Новые Paralipomena (Шопенгауэр)/Глава XIX

Полное собрание сочинений
автор Артур Шопенгауэр
Источник: Артур Шопенгауэр. Полное собрание сочинений. — М., 1910. — Т. IV. — С. 522—525.

[522]
Глава XIX.
О языке и словах.

§ 541.

Мы гораздо более склонны употреблять слова без понятий на латинском, чем на своем родном языке. Вот если бы вменить философам в обязанность, вместо того чтобы говорить „абсолютное“, всегда употреблять слово „отрешенное“, или, проще, — „распущенное“, то они меньше стали бы пустяков болтать о „заложенной в разуме идее абсолютного“!

§ 542.

Слова действительность (Wirklichkeit) и действительный (wirklich) в философии несравненно лучше и выразительнее, чем их синонимы реальность и реальный: первые свойственны исключительно немецкому языку, и у него есть повод гордиться ими[1].

§ 543.

Замечательно, что суетность, vanitas, vanité обозначает сначала пустоту, ничтожество, а затем — желание чужого удивления; таким образом, это желание, эта жизнь во мнении других, avaritia laudis характеризуется, в очень многозначительном словоупотреблении, как пустое и ничтожное par excellence; ибо все это — самое ничтожное из всех благ.

§ 544.

Слова и понятия будут всегда сухи, ибо в этом — их природа. Было бы глупо ждать, что слова и абстрактная мысль станут тем же и дадут то же, чем была и что давала живая интуиция, вызвавшая [523]эту мысль: сама по себе, она, мысль, представляет только мумию интуиции, а слова — крышку гроба мумии. Тут граница духовного общения: и лучшее она исключает. — Но как ни сухо общение посредством слов и понятий, они пригодны, — стоит лишь их однажды нам постигнуть, — к тому, чтобы понять то, что̀ нам дает интуиция, чтобы свести вместе совместимое, и т. д. — наподобие того как жестяной футляр для растений, хотя сам и представляет собою безжизненный металл, но ботанизирующему служит для того, чтобы он мог унести в нем домой и сохранить найденные цветы.

§ 545.

Как у англичан и французов слово idée, в силу бедности их языков, означает понятие несравненно более широкое, чем в немецком, а именно — все, что только каким-нибудь образом есть представление, — так же точно обстоит дело и со словом passion, которое далеко не во всех случаях соответствует немецкому слову Leidenschaft (страсть); скорее французы и англичане обозначают им всякое возбуждение воли, даже самые умеренные или слабые, и простые аффекты. Страсть же обозначает крайне бурное и длительное влечение и направление воли. Замечательно, что оба слова взяты из пассивности воли по отношению к силе мотивов. Это в конце концов относится и к слабым, и к сильным влечениям.

§ 546.

Французское слово métaphysique обозначает просто только „общее рассуждение“.

§ 547.

Бедность языка может повести к продолжительным двусмысленностям и оттого — к путанице понятий. Например, немецкое Liebe „любовь“ обозначает 1) caritas, ἀγαπη, которая, как было показано, представляет собою сострадание, — а последнее в своей глубочайшей сущности зиждется на познании метафизического тождества с другим индивидуумом; 2) amor, ερως, который представляет собою волю как гения рода, или, короче, — волю рода как таковую, применительно к ее тайным целям.

Тем не менее, у caritas и amor в самой глубине имеется один общий корень. А именно: в обоих действует через посредство индивидуума его метафизический субстрат, лежащий по ту сторону явления и индивидуальности, — воля к жизни; в amor она — гений рода, который стремится увековечить последний и сохранить его тип во всей чистоте; в caritas она тоже возвышается над индивидуальностью и, в [524]различных индивидуумах познавая свое собственное тождество, побуждает один индивидуум заботиться о другом.

Amour, love, amore так же двусмысленны, как Liebe; следовательно, все новые языки уступают в этом отношении древним. В связи с этим сентиментальная любовь представляет собою продукт нового времени.

Caritas и amor, направленные на одно и то же лицо и при том взаимно, дают счастливый брак.

§ 548.

Лихтенберг насчитал свыше ста немецких выражений для обозначения опьянения; в этом нет ничего удивительного, потому что немцы издавна славились как пьяницы. Но вот что странно: в языке немецкой нации, которая считается самой честной из всех существующих, имеется так много выражений для обозначения обмана, как, может быть, ни в каком другом языке; и при том подобные выражения имеют у немцев по большей части какой-то оттенок триумфа, — может быть, потому, что это дело считалось очень трудным[2].

§ 549.

Я часто пользуюсь словом Niaiserie, потому что ему нет в немецком языке эквивалента. Это, конечно, происходит от того, что в Германии нет соответствующего понятия, — не на том ли же основании, на каком мы не слышим гармонии сфер?

§ 550.

То, что французы называют в военном смысле gloire, надо понимать как синоним слова butin. Вольтер говорит: „Dans toutes les guerres il ne s’agit que de voler“. Он был француз.

§ 551.

Natura — правильное, но эвфемистическое выражение: с одинаковым правом можно было бы сказать Mortura.

§ 552.

Кто хочет иметь верное понятие о происхождении нашего языка, который, наряду с шведским, датским и норвежским, представляет собою один из диалектов готского языка и, вероятно, не имеет [525]ничего общего с жаргоном тех лежебок и пожирателей желудей, о которых говорит Тацит, — тому я рекомендую книгу Раска о зендском языке.

Я не знаю, почему мне сейчас приходит в голову, что патриотизм, когда он хочет выступать в царстве наук, не что иное как непристойный малый, которого надо взять за шиворот и выбросить вон.

Между тем есть люди, которые из одного патриотизма почитают даже философию Лейбница: они заслуживают того, чтобы их заперли среди сплошных монад и заставили там слушать предустановленную гармонию и созерцать спектакль identitatis indiscernibilium.


Примечания

править
  1. Читатели видят, что с немецким языком это преимущество разделяет и русский… Примеч. редакции.
  2. Опять-таки и здесь русские читатели знают, что немецкий язык не является в этом отношении одиноким; оттого мы и опускаем приведенные у Шопенгауэра бесчисленные примеры. Примеч. редакции.