Нищие
правитьБлизился вечер, бледный, неопределенный свет освещал еще небо, когда два монаха возвращались со сборов в свой монастырь, обойдя деревни в окрестностях. Их доминиканские рясы были покрыты пылью, и ноги исцарапаны дорожным терновником.
В Испании царствовал тогда Филипп II. Деревни были в полном запустении, земля не возделывалась, потому что крестьяне променяли свои орудия земледелия на военное оружие. Под руководством сержантов фанфаронов, с громкими голосами, извергавшими проклятия, с шапками набекрень, они позволяли себя зачислять в войска герцога Альбы, находившиеся в Фландрии.
Жалостно опустила свои золотистые головки рожь, и в широких полях не слыхать было ни одного голоса. Еле когда слышался резкий крик цикады, или тихий, тяжелый полет коршуна.
День был удачный для нищенствующих монахов. Проходя из деревни в деревню, они при своем появлении были окружены сперва ребятами, сбегавшимися чтобы поцеловать их руки, затем подходили женщины, становившиеся на колени, чтобы получить их благословение, при чем они горько плакали. Мужчин не было. Все были на войне, разве, кое-где какой-нибудь дряхлый старик старался разобрать письмо от солдата, сражавшегося в Анвере. Монахи удваивали свои благословения по мере того, как увеличивался объем их мешков. Их слова являлись песней надежды. В монастырях молились об окончании войны. Там слышали, что Монарх решил даровать свободу Фламандцам и что знаменитые испанские воины, покрытые славой, возвращаются в отечество, многие с высокими чинами. И вот женщины принимались креститься и предлагали вместе с восковыми свечами лучшие куски своего хлеба, лучшую птицу и горстями совали мелкую монету.
Монахи покинули последнюю деревню, уже тогда, когда заходящее солнце освещало вдали колокольню их монастыря лучами заката. Они выбрали окольную дорожку через громадную пустынную долину, монотонность которой, разнообразилась только развалинами вымершего и покинутого городка, остатки башен которого вырисовывались на потемневшем горизонте. На вершине высокого тополя какая то ночная птица выводила свою мрачную, полную страшных предзнаменований, песню.
Святые -отцы шествовали в молчании. Их озлобленные лица ясно выражали злобу и гнев, которые они питали друг к другу. На одном из перекрестков дороги брат Жуан де ла Мерсед остановился и проговорил:
— Вы признаетесь в своем преступлении? — сказал он с гневом. — Вы признаетесь, что вы клятвопреступник, покинутый Богом?
Брат Леонардо кивнул утвердительно в ответ.
— Значит вы упорствуете? — повторил его спутник.
— Да, упорствую.
— Подумайте хорошенько, что эта женщина может только принести вам горе и несчастие. Она привлечет на вас проклятие!
— Я это знаю.
— Вы навлечете на себя святой гнев Настоятеля и для таких грешников, как вы, зажжены адские огни!
Ответа не последовало. Брат Жуан выпрямился с видом грозного упрека. Его глаза горели гневом в полумраке сумерек, а правая рука поднялась с угрожающим жестом.
— Увидим, кто из двух победит. Вы ее любите, люблю ее и я. Клянусь, что я готов перенести за нее все адское пламя. Пусть ее руки и глаза будут моими, и я согласен терпеть потом вечные муки.
Брат Леонардо расхохотался:
— Я знал вашу тайну! Вам не столь противен чужой грех, как собственное бессилие! Оно вам ненавистно!
И он улыбнулся с презрение любимого человека, избранника.
Брат Жуан сдержал свой гнев и продолжал благочестивым тоном:
— Проклятые бабы! Скольких монахов они отправили в ад. Почему бы этой женщине принадлежать только одному, если двое сжигаемы одинаковым пламенем? Зачем одному оставаться в стороне, с адским огнем неутоленной страсти? Почему бы им обоим не разделить земного наслаждения, за которые им придется вместе переносить вечные муки? Я говорю вам как брат. Мне известно ваше преступление, и могу погубить вас. Уступите мне ее на одно мгновение, и я сделаюсь вашим сообщником. Сделайте это хоть из жалости!
Брат Леонардо не захотел даже ответить. Он пошел дальше, влача свои сандалии, а брат Жуан следовал за ним, продолжая ворчать. Это была дьявольская страсть, зажженная падшим ангелом. У этой цыганки душа была чернее ее лица. Чтобы избежать чар ее глаз, монах прибегал ко всем средствам рекомендованным их орденом. Он и постился, и всячески убивал свои страсти молитвой, власяницей и веригами. Ничто не помогало; роковые, черные глаза победили все.
Брат Леонардо слушал эти жалобы, не трогаясь нисколько. Он сознавал свой грех и наказание его не страшило. Его душа, казалось, тонула в наслаждении своим счастием. А этот человек… Ба! что ему до страданий другого, если Флоризела только для него одного хранила мед своих уст? Если она упадет, вся дрожащая в его объятия, он сумеет защитить свое сокровище от всякого нападения.
Ночь уже наступила, когда монахи вернулись в монастырь. Привратник освободил их от мешков и сообщил, что братия на хорах. Сборщики присоединили свои голоса к голосам молящихся. Эго были большей частью старики с седыми бородами. После общей молитвы монахи тихими стопами разошлись по холодным коридорам в свои кельи. Через несколько минут были всюду погашены огни, и весь монастырь погрузился в безмолвие.
Брат Жуан не спал, он открыл окно своей кельи, и облокотясь на него, среди тайн ночной тишины и мрака, обдумывал планы своего мщения. Проходили часы. Все спали в монастыре, и бледная луна освещала своим грустным светом потемневшее небо. Монах, мечтая о мщении, подстерегал удобный для него момент, терзаясь муками ревности. Он знал, что она придет проклятая, придет для другого. В это время вдруг послышался шорох. Брат Жуан замер. Он прислушался. Больше ничего не было слышно. Затем снова шум повторился, монах старался вглядеться в темноту. Ничего не было видно. Но вдруг над самым его окном, открылось окно верхней кельи. Послышался голос брата Леонарда:
— Ты здесь, любовь моя?
Брат Жуан затаил дыхание.
— Да, я здесь, — прозвучал еле слышный ответ.
Затем наступило молчание, показавшееся ревнивцу целым веком мучений.
— Не видал ли тебя кто? Флоризела, нас подозревают!
Ответа не последовало. Брат Жуан судорожно сжимал ручку своего ножа. Его сердце замирало. Послышался решительный голос брата Леонарда:
— Полезай!
Брату Жуану послышался шум опускаемой веревки.
— Обвяжи ее вокруг пояса, как и в те разы.
Брату Жуану не было ничего видно. Но его ревность все угадала. Стройная фигурка Флоризелы поднималась. Сейчас он увидит наравне с собой очаровательную головку, сперва кудрявые волосы, потом красивый лоб, и наконец чарующие глаза…
Из верхнего окна соперник медленно поднимал красавицу. Брат Жуан протянул руку и ощупал веревку. Блеснула сталь ножа, и на землю, с страшным криком, рухнуло тяжелое тело. В эту минуту вышла из облаков луна и покрыла светлым покровом распростертое тело Флоризелы.
Вскоре брат Жуан вкусил блаженную кончину. Цыганку похоронили где-то у ограды монастыря, и на перерытой земле выросли цветы. Каждую ночь нищенствующий монах приходил молиться на этой могиле. Он бродил по окрестным деревням, окруженный всеобщей ненавистью деревенского люда, под подозрением полиции и под бременем сознания великого преступления и вечного проклятия.