Новые открытия в области глаголицы
правитьAccidit in puncto, quod non contingit in anno.
Давно уже замечено, что ни о чем столько многие не пишут, как именно о том, о чем и не следовало бы писать, если бы писавшие, прежде нежели взялись за перо, поразмыслили хорошенько, стоит ли игра свеч. В самом деле, стоит ли гадать о том, как что было, могло или должно было быть, коли предмет-то гадания, по природе своей, решительно не допускает ни одного из этих способов насильного, так сказать, разоблачения себя? Пока нет положительного, никакое глубокомыслие и острота не восполнят его ничем, и потому все догадки и теории останутся в глазах умов точных только догадками, теориями да еще, пожалуй, с придачей известного изречения мудрейшего из мудрых: «Суета суетствий», и так далее.
Тоже самое случилось и с вопросом о том: которое из двух славянских письмен старше? Известно, что славяне имеют два рода письма; одно, образованное на основе греческого, называемое кирилловским или кириллицей, по имени Св. Кирилла, младшего брата Мефодия, незабвенных просветителей племени славянского, и употребляемое преимущественно славянами православного исповедания, да румынами той же церкви, из коего в последствии произошло наше гражданское; и другое, большей частью, по внешности своей совершенно не похожее ни на одну азбуку, доселе нам известную, и называемое, Бог весть по чему, глагольским, глаголицей или, в олатыненой форме, глаголитикой. С одной стороны, самобытность большей части знаков этого письма, а с другой совершенное сходство некоторых, или отступление, происходящее только от положения, прибавление, или опущения кое-каких черт из главного начертания; сходство по внешности, а не сходство по выражению; подбор букв, расположение или порядок и состав; словом, такое совпадение и несовпадение этих двух азбук, приводили и приводят всех исследователей старины славянской в совершенный тупик. Не знаешь с чего начать, чем кончить. Усилия самых крепких, самых светлых умов решительно оказались недостаточными. Никакая ученость и соображение, вооруженные даже современным сравнительным языковедением и филологией, не в состоянии приподнять сколько-нибудь завесу, скрывающую доселе колыбель этого, столько загадочного, столько таинственного письма, хотя по-видимому все уже пророчит скорое разоблачение его. По крайней мере, таково сознание Шафарика, бесспорно первого ныне знатока славянского мира, который, понимая важность глаголицы, вообще, а и того более особенное значение глагольского извода или рецензий нашего священного языка для славянского языковедца, решился на закате дней подвергнуть ее непосредственному своему исследованию в самых ее источниках. Естественно, все, что только было кем либо писано о ней, он снова пересмотрел, взвесил и обсудил. Не говоря об умах мечтательных, припомню лишь, что Добнер, оказавший неоцененные услуги чешской истории своими критическими исследованиями и изданием исторических письменных памятников[1], первый из ученых назвал глаголицу настоящей Кирилловой азбукой, доказывая, что и Папа Иоанн VIII, в одном посланий к Великоморавскому государю Святополку (880), разумел под изобретенными Кириллом письменами, именно эту, а не другую какую, азбуку; следовательно, говорит он, кириллица, то есть, составленная по греческой азбуке, столько же мало законно носить свое название, сколько и глаголица название Иеронимова письма. Впоследствии, православное духовенство для большего удобства в письме, променяло ее на греческую азбуку, дополнив ее только некоторыми знаками для звуков, не существующих в греческом языке. Таким образом, эта преобразованная азбука, равно как и латинская абецеда славян, присоединившихся к Риму, мало по малу отодвинули, так сказать, глаголицу на второе место и со временем почти совсем затерли. Мнение Добнера, подхвачено было другими, которые повели его далее, изменяя каждый более или менее по своим особым видам. Лужицкий ученый, Антон, в пользу старшинства глаголицы перед кириллицей, указывал на самую форму ее, которая, по сравнению с последней, далеко грубее, и потому, вероятно, составляет первобытные славянские письмена. Краинец Лингарт к этому мнению прибавил, что она изобретена славянами в V—VI веке, на основе греческой, и что ею-то хорваты подписали в VII стол. договор свой с Папой не воевать более соседей, а спустя двести лет Кирилл переделал ее по образцу греческой, сохранив, однако, прежние названия. Дурих, напротив, в посмертных бумагах своих утверждал, что не Кирилл, но Мефодий усовершил исконное славянское письмо, очень похожее на руническое, и притом знаками, взятыми из кирилловского, тоже им округленного и распространенного Впрочем, уже до него Фриш, берлинский немец, еще в начале XVIII века, доказывал происхождение глаголицы из кириллицы, называя ее просто выродком последней. Другие ученые только повторяли без дальнего, либо с малыми изменениями, того или другого из названных выше. Напрасно Добровский, вызвавший статьей своей о несостоятельности мнения касательно составления глаголицы блаженным Иеронимом, самого Добнера (1782), старался опровергнуть последнего особым сочинением под заглавием «Glagolitica», 1808 г., в коем подверг строгому пересмотру мнение противников и утверждал, что письмо, защищаемое ими, никак не старше XII—XIII века. К такому заключению пришел он после самого тщательного разбора всех, известных тогда ему, памятников глаголицы, из коих самый древний не переходил за первую четверть XIII столетия. По мнению его, духовенство славян приадриатических, совершавшее дотоле богослужение по кирилловским книгам и преследуемое за то латинской церковью, вымыслило себе особое письмо для сохранения языка своих священных книг и постаралось испросить согласие Папы Иннокентия IV-го, на отправление на нем службы Божией. Против такого доказательства, основанного на непосредственном изучении исследуемого предмета, а не на догадках, как было прежде, долго никто не смел возражать. Для опровержения его нужно было равносильное орудие. Но открытия не грибы; их надо терпеливо дожидаться. В 1830 году Копитар получил от графа Клоца несколько пергаменных листков одной глагольской рукописи XI-го стол., которую и издал в 1836. Основываясь на ней и некоторых других[2], по всему старших ХIII-го стол.; он легко мог опровергнуть учение Добровского, которого сам до тех пор был ревностным поборником. Ясно сделалось, что глаголица едва ли чем уступит в старине кириллице; с этим никто и не думал спорить; можно было даже согласиться и на большее: допустить современность происхождения обеих. Казалось, что благоразумнее и законнее? Так нет. Обольщаясь такой легкостью победы, Копитар снова пустил в ход Добнеровы и его последователей предположения, уверяя, без всяких доводов, что глагольское письмо существовало уже до ІХ-го столетия; что Кирилл взял из него несколько знаков в свою азбуку, скроенную по греческой, казавшейся ему сподручнее; либо же, наоборот, глаголица первоначально изобретена солунскими братьями, но потом оставлена, по несподручности своей, за исключением лишь нескольких знаков, перенесенных ими в новоизобретенную на основе алфавита. Вот почему славяне расстались с ней не прежде разделения церквей, т. е. одни привязавшись к кириллице-алфавиту, другие к абецеде; только немногие хорваты и далматы сохранили ее впоследствии. Не говорю тут о Венелине, видевшем, согласно с основной мыслью всех своих изысканий о славянах, в глаголице письмо этрусков, как в этрусках и ретах — славян паннонских или хорутанских: чтоб убедиться в несостоятельности такого мнения, стоит только сличить то и другое, да припомнить новейшие, более точные и беспристрастные, розыски об этрусках и ретах.
Профессор казанского университета, В. И. Григорович, путешествуя (1844-45) по европейской Турции для своей кафедры славянских наречий, истории и литературы, приобрел несколько новых глаголических памятников, каковы: Четвероевангелие, в одном из афонских монастырей; другое Евангелие, писанное кириллицей на пергаменте по выскобленной глаголице, в городке Бояне, близ нынешней Софии, столицы Болгарии; оба памятники харатейные, первое не позже ХI-го, а второе кирилловской частью XII в.; сверх того несколько таких же отрывков. Имея такие сокровища, принадлежащие к поре до ХIII-го века, стало быть, прямо и блистательно еще раз опровергавшие Добровского, можно бы удовольствоваться одной уже этой положительной стороной, оставив мечтания мечтателя поневоле, может быть, прибегающим к ним, за неимением ничего, более несомненного, под руками. Одна обработка подобных драгоценностей сколько доставляет наслаждений посвятившему себя славянскому делу! Не тут-то было. Мнение Добнеро-Копитаровское пущено снова в ход с посильной прикрасой: Кирилл, уверяют нас, один нашел глаголицу, а Meфодий обратил ее и греческий алфавит в другую славянскую азбуку, т. е. составил из них особую, получившую после название кириллицы. И это бы еще куда ни шло. По крайней мери так или иначе, но дело было в одно и то же время. Ан нет. Недостаток старшинства глаголицы перед кириллицей пытаются восполнить из других рук, уверяя, что Кирилл еще на пути своем в Хазарию, нашел в Корсуне или Херсоне, когда-то стольном городе нынешнего Крыма, возле самого Севастополя уже готовый перевод Св. Писания на росьский язык, которого не могши сам прочесть, вскоре выучился тому у какого-то человека, глаголившего той же беседой. А если Кирилл не мог читать этого преложения, то, следовательно, оно было писано глагольскими письменами; стало быть эти древние тех, кои после были им изобретены. Непоследовательность такого заключения равно как и подозрительность самого сказания, внесенного в паннонское житие Св. Кирилла, подробно уже доказаны мной в другом сочинении моем[3]. Наконец, явился недавно защитник старшинства глаголицы перед кириллицей почти пятью веками. В 1853 году вышло сочинение, написанное сыном известного издателя источников немецкой истории[4], К. А. Ф. Перцом, в коем доказывается, что космограф Этик, живший в VI-м столетии, родом Истрянин, составил письмена, неправильно приписанные Иерониму, переведшему его сочинение, и что эти письмена, несмотря на свою смесь из еврейских, греческих, латинских, халдейских, сирских и египетских, именно суть глаголическия. Но доказательства в пользу такого тождества доказывают совершенно противное, так как все до одного взяты от чистого предположения, от противного тому, что на самом деле. Рассуждая о древних письменах славянских, профессор С. Петербургского университета, по кафедре славянской, И. И. Срезневский, в конце своего исследования, во многих и многих отношениях очень замечательного, умел удержаться от крайности, и отнес появление глаголицы к IX—X веку, последовавшее, однако, за появлением кириллицы. Где же и по какому случаю она показалась, этот вопрос благоразумно предоставил он решить дальнейшему времени и разысканиям, спрашивая, впрочем, не могла ли она быть изобретена в Болгарии, каким-нибудь сектатором, противившимся учению Кирилла, и тут же прибавляя, что отвечать на это отрицательно пока нельзя в такой же мере, как и отвечать положительно[5]. Но разыскания, как я сказал уже, произведенный Шафариком, на оснований самих источников и при пособиях, какими не многие могут похвалиться, разыскания, объявленный в 1853 г. в «Памятниках глагольской письменности» (Прага), как введение в «Избор» из этих памятников, тоже не принесли желанного ответа на этот вопрос, когда же, кем и по какому поводу возникла глаголица? Изучив все, что только доступно было ему, сообразив сказанное когда либо и кем либо о ней, а также сличив каждую букву со всеми, доступными современной науке, письменами, он после всех своих поисков, пришел лишь к следующему. Что касается изобретения, сохранения и распространения глагольского письма какими либо сектаторами в царстве болгарском, например: Патаренами или Катарами, Богомилами и Павликиянами, то такое предположение, говорить Шафарик, невероятно, так как оно не имеет за себя никаких показаний. История этих еретиков ясна, учение известно, даже многие из сочинений их дошли до нас; но ни в одном из них нет ни малейшего намека на то, равно как и в памятниках глаголических не заметно решительно никакого уклонения от учения церкви. Кроме того, трудно поверить, чтобы Папа Иннокентий IV, спустя только 32 года по смерти Иннокентия ІІІ-го, грозного преследователя и губителя Катаров во всех их убежищах, особливо в Хорватии и Далматии, чтобы Иннокентий IV-й так легко и охотно согласился, в булле своей к сеньскому епископу, дозволить употребление «еретической азбуки» и отправление богослужения по книгам, писанным ею. То же самое следует сказать и о показании небольшого сказания[6] о Клименте, одном из учеников Кирилла и Мефодия, в котором говорится, что он «вымыслил еще другие знаки для письмен, более ясные, чем те, кои изобрел Св. Кирилл». В творениях Климента ничего не находим о том, чтобы давало нам право разуметь под сими буквами глагольские; а потому известие это просто непросто обирается в таком же источнике, на каком и известие об изобретении глагольских письмен Св. Иеронимом. Но так как по прямым свидетельствам глагольские письмена действительно употреблялись в Болгарии уже в X—XII в., и так как строй и правописание их в некоторых глагольских памятниках совершенно приноровлены к болгарскому наречию, то должно полагать, что устроителем этой болгарской глаголицы было какое-либо духовное лицо, родившееся, или только жившее, в болгарской земле, вероятно, кто-нибудь из учеников первых сподвижников Кирилла и Мефодия, даже просто какой ни есть ревнитель и преобразователь, действовавший в духе другой школы; стало быть, первоначально причина появления этого письма неизвестна; неизвестен также материал, из коего оно составлено, и самое место, где показалось в первый раз. Не хотел ли этот преобразователь дать своим соплеменникам другое письмо для одних лишь духовных и церковных предметов, hieralicum, hierogrammata, literae sacerdotales, кроме общего, большей частью по греческой азбуке составленная, как это водилось и водится у многих восточных народов — индов, тибетцев, египтян, халдеев и т. п.? Может быть, в месте его жительства находилось уже другое какое письмо, мало кому известное, которым он воспользовался, распространив по образцу кирилловского. Такое письмо могло принадлежать одному из фракийских народов (македонянам, эпирцам, иллирцам и т. д.), либо собственным болгарам, народу северного или урало-алтайского происхождения, либо же самым славянам, имевшим даже, по Храбру, так называемый, черты и рези. По крайней мере, доселе никому еще не посчастливилось найти такое письмо, к которому бы глагольское относилось хоть так, как, например, готское, коптское и кирилловское к греческому; ибо, что до сходства отдельных букв, то его всегда можно отыскать где-нибудь, кто только захочет того непременно. Азбуки, как и языки, больше или меньше сродни одна другой, и относятся если не как дочери к одной матери, по крайней мере, как родственницы между собой. Но все это — одни догадки, лишенные исторического основания, стало быть, в непреложности.
Другое предание, более древнее и распространенное, указывает болгарской глаголице колыбель в Хорватии, несмотря на то, что памятники первой несколько старше памятников последней (982 и т. п.); несколько, говорю; но могут найтись и ни чем не уступающие им во времени, потому что в некоторых грамотах встречаются указания на грамоты 1027 и 1025 г., что отчасти и оправдалось уже (см. ниже). Между тем распространение глаголицы в Хорватии, от реки Рашы до Керкы, в епархиях Сеньской, Модрушской и прежней Нинской, на соседних островах, в коих употреблялась она не для одних лишь церковных, но и для гражданские дел и целей, именно: законов, грамот, надписей всякого рода и сношений письменных, все это указываете на такое укоренение ее тут, какого никогда не было в Болгарии. Круглота знаков глаголицы болгарской говорит о той поре, когда уже употреблялось перо и кисть, чего у славян до крещения, как известно, не было; напротив, прямые, отвесные черты глаголицы хорватской и составление букв из двух таких черт, носят на себе признаки большей старины, когда письмена вырезались еще на деревянных и каменных дощечках. Так точно письмена о двух чертах, называемые французами blanches, имеют свой первообраз в письменах, встречающихся на некоторых древнеитальянских надписях. Напоследок, меньшее число букв в хорватской глаголице тоже говорит в пользу старшинства ее перед болгарской: проще, стало быть, старше; а звуки дополняются и совершенствуются постепенно. Письмена эти, конечно, не были письмена в точном смысле слова, но в роде рун, меток, бирок, черт и резей Храбровых, употреблявшихся в весьма тесных пределах, отнюдь же не для списывания книг, каковы Кириллом устроенные и приспособленные. На это указывают и свидетельства истории, когда говорят о том, как еще около VII-го века хорватские князья и старшины подписали один договор свой с папой Иоанном IV-м о том, что не станут более разорять соседних земель[7]. Дитмар Межиборский уверяет, что истуканы, в ретрском капище стоявшие, имели на себе надписи[8]; в Суде Любуши тоже упоминаются «доскы правдодатны»[9] (desky pravdodatne, tabulae legislatoriae, die Gesetzestafeln). Следовательно, тут разумеются не знаки в смысле наших букв, но знаки в смысле черт, ризей, мет, и т. п. (notae, signa), откуда в Русской Правде метельник, scriba, notarius; тут могли быть такие же знаки, какие разумеются в Новгородской 1-й летописи еще под 1208 годом, когда недовольные новгородцы взяли на поток животы посадника: «А что на дощках, а то князю оставиша… и дата дощки Дмитровы Святославу, и бяше них без числа»[10]. Да и немецкие bola, Buch, наше буква, от Buchenholz. Такое письмо или вернее такие знаки, вроде рун, могли быть только зародышами для письма, которыми вольно было составителю азбуки стройной, книжной, воспользоваться, или не воспользоваться. У славян русских, прибалтийских и чешских они ни к чему дальнейшему не повели; но на Адриатическом приморье могли пригодиться, так как здесь больше было соприкосновения с тогдашним образованным миром; но все же пригодиться не прежде Кириллицы. Судим по тому так, что в противном случае Кирилл не мог о том не знать, едва ли стал бы, если бы существовало в том виде глагольское письмо, в каком оно находится в болгарской и хорватской азбуке, строить другое, так как первое было уже хорошо приноровлено к писанию. Да и все, самодревнейшие памятники Глаголыцины проявляют устройство письмен ее по образцу Кириллицы, равно как и язык их болгарский, а не хорватский, впрочем, несколько отличающийся от болгарского в чисто кирилловских рукописях, хотя перевод в сущности ничем не отступает от перевода кирилловского, несмотря на некоторые разности, дополнения и т. п. Особенности языка, чрезвычайно поражающие каждого филолога, указывают только на то, что в том крае, где первые требователи и обрабатыватели Глаголыцины жили, они были в ходу, от того перешли как в кирилловские, так равно и глагольские списки. Потому что, сколько до сих пор известно, свойства даже этого наречия указывают не на хорватский, но на болгарский язык. Рецензия эта во всех славянских землях православного исповедания больше или меньше подвергалась изменениям, как при переложении с глагольскаго письма на кирилловское, так и после от других; но в глагольских списках она уцелела почти до половины XVII в., когда и на нее хорватские епископы глагольского обряда мало по малу стали налагать руку, каковы: Левакович, Пастрич и Караман; последний нарочно изучавший у нас, в России, наши богослужебные книги и по языку их исправлявший уже свои, глагольские. Если бы мы знали наверное родину глагольского извода, дело совсем иной приняло бы вид; статься может, самое даже происхождение глагольских письмен несколько уяснилось бы. Кто и где был первый глаголец или глаголита в Хорватии, также мало известно нам, как и то, кто был им в Болгарии, стало быть и виновником болгаро-глагольской рецензии. Не в окрестностях ли Скадра (Скутари) и Дукли или Диоклеи, в нынешней верхней Албании, в поречье Дрина, следовательно, по соседству с Македонией, в коей и теперь более чем в других краях прежнего болгарского царства, попадаются глагольские рукописи, не здесь ли находилась когда-то точка соприкосновения обеих Глаголиц? Ведь этот край в истории славян болгарских и сербских является на позорище почти раньше всех прочих. Как бы то ни было, только знаем, что Глаголица возделывалась лишь в первом болгарском царстве (1018); во втором же (1186) она совершенно была вытеснена Кириллицей, хотя с нее и после этого времени довольно списывалось еще, но не наоборот. Кроме того, по эту пору ни одного памятника не нашлось в Болгарии, который указывал бы на употребление Глаголицы в делах светских; напротив, в Далматии и Хорватии она не знала в течение целых столетий никакого перерыва в делах церковных и мирских. Оттого нет почти мало-мальски замечательного рода в этих двух землях, который бы не имел у себя какого-нибудь документа, писанного Глаголицей, и притом нередко очень древнего. Вот почему в латинских источниках Глаголица слывет нередко «lingua еrоatica, literae croaticae», в славянских: «хрватска слова», и только с XII столетия появляются для нее названия «глагола, глагольска слова», в противоположность «Кириллице, кирилловскому письму». Во всяком случаи, признаюсь, говорить Шафарик, все это только одна вероятность, отнюдь же не непреложное что либо, отнюдь не чистая действительность. Эта последняя основывается единственно лишь на прямых показаниях памятников, не подверженных ни малейшему сомнению, не допускающих никаких гаданий и т. п. Их-то следует нам искать, или, по крайней мери, дождаться, если хотим знать об этом что либо положительное, верное, а не догадочное, мечтательное. «Уверен, — прибавляет наш несравненный исследователь судеб родного племени, — уверен, что начало глагольского письма не останется навсегда для нас тайной, загадкой; напротив, что теперь составляет одно лишь предчувствие, скоро, может быть, обратится в ведение; но вполне убежден, что это ведение возможно только тогда, когда откроются новые показания, новые данные, новые памятники». Вот как думают и действуют настоящие искатели истины. Они предположений своих не выдают за открытия, но первые называют и просят называть их одними лишь предположениями; и пока нет положительного, не строят, для своего и других утешения, воздушных замков; напротив, советуют довольствоваться суровой действительностью, не отчаиваясь в лучшем. Придет это лучшее, и суд наш на него придет, по пословице: когда рожь, тогда и мера.
В таком положении находился вопрос о древности двух славянских азбук еще в самом конце прошлого года. И что же? Предчувствие, что откроются новые данные для решения его, не обмануло Шафарика.
27-го декабря истекшего года получил я следующее письмо от него, посланное 11-го декабря (23 н. ст.), из Праги:
«Посылаю вам при этом предварительное известие о вновь найденных глагольских отрывках. Дальнейшие сведения получите, как скоро они будут изданы. Теперь нельзя ничего сказать. Как это открытие важно для палеографии и истории славянских письмен, легко поймете сами. Библиотека митрополитской Капитулы в продолжение целых столетий была недоступна. В ней находится 1000 пергаменных рукописей, одна другой старше. Найдены также отрывки и целые рукописи чешской старины. Кто знает, что еще время откроет нам нового во всем этом».
Здесь прекращаю, пока, выписку из письма, чтобы сообщить само упомянутое выше известие. Оно отдельно отпечатано, как приложение к Пражским Ведомостям, на чешском и немецком 7-го (19 н. ст.) декабря, прошлого года, № 299, под заглавием; "Недавно найденные Глагольские отрывки.
Вот что в нем сказано:
"В заседании Филологического отдела Чешского королевского общества наук, бывшем 17-го текущего месяца (декабря н. ст.), экстраординарный член его, профессор Гёфлер (Hofler), прежде всего сообщил о недавно открытых им двух чрезвычайной важности глагольских отрывках, после чего ординарный член, библиотекарь Шафарик, прочел исследование свое, в котором представил выводы критического разбора и оценки оных. Рукопись, в коей сохранились эти отрывки, крепко приклеенные изнутри к переплетной доске, находится в библиотеке Пражской митрополитской капитулы, и есть латинский, так называемый, Праксапостол, т. е. Деяния апостольские, Послания их и Апокалипсис; она принадлежит, по меньшей мере, ХІ-му столетию и замечательна, между прочим, также изображением в византийском вкусе, находящемся в самом начале и представляющим торжественное вручение какой-то книги, в виде дара, чешским князем бенедиктинскому аббату, откуда имеем полное право заключить об особенном назначении этой, с таким изяществом изготовленной, рукописи. Сами же отрывки состоят из двух листов, глагольскими буквами исписанных, обязанных началом своим двум писцам, и взятых из рукописей, по всему друг другу современных. Первый, в 27 строк, содержит в себе так называемые светильни (exapostilaria), т. е. небольшие церковные песни, которые поются в праздник во время всенощной после канона, а второй, из 24 строк, антифоны и седальии (кафисмы), употребляемые при богослужении. Но это должно разуметь только о верхней или лицевой стороне отрывков, потому что они, по весьма важным причинам, по эту пору не отделены от переплетной доски; впрочем, наверное полагать можно, что на оборотной стороне находится продолжение этих церковных песней. Хотя язык их в целом совершенно похож на так называемый древне или церковнославянский, какой заключается в древнейших богослужебных книгах; однако в частностях значительно уклоняется от последнего, и, что в высшей степени замечательно, сильно перемешан с формами звуков и слов, свойственным языку, употребляемому в Чехах, Мораве и земле Словенской (Словацкой). Так как, во-первых, переплет рукописи очень стар, а приклейка отрывков одновременна с ним; во-вторых, оба листа уже в ту пору, когда наклеивались, очевидно были чрезвычайно стары и сильно повреждены, т. е. с дырами, надорваны и истасканы: в-третьих, есть основание думать, что с умыслом и по выбору положены сюда, как дорогой памятник, для сохранения; в-четвертых, содержание отрывков более согласно с состоянием греческих богослужебных книг, бывшим до начала Х-го века, нежели с последующим, и, наконец, в-пятых, так как даже внешний вид букв и правописание неопровержимо указывают собой на время, которое значительно старше времени самых древнейших из известных нам доселе глагольских памятников: то все это, взятое вместе, уполномочивает нас отнести происхождение этих отрывков к той поре, которая не многим или вовсе ничем не уступает апостольской деятельности святых Кирилла и Мефодия и их сотрудников в Мораве и Паннонии (862—885). Подробная оценка и объяснение этих важных остатков старины в скором времени изданы будут в свет упомянутыми выше писателями; к ним приложатся текст и перевод, к чему взяты уже все нужные меры.
Понятно, что предприятие Шафарика требует, прежде всего, всестороннего соображения судеб древнейших памятников кирилловской и глагольской письменности, не говоря уже ничего о том, что при этом ни на миг нельзя упускать из виду и исторических судеб славян западных и отношения их к своим собратьям, преимущественно южных.
Вот почему он далее пишет мне:
«Теперь, прошу вас покорнейше, пришлете мне краткое сведение о тех кирилловских рукописях, о которых можно утвердительно сказать, что они списаны с глагольских, т. е. таких, кои, по вашему мнению, мне еще неизвестны. Впрочем, нужды нет, если при этом упомянете и о таком, что уж мне известно. В сочинении вашем: „О времени происхождения славянских письмен“, я нашел известие о двух таких рукописях, но, статься можете, с того времени (1855 г.) посчастливилось вам самим, или другим библиографам вашим, сделать новое какое либо открытие в этой области, совершенно мне неизвестное.
Несколько лет тому назад писал было мне Погодин о каких-то глагольских отрывках пли просто строчках в одной кирилловской рукописи; но более ничего не мог узнать о том от него. Не знаете ли вы чего об этом?»
Я отвечал ему, что не только знаю этот отрывок, но даже отлитографировал было его к выпуску в свет, несколько лет тому назад, с согласия самого владельца отрывка.
Заключение письма содержит следующее, не меньшей важности, известие о глаголице:
«В Хорватии, в городе Новом (Новиград), находящемся в Винодоле (на берегу Адриатического моря, между Сенем, Zengo, и Рекой, Finme, против острова Керка, Vegkia)[11], найдена грамота, писанная глаголическими буквами, с означением 1013-го года. Кроме того, мне присланы еще оттуда же (из Хорватии) глагольские отрывки, чрезвычайно древние.
Но не в одной Праге и Новом сделаны открытия такой важности в области Глаголицы; осенью 1854 года хорватский писатель, Иван Кукулевич-Сакчинский, председатель Южно-Славянского Общества истории и древностей в Загребе, во время путешествия по приморской Хорватии и Далматии, нашел тоже много замечательных памятников глаголицы. Краткое известие об этом читано было им самим в чрезвычайном собрании Общества 24-го апреля, 1855 года, и напечатано в хорватском журнале „Невен“ прошлого года (№№ 17 и 18), и отдельно.
Отправившись около половины сентября нашего счисления в путь свой, с согласия бана Елачича, как покровителя Исторического Общества, и будучи вспомоществуем самым местным начальством!», Кукулевич имел две главные цели: собрание источников для истории Хорватов со времени прибытия их в нынешние их жилища до падения королевства в XII веке, и отыскание материалов для жизнеописания художников славянского юга. Но, после этого, он обращал свое внимание и на другие памятники истории и письменности хорватской, рукописи, старинные книги, монеты, изображения и т. п. Начавши с самой вершины хорватского приморья, исследователь продолжал путь свой до реки Цетыни, составлявшей во время Константина Багрянородного границу королевства хорватского на юге. В этот объем вошли также некоторые из островов, как-то: Керк (Veglia), Раб (Arbe) и Насман. Краткость времени и сильные бури, бывшие в ту пору на Адриатическом море, не позволили ему посетить прочих далматских островов, также Дубровника (Ragusa) и Котора (Cattaro), куда в особенности хотелось завернуть путешественнику. Из города Бакра (Buccari), которым начато обозрение, странник наш переправился на остров Керк, средоточие в наше время глаголического богослужения и письменности; они сохранились здесь, благодаря заботам местного духовенства, не в одной лишь церкви, но и в жизни, между тем как во всем прежнем хорватском королевстве, т. е. в Истрии, Далматии, Герцеговине и Боснии, глаголица уцелела только там и сям, без всякого почти отношения к действительности. Стыд и срам был бы для тамошнего священника не уметь читать по-глагольски: Глаголица самыми неразрывными узами связывает его с его вероисповеданием, родными обычаями и языком. Почти все старинные надписи в церквах и на других памятниках сделаны глагольским письмом; тоже самое следует сказать и о таких же церковных рукописях, из коих некоторые прекрасно писаны и украшены изящными миниатюрами, какова, например, находящаяся в Вербнике. Вот почему удалось Кукулевичу, в три дня пребывания его на острове, приобрести 27 глагольских рукописей, за 20 печатных книг и около 30 грамот; между последними одна писана 1321 года; сверх того приобрел он больше 50 хорватских книг, напечатанных латинскими буквами, и довольно других латинских книг и бумаг. Во всем этом особенно помогало собирателю тамошнее духовенство.
Севши на пароход в городи Рект (Fiume), 2 октября, путешественник наш прибыл в Задар (Jadera, Zara), где и прожил целый месяц для обзора памятников и общественных и частных собраний всякого рода письменности, коими столица нынешней Далматии довольно богата. Впрочем, только у молодого священника I. Берчича, неутомимого собирателя хорватской старины, нашлись весьма важные памятники Глаголицы, коими он преимущественно занимается и между коими некоторые принадлежат к единственным в своем роде.
На пути в Белград (Београд), одно из временных пребываний хорватских королей, от коего ничего не уцелело, кроме нескольких стен да двух башен, впрочем, кажется, новейшей постройки, исследователь встречал во всех приходских церквах глагольские книги для богослужения, записи и часто надписи на стенах и камнях. Но с тех пор, как глаголическая семинария преобразована в латинскую, отправление богослужения по глагольским книгам больше и больше выходит из употребления, а с ним и привязанность к вере и обряду отцов. Разумеется, горю этому можно было бы пособить только возвращением семинарии в первобытный ее вид, или, по крайней мере, поручив преподавание глагольского письма человеку, вполне знакомому не с одной лишь азбукой, но и с судьбами всей письменности глаголической, отношением ее к кириллице, прочим славянским наречиям и т. п.
В Шибенике (Sibenicum, Sebenico), куда тоже на пароходе прибыл изыскатель хорватский и где прожил полторы недели (с 11-го окт.), поиски в области Глаголицы ничем не вознаградились, хотя этот город, бывший, подобно Белграду, временным пребыванием хорватских королей еще в XI веке, имеет довольно собраний старины.
Оставив родину многих замечательных писателей и художников, между коими припомню только новейшего времени Томашича, известного у итальянцев под именем Tomaseo, и Медулича, назвавшегося в Венеции, в коей провел большую часть своей жизни, просто племенным именем «Schiavoni» (Славянин), странствователь перешел в соседний Сплет или Сплыть (Palatium, Spalatium, Spalatrum, Spalato, Spalato). Тут, с 18-го октября по 11-го ноября, осмотрел он три общественные архива, именно: архив Капитулы, славный великим множеством подлинных грамот, восходящих до самого ХІ-го века, и описанных уже доктором Каррарой, в «Archivo Capitalare di Spalato»; архив епископский, правда, не заключающий в себе никаких более грамот в подлинниках, благодаря неоднократному пожару архиерейского двора, зато имеющий их множество в снимках, равно как и значительное число писем сплитских владык и их наместников к соседней Полицкой общине, и ответы последней; те и другие писаны хорватской кириллицей, несколько отличной от обыкновенной кириллицы скорописной. Следственно, было время, когда и католические иерархи в Далматии и Хорватии без дальнего прибегали к посредству славянского письма в сношениях своих с православными и неправославными, не чуждавшимися последнего, несмотря на свой римский обряд, равно как и на оборот: православные и католики прибегали к особому виду кириллицы в сношениях с православными. Ниже скажем мы больше об этой общине. Третий общественный архив в Сплите — это архив городского общества, в коем хранятся, между прочим, так называемые «Квадерны»" (Quaderni), или книги судебных решений, начиная с XV-го столетия, равно как книги порук и исков и т. п. Много во всех них нашел Кукулевич важного для своего предмета. Из собраний, принадлежащих частным людям, наиболее обращает на себя внимание собрание доктора Ланцы (Lanza), составляющее собой целый музей всего, что только имеет какое либо отношение к Далматии; тут прекрасный выбор рукописей и книг, между коими довольно самых редких; далее, собрание монет, медалей, металлов, трав и всякой другой старины. Музей сплитский большей частью наполняется древностями соседнего Солина (Salonae, Salona), столицы Далматии до Римлян и при Римлянах и с теми вместе единственного стольного града хорватских королей, которые на развалинах римских построили было в нем много церквей и монастырей, из коих в церкви Св. Стефана, воздвигнутой уже в 830, Еленой, супругой Монета, погребены почти все хорватские государи, от Терпимира до Стегана II-го.
За Солином, на вершине одной скалы, стоит старинный укрепленный замок Клис (Clissa), построенный хорватскими владетелями. В нем нет никакого архива или чего-нибудь тому подобного, но священник его Юрий Гранич трудится уже несколько лет над составлением церковнославянского словаря. На берегу Адриатики православный славянин хлопочет о словаре нашего священного языка, а мы, со всеми пособиями к тому, рукописными и печатными, какими никто из наших собратьев не смеет похвалиться, равно как и пособиями науки и благ мира сего, что делаем мы для этого?
В Трогоре (Tragurium, Trau) путешественник провел восемь дней, и нашел довольно для себя занятий в архивах: общественном, с квадернами и разными записями из XIII и след. веков до нашего времени, и Капитульском, с сотнями грамот XIII—XVII стол.; а в библиотеке князя Гаранина Фанфони, после Дубровницкой самой замечательной в целой Далматии, хранятся рукописные сочинения известного сплетского архидиакона (Thomas archid. spalatensis), в списке XIII века; статуты почти всех далматских городов, множество хорватских рукописей, а между ними чрезвычайно замечательная глагольская XV-го стол. (в 4-ку на бум.), содержащая «Беседы святого Григория, Папы Римского». В этом городе удалось путешественнику приобрести несколько сочинений старинных дубровницких писателей, до сих пор не известных никому.
Близ Омиша (Onoeum, Almissa, Olmiss), лежащего на вершине утесистой скалы над рекой Цетиней и имеющего свой архив с квадернами XVI и след. век., а также пергаментные грамоты, напротив реки, со стороны города, находится глаголическая семинария, называемая потому «прико или преко». В ней одной еще преподается Глаголица для готовящихся поступить в духовное звание по обряду хорватско-глагольскому; два учителя преподают ее в наше время более чем 50 ученикам, которые найдут себе места для своей деятельности в сплетской епархии, считающей и теперь еще 63 прихода, в коих богослужение совершается исключительно по глагольским книгам[12].
Последнее место странствования хорватского ученого была община Полицы (средн. множ.), которую, однако, по краткости времени и дурной погоде, он не мог осмотреть во всех подробностях. Однако все же он успел заметить, что вся она принадлежит к тем из приходов сплетской епархий, в коих богослужение никогда еще не отправлялось по латинскому обряду, или на латинском языке, напротив всегда по книгам и обряду глаголическому; в ней всякая церковь имеет непременно глагольские книги; одни лишь новейшие издания напечатаны латинскою абецедой, больше или меньше приспособленной к славянским звукам, и потому называемой Щиявете (с италиянского Schiavetto), но все таки по обряду глагольцев. Оставаясь долее в Полицах, вероятно, удалось бы и нашему путешественнику приобрести в ней «Статут» ее устройства и управления в прежнее старое время, который она создала сама для себя, подобно многим соседним и однородным общинам Далматии. Впрочем, он нашел его в Сплете, в двух списках, из коих один очень редкий подарен был для доставления в хорватский загребский музей, директором тамошних училищ, Ив. Франчески, а с другого сам он сделал там же список до половины рукописи. По важности этого памятника для сравнительного славянского законоведения и филологии, скажем здесь несколько слов как о нем самом, так равно и виновнице его, общине Полицкой, руководясь сведениями, сообщенными о том и другом Шафариком (во 11-ой книжке Журнала Чешского Народного Музея за 1854-й), по случаю присылки к нему списка с полицкого статута недавно умершим доктором Каррарой, природным Далматинцем.
Полицкая община принадлежит к самым замечательным славянским общинам на адриатическом приморье, между Сплетом и Омишем (Almissa)[13]. Это — прекрасная долина, замкнутая с трех сторон отвесными скалами, делающими доступ к ней для значительного войска совершенно невозможными Народонаселение ее не свыше 15-20 тысяч, не знающее никаких городов, но живущее в деревнях (катунах), разбросанных по скалам, числом 12-ть. Во время Багрянородного край Полицкий составлял особое самостоятельное целое, именно, Цетинскую жупанию (от жупа, край, откуда и жупан, как начальник ее), отчего даже в XI-м веке встречается только «Cetinensts comes», как предшественник «кнезей» (князей) полицких; название же Полица в первый раз упоминается только в памятниках следующего столетия. Обитатели Полицы славились своими морскими разъездами, и потому не раз страдали за то от венециан, к коим перешли от Турок в конце ХV-го стол., а от них к австрийцам. Венеция довольствовалась весьма малой данью (300 червонцев), получая однако известное число моряков, славных своей неустрашимостью и выдержкой, как и все прочие далматинцы; за то знаменитая царица моря оставила им, вместе с другими соплеменными общинами далматскими, древнее их управление, подробно сохранившееся в особенном статуте из 108 глав, из коих многие очень древнего происхождения. К сожалению, список его, присланный Шафарику, сделан только в конце прошлого столетия (1785 г.); письмо — боснийская Кириллица, иначе Буквица, т. е. кирилловская скоропись, приспособленная к сербскому наречию в Боснии, Герцеговине и Хорватии, с которой сербы, даже и передавшись Риму, не хотели расстаться в продолжение целых веков. А как некоторые из них, худо понимая различие между кирилловским и глагольским письмом, нередко величали и буквицу последним (в Боснии Полицах), которая и теперь употребляется поличанами, не смотря на соединение их с католическою церковью, то отсюда родилось было мнение, что и полиций статут писан глаголицей. Это показывает только, что знание той и другой грамоты и их письменности глубоко пало в этой части народа. Так как статут полицкий составляет сборник решений или определений, приговоров, на известный случай постановленных народом на сейме, называемом ими саямь (саём), збор, станак или састанак, виче (вече)[14], и обыкновенно писавшихся каждое отдельно, то по тому, естественно, в этом сборнике случайных узаконений нельзя искать строгого соотношения между частями, его составляющими; напротив, всякое постановление образует самостоятельное целое, занявшее место, где пришлось, не обращая внимания на время его происхождения. То же самое встречаем и в большей части статутов прочих далматских общин и других славянских. Оттого, на разных листах законника полицкого встречаются обозначения года, в который постановление состоялось; древнейшее относится к 1400, позднейшее же к 1725. Впрочем, статочное дело, что этому много способствовать и писец, делавший список с экземпляра, в котором листы были перемешаны, как это зачастую случается со старинными рукописями, и именно случилось с законником сербского царя Душана Сильного. Язык статута хорватский и приморский (чакавскаго наречия), так как самая Щетина, из коей образовалась потом Полица, прямо причисляется к областям хорватским. Однако, для большей удобности узаконение переводилось и на общеупотребительный в то время в Европе язык латинский, что необходимо было для далматских общин по их сношениям с Италией и смешанным населением приморских городов и т. п. «Да се боле разуми, харватски и латински», именно сказано на 103 листе, под 1663-м годом. Это обстоятельство было причиной того, что законники многих тамошних общин дошли до нас в одних только латинских списках или переводах. Многие обстоятельства показывают, что в этом законнике, несмотря на все его изменение с течением времени (навязавшим значительное число иноязычных выражений, впрочем, очень естественных по жительству Поличан), довольно и старины, указывающей на глубокую древность; по крайней мере, часто встречаетесь в нем с выражениями: «стари закон хоте», «есть закон стари», и т. п. Община названа в статуте окупа поличка, после провинция; она распадалась на катуни (canton, vicus, districtus). Глава ее носил имя первоначально великого кнеза (gran conte), потом кнеза (cornes, conte), избиравшегося на один год представителями катум или коммунарами, в осенний Юрьев день, и обязанного три раза в год объезжать общину и чинить суд и наряд с тремя, вместе с ним избранными судьями, тоже на год; всех их утверждала Венеция, как верховная покровительница Полиц, называвших ее господство, а дожа — господин. Споры по делам наследственным и долговым судились судом четырех дворян и девяти свободных, а уголовные дела судом присяжных (ротников или поротников, из 12 особ, реже из 6); недовольные переносили жалобу в «поличний столы» (tabula judiciaria) или общинный, а от него к кнезу; в редких случаях прибегали к суду графа сплетского, как венецианского чиновника. Для военного времени поставлялся войвода. Обитатели общины состояли из четырех разрядов: властелей или властелинов, дворян; дидичей, дедичей, свободных (владевших поземельным имуществом, от дедов им доставшимся, libertini), кметов, кметичей, иначе подложников, подданных (поселян), и, наконец, влахов или влащичей, пастухов. Владение называлось племтитиной (от племя, род, родовым), и было либо баштиной, от башта, батька, то есть батьковщиной, в смысле родовой собственности (fundi avitici), либо ждрибницей, по жеребью полученным (funpus sorte divisus), либо же подворницей, на откуп отдаваемым. Собрания происходили по катунам (окружные) и целой общиной; в последних участвовали лишь первые два сословия. Деньги, как и у прочих сербов, назывались благо.
На пути в Далматию и обратно Хорват наш посетил остров Раб, но также на весьма короткое время. Тут слышал он только, что в городском архиве имеются древние статуты острова, много грамот в подлиннике и списках, из коих одна короля Звонимира, 1081 года.
Когда хорватский путешественник воротился домой и стал подводить общий итог приобретениям своим в двухмесячном странствовании, то, к изумлению, увидел, что одних латинских грамот и документов, с 837 по 1200 год, в подлинниках и списках оказалось 109. Далее, грамот, большей частью подлинных, с 1200 по 1600, числом 370; хорватских грамот, писанных Глаголицей, Кириллицей и Абецедой, около 200; между ними одна глагольская 1321 года. Что до рукописей хорватских глаголицеских, кирилловских и латинских XIV—XVI в., то их посчастливилось залучить около 40. Между двумя первыми 6 летописей: одна глаголицей начала ХVI-го века, писанная Шибеничанином, Симоном Главичем (монахом); другая того же письма и века — Симоном Климентовичем (из Лукурана, близ Задра); третья того же столетия — Иеронимом Калетичем, переведенная кем-то с Глаголицы на латинский; четвертая сербского извода Кириллицей, содержащая родословие сербских царей и ктиторов, а также летописец от Адама до смерти Гуняда, письмо XVI в.; пятая хорватско-босанской Кириллицей в Полицах, XVII в., в коей, кроме других исторических статей, заключается вся хроника Витезовича, в переводе на чистый хорватский язык; наконец, шестая — летопись сербская ХVI-го стол.: в ней, прежде всего, повесть о папах-еретиках (на 30 листах); затем, летописный рассказ от сотворения мира до потопа, патриарха Мефодия и царя Феофила; далее, о сербском архиепископе Савве, взятии Цареграда латинами, царе Дуке Ватаце, родословная сербских деспотов, о сербских государях от Уроша Белы до Уроша, сына Душанова; тут же иное родословие, от Волкана, сына другого Немани, до деспота Стефана Лазаревича, и, в заключение всего, опять летопись до Лазаря. Не говорю уже о списке полицкого законника или статута босанской кириллицей. Латинских одних рукописей, по большей части исторического содержания без малого 50. Здесь Статут Сплитский 1313 г. и исторические сочинения некоторых писателей. Старинных хорватских книг, печатанных Глаголицей и латинскими буквами, и различных других книг иноязычных за 200. Сверх того, много монет, разного рода изображений, сведений о 150 далматских художниках XIV—XVI стол., коих имена почти совсем неизвестны, хотя произведены многих из них и теперь еще находятся на их родине. Если в такое короткое время и на таком небольшом пространстве удалось собрать такую богатую добычу, что же было бы, если б раздвинуть пределы поисков и самое время; если б, на досуге и с пособиями всякого рода постранствовать и порыться в остальной Далматии и на ее островах? Я уже не говорю ничего о соседней Герцеговине, Боснии, Албании, Македонии, Фракии и Болгарии, без сомнения, скрывающих в тайниках своих множество драгоценных памятников для изучения судеб славян Задунайского полуострова в вероисповедном, государственном и письменном отношениях. Ищите и обрящете.
Итак, нежданно и негаданно отовсюду прибывают нам источники и пособия для точнейшего познания сущности и судеб глагольского письма, столько загадочного еще недавно для самого Добровского, и о происхождении которого целые полки завалены гаданиями пишущего люда. Статься может, близко уже то время, когда сведения о глаголице не уступят сведениям нашим о сопернице ее, кириллице. На первый раз и этого довольно, предовольно. Я еще недавно имел случай в сочинении своем: «О времени происхождения славян, письмен» стр. 213 и след. представить некоторые из предположений других писателей о начале и свойстве глаголитики, равно как и свое мнение об ее отношении к Кириллице касательно времени; от этого, несмотря на новейшее открытие глагольских памятников в Праге, не отказываюсь, т. е. утверждаю, что ни коим образом и ни по чему не могу, пока, согласиться на старшинство Глаголицы перед Кириллицей, охотно, впрочем, относя появление первой к одному и тому же веку с последней[15]. Разумеется, в высшей степени было бы занимательно уяснить себе это явление, почему почти или даже решительно в одну и ту же пору показываются у славян вдруг две азбуки, так мало похожие своей наружностью одна на другую? Не было, как говорится, ни гроша, глядь — алтын. Но, сознаюсь, при тех данных, какие теперь у нас под руками, решение этого вопроса — чистая невозможность. Не удовлетворяя, однако, нашего любопытства на этот раз, пражское открытие приподнимает зато завесу с другого, не менее важного события: разумею православие в чехах; Благодаря недавним розыскам, мы знаем уже, что славянское богослужение проникло в Чехию тотчас по введений его в соседнюю и единоплеменную с ней Мораву, просвещенную незабвенными апостолами нашего племени, Кириллом и Мефодием. Неопровержимым доказательством тому служат некоторые памятники, предлагаемые кирилловской письменностью, тоже довольно подробно мной разобранные в том же самом сочинении[16]. Нужды нет, что памятники эти дошли до нас не в подлинниках, современных самому событию, в них повествуемому: чего теперь нет, то еще не невозможно навсегда; «ab non esse ad non posse non valet consequential» говаривали когда-то в школах. Напротив, зная судьбы Православия в западных славянских землях, сохранение этих памятников в несовременном списке еще больше подтверждает их подлинность, так как сочинение чего-либо подобного в Чехах на языке Кирилла и Мефодия, чем далее от времени их жизни, тем более становилось невозможным; равно как и с нашей стороны, то есть, со стороны православных русских, болгар и сербов, составление такого сочинения на языке церковном, которое бы своими чехизмами указывало на Чехию, решительно не только несбыточно, но и не вообразимо, если вспомним только наши и наших предков познания в языке чехов. Как Житие Св. Вячеслава, князя чешского, так и Церковная песнь, составляя памятники языка кирилловского, перемешаны со словами, употребляемыми славянами Чех и Моравы, что ясно и непосредственно указываете на сочинение их среди этих последних в ту пору, когда и они славши Бога вместе с нами едиными усты и единомыслием. Так существование некогда православного обряда и его органа, церковнославянского языка, в стране Чешской и Моравской, свидетельствуется самим же православием и его языком. Но нет недостатка в пользу того и в свидетельствах истории. В Житии Бориса и Глеба говорится о том, как первый размышлял об убиении Вячеслава братом его, Болеславом; стало быть, Житие Вячеслава было уже ему известно, и известно из того же источника, из какого и Житие Никиты, о мучений коего он тоже помышлял вместе с страстями князя чешского? Да и в самом Житии последнего прямо сказано, как бабка его, Людмила (тоже, как и Вячеслав, чтимая нашей церковью), «вда уручити книгам словенским по следоу поповоу».
В то время, когда существование православного богослужения у чехов и моравов так прочно утверждалось памятниками самой же православной письменности, теперь тоже доказывается, повторяю, совершенно неожиданно, и со стороны глаголицы. Что глаголица была некоторое время в ходу в краю чешском, это нам известно как из истории, так и из самых остатков ее в последнем, впрочем, не слишком далеко углублявшихся в древность. Знаем, например, что император немецкий и король чешский, Карл IV-й, основал (1347), так называемый, Емаусский монастырь в предместье Праги и пригласил в него из Далматии бенедиктинов глагольского обряда, с тем чтобы они всегда совершали в нем богослужение на языке Кирилла и Мефодия, как просветителей славянского племени, но по предписаниям Римской церкви. Между многими вкладами в свою обитель, Карл принес ей также и рукопись, известную впоследствии под именем Реймского Евангелия, много наделавшую когда-то шуму в ученом мире таинственностью, которой была облечена, и превратностью судьбы, коей подвергалась в течете пяти веков. В наше время этот загадочный памятник сделался доступным каждому и подробно разобран и обсужден. Невзирая на уверение надписи на нем (1395 г.), ни внутренние, ни внешние свойства его не говорят в пользу того, что бы одна часть его, именно кирилловская, могла быть писана рукой Св. Прокопия, жившего в чехах в XI-м столетии; напротив, как она, так и часть глаголитская, далеко моложе, хотя первая — извода сербского, православия Кирилловского, а другая — тоже сербского, но сербов хорватов, соединенных с Римом, на языке Кирилла, писанная, однако, не кириллицей, а глаголицей, и потому пропитанная особенностями приморского наречия. Было ли что либо подобное раньше в чехах, т. е., отправлялось ли Богослужение наше по каким-нибудь глагольским книгам, и имела ли Глаголица какой доступ тут, наверное никто не сможет сказать того. Но вот являются в наше время отрывки глаголицы, по суду первого современного знатока ее, что касается славянской старины, принадлежат ко времени появления в Великоморавском государстве солунских благовестников, или же, по крайней мере, к весьма близкому к ним. Хотя на этих отрывках нет никакого обозначения года или времени, однако суду такого ученого, как Шафарик, не можем не верить. Тем не менее, воздержимся пока делать соображения и посылки, подводить там итоги. Увидим, и тогда раскинем умом-разумом. А до того скажем только, что если все это так, как нам докладывают, то вот что оттуда следует само собой, путем естественным и, кажется, безупречным.
История говорит, что по смерти (894) Боривоя, первого христианского князя Чехии, крещенного самим Мефодием, равно как и его родственника и охранителя, Святополка, могущественного государя великоморавского (894), дети обоих не сумели сохранить между собой согласия, и потому, отразить нападения врагов на свои, только что начинавшие еще образовываться государства. Неминуемым следствием того было разделение сил, а затем потеря самостоятельности и отклонение от пути, указанного их отцами. С одной стороны натиск угров (мадьяров), закочевавших в соседней Седмиградии и на равнинах молдаво-влахийских, — призванных против нововозникавшей в сердце Европы славянской державы хитрым немецким императором Арнульфом, а с другой одновременные нападения немцев, привели наконец Великоморавское государство к гибели (907). Это имело самые пагубные последствия для всей истории славян средней Европы, последствия, от которых они никогда не могли избавиться и теперь еще страдают. Отделенные с начала Х-го столетия новым, совершенно иноплеменным, народом от общения со своими братьями, а через них и с Цареградом, как виновником их обращения к новой духовной и своеобразной жизни, чехи, моравцы и словаки рано или поздно должны были подаваться назад, и более всего в том, что для них было особенно дорого, а для врагов их особенно ненавистно, то есть, в православном вероисповедании. Уже дети Боривоя, Спитигнев и Вратислав, спешили укрыться от грозившей им беды с юга под воскрылием немецкого императора, что однако не спасло народа их от нее, а между тем сообщило с тех пор совершенно иное направление жизни народа, раздвоив его на две враждебные стороны, никогда уже не могшие образовать из себя прежнего целого. Государи и окружающие их больше и больше свыкались с католицизмом; простой же народ долго противопоставлял тому свою привязанность к вере предков. Когда же и последнее убежище славянского богослужения исчезло, именно Сазавский монастырь, основанный около половины ХI-го стол. (1032) князем Ольдрихом, по настоянию Св. Прокопия, уничтоженный, спустя с небольшим 60 лет (1090), Врячиславом II-м, народ, надо по малу, покорялся необходимости, навсегда, однако, сохранив, в глубине души своей, горячую привязанность к православию, выказывавшуюся не раз в настоятельных просьбах к папам возвратить их, по крайней мире, хотя часть его, хотя возможность слышать слово Бога и совершать хвалу Ему на языке своих апостолов. Но первосвященники Рима очень знали, с кем имели дело; они знали, что отправление богослужения по миссалу не спасет от переворота, к которому стремились чехи всей своей жизнью, и который, напоследок, несмотря ни на какие ухищрения и предохранительные меры, прорвался таки и образовал собой лучшую пору в жизни их, период Гуса и гуситов. Даже и теперь, после двухвекового беспрекословного господства католицизма в Чехии, сердце сынов ее живо и горячо бьется, как показали то новейшие события (20-21 мая ст. ст. 1848), при одной мысли о возможности слышать Божий глагол на языке Кирилла и Мефодия, считаемых ими в лице первых своих покровителей. Припомним также и усилия знаменитого Добровского склонить государя своего к тому.
По какому, однако, обряду совершалось богослужение в Сазавском монастыре, и каким из двух славянских письмен писаны были богослужебные книги его, по словам летописца, уничтоженные и рассеянные до того, что уже на них никогда более в этой обители не возносилось моление?[17]. Знаю, что во всех сказаниях о Прокопии язык этот назван «Славянским», языком «Кирилла», иногда с прибавлением: «письмена, Кириллом составленные»; но, во-первых, первым нередко называли и язык глаголицы, который действительно в сущности был один и тот же с языком Кириллицы[18]. Во вторых: и глаголицу нередко величали письмом «Кирилловским»; так в послесловии к «Книге пророков с толкованием», сделанном попом Упирем Лихым в Новгороде, после переписки ее для князя Владимира Ярославича 1047 г., сказано, что "Книги си написашася ис Коуриловици[19], между тем как язык и правописание этого памятника говорят совсем о противном, т. е., что они списаны с глаголицы, что подтверждает сличение того и другого с другими подобными рукописями. Если у нас в ХI-м веке списывали с глаголицы, молча, что всего чаще бывало, либо же называя ее Коуриловицей, с умыслом или без умысла, то, разумеется, то же самое могло иметь место и в других землях славянских, стало быть и в Чехах при Прокопии. По крайней мере, почему же отвергать возможность того в таком монастыре, который принадлежал именно к ордену Бенедиктинцев, по основателю своему, брату Бревневского монастыря близ Праги, построенная Болеславом I, (993) для монахов Св. Бенедикта, приведенных Св. Войтехом из Италии? Ведь и братия Емаусского монастыря были также бенедиктины? Не все, что писалось глаголицей на языке Кирилла и Мефодия, принадлежало только римскому обряду. Это даже и в позднейшее время, и в наше, не составляет большинства, не только что исключительного перевеса. Притом, новейшие розыски показали нам несколько видов Глаголицы; есть, как мы видели уже, глаголица болгарская, есть Глаголица сербская или хорватская, и каждая из них имеет еще подразделения. Одно это уже обстоятельство показывает нам, что, не глядя на различие азбук, памятники обоего письма, будучи памятниками одного и того же языка, желанны и дороги были для отшельников славянских, стало быть, и отшельников чешских ХI-го века. А ежели ХI-го, то не вижу, почему и не X? И не для одного лишь черного, но и для белого духовенства; следовательно, и конца ІХ-го? Оттого, дело статочное, что, когда связь с родиной Кирилла и Мефодия порвалась, чешские государи, по необходимости вынужденные обратиться к ближайшим соседям своим, немцам и итальянцам, в делах веры, вместе с тем заглядывали и к соплеменникам своим на Адриатике, с которыми и прежде великоморавцы находились в частых сношениях и которых богослужение славянское, несмотря ни на какие усилия Рима и римского духовенства, еще в третьей четверти IX века, показалось там и до того усилилось с течением времени, что ни соборы католиков (925, 928, 1059, 1064), ни отщепенство высшего сословия, короче, ничто не в силах было склонить перевес на сторону последних, имевших еще в начале ХIII-го стол. только один монастырь («coenobium pure latinum.)». И это тем более, что дальновиднейшие и благоразумнейшие из пап, каковы: Александр II, Иннокентий IV, (1067, 1248), и друг., охотно оставляли Кириллов язык Хорватам[20].
Таким образом, могли оттуда приходить, время от времени, к чехам и богослужебные рукописи, были ли то кириллицей, или глаголицей писанные; главное — были бы лишь на языке, столько для них любезном. Этим, однако, не отвергается и после падения Великоморавии возможность сношений с Задунаем, стало быть, и получения оттуда некоторых славянских богослужебных рукописей того или другого письма. Получив же их, иноки и вообще духовные списывали для своей потребы, не переводя на нелюбую им абецеду; а списывая, как это обыкновенно водится в таких случаях, не могли не описываться, не примешать к подлиннику чего либо, против воли и сознания своего, из родного говора; даже и с намерением старались заменять, по выражению писца Святославова Изборника, «стропотные» слова более вразумительными из той речи, которой сами объяснялись. Так было у всех славян православного исповедания, что и произвело впоследствии так называемые изводы, или редакций: болгарскую, сербскую, хорватскую, русскую, к коим, без сомнения, если б удержалось православие в чехах, присоединилась бы и редакция чешская. Так я себе объясняю появление найденных недавно отрывков глагольского письма, но на языке, обыкновенно называемом нами церковнославянским, и, просим не забыть, болгарского извода, как пишет ко мне Шафарик во втором письме своем, от 28-го дек. ст. ст. (полученном 9-го янв. 1856 г.), и что видно также и из нескольких даже строчек самых отрывков, приложенных им в нем со следующей просьбой:
«Посылаю вам ключ к глагольским Светильнам, которого я не в состояния прочесть, а потому прошу вас поискать их в старинных славянских минеях я стихирарях, коих в Москве и других местах, конечно, довольно. Имея Кирилловское изложение их, я бы, конечно, прочел их вполне. Кажется, светильны эти древнее тех, кои принадлежат Константину Багрянородному и находятся в нынешних книгах. Нашедши их сами, или с помощью прочих любителей славянской письменности, потрудитесь переслать ко мне немедленно. Все же прочее в отрывках разобрал я без затруднения».
Исполняя желание знаменитого славяноведца, я не только принялся сейчас же за справки, но и помещаю тут просимое, с целью, не удастся ли еще кому из занимающихся родной славянской стариной сделать, со своей стороны, поисков в этом случае и тем споспешествовать общему делу, прося отысканное пересылать ко мне для отправления по принадлежности. Больше нас, больше глаз.
Светильник…
Слов(о)… оне(т)… права… ткар… об(ь)и…
Светильник на преполокление праздникоу.
(й. ци.)
От животных… мор(?)…
Светильна на преображение.
Преобрази с… оувеником с(коим)
… доух… спаси доуша наша.
Светильна (нед.) в сел скатых.
Хвалоу… изволеница божи(и)…
и велици. Мно усарит(?)… бог наш. Радуем с и веселым с, дадим славоу богоу.
Светильна слепомоу.
Оумынки мои оуи осажимоувши, господи, от мно(гаго) греха… освети… согреш… смиреним… слезами моим.
Светильна на вознесение.
Вознесе яя к отцоу своемоу… оуеником… слав… сво… взнаесе ся прос…
Если же происхождение этих светилен и седален принадлежит не Багрянородному, и если они согласны с теми, которые употреблялись в Греческой церкви до начала Х-го вика, то отсюда, естественно, следует заключение, что письмо, коим переданы те и другие, т. е., глагольское, относится тоже к этому времени, и, стало быть, древность глаголицы опять отодвинулась назад еще почти целым столетием, потому что древнейший памятник ее, доселе известный нам с обозначением года, есть "глагольская подпись ерисского священника, Георгия, на договори основателя Иверского монастыря, Ивана Ивера, на Аеови, с жителями соседнего города, Ериссы (Herissos), о земле, принадлежащей обители, писанном солунским нотарием, Николаем, и открытом, 1845-46 года, архимандритом Порфирием Успенским, списавшим его[21]; за ней та грамота, о которой Шафарик извещает меня в первом своем письме, и которая прислана ему недавно из Винодола; она найдена в городе Новом, писана вся глаголицей и, что в особенности важно, с выставкой года, 1013. Теперь, следовательно, глаголица, по самым уже памятникам, с прямым показанием времени написания их, поместилась в один век с кириллицей, именно IХ-й, в который, как мы уже знаем доподлинно, по тем данным, кои известны ныне, последняя составлена[22]. Которая из сих двух соперниц отселе перетянет другую, неизвестно; пока, обе они в эту пору стоят перед судом нашим с равными правами, являются с равными силами, и было бы слишком неблагоразумно заключать о большей древности одной из них перед другой, то есть, заключать там, где предел всяким заключениям, предел, за которым начинаются мечтания, предел, его же не пройдешь, а перейдешь — непременно очутишься в области голых предположений, пожалуй, большей или меньшей вероятности. Но вероятность, как бы ни была остроумна, не есть еще достоверность, которая одна самодержавно царит над умом человека, составляет его истинное ведение, наличный и неизменный капитал знания. Гадания никогда не заменят действительности, как опирающиеся на кажущемся, а не на положительно известном, непременном. Верьте, пока у вас нет доказательств в пользу чего бы то ни было, прогоняющих в самом недоверчивом последнюю тень сомнения, дотоле нет и правды, нет ведения, а только разве видения. Явится более проницательный — и ваш храм истины рухнет от одного дуновения, не говорю истины, но только подобия истины. Так эта последняя могущественна, так влияние ее неотразимо на умы наши. Перестанем же заменять ее созданиями нашего игривого воображения, добиваться истины, с помощью таинственного дара отгадывания, пожалуй, даже исторического, там, где одно лишь действительное, положительное, составляете ценность и прочную основу, ничем несокрушимую, нашего знания. Следовательно, толки, а тем более препирания, о старшинстве кириллицы перед глаголицей, и глаголицы перед Кириллицей, совершенно неуместны, безвременны, пока, повторяю, самое время, лучший в таком случае судья и вершитель человеческих притязаний и недоумений, не представить нам новых для того данных, подобных тем, по коим права обеих соперниц теперь совершенно уравновесились; пока оно не склонит весов на сторону одной из них. До тех пор останемся при том, что действительность нам представляет, т. е. при нынешнем положении вопроса; станем лучше выжидать, нежели нести вздор, или завираться до одурения, как это и сделал уже один поставщик новостей в заморские газеты[23], который, по пословице, слыша звон, да не зная, из каких сторон, воспламенился ревностью не по разуму и разблаговестил, будто и Шафарик, после открытия новых отрывков глаголицы, отдает уже преимущество в древности последней перед кириллицей[24]. Между тем, вот что знаменитый наш славяновед пишет мне в своем, упомянутом выше, втором письме об этом:
«В газетах распространена ложная молва о том яко бы я лаголицу считаю уже древнее кириллицы. В сущности, я ничего положительного не знаю о начале глаголицы, хотя вижу старину ее. В вашей книге („О времени происхождения Славянских письмен“ и пр.) с удовольствием заметил я, что вы к обеим им равно справедливы, обе уважаете, обе высоко цените. Так надобно, так прилично нам действовать».
И, в самом деле, разве мало вам того, что любимица ваша, глаголица, меньше чем в полвека с тех пор, как Добровский выдал свое сочинение о ней, разве мало, говорю, вам, что глаголица выиграла уже себе целых четыре века, явилась современницей и равноправницей с соперницей своей, кириллицей? Хотите большего, но прочного, — умейте выждать; не потемняйте блеска таких важных и твердых завоеваний вашей любимицы неумеренной ревностью по ней. Кто выжидает, тот еще не теряет, но, вместе с тем, и не вызывает на себя незаслуженных упреков в заносчивости. Что тем хвалиться, что в люди не годится? Право, liepiej wiedziec, niz mniemaс, говорит польская пословица. Словом: Dockej сasu, со hus klasu, как выражают чехи, чтоб было хоть не скоро, да споро; не ворово, да здорово.
[1] V. Hagek Annales Bohemorum, animadversationibus historico-chronologico-criticis aucti. Pragac 1762-82, 6 voll, in 4. — Monumenta historica Boemiae nusquam antehac edita. 1764-35; 6 voll? in 4.
[2] Например: Abecenarium Bulgaricum и ватиканском Евангелии, писанном в Македония и купленном Ассемани в Иерусалиме, относимых к XI-ХII в., и нескольких глагольских буквах, там и сям в Кирилловских рукописях встречающихся, и т. п.
[3] О времени происхождения славянских письмен, Москва, 1855, стр. 97 и сл.
[4] Monumenta Germanie historica.
[5] Древние письмена славянские, в Ж. М. Н. П., 1848 г., кн. VII.
[6] Первоначально напечатано в «Службах Св. Седмочисленникам Славянским», в Москополе, в Албании, 1746, и в Ж. М. Н. П, 1847, кн. 1, по списку XIII-го стол., найденному В. И Григоровичем в Охриде, с русским переводом, а с латинским г. Курциуса, профессора Пражского университета, в упомянутом выше сочинении Шафарика, стр. LVII-LIX.
[7] Chirographie propriis dattis Saneto Petro inraverunt. C. Porphyr. De admin. inp. I, c. 31.
[8] Inferius dii stnat manufacti, singulis nominibus insculptis. Chron. VI, p.151, ed Wagner.
[9] Die aeltesten Denkmacler der boehmischen Sprache, beleuchtet v. P. J. Schafarik u. s. w. Prag. 1840, S. 41, v. 60.
[10] П. С. Р. Л. III, стр. 30.
[11] О Винодоле смотри «Винодольский закон 1280 года, писанный глагольским письмом и изданный Ант. Мажураничем в III-й кн. „Коло“, литературном сборнике, вышедшем в 1843 г., а мной переведенном и помещенном в „Чтениях в Обществе истории и древностей Российских при Московском Университете“, 1840 года, книга 4-я.
[12] Вот названия этих приходов, как они записаны в канцелярии упомянутой епископии. I. В деканстве (протопопии) Сплетеком: Мравинце и Кучине; Капитель Сучурац, Каштел Абадеса; Пострана; Есенице; Сринине; Ситно, Жерновица; Котленице, Дугополе; Коньско; Пругово, Мучь донн, Неоричь; Село горне (на острове Шолти, Solta); Грахоте (там же). II. В деканстве Тротрском: Слатине; Зирона, Каштел Витури. III. В деканстве Синьском: (Sigu): Бителичь, Стризиреп; Граб; Капорнце, Триль; Гардун, Долац горни, Долац средни; Долац долни; Путяшичь, Тримбушн. IV. В деканстве Омишском: Дуче; Тугари; Гата; Дубрава; Островица; Цикла, Жвечане; Костане, Подграде; Слиме; Жежевица; Блато; Крениево, Катуни; Йовасела; Кучище; Свинище, Рогожница; Бреле. V. В деканстве Макарском: Душине; Орра. VI. В деканстве Имоском: Локвицичь; Медов долац; Грабовац; Цвета; Загвоздь, Керстатице, Сливно; Жупа. VII. В деканстве Неретвы: Десне, Отреть, Видо; Бидоне.
[13] Точнее: на севере р. Жарновница и Клис, на востоке и юге р. Цетиня, а на западе море.
[14] „Полица узаконише и устатутише овако“.
[15] Там же, стр. 317 и след.
[16] Стр. 247 и след., примеч. 179.
[17] „Et libri linguae eoram deleti omnino et disperditi, neqnaqnam niterius in eodem loco recitabuntur“. См. Narratio de exordio Zazaoiensis monasterii, писанное одним из братьев этой обители и включенное в некоторые списки „Cosmae Pragensis Chronicon Bohemornm“, в Seript. Rer. Bohem. I, lib. I, pag. 102, ed. 1783.
[18] См. приписку глагольскими буквами к глагольской части Реймского Евангелия.
[19] См Предисловие к Остромирову Евангелию, стр. III.
[20] Monasteria quoque tam Latinorum, quam Graecorum sive Slavorum cures, ut scias, et haec omnia unam coclesiam esse», — писал Папа Александр II архиепископу города Бара.
[21] См. Ж. Т. М. П. 1847, кн. VII, стр. 41,56.
[22] См. мое сочинение: «О времени происхожд. Славян. письм.».
[23] Allgem. Zeitung. 1855, дек. 17, № 351, стр. 5605 и след.
[24] Например: из того, что в отрывках находится песнь на память апостолов Петра и Павла, газетчик выводит заключение, яко бы церковь наша находилась когда-то гораздо в теснейшей связи с римской, нежели в последствии. Или уверяет, что самые русские ученые (?) давно отдают уже преимущество в древности глаголице перед кириллицей.