Русская литература. 1971. № 1.
В примечаниях к «Петербургским письмам» Гаршина Г. А. Бялый пишет, что «это единственный опыт Гаршина в жанре газетного фельетона».1 Нам удалось обнаружить материалы, которые в какой-то степени дополняют сведения о публицистике писателя.
В архиве Тифлисского комитета по делам печати хранится большое количество статей для газеты «Новое обозрение», запрещенных цензурой. Среди материалов, запрещенных в январе 1884 года, «Факты и грезы» Горесмехова (псевдоним Н. А. Опочинина), известная статья Н. Николадзе «Литературные заметки» об освобождении Н. Г. Чернышевского и два анонимных фельетона. Судя по имеющимся данным, один из этих фельетонов принадлежит перу В. Гаршина.
Но сначала несколько слов о газете «Новое обозрение». Характерной чертой русской периодики в Грузии, за исключением, пожалуй, официозного «Кавказа», было постоянное стремление выйти за рамки чисто местных интересов и заострить внимание общества на злободневных проблемах, которые ставила прогрессивная печать центральной России. Поэтому издатели старались привлекать известных русских писателей, публицистов и общественных деятелей к активному участию в деятельности того или иного органа.
В этом отношении большой интерес представляет ежедневная литературно-политическая газета «Новое обозрение», которая выходила в Тифлисе более двадцати лет — с 1884 по 1906 год. Основана она была известным кавказским деятелем, присяжным поверенным А. В. Степановым, бывшим сотрудником николадзевского «Обзора», затем редактором еженедельного журнала «Юридическое обозрение» человеком, который, как писал выдающийся грузинский публицист Н. Николадзе, «сумел в наши смутные времена, среди повальной расшатанности нравственных понятий остаться честным судьей, присяжным поверенным, писателем».2
О том внимании и помощи, которую Нико Николадзе оказывал вновь созданной газете, красноречиво говорят письма А. Степанова к нему. В частности, в письме от 6 января 1884 года читаем: «Дорогой Николай Яковлевич! Не знаю как и выразить Вам мою сердечную благодарность за Ваши заботы о „Новом обозрении“, Поверьте, что я их ценю высоко и никогда не забуду…»3
Николадзе договорился с целым рядом известных писателей и публицистов об их сотрудничестве в «Новом обозрении». Среди них были как сотрудники его «Обзора», закрытого правительством несколько лет назад, так и некоторые столичные литераторы, с которыми он поддерживал тесные связи еще со времен того же «Обзора» и «Отечественных записок», в которых активно сотрудничал сам.
Поэтому, вплоть до № 35, редакция «Нового обозрения» постоянно, из номера в номер, извещала читателей, что за газетой «обеспечено постоянное сотрудничество: гг. Алексея Южного (псевдоним публициста Сидоренко-Панова, который в 80-е годы писал в „Русском курьере“ и „Друге женщин“, -- Г. Д.), К. А. Бебутова, В. М. Гаршина, П. А. Измайлова, С. Н. Кривенко, Н. Я. Николадзе, П. А. Опочинина, А. Н. Плещеева, И. Ф. Тхоржевского, Гл. Ив. Успенского и А. А. Шаврова».
Как видим, в списке значатся имена литераторов, широко известных во всей России. Что касается Глеба Успенского, то он вскоре отказался участвовать в газете, во всяком случае отказался заранее получить гонорар, так как М. Е. Салтыков-Щедрин пригласил его в «Отечественные записки».4 Однако известно, что именно благодаря посредничеству Гл. Успенского в «Новое обозрение» попал неизвестный очерк Решетникова «Филармонический концерт», который только в 1931 году был воспроизведен в «Литературном наследстве» известным исследователем И. И. Векслером.5
До недавнего времени вопрос о каком-либо сотрудничестве в этой газете Всеволода Гаршина оставался открытым. Переписка Н. Николадзе и архивные материалы Тифлисского комитета по делам печати проливают свет на некоторые, неизвестные доселе обстоятельства творческой биографии Гаршина.
В уже цитированном письме к Н. Николадзе А. В. Степанов сообщает: «…Гаршин прислал мне фельетон с Фаусек,6 говоря, что об условиях сотрудничества (нрзб.) в Нов<ом> обозр<ении> знаете Вы и мне напишете…»
В другом письме к Николадзе, касаясь притеснений цензуры по отношению к «Новому обозрению», А. В. Степанов указывает: «…Фельетон Гаршина тоже запрещен».7
При изучении вышеупомянутых анонимных фельетонов мы пришли к выводу, что один из них — «Картинки нового Петербурга» с подзаголовком «Впечатления провинциала» — принадлежит перу Н. Николадзе. Под другим — «Новогодние размышления» — стоит подпись: «Гавриил Г.».
Надо сказать, что ни один известный нам справочник не дает расшифровки этого псевдонима, который, кстати, в «Новом обозрении» больше не встречается. Видимо, это и есть фельетон Гаршина, о котором А. В. Степанов писал Н. Николадзе. Воспроизводим его целиком.
Теперь оно выходит как-то наоборот. Именно те, „кто под землей сокрыт“, таили в сердце и высказывали надежды, скромные и гордые, пустые и истинные, а оставшиеся в живых „мудрые и невежды“ — те, которые встречают наступающий новый год, разучились и желать и надеяться. Точно будто кто-то провозгласил на весь мир „lasciate ogni speranza!“9 И все послушались, и оставили всякие желания и надежды. Есть, конечно, такие упования, которые живут в полной силе и теперь: не говоря об области религии, мы надеемся на прибавку жалования или награду к празднику, на урожай в будущем году, на победу над сопротивляющимся сердцем особы другого пола; но ведь такие упования существовали у людей и во времена царя Гороха, вернее, существуют вечно и не у одних людей, а и у животных. И проводящий <время> на крыше кот надеется изловить лишнюю мышь и прельстить своими воплями кошку. А мы, гордящиеся тем, что живем „не при царе Горохе“ (с каким, иногда несправедливым, презрением произносит человечество эти слова!) и считающие себя не только выше котов, но прямо царями природы, довольствуемся такими же доисторическими и звериными желаниями! Других у нас нет.
Но они были. Скрытые под землей питали их; питали их и многие, еще не скрытые.
Так, недавно еще один из дорогих мертвецов спрашивал: „Когда же придет наступающий день?“10 Он твердо верил, что день придет. Немного раньше его другой, ныне живущий, звал „вперед без страха и сомнения!“ Он твердо верил, что призыв его не звук пустой.
Отчего же теперь никто не спрашивает и никто никуда не зовет?
Одни говорят, что день уже наступает и что мы пришли в самое место, которое подразумевал поэт, зовя нас вперед. Они согласны, может быть, в глубине души с тем, что в этом месте, в течение этого длинного дня жить довольно скверно, но уверяют, что это ничего. Нужно только немного устроиться, вымыть полы в новом помещении, смести накопившуюся паутину, повесить в углу образок, отслужить молебен; если „день“ дает мало свету, то зажечь что-нибудь (некоторые при этом считают необходимым лодыгинские лампочки, другие довольствуются сальным огарком); затем прописать свой вид в ближайшем участке, давать на чай дворнику и швейцару и жить в свое удовольствие, занимаясь кому чем угодно — искусством, науками (например, составлением жизнеописаний знаменитых людей или изысканиями о синтагмах в древнегреческой трагедии), частным благотворительством, патриотическими упражнениями в вопросах восточном, славянском и немецком (об удобнейших способах сцепиться с немцами для взаимного мордобития), решением финансовых задач (стоит ли бумажный рубль полтину золотом или, наоборот, золотой рубль двести копеек бумажных?), заботами о распространении в Болгарии тульских самоваров, газетного полемикой с употреблением, для увеселения публики, ругательных слов и с прописанием имени обзываемого лица всеми буквами… Да и кроме всего этого разве мало найдется в современной жизни безвредных, приятных и удобных занятий. Те же, которые ни к каким занятиям не способны, могут предаться хоть гоголевскому „вышиванию по тюлю“ и принятию в большом количестве пищи и питий.
Это очень счастливые люди, читатель. Томления о недостижимом они не знают (что недостижимого может быть во всем перечисленном?) и радуются и веселятся, не думая о другой жизни, ибо не для них она писана.
Другие счастливыми быть не могут. Они не говорят ни о наступившем дне, ни об обетованном месте, и не потому не говорят, что день еще не наступил и место еще не найдено, а потому, что, по их мнению, всякие подобные разговоры есть один только разврат. „Нет никакого дня!“ — восклицают они.
„Не нужно никуда идти! … Не нужно даже и прибирать ничего“… Нужно уподобиться тому, недавно открытому на Казанской улице в Петербурге домовладельцу, который десять лет просидел в своей комнате, не переменяя белья и платья, не говоря ни с кем и складывая ежедневно получаемые сайки в угол, так что накопилось чуть не полкомнаты. Какой уж тут день! Просто-напросто сиди в углу и „исполняй пути провидения и заветы истории“. Какие пути и какие заветы они не говорят, да, конечно, и сказать не могут, потому что пути свои провидение уже давно перестало открывать смертным, а о заветах истории не узнаешь же в самом деле из учебника Иловайского. Все это дело довольно темное. И потому сиди и обрастай грязью и мхом. И люди, проживающие это миросозерцание, имеют гордый вид, но я думаю, что это самые несчастные люди. Злоба, породившая такое миросозерцание, так велика, что не может найти себе удовлетворения. Страшнее же, отвратительнее и мучительнее неудовлетворенной злобы нет ничего на свете, „ибо для человека нет большей муки, как хотеть отмстить и не мочь отмстить“.11
Само собой разумеется, что и эти люди желаний и надежд никаких не имеют, Первые не имеют по той причине, что, по их мнению, все надежды исполнились, вторые по той, что просто не хотят желать ничего. Где же они? Неужели во всем этом „коловращении жизни“, в этой толкотне да заботе о том, как урвать — законно или незаконно — кусок для пропитания себя с семьей, как заслужить внимание неприступной особы другого пола; вообще — как дожить, сколько-нибудь сносным образом, до тех пор, пока не придет пора протянуть ноги? Человеку свойственно тешить себя иллюзиями, но вряд ли существование надежд и светлых пятен в дущем, пятен, еще неясно мелькающих перед нашими жадными глазами, есть иллюзия. Да если б не было этих проблесков света, не стоило бы и жить. Отчего же не говорит никто? Где те люди, которые носят их в сердце? Отчего вокруг все так безнадежно мрачно? Отчего, когда соберется кучка даже молодых людей, у них нет иных разговоров, кроме переливания из пустого обыденных пустяков жизни в порожнее глупых, ни к чему не прицепившихся анекдотов? Я встречал наступающий новый год в небольшом кружке молодежи, собравшейся по случаю нового года и по случаю дня рождения одного из своих товарищей. Тут было человек пятнадцать молодых людей, товарищей по университету, кончивших курс три-четыре года тому назад; все люди, посвятившие себя ученой или учебной деятельности: магистры разных специальностей, лаборанты здешних ученых лабораторий, „консерваторы“ музеев, учителя гимназий и институтов. Все народ молодой, образованный. Они собрались часов в восемь и до часов трех ночи приговаривали … о поставленных ими единицах, о том, что в каком-то ароматическом ряду одним из них, молодым химиком, замечено какое-то научное неблагоустройство (словом, о мельчайшей и незначительнейшей подробности), о разнице в производстве пива белого, пива черного и портера, зависящей от разных видов бродильных грибков; решали геометрические фокусы, разбирали вопрос о перспективе шара. Штольцы! Соломины! — подумал я. Но скоро наступил другой период вечера: все собрались в угол, так, чтобы уйти от внимания нескольких, сидевших в другой комнате дам, и сгруппировались вокруг одного, который начал рассказывать один анекдот за другим; и какие анекдоты! Щедринские пошехонские рассказы про „хвост“ и т. п., — перлы ума и приличия сравнительно с этими чудищами непристойности, соединенной с бессмысленностью, непристойности неостроумной, ненужной. Все хохотали. Что же, подумал я: почему же и Штольцам не позабавиться? Потом Штольцы и Соломины начали ужинать. И выпили, конечно, изрядно, и это было, конечно, самое лучшее, что они могли сделать. Хоть в нетрезвом виде могли их закрывшиеся, как ракушки, души раскрыть свои створки и показать — что за мякоть скрывается за ними. Я ждал и не дождался. Зажгли жженку; я вспомнил одну жженку и пирушку, описанную у Т. Пассек,12 где сидела иная молодежь, Пьяными голосами говорившая иные речи; не о бродильных грибках в чужом пиве, не об том, что „я хотел поставить ему четыре, да палка-то вышла, а угол нет, карандаш был плохо очинён, ну и вышла единица. Боже мой! Что за скандал подняли!“ — а именно о „надеждах“, о тех, может быть, безумных и детских надеждах, без которых человек, хотя бы и начиненный ароматическими рядами, интегрированием труднейших уравнений и какими-то мудреными „синтагмами“, как рождественский гусь яблоками, все-таки останется чем-то вроде этого, может быть и вкусного, но, все-таки, гуся…
Я ушел поздно, с головной болью от выпитого вина, а еще больше от выслушанных разговоров. И с сегодняшнего дня я решился искать: нет ли где-нибудь человека, у которого есть надежда? Найдем ли мы его к будущему новому году, читатель?
1 января 1884 г.» 13
Фельетон прошел и дополнительную цензуру, о чем говорит документ с грифом попечителя Кавказского учебного округа, который «имеет честь уведомить, что так как в возвращаемой статье не указано ни учебное заведение, ни лицо, о действиях которого говорится в ней, то, не будучи в состоянии судить о степени справедливости изложенных фактов, не вправе высказать мнение против печатания статьи».14
Сочтя, видимо, что попечитель Кавказского учебного округа дал слишком туманную характеристику, Цензурный комитет на своем заседании от 18 января решил фельетон все-таки запретить.
Основным доказательством авторства Всеволода Гаршина является письмо последнего к своему приятелю В. М. Латкину от 23 декабря 1883 года: «6-го были мы вместе с Васей у Х<амонтова>, — собралось на именины человек 15 молодых учителей, адъюнктов, лаборантов и прочей ученой братии. Нехорошее я вынес впечатление. Разговоры об единицах, решение геометрических курьезов, разговоры о трихлорметилбензоломилоидном окисле какой-то чертовщины… — это часть первая. Гнуснейшие в полном смысле слова анекдоты — соединение ужасной чепухи с бесцельной и неостроумной похабщиной (какая-то турецкая или ташкентская) — это вторая. Осповательная выпивка — третья. И больше ничего. Ни одного не только разумного, а хоть сколько-нибудь интересного слова. Право, какое-то одичание…» 15
В «Новогодних размышлениях» почти дословно повторяется этот эпизод празднования именин, что подтверждает принадлежность фельетона перу Всеволода Гаршина. Псевдоним «Гавриил Г.», вероятно, надо будет присоединить к таким известным псевдонимам В. М. Гаршина, как Г-н, В; Р. Л.; Homme qui pleure (L').16
Мы уже говорили, что в «Новое обозрение» этот фельетон попал по инициативе Н. Николадзе. Трудно сказать с уверенностью, кто познакомил последнего с В. Гаршиным. Возможно, это был Глеб Успенский, у которого с грузинским публицистом сложились дружеские отношения еще со времен сотрудничества в «Обзоре». В начале 80-х годов Н. Николадзе снова живет в Петербурге, где принимает активное участие в прогрессивных периодических изданиях. В. Гаршин приезжает в Петербург в конце 1882 года и с декабря начинает работать в Управлении железных дорог. Мизерного оклада не хватает на жизнь, и писатель, которого Н. Николадзе назвал одним из «нежнейших, задушевнейших талантов русской литературы», вынужден подрабатывать в должности приказчика при складе. В своей статье из цикла «На праздники», откуда мы взяли характеристику В. Гаршина, Н. Николадзе так описал одну из своих встреч с писателем: «…Талант бесспорно составляет величайшую силу в мире, из всех общественных, это правда. Но люди не знают, что нет на свете более хрупкой, более нежной и скорее улетучивающейся силы, как талант. Эта сила точь в точь так же хрупка, как и редка; она требует нежного, бережного ухода за собой… В развитых средах, где имеется правильное понятие о полезности и редкостности этого божьего дара, его берегут, развивают, холят и оберегают от всяких зол и напастей. У нас же — еще никто не понимает: не понимает не только среди темного люда, но и даже интеллигенция в лице лучших своих представителей. Вы не можете представить всей моей душевной скорби, когда я, в Петербурге, по делам своей службы, наткнулся на Вс. Гаршина: он состоял в должности секретаря в канцелярии заведывающего делами общего „съезда представителей русских железных дорог“, за какие-нибудь 75 р. в месяц. И так как этих денег, очевидно, не хватало ему на прокормление семьи, то он остальное свободное от службы время проводил в должности приказчика при складе — в гостином дворе произведений царскосельской бумажной и обойной фабрики. Я так и обмер при этом открытии. Как, один из крупнейших талантов русской литературы, надежда всего, что в России алкало и жаждало обновительных веяний в родной беллетристике, должен посвящать свои умственные и жизненные силы такой работе, из-за куска насущного хлеба? Разве Пушкин или Белинский, в виду такого факта, не поставили бы на ноги всех своих близких и знакомых, не крикнули бы им, что это — позор для современников, что это — преступление перед потомством. Талант имеет свои права, свои законы — толпе они не понятны». Николадзе убежден, что Гаршин «заглох жертвой» не «безвременья», как сказали на его ранней могиле, а «безглавия». Статья эта была написана для «Нового обозрения» по поводу смерти В. Гаршина и тотчас же была запрещена цензурой.17
Возможно, именно во время описываемой встречи и зародилась у Николадзе мысль привлечь В. Гаршина к участию в новом периодическом органе, каким через год и стала газета «Новое обозрение».
1 В. М. Гаршин, Сочинения, Гослитиздат, М. —Л., 1963, стр. 445.
2 Н. Николадзе. На праздники. «Новое обозрение», 1887, № 1226, 12 июля,
3 Письма русских литературно-общественных деятелей к Н. Я. Николадзе, Изд. «Заря Востока», Тбилиси, 1949, стр. 53.
4 См. там же, стр. 75, 122.
5 «Литературное наследство», I, 1931, стр. 291—297. Здесь же помещен и второй очерк Решетникова — «Трудно поверить», впервые появившийся в «Новом обозрении» при содействии Н. Николадзе.
6 Близкий друг В. Гаршина, Виктор Андреевич Фаусек, активно участвовал в «Новом обозрении», где за подписью «В. Ф.» часто появлялись его «Литературные заметки». В примечаниях к цитируемому письму комментаторы перепутали Виктора Фаусека с Вячеславом Фаусеком. Дело в том, что оба они подписывались псевдонимом В. Ф., но в 1884 году это была подпись Виктора Фаусека (см. об этом: И. Ф. Масанов. Словарь псевдонимов в четырех томах, т. I. M., 1956, стр. 206).
7 Письма русских литературно-общественных деятелей к Н. Я. Николадзе, стр. 54.
8 Начало некрасовского стихотворения «Новый год». Кстати, в комментариях к первому тому собрания сочинений Некрасова сказано, что, по свидетельству В. М. Латкина «„Новый год“ был одним из любимейших стихотворений» его друга Гаршина (Н. А. Некрасов, Полное собрание сочинений и писем, т. I, Гослитиздат, М., 1948, стр. 535).
9 «Оставь всякую надежду!» (итал.) — цитата из «Божественной комедии» Данте (Ад, песнь III, 7).
10 В гранках опечатка — у Добролюбова «настоящий день».
11 Цитата из повести Гоголя «Страшная месть».
12 Имеются в виду воспоминания Т. П. Пассек «Из дальних лет» (см. главу «Последний праздник дружбы»).
13 ЦГА Грузинской ССР, ф. 480, оп. 1, ед. хр. 588.
14 Там же.
15 В. М. Гаршин, Полное собрание сочинений в трех томах, т. III, «Academia», M. —Л., 1934, стр. 305.
16 И. Ф. Масанов. Словарь псевдонимов, т. IV, стр. 122. Может быть, Гаршин, хорошо знавший и любивший русскую историю, выбрал для псевдонима «Гавриил Г.» имя своего тезки — одного из русских удельных князей XII века Всеволода Мстиславовоича, внука Мономаха, получившего при крещении имя Гавриил.
17 Полностью статья воспроизведена в сборнике «<грузинские символы>» кн. 1 (Тбилиси, 1945, стр. 124—128).