Порою во мне возникает живейшее сознание того, что я уже когда-то был, и это весьма возвышает и ободряет меня.
Порою же пробуждается во мне изумление пред текущим моментом, и меня терзает вопрос: почему этот настоящий момент существует в настоящий момент?
Я пытался пробудить это чувство в других, говоря: будущее, как и прошедшее, не действительны; Сократ и Юлий Цезарь, и Шекспир, и Руссо — не нечто действительное; все это лишь было. Настоящий момент один только действительно существует, как и мы, осчастливленные им. — Но этот настоящий момент — то же во времени, что математическая линия — в пространстве: он не что иное, как граница между прошлым и будущим; следовательно, наша действительность, это лишь — грань между двумя ничто: прошедшим и будущим, и как грань — без протяжения. — Сравн. Фриз, Neue Kritik der Vernunft. Band 2 p. 203.
Это сознание бесконечного прошлого, это изумление пред тем, чего единственно я ни на одно мгновение не могу упустить из глаз, — пред настоящим: все это — иллюзия, но в то же время это — и выражение во времени моего сверхвременного бытия.
Существует нечто, лежащее по ту сторону сознания, но по временам прорывающееся в него, подобно лунному лучу в облачную ночь. Тогда мы замечаем, что ход нашей жизни ни приближает нас к этому нечто и не отдаляет от него: старец столь же близок к нему, как и дитя, и мы познаем тогда, что наша жизнь не имеет к нему параллакса, как не имеет его и земная орбита по отношению к неподвижным звездам.
Это и есть наша вневременная сущность в себе.
Когда мы пробуждаемся от сильно подействовавшего на нас сна, то в призрачности его убеждает нас не столько его исчезновение, сколько обнаружение второй действительности, которая таилась скрытою под тою первою, столь возбудившею нас, и теперь проступает наружу. В сущности, у нас у всех есть постоянное предчувствие или чаяние того, что за этой действительностью, в которой мы живем и существуем, кроется другая, совершенно от нее отличная: это — вещь в себе, ὑπαρ к этому ὀναρ.
Но как мог бы индивидуум, свойством которого вообще является познание, приобрести знание внутренней сущности мира, данного ему лишь, как представление в его голове, если бы это не вытекало из сознания того, что макрокосм, бесконечно малою частью которого является сам он, имеет одинаковые свойства с этою частью, ближе знакомою ему, как микрокосм? Его собственная внутренняя сущность дает ему ключ к миру. Γνωϑι σαυτον.
Вещь в себе, внутреннюю сущность мира, я назвал по тому в мире, что̀ нам знакомо наиболее точно: воля. Конечно, это выражение — выбранное субъективно, а именно — применительно к субъекту познания; но это отношение, так как мы им сообщаем познание, существенно. Следовательно, это бесконечно лучше, чем если бы я назвал сущность мира, например, Брамою или мировою душою, или как-нибудь иначе.
Первична и изначальна лишь воля, ϑελημα, а не βουλησις; смешение обоих понятий, для которых по-немецки существует лишь одно слово, послужило источником непонимания моего учения. Θελημα и есть собственно воля, воля вообще, как она познается в животном, и в человеке, βουλη же, это — воля, соединенная с рефлексией, consilium, воля, основанная на выборе и решении; животным приписывают не βουλη, а только ϑελημα; так как в новых языках имеется лишь одно слово для обоих понятий, то философы несогласны друг с другом, следует ли приписывать животным волю или нет; те, которые допускают это, подразумевают ϑελημα, отрицающие же — βουλη.
Я говорю: воля к жизни, как вещь в себе, не раздроблена, а существует всецело в каждом индивидуальном существе. — Следовательно, одна и та же вещь может одновременно существовать в нескольких местах? — Да, вещь в себе может, так как она заключается не в пространстве, которое ей вполне чуждо и служит лишь формой ее проявления. Вообразите себе субстанцию, которая обладала бы невозможным в мире явлений свойством — способностью занимать новое место, не оставляя занятого ранее. Эта субстанция (слово это здесь — лишь образное выражение) — вещь в себе, воля к жизни в себе, которая, в силу своей абсолютной неисчерпаемости, существует во всяком явлении всецело и нераздельно и которая не возрастает от его, явления, увеличения и не уменьшается от его уменьшения.
Проблема идеального и реального никогда не может быть решена, если объективную сторону совершенно отделять от субъективной, так чтобы каждая была сама по себе. Наоборот, объект, хотя он первоначально выступал почти как простая акциденция субъекта, навсегда остается связанным с субъектом. Это основывается на том, что хотя, действительно, в последней инстанции, нет двух в корне, различных сущностей, а лишь одна, которая, проявляясь как воля к жизни, видит себя во множественности, почему и каждое из ее проявлений видит вне себя нечто отличное от себя, но по существу это не другое, а то же самое, что̀ во всех в них стало субъектом, познающим. Ведь, мы отличны от существ вне нас, лишь поскольку мы познаем; напротив, поскольку мы хотим, мы, в сущности, — одно и то же с ними. Но это тождество с ними, как лежащее за пределами мира представления, совершенно трансцендентно и как бы подземно.
Если исходить из реализма, т. е. из предположения, что мы познаем вещи такими, как они существуют, то тотчас же возникают спиритуализм и материализм, чтобы бороться друг с другом; причем, в конце концов, перевес остается на стороне материализма, так как в его распоряжении имеются более прочные опытные данные, чем у его противника. — Напротив, ни о том ни о другом не заходит и речи при предположении идеализма, и притом — трансцендентального, так как тогда нет и и духа ни материи самих по себе, а в основе всякого явления, как интеллектуального, так и механического, лежит toto genere отличная от них вещь в себе.
И явления духов нужно объяснять также с этой точки зрения, а не со спиритуалистической.
Не следовало бы никогда забывать, что хотя вещи с одной стороны вполне понятны и связь их вполне уловима (сторона явления), однако с другой стороны они совершенно таинственны, загадочны, абсолютно непонятны (сторона вещи в себе). Тогда не стали бы попросту отбрасывать известные допущения только потому, что им нет места на той первой стороне, как например — предвидение случайных происшествий и руководство ими, явления духов, магия, пророчества, симпатия и т. п. Ибо это было бы в высшей односторонним суждением.
Все, что понятно, лежит в области представления: все понятное — связь одного представления с другим; все непонятное выступает на сцену, когда наталкиваешься на сферу воли, т. е. когда воля непосредственно входит в представление. Возьмем наиболее частый случай — мы касаемся какого-нибудь члена тела: это остается непонятным; далее — организм, произрастание, кристаллизация, всякая сила природы: все это остается непонятным, потому что здесь непосредственно проявляется воля.
Естественное в противоположность сверхъестественному означает вообще все, наступающее согласно закономерной связи опыта; а так как опыт — простое явление, т. е. так как законы опыта обусловлены формою представления, в котором опыт выражается, т. е. интеллектом, которому опыт дается, — то сверхъестественное, т. е. вопреки законам опыта все-таки наступающее, это — проявление вещи в себе, как такой, которое вопреки законам врывается в связь опыта. Противоположение естественного и сверхъестественного выражает уже собою смутное сознание того, что опыт с его закономерностью представляет собою только явление, за которым кроется вещь в себе, каждое мгновение могущая нарушить его законы.
Философия представляет собою, в сущности говоря, стремление познать сквозь завесу представления то, что̀ не есть представление и что̀ однако должно находиться и в нас самих, так как иначе мы были бы не более как представлением.