В. Г. Белинский. Полное собрание сочинений.
Том третий. Статьи и рецензии (1839—1840). Пятидесятилетний дядюшка
М., Издательство Академии Наук СССР, 1953
51. Новогодник. Собрание сочинений, в прозе и стихах, современных русских писателей. Изданный Н. Кукольником. Санкт-Петербург. 1839. В типографии издателя «Энциклопедического лексикона» А. Плюшара. 421 (8).1
С нетерпением ожидали мы «Новогодника», с нетерпением и прочли его, потому что этот подвиг выше всякого терпения. Без аллегорий — альманах г. Кукольника ниже всякой посредственности: за исключением двух-трех пьес, это просто — сбор разного литературного хламу. Признаемся, совсем не того ожидали мы от вкуса, любви и усердия к литературе такого писателя, как г. Кукольник,2 и его альманах для нас — новое доказательство, как мало надо верить именам…
Начнем с стихотворений.
«Антоний», стихотворная поэма, в двадцати семи главах — каждая глава стихов в пятнадцать, г. Губера. В ней воспевается жизнь неизвестного свету героя, который, через оное воспевание, кажется, хочет приобрести себе известность. В добрый час! Но это обстоятельство постороннее: главное дело в том, что местами гладкость и бойкость стиха, местами игривость рассказа, местами истинное чувство составляет достоинство; а излишнее подражание Пушкину, местами дурные стихи, вообще претензии на какую-то глубокость — составляют недостатки этой поэмки. «Прогулка Марии Стюарт в Сен-Шерменском парке» (глава VIII из большой романтической поэмы «Давид Риццио»). Славная поэма! Чудесные гекзаметры! — Читайте, дивитесь и наслаждайтесь:
— Что же нам делать, Анета?.. Поедем к Святой Женевьеве!
— Ваше величество, это не близко, — сказали старушки. —
Есть особый обряд для поездок в Нантерр; мы не смеем.
— Если нельзя, так поедем гулять в Сен-Жермен. — Невозможно!
Там не топили сегодня, а к ночи нельзя воротиться. —
— Вытопят! — день чудесный, и холод весенний не страшен…
— Ваше величество!.. как вам угодно… — сказали старушки, —
Но… — Пусть седлают коней! мы поедем верхом с баронессой.
— Но… — Разумеется, вам приготовят кареты!.. — Старушки
Несколько «но» проворчали; Мария была непреклонна.
Вышли статс-дамы; держали совет, наконец согласились.
Славные гекзаметры! чудесные гекзаметры! при сей верной оказии мы не можем удержаться, чтобы не сделать известным как творцу этих прекрасных гекзаметров, так и публике, что и мы пишем гекзаметрами большую романтическую поэму, в двадцати четырех песнях — труд, цель которого есть доказать, что можно писать гекзаметры еще лучше, нежели пишет их почтеннейший Нестор Васильевич. Вот маленький отрывочек из нашего большого труда — да рассудит нас публика!
— Здравствуй, мой друг! Каково поживаешь? Что твой кашель?
— Слава богу! — всё хорошо. — Да скажи мне, пожалуй,
Где ты бываешь? Дома тебя никогда не застанешь.
Был я вчера у тебя: отобедать хотел я с тобою,
Вечером вместе в театр. — «Деву Дуная» давали… .
— Ah, mon cher!* Я дома совсем не живу: в деревню сбираюсь,
Дня через два, так в хлопотах всё, а меж тем зараней
Дома к поправке велел приступить: полы уж взломали…3
{* Ах, мой милый! (Франц.) — Ред.}
«К молодой девушке», стихотворение кн. Мещерского:
Нет, ты меня не понимаешь!
Клянусь, небесная моя,
Ты задрожишь, когда узнаешь,
Кто я таков, откуда я!
Я сын порока, обольщенья,
Я спутник не благих (т. е. злых)4 духов,
Я горд — и не ищу прощенья
И рад гореть в огне грехов!
Не читайте дальше, господа, — страшно!.. Какие, подумаешь, есть на свете люди!..
«Козаку-поэту» г. Бенедиктова: стих бойкий, звонкий, гармонический, как песня соловья, гремучий, как серебро, — бесспорно; но что в стихе?., по крайней мере, мы ничего не нашли…
Засим следует еще несколько мелких стихотворений, да о них мы умолчим, потому что не до них: первое действие из драматического представления «Елена Глинская», нового драматического произведения Н. А. Полевого, поглощает всё наше внимание, в ущерб маленьким пьескам. Что сказать об этом первом действии? — хорошо, очень хорошо, словом — «мастерски, с ударением, с чувством», как сказал покойник Полоний;5 только ужасно скучно, ужасно утомительно… Говорят, что Николай Алексеевич написал еще четыре новые драматические пьесы, вместо того, чтобы дописать двенадцать томов своей «Истории русского народа», том «Русской истории для первоначального чтения»,6 додать публике свои многочисленные недоимки…
Отрывок из романа в стихах: «Три года жизни» г. П. Кукольника доказывает, что родство с поэтом, хотя бы и самое близкое, совсем не одно и то же с поэтическим дарованием.7
«Прощание с жизнию», стихотворение Полежаева, примечательно последними стихами:
Непостижимые созданья,
Скажите ж мне в последний раз,
Куда из круга мирозданья,
Куда вы кроетесь от нас?
Кто этот мир без сожаленья
Покинуть может навсегда?..
Не тот ли, кто без заблужденья —
Как неподвижная звезда,
Среди воздушного волненья
Привык умом своим владеть…
И сын бессмертия и праха,
Без суеверия и страха,
Умеет жить и умереть!
Да, небогат «Новогодник» хорошими стихотворениями, даже можно сказать утвердительно, что очень, очень беден ими; но тем с большим вниманием остановились мы на восьми стихотворениях нового поэта, г. Минаева.8 Во всех них проглядывает если не талант, то что-то похожее на талант, борющийся с фразерством; но в «Иванове цветке»9 обнаруживается решительный талант, хотя еще и не совсем овладевший самим собою.
В теплой мазаной избушке
Гостем старый инвалид
У приветливой старушки
Под божницею сидит,
Ус широкий расправляет
Взором прядает кругом;
Стол хозяйка накрывает,
Суетится с пирогом.
Звон заслона то и дело
Раздается по стенам.
У старушки всё кипело,
Стук ходил по всем дверям.
Вот они садятся рядом,
Пьют зеленое вино;
Спрос за спросом, взгляд за взглядом
Разгорается давно.
Жаром топится беседа (?),
И давно уже петух
Распевает у соседа
И зовет на мягкий пух.*
Но у службы недоимка:**
Он когда-то обещал
Рассказать, как невидимка
Его ночью напугал;
И, разгладив ус гусарский,
Борт шинельный застегнул
И на крест, подарок царский,
Богатырь седой взглянул. —
Эх, как вспомнишь? что бывало:
Клад давался, сам был плох!
А таких оказий мало
Посылает людям бог.
Распотешу же старушку;
Всё скажу — уж так и быть!
Ну подлей-ка, радость, в кружку.
Век мне чуда не забыть!
До рекрутства, видно, за год
Я искать коня пошел;
А кругом — борщей да ягод —
Так бы прочь, не отошел.
Ночь пришла, часы глухие;
Лес, в нем сосны-чудеса, (?)
С колокольню, пребольшие,
Так и лезут в небеса;***
Небо с шапку — чуть яснеет,
Вкруг валежник да кусты,
Впереди туман сизеет
Да шушукают листы.
Страшно стало, дыбом волос!
Ночь Иванова была.
Струсил, душка, замер голос;
Тьма свет божий залила.
Вдруг — смотрю… и что же?.. сказки!
Не поверишь: по кустам
Будто огненные глазки
Замелькали здесь и там;
Чудо наяву творится!
В голове как два ума:
Знаю, что и как родится;
Травка каждая сама
На поклон идет, с ответом,
Что она уж много лет
Все растет на месте этом,
Что ее не знает свет;
Что она-ли, не она-ли,
Всякой книги мудреней,
И утешит от печали,
И спасет от злых людей!
А земля как свод хрустальный,
Хоть насквозь ее гляди!
Меди что цветной янтарной (?),
Серебром хоть пруд пруди!
И под этою землею
Три железных сундука
На цепях висят с казною,
Без печати, без замка!
Слышу тайны заговора;
В руки мне дается клад;
Отвести не можно взора
От подземных тех палат.
И какой-то длинный леший,
С образиной нелюдской,
То верхом летит, то пеший,
Вдоль поляны заклятой.
Струсил, бабка; ну, хоть плакать;
А лукавый вдруг идет.
Дай сниму, подумал, лапоть,
Вздену задом наперед.
Снял — и с пестрого обора
Цвет Иванов, что звезда,
Промелькнул, вдоль косогора,
И погас там без следа.
Глядь туда-сюда… нет клада!
Черный лес кругом шептал,
А вдали — знать так уж надо!.. —
Леший громко хохотал. —
Так, под свист осенней вьюги,
Кончил повесть инвалид
И близ дремлющей подруги
Еле-еле жив сидит.
Вот склонился на подушку,
Повернулся, захрапел
И вновь налитую кружку
Он докончить не успел.
И, с молитвою, лучину
Тихо бабка залила
И впотьмах свою перину
Вплоть до утра не нашла.
{* Крестьяне наши спят не на пуху, а на войлоках, на сене, на соломе, а часто и на голой доске или сырой земле.
- Не правильнее ли было бы сказать: «Но за службой недоимка»?
- Превосходные два стиха!}
Радуясь появлению нового таланта, повидимому, подающего в будущем надежды, мы хотим поговорить об нем пообстоятельнее. Для этого мы отметили курсивом как худшие, так и лучшие стихи пьесы. После этой пьесы можно указать еще на «Ночную прогулку»; что же касается до прочих, — они принадлежат к неудачным попыткам. Например, что это такое:
Зато как весною, хрусталь свой ломая,
Широкая Волга, что море кипит,
И радостно льется река голубая,
И месяц над нею намаз свой творит.
Но деву-старушку лишь ветр поцелует,
Она разозлится, она забушует;
Попрежнему волны горами пойдут
Заскачут, забьются и вдаль побегут;
И грому старушка, как встарь, отзовется,
И вся почернеет, и кровью зальется,
И пеной жемчужной повсюду вскипит,
И мечется в небо — и небу грозит!10
Что это такое? — месяц творит над Волгою намаз, как благочестивый мусульманин; Волга — престарелая дева, которая злится, когда ее поцелует ветер (нашел что целовать — старую девку!). Воля ваша, это не поэзия, а стихотворная галиматья!..
Еще несколько слов о «Песне».
Как по морю было синему,
По сердитому Хвалынскому,
Словно труженник (?!), из давних дней (?!)
Бороздил валы сокол-корабль.
Для него паруса — бури выткали!
У него флюгера — вьются молнии!
По узорным бортам — звезды нижутся.
И шумят в облаках мачты тяжкие:
Всё над безднами летал корабль,
Он на якоре не стаивал,
Низко вихрю — брату малому, (!)
Под грозою он не кланивался.
И на том корабле были три бойца:
На корме со щитом — Еруслан стоял,
На носу с булавой — Полкан доблестный (?!),
А на всем корабле Илья Муромец!
Во-первых: паруса, вытканные бурями; флюгера вьются, как молнии; звезды нижутся по бокам; вихорь малый брат — кораблю; Полкан доблестный: что это такое? — восточная, гиперболическая фразеология. Во-вторых, к чему искажать народные песни, вместо того, чтобы писать свои? — Естественная и наивная народная поэзия хороша сама по себе, без переделок. Для доказательства приводим отрывок, подобный только по содержанию и форме песне г. Минаева:
Из-за моря, моря синего,
Из глухоморья зеленого,
От славного города Леденца,
От того-де царя, ведь заморского,
Выбегали, выгребали тридцать кораблей,
Тридцать кораблей — един корабль
Славного гостя богатого,
Молода Соловья, сына Будимировича;
Хорошо корабли изукрашены;
Один корабль получше всех:
У того было сокола у корабля
Вместо очей было вставлено
По дорогу каменю, по яхонту;
Вместо бровей было прибивано
По черному соболю якутскому,
И якутскому ведь сибирскому;
Вместо уса было воткнуто
Два острые ножика булатные;
Вместо ушей было воткнуто
Два остра копья мурзамецкие;
И два горностая повешены,
И два горностая, два зимние;
У того было сокола у корабля
Вместо гривы прибивано
Две лисицы бурнастые;
Вместо хвоста повешено
На том было соколе корабле
Два медведя белые заморские;
Нос, корма по-туриному,
Бока взведены по-звериному.11
Вот это народность, живая и неподдельная! Нет ничего бесплоднее, как подделки под такую народность, с искусственными и новейшими приправами.
Последняя стихотворная пьеса в альманахе есть «Пролог к трагедии: „Генерал-поручик Иоанн Рейнгольд Паткуль“» г. Кукольника. Не распространяясь об этой пьесе, скажем, что так, как она есть, она представляет собою целое художественное произведение, — похвала, выше которой у нас нет похвал. Если вся трагедия будет такова, как этот пролог, и в целом и в частности, — то смело можно поздравить русскую словесность с новым, блестящим приобретением, которое должно увеличить собою ее богатства.12
Обратимся к прозе.
Она так же бедна, как и стихотворная часть.
«Скупец» — довольно интересный отрывок из нравоописательного романа, который скоро должен появиться в свет" г. Основьяненка.
«Князь Бекович-Черкасский», г. Каменского. Остановимся на этом новом нещечко современной русской литературы и неутомимого пера второго Марлинского.
Повесть открывается семейственною сценою: отец и мать любуются своими детьми. «О, как мы счастливы, Марфа! — говорил Бекович, ходя под руку с женою по своей рабочей комнате. — Бог благословил нас: в доме довольство, в дружбе ближних нет недостатка; семейных наслаждений полная чаша — а дети, посмотри пожалуйста, какие у нас дети!» Проговоривши таковы слова, Бекович продолжает ораторствовать и резонерствовать, а жена его продолжает нежничать. Вдруг входит отец Марфы, тесть Бековича, Голицын. «Всё воркуете, милуетесь! — говорил почтенный старец, усаживаясь в больших немецких креслах, — словно голубь с голубкою». Бекович охотно признает себя голубем, только замечает, что его нежная голубка часто воркует против царской службы; тогда Голицын начинает, в свою очередь, говорить следующую ораторско-резонерскую речь: "Э, эх, Марфа! не связывай рук твоему мужу; на нем лежит, кроме долга общего — быть полезным по «илам, долг личной благодарности. Вспомни, что сделано для него, мелкого горского князька: просветить на свой кошт, образовать по-европейскому, поставить в уровень с боярами именитыми, допустить к делам и совету царскому… о, это великая вещь!.. Много отбудет службы, а всё не выплатит своего долга… помни это, Марфа, помогай ему, а не сбивай с толку» и пр. Бекович не хочет уступить тестю — и отвечает ему тоже речью, которой, за ее обширностию, не выписываем.
Через несколько времени после этого ораторского конкурса (состязания) Бековича потребовали к царю, а Марфа, оставшись одна, говорила на досуге такую речь:
— Зачем позвали Александра к государю? Уж не новое ли какое ему поручение, не новая ли нам опять грозит разлука? Боже мой! Боже мой! не было еще ни одного года, в продолжение шести лет нашего супружества, который провели бы мы вместе. Горько видеть, как нарушается наше семейное счастье. Не было еще ни одного поцелуя, ни одной улыбки, которой не согнала бы какая-нибудь служебная забота. Нет часа, нет минуты, которую мог бы Александр посвятить мне и детям, не волнуясь посторонними думами, не отрываясь делами государственными; а если и выдаются эти минуты иногда, то страх и опасение скоро утратить их разрушают временное блаженство, а горькое предчувствие будущего отравляет все сладостные предчувствия настоящего (??!!). Свобода, свобода! вот и настала эта желанная нами свобода — затворы теремов наших распались, создалось общество, мы являемся в нем, пользуемся первенством, в семействе даже, в своем кругу, нам указано тоже почетное место, мы не холопки наших мужей, наших отцов, великий государь научил их любить и уважать нас, но что же в том, если все эти дарованные права разрушаются одним словом, одним…13
Эта длинная речь, достойная Тита Ливия и обнаруживающая в оной Марфе глубокие политические соображения и «высшие взгляды» на состояние общества при Петре Великом, — эта красноречивая речь прервана была приходом Бековича. Тут почтенный и даровитый автор составляет ораторскую кафедру, берется за кисть живописца и рисует нам сцену потрясающую, ужасную. Бекович назначен главою экспедиции в Хиву. Жена, проводив его до Астрахани, возвращается в Питер.
На Волге была страшная буря. Дело, впрочем, очень обыкновенное, за исключением одного, очень важного, обстоятельства, которое пусть доведет до вашего сведения сам автор:
Пускай бы эта буря была борьбою одних только стихий между собой, пускай бы этот ветер вздувал одну только гладь реки, и эти волны грызли бы в ожесточении одни берега свои: их бой кончился бы торжественным миром, буря затишением, как равного с равным без ущерба, без потери с одной стороны, без истребления с другой.
Но часто эта разъяренная пучина, потеряв из виду главного противника, бьет прибоями воли своих в грудь утлого челнока, которому вверяется человек; часто этот ветер стремит свои порывы на слабые мачты, снасти корабля, предавшегося его коварному дуновению, — и горе этому человеку (а не челноку и кораблю), он лишний, он участник поневоле в разрушительном бое, он неизбежная жертва в шутовской клички — повелителя стихий…[1]
Вот что подлинно высокий слог, даже не поймешь ничего!… Что за перо, боже мой! что за перо у г. Каменского!..14
Следствием вышесказанной бури было то, что барка, на которой переправлялась через Волгу Марфа Бекович с троими детьми, потонула со всеми своими пассажирами; следствием же этого события было то, что реченная Марфа Бекович навсегда перестала декламировать ораторские речи.
Но муж ее не отстал от этой похвальной привычки и, завидев после утомительного трехмесячного странствования берега Аму-Дарьи, —
— Приветствую тебя, — восклицал он в восторженном энтузиазме (или энтузиастическом восторге) — приветствую раздольное ложе могущественной царицы Востока! приветствую вас, берега, служившие некогда гранью ее величавого теченья… По тебе, золотое дно, струились некогда ее тихие волны, а по ним неслись и перебрасывались образованность и промышленность Европы и Азии; мимо вас, берега высокие, мелькали корабли с сокровищами Индии и достоянием, с бою добытым, моча римского — всё жило, двигалось тогда, а теперь — засохло дно, опустели берега, исчезла река, исчезла одушевлявшая стихия, и дикарь, который владеет этой могилой древнего Оксуса, наверно не знает, что под его рукою — проводник между Азиею и Европою, засохший путь в обетованную Индию.
Из этого монолога ясно значится, что Бекович был не только красноречивый оратор, но и пламенный лирический поэт…
Бекович попал в плен, был подвергнут пытке, но и это не отбило у него охоты говорить ораторские речи и трагические монологи. Вот последний, который проговорил он перед самою смертию, для оправдания пословицы — «гроб горбатого исправит»; но мы должны взять несколько повыше:
Бледный, измученный пыткою, с всклокоченными волосами, с клеймом безумия на челе, сидел князь-страдалец на сыром полу тюрьмы. Неподвижные очи уперлись взглядом, на роковое письмо из Астрахани, и, казалось, из бездушных строчек, безжизненных букв, создавали перед ними картину его былого семейного счастия. Вдруг страдалец встрепенулся, поднял голову и с улыбкою на устах проговорил вслух: «Боже мой! как я люблю ее!.. Как будто в первый раз расстался с нею… Увидимся, моя милая, увидимся. Опять обниму тебя, Марфа! и уже скажу царю и богу — не разлучайте меня с нею… Верой и правдой служил вам, в награду пора на покой… Как хорошо дома, как весело в кругу своих… Марфа, где дети? а! вот Саша… вечно выпачканный, мокрый… Где ты это был?.. будто выкупался в платье… шалун! шалун! когда ты уймешься?.. Да и Александра и Надежда, дочери, тоже мокрые… Марфа, какое невниманье. Что это значит?.. Марфа! да и ты тоже как бы окунулась в воду? Стыдно, стыдно, дурной пример для детей, незаботливая мать… Я виноват, говоришь ты, а почему я виноват?.. Мне некогда заниматься безделицами, у меня на плечах заботы, служба царская, понимаешь ли, служба царская… Я и против службы виноват, говоришь ты, это отчего? Неправда, неправда… всё исполнено, всё сделано, я был в Хиве, доказал, что туда можно проникнуть; пусть докончит начатое тот, кто будет иметь больше меня средств, способов… Полно же, полно, не упрекай и не огорчайся… помиримся… будь осторожнее, только вперед, не гуляй близко реки — ведь ты чуть было не утонула?.. Утонула! утонула! Спасайте, спасайте ее… Марфа! Марфа…»
Вот уж подлинно — конец венчает дело! — Не всякому оратору удастся сказать перед смертью такую длинную речь… Решительно, повесть г. Каменского совсем не повесть, а поэма, и поэма в гомеровском роде, где герои говорят друг другу и сами с собою пышные речи…
Бекович — лицо историческое, человек, оказавший отечеству услуги, страдальчески умерший на службе царю: как не пожалеть, что он сделался Ахиллом такой «Илиады» и попался под перо такому Гомеру…
«Давид Якунович Крушина», русская повесть XIII века, г. Троицкого, — истинное услаждение после поэмы г. Каменского. В ней не заметно ни таланта, ни особенного умения рассказывать, она убийственно растянута; но нам понравилось в ней то, что она чужда бессмысленных высокопарных выражений, длинных речей и монологов… Вообще, будь она впятеро короче, то читалась бы не без удовольствия. Впрочем, мы должны заметить, что уж где-то читали ее раз.15
«Две притчи о всякой всячине, да еще кой о чем», В. Луганского, — остроумная и игривая шутка.
«Воспоминания юности» г. Греча — интересный рассказ о русском обществе в литературном отношении, в начале нынешнего века. Вот такие статьи мы дорого ценим: это материалы для истории русского просвещения и литературы, материалы тем более интересные, что они, как и все мемуары, вводят нас в закулисную сторону предмета, недоступную изучению через книги.
«Василий Буслаевич», русская народная сказка, доставленная издателю альманаха г. Сахаровым, — есть не что иное, как «Василий Буслаев», стихотворная поэма, находящаяся в «Древних российских стихотворениях, собранных Киршею Даниловым» и вторично изданных, в 1818, К. Калайдовичем. Г-н Сахаров не говорит ни слова, откуда он взял эту сказку, и как будто совсем не знает, что она уже давно напечатана. Предлагает же он ее публике в прозе, а не в стихах, и, кроме этого, с самыми незначительными отменами, впрочем, не в пользу сказки. Странно!..
«Измена. Мавританский драматический рассказ в одном акте» г. Кукольника — пьеса не без занимательности и не без достоинства.
«О романтизме» — что-то вроде отрывка, Марлинского. Глубокомысленный автор, столь же сильный в области мышления, как и в области творчества, открывает ученому миру следующие новости:
1. Мысль есть слияние чувств, ума и воли.
2. Чувство есть осуществленная мысль.
3. Ум есть опытность мысли.
4. Два пути к истине: опыт и воображение.
Но, чтобы дать вернейшее понятие об этой статейке, выпишем ее окончание:
Цель наблюдения, сказали мы, есть истина, а душа действия — доброта. Прибавим, совершенное слияние той и другой есть изящное или поэзия (здесь беру я поэзию не как науку, но как идею), неотъемлемым качеством коей должно быть изобретение. Поэзия, объемля всю природу, не подражает ей, но только ее средствами облекает идеалы своего оригинального, творческого духа. Покорная общему закону естества — движению, она, как необозримый поток, катится вдаль, между берегами того, что есть и чего быть не может; создает свой условный мир, свое образцовое человечество, и каждый шаг к собственному усовершенствованию открывает ей новый горизонт идеального совершенства. Требуя только возможного, она является во всех видимых образах, но преимущественно в совершеннейшем выражении мыслей — в словесности. Но там, где нет творчества — нет поэзии, и вот почему науки описательные, точные и вообще всякое подражание <природе>16 и произведениям людей даже случайной добродетели не входят в очаровательный круг прекрасного, потому что в них нет доброты в истине или истины в доброте. Например, в летописи заключается истина, но она не оживлена нравоучительными (?) уроками доблести. Картины Теньера верны, но без всякого благородства (?). Подражание мяуканью быть может весьма точно, но какая цель его? Храбрость для защиты отечества — добродетель, но храбрость в разбойнике — злодейство. Самоотвержение Дон-Кихота привлекательно, но зато применение дурное оного к действиям — смешно и вредно. Благодеяние из корыстных видов — близорукая доброта, которая обращается во вред многим и принадлежит к сему же разряду.
В этом небольшом отрывке — истинное вавилонское смещение понятий, мыслей, безмыслия, бессмыслицы, слов. Тут борьба Лагарпа и Баттё с «Московским телеграфом», прошлого века с двадцатыми годами настоящего; тут перемешаны понятия об искусстве с понятиями о нравственности, парадоксальные суждения о произведениях искусства с азбучными правилами о прилежании и благонравии; анализ и синтез красуются с трехугольником истины, блага и красоты; детские мысли борются с претензиями на гениальность в мышлении… Стоило ли всё это быть напечатанным?..
«Переправа через Лету» — новая юмористическая статья г. Булгарина, в которой он, по своему обыкновению, говорит о друге своем Николае Ивановиче Грече и нападает на людей, которые пишут ксожалению, вместо к сожалению.
Смеяться, право, не грешно,
Над всем, что кажется смешно!
Эти два стиха Карамзина17 взяты эпиграфом к статье г. Булгарина: г. Булгарин от всей души убежден, что его юмористические и критические статейки еще смешны. Пора бы, кажется, догадаться, что они уже совершенно чужды и этого качества…
«Повесть без названия» — какая-то и чья-то фантастическая бессмыслица, герой которой есть какой-то фантастический офицер и кавалер ордена «Северной пчелы».18
Итак, вот и весь альманах г. Кукольника. Небогат он, очень небогат, и грустно видеть на нем имя г. Кукольника, как его издателя; но пролог к «Паткулю» так превосходен, что мог бы загладить вину издания и десяти таких альманахов…
1. «Моск. наблюдатель» 1839, ч. II, № 4 (ценз. разр. 8/IV), отд. IV. стр. 53—70. Без подписи.
Два отрывка из рецензии: «„Прогулка Марии Стюарт в Сен-Жерменском парке“ ~ полы уж взломали» (и. т., стр. 137—138) и «Засим следует еще ~ многочисленные недоимки» (стр. 138) вошли в статью «Беспристрастное суждение „Московского наблюдателя“ о „Сыне отечества“», напечатанную Краевским в «Литер. приб. к Русск. инвалиду» (1939, 29/VII, т. II, № 4, стр. 71—76). Для этой статьи Краевский использовал отрывки из трех статей Белинского, напечатанных в «Моск. наблюдателе» (см. н. т., примеч. 1483 и 1681), дополнив их общим предисловием и мелкими вставками соединительного характера. В связи с этим Белинский писал Краевскому 19/VIII 1839 г.: «Благодарю вас за перепечатку моей статьи <статей> из „Наблюдателя“: еще в первый раз меня будет читать большая публика» (ИАН, т. XI).
2. См. примеч. 1261.
3. Это стихи Белинского, второе из известных нам шутливых произведений Белинского, написанных гекзаметром; первое — стихотворное послание (недатированное) к К. С. Аксакову, опубликованное в «Литер. наследстве» (т. 56, стр. 84—85).
4. Вставка Белинского.
5. Цитата из «Гамлета» Шекспира (д. II, явл. 7) в переводе Н. Полевого (М., 1837).
6. Из восемнадцати томов «Истории русского народа» было издано всего 6 (1829—1833 гг.). Четвертая часть «Русской истории для первоначального чтения» (первые три вышли в 1835 г.) появилась только в 1841 г. (см. отзыв Белинского в ИАН, т. V).
7 П. В. Кукольник — старший брат драматурга Нестора Кукольника, профессор истории и статистики Виленского университета.
8. Д. И. Минаев — отец известного поэта-сатирика 1860-х годов. Сотрудничал как поэт в «Библиотеке для чтения» (1840 г.), в журнале Кукольника «Иллюстрация» (1846 г.) и других изданиях. В 1846 г. издал свой стихотворный перевод «Слова о полку Игореве».
9. В «Моск. наблюдателе» стихотворение названо «Иванов цвет».
10. Из стихотворения «Дума на Волге».
11. Из былины «Соловей Будимирович»; цитируется по сборнику «Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым» (М., 1818).
12. О трагедии Кукольника в целом Белинскому высказаться не удалось: она была напечатана полностью в 1846 г., когда Белинский уже оставил «Отеч. записки».
13. В цитатах из повести Каменского слова и знаки препинания в скобках, а также курсив — Белинского.
14. См. у Гоголя (гл. IV «Повести о том…») характеристику Ивана Ивановича: «Что за бойкое перо! Господи боже! как пишет этот человек!».
15. В № 8 «Телескопа» за 1833 г. был напечатан отрывок из повести.
16. Восстановлено по цитируемому тексту.
17. Из стихотворения Карамзина «Послание к А. А. Плещееву».
18. Автор повести — Медведовский.
- ↑ Выписано, как говорится, с дипломатическою точностию.