помѣстилъ палату лордовъ, а въ другомъ палату общинъ. Ни эти два крыла, ни обѣ залы не существуютъ болѣе: все это перестроено. Нынѣшняя палата лордовъ совсѣмъ не походитъ на прежнюю. Разрушенъ старый дворецъ и съ нимъ разрушены старые обычаи. Перы засѣдали, какъ судъ, въ большой вестминстерской залѣ, а, какъ законодательная палата, въ особой залѣ, называвшейся „домомъ лордовъ“, Home of the lords. Зала была продолговатая и узкая, только о четырехъ окнахъ, глубоко врѣзанныхъ въ верху; кромѣ того, надъ балдахиномъ трона было еще слуховое окно о шести стеклахъ, съ занавѣсами; свѣту было мало; вечеромъ зала освѣщалась только дюжиной полуканделябръ, утвержденныхъ на стѣнахъ. Зала венеціанскаго сената освѣщалась еще менѣе. Нѣкоторый полумракъ нравится этимъ сычамъ всемогущества. На одномъ концѣ залы была дверь, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нея перила, отдѣлявшія народъ отъ господъ; какъ разъ противъ двери, на другомъ концѣ залы, тронъ, съ тремя ступеньками, называвшійся „королевскимъ кресломъ“. Другія стѣны были покрыты коврами, на которыхъ вышита была въ картинахъ вся исторія погибели испанской армады. У этихъ стѣнъ поставлены были, на право отъ трона, три ряда скамеекъ для епископовъ, на лѣво три ряда скамеекъ для герцоговъ, маркизовъ и графовъ. Скамейка для виттовъ была противъ трона, за нею двѣ скамейки для бароновъ. На верхней скамейкѣ, на право отъ трона, сидѣли два архіепископа, кантерберійскій и іоркскій, на средней три епископа — лондонскій, дургамскій и винчестерскій, на нижней остальные епископы. Между архіепископомъ кантерберійскимъ и другими епископами была та разница, что онъ былъ епископомъ „въ силу божественнаго провидѣнія“, а они „въ силу божественнаго позволенія“. Во время королевскихъ церемоніаловъ свѣтскіе перы имѣли на головѣ вороны, а духовные — митры. Между трономъ и рядами скамеекъ по стѣнамъ образовывалось широкое четыреугольное свободное пространство. Въ этомъ пространствѣ, покрытомъ ковромъ съ гербомъ Англіи, были четыре мѣшка съ шерстью, одинъ противъ трона, гдѣ сидѣлъ канцлеръ, одинъ передъ епископами, гдѣ сидѣли судьи государственные совѣтники, засѣдавшіе безъ права голоса, одинъ передъ герцогами, маркизами и графами, гдѣ сидѣли государственные секретари, и одинъ передъ виконтами и баронами, гдѣ сидѣли коронный клеркъ и клеркъ парламента; на этомъ же мѣшкѣ писали, стоя на колѣняхъ, два подклерка. Въ центрѣ четыреугольника стоялъ большой столъ съ бумагами, документами, чернилицами и проч. Перы садились по хронологическому порядку, каждый по времени образованія своего перства. Засѣданіе начиналось кривомъ герольда „Оyez“, на французскомъ языкѣ.

Мы сказали уже, что провозглашеніе Гуинплейна перомъ сдѣлано было съ умысломъ среди говора и невниманія немногихъ старыхъ перовъ, спозаранку пришедшихъ въ палату. Новоприбывшіе принесли городскую вѣсть о необыкновенномъ событіи, которое такъ заинтересовало всѣхъ, что въ палатѣ поднялся общій говоръ. Спустя нѣкоторое время послѣ того, какъ всѣ были въ сборѣ, герольдъ провозгласилъ о приходѣ королевскихъ коммиссаровъ, которые вошли въ одеждѣ перовъ, предшествуемые клеркомъ, который несъ на подушкѣ билли, уже вотированные палатами: я утвержденные королевскою властью. Клеркъ положилъ подушку съ биллями на столъ. Лордъ канцлеръ приказалъ позвать общины. Спустя нѣсколько минутъ, въ теченіе которыхъ предверникъ поставилъ передъ перилами скамейку съ тремя ступеньками, дверь отворилась и герольдъ провозгласилъ: „Вѣрныя общины Англіи“. Лорды тотчасъ накрылись. Члены общинъ вошли съ непокрытыми головами, съ спикеромъ во главѣ, и остановились у перилъ. Они были всѣ въ городскомъ обыкновенномъ платьѣ, съ шпагою. Спикеръ взошелъ на скамейку съ тремя ступенями. Когда шумъ шаговъ стихъ, герольдъ прокричалъ: „Oyez!“ Клеркъ отъ вороны сталъ читать первый билль и, окончивъ, низко поклонился трону. Подилеркъ повторилъ поклонъ еще ниже и, полуоборотивъ голову въ общинамъ, сказалъ, что королева утверждаетъ билль. Тоже продѣлано было и съ другими биллями. „Королевское“ засѣданіе было окончено. Спикеръ, согнувшись передъ канцлеромъ, спустился задомъ со скамейки; общины поклонились до земли и въ то время, когда палата лордовъ приступила въ очередному порядку, не обращая вниманія на эти реверансы, палата общинъ вышла; дверь затворилась. Лордъ-канцлеръ сталъ говорить, что палата уже нѣсколько дней обсуждаетъ билль о прибавкѣ ста тысячъ фунтовъ стерлинговъ къ ежегодному содержанію супруга королевы, что пренія уже заключены и остается приступить къ голосованію. Парламентскій клеркъ открылъ большую книгу и сталъ называть по именамъ лордовъ. Каждый при этомъ вставалъ и говорилъ: „доволенъ“. Когда названо было имя лорда Кленчарли, онъ всталъ и громко произнесъ:

— Недоволенъ.

Всѣ головы повернулись въ его сторону. Ярко горѣвшія свѣчи прямо бросали свѣтъ на его лицо, которое рѣзко выдѣлилось на темноватомъ фонѣ залы. Гуинплейнъ сдѣлалъ надъ собою то усиліе, посредствомъ котораго ему удавалось придать своей физіономіи выраженіе серьезное на нѣсколько минутъ.

— Что это за человѣкъ? вырвалось невольно у всѣхъ. Невыразимый трепетъ пробѣжалъ по всѣмъ скамьямъ. Ужасающее лицо Гуинплейна такъ поразило всѣхъ, что становилось жутко. Представьте себѣ, что во время праздника на Олимпѣ, среди веселія могучихъ боговъ, вдругъ появился бы на горизонтѣ, какъ луна, Прометей, терзаемый коршунами. Смущеніе боговъ можно было бы уподобить смущенію лордовъ, которымъ и во снѣ не могло сниться такое ужасное чудовище въ человѣческомъ образѣ. Всѣми уважаемый Старикъ, Тоцасъ графъ Уартонъ, поднялся въ испугѣ съ мѣста и закричалъ:

— Что это такое? Кто ввелъ въ палату этого человѣка? Выгнать его вонъ! И, гордо обращаясь къ Гуинплейну, онъ спросилъ:

— Кто вы такой? Откуда вы явились?

— Изъ бездны, отвѣчалъ Гуинплейнъ, и, сложивъ руки на груди, взглянулъ на лордовъ. — Кто я? продолжалъ онъ. Я — бѣдность. Милорды, я хочу вамъ говорить.

Пробѣжала дрожь по собранію и водворилась тишина. Гуинпелйнъ продолжалъ.

— Милорды, вы находитесь — на верху. Надо думать, что у Бога есть на то свои основанія. У васъ — безграничная власть, радость, богатство, у васъ безраздѣльно всѣ блага земли и неизмѣримое забвеніе о всемъ остальномъ. Но надъ вами есть нѣчто. Надъ вами также, быть можетъ, есть нѣчто. Милорды, я повѣдаю вамъ новость: существуетъ родъ человѣческій.

Собраніе похоже на дѣтей; неожиданные случаи во время преній — ихъ коробки съ сюрпризами, и они боятся ихъ и любятъ. „Слушайте, слушайте“, раздалось въ палатѣ. Гуинплейнъ чувствовалъ въ себѣ въ эту минуту странную силу. Обращеніе и пассѣ людей возвышаетъ и вдохновляетъ. Масса становится, но сказать, треножникомъ, на которомъ чувствуетъ содраганіе человѣческихъ сердецъ. Гуинплейнъ проникся долгомъ и созналъ въ себѣ силу исполнить его.

— Вы сильны и богаты, милорды, продолжалъ онъ. Это опасно. Вы пользуетесь ночью. Но берегитесь, есть могучая сила — заря. Разсвѣта нельзя побѣдить, а онъ придетъ, онъ уже близко. Кто можетъ помѣшать восходу солнца? А въ разсвѣтѣ есть непобѣдимый лучъ его. Солнце — это право, вы — привилегія. Бойтесь, чтобъ настоящій хозяинъ дома не постучался у воротъ. Отецъ привилегіи — случай, а сынъ ея — злоупотребленіе. Ни случай, ни злоупотребленіе не прочны, и у нихъ у обоихъ — дурное утро. Я пришелъ предупредить васъ, пришелъ сказать вамъ, что ваше счастье составлено изъ несчастій всѣхъ остальныхъ. Милорды, я знаю, что защищаю потерянное дѣло, которое выиграетъ только Богъ. Я — лишь голосъ. Если родъ человѣческій — уста, я — крикъ, выходящій изъ этихъ устъ. Вы выслушаете меня. Я открою вамъ народныя страданія; я говорю о нихъ, потому что знаю ихъ, потому что вынесъ ихъ на себѣ. Я испыталъ все: и голодъ и холодъ, и презрѣніе, и заразу, и стыдъ. Я погруженъ былъ въ эту бездну, по милости короля, и вотъ вчерашній фигляръ, я, повинуясь, быть можетъ, невидимой рукѣ Бога, посланъ сюда сказать вамъ, чтобы и сжалились надъ вялъ міромъ, котораго вы не знаете и который стонемъ подъ вашими пятами. Еслибъ вы знали, что я видѣлъ, еслибъ вы знали, вы дѣлаете! Я вступилъ въ эту тьму, которую вы называете обществомъ, бурною ночью, маленькимъ, заброшеннымъ сиротою. Первое, что встрѣтилъ я — былъ законъ въ видѣ висѣилицы; потомъ богатство, ваше богатство, въ видѣ женщины, умершей отъ холода и голода; потомъ — будущность, въ видѣ умирающаго ребенка; потомъ — добраго, правдиваго человѣка, въ видѣ бродяги, у котораго одинъ былъ товарищъ и другъ, и тотъ — волкъ.

Подъ вліяніемъ сильнаго волненія, Гуинплейнъ почувствовалъ, что рыданія подступаютъ въ его горлу и онъ засмѣялся. Зараза распространилась мгновенно. Надъ палатой висѣла туча, которая могла разразиться ужасомъ, и разразилась смѣхомъ. Безумный хохотъ овладѣлъ всѣмъ собраніемъ. Раздались рукоплесканія, послышались оскорбленія.

— Браво, Гуинплейнъ! — Браво, морда „Зеленой Коробки!“ — Ты хочешь дать намъ представленіе. Хорошо. Продолжай. — Здравствуй, фигляръ. — Мое почтеніе лорду Клоуну. — Какъ, однако, мило смѣется это животное. — И это перъ Англіи. — Продолжай же, ну?

Лордъ-канцлеръ чувствовалъ себя неловко. Глухой лордъ Джэмъ Бетлеръ обратился къ сосѣду своему съ вопросомъ, какое мнѣніе подалъ новый лордъ. — Недоволенъ. — Еще бы: съ такой рожей будешь недоволенъ.

Гуинплейнъ попробовалъ остановить этотъ хохотъ.

— Вы оскорбляете бѣдность! вскричалъ онъ. Замолчите, перы Англіи, и выслушайте защиту бѣдности. Заклинаю васъ, сжальтесь надъ собою, потому что вамъ грозитъ опасность. Развѣ вы не видите, что на одной чашкѣ вѣсовъ — ваше всемогущество, на другой — ваша отвѣтственность. Богъ держить въ рукахъ эти вѣсы. О, не смѣйтесь же! Вы не злы, вы такіе же люди, какъ и другіе, не лучше и не хуже. Вы воображаете себя богами, а заболѣй завтра и ваше божество затрясется въ лихорадкѣ. Я обращаюсь въ честнымъ и возвышеннымъ умамъ, я обращаюсь къ великодушнымъ, которые есть здѣсь. Какъ отцы, какъ сыновья, какъ братья, вы часто бываете растроганы. Сердца у всѣхъ одинаковыя и разница между угнетателями и угнетенными лишь въ мѣстѣ, гдѣ бросила ихъ судьба. Вы не виноваты въ томъ, что ходите по головамъ. Эта вина общественнаго столпотворенія. Но помните, что одинъ ярусъ напираетъ на другой и все можетъ рухнуть. О, будьте братьями, потому что вы богаты, будьте кротки, потому что вы сильны. Еслибъ вы знали, что я видѣлъ!…

И онъ заговорилъ фактами, онъ нарисовалъ страшную картину бѣдности, называя по именамъ мѣстности наиболѣе страждущія. Онъ говорилъ, что гарлечскіе рыбаки питаются травою за недостаткомъ улова, что прокаженныхъ стрѣляютъ изъ ружей, когда они показываются изъ своихъ логовищъ, что въ Ньюкестлѣ жуютъ уголь, чтобъ наполнить и обмануть желудокъ, что голодъ царить жъ сотнѣ мѣстахъ и ежегодно уноситъ многочисленныя жертвы.

— Милорды, налагаемыя вами подати платятъ тѣ, которыя и безъ того умираютъ отъ голода. Вы увеличиваете бѣдность бѣлыхъ, чтобъ увеличить богатство богатыхъ. Вы должны были бы поступать наоборотъ. Въ моихъ жилахъ течетъ старая республиканская кровь, и я съ ужасомъ помышляю объ этихъ бѣдствіяхъ. Я ненавижу всѣми силами души этихъ Карловъ II, этихъ Якововъ II, этихъ мучителей народа и этихъ паразитовъ, которые окружали себя нахальными женщинами. Мнѣ разсказывали объ одной изъ нихъ: ее любилъ мой отецъ; когда онъ умиралъ въ изгнаніи, она, проститутка, услаждала королевское ложе. И послѣ этого негодяя Карла II явился злодѣй Яковъ II…

И онъ снова заклиналъ сжалиться надъ народными бѣдствіями и снова вызывалъ смѣхъ. Гнѣвъ овладѣвалъ Гуинплейномъ, гнѣвъ отъ горькаго сознанія того, что въ то время, когда онъ готовъ билъ рыдать, на лицѣ его стоялъ смѣхъ! Положеніе безвыходное. Голосъ его вдругъ принялъ шипящее выраженіе.

— А, вамъ все весело. Хорошо же! Иронія недалека отъ агоніи. Вы всемогущи. Пусть такъ. Но бѣдность оскорбляется насмѣшками, и мы еще посмотримъ. Я одинъ изъ бѣдныхъ. Король продалъ меня, бѣднякъ меня подобралъ на дорогѣ. Король уродовалъ меня, — бѣднякъ вылечилъ и вскормилъ меня. Я лордъ Кленчарди, но остаюсь Гуинплейномъ, потому что ложь повсюду, гнетъ вездѣ. Погодите, придетъ когда-нибудь день, молода все это измѣнится, когда исчезнетъ и униженіе, и подлость, я невѣжество, и глупцы, и лакеи! А пока, я здѣсь. Я пользуюсь своимъ правомъ. Я встану съ народными лохмотьями въ рукахъ передъ этими надменными счастливцами и встряхну на господъ бѣдностью рабовъ, и они, зазнавшіеся гордецы, не избавятся у меня отъ воспоминаній о несчастныхъ, и тѣмъ хуже, если посыпятся изъ лохмотьевъ черви и тѣмъ лучше, если упадутъ они на львовъ.

Тугъ Гуинплейнъ обратился въ подклеркамъ, которые, стоя на колѣняхъ, писали на мѣшкѣ съ шерстью: „Что вы тамъ стоите на колѣняхъ? Встаньте — вы люди“.

Это обращеніе въ низшимъ чиновникамъ, которыхъ лордъ не долженъ бы даже замѣчать, послужило сигналомъ въ новому взрыву смѣха и новымъ насмѣшкамъ. — „Настало время, когда скоты заговорили. — Послушаемъ валаамову ослицу! — Господь наказуетъ мятежника въ сынѣ своемъ“, проговорилъ одинъ епископъ. Одни кричали, чтобъ закрыть засѣданіе, другіе протестовали, бросая въ Гуинплейна самыя язвительныя насмѣшки. Нашелся лордъ, который бросилъ ему пенни. Другой, подойдя къ нему и нагло смотря ему въ лицо, сказалъ: „Что ты разсказываешь?“ — Я предсказываю, отвѣчалъ Гуинплейнъ. Насмѣшки удвоились. Въ подобныхъ обстоятельствахъ кто-нибудь всегда резюмируетъ положеніе однимъ словомъ. На этотъ разъ эту роль выполнилъ лордъ Скередель, закричавъ: „Что это чудовище пришло сюда дѣлать?“ Страшно оскорбленный, не помня себя, Гуивплейнъ судорожно вскочилъ и заговорилъ съ яростью:

— Что я пришелъ сюда дѣлать? Поразить васъ. Вы говорите: я чудовище. Нѣтъ, я народъ. Я не исключеніе, исключеніе — вы; я дѣйствительность, а вы — химера. Я человѣкъ. Я страшный человѣкъ, который смѣется, смѣется надъ вами, надъ собою, надо всѣми. Его смѣхъ — ваши преступленія и народныя бѣды, которыя бросаю я вамъ въ лицо. Я смѣюсь, то-есть плачу.

Онъ остановился. Собраніе смолкло немного; смѣхъ продолжался, но тише. Онъ могъ разсчитывать на нѣкоторое вниманіе.

— Этотъ смѣхъ, который вы видите на лицѣ моемъ, наложенъ королемъ. Этотъ смѣхъ выражаетъ собою всеобщее горе. Этотъ смѣхъ значитъ — ненависть, вынужденное молчаніе, бѣшенство, отчаяніе. Этотъ смѣхъ, созданный пыткою, смѣхъ силы; сатана смѣялся этимъ смѣхомъ. А, вы принимаете меня за исключеніе! Я — символъ. Откройте глаза, всемогущіе глупцы, и убѣдитесь, что я воплощеніе всего, что я представляю собою человѣчества въ томъ видѣ, до котораго довели его господа его. Человѣчество также изувѣчено, какъ я. Ему обезобразили право, правосудіе, истину, разумъ, какъ мнѣ глаза, носъ и уши; какъ мнѣ, ему положили кучу гнѣва и горя въ сердце, а на лицо надѣлы маску довольства, и тамъ, гдѣ касался перстъ божій, прошли королевскіе когти. Слушайте, епископы, перы и принцы, народъ — страшный страдалецъ со смѣхомъ на лицѣ, и народъ этотъ — я. — Сегодня вы угнетаете и поднимаете меня на смѣхъ, но будущее можетъ разразиться убійственнымъ градомъ, камни превратятся въ воду, прочное окажется хрупкимъ. Трепещите. Близко время неодолимыхъ рѣшеній, подрубленные когти выростаютъ, вырванные языки появляются, какъ огненные, среди бурнаго мрака; голодные показываютъ свои жадные зубы; рай, возведенный на адѣ, колеблется; страдаютъ, страдаютъ, страдаютъ и склоняется то, что вверху, а то, что внизу, разверзается, тѣнь требуетъ свѣта, проклятый и униженный становится лицомъ къ лицу съ избраннымъ: то народъ идетъ, говорю я вамъ, то встаетъ» человѣкъ, то начало конца, то алая заря катастрофы — вотъ что въ этомъ смѣхѣ, надъ которымъ вы смѣетесь. Лондонъ представляетъ вѣчный праздникъ, Англія исполнена ликованіемъ. Пусть такъ. Но слушайте: эти празднества — смѣхъ мой, эти ликованія — смѣхъ мой, эти торжественныя церемоніи — мой смѣхъ, и смѣхъ же мой раздается надъ вашими головами, какъ божій громъ.

Возможно ли не смѣяться надъ такими рѣчами? Радость — самое ѣдкое изъ всего того, что выбрасываютъ человѣческія уста. Дѣлать-зло весело — противъ этого не устоитъ никакая толпа. Не всѣ казни совершаются на эшафотѣ, и люди, соединившись въ толпу, всегда имѣютъ готоваго палача — сарказмъ. Эта пытка ужасна и Гуинплейнъ, подвергшійся ей, чувствовавъ себя раздавленнымъ, словно подъ кучею камней. Смѣялись всѣ, начиная съ епископовъ и кончая герольдомъ. Блѣдный, сложивъ руки на груди, Гуинплейнъ стоялъ среди этихъ смѣющихся лицъ, какъ приговоренный къ смерти. Для него все было кончено. Онъ присутствовалъ при послѣднемъ оборотѣ своей судьбы, которая разразилась смѣхомъ и раздавила его. Все въ своемъ мѣстѣ. То, что въ «Зеленой Коробкѣ» служило тріумфомъ, въ палатѣ лордовъ было паденіемъ. Подняться не было возможности.

Лордъ-канцлеръ, «во вниманіе къ случаю», закрылъ засѣданіе. Гуинплейнъ, погруженный въ мрачную думу, не замѣтилъ, какъ разошлись лорды, поклонившись трону, и какъ смолкъ въ корридорахъ ихъ веселый смѣхъ.. Машинально надѣвъ шляпу, онъ направился къ двери; служители сняли съ него перекую мантію и весьма удивились, что онъ ушелъ не поклонившись трону.

Рядъ канделябровъ указывалъ ему дорогу. Никого не было. Вдругъ, недалеко гдѣ-то, послышались рѣзкіе голоса. Онъ пошелъ на нихъ и вскорѣ сквозь стеклянную дверь увидѣлъ подъѣздъ, лакеевъ и кареты. По эту сторону дверей стояла толпа, кричавшая и волновавшаяся. Очевидно происходила ссора. Человѣкъ десять или двѣнадцать молодыхъ лордовъ стремились выдти, а одинъ человѣкъ загораживалъ имъ дорогу.

— Я вамъ сказалъ, что вы низкіе люди, говорилъ этотъ человѣкъ. Вы хотите, чтобъ я взялъ мои слова назадъ. Извольте. Вы не низкіе люди, а идіоты. Вы всѣ набросились на одного. Новый лордъ страненъ, онъ наговорилъ кучу вздору — согласенъ, но въ этомъ вздорѣ была и правда. Смѣшано, не переварено, дурно выражено — такъ, но вчерашній фигляръ не можетъ говорить, какъ Аристотель. Черви, львы, обращеніе къ подклеркамъ — все это неприлично, согласенъ. Рѣчь безумная, дикая, но благородная. Онъ былъ настоящимъ лордомъ, а вы — гаерами. Вы смѣялись надъ лицомъ его, но онъ не виноватъ въ этомъ: надъ несчастіемъ не смѣются. Вы глупцы и злобные глупцы. Вы безстыдно поступили съ новымъ лордомъ. Чудовище! конечно, чудовище, окруженное животными. Я желалъ бы быть лучше на его мѣстѣ, чѣмъ на вашемъ. Присутствуя въ засѣданіи, какъ наслѣдникъ періи, я все слышалъ. Я не имѣлъ права говорить, но имѣю право быть честнымъ дворяниномъ. Я васъ всѣхъ вызываю и накажу васъ. Я считаю вашъ поступокъ съ лордомъ Кленчарли безчестнымъ и его дѣло принимаю какъ свое собственное. Дерзостей я не прощаю и посмотримъ, кто изъ насъ выйдетъ цѣлымъ изъ боя.

Молодые лорды приняли эту смѣлую выходку съ улыбкою и отвѣчали согласіемъ на вызовъ. Гуинплейнъ вышелъ изъ тѣни и направился къ тому, кто такъ защищалъ его и въ которомъ онъ узналъ Томъ-Джимъ-Джека.

— Благодарю васъ, сказалъ онъ. Но это мое дѣло.

Всѣ повернулись въ его сторону. Гуинллейна что-то влекло къ лорду Давиду и онъ подошелъ къ нему. Лордъ Давидъ отступилъ.

— А, сказалъ онъ, это вы, и прекрасно. Вамъ мнѣ также есть что сказать. Въ своей рѣчи вы упомянули о женщинѣ, которая была любовницею вашего отца и любовницей короля Карла II.

— Правда.

— Вы оскорбили мою мать.

— Вашу мать? вскричалъ Гуинплейнъ. Въ такомъ случаѣ, я угадывалъ, мы…

— Братья, сказалъ лордъ Давидъ и далъ Гуинплейну пощечину. Мы братья, повторилъ онъ, и слѣдовательно, какъ равные, можемъ драться. Кто намъ ближе брата? Я пришлю къ вамъ моихъ секундантовъ и завтра мы помѣряемся.

XVIII.

Когда на церкви св. Павла пробило полночь, Гуинплейнъ перешелъ лондонскій мостъ и вступилъ въ соутуоркскія улицы. Фонари не горѣли: въ то время въ Лондонѣ и въ Парижѣ улицы освѣщались только до одиннадцати часовъ. Онъ шелъ быстрыми шагами по пустыннымъ улицамъ, въ шелковомъ вышитомъ платьѣ, со шпагою и въ шляпѣ, съ перьями, но безъ плаща. Онъ бѣжалъ изъ палаты, самъ не зная, какъ. Бываютъ такія душевныя волненія, когда все путается въ невообразимомъ хаосѣ, дѣйствительность исчезаетъ и человѣкъ чувствуетъ себя близкимъ къ смерти. Гуинплейномъ овладѣла жажда видѣть Дею, и это чувство поглотило его всего. Добраться до таверны, шумной, свѣтлой, полной добраго и искренняго народнаго смѣха, найти Урсуса и Гомо, увидѣть Дею и снова начать жить. Разочарованія разряжаются какъ лукъ, съ страшною силою, и бросаютъ человѣка, эту стрѣлу, въ правдѣ. Гуинплейнъ торопился.

Онъ подходилъ къ Тэринзофильду бѣгомъ, погружая взоры въ разстилавшійся передъ нимъ мракъ и желая увидѣть освѣщенный Тэдкестеръ. Но нигдѣ не было видно свѣта. Вотъ и таверна стоить мрачная и непривѣтливая. Онъ содрогнулся, потомъ сталъ утѣшать себя тѣмъ, что уже поздно, что всѣ уже легли спать и что стоитъ только разбудить Никлеса или Говикума. Онъ тихонько подошелъ къ двери таверны, боясь внезапно разбудить Дею: нѣжность чувства переживаетъ въ добрыхъ и преданныхъ сердцахъ всѣ невзгоды. Конура, въ которой спалъ Говикумъ и которая выходила на площадь, оказалась пустою. Онъ постучался съ начала тихонько, потомъ громче — никакого отвѣта. Онъ сталъ звать Никлеса, Говикума, Урсуса, Гомо — тоже молчаніе. Холодный потъ выступилъ у него на лбу. Онъ поглядѣлъ на площадь. Ночь была темна, но при свѣтѣ звѣздъ, можно было различать, что эта шумная, застроенная балаганами, площадь была пуста. Страшное безпокойство овладѣло имъ. «Что такое случилось? Что съ ними сдѣлали? Ахъ, Боже мой!» Онъ набросился на домъ какъ буря, стуча въ калитку, въ ворота, въ окна, въ стѣну, кулакомъ и ногами, бѣснуясь отъ страха и тоски. Онъ снова называлъ всѣхъ по именамъ, останавливался, слушать и опять начиналъ кричать и звать. Гробовое молчаніе было отвѣсомъ ему. Истощивъ всѣ усилія, онъ рѣшился проникнуть на дворъ, разбилъ окно, влѣзъ въ него, бросилъ свою шпагу, которая мѣшала ему, и, опрокидывая скамейки и столы, вышелъ на дворъ, глянулъ туда, гдѣ стояла «Зеленая Коробка»: ея не было.

Выйдя изъ дому, онъ бѣгалъ по Тэринзофильду во всѣхъ направленіяхъ, стучалъ въ кабачки, хотя зналъ; что въ нихъ никого нѣтъ, — все было напрасно. Очевидно, были приняты какія-нибудь полицейскія мѣры и муравейникъ раздавленъ. Въ отчаяніи онъ направился въ Темзѣ, подошелъ къ Эфрокъ-стону, облокотился на парапетъ и задумался, не обращая вниманія ни на рѣку, ни на то, что недалеко отъ берега стояли суда на якоряхъ и высились ихъ неподвижныя мачты. Онъ смотрѣлъ внутрь себя, онъ созерцалъ свою судьбу. Сзади ему слышался хохотъ лордовъ; щека его горѣла отъ пощечины, полученной отъ брата; спасаясь отъ этого смѣха, онъ, какъ подстрѣленная птица, направился въ гнѣздо свое, надѣясь найти тамъ любовь, и нашелъ мракъ, разрушеніе и одиночество. Гдѣ же они? Очевидно, ихъ удалили. Судьба разразилась надъ нимъ ударомъ величія, а надъ ними ударомъ уничтоженія. Ясно, что онъ ихъ болѣе не увидитъ. Для того и приняты мѣры, для того, чтобъ не у кого ему было справиться, очищена вся площадь. Страшная общественная сила, стирая его въ порошекъ въ палатѣ лордовъ, въ тоже время уничтожала близкихъ ему въ бѣдной хижинѣ. Они исчезли, исчезла Дея и навсегда. Сили неба, гдѣ, же она? И его не было тамъ, чтобъ защитить ее!

Сквозь мракъ тяжелыхъ мыслей, ему представился Баркильфедро съ его зловѣщею фразой: «судьба, открывая одну дверь, запираетъ другую.» Эта фраза огненными словами написалась въ мозгу его и жгла его. Все кончено. Вселенная не существуетъ для него болѣе, душа полна падающими звѣздами, облако дыма, унесшее его съ собою, исчезло и унесло его жизнь и радость. Юнъ одинокъ, а одиночество для него — синонимъ смерти.

Отчаяніе — хорошій счетчикъ; онъ любитъ подводить итоги, отъ него не ускользаетъ ни одна мелочь, все принимается въ счетъ, взвѣшивается и вычисляется. Онъ провѣрялъ подробности своего паденія, горе спрашивало, а совѣсть отвѣчала. Насколько онъ виноватъ самъ въ своей судьбѣ? Вотъ въ чемъ хотѣлъ онъ дать себѣ отчетъ. Исчезновеніе его не зависѣло отъ него; его лишили свободы, сковали внезапнымъ величіемъ; но совѣсть упрекала его въ томъ, что все это онъ принялъ, что была минута, когда Баркильфедро ясно предложилъ ему вопросъ и онъ отвѣчалъ согласіемъ промѣнять Дею на Джосіану. Какая глупая сдѣлка! промѣнять вѣрное счастіе на почести, на богатство. Безумецъ, дуракъ! Но въ этой лихорадкѣ охватившихъ его почестей не все же тщеславіе. Быть можетъ, было бы слишкомъ большимъ эгоизмомъ отказаться отъ своего наслѣдства, отъ той роли, которую навязывала ему судьба. Относительно кого обязаны мы исполнить первыя обязанности? Относительно своихъ близкихъ или рода человѣческаго? Возвышаясь, чувствуешь, что отвѣтственность и обязанности растутъ, что маленькая семья обращается въ большую. Когда человѣкъ дѣлается воплощеніемъ идеи, на немъ лежитъ еще большая обязанность. Гуинплейзъ думалъ: «народъ — молчаніе. Я буду его защитникомъ, его словомъ; я заговорю за нѣмыхъ, я заговорю за малыхъ великимъ и за слабыхъ сильнымъ. Вотъ цѣль моей судьбы. Такова воля божія, сохранившая меня среди всѣхъ бѣдствій. Я предназначенъ самимъ Богомъ къ тому, чтобъ быть лордомъ бѣдныхъ». Да, говорить за нѣмыхъ — прекрасно, но говорить о нихъ глухимъ — печально. И глухіе еще насмѣялись надъ нимъ. За что, по какому праву? Неужели бѣдность должна скрываться и молчать, иначе она совершаетъ преступленіе? И люди, насмѣявшіеся надъ нимъ, были вовсе не злы: они сыграли роль палачей не подозрѣвая того. Они счастливы и нашли его безполезнымъ. Онъ открылъ передъ ними сердце свое, а они закричали ему: представляй, представляй комедію. Онъ хотѣлъ возбудить въ нихъ состраданіе и возбудилъ ужасъ и смѣхъ. Такова судьба явленій всѣхъ призраковъ. Онъ не обвинялъ себя, но признавалъ свои усилія безполезными и себя никому не нужнымъ.

Онъ преувеличилъ свои надежды до того, что повѣрилъ въ общество, въ которое вступилъ, наконецъ. И общество тотчасъ предложило ему три дара: бракъ, семью и касту. Бракъ? Онъ увидѣлъ на порогѣ его проституцію. Семья? братъ далъ ему пощечину и завтра ждетъ его со шпагою въ рукѣ. И этотъ братъ казался ему характера добраго и рыцарскаго: Томъ-Джимѣджекъ заступился за Гуинплейна, а лордъ Давидъ за лорда Кленчарли. Онъ не зналъ Брантома, иначе онъ прочелъ бы у него: «Сынъ безъ всякаго сомнѣнія можетъ вызвать на дуэль своего отца». Каста? Она отвергла его почти прежде, чѣмъ онъ успѣлъ вступить въ нее. Куда же дѣваться теперь? Разрушеніе со всѣхъ сторонъ. Попытка сдѣлана, не начинать же снова. Онъ подводилъ итоги своимъ думамъ о своей судьбѣ, о своемъ положеніи, объ обществѣ, о себѣ самомъ. Его судьба — ловушка, его положеніе — отчаяніе, общество — ненависть, онъ самъ — побѣжденный, и въ глубинѣ души своей онъ воскликнулъ: общество — злая мачиха, природа — мать. Общество — это міръ тѣла, природа — міръ души. Одно кончается могилой, сосновымъ ящикомъ въ ямѣ и червями. Другая граничитъ съ свѣтлымъ преображеніемъ, съ восхожденіемъ въ надоблачныя пространства и новою жизнью. Природа была къ нему такъ благосклонна, такъ помогала ему, потому что она душа; а общество отняло все, даже лицо; душа ему все возвратила, даже лицо, потому что нашлась слѣпая, которая не видѣла его безобразія, но видѣла душу. И съ ней-то разлучили его, съ этимъ свѣтлымъ, нѣжнымъ существомъ, его сестрою и милой! Чтожъ дѣлать безъ Деи? Гдѣ она, звѣзда его? Дея, Дея, Дея! Увы, онъ потерялъ свой свѣтъ, а что жъ и небо безъ свѣта? Онъ бросилъ ее, чтобъ идти на защиту народа. А развѣ Дея не народъ? Слѣпая, сирота, да это все человѣчество. А какъ былъ бы онъ счастливъ! Нѣтъ, его завлекли въ ловушку и предали. Эта Джосіана… что она такое? О, страшная женщина, почти животное, почти богиня! О, гдѣ вы бѣдность, радости, веселая бродячая жизнь! Что сдѣлали съ близкими ему? Онъ погубилъ ихъ, онъ и никто другой, пришло ему въ голову. Ихъ удалили отъ него, чтобъ ихъ близость не безчестила его достоинства, какъ лорда. Но онъ можетъ защитить ихъ, стоитъ только ему исчезнуть изъ этого міра и ихъ перестанутъ преслѣдовать, ихъ оставятъ въ покоѣ. И что онъ безъ Деи?

Гуинплейнъ посмотрѣлъ на воду. Онъ не спалъ уже третью ночь. Его трясла лихорадка. Его мысли плохо вязались, хоты онъ считалъ ихъ свѣтлыми. Онъ чувствовалъ неодолимое желаніе уснуть. Въ теченіе нѣсколькихъ минутъ онъ смотрѣлъ въ воду; мракъ представился ему большою, спокойною постелью. Онъ снялъ верхнее платье, разстегнулъ камзолъ и въ это время почувствовалъ въ карманѣ книжку, которую вручили ему въ парламентѣ. Онъ вынулъ ее, разглядѣлъ, насколько позволяла звѣздная ночь, замѣтилъ карандашъ въ ней и на первой бѣлой страницѣ написалъ: «Я оставляю этотъ міръ. Пусть братъ мой Давидъ замѣнитъ меня и будетъ счастливъ. Фирменъ Кленчарли, перъ Англіи». Затѣмъ онъ снялъ камзолъ и шляпу, въ шляпу положилъ книжку, все это сложилъ вмѣстѣ и придавилъ камнемъ. Голова его склонялась медленно, словно увлекаемая неодолимою силой бездны. Ему стоило сдѣлать небольшое движеніе, чтобъ упасть въ воду. Сложивъ руки за спиною, онъ наклонился, сказалъ «быть такъ» и пристально посмотрѣлъ въ воду. Въ это время онъ почувствовалъ, что кто-то лизнулъ ему руку. Онъ вздрогнулъ и обернулся. Сзади его стоялъ волкъ. «Это ты, волкъ»! вскрикнулъ онъ. Гомо замахалъ хвостомъ, глаза его заблестѣли и онъ снова принялся лизать ему руки: Въ первую минуту Гуинплейнъ оставался неподвиженъ, пьяный отъ радости и охватившей его надежды". Волкъ пересталъ лизать, повернулся, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ и посмотрѣлъ на Гуинплейна, словно приглашая его слѣдовать за собою. Гуинплейнъ пошелъ за нимъ. Они спустились къ Темзѣ, потомъ, по досчатому мостку, который шелъ отъ берега въ рѣку, примыкая, въ черной массѣ судна, на которомъ было написано «Vograat. Rotterdam», они прыгнули на палубу, гдѣ никого не было видно. Около мачты стоять фонарь, при свѣтѣ котораго обрисовывался на темномъ фонѣ какой-то четырехугольный силуэтъ. Гуинплейнъ узналъ старую повозку — хижину. Урсуса, подъ которою висѣла цѣпь. Волкъ тихонько подошелъ въ цѣпи и легъ. Шатаясь отъ волненія, Гуинплейнъ продолжалъ вглядываться; подножки у повозки были опущены, дверь полураскрыта и внутри никого не было. Повозка заслоняла собою что-то разостланное на полу. Это былъ тюфякъ, уголъ котораго выдавался изъ-за повозки. На тюфякѣ вѣроятно кто-нибудь лежалъ: тамъ двигалась чья-то тѣнь. Послышался голосъ. Гуинплейнъ, спрятавшись за повозкой, слушалъ. Онъ узналъ голосъ Урсуса, но какъ измѣнился этотъ голосъ, сдѣлавшись какимъ-то глухимъ и неопредѣленнымъ. Рѣчь прерывалась вздохами послѣ каждой фразы.

Урсусъ жаловался на то, что судно такое опасное, безъ бортовъ: если упадешь, прямо скатишься въ море; а если поднимется непогода, Дею придется выносить на верхъ, а тутъ малѣйшая неосторожность или испугъ — аневризмъ и порвется. Дея спала, по тревожно. Урсусъ хватился Гомо. «Забылъ я давила, въ попыхахъ, привязать его, говорилъ онъ, а онъ и исчезъ. Должно быть, ужинъ себѣ пошелъ добывать на берегу. Вотъ еще если пропадётъ». Онъ его окликнулъ; Гомо тихонько застучалъ о палубу хвостомъ. «Ты здѣсь, слава Богу». Онъ продолжалъ тихо ворчать, жалуясь на судьбу, вспоминалъ Гуинплейна и зорко наблюдалъ за сномъ Деи. Шкиперъ вышелъ на верхъ, отвязалъ причалъ и занялся сосредоточенно рулемъ съ флегмою голландца я моряка. Другихъ матросовъ съ нимъ не было. Барка тронулась, отливъ увлекалъ ее за собою въ море, и она двигалась быстро. Лондонъ исчезалъ.

— Ахъ, еслибъ можно было также мнѣ бросить горе, какъ городъ, говорилъ Урсусъ, посылая ко всѣмъ чертямъ Лондонъ.

И чѣмъ мы провинились, что всѣ несчастія разомъ на насъ свалились. Вотъ она лежитъ, милое дитя мое. Боюсь, чтобъ бредъ не возобновился. Все это убиваетъ меня. Спи, дитя мое, спи.

XIX.

Гуинплейнъ слушалъ Урсуса, притаивъ дыханіе. Вдругъ раздался чудесный, грустный голосъ Деи, доносившійся словно издали, но изъ какой-то пучины, не то съ вышины.

— Онъ хорошо сдѣлалъ, что ушелъ, говорила Дея. Этотъ міръ не для него, но и я за нимъ пойду. Батюшка, я вовсе не больна, я слышала, что вы говорили сейчасъ; я немножко уснула и совсѣмъ здорова. Скоро я буду счастлива, батюшка.

— Дитя мое, тревожно спросилъ Урсусъ, что ты хочешь сказать?

— Не безпокойтесь. Я говорю вамъ, что буду счастлива. Гуинплейна нѣтъ, и я знаю гдѣ его найдти. Онъ — тамъ. Потомъ вы къ намъ придете, и Гомо также. Опять всѣ соберемся вмѣстѣ. А безъ него я не могу остаться, еслибъ и хотѣла. Невозможнаго нечего и требовать. Когда былъ со мною Гуинплейнъ, я жила, теперь его нѣтъ — я умираю. Умереть вовсе не трудно и не тяжело. Улетишь туда, гдѣ, говорите вы, звѣзды, и тамъ будешь любить вѣчно, вѣчно, никогда не разлучаясь. Да, Гуинплейнъ хорошо сдѣлалъ. Теперь настала моя очередь. Что это такое, будто мы двигаемся?

— Мы на баркѣ плывемъ. Успокойся, тебѣ не надо много говорить. Если ты немного любишь меня, пожалуйста лежи спокойно, а то опять начнется лихорадка, а я не могу выносить твоей болѣани.

— Зачѣмъ искать на землѣ, когда онъ на небѣ.

— Успокойся. Ты иногда говоришь совсѣмъ вздоръ, дитя мое. Сдѣлай же хотя что-нибудь для меня. Тебѣ надобно хорошенько уснуть и тогда все пойдетъ отлично. Погода хорошая и завтра да будемъ въ Роттердамѣ, въ Голландіи.

— Я вовсе не больна, батюшка, и вамъ нечего безпокоиться: никакой лихорадки у меня нѣтъ, а только мнѣ немножко жарко., я совершенно здорова, но чувствую, что умираю.

— Не думай ты пожалуйста объ этомъ, и онъ прибавилъ про, — себя: избавь ее Господи отъ потрясеній. Наступило молчаніе. Вдругъ

Урсу съ сказалъ: «Что это ты дѣлаешь? Зачѣмъ ты встаешь? Умоляю тебя, ложись». Гуинплейнъ вздрогнулъ и, высунувъ голову изъ-за повозки, увидѣлъ Дею; она стояла на тюфякѣ, въ длинномъ бѣломъ платьѣ, которое открывало шею и немного плечи, и складками падала внизъ. Она дрожала и колебалась, какъ тростникъ. Фонарь освѣщалъ ее снизу. Напряженное выраженіе лежало на лицѣ ея; распущенные волосы ея развивались, глаза блестѣли огнемъ, и вся она извивалась какъ пламя и въ тоже время чувствовалось, что она начинала походить на тѣнь.

Урсусъ поднялъ въ испугѣ руки: «Господи Боже мой, говорилъ одъ, опять бредъ, опять бредъ. Если еще потрясеніе-она умретъ, а не случись потрясенія, она сойдетъ съ ума. Вотъ положеніе: либо мертвая, либо безумная. Что дѣлать? Ложись, дитя мое, умоляю тебя.»

Дея говорила, но слабымъ, неотчетливымъ голосомъ. «Вы ошибаетесь, батюшка, у меня вовсе не бредъ. Я очень хорошо понимаю, что вы говорите. Вы говорите, что народъ собрался уже и что мнѣ надо играть; хорошо, я готова — видите, я въ памяти — только я не знаю, какъ же это сдѣлать: вѣдь я умерла, Гуинплейнъ тоже умеръ. Все равно, я согласна играть; но Гуинплейна нѣтъ.»

— Дитя мое, повторялъ Урсусъ, ну, будь же послушна: лягъ въ постель.

— Его нѣтъ, его нѣтъ! О, какъ темно.

— Темно! прошепталъ Урсусъ: въ первый разъ она произноситъ это слово.

Гуинплейнъ тихонько скользнулъ въ повозку, сбросивъ свое платье, надѣлъ прежнее, которое висѣло на гвоздѣ, потомъ также тихо вышелъ и снова сталъ за-мачтою. Дея продолжала шептать и мало-по-малу шепотъ ея перешелъ въ мелодію. Съ пропусками, прерывающимся голосомъ, она запѣла ту пѣсню, съ которою такъ часто обращалась къ Гуинплейну: «Сокройся ночь, заря поетъ радостную пѣснь». Она остановилась: «нѣтъ, неправда, я не умерла. Что это я говорю? Я жива, жива, а онъ умеръ. Я ужъ не услышу его голоса, никогда не услышу». И она опять запѣла:. «Надо идти на небо…. Сбрось, я хочу, твою черную оболочку», и она протянула руку словно отыскивая на чемъ бы опереться. Гуинплейнъ, быстро промелькнувъ мимо окаменѣвшаго отъ ужаса Урсуса, сталъ передъ нею на колѣни. — «Никогда, говорила Дея. Никогда, я не услышу его», и въ забытьи снова начала-было пѣть; Гуинплейнъ прервалъ ее и запѣлъ: «О, приди, полюби, я — душа, ты — сердце», и въ тоже время Дея почувствовала подъ рукою голову возлюбленнаго своего. Она вскрикнула: «Гуинплейнъ!» блѣдное лицо ея засвѣтилось и она зашаталась. Гуинллейнъ принялъ ее въ свои объятія. — Живъ! вскрикнулъ Урсусъ. — «Гуинплейнъ!» повторила Дея и голова ея приникла къ его щекѣ. «Ты возвратился, благодарю». И, поднявъ свое лицо, она устремила на Гуинплейна свои глаза, полные мрака и лучей, какъ будто она въ самомъ дѣлѣ видѣла.

— Это ты! сказала она. Гуинплейнъ цѣловалъ ея платье. Есть рѣчи, которыя вмѣстѣ и кривъ, и рыданія, и слова. Восторгъ выражается ими; они не имѣютъ смысла, но говорятся и понимаются. Такими рѣчами забросалъ Гуинплейнъ свою Дею, которая сіяла восторгомъ. Онъ упомянулъ и о томъ, что едва не погибъ, что безъ Гомо онъ погибъ бы непремѣнно, и тотчасъ прибавилъ: «Впрочемъ, все это послѣ разскажу», и снова заговорилъ восторженными, отрывистыми фразами. Урсусъ и смѣялся, и плавалъ, и ворчалъ себѣ подъ носъ, что онъ ничего не понимаетъ: «Какъ же это такъ? Вѣдь самъ своими глазами видѣлъ я. какъ его хоронили. Должно быть поглупѣлъ я, старая скотинй».

— Какъ хороша ты, Дея, говорилъ Гуинллейнъ. Не знаю, гдѣ у меня умъ былъ въ эти дни. Гляжу на тебя и все не вѣрю своимъ глазамъ. Съ какой стати мы на этой лодкѣ? Скажи мнѣ, что съ вами случилось? Васъ обидѣли, обокрали? Это подло, но я отомщу, я отомщу имъ, Дея. Вѣдь я перъ Англіи.

Урсусъ такъ и отшатнулся при этихъ словахъ и внимательно поглядѣлъ на Гуйнилейна: «Ясно, что онъ не умеръ, но не сошелъ ли онъ съума?» И онъ насторожилъ ухо. «Успокойся, Дея, продолжалъ Гуинплейнъ. — Я пожалуюсь палатѣ лордовъ». Урсусъ опять посмотрѣлъ на него и ударилъ себя пальцемъ по лбу: «Все равно, прошепталъ онъ. Дѣло пойдетъ хорошо, если и сошелъ онъ сьума. Человѣку свойственно сходить съ ума. Но я счастливъ».

Судно продолжало плыть ровно и быстро; ночь становилась темнѣе и темнѣе отъ тумановъ, которые наплывали изъ океана заволакивали небо, на которомъ только кое-гдѣ блестѣли одинокія звѣзды, и тѣ вскорѣ скрылись, такъ что небо стало черно. Рѣка становилась шире и берега ея все болѣе и болѣе скрывались во мракѣ ночи. Приближаясь къ морю, Тишина была такая, что при выходѣ изъ Темзы въ море не понадобилось никакого маневра и ни одинъ матросъ не показывался на палубѣ. Гуинплейнъ, полулежа, держалъ въ объятіяхъ Дею. Они продолжали вести Непередаваемый разговоръ любви, гдѣ слышались восклицанія, шутки, восторгъ, шопотъ и поцѣлуи. Вдругъ Дея, освободившись Отъ объятій, встала и прижала руки къ сердцу, словно желая остановить его.

— Что со мною? сказала она. Со мною что-то дѣлается. Радость душитъ. Ничего, хорошо теперь. Ты далъ мнѣ такое счастье, что я пьянѣю и чувствую въ себѣ приливъ горячей, лихорадочной жизни и наслажденій. Никогда еще ничего подобнаго я не испытывала. Какъ будто душѣ становится тѣсно въ тѣлѣ и она растетъ, и мнѣ больно. Какъ будто крылья трепещутъ въ моей груди. Это такъ странно, но я счастлива. Ты воскресилъ меня.

Она покраснѣла, потомъ поблѣднѣла, потомъ покраснѣла опять, и упала.

— Ты убилъ ее, сказалъ Урсусъ. Гуинплейнъ протянулъ къ ней руки. Страшное горе смѣнило его восторгъ и онъ упалъ бы самъ, еслибъ не поддерживалъ Дею.

— Что съ тобою, Дея? сказалъ онъ дрожа всѣмъ тѣломъ.

— Ничего, сказала она, лежа на рукахъ Гуинплейна какъ связка бѣлья. Руки ея повисли. Ее уложили-было на тюфякъ, но она сказала, что ей тяжело дышать лежа. Ее приподняли и она положила голову на плечо Гуввплейна, который сидѣлъ сзади ея и поддерживалъ. — «Ахъ, какъ хорошо мнѣ теперь!» сказала она. Урсусъ молча считалъ у ней пульсъ, потомъ послушалъ грудь. «Что съ ней?» спросилъ Гуинплейнъ.

— Мы теперь на высотѣ Кентербери, отвѣчалъ Урсусъ, и недалеко отъ Гревезенда. Погода хорошая и мы славно доплывемъ.

Дея становилась блѣднѣе и блѣднѣе и судорожно теребила рукою платье. Медленно вздохнувъ, она прошептала: «Я понимаю что это такое. Я умираю». Гуинплейнъ вскочилъ, какъ внезапно ужаленный. Урсусъ сталъ поддерживать Дею.

— Ты умираешь? Ты умрешь, сейчасъ, сію минуту? Да это не можетъ быть. Это невозможно. Богъ не такъ жестокъ. А что-жъ будетъ со мною? Я только нашелъ тебя и вдругъ потеряю. Нѣтъ, ты будешь жить, Дея. Это ничего, ты оправищься. Дея, милая моя, прошу тебя, умоляю тебя, не покидай меня. И, схвативъ себя за волосы, рыдая, дрожа отъ ужаса, онъ бросился въ ногамъ ея.

— Милый мой, сказала она, развѣ я виновата.

На губахъ ея показалась розовая пѣна, которую Урсусъ быстро обтеръ, такъ что Гуинплейнъ ничего не замѣтилъ. Онъ лежалъ у ногъ ея и уста его лепетали безсвязныя, безумныя слова мольбы; въ голосѣ его слышалось и отчаяніе, и страхъ, и невыразимая нѣжность.

— Что дѣлать? говорила Дея. Часъ тому назадъ я хотѣла умереть, а теперь не хочу и умираю. Милый мой, дорогой мой, какъ мы были счастливы. Не забывай меня, помни мою пѣсенку — я буду прилетать къ тебѣ ночью и шептать ее. О, какъ бы желала я жить, но жить невозможно. Радость убила меня. Ты вспоминай меня….

Голосъ ея все ослабѣвалъ, агонія отнимала дыханіе. Она подогнула большой палецъ подъ другіе — признакъ, что послѣдняя минута приближается.

— Вы вспоминайте обо мнѣ, прошептала она, а то грустна — умрешь и никто не вспомянетъ. Я была зла иногда, — вы простите меня. Я увѣрена, что еслибъ Богу было угодно, мы были бы счастливы и я не умерла бы. Не знаю, за что я умираю? Я не роптала на свою слѣпоту и, стало быть, никого не оскорбила. Я только одного желала — остаться навсегда слѣпою, но возлѣ тебя. Какъ грустно умирать! Слова ея становились тихи почти также какъ дыханіе и ихъ трудно уже было разобрать.

— Поддержите меня, сказала она немного спустя. Вспоминай обо мнѣ, Гуинплейнъ, и приходи во мнѣ скорѣй. Безъ тебя и на небѣ я буду несчастна. Рай мой былъ здѣсь, а не на небѣ. Ахъ, задыхаюсь. Милый, милый, милый мой!…

— Помогите! вскричалъ Гуинплейнъ.

— Прощай! сказала она.

— Помогите! повторилъ онъ, и прижался губами въ холодѣющимъ рукамъ Деи. Съ минуту она словно не дышала. Потомъ приподнялась на локтяхъ, глубокая молнія сверкнула въ ея глазахъ и невыразимымъ восторгомъ озарила лицо ея.

— Свѣтъ! закричала она. Я вижу.

И упала мертвою.

— Умерла, сказалъ Урсусъ. Рыдая, онъ спряталъ свою голову въ складкахъ платья Деи, и лишился чувствъ. Гуинплейнъ былъ страшенъ.

Онъ стоялъ неподвижно, поднявши голову и устремивъ свой взоръ во мракъ ночи. Одъ казалось кого-то видѣлъ и, протянувъ руку вверхъ и сказавъ: «иду», пошелъ впередъ по направленію къ краямъ палубы, словно привлекаемый какимъ видѣніемъ. Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него была бездна. Онъ шелъ медленно, прямо передъ собою, не глядя себѣ, подъ ноги. На устахъ его была улыбка, и глаза блистали. Не останавливаясь, онъ сказалъ: «да», и продолжалъ идти не спѣша, но рѣшительно, какъ будто впереди его не было пропасти. — «Будь покойна. Я иду за тобою, шепталъ онъ: я очень хорошо замѣчаю знаки, которые мнѣ дѣлаешь». И, улыбаясь, онъ не покидалъ взорами одной точки на горизонтѣ. Край судна былъ уже возлѣ. — «Иду, Дея, иду!» сказалъ онъ, сдѣлалъ шагъ и упалъ. Ночь была темная, вода глубокая. Онъ исчезъ тихо и незамѣтно. Никто не слыхалъ его паденія, и судно продолжало плыть. Немного спустя оно вышло въ океанъ.

Когда Урсусъ пришелъ въ себя, онъ не увидѣлъ уже болѣе Гуипилейна и только на краю палубы, глядя на море, вылъ протяжно волкъ.

Заканчивая изложеніе романа Виктора Гюго, считаемъ нужнымъ сказать нѣсколько словъ о значеніи этого произведенія. О нѣкоторыхъ недостаткахъ романа мы говорили уже въ предъидущей книгѣ; два послѣдніе тома столь же ими обильны, какъ два первые, если еще не больше. Преобладаніе описаній и размышленій самого автора надъ дѣйствіями и размышленіями выведенныхъ имъ лицъ, необыкновенная растянутость и тщательная, многословная рисовка лицъ второстепенныхъ и даже третьестепенныхъ, постоянныя отступленія, мѣшающія движенію романа, подчиненіе дѣйствующихъ лицъ велѣніямъ судьбы — вотъ въ немногихъ словахъ недостатки его. Романъ можно раздѣлить на двѣ части, вяжущіяся между собою почти чисто внѣшнимъ образомъ: исторія Гуинплейна и Деи, и исторія англійской аристократіи. Первая исторія, во многихъ мѣстахъ исполненная поэтической прелести и бьющаго драматизма, весьма не сложная сама по себѣ, составляетъ прекрасную идиллію, которая легко, умѣстилась бы на нѣсколькихъ десяткахъ страницъ, еслибъ освободить ее отъ всѣхъ ненужностей. Но, загроможденная другими лицами и предметами романа, странная, но привлекательная группа урода и слѣпой, которые любятъ другъ друга, является на общей картинѣ слишкомъ незначительною свѣтлою точкой. Эту маленькую, граціозную группу давятъ второстепенныя лица и она стоитъ на сценѣ, окруженная густымъ лѣсомъ декорацій, который мѣшаетъ сосредоточить на ней вниманіе. Эти декораціи составляютъ вторую половину романа, исторію англійской аристократіи, именно исторію, или, лучше сказать, историко-анекдотическіе наброски изъ жизни этого сословія, а не романъ. Вмѣсто типовъ аристократовъ, какъ этого слѣдовало ожидать отъ романа, мы находимъ разсужденія и иллюстраціи. Мы не присутствуемъ при непосредственномъ гнетѣ аристократіи на народъ, а узнаемъ о немъ изъ монологовъ дѣйствующихъ лицъ, преимущественно Урсуса, въ которомъ поэтъ изобразилъ не характеръ, а скорѣе воплощеніе трусливаго, скрытаго протеста. Сцена въ парламентѣ, когда Гуинплейнъ протестуетъ во имя народа противъ гнета, не производитъ надлежащаго впечатлѣнія потому, что страстная рѣчь его принимается со смѣхомъ лордами, единственно въ силу смѣшного безобразія новаго лорда. Авторъ самъ даетъ понять, что не вылети эта рѣчь изъ столь безобразныхъ устъ, она могла бы разсчитывать на пріемъ совершенно другого рода. Огромный матеріалъ, представлявшійся поэту для рисовки крупныхъ характеровъ, разбросанъ по мелочамъ, и только одна Джосіана, это соединеніе Мессалины и Діаны, вышла замѣчательно оконченнымъ и выдержаннымъ типомъ, хотя и ей поэтъ даетъ слишкомъ ограниченную сферу дѣйствія.

Такимъ образомъ, аристократія является въ романѣ, какъ иллюстрація, но иллюстрація, мѣстами сдѣланная рукою мастера и исполненная одушевленія и мѣткаго сарказма. Это одушевленіе, не покидающее поэта въ теченіе всего романа и вызывающее въ немъ то чувство негодованія, то юморъ, и придаетъ роману жизненность и значеніе. Какъ романъ, т. е. произведеніе, требующее характеровъ, движенія, гармоническаго соотвѣтствія между частями, «L’Homme qui rit» представляетъ картину странную, не удовлетворяющую строгимъ требованіямъ искусства; но если отбросить въ сторону строгія требованія искусства, если посмотрѣть на него какъ на калейдоскопъ картинъ и принять во вниманіе одушевляющее поэта чувство и тѣ идеалы, которые ни на минуту не покидаютъ его, то «L’Homme qui rit» должно поставить на извѣстную высоту среди поэтическихъ произведеній послѣдняго времени. Въ своемъ изложеніи мы старались выставить на видъ именно эти стороны романа.

А. С—нъ.

"Вѣстникъ Европы", № 6—7, 1869

↑ Т. е. «Ротъ распоровъ до ушей, обнаруживъ десна и исковеркавъ носъ, обратишь лицо въ массу и всегда будешь смѣяться.»

[1] Т. е. «Ротъ распоровъ до ушей, обнаруживъ десна и исковеркавъ носъ, обратишь лицо въ массу и всегда будешь смѣяться.»

[1]