Ничьи деньги (Ремезов)/РМ 1880 (ДО)

Ничьи деньги
авторъ Митрофан Нилович Ремезов

Опубл.: 1880. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

Ничьи деньги.

I.

Рѣчка Липовка, совершенно незначительная, почти ручей, казалась настоящей рѣкой хоть куда, когда запруживалась мельничная плотина въ с. Боровомъ; да то ниже мельницы ее могли переходить вбродъ куры. Это не мѣшало однако же Липовкѣ играть важную роль въ географіи уѣзда, пропечатываться ежегодно и многократно въ докладахъ земской управы и въ журналахъ земскихъ собраній; съ ея названьемъ неразлучны были воспоминанья о о самыхъ бурныхъ засѣданіяхъ этихъ собраній, о паденіи министерства, т. е. управы, о забаллотированьи въ гласные одного генерала, о конфузѣ, причиненномъ другому переоцѣнкой кто мельницы; о Липовкѣ говорилось даже въ губерніи. Ея значенье основывалось, главнымъ образомъ, на томъ, что она отдѣляла черноземную часть уѣзда отъ песчаной, двигала пять нарядныхъ мельницъ, весной бушевала, какъ Подкумокъ, и, къ великому отчаянью управы и подрядчиковъ, ежегодно срывала земскіе мосты. Потому-то каждую весну, передъ ея бурливостью, дрожали мельники и мостовщики, каждую осень — при ея имени — трепетала управа; ломали головы коммиссіи и гремѣли мѣстные витіи — и прославилась рѣчка Липовка, не смотря на то, что ее куры вбродъ переходятъ, прославилась и знать себѣ ничего не хочетъ, натворитъ бѣдъ въ Апрѣлѣ, а въ Маѣ тихохонько, едва замѣтно течетъ въ красивыхъ, лѣсистыхъ берегахъ, послушно ворочаетъ мельничныя колеса, — въ Сентябрѣ ея имя волнуетъ торжественныя собранія, а она скромненько перебираетъ толчеи, околачивая мужнчью коноплю.

Въ то время, къ которому относится начало нашего разсказа, р. Липовка еще не имѣла громкой извѣстности, установившейся за нею теперь; она еще не пропечатывалась; въ земствѣ о ней не говорилось; само земство только что начинало свое существованье и еще не знало, что дѣлать: строить ли новые мосты, или ломать старые. Былъ Май; рѣчка продѣлала всѣ свои проказы и угомонилась, плотины запружены, верховыя мельницы успѣли набрать воды вдоволь и спѣшно, кое-какъ, пока безъ конкуренціи, перемалывали рожь крестьянамъ, наголодавшимся за время весенней распутицы и перерыва въ помолахъ. Первая по теченію мельница села Бароваго уже работала во всѣ снасти; — воды было съ избыткомъ, прудъ налился вровень съ берегами, выше рѣка извивалась блестящей лентой между выгономъ и только что зазеленѣвшимъ яровымъ полемъ, огибала старинный, барскій садъ, мелькала между перелѣсками и полями и рѣзкимъ, крутымъ поворотомъ скрывалась за обрывомъ, поросшимъ темнымъ, вѣчно-зеленымъ боромъ. По усмирѣвшей глади еще мутной воды быстро скользилъ на веслахъ вверхъ противъ теченія щегольской яликъ, издѣліе мастерскихъ яхтъ-клуба. На передней скамейкѣ, низко наклонивши голову и усердно работая веслами, сидѣлъ здоровый, широкоплечій господинъ въ сѣромъ весеннемъ костюмѣ, далеко не новомъ, не модномъ, сѣрый выцвѣтшій и, измятый фётръ валялся на днѣ лодки. Косые лучи близкаго къ закату солнца огнемъ горѣли на ярко-рыжихъ волосахъ гребца, на его рыжей, коротко остриженной бородѣ, въ упоръ били въ крупное лицо, загорѣлое краснымъ загаромъ блондиновъ, и не безпокоили его, точно ласкали давняго знакомца, стараго пріятеля. У руля сидѣла молодая дѣвушка по лицу, по туалету, по всей ея фигурѣ, въ этомъ нельзя было ошибиться, нельзя было принять ее за замужнюю. На свѣжемъ, скорѣе миломъ, чѣмъ красивомъ лицѣ еще не совсѣмъ исчезъ пушокъ дѣтства; виднѣлась дѣтская минка и смѣлая, и конфузливая въ одно и тоже время; простеньвое ситцевое платье ловко обхватывало стройную, гибкую талію, обрисовывало ея не вполнѣ развившіяся формы; темно-каріе глаза смотрѣли мягко, прямо и довѣрчиво, — жизнь не успѣла коснуться ихъ, недлинные, почти черные волосы падали на плечи и вились на концахъ крупными волнами; широкополая, соломенная шляпа была сдвинута на бокъ и закрывала лицо отъ солнца; зонтикъ лежалъ рядомъ съ измятымъ фетромъ. Оба пассажира ялика молчали; въ тиши вечера раздавались только рѣзкіе и сильные удары веселъ, да рокотъ воды подъ килемъ. Еще два — три взмаха, и лодка вбѣжала въ тѣнь обрыва, поросшаго лѣсомъ.

— Антонъ Васильевичъ! — окликнула дѣвушка гребца.

— А? отозвался онъ, встряхивая головой и поднимая глаза на свою спутницу.

— Довольно, домой пора. Неужели вы еще не устали?

— Нѣтъ, а что?

— Да посмотрите гдѣ мы, — вѣдь боръ, это четыре версты. Кладите весла, я поверну.

Весла неровно громыхнули о желѣзныя уключины и легли поперекъ лодки; яликъ слегка накренился подъ давленіемъ руля, послушно описалъ небольшой полукругъ и стадъ кормой къ теченью. Антонъ Васильевичъ вынулъ платокъ, отеръ имъ лобъ и виски, тряхнулъ еще разъ рыжей головой и закурилъ папиросу.

— Въ самомъ дѣлѣ, кажется, усталъ немного, — проговорилъ онъ, передергивая плечами и расправляя мускулистыя руки. ,

— И за пріятной бесѣдой не замѣтили ни времени, ни усталости, — звонко смѣясь, сказала дѣвушка.

Во всю прогулку она не проронила ни слова.

— Хмъ!… Гребецъ еще разъ отерся платкомъ; покраснѣть онъ не могъ, уже некуда было, вмѣсто краски на лбу проступило нѣсколько капель пота.

— Хмъ! Вы вѣдь знаете, Евгенія Александровна, что я не мастеръ разговоры разговаривать, за что же человѣка въ конфузъ вводить? Я сконфуженъ.

— Простите, я не хотѣла васъ сконфузить, — отвѣчала дѣвушка. Я, впрочемъ, сама не очень поощряла васъ къ разговорамъ. Сказать вамъ правду? Я и кататься васъ позвала, чтобы уединиться.

— Спасибо и на томъ.

Антонъ Васильевичъ хихикнулъ какъ-то носомъ.

— Не то совсѣмъ. Вотъ теперь вы меня сконфузили. Квитъ, стало быть. Я уѣхала съ вами, чтобы не быть тамъ съ maman, съ Natalie и m-me Laroche, чтобы уединиться съ вами однимъ, молчать, когда я хочу, и говорить, когда мнѣ вздумается, говорить, что вздумается, и, наконецъ…

— Что же, наконецъ?

Онъ досталъ и закурилъ другую папиросу.

— Спросить васъ… она опять остановилась.

— О чемъ? Извольте спрашивать.

— Скажите мнѣ, Антонъ Васильевичъ, всю правду… Какъ вамъ нравится Трипольцевъ? Какого вы о немъ мнѣнія?

Дѣвушка наклонилась и пальцами брызгала воду.

— Трипольцевъ? Антонъ Васильевичъ тоже нагнулся, поднялъ свой фетръ, внимательно осмотрѣлъ его, точно въ первый разъ видѣлъ какую диковину, расправилъ и опять положилъ на мѣсто. — Трипольцевъ… развѣ вы не знаете?

— Нѣтъ, тихо проговорила дѣвушка.

— На что же это вамъ нужно?

— Я хочу знать… Она искоса посмотрѣла на Антона Васильевича, не поднимая головы. Непремѣнно хочу.

— Извольте, — онъ мнѣ совсѣмъ не нравится.

— Почему?

— На это и отвѣчать не умѣю. Вы спросили, — нравится ли мнѣ; я отвѣтилъ, — нѣтъ. Вы хотите знать, какого я о немъ мнѣнія, отвѣчу никакого; я его очень мало знаю, о немъ ровно ничего не знаю, какъ и всѣ здѣсь. А почему онъ мнѣ не нравится?.. потому, что у него глаза такіе… Э; да что тамъ, ну хоть бы потому, что вамъ очень нравится, — выпалилъ вдругъ Антонъ Васильевичъ и осѣкся, точно самъ испугался своего голоса, своей храбрости.

Дѣвушка быстро выпрямилась и пристально посмотрѣла на своего спутника. Яликъ качнулся и повернулъ къ берегу; руль не управлялъ имъ. Антонъ Васильевичъ взялъ весла и справилъ ходъ. Оба смолкли. Багровый край солнца еще разъ мелькнулъ на горизонтѣ и скрылся; надъ рѣкой и прибрежными озерцами курился тонкій паръ и низко расползался туманомъ по зеленому бархату луговъ и полей; изъ кочковатаго болота слышалось кряканье утокъ; набѣжавшій вѣтерокъ изрябилъ зеркальную поверхность воды и шелохнулъ молодой листвой ветелъ, окаймляющихъ садъ; отъ мельницы доносились по зорѣ стукъ колесъ, скрипъ мужичьихъ возовъ, гомонъ людскихъ голосовъ надъ селомъ тянулось облако пыли, и еще не смолкъ отдаленный топотъ возвращающагося табуна, безцѣльный лай деревенскихъ собакъ. Въ воздухѣ становилось свѣжо и сыро.

— Кажется ясно, какъ бы про себя, тихо сказалъ Антонъ Васильевичъ, прерывая неловкое молчаніе.

Евгенія Александровна неувѣренно засмѣялась искусственнымъ смѣхомъ; она только начинала учиться такъ смѣяться, и сама чувствовала, что выходитъ плохо.

— Такъ стало быть для того, чтобы заслужить ваше нерасположеніе, стоитъ только мнѣ понравиться?

— Да, стоитъ человѣку вамъ понравиться, и онъ заслужитъ или полнѣйшее мое расположеніе, или такое же полнѣйшее нерасположеніе. Это по человѣку глядя. То, что васъ тамъ прель… нравится въ господинѣ Трипольцевѣ, то мнѣ просто противно… Евгенія Александровна, прежде чѣмъ…. чѣмъ онъ вамъ еще больше понравится, надо узнать его всего, узнать….

— Пудъ соли съѣсть съ нимъ?

— Хотя и меньше; а вы съ нимъ одной солонки не съѣли. Вы даже не знаете, какого цвѣта его, вѣчно бѣгающіе, глаза. Онъ ими ни на кого прямо не смотритъ. Вѣдь не знаете?

— Вотъ пристань. Троньте лодку весломъ, проговорила дѣвушка.

Дожидавшійся у пристани лакей подалъ ей тальму и доложилъ, что пріѣхали княгиня и господинъ Трипольцевъ.

II.

Анна Михайловна Дорохова, урожденная Самурова, владѣтельница с. Бороваго, овдовѣла за пятьнадцать лѣтъ до начала нашего разсказа и съ тѣхъ поръ безвыѣздно жила въ деревнѣ. Замужъ она вышла уже немолодой, страстно влюбившись въ пожилаго, очень умнаго, образованнаго, почти ученаго, генерала Дорохова, небогатаго, некрасиваго и невзрачнаго мечтателя и мистика, бывшаго когда-то ревностнымъ массономъ, членомъ библейскаго общества. Ее, тоже мечтательную, съ сердцемъ открытымъ для добра, жаждущимъ свѣта и истины, плѣнили восторженно-туманныя рѣчи немолодаго человѣка, юношески увлеченнаго своими неясными идеями, вѣрующаго въ добро и правду, чающаго обновленія, міра любовію къ Богу, любовію къ ближнему. Сердце сердцу вѣсть подало; они сошлись, влюбились другъ въ друга, стали мужемъ и женой, жили въ столицахъ, за границей, въ деревнѣ, и мечты ихъ жили съ ними полной жизнью; ихъ увлеченіе другъ другомъ и соединившими ихъ идеями пережило всѣ житейскія испытанія, всѣ искусы пятнадцатилѣтняго супружества; могильная плита разлучила ихъ, но не разъединила. Какъ за пятнадцать лѣтъ до смерти Дорохова, утромъ, на другой день свадьбы, Анна Михайловна склонилась на колѣна рядомъ съ мужемъ передъ рѣзнымъ распятіемъ въ его кабинетѣ, такъ и теперь, черезъ пятнадцать лѣтъ послѣ его смерти, она каждое утро приходила къ тому же аналою и передъ тѣмъ же символомъ вѣчнаго спасенія возносила молитву своей вселюбящей души, изливала ее скорби и волненія, искала мира, утѣшенія, помощи свыше и указанія, благодарила, славословила, лила слезы умиленія и отходила бодрая, съ возстановленными силами, съ обновленной, не старѣющейся душой. Разъ въ жизни; разъ въ тридцать лѣтъ не подошла она къ этому источнику духовной силы и едва не сдѣлалась жертвой отчаянія. Это было въ день смерти мужа. Съ нимъ, показалось ей, все для нея кончилось на землѣ, съ его послѣднимъ вздохомъ точно отлетѣли отъ нея свѣтъ и счастіе. Непроглядная тьма охватила Анну Михайловну, порвались въ сердцѣ струны, всегда такъ чуткія ко всему прекрасному, замолкли въ умѣ голоса, всегда призывавшіе ее на служеніе всему хорошему; безъисходное горе, мрачное отчаяніе сдавили все ея существо своими страшными тисками.

Обрядъ погребенія былъ конченъ. Анна Михайловна вернулась изъ церкви, безучастно взглянула на толпу гостей, на толпу заплаканныхъ слугъ, по свѣтской привычкѣ нашла слова извиненія и ушла въ свою комнату, поручивши всѣ домашнія заботы кому-то изъ близкихъ сосѣдей, пріятелей покойнаго. Въ домѣ суетились, ѣли, пили, тризну правили, а она сидѣла одна безъ мыслей, безъ впечатлѣній, почти безъ чувства. Дверь отворилась, колыхнулась и зашелестила драпировка, — вошелъ кто-то. Анна Михайловна не подняла головы, не взглянула на вошедшаго.

— Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, аминь, — проговорилъ гость. Миръ и благодать Господа нашего Іисуса Христа да будетъ съ тобой!

То былъ старикъ монахъ, духовникъ супруговъ Дороховыхъ, опоздавшій къ похоронамъ.

— Батюшка, отецъ Анатолій! Она встала, чтобы принять его благословеніе, и опустилась на колѣни передъ старцемъ:

— Не передо мной грѣшнымъ и недостойнымъ должно падать ницъ. Не мнѣ, худому, дать тебѣ силу перенести утрату. Господь, посылающій испытанія, посылаетъ и утѣшеніе, и силу…. Ему же подобаетъ всякая слава и честь, и поклоненіе во вѣки вѣковъ. Къ нему прибѣгать, ему молиться должно, Анна! Пойдемъ!

Старикъ взялъ ее за руну, провелъ по опустѣвшимъ комнатамъ въ кабинетъ покойника, рядомъ съ ней опустился на колѣни передъ рѣзнымъ распятіемъ, надъ аналоемъ, и началъ внятно читать дивный псаломъ «Помилуй мя, Боже». Молитва вѣры спасла болящую душу.

— Отецъ Анатолій, говорила на другой день Анна Михайловна своему духовнику, — знаете, я сегодня почти всю ночь молилась и думала. Я никому не нужна здѣсь; дѣтей у меня нѣтъ, ничто не привязываетъ меня къ міру. Я подумала идти въ монастырь. Мнѣ кажется, я тамъ только найду полный покой и отраду.

— И ошибетесь, Анна Михайловна, отвѣтилъ старый монахъ, тамъ-то, именно, вы и не найдете того, чего ищете, что нужно вамъ. Я сорокъ лѣтъ монахомъ и по горькому опыту многое знаю. Я около десяти лѣтъ вашимъ духовникомъ и хорошо знаю васъ, и скажу вамъ — вы не для монастыря созданы, не для монастыря жили, не потому чтобы вы были ниже монашества, а быть можетъ наоборотъ. Въ міру спастись можно такъ-же, какъ и въ монастырѣ; вездѣ можно молиться и творить волю Господню. Но въ монашествѣ нужно отрѣшиться не только отъ зла мірскаго, но и отъ мірскаго добра, отъ мірской любви и связей. А вы не въ силахъ этого сдѣлать, для васъ не перестанетъ существовать образъ вашего покойнаго супруга, вы не отрѣшитесь отъ привязанности къ вашимъ роднымъ, и скоро почувствуете, что не можете исполнить принятаго на себя. Это будетъ горше теперешняго. Для того, чтобы быть монахомъ нужно особое призваніе, нужно, чтобы человѣкъ шелъ въ монастырь въ силу невозможности противустоять этому призванію, а не отъ горя уходилъ бы изъ міра. Вы сказали, что никому не нужны, и тоже ошибаетесь. Въ міру вы нужнѣй, чѣмъ въ монастырѣ… никто не скрываетъ свѣтильника, а ставитъ его на высоту…. Вы говорите, что у васъ нѣтъ дѣтей, и опять-таки ошибаетесь, — полгода тому назадъ умерла сестра вашего мужа; у нея осталась крошка дочь, — сдѣлайтесь ея матерью. Отецъ этой малютки еще молодъ, на службѣ…. дитя попадетъ въ руки наемниковъ, быть можетъ, мачихи…. Вы сдѣлаете добро ребенку, сдѣлайте это для Бога и для себя. Въ міру богоугодное добро легко соединяется съ личнымъ дѣломъ, въ монастырѣ нѣтъ…

Долго еще бесѣдовали они на эту тему. Совѣты отца Анатолія сдѣлали свое дѣло. Черезъ недѣлю маленькая, двухъ-лѣтняя Жени была передана отцомъ на воспитаніе Аннѣ Михайловнѣ. Еще черезъ мѣсяцъ ея родной братъ привезъ къ ней свою дочь Наташу, почти ровесницу Жени. Анна Михайловна съ восторгомъ приняла дѣвочекъ, какъ посланницъ свыше, какъ утѣшеніе, какъ обязанности; она стала матерью.

Дѣвочки привязались къ своей maman, души въ ней не чаяли, боготворили ее. Выросли дѣвочки, стали взрослыми дѣвицами, и ихъ дѣтская любовь превратилась въ нѣжное уваженіе, въ безграничное довѣріе къ умной и милой воспитательницѣ. Это былъ, впрочемъ, единственный пунктъ, на которомъ сходились сестры, какъ онѣ привыкли съ дѣтства звать другъ друга; во всемъ остальномъ онѣ были совершенно непохожи одна на другую, ни наружностію, ни характерами. Жени, какъ уже выше сказано, не могла назваться хорошенькой, зато была мила необыкновенно, сама того не подозрѣвая. Наташа, въ 17 лѣтъ, была уже вполнѣ развившейся, настоящей красавицей, отлично знала это, знала цѣну красотѣ и въ глубочайшихъ тайникахъ своего юнаго сердца лелѣяла довольно точно опредѣленную надежду въ свое время воспользоваться, съ возможно большей для себя выгодой, этимъ драгоцѣннымъ даромъ небесъ. Жени была тиха, немного застѣнчива, смутно мечтала о любви и мирномъ счастіи, съ наслажденіемъ слушала разсказы старой maman про ея покойнаго мужа, съ нею вмѣстѣ перечитывала, Богъ знаетъ, въ который разъ, его письма, по указанію старухи, разыскивала его замѣтки на поляхъ книгь, читала вслухъ цѣлыя главы, отмѣченныя его краснымъ карандашемъ.

— Какая вы милая, maman, какая прекрасная! Вы настоящій ангелъ! — восторженно говорила иногда Жени послѣ такихъ бесѣдъ съ Анной Михайловной.

— Нѣтъ, Жены, не я, не я. Онъ ангелъ; онъ сдѣлалъ меня такой онъ зажогь во мнѣ искру Божію; онъ далъ мнѣ свѣтъ душевный.

— Какъ вы были счастливы, maman!

— Да, дитя мое, велика была ко мнѣ милость Господня. Великое счастье стать близко къ такому человѣку…. Нѣтъ его съ нами, — но духъ его не покидаетъ насъ и не покинетъ. Онѣ тамъ въ лучезарномъ свѣтѣ молится за насъ.

— Maman, пойдемте и мы молиться съ нимъ, за него….

— Пойдемъ, дитя мое, Господь тебя не оставитъ.

И онѣ рядомъ становились на колѣни передъ распятіемъ; ихъ слезы, какъ драгоцѣнные брилліанты падали и мѣшались въ прахѣ, а души возносились и утопали въ блаженствѣ горнихъ высотъ.

Наташа не чувствовала, не понимала ни ихъ восторговъ, ни ихъ слезъ; для нея разсказы Дороховой, чтеніе пожелтѣвшихъ отъ времени писемъ были повтореніемъ старыхъ, скучныхъ исторій, перебираньемъ ненужнаго хлама. Мечтала и Наташа, но иначе: въ ея юной, прелестной головкѣ смутно проносился шумъ никогда невиданнаго ею бала, блескъ и роскошь большаго свѣта; ее окружали не люди, а шитые мундиры въ звѣздахъ и лентахъ; не идеалы, а жемчуга и брилліанты заставляли вздрагивать ея молодое сердечко. Въ тихомолку ей сочувствовала M-me Laroche и не прочь была пуститься порой вмѣстѣ съ Наташей въ фантастическія экскурсіи мечтаній, не прочь была иногда слегка усмѣхнуться, когда молодая дѣвушка шутя говорила: «Maman et enie pleurnichent dei nouveau sur leurs vieilles epistoles». — Все это, однако, не мѣшало Наташѣ горячо любить Анну Михайловну и Жени. Она подтрунивала надъ ихъ pleurnicherie и жестоко огорчилась бы, если бы maman забыла позвать ее на утреннюю или вечернюю молитву, сообща въ завѣтный уголъ въ кабинетѣ.

Ученье дѣвушекъ шло своимъ чередомъ. Мадамъ Ларошъ, очень образованная особа, почти bas bleu, обучала ихъ весьма основательно французскому, нѣмецкому, англійскому языкамъ и музыкѣ; законъ Божій (по Филарету) и ариѳметику преподавалъ приходскій батюшка, отецъ Стефанъ, по старому, не мудрствуя лукаво; хромала немножко отечественная грамота, но Анна Михайловна махнула на нее рукой послѣ нѣсколькихъ неудачныхъ попытокъ брать въ домъ русскихъ учителей и учительницъ и начала сама читать съ дѣвочками по указаніямъ, почерпаемымъ изъ классическаго труда А. Д. Галахова.

Въ 17 лѣтъ Жени и Наташа были дѣвицами, образованными на славу; неизмѣримо выше и дѣльнѣе большинства своихъ свѣтскихъ ровесницъ. Въ обществѣ недостатка не было; большое сосѣдство, когда-то богатыхъ помѣщиковъ, поубавивши великолѣпія, поурѣзало старо-барскія затѣи въ видѣ крѣпостныхъ оркестровъ и псаренъ, но жило попрежнему радушно и весело, не задавало пировъ и банкетовъ, а молодежь попросту и отъ души отплясывала подъ фортепьяно.

Самыми частыми гостями Анны Михайловны были ея старая пріятельница княгиня Вадловская и Антонъ Васильевичъ Ожерельевъ. Объ немъ-тo и нужно сказать, нѣсколько словъ. Лѣтъ пять до начала нашего разсказа, онъ кончилъ курсъ въ Московскомъ университетѣ и уѣхалъ на два года за границу съ тѣмъ, чтобы вернувшись сдать надлежащіе экзамены и получить профессуру. Съ Германскими дипломами въ чемоданѣ, онъ проѣхалъ прямо въ деревню къ больной старушкѣ матери, не останавливаясь въ Москвѣ.

— Ну, мамочка, я теперь совсѣмъ къ тебѣ, довольно шляться; — весело говорилъ онъ, садясь на скамейку у ногъ старушки.

— Какъ, Антоша, совсѣмъ? а экзамены, профессорство?

— И, мамочка, что за профессорство! Ну, какой я профессоръ!

— Да какъ же это, другъ мой, учился, учился, и за границу ѣздилъ, и вдругъ…. Что же ты здѣсь будешь дѣлать?

— Съ тобой буду жить, мамочка. Пожалуй, ребятишекъ стану учить «въ грамоту», потомъ земство…. служить….

— Ахъ, Антоша, неужели за тѣмъ только все это было, чтобъ учить крестьянскихъ ребятъ? Потомъ это земство…. еще Богъ знаетъ, что это за земство будетъ, и чѣмъ тамъ можно служить….

— Служить-то? Служить хочется мировымъ. Судьи будутъ выбираться осенью; вотъ я и стану баллотироваться, выберутъ — судьей буду, — не выберутъ — ребятъ стану учить и съ тобой жить; а отъ тебя не пойду. Тамъ все шарлатанство одно.

Вздохнула старушка о несбывшейся мечтѣ и прижала къ груди голову сына, грустно было ей и хорошо было, что ея Антоша останется навсегда съ ней.

Осенью Антона Васильевича выбрали въ судьи.

III.

Въ гостиной княгиня Вадловская играла въ ералашъ съ тремя пожилыми сосѣдями; князь, ея мужъ, считавшій себя великимъ политикомъ, очень обстоятельно и многословно излагалъ Аннѣ Михайловнѣ запутанныя подробности Шлезвигъ-Голштинскаго вопроса; въ углу храпѣла моська M-me Ларошъ. Остальное общество собралось за чайнымъ столомъ на террасѣ, превращенной, при помощи рамъ и трельяжей, въ лѣтнюю столовую; то было единственное мѣсто въ домѣ, гдѣ дозволялось курить, — хозяйка не выносила табачнаго дыма.

— Ты просто мужиколюбецъ и больше ничего, потому и оправдываешь воровъ, — укорялъ Ожерельева сосѣдъ Знобиловъ, коннозаводчикъ и шумило, какъ его прозвали въ уѣздѣ.

— A обвиняемый-то былъ кстати и не мужикъ, а мѣщанинъ, — усмѣхаясь перебилъ его Антонъ Васильевичъ, — слѣдовательно, я и мѣщано-любецъ.

— Это все едино. Оправдывай, оправдывай больше, давай повадку; нынче они за мосты принялись, — сходитъ. «Мы, молъ, это кашечку сварить». Примутся за наши сараи, потомъ за скотные дворы, доберутся до домовъ, начнутъ на кашечку разбирать. Хорошъ судъ, чудесный судъ! Да я осенью тебѣ первый налѣво положу. Съ такими судьями, того гляди, самимъ придется на мужичью кашичку сѣсть.

— Позвольте съ вами не согласиться, Иванъ Николаевичъ, — вступился Трипольцевъ. — Я вполнѣ раздѣляю взглядъ Антона Васильевича, отъ души сочувствую и апплодирую его рѣшенью. Мальчишка изрубилъ….

— Хорошъ мальчишка девятнадцати лѣтъ, — перебилъ Знобишинъ.

— Да, девятнадцатилѣтняго мальчишку вы хотѣли бы засадить въ острогъ за то, что онъ изрубилъ на варку каши въ полѣ какую-то полусгнившую мостовину, стоющую 5 копѣекъ. Положимъ, онъ укралъ ее, но я увѣренъ, что ни у кого не поднимется руна отправить за это въ тюрьму неразвитаго, голоднаго малаго, цѣлый день проработавшаго, и, быть можетъ, ничего не ѣвшаго, кромѣ черствой корки хлѣба….

Жени, Наташа, хорошенькая пятнадцатилѣтняя княжна Зина Вадловсвая и m-me Ларошъ сочувственно слушали рѣчь Трипольцева.

— Такимъ путемъ мы дойдемъ до того, что таже корка дастъ ему право добраться и до моихъ барановъ, — вставилъ Знобиловъ.

— Да, Иванъ Николаевичъ, выйдя изъ острога онъ, очень вѣроятно, станетъ добираться и до барановъ. Тѣмъ и прекрасенъ новый судъ, что судья судитъ по совѣсти, а не по закону. Говорятъ, этотъ мальчишка самъ сознался въ кражѣ, а Антонъ Васильевичъ оправдалъ его. Такъ это, Антонъ Васильевичъ? обратился Трипольцевъ къ Ожерельеву.

— Нѣтъ-съ, не такъ. Акимовъ, обвиняемый, сказалъ, что изрубилъ и сжогъ валявшуюся на дорогѣ гнилушку. A оправдалъ я его не потому, чтобы считалъ себя выше закона, или предполагалъ за собой право миловать по тѣмъ соображеніямъ, какія вы высказали.

— Почему же вы оправдали? — удивленно спросила Жени.

— Потому что кражи не было….

— Какъ не было? Такъ, по-твоему, Савка не стянулъ перилъ?

— Я сказалъ, — не торопясь отвѣчалъ Ожерельевъ, — что онъ изрубилъ валявшуюся на дорогѣ плаху, въ этомъ и сознался. Только онъ взялъ и изрубилъ ее не тайно, не крадучи, а въ присутствіи цѣлой толпы крестьянъ, варившихъ кашу вмѣстѣ съ нимъ на той не гнилушкѣ.

— Да, да, да, — заговорилъ Знобиловъ, — такъ, кража есть тайное похищенье…. понимаемъ. A онъ похитилъ, явно. Тайно унесъ, такъ значить укралъ, а явно тащить можно. Отлично.

— Смотря по тому, какъ стащить и что, а то, пожалуй, выйдетъ грабежъ. Акимова-то, по твоему, не за грабежъ ли судить?

— И, что съ тобой толковать, — мужиколюбецъ!…

— Человѣкъ, — тоненькимъ, рѣзкимъ голоскомъ позвалъ господинъ, до сихъ поръ молча сидѣвшій рядомъ съ Наташей и покуривавшій трубку на короткомъ черешневомъ чубукѣ. Это-то господина звали Аристархъ Прокофьевичъ Ярминъ онъ только что пріѣхалъ въ уѣздъ за полученіемъ огромнаго, нежданнаго наслѣдства и былъ въ первый разъ въ дамѣ Дороховой.

— Человѣкъ, одолжи мнѣ, братецъ, тарелку, и гвоздь.

Все общество сразу примолкло, пораженное неожиданностью такого требяванія, недоумѣвая, что изъ этого должно произойти.

— Гвоздь-съ? — переспросилъ удивленный слуга, — какой прикажите?

— Двутесный, — невозмутимо пояснилъ Ярминъ.

Общее изумленіе дошло до границъ неловкости; всѣ молча смотрѣли на новаго гостя въ ожиданіи чего-то необыкновеннаго. Предсталъ слуга съ тарелкой; на ней лежалъ новый двутесный гвоздь. Ярминъ поднялъ свою трубочку, поковырялъ въ ней гвоздемъ и выбилъ пепелъ за тарелку. Княжна Зина фыркнула и закрылась платкомъ за ней не выдержали Жени и Наташа; сама m-me Ларошъ не осилила невольной улыбки.

— A мы думали, Аристархъ Прокофьевичъ, что вы намъ хотите показать какой-нибудь фокусъ, — оказалъ смѣясь Трипольцевъ.

— Нѣтъ-съ не мастеръ, — отвѣчалъ Ярминъ, спокойно набивая трубочку. — Докурилъ, посмотрѣлъ, чисто очень вездѣ. Дома, знаете, просто въ уголъ, а тутъ неловко.

— Да вы бы въ садъ сошли, на дорожку.

— Не рука-съ съ огнемъ, сушь, не ровенъ грѣхъ, домъ тоже старый.

— Такъ не оставить-ли тарелку-то съ гвоздемъ? Можетъ понадобиться опять.

— Да-съ. Поставь, братецъ, къ сторонкѣ! A для опаски….

Онъ вылилъ изъ стакана остатокъ чая на горячую золу.

— Владиміръ Андреевичъ, — обратилась Жени къ Трипольцеву, — если бы васъ выбирали въ судьи, вамъ Иванъ Николаевичъ, навѣрное, всегда бы клалъ свой шаръ налево.

— И не одинъ-съ, — подтвердилъ Знобиловъ.

— Зато, надѣюсь, нашлись бы и за меня голоса. Я, впрочемъ, не могу себѣ даже представить, какъ можно быть судей. По крайней мѣрѣ, я никогда бы не рѣшился.

— Почему? — удивилась Жени. — Это такая прекрасная дѣятельность.

— Именно потому-то, что она слишкомъ прекрасна для меня. Я никогда не счелъ бы себя въ правѣ сажать въ тюрьму себѣ подобныхъ, по большей части, несчастныхъ, болѣе невѣжественныхъ и жалкихъ, чѣмъ преступныхъ людей. Да, и наконецъ, что такое преступленье?

— Это вы въ философію, кажется, пускаетесь? — остановилъ его Знобовъ. — А, попробуй-ка какой-нибудь жалкій, да несчастный у васъ бумажникъ стянутъ, что вы тогда скажете?

— Скажу, вѣроятно, то же, что и вы. Бумажника жаль и досадно, въ особенности, если въ немъ много денегъ.

— Такъ къ судьѣ потащите?

— Я и, не говорилъ противнаго. Только самъ-то я никогда не рѣшусь быть судьей. Потерпѣвшимъ лицомъ сдѣлаться не отъ меня зависитъ, а судьей вполнѣ отъ меня.

— Это все философія, а на практикѣ совсѣмъ другое выходитъ.

Чай кончился, общество разбилось. Вышедшій изъ гостиной князь поймалъ Знобилова и Ожерельева и прямо, безъ предисловій началъ: — "Герцогъ Альтенбургскій тутъ не причемъ, поймите, совсѣмъ не причемъ. Его живо и спровадили, попросту, съ жандармами. Этотъ вопросъ идетъ издалека, очень издалека. Еще когда Данія… — и пошла нескончаемая исторія оконченнаго Шлезвигъ-Голштинского вопроса.

Наташа съ Зиной заполучили Ярмина, кокетничали съ нимъ и потѣшались, не подозрѣвая, что неглупый чудакъ самъ подтруниваетъ надъ ними. M-me Ларошъ села за рояль. Жени осталась одна съ Трипольцевымъ на террасѣ.

— Какая славная, свѣтлая личность этотъ Ожерельевъ, и какъ странна его дружба съ Знобиловымъ, какъ жаль вообще, что онъ попалъ въ такое положеніе, — говорилъ не громко Трипольцевъ, наклонясь надъ столомъ и заглядывая въ лицо дѣвушки.

— Онъ отличный, подтвердила Жени. — О какомъ вы говорите положеніи? --"Вотъ и разсмотрѣла, подумала она въ тоже время, глаза черные. Кажется, совсѣмъ черные и смотрятъ прямо.

— Развѣ вы не замѣтили? Онъ сдѣлалъ хорошее, честное дѣло, оправдавши похитителя гнилушки, и принужденъ самъ оправдываться какимъ-то юридическими тонкостями, а не то г. Знобилинъ и ему подобные забаллотируютъ его осенью. Я, кажется, сдѣлалъ порядочную неловкость, если не глупость.

— Чѣмъ это?

— Да, началъ тутъ выяснять мотивы этого оправданія. Это было безтактно и вынудило Антона Васильевича отказаться отъ нихъ, чтобы гусей не раздразнить.

— Вы его совсѣмъ не знаете, Владиміръ Андреевичъ, — вступилась Жени за общаго любимца. — Онъ не такой, чтобы…. какъ бы это сказать? Онъ всегда говоритъ правду.

— Я въ этомъ не сомнѣваюсь, Евгенія Александровна, увѣренъ, какъ вы и всѣ…. Но, знаете, можно не говорить лжи, говорить правду, только не^; договаривать ее всю. Что и случилось сейчасъ съ Ожерельевымъ. Я вполнѣ вѣрю что онъ оправдалъ воришку на основаніи законныхъ тонкостей, по правдѣ сказать, очень тонкихъ и мнѣ непонятныхъ, а сдѣлалъ это въ силу именно тѣхъ простыхъ побужденій, которыя я такъ наивно и не кстати высыпалъ передъ всѣми.

— Да, это можетъ быть. Онъ очень добрый, хорошій человѣкъ. Эту послѣднюю фразу она договорила какъ-то вяло, далеко уже не съ тѣмъ увлеченіемъ и жаромъ, съ какимъ были сказаны первыя снова въ защиту Антона Васильевича.

— Да, нельзя не пожалѣть, что въ нашемъ обществѣ даже лучшіе люди принуждены часто скрывать самыя честныя, святыя чувства для того, чтобы не возстановить всѣхъ противъ себя, — говорилъ Трипольцевъ, пристально вглядываясь въ Жени.

Она опустила глаза. «Нѣтъ, думалось ей между тѣмъ, Антонъ Васильевичъ рѣшительно не правъ; онъ смотритъ прямо. Какіе чудесные глаза, только не черные, я ошибалась, темно-сѣрые…. прелесть какіе.» Она слегка покраснѣла и поднялась съ мѣста. Трипольцевъ тоже всталъ и не сводилъ съ нея своего блестящаго взора. Жени еще разъ мелькомъ взглянула на молодаго человѣка, еще разъ быстро опустила глаза и отвернулась; краска все сильнѣе охватывала ея лицо. Онъ стоялъ передъ ней стройный и ловкій; чуть замѣтно вьющіеся, черные волосы капризно падали на чистый, бѣлый лобъ; черные усики оттѣняли красивый ротъ и расходились шильцами, но въ нихъ ничего не было дѣланнаго, точно ихъ сама природа создала такими. Его щёки тоже вспыхнули нѣжнымъ румянцемъ, небольшая, бѣлая рука была крѣпко сжата и опиралась на столъ, другая тихо-тихо поднялась и концами длинныхъ тонкихъ пальцевъ дотронулась до руки молодой дѣвушки. Жени вздрогнула и замерла, не смѣла шевельнуться, не смѣла отнять своей руки.

— Евгенія Александровна, едва слышно проговорилъ Трипольцевъ нетвердымъ голосомъ.

— Пойдемте, пойдемте…. — шептала Жени, силясь овладѣть охватившимъ ее волненіемъ, и быстро направилась въ залу.

Если бы она теперь оглянулась, то увидала бы; что Ожерельевъ былъ правъ она увидала бы другіе глава, не тѣ, что за минуту смотрѣли такъ прямо, такъ ясно; она, быть можетъ, замѣтила бы, какъ вздрагивали шильца его красивыхъ усовъ надъ торжествующей, самодовольной улыбкой. Но она не обернулась и ничего не видала. Видѣлъ все Ожерельевъ, вырвавшійся, наконецъ, отъ князя и встрѣтившій ее въ дверяхъ.

— Давайте танцовать, кадриль устроимъ, — сказала она ему торопливымъ, слегка вздрагивающимъ голосомъ.

— Извините, не могу. Я шелъ проститься съ вами. Мнѣ нельзя засиживаться, — стараясь казаться аокойнымъ, отвѣчалъ Ожерельевъ.

— Да вѣдь рано еще, одиннадцати нѣтъ.

— Еще разъ прошу извинить. У меня завтра разборъ и почта. Многое нужно съ вечера приготовить. Прощайте.

Трипольцевъ былъ уже въ залѣ и смѣялся съ Наташей и Зиной.

— Васъ maman не пуститъ безъ ужина, если уже я не могу удержать васъ.

— Я уйду, не прощаясь, черезъ балконъ, не держите меня.

Онъ подалъ руку Жени и сдѣлалъ было нѣсколько шаговъ по террасѣ, а потомъ вдругъ обернулся и страннымъ, точно мы своимъ голосомъ проговорилъ: — Разсмотрѣли его глаза?

Жены ничего не отвѣчала; только во взглядѣ ея кроткихъ глазъ мелькнулъ укоръ. Ожерельевъ схватился рукой за голову, сбѣжалъ съ балкона и исчезъ въ темнотѣ сада.

Вѣтерокъ, чутъ замѣтно рябившй прудъ съ вечера, все крѣпчалъ и крѣпчалъ, и къ ночи разыгрался въ настоящую бурю. По небу пронеслись обрывки, Богъ вѣсть, откуда взявшихся облаковъ; за ними быстро надвигалась черная туча; въ воздухѣ стало душно; сильнѣй запахло, только что распустившимися смолистыми листьями, тонкой гнилью огромнаго стараго сада зашумѣли вѣковыя липы и сосны; заныли голые сучья дубовъ гдѣ-то далеко сверкнула молнія, и загремѣлъ глухой раскатъ грома; за нимъ еще и еще, ближе и ближе. Крупныя капли дождя сначала рѣдкими шлепаками забарабанили по окнамъ и маркизамъ, потомъ полились сплошной гудящей массой волны воды, не помѣщаясь въ жолобахъ, срывались съ крыши и ручьями падали на кусты и дорожки.

— Въ такую погоду я никого не пущу домой, — объявила Анна Михайловна своимъ гостямъ, взявшимся было за шляпы послѣ ужина.

— Мѣсто всѣмъ найдется.

IV.

По-утру старая горничная Дороховой ранѣе обыкновеннаго и какъ-то особенно торжественно и чопорно позвала Жени къ мамашѣ.

Сердечко молодой дѣвушки екнуло и замерло, почуяло нѣчто сладкое, желанное и вмѣстѣ страшное. Украдкой крестясь и шепча про себя молитву, вошла она въ кабинетъ Анны Михайловны.

— Жени, mon enfant, — начала старуха взволнованнымъ голосомъ, нѣжно цѣлуя племянницу и пристально вглядываясь въ ея лицо, — ты, конечно, догадываешься зачѣмъ я позвала тебя?

— Maman!… могла только проговорить Жены и припала головой къ плечу тетки.

— Что же ты скажешь, другъ мой?

— Maman, maman, говорите вы. Я не знаю, ничего не знаю.

— Говорилъ тебѣ вчера что-нибудь Владиміръ Андреевичъ?

— Нѣтъ, maman ничего, ничего онѣ не говорилъ мнѣ.

— Какъ же это? — удивилась Анна Михайловна. Однако же ты догадываешься въ чемъ дѣло, знаешь?

— Maman, милая, я не знаю почему… не знаю, что со мной….

Лицо дѣвушки горѣло яркимъ румянцемъ; сердце замирало и сильно билось; грудь высоко поднималась и опускалась подъ гладкимъ лифомъ наряднаго платья.

— Княгиня передала мнѣ, что Владиміръ Андреевичъ проситъ твоей руки, и намекнула, что ты, вѣроятно, не отвергнешь его предложенія, я и подумала… Что же ты скажешь, дитя мое?

— Maman, я вся, вся ваша!… Вы скажите…

— Жени, другъ мой, это дѣло настолько серьёзное; тутъ рѣшается навсегда вопросъ всей жизни… Могу ли я, въ правѣ ли располагать твоей судьбой, сердцемъ быть можетъ…

Дорохова пріостановилась; Жени молча еще крѣпче прижалась къ ней.

— Я не знаю, какъ-бы ты приняла мое рѣшеніе, если бы я нашла нужнымъ отказать Трипольцеву…

Жени вздрогнула; ея рука, обхватывавшая талію тетки, упала на подушку, дивана; въ глазахъ пронесся какой-то туманъ.

— Ты любишь его, Жени? спросила Анна Михайловна, отслоняя голову дѣвушки и, заглядывая ей въ лицо. На немъ она прочла отвѣтъ и тяжело вздохнула, опуская на грудь сѣдую голову. Двѣ крупныя слезы скатились съ ея рѣсницъ и повисли на худыхъ, морщинистыхъ щекахъ.

— Maman, скажите… скажите, ангелъ мой, чѣмъ онъ вамъ не нравится? Скажите, почему вы не хотите…

— Мы его такъ мало знаемъ, — вяло, какъ бы не хотя, проговорила старуха.

— Maman, онъ три мѣсяца здѣсь… вы знаете хорошо княгиню; она вѣдь тетка ему, — знали его мать…

— Да, конечно, конечно… Жени, во всякомъ случаѣ совѣтую… надѣюсь, ты не будешь спѣшить свадьбой; ты такъ молода, еще… годъ, или… или…

— Что хотите, какъ хотите, maman; я на все, на все согласна.

Часъ спустя княгиня отворила дверь кабинета покойнаго генерала и позвала Жени. Тамъ ее ожидали Анна Михайловна и Трипольцевъ. Блѣдная, трепещущая, съ опущенными глазами, едва, находя силы передвигать ноги, вошла Евгенія Александровна въ комнату и остановилась передъ теткой.

— Жени… Владиміръ Андреевичъ… Богомъ такъ сужено; Богъ благословитъ васъ! Владиміръ Андреевичъ, во имя Всеѵогущаго Бога я отдаю вамъ мою голубку; вы передъ Нимъ отвѣчаете за нее!.

Она взяла холодную, какъ ледъ, руку дѣвушки и вложила ее въ руку жениха. Трипольцевъ, низко склонившись, съ глубокимъ благоговѣніемъ передъ торжественностью минуты, взялъ руку Жени, промедлилъ такъ съ секунду, потомъ тихо повернулся въ сторону, подвелъ свою невѣсту къ аналою съ распятіемъ и рядомъ съ ней опустился на колѣни. Пронеслась минута молчанія; всѣ молились. За дверью послышался шелестъ платья; тамъ стояли Наташа, Зина и m-me Ларошъ. Трипольцевъ и Жени поднялись.

— Теперь вы благословите, — обратился онъ къ Дороховой.

— Богъ и онъ… не въ силахъ будучи сдержать рыданія, проговорила Анна Михайловна, подняла руки надъ склоненными головами молодыхъ людей, — потомъ опустила ихъ на плечи Жени и Трипольцева и соединила обоихъ въ однихъ объятіяхъ, въ одномъ материнскомъ лобзаніи. Въ этихъ объятіяхъ встрѣтились глаза жениха и невѣсты, озаренные первыми лучами счастія, встрѣтились ихъ уста въ первомъ поцѣлуѣ любви.

«Теперь, кажется, на-крѣпко», мелькнуло въ головѣ Трипольцева.

— Я въ немъ, кажется, ошибалась; я виновата передъ нимъ, — думала Анна Михайловна.

Княгиня вытирала надушеннымъ платкомъ мокрые отъ слезъ глаза; m-me Ларошъ всхлипывала, морща носъ и подбородокъ; Зина радостно улыбалась, предвкушая свадебную сцену, конфекты и празднества.

— Quelle comedie atroce! Pauvre Genie! прошептала Наташа, отходя отъ двери и скрываясь на балконѣ.

Въ тотъ же день, вечеромъ, Знобиловъ мимоѣздомъ къ Дороховымъ, завернулъ къ Ожерельеву.

— Куда это ты удралъ такъ скоропостижно вчера вечеромъ? говорилъ онъ, здороваясь съ пріятелемъ. Да что съ тобой? Ты нездоровъ?

— Да, немножко. Вѣроятно простудился; меня дорогой до костей промочило. Всю ночь не спалъ.

На Ожерельевѣ лица не было; красный загаръ уступалъ мѣсто какимъ-то темно-желтымъ пятнамъ; мутные глаза смотрѣли тускло; все лицо, вся фигура обличали усталость и слабость.

— Гмъ-- Знобиловъ помолчалъ немного, точно собираясь съ духомъ.

— Вольно было пять верстъ тащиться, верхомъ, подъ такимъ ливнемъ. A я ночевалъ, сейчасъ только отъ нихъ… всѣ ночевали. Вотъ и нынче пробыли… онъ замялся.

— Ты, Мванъ Николаевичъ, чего мямлишь? Ну, что тамъ такое? Нетерпѣливо, нервно заговорилъ Ожерельевъ. Говори что-ли, и такъ знаю.

— Что знаешь?

— Ну, ожидаю, догадываюсь. Не тяни ты, ради Бога. Кончено?

— Да^; что кончено-то? Чего ты волнуешься?

— Что, что!.. Тьфу! Точно бабу меня подготовляетъ. Дала слово? да?

— Что же изъ этого? Ну, дала слово, сегодня поздравляли. Ты-то чего кипятишься?

— И не думаю. Я вчера зналъ, то-есть, предвидѣлъ.

Онъ провелъ рукой по лицу и по волосамъ.

— Ну, кончено, такъ кончено. Ожерельевъ открылъ окно, вдохнулъ струю влажнаго вечерняго воздуха и позвонилъ. Въ комнату вошелъ старый солдатъ, разсыльный.

— Кузьма Ивановичъ, одолжите воды, холодной, со льдомъ.

— И безо льду холодна будетъ, Антонъ Васильевичъ, сейчасъ изъ родника принесъ, страсть холодная.

— Впрочемъ и то надо сказать, Богъ все къ лучшему дѣлаетъ, наставительно замѣтилъ Знобиловъ, когда старикъ вышелъ .

— Да, Панглосъ говорилъ то же.

— Кто это Панглосъ?

— Учитель Кандида. Слыхалъ?

— Нѣтъ, не знаю. Не здѣшніе?

— Это въ повѣсти Волтера, улыбаясь пояснилъ Ожерельевъ.

— A ну, чертъ ихъ возьми и съ Вольтеромъ, досадливо сказалъ Знобиловъ. Ты мнѣ своихъ Волтеровъ не подпускай…. Постой-ка, ты какъ назвалъ? Кандидъ, ничего. У меня Задорная на дняхъ конька ожеребила, познышъ — каналья, пригульной, такъ пригульнымъ и хотѣлъ назвать, Кандидъ лучше. Пусть такъ и будетъ. Дай клочекъ бумаги записать, а то забуду. Кандидъ.

Знобилонъ записалъ, прочелъ раза два по запискѣ, аккуратно сложилъ ее, и спряталъ въ жилетный карманъ.

— Знаешь, Иванъ Николаевичъ, я тебѣ очень благодаренъ за то, что ты заѣхалъ сказать. Лучше отъ тебя узнать, чѣмъ отъ кого-нибудь…. А уже навѣрное пожалуютъ посмотрѣть, какой, молъ изъ него видъ будетъ.

— Это вѣрно. Я потому и заѣхалъ одинъ, предупредить. Навязывался Ярминъ со мной, я его спровадилъ. A все-таки жаль, дѣвка она славная, немножко кисейная, плакса, съ тетенькой привыкла вздыхать да нюнить; — а ничего добрая, съ тобой пожалуй бы выправилась. Впрочемъ, кто ее знаетъ. Тебѣ она нравилась, а мнѣ та, Наташа, больше по душѣ, и покрасивѣе, и пошустрѣй будетъ, съ огонькомъ. Съ Женичкой самъ, того гляди, прокиснешь.

— Такъ ты бы предпочелъ Наталью Петровну? Женился бы на ней?

— Я-то? Я, братъ, свою Агафью Самойловну ни на какую принцессу не промѣняю, что Ганьку, что Толпѣгу; давай мнѣ цѣлый конный заводъ — не отдамъ. Что годъ — то конь, да какіе кони-то. Я говорилъ тебѣ, на дняхъ пріѣзжалъ ко мнѣ графъ Крейнъ. Сѣделкинъ привозилъ, такъ онъ за трехъ-лѣтка, Бубенъ, знаешь, отъ Толпѣги и Тамбурина, Таборова сына, давалъ по первому слову три тысячи. Я говорю, вы, сіятельный, пожалуйтѣ на лѣто на бѣгъ и изготовьте двѣ трешницы, тогда разговаривать будемъ. A сейчасъ конекъ у ней, такъ ужъ я тебѣ скажу, отъ Тамбурина, же, не умретъ Таборъ! Если показать Бѣлянину, такъ съ нимъ просто истерика сдѣлается.

Знобиловъ увлекся своимъ конькомъ, <своими и чужими конями и пустился въ пустился въ нескончаемые подробности о красотахъ и достоинствахъ Толпѣги, Задорной, Пріятной, Кролика, Лебедя и Табора, помянулъ, почти забытой памяти, Закраса, Визапура и Стебалу и засидѣлся до позднихъ сумерекъ.

— Эхъ, заболтался однако. Прощай, давно домой пора. Двѣ проѣздки пропустилъ. Пріѣзжай завтра, Ярминъ будегь, еще одинъ артистъ обѣщался пріѣхать; посмотримъ матокъ, къ десятой на бегъ готовлю.

Ожерельевъ обѣщалъ пріѣхать; пріятели разстались.

Проводивши гостя, Антонъ Васильевичъ вышелъ на балконъ, вытащилъ изъ закрытой его части кожаный тюфякъ и легъ на него безъ подушки, закинувъ, подъ голову руку. Слѣва надъ горизонтомъ догоралъ молодой золотистый мѣсяцъ, тихо утопая къ тонкихъ струяхъ надземнаго пара; въ темнѣющей выси одна за другой зажигались звѣзды; на западѣ еще пылала заря, нехотя уступая, мѣсто безлунной весенней ночи; воздухъ свѣжѣлъ и легкой дрожью охватывалъ тѣло. Ни мѣсяца, ни звѣздъ, ни зари не видалъ молодой человѣкъ, не чувствовалъ свѣжести ночи, не замѣтилъ, что въ кабинетѣ зажгли огонь, и полоса свѣта, изъ отворенной двери, легла къ его ногамъ, не слыхалъ какъ зашелестѣло женское платье. Онъ ни о чѣмъ не думалъ, ничего не сознавалъ, даже Жени была не при чѣмъ въ этомъ состояніи Ожерельева; онъ просто разхварывался. На балконѣ показалась женская фигура. Въ домѣ всѣ уже знали о помолвкѣ Жени; кучеръ Знобилина объявилъ о ней въ кухнѣ; съ быстротой телеграфа вѣсть перенеслась въ дѣвичью, въ комнату матери Антона Васильевича. Старушка Ожерельева тоже была нездорова и нѣсколько дней не вставала съ постели.

— Антонъ Васильевичъ, окликнула вошедшая, вы спите?

— А, это вы, Катя. Нѣтъ, не сплю.

— Что же эта вы безъ подушки….

Катя на минуту скрылась за дверью, вернулась съ подушкой, опустилась на колѣни у матраца, заботливо подняля на руку голову Антона Васильевича, подсунула подъ нее подушку и молча, наклонившись, заглянула ему въ лицо.

— Вамъ не хорошо тутъ, сыро. Принести одѣяло или пледъ? спросила она.

— Нѣтъ, мнѣ не холодно. Спасибо, Катя!

— Да у васъ жаръ; вы больны, встревожилась она и поднялась.

— Я принесу пледъ.

Она скоро вернулась съ пледомъ, опять стала на колѣни и укутала Ожерельева.

— Вы еще ночью захворали, когда вернулись весь мокрый. Я слышала, что вы всю ночь не спали, ходили по кабинету.

— Спасибо, Катя, милая! Мамѣ не говори, что я боленъ, скажи просто, что уснулъ, не раздѣваясь, и потому не зашелъ къ ней проститься.

— Антонъ Васильевичъ! Катя, не поднимаясь съ колѣнъблизко нагнулась къ Ожерельеву и засматривала въ его глаза. Антонъ Васильевичъ, стоитъ ли страданій женщина, которая васъ не любитъ, не можетъ любить, не можетъ понимать, которая васъ, васъ! промѣняла на малеваннаго, картиннаго гусарика?

— Оставь это, Катя! Ты сама ничего не понимаешь, — ты еще дѣвчонка.

— Да, конечно, дѣвчонка, грустно повторила она, откидываясь назадъ и невольнымъ движеніемъ садясь на край матраца.

— Я только годомъ старше ея…. та барышня, я дѣвчонка…

— Катя, не обижайся, я это такъ сказалъ. Ты милая, хорошая дѣвушка.

Ожерельевъ взялъ Катю за руку и притянулъ къ себѣ. При неясномъ свѣтѣ зари, охваченный лихорадочнымъ жаромъ, близкій къ бреду, онъ, въ первый разъ, кажется, замѣтилъ, что около него сидитъ уже не дѣвочка-сиротка, взятая когда-тo на воспитаніе его матерью послѣ смерти ея отца, вдоваго дьячка, опившагося на святой недѣлѣ, а взрослая дѣвушка, въ полномъ расцвѣтѣ силы, красоты и молодости; въ первый разъ увидѣлъ онъ ея темно-голубые глаза, вспыхивающіе и искрящіеся опаснымъ блескомъ; всю ее онъ увидѣлъ не такой, какою она казалась ему до сихъ поръ замѣтилъ, что ея рука вздрагиваетъ въ его рукѣ, что неровно поднимается и опускается ея грудь подъ тонкой русской рубашкой. Онъ выпустилъ ея руку и отодвинулся отъ Кати. Она молча отвернулась, закрыла лицо руками и припала имъ къ колѣнамъ. Послышался тяжелый вздохъ, похожій на стонъ.

— Катя, что съ тобой?

— Ничего, Антонъ Васильевичъ, тяжело, тошно!

Она встала и неровными шагами направилась съ двери, видно было, какъ вздрагивали ея плечи.

«Неужели, неужели? промелькнуло въ головѣ молодаго человѣка. Воспитанница матери…. сиротка…. Ганьку ни на какихъ принцессъ не промѣняю…. Катя — Катька… тьфу! гадость, подло, подло!… Мнѣ никогда въ голову не приходило… а какъ она хороша! она лучше ихъ всѣхъ, лучше ее! фу, подлость какая!» Почти вслухъ произнесъ онъ.

V.

Легкое въ началѣ недомоганье старушки Ожерельевой превратилось черезъ нѣсколько дней въ сильнѣйшее воспаленіе легкихъ и свело ее въ могилу. Въ залѣ, у гроба матери встрѣтился Антонъ Васильевичъ съ Жени и ея женихомъ въ первый разъ послѣ ихъ помолвки. и, подавленный своимъ горемъ, не почувствовалъ ровно ничего; ему не до нихъ было, не до радостей и счастья. Онъ сильно любилъ свою милую старушку, ея утрата поглотила всѣ его душевныя силы, заслонила собой весь міръ. Такъ же дружески, какъ прежде, пожалъ Антонъ Васильевичъ руки Жени и Наташи, поцѣловалъ руку Анны Васильевны, вѣжливо и спокойно поздоровался съ Трипольцевым, повидимому, внимательно слушалъ слова сочувствія, болѣе или менѣе, казенныя утѣшенія, держалъ себя прилично, но почти ничего не слыхалъ, ничего мы видалъ. На похоронахъ, въ сороковой день опять принималъ ихъ всѣхъ, и ни разу ни одно воспоминаніе былаго не вспыхнуло въ его душѣ, ни на минуту не потревожило его скорби; точно ничего никогда и не было.

А въ домѣ Дороховыхъ кроили и шили приданое. Женихъ былъ милъ, любезенъ, обворожителенъ… Жени чуть, не молилась на своего Владиміра. Тѣни сомнѣнія въ ея будущемъ счастіи, возникавшія въ умѣ Анны Михайловны, разсѣявались, когда она видѣла, какъ подергивались влагой его глаза при чтеніи подобныхъ проповѣди писемъ покойнаго генерала. M-me Ларошъ находила его chevalier accompli; прислуга, дворня, всѣ были въ восторгѣ отъ красавца жениха. Одна Наташа держала себя съ вамъ сдержанно и холодно, не смотря на всѣ его заискиванія; одна она въ интимныхъ бесѣдахъ съ m-me Ларошъ рѣзко высказывала, что въ немъ все — фальшь и притворство, что если онъ chevalier, то chevalier d’industrie, изъ-за чего у нихъ нерѣдко доходило до серьёзныхъ размолвокъ.

Разъ Наташа встрѣтилась въ саду съ Ожерельевымъ; это было въ его второй визитъ Дороховымъ послѣ смерти матери.

— Антонъ Васильевичъ, заговорила она, поздоровавшись съ нимъ, — вы вѣдь никогда не лжете.

— Не могу похвалиться, отвѣчалъ онъ, улыбаясь, — стараюсь по возможности избѣгать лжи и, все-таки, лгу и очень часто.

— Нѣтъ, послушайте, я хотѣла говорить съ вами совсѣмъ à coeur ouvert. Вы мнѣ всю правду скажете?

— Не знаю, Наталья Нетрарна, предисловіе страшно. Вамъ бы напрямикъ начать, я, можетъ быть, проговорился бы, а теперь, пожалуй, поопасусь.

— Скажите мнѣ всю правду, Антонъ Васильевичъ, прошу васъ, какого вы мнѣнія о Трипольцевѣ? Я измучилась.

Ожерельевъ смутился.

— Антонъ Васильевичъ, ради Бога скажите! Я хочу, очень хочу знать ваше мнѣніе о немъ. Я помогу вамъ. Слушайте! Я о немъ нехорошаго мнѣнія, по моему, онъ дрянной человѣкъ, все притворяется: Жени не любитъ, играетъ съ ней комедію, съ mamam тоже и со всѣми…. и всѣ ему вѣрятъ, всѣ восхищаются имъ, одна я… я знаю, что онъ меня ненавидитъ, а, между тѣмъ, такъ и разсыпается передо мной…. Онъ никого не любитъ и лжетъ, лжетъ. Maman на меня сердится, Жени дуется, а я не могу осилить себя. M-me Laroche, Богъ знаетъ, даже что сказала мнѣ изъ-за него…. Скажите, Антонъ Васильевичъ, не права я, ошибаюсь?

— Мнѣ очень трудно отвѣчать вамъ, Наталья Петровна, я его совсѣмъ не знаю, едва знакомъ съ нимъ.

— Не то совсѣмъ Вы не потому не хотите отвѣтить прямо. Вѣдь такъ, по другой причинѣ?

— Можетъ быть, есть и другая причина, но я, все-таки, его совсѣмъ не знаю и на этомъ очень настаиваю.

— Вы просто не хотите говорить дурно о счастливомъ соперникѣ. Это chevalerrsque, конечно. Да, я угадала? Слѣдовательно, я права, онъ и вамъ кажется гадкимъ? Приставала Наташа.

— Послушайте, я вамъ разскажу сцену ихъ помолвки, un morceau de drame ou de haute comedie plutôt, и она передала ему извѣстную сцену въ кабинетѣ.

Ожерельева покоробило. Наташа зорко слѣдившая за его лицомъ, замѣтила это.

— Всѣ были заняты своими собственными впечатлѣніями и чувствами, растрогались, хныкали, рюмили; я не легко поддалась чувствительности и зорко слѣдила за нимъ. Когда онъ поцѣловалъ Жени и поднялъ голову, я ясно видѣла его гадкую улыбочку, его фальшивые глаза. Въ нихъ такъ и свѣтилось: «теперь не уйдешь отъ меня!» Хорошъ?

— Мерзавецъ! — сорвалось съ языка у Ожерельева.

— Да, да. Вы тоже думаете, что я. Антонъ Васильевичъ, надо спасти Жени. Нельзя отдавать ее такому человѣку. Давайте спасемъ ее, — вѣдь вы ее любите!

Ожерельевъ остановился передъ неожиданностью этого восклицанія. Быстрыя, какъ молнія, мысли проносились въ его головѣ, въ ней происходила провѣрка пережитаго за два послѣдніе мѣсяца. Какъ въ вихрѣ, промелькнули катанье въ яликѣ при закатѣ солнца, крытая терраса съ чайнымъ столомъ, живо изображенная Наташей картина помолвки, полу-сознаніе, полу-бредъ на балконѣ, восторженно-счастливое лицо Жени, имя Ганьки, Агафьи Самойловны, слова Знобилова: «съ ней самъ прокиснешь». Между всѣмъ этимъ, надо всемъ темно-голубые глаза, роскошная русая коса съ черной лентой, падающая изъ-подъ чернаго платка… Влажные каріе глаза меркли и исчезали передъ блестящимъ взоромъ этихъ большихъ, какъ лѣтнее небо, манящихъ глазъ. Антонъ Васильевичъ снялъ шляпу и молча раза два провелъ рукой по своимъ короткимъ рыжимъ волосамъ.

— Поздно, Наталья Петровна! Поздно для нея и для меня, проговорилъ онъ задумчиво.

— Вы ее не любите! Вы уже разлюбили! Неужели всѣ вы такіе, даже лучшіе?

— Я не лучше другихъ, — всѣ равны, всѣ гадки. Не любите никогда, Наталья Петровна. Любовь…. я вамъ скажу, что такое любовь, когда вы будете замужемъ.

— Но, послушайте, ради того, что вы любили ее…. Онъ погубить Жени.

— Поздно, поздно, говорю вамъ. Она не любитъ его, — и этому не вѣрю, не могу вѣрить, — она влюблена въ него, и ничего нельзя сдѣлать; мало того, ничего не должно дѣлать, не слѣдуетъ закидывать въ ея душу даже искры сомнѣнія въ немъ. Пусть она возьметъ свою долю счастія, хотя бы въ иллюзіи, хотя бы купленнаго цѣною ошибки, а потомъ будь, что будетъ. Не намъ распоряжаться судьбой человѣка. Отнять счастіе, отравить его иногда въ нашихъ рукахъ, а дать его, замѣнить чѣмъ-либо равностоющимъ не въ нашей власти. Согласны вы со мной? Можете вы мнѣ дать счастіе?

— Вамъ? — Наташа пристально взглянула ему въ лицо. — Нѣтъ! Я васъ слишкомъ люблю и уважаю для того, чтобы… обманывать. Вы меня не знаете, а я знаю себя. Я такъ возбуждена сейчасъ…. я собой не владѣю и рада, что вы тутъ, именно вы, не другой. Вамъ, Ожерельеву, одному въ мірѣ, разъ въ жизни я скажу, — я хуже всѣхъ мущинъ, я замужъ пойду за богатство, за знатность; мужа, какой бы онъ не былъ, я любить не могу и не буду. Если бы я влюбилась, я разлюблю человѣка въ ту минуту, когда онъ сдѣлается моимъ женихомъ…. мнѣ сдѣлается противна его глупая, мерзкая рожа, я возненавижу его! Поняли вы меня?

Наташа круто повернула въ сторону и скрылась за изгибомъ боковой дорожки.

Пока Наташа такъ волновалась въ саду участію Жени, въ домѣ шла рѣчь о ея собственной участи. Въ такъ называемой турецкой диванной, прохладной, полутемной комнатѣ, убранной на восточный ладъ, ея родная мать, Лидія Аркадіевна Самурова, за день пріѣхавшая изъ Петербурга, лежала на низкой оттоманкѣ, покуривая похитосу и прихлебывая полузамороженный морсъ. Ей было лѣтъ подъ пятьдесятъ, но на видъ едва-ли кто рѣшился бы дать ей болѣе тридцати. Въ черныхъ волосахъ, прикрытыхъ моложавымъ шиньономъ не серебрилось ни одного сѣдаго волоска изъ-подъ густыхъ черныхъ бровей блестѣли темные глаза, полные огня и жизни; морщинъ почти не было замѣтно на румяномъ лицѣ; бѣлыя, холеныя руки были молоды; стройная талія, прекрасный бюстъ облиты моднымъ, гладкимъ лифомъ. Вся она имѣла видъ молодой женщины, и трудно было сказать, какую роль играли косметики въ этой моложавости, такъ искусно, такъ умѣло пользовалась ими Лидія Аркадіевна.

— Ваше превосходительство, — чуть слышно проговорила горничная, осторожно раздвигая портьеру, — господинъ Ярминъ проситъ позволенія видѣть васъ.

— А, пожалуй. — Лидія Аркадіевна быстрымъ взглядомъ окинула свою юбку, поправила какую-то складку, подушку подъ локтемъ, приподнялась чуть-чуть и договорила: — Пусть войдетъ, проси!

Горничная пропустила впередъ Аристарха Прокофьевича и скрылась.

— M-r Ярминъ, садитесь. Очень рада, что вы зашли ко мнѣ; я дѣлаю послѣобѣденную siesta и, признаться, начинала дремать въ этой прохладѣ.

— Я помѣшалъ вамъ.

— И прекрасно сдѣлали, Мнѣ послѣобѣденный совъ вреденъ. Хотите курить? Только, pardon, не вашу трубку. Вонъ на столикѣ папиросы и огонь. Кстати, дайте и мнѣ огня, моя пахитоса потухла.

Ярминъ подалъ огонь и самъ непривычной рукой взялъ папиросу, глубоко засадивши ее между пальцами и выворачивая ладонь, какъ французскіе солдаты отдаютъ честь. Въ три дня, которые Самурова пробыла въ домѣ Анны Михайловны, она каждый день видѣла Ярмина и успѣла присмотрѣться къ нему.

— Вы-съ меня извините, Лидія Аркадіевна, если я васъ обезпокоилъ, только мнѣ нужно было переговорить съ вами наединѣ.

— Секретъ? спросила она, любезно улыбаясь,

— Да-съ, секретъ и даже большой. Ярминъ запнулся и завертѣлся на мѣстѣ такъ, что подъ нимъ затрещалъ стулъ. Позвольте васъ спросить, вы здѣсь долго изволите прогостить?

— Ну это не большой секретъ, разсмѣялась Самурова, Пребуду еще дня три — четыре. Мнѣ давъ короткій отпускъ.

— Вы на службѣ-съ?

— Конечно, на службѣ. Самурова окончательно расхохоталась. — На свѣтской службѣ, самой взыскательной, гдѣ начальниковъ тысячи, а подчиненныхъ одинъ только мужъ.

Ярминъ понялъ, что сморозилъ и сконфузился.

— Вы меня извините-съ. Я человѣкъ простой, не свѣтскій. Извините-съ и позвольте еще спросить васъ, а Наталья Петровна?

— Наташа? То-есть что же вы хотите о ней спросить?

— Здѣсь останутся?

— Нѣтъ, я увожу ее съ собой. Дѣвочка подрастаетъ, скоро пора и ей знакомиться съ свѣтомъ.

— Да-съ, это точно, пора, съ разстановкой выговорилъ Ярминъ.

— А что, Лидія Аркадіевна, такъ ли это необходимо?

— Что?

— Знакомиться съ этимъ свѣтомъ.

— Я полагаю. Не здѣсь же на вѣкъ похоронить мою дѣвочку?

— Зачѣмъ же хоронить; въ свое время и свѣтъ…

— Когда же?

— Вотъ-съ замужъ… пискливый голосъ Ярмина дрогнулъ и оборвался.

Самурова начинала догадываться въ чемъ дѣло, и внутренно помирала со смѣху. Ярминъ тоже смекнулъ, что_:все уже ясно, и храбро пошелъ на приступъ.

— Лидія Аркадіевна, я, конечно, не свѣтскій человѣкъ, но вамъ извѣстно мое состояніе, съ нимъ можно въ какомъ угодно свѣтѣ… Наталья Петровна, какъ мнѣ кажется… можетъ быть, если вы ее спросите… однимъ словомъ… Ярминъ запутался и не зналъ, чѣмъ кончить.

«Неужели Наташа могла подать поводъ этому, этому эскимосу, дикобразу»…

— Наташа такъ молода еще, что ей рано о замужствѣ, m-r Ярминъ, слишкомъ рано; она почти ребенокъ.

— Помилуйте-съ, что за рано, что за ребенокъ Наталья Петровеа! наивно удивился Аристархъ Прокофьевичъ.

— Конечно, едва шестнадцать лѣтъ, пояснила Самурова.

— Ахъ, что это вы, какіе же шестнадцать. Наталья Петровна почти на годъ, старше Евгеніи Александровны.

— M-r Ярминъ, какъ бы тамъ ни было, я считаю Natalie слишкомъ молодой даже для того, чтобы намекать ей о возможности замужства. Пусть подростетъ, свѣтъ посмотрить, и тогда это уже будетъ ея дѣло. Надѣюсь, во всякомъ случаѣ, что вы навѣстите насъ, когда будете въ Петербургѣ, заключила Лидія Аркадіевна, давая знать, что кончена аудіенція, начинавшая ей наскучать.

Аристархъ Прокофьевичъ раскланялся и вышелъ, неудомѣвая, что это такое: чистый отказъ или отсрочка?

«На отказъ смахиваетъ, очень смахиваетъ, думалось Ярмину, а, впрочемъ, кто ее знаетъ. Наташа, ничего, попросту, кажется, не прочь. У меня двадцать двѣ тысячи десятинъ, не маково зерно, деньгура есть. Рлжна имъ еще нужно! Сами-то въ свѣтѣ своемъ этомъ какъ какіе бѣсы вертятся, въ долахъ, какъ въ репьяхъ, не знаютъ, будетъ ли завтра на что булку купить, а туда же! Попузырятся, попузырятся, обойдутся. Свѣтская гольтепа тоже до безприданницъ не очень лакома. Подождемъ, съѣздимъ и въ Питеръ»…

«Дикобразъ, настоящій дикобразъ! продолжала Самурова, когда драпировка опустилась за Ярминымъ. Однако, что онъ мололъ про Наташу»? Лидія Аркадіевна позвонила.

— Позови Natalie! приказала она вошедшей горничной.

— Поздравляю, ma chère, съ побѣдой. Я считала тебя деревенской дѣвочкой — скромницей, а ты побѣды уже начала одерживать, весело смѣясь встрѣтила Лидія Аркадіевна Наташу.

— И блестящія, maman? также спросила Наташа, граціозно усаживаясь около матери на оттоманку.

— Еще бы, очень! Ярминъ былъ сейчасъ здѣсь и… почти сдѣлалъ тебѣ предложеніе.

— Что же вы отвѣтили; maman? Неторопливо выговорила Наташа.

— A ты какъ думаешь, что?

— Что я молода, о замужствѣ мнѣ думать рано. Такъ?

Самурова довольнымъ взглядомъ окинула красавицу дочь и, не измѣняя позы, ласково потрепала ее по рукѣ.

— Одно скажу, Анна Михайловна геніальная женщина! Въ одно время воспитывала двухъ дѣвочекъ, воспитала двѣ противуположности и сдѣлала именно такъ, какъ нужно. Но шутки въ сторону; вотъ въ чемъ дѣло, Natalie, — здѣсь шалить можно было, позволяю даже еще пять дней, границъ мнѣ тебѣ нечего указывать, знаешь сама. A затѣмъ конецъ, полнѣйшій конецъ! Я должна тебя предупредить, что у тебя уже есть женихъ; въ теченіе этого года ты выйдешь замужъ непремѣнно.

— Даже если онъ мнѣ не понравится, или я ему?

— Этого даже быть не можетъ.

— Могу я узнать, maman, кто этотъ счастливецъ?

— Счастливецъ — князь; это я могу тебѣ сказать и только. У васъ бываетъ тринадцать князей отъ 20 до 50 лѣтняго возраста.

— Чертова дюжина!

— Фи, Natalie, quelle expression!

— Pardon, maman, не буду. Скажи мнѣ еще, моему князю 50?

— Нѣтъ моложе.

— Жаль, я бы предпочла… Впрочемъ не обо мнѣ дѣло. Я шла къ тебѣ, когда меня позвали. Мама, милая, нельзя ли чего-нибудь сдѣлать для бѣдняжки Жени?

— Для Жени? Да что же ей нужно? Что такое?

— Ахъ, maman, ее надо спасти отъ этого жениха. Онъ такой, такой нехорошій человѣкъ.

— Чѣмъ это, chère amie? Что ты за пустяки болтаешь!

— Maman, онъ гадкій, онъ не любитъ Жени, притворяется, обманываетъ всѣхъ, лжетъ ужасно!

— Aхъ, дитя! деревенская дѣвочка! Я его отлично знаю et un peu youte sa famillie. То, что ты ему ставишь въ укоръ, я скажу тебѣ, entre nous, составляетъ его единственное достоинство, единственное достояніе; — отними у него умѣнье всѣхъ обманывать и его наглость, онъ погибъ, ему останется тогда идти на улицу и таскать изъ кармановъ. Ты еще не понимаешь жизни и кипятишься изъ-за пустяковъ. Неужели ты мечтаешь тоже о бракѣ по любви, съ романомъ?

— Я совсѣмъ другое дѣло, maman. А Жени, бѣдненькая! Неужели нельзя ничего сдѣлать? Нельзя помочь?

— Поздно, Natalie, и не должно.

— Боже мой, тоже и онъ сказалъ!

— Кто, онъ? чъ чуть замѣтной тревогой спросила мать.

Наташа покраснѣла,

— Ожерельевъ. Ты его не видала еще. Успокойся — неопасенъ.

— А, здѣшнихъ мѣстъ фениксъ, презрительно проговорила Лидія Аркадіевна. Слышала. Неопасенъ, и прекрасно.

— Неопасенъ, повторила Наташа и скрыла отъ матери легкій вздохъ, Богъ знаетъ, съ чего сдавившій ея молодую грудь.

VI.

Все общество сидѣло на балконѣ и на минуту примолкло, занявшись уничтоженіемъ огромнаго арбуза. Говорилъ одинъ Трипольцевъ, только что вернувшійся изъ города въ самомъ веселомъ расположеніи духа.

— Сегодня мнѣ очень удачный день. Во-первыхъ, въ вагонѣ я совершенно нечаянно встрѣтилъ стараго кавказскаго пріятеля. Вы его навѣрное знаете, Лидія Аркадіевна, Шурочку Крыльцова; помните, вслѣдствіе очень комической исторіи несчастной любви онъ долженъ былъ уѣхать на Кавказъ, лѣтъ семь тому назадъ. Вспоминаете? — Бабо, Кити, Адель, — пояснилъ онъ

Самурова вспомнила исторію насмѣшившую весь Петербургъ и улыбнулась.

— Онъ, смѣшенъ и не геній, конечно, но au fond милѣйшій человѣкъ. Я едва узналъ его. Представьте — полковникъ, изъ Ташкента ѣдетъ. Il fera son chemin, не тамъ, разумѣется, не въ Петербургѣ, а на окраинахъ. Второе еще лучше; я получилъ письмо отъ maman, — всѣмъ ses respects et révérences les plus profonds, mille baisers pour vous, Genie. Maman извѣщаетъ меня, что, наконецъ, нашъ процессъ поступаетъ въ государственный совѣтъ. Тутъ уже не можетъ быть сомнѣнія въ успѣхѣ, и мы вернемъ свое. Это было бы очень кстати къ нашей свадьбѣ. Только, я вамъ скажу, ce que couttent messieurs les аблакатъ! C’est un tonneau de Danaides.

— Это-съ на счетъ австрійскаго помѣстья? вставилъ свое словцо Ярминъ, отламывая кусокъ арбуза и откусывая отъ него прямо изъ рукъ.

— Да-съ, австрійскаго, недружелюбно отвѣтилъ Трипольцевъ и, слегка прищурившись, посмотрѣлъ на Ярмина черезъ^: столъ.

— Я слыхалъ, продолжалъ онъ, взглядывая на Жени и Наташу, что арбузы и блины дѣлаются вкуснѣе, когда ихъ ѣдятъ руками и не рѣжутъ, а рвутъ.

— А сами не пробовали? пискнулъ Ярминъ. Его маленькіе глазки сверкнули и съузились. — Попробуйте-съ! A вкусны ли арбузы въ вашемъ австрійскомъ помѣстьи, позвольте узнать, и и чѣмъ ихъ тамъ кушаютъ?

Уже нѣсколько дней, какъ между Ярминымъ и Трипольцевымъ, произошло что-то неладное, и молодой гусаръ подпускалъ Аристарху Прокофьевичу разныя шпильки. Тотъ долго отмалчивался, хотѣлъ было отдѣлаться шуточками, наконецъ, не выдержалъ, обозлился и на каждую шпильку Трипольцева отвѣчалъ какимъ-нибудь замѣчаніемъ объ австрійскомъ помѣстьи.

— Кажется, вамъ, г. Ярминъ, спать не даетъ мое помѣстье, окрещенное вами почему-то названіемъ австрійскаго, и я долженъ васъ предупредить….

— Владиміръ!… испуганно прошептала Жени.

— Владиміръ Андреевичъ, съ особенной, едва оттѣненной, интонаціей обратилась къ Трипольцеву Лидія Аркадіевна, скажите, ваша maman теперь, въ Петербургѣ? Я, быть можетъ, еще застану ее тамъ. Очень рада была бы ее видѣть, il-y-a des siècles….

— A знаете, Аристархъ Прокофіевичъ, говорила Наташа, ломая куски арбуза и кладя ихъ руками въ ротъ, — вы правы, что кушаете арбузы руками они, дѣйствительно, кажутся вкуснѣе. Отчего бы это? Антонъ Васильевичѣ, вы наше inciclopedie, объясните отчего?

— Очень можетъ быть, что прикосновеніе стали къ нѣжной ткани арбуза имѣетъ вліяніе на его вкусъ, отвѣчалъ улыбаясь Ожерельевъ.

— Въ самомъ дѣлѣ. Евграфъ, дайте серебряный ножъ, фруктовый, приказала Наташа слугѣ, — Мы будемъ опыты дѣлать.

— Да-съ, Антонъ Васильевичъ указалъ настоящую причину, говорилъ Ярминъ. — Видите, стальной ножикъ темнѣетъ, стало быть, что-нибудь да дѣлается съ нимъ…

— Окисляется, подсказала Наташа.

— Да-съ, окисляется. Слѣдовало бы ввести за правило рѣзать арбузы, вотъ какъ вы хотите, серебряными ножами….

Готовый разразиться скандалъ былъ предотвращенъ. Жени взяла подъ руку^: жениха и сошла съ нимъ въ садъ. Наташа, Ожерельевъ и Ярминъ возились съ опытами надъ арбузомъ. Лидія Аркадьевна заговорила съ Знобиловымъ о лошадяхъ и восхитила его своими познаніями въ дѣлѣ, казавшемся ему недоступнымъ женскому уму. Ей оказались короткими знакомцами и Таборъ, и Кроликъ она слыхала про Толпѣгу, выразила желаніе посмотрѣть ее, Тамбурина и ихъ потомство, и обѣщалась осенью непремѣнно пріѣхать къ Знобилову полюбоваться его заводомъ.

Все обошлось, какъ нельзя лучше. Одна Анна Михайловна жмурилась, крѣпко стиснувъ старческія губы; на ея лицѣ не исчезла морщинка тревоги и страданія; мрачныя сомнѣнія не покидали ея нѣжно-любящей души. Долго крѣпилась старуха, наконецъ, не выдержала на этотъ разъ и рѣшилась поговорить съ Самуровой, съ ней подумать и посовѣтоваться, не потому, чтобы невѣстка пользовалась особеннымъ ея расположеніемъ; Анна Михайловна даже мало знала ее, но считала за очень умную, очень свѣтскую и ловкую женщину. Улучивши свободную минуту, она вызвала Лидію Аркадьевну въ свой кабинетъ.

— Chère Lydie, я къ вамъ съ просьбой; помогите мнѣ!

— Ахъ, Анна Михайловна, какъ вы можете просить меня; я вся, всегда къ вашимъ услугамъ. Располагайте мной всегда, всегда!

— Милая моя, скажите мнѣ, что вы думаете о Трипольцевѣ?

— Mais…. c’est ші homme trés comme-il-faut, хорошей фамиліи, связи прекрасныя….

— Ахъ, не то, не то совсѣмъ!

— Состояніе, кажется, нѣсколько разстроено; да у кого же оно и не разстроено теперь. Но онъ молодъ, связи….

— Не то, chère Lydie, я хотѣла спросить васъ. Какого вы мнѣнія о немъ, какъ о человѣкѣ, о его нравственныхъ качествахъ, о его душѣ?

Самурова удивленно взглянула на свою собесѣдницу.

— Я его мало знаю, Анна Михайловна. Знаю его въ обществѣ; тамъ онъ, вамъ всѣ; ничего дурнаго о немъ ни отъ кого не слыхала, принятъ вездѣ…. Вотъ и все, что я знаю.

— 4идщ Аркадьевна, Lydie, вы меня не понимаете! Видите, я живу въ глуши, давно-давно отстала отъ свѣта, отвыкла отъ людей, разучилась распознавать ихъ…. Я вамъ скажу, пока онъ не былъ женихомъ Жени, онъ мнѣ казался прекраснѣйшимъ человѣкомъ; съ тѣхъ поръ, какъ сталъ женихомъ, я не знаю, что со мной сдѣлалось…. меня мучаетъ сомнѣніе. Я не знаю, хорошо ли я сдѣлала, допустивши ихъ сближеніе, допуская этотъ бракъ. Вся душа изныла, и нѣтъ ей покоя! Вы, Lydie, свѣтская женщина, вы опытнѣе меня, наконецъ, вы посторонній, человѣкъ, скажите, какимъ вы его находите. Хорошій онъ, или нѣтъ?

— Вы мнѣ задаете такой вопросъ, Анна Михайловна…. Право я не знаю, какъ отвѣтить на него.

— Прошу, умоляю васъ, всю правду скажите мнѣ, чуть не плакала Дорохова.

— Милая моя, Анна Михайловна, я никогда не позволила бы себѣ сказать вамъ неправду, или скрыть отъ васъ мое мнѣніе, но…. я ничего не могу сказать, мнѣ нечего отвѣчать вамъ, я сама ничего ре знаю. Мнѣ онъ кажется….

Анна Михайловна замерла отъ ожиданія.

— Кажется…. mais un homme tout-à-fait comme-il-faut, договорила Самурова и сама невольно улыбнулась, во время, однакоже, спохватившись придать своей улыбкѣ возможно грустнѣйшее выраженіе.

— Вотъ таковы мы, свѣтскіе люди, прибавила она печальнымъ голосомъ.

Анна Михайловна тяжело вздохнула и безпомощно опустила сѣдую голову, полную гнетущихъ думъ.

— Но все-таки, Lydie, вѣдь какое-нибудь впечатлѣніе производитъ же онъ на васъ. Поставимъ такъ вопросъ, чтобы вы сказали, если бы онъ сватался не къ Жени, а къ Наташѣ?

«Живо подала бы ему карету!…» Подумала, но не сказала Самурова.

— Право не знаю, отвѣчала она вслухъ. О замужствѣ Natalie я еще не думала; при томъ, конечно, Трипольцевъ не настолько блестящая партія, чтобы за него отдать дочь les yeux fermés, въ особенности Natalie…. У Жени свое прекрасное состояніе; моя, вы знаете…. наши дѣла, Анна Михайловна.

— Однако же онъ надѣется выиграть процессъ объ очень большомъ имѣніи, гдѣ-то на Волыни, на австрійской границѣ.

«Et des châteaux en Espague par-dessus le marché», промелькнуло въ головѣ Самуровой.

— Да, конечно. Только этотъ процессъ, какъ я слышала, далеко…. не такъ близокъ къ юнцу, какъ думаютъ Трипольцевы.

Въ гостиной раздались голоса Наташи, M-me Ларошъ и пріѣхавшихъ князей Вадловскихъ.

— Lydie, еще одно слово, тихо проговорила старуха. — Вы думаете, Жени будетъ счастлива съ нимъ?

— Ахъ, Анна Михайловна, они любятъ другъ друга, и по совѣсти говорю вамъ, я не вижу, почему бы ей не быть счастливой. Онъ человѣкъ очень…. порядочный, закончила Самурова. Сказать «хорошій», почему-то языкъ не повернулся.

Анна Михайловна отерла глаза и пошла въ гостинную.

«Au bout du compte, je crois, qu’il est trop tard», прошептала про себя Лидія Аркадьевна, провожая глазами Дорохову.

— Я зналъ, я сердцемъ чувствовалъ, что встрѣтилъ въ васъ, Жени, моего ангела хранителя, горячо говорилъ Трипольцевъ, углубляясь въ чащу сада съ своей невѣстой. — Теперь я это чувствую всѣмъ существомъ своимъ, сознаю умомъ. Тогда это было безотчетно, — такъ дитя бѣжитъ къ тому, кто его приласкаетъ, защититъ, — теперь это убѣжденіе. Вы посланы мнѣ провидѣніемъ, чтобы исправить меня, сдѣлать лучше, сдержать во мнѣ дурные инстинкты, выработанные нашей жизнію. Вы это доказали, вы сейчасъ сдѣлали это.

— Владиміръ, что я сдѣлала? Могу ли я….

— Вы, вы все можете сдѣлать со мной, изъ меня. Одного вашего слова, моего имени, чуть слышно произнесеннаго вашими чистыми устами, довольно было, чтобы избавить меня и этого…. дикаго человѣка отъ…. Богъ знаетъ, отъ чего. Онъ дикъ и, по правдѣ сказать, очень гадокъ. Ему мое имѣніе на Волыни дѣйствительно не даетъ покоя — вы, быть можетъ, сами замѣтили это. Я вамъ покажу изнанку всей этой исторіи, не красивой; но вѣдь намъ, невѣста моя, жизнь дѣлить придется, все мое — ваше, мои тайны и секреты — ваши. Иначе я не понимаю жизни съ любимой женщиной. Какъ ни грязно, а я долженъ показать вамъ, что называется, le dessous des cartes этой игры. Ярминъ разбогатѣлъ тамъ, по сосѣдству, на Волыни, у него есть какой-то клочекъ; смѣтившй, что наше дѣло близится къ концу, онъ началъ приставать, чтобы я продалъ ему процессъ, мое право на имѣніе, конечно, за безцѣнокъ. Разумѣется, я отказался. Этотъ господинъ добылъ гдѣ-то, перекупилъ вексель моей матери, началъ имъ пугать.

— Фи, какой онъ не хорошій! Я не ожидала…

— Жени, Жени, свѣтъ прекрасенъ, люди гадки! Я предложилъ ему перевести долгъ на меня; онъ не согласился, И вотъ съ той минуты на каждомъ шагу старается мнѣ напомнить о долгѣ матери разными намеками на мое имѣніе. Если бы не вы, мой добрый геній, ангелъ мой, я не знаю, чѣмъ бы это сегодня могло кончиться.

Трипольцевъ обхватилъ рукой талію дѣвушки, привлекъ ее къ себѣ и хотѣлъ поцѣловать. Жени сдѣлала усиліе, чтобы вырваться изъ его объятій и низко нагнула голову, скрываясь отъ поцѣлуевъ.

— Не надо, Владиміръ, не надо этого…. пустите меня!

Она вырвалась отъ него взволнованная, красная до ушей, съ слезинками на глазахъ.

— Жени, почему не надо? Я люблю тебя, Жени моя! Вѣдь цѣлуешь же ты меня тамъ при людяхъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, не надо, Владиміръ, не должно!… Тамъ при всѣхъ…. здѣсь не должно. Не требуй…. не требуйте этого отъ меня, Владиміръ. Я не могу…. иначе я не буду оставаться съ вами одна.

Послѣднія слова были сказаны такъ твердо, такимъ тономъ, что Трипольцевъ удивленно посмотрѣлъ на свою невѣсту. Онъ въ первый разъ слышалъ ея голосъ, звучащій такими полными нотами. A она стояла передъ нимъ, не поднимая глазъ, съ пылающимъ лицомъ, трепетная, боязливая.

«Тетушкины жантильности» проговорилъ онъ про себя.

— Я люблю тебя, моя Жени, и твое слово законъ, Ты говоришь не должно, слѣдовательно, это такъ. Я вѣрю и покоряюсь.

Взглядъ, полный чистой нѣжности и безпредѣльной любви былъ ему отвѣтомъ.

— Скажите на милость, что такое происходитъ между вами и Трипольцевымъ? спрашивалъ Знобиловъ Ярмина, когда они выѣзжали вмѣстѣ за ворота Дороховской усадьбы.

— Ничего-съ. Г. Трипольцеву деньги нужны, хотѣлъ у меня занять, а я-съ не ростовщивъ, въ займы не даю-съ. Пріятеля выручить могу, — понуждись вамъ, Антону Васильевичу, сдѣлайте милость, очень радъ буду служить. A незнакомымъ, или такимъ, какъ г. Трипольцевъ, не дамъ, — не ростовщикъ. Ну, онъ и осерчалъ, началъ меня допекать своимъ остроуміемъ.

— А вы его австрійскимъ наслѣдствомъ. Да что это за австрійское помѣстье? Вы знаете, жили тамъ, кажется.

— Какъ же не знать-съ. Нѣтъ ничего ровно.

— А какъ же процессъ-то, существуетъ же онъ? Неужели, онъ и процессъ выдумалъ?

— Нѣтъ-съ, процессъ есть; только все дѣло давнымъ — давно брошено, выѣденнаго яйца не стоитъ. Обѣ стороны отступились. Это его отецъ затѣялъ съ однимъ паномъ, просто зря; капризъ одинъ былъ. Тотъ тоже, полякъ гоноровитый, не захотѣлъ уступить. Денегъ они просудили вволю. A съ тѣхъ поръ, какъ старики померли, и дѣло на покоѣ. Плевокъ ему цѣна. Вретъ вѣдь все этотъ г. Трипольцевъ, очень силенъ врать.

VII.

Катя осталась круглой сиротой, безъ родныхъ, безъ друзей, почти безъ знакомыхъ живя съ дѣтства въ домѣ старухи Ожерельевой, она совершенно отстала отъ сослуживцевъ и знакомыхъ отца, сдѣлалась для нихъ чужой, барышней. Ея туалетъ, прическа, манеры, разговоръ и образъ жизни не подходили подъ обычаи и порядки сельскаго духовенства, дѣлали ее нисколько не похожей на дочь дьячка и возбуждали завистливыя насмѣшки сверстницъ. При жизни своей воспитательницы Катя почти не замѣчала ихъ и не обращала вниманія на косые взгляды матушекъ и дочекъ. Со смертью старухи положеніе измѣнилось. Въ первое время, Катя тоже ничего особеннаго не замѣтила только на сороковой день при выходѣ изъ церковной ограды ее смутилъ и взволновалъ разговоръ дьяконицы и просвирни. Онѣ подошли съ ней, пособолѣзновали, попричитали, какъ приличествуетъ времени, похвалили покойницу, похвалили ея сынка и Катю, за тѣмъ дьяконица замѣтила:

— Да, Катерина Павловна, твое дѣло теперь уже и вовсе… Сирота ты, какъ есть, стала горькая, одинокая… ни родныхъ у тебя, ни кого… Кабы упокойница пожила, все бы при себѣ устроила, а теперь и — ихъ!..

— И куды теперь, и куды теперь! — вступилась просвирня. — Головушка бѣдная! И куды только терерь головушку приклонить… Ну сорокоустъ такъ, ну и порядокъ такой, ранѣе сорокоуста тоже не водится…. Сейчасъ духъ вонъ, празбѣжались всѣ врозь, — не порядокъ. A и куды только теперь!

— Ихъ и бѣды наши, и бѣды наши, — причитала дьяконица. — Онъ, конечно, что говорить, уже человѣкъ на что лучше, вотъ четвертый годъ живетъ, хоть бы слово кто худое молвилъ: а все же оно того… холостой. И, Господи, бѣды только!

— И куды ты, Катюшенька, головку свою побѣдную приклонишь? — подхватывала просвирня.

Катя въ первый разъ поняла, что ставится вопросъ о томъ, можетъ ли она по-старому жить въ домѣ Ожерельева, и вспыхнула яркимъ румянцемъ. Дьяконица значительно переглянулась съ просвирней. Катя замѣтила это и зардѣлась еще сильнѣе, изъ глазъ полились слезы она круто повернула назадъ на церковный погостъ и съ глухимъ рыданьемъ припала къ свѣжей могилѣ. Тамъ нашла ее старая горничная покойницы и увезла домой.

Всю ночь Катя не сомкнула глазъ, тяжолая дума не давала покоя. Теперь ей ясно стало, что нельзя оставаться въ домѣ Антона Васильевича, что это было бы неприлично для нея ы для него.

"Что заговорятъ, Господи, Господи! Что наплетутъ! — думала она въ тиши душной лѣтней ночи, сидя у отвореннаго окна своей комнаты. — Наплетутъ… уже плетутъ, можетъ быть. Добраго-то не скоро дождемся. Дьяконица съ просвирней при мнѣ какъ переглядывалися, а за глаза онѣ же первыя, Богъ знаетъ, что говорятъ и всѣ, всѣ… И правы, совершенно правы. Что я тутъ такое, при чемъ я? При холостомъ баринѣ! Агафья Самойловна, Знобиловская Ганька! Господи, что же это такое… что дѣлать мнѣ? Куда голову приклонить? "Головушка твоя побѣдная, « говорила просвирня. Побѣдная, побѣдная! Куда дѣну я эту головушку? Некуда идти мнѣ… Работать, въ поле, въ поденщину… что я умѣю? — шью плохо, чулки вяжетъ просвирня, ей отдаютъ въ родѣ милостыни. Въ горничныя идти… Господи! неужели въ услуженье, неужели ходить на барыней, раздѣвать, убирать комнату… Уходили, видѣла я ушла въ Покровсномъ у отца дьякона дочь куда-то учиться… что вышло! Учиться, чему? Чтобы учиться, надо что-нибудь знать, нужны средства; — даромъ нигдѣ учить, кормить не станутъ. Жить своимъ трудомъ… хорошо тому, кто что-нибудь умѣетъ дѣлать, знаетъ что-нибудь. Что я знаю, что я могу? Книжки читаю, много ихъ перечитала, да развѣ это знанье, развѣ такое знанье дастъ хлѣбъ… Вонъ Лукерья идетъ съ ведрами, она идетъ коровъ доить, — она умѣетъ, а я и этого не умѣю… Марья кушанье готовитъ… Анна скливаетъ куръ… умѣетъ за птицей ходить. A я, что я умѣю, что я могу?.. Я, я даже… — Катя вздрогнула всѣмъ тѣломъ, всѣмъ существомъ своимъ не отъ утренней свѣжести, а отъ послѣдней, оборвавшейся мысли. — Да я не знаю даже, въ силахъ ли я уйти отъ него!.. Я безумная, я гадкая, подлая!… Я себя обманываю… я все могу — и коровъ доить, и стряпать, и шить, и горничной быть не позорно, не стыдно… все могу… уйти не могу! Подлая, подлая, мерзкая! Ганька — Катька! Я…. я могу быть только Катькой! Боже мой, Боже мой! вскую мя оставилъ ecи!..»

Яркая заря охватила небо, горячимъ полымемъ румянила бѣлые, неподвижные клубы облаковъ, искрилась и играла жемчужными перемежками въ капляхъ росы на листахъ и травѣ, все сильнѣй разгоралась на востокѣ, выше и выше захватывала голубую лазурь лѣтняго неба, будила рабочій людъ. Погромыхивая косами, прошла бодрымъ, тяжелымъ шагомъ толпа мужиковъ и скрылась за гумномъ въ неподвижномъ морѣ склоненныхъ колосьевъ спѣлой ржи высоко закинутыя на плечи косы сверкнули раза два подъ лучами зари и тоже утонули въ этомъ морѣ; за ними въ разбродъ и артелями спѣшили на работу жницы, треща безтолковымъ говоромъ и бездѣльной перебранкой; у конюшни заржала осѣдланная лошадь, кучеръ повелъ ее на водопой; испуганная насѣдка сзывала свой выводокъ и бѣжала съ громкимъ кудахтаньемъ въ кусты крапивы; изъ скотнаго двора поднялся ястребъ, неспѣшно покачиваясь на неподвижныхъ крыльяхъ и высматривая добычу; съ поселка несся шумъ и топотъ стада, хлопанье пастушечьяго кнута, крики ребятъ, выгоняющихъ скотину; въ саду заливались пташки, привѣтствуя готовое появиться солнце; стая воронъ пролетѣла надъ дворомъ и исчезла въ лучахъ красной зари; за кухней увѣсисто тяпалъ топоръ. Вставалъ день, оживала природа и просыпалась мать-земля, кормилица, поднимался человѣкъ и съ нимъ его вѣчная забота, вѣчная борьба съ этой природой, непрестанный трудъ созиданья и разрушенья.

— Катя, вы уже встали? — раздался близко, у самаго окна голосъ Ожерельева.

Со смерти матери онъ пересталъ говорить ей ты и незамѣтно перешолъ на вы. Катя только теперь сообразила это и поняла.

— Я…. не ложилась.

— Всю ночь не спали. Что съ вами? Вы блѣдны, нездоровы Катя? — заботливо спрашивалъ онъ, облокачиваясь на подоконникъ.

— Нѣтъ, я здорова. Только…. Антонъ Васильевичъ, мнѣ надо поговорить съ вами…..

У нея оборвался голосъ.

— Говорите, Катя, или зайти къ вамъ?

— Нѣтъ, нѣтъ. Вонъ вамъ ведутъ лошадь ѣхать въ поле, берите ее и идите мимо сада, я догоню васъ.

Катя накинула на голову платокъ и выбѣжала изъ комнаты.

«Да, это всего лучше, проще, честнѣе…. все, все скажу ему…. Онъ не любитъ…. если не любитъ, не сдѣлаетъ нечестнаго дѣла…. а если…. нѣтъ, нѣтъ, я знаю вѣрно, не любитъ! Но, Господи Боже мой! Если даже любитъ…. — Катя схватилась за сердце, безъ удержу прыгавшее въ ея молодой груди. — Если любитъ, тогда что? Тогда еще хуже, тогда не миновать, не мивовать!…»

Такъ думала Катя, такъ проносились въ ея головѣ безсвязные обрывки мысли.

На границѣ ржанаго и яроваго полей ее ждалъ Ожерельевъ. Хлыстъ, сѣрая шляпа и поводъ были зажаты въ лѣвой рукѣ, правой онъ проводилъ по своимъ густымъ, рыжимъ волосамъ, какъ жаръ горѣвшимъ подъ первымъ лучомъ встающаго солнца. Онъ тоже думалъ о Катѣ, задавалъ себѣ вопросъ, о чемъ она хочетъ говорить съ нимъ, зачѣмъ не стала говорить тамъ, въ домѣ, а убѣжала въ поле. "Не спроста это, — думалъ онъ. Навѣрное станетъ говорить о себѣ, о своемъ положеньи въ моемъ домѣ. Да, положенье странное… Мнѣ уже намекали и Знобиловъ, и Анна Михайловна, даже этотъ…. Трипольцевъ; даже этому франту до меня, до нея дѣло…. Всѣмъ дѣло, хорошимъ и дурнымъ, всѣмъ нужно звать что-то тамъ, гдѣ и знать ровно нечего…. Жила тутъ Катя при матери, что же измѣнилось? Старушки моей хорошей нѣтъ; это — наше горе, наше несчастье, общее, мое и Катино. Мы вмѣстѣ плакали надъ ней. Катя, какъ дитя, рыдала, припавши къ моей груди, обвиваясь вокругъ моей шеи руками, прижимаясь во мнѣ, какъ сестра къ брату…. — Мысль Ожерельева вдругъ метнулась куда-то въ сторону, — ей не понравилось это сравненье. — Какъ сестра…. почему непремѣнно сестра? A тамъ, тогда на балконѣ, что такое было? A послѣ, почему при воспоминаньи о Жени всегда неуклонно являлся на смѣну образъ Кати то веселый, то грустный, но всегда прелестный?… О чемъ она будетъ говорить? Что, если она скажетъ тоже, что всѣ, что ей нельзя жить здѣсь, что она должна уйти? Куда пойдетъ она? Возможно ли отпустить ее на всѣ четыре стороны, на произволъ всѣхъ жизненныхъ случайностей… свой хлѣбъ, свой трудъ! Легко сказать! Знаю я, что такое этотъ трудъ, знаю, какъ достается, чего стоитъ этотъ хлѣбъ. Интересна, поучительна была бы статистика этого труда; — какой процентъ уносится чахоткой, тифомъ, голоднымъ и подвальнымъ тифомъ, простудой, разными анеміями, самоубійствомъ и, наконецъ… наконецъ, паденьемъ, — физическимъ — голоднымъ паденьемъ, или роскошью и нравственной гибелью, и какой процентъ выходитъ побѣдителемъ? Побѣдителемъ ли еще? Побѣда ли превратиться изъ работницы въ хозяйку, изъ стригомыхъ въ стригущихъ? Горе побѣжденнымъ и побѣдителямъ горе!

Изъ-за горизонта вырвался лучъ восходящаго солнца, волшебный, дивный лучъ! За нимъ еще и еще, и полными волнами полились потоки ослепительнаго свѣта, разгоняя на землѣ послѣднія тѣни, остатки ночнаго мрака. Ожерельевъ взглянулъ навстрѣчу восходящему солнцу, и въ его головѣ зажогся лучъ животворнаго свѣта.. «Горе побѣдителямъ, одержавшимъ побѣду неправдой!… Но есть же свѣтъ и правда на землѣ, есть торжествующій свѣтъ, торжествующая правда!» выговорилъ онъ вслухъ.

Вся облитая золотыми лучами, между темной листвой сирени встала вередъ нимъ на валу садовой канавы запыхавшаяся Котя.

— Перепрыгнешь, Катя? — невзначай проговорилъ Ожерельевъ, забывая говорить ей «вы».

Она смѣло и легко перескочила черезъ канаву и обѣими руками схватила протянутую ей руку.

— Антонъ Васильевичъ! — Ея ясный довѣрчивый взглядъ близко сверкнулъ передъ молодымъ человѣкомъ.

— Антонъ Васильевичъ, что мнѣ дѣлать? Уходить?..

— Нѣтъ, Катя, оставайся…. Я не хочу, чтобы ты уходила, я не могу… я не отпущу тебя.

— Такъ правда? И вы… — Она крѣпко сжала на мгновенье его руку, потомъ быстро отвернулась, перебѣжала канаву и исчезла въ кустахъ сирени.

— Я люблю тебя, Катя! — крикнулъ ей вслѣдъ Ожерельевъ.

Выше и выше всплывалъ надъ землею шаръ, источникъ свѣта. День окончательно торжествовалъ побѣду надъ мракомъ, веселый день, счастливый, ясный день, день труда, день тяжолой деревенской страды. Звенитъ коса, подрѣзывая крупные стебли спѣлой ржи; гнется крюкъ и ровнымъ рядомъ кладетъ ихъ колосомъ вверхъ на гребешокъ подрядья; ея звуку вторитъ мѣрный вздохъ широкой груди. Капли росы исчезаютъ на жатвѣ и уносятся въ пространство, подхваченныя лучами солнца, имъ на смѣну со лба косца, перевязаннаго вѣнкомъ соломы, катится другая роса, роса великаго труда. За плотной стѣной хлѣба слышится лихорадочный хрустъ серповъ; высоко надъ колосьями взмахиваются горсти срѣзанной ржи, слышится частое дыханье согнутыхъ надъ жнивомъ женщинъ; ихъ спины тоже увлажнились, липнутъ къ тѣлу бѣлыя рубахи, съ загорѣлыхъ лицъ также падаютъ капли пота и орошаютъ родную землю. На межникѣ подъ треногой въ люлькѣ кричить ребенокъ; мать слышитъ крикъ его, она знаетъ, чего проситъ дитя, ей сердце сказываетъ, — нѣтъ, не одно сердце, ея полная грудь говоритъ, громче сердца, привыкшаго къ отказу, взросшаго на лтшеніяхъ; ей некогда оторваться отъ недожатой полосы, до завтрака недолго осталось, потерпитъ мальчонка, потерпитъ ноющая грудь, надо хрестецъ дожать; сквозь распахнувшуюоя рубашку вмѣстѣ съ потомъ бѣжитъ и пропадаетъ въ жнивѣ святая влага матери. Спѣшно идетъ работа, не до усталости, не до себя, не до дѣтей, — день годъ кормитъ, ведро послалъ Господь, рожь спѣла и наливна, снопы не подъемные, того гляди, потечетъ она — матушка. Гнутся, трещатъ русскія спины, тупо, безъ мысли смотрятъ воспаленные глаза на примелькавшіеся золотистые стебли, мокнутъ и высыхаютъ на спинѣ рубахи, а поле голѣетъ, снопы становятся безпорядочными толпами по жнивамъ, сложатся они въ копны, порадуютъ сердце хозяина, и изъ усталыхъ грудей загремитъ по вечерней зарѣ родимая пѣсня.

VIII.

Прошло пять лѣтъ. Было хмурое декабрьское утро. Въ роскошномъ кабинетѣ передъ письменнымъ столомъ, заваленнымъ бумагами, сидѣлъ Трипольцевъ. На немъ былъ теперь не блестящій гусарскій мундиръ, а болѣе скромный; но онъ также ловко и красиво обхватывалъ его стройную фигуру. Владиміръ Андреевичъ измѣнился мало; по-прежнему его щеки дышали румянцемъ, по прежнему безукоризненно торчали шильца черныхъ усовъ, темные глаза быстро и зорко всматривались, бойко перебѣгали съ одного предмета на другой, искрились, прятались и опять сверкали, на лбу появились легкія черточки, зародыши будущихъ морщинъ, насмѣшливо-презрительная, улыбка сдѣлалась немного рѣзче, наглѣе, появлялась чаще, вся фигура дышала силой и энергіей. Трипольцевъ былъ все тѣмъ же красавцемъ, что пять лѣтъ тому назадъ. Передъ нимъ на столѣ лежало только что полученное и уже прочитанное письмо. Онъ нагнулся и перечиталъ фразу: "къ 20 декабря благоволите уплатить по закладной 4,000 руб., такъ какъ долѣе ждать для меня невозможно въ виду, вѣроятно, извѣетной вамъ публикацій о продажѣ съ торговъ имѣнья вашей супруги за долгъ банку. Обращаюсь къ вамъ, дабы не безпокоить и не тревожить напрасно Евгенію Александровну.

— Ишь ты, какая деликатность! — злобно выговорилъ Трипольцевъ. — Скотина! Прихватилъ, какъ ужа вилами, да еще деликатничаетъ. «Въ виду, вѣроятно, извѣстной вамъ публикаціи»… Чертъ бы ихъ взялъ! Очень извѣстной, кажется, всему міру извѣстной… Всѣ поднялись, проклятые! Даже каналья Знобиловъ и тотъ за своихъ клячъ требуетъ… денегъ-то много, какихъ-то 350 рублей, — держи карманъ! Тьфу, дьявольщина какая! Тамъ продажа еще въ апрѣлѣ, а эти гады уже всѣ полѣзли… У, жизнь поганая!..

Трипольцевъ захватилъ лобъ холодными пальцами и задумался. Кто-то тихо постучался въ дверь.

— Кто тамъ? — нетерпѣливо спросилъ хозяинъ.

— Макаръ Ивановичъ, — отозвался голосъ.

— Войдите.

Трипольцевъ смялъ письмо и сунулъ его въ карманъ. Въ комнату вошелъ Макаръ Ивановичъ Крючниковъ, коммерсантъ, изъ власть имѣющихъ, худой, длинный человѣкъ съ ястребинымъ носомъ, тонкими, синеватыми губами, хищными свѣтлыми зрачками и чисто выбритымъ, желтоватымъ, морщинистымъ лиомъ.

— Здраствуйте, Владиміръ Андреевичъ, — заговорилъ онъ сладчайшимъ голосомъ съ наилюбезнѣйшей гримасой, долженствовавшей изобразить улыбку. — Здоровьице ваше-съ? Евгенія Александровна, дѣтки-съ, все ли въ добромъ здоровьѣ?

— Садитесь, Макаръ Ивановичъ, что хорошенькаго скажете? — спросилъ Трипольцевъ и ногой подвинулъ гостю кресло у стола.

— Что хорошенькаго-съ. Хорошенькаго маловато-съ, а нexoрошенькаго сколько хочешь.

— Старая Пѣсня нельзя-ли повеселѣе спѣть?

— Покудова веселаго не предвидится; нешто вы разскажете, а у насъ не слыхать. Вотъ, ночью, отъ сына Ивана нарочный пріѣхалъ; пишетъ, въ субботу, либо въ воскресенье голова вернется… Чаяли его продержать до послѣ Крещенья, анъ вотъ онъ ѣдетъ… Сами изволите знать, теперича въ банкъ хоть не суйся, одинъ конфузъ будетъ. Послѣ новаго года все бы какъ-никакъ обдѣлали, а теперь и ходить нечего. A уже вамъ извѣстно, какой онъ аспидъ, только и ждетъ, только и ждетъ…

— Гмъ! Въ воскресенье, — проговорилъ Трипольцевъ сквозь стиснутые зубы. — Надо достать и вложить, это…. сколько ихъ тамъ?

— Да не Богъ вѣсть сколько, 1,650 всего-то… а гдѣ ихъ теперь возьмешь. Наше мѣсто какое.

— Гдѣ, гдѣ?.. Въ воскресенье… пять дней… — Трипольцевъ всталъ и заходилъ изъ угла въ уголъ по комнатѣ.

— A можетъ, въ субботу, — договорилъ Крючниковъ.

— Да, въ субботу… — машинально повторилъ Владиміръ Андреевичъ; по голосу замѣтно было, что онъ не слыхалъ даже словъ гостя, — усиленная дума работала въ его головѣ. Макаръ Ивановичъ тоже задумался.

— Владиміръ Андреевичъ, — нерѣшительно началъ онъ послѣ недолгой паузы.

— Ну-съ.

— Оно бы можно и довольно, то есть, просто…

— Это какъ-же?

Трипольцевъ остановился среди комнаты.

— Да по вашему положенью только слово скажите… наши всѣ не только чтобы пикнуть, а даже съ особеннымъ удовольствіемъ… Вамъ самимъ и надобности нѣтъ… Помилуйтесъ, что вы за господинъ такой! Былъ у насъ, изволите знать, Сергѣй Сергѣевичъ, такъ очень просто — только въ залѣ столикъ отодвинуть, а тамъ уже всякій свое дѣло знаетъ… Такъ состоянье хорошее нажилъ, да и пожилъ, можно сказать. У васъ, Владиміръ Андреевичъ, тоже семейство, супруга, двое дѣтокъ… надо подумать. A дѣла-то ваши, извините-съ, тонки, тонки, — тоньше волоса дѣвичьяго…

— Такъ, по-вашему, мнѣ трешницами собирать? Брать взятки.

— Помилуйте-съ, какія же это взятки? Усердіе-съ….

— Эхъ, вы!… Знаете Сквозника-Дмухановснаго, какъ онъ звалъ вашу братію?

— Это все равно-съ, какъ ни зови — только хлѣбомъ корми.

— И зуботычинами, только взятки бери?

— Нѣтъ-съ, зуботычины можно отложить по нынѣшнему времени, а на счетъ….

— Вотъ что, Макаръ Ивановичъ солотопня-то у васъ сгорѣла? — зорко глядя прямо въ глаза Крючникову, проговорилъ Трипольцевъ не то насмѣшливо, не то грозно.

— Салотопня…. что же салотопня…. и сгорѣла, Что ще, что…. коммерсантъ поперхнулся и закашлялся.

— То-то, я ничего. Къ слову пришлось.

— Къ какому же это такому слову-съ? — заговорилъ Макаръ Ивановичъ, быстро преодолѣвая волненье. — Никакихъ такихъ словъ говорено, кажется, не было.

— Все равно, можетъ быть, говорено. Вотъ теперь стоитъ мнѣ сказать слово, и я думать забуду и о субботѣ, и о воскресеньи, а думать станете вы. Поняли вы меня?

Макара Ивановича бросило въ жаръ, потомъ въ холодъ, крупныя капли пота проступили на его морщинистомъ лицѣ.

— Владиміръ Андреевичъ, помилосердуйте! — жалобно завопилъ коммерсантъ. — Что-же это такое-съ! Я всегда, то-есть, все, все для васъ готовъ…. Вѣдь, она и застрахована-то была всего….

— Въ завтраму, слышишь, къ завтраму, а не къ субботѣ чтобы были, — грозно говорилъ Трипольцевъ наступая на гостя.

— Батюшка, Владиміръ Андреевичъ! Гдѣ же я…. вамъ извѣстно все, и безъ того только слава, что человѣкъ…. чуть не плакалъ Крючниковъ.

Трипольцевъ расхохотался.

— То-то, Макаръ Ивановичъ, ты меня трешницами-то не угощай. Если бы я захотлъ объ васъ руки марать, я бы могъ брать не мелкой монетой. Ты вотъ сказалъ, что же дѣла плохи. Твои-то, Макаръ Ивановичъ, хороши, не нынче — завтра лавки запечатаютъ. Теперь уже не съ тебя брать, а тебя по пріятельски выручать надо. Хочешь выручу, разомъ все смахну и напередъ хватитъ. Что скажешь?

— Шутникъ вы, Владиміръ Андреевичъ, вотъ что! Душа у васъ веселая. Другой бы при вашихъ обстоятельствахъ голову повѣсилъ, а вы еще потѣшаетесь да посмѣиваетесь.

— Это потому, что всѣ вы очень забавны съ вашимъ нытьемъ. Однако время проводить нечего. Слушай, Макаръ Ивановичъ, чтобы было схоронено, какъ въ могилѣ, а не то помни салотопню….

— Повѣрьте, Владиміръ Андреевичъ….

— Ладно, ладно. Къ семи часамъ вечера залучи къ себѣ; какъ бы невзначай, — понимаешь, чтобы догадаться никто не могъ, — во-первыхъ Степана Бодряшкина, подпой его до втораго завода…. всего лучше разыщи его сейчасъ, напой за завтракомъ, напой за обѣдомъ, а въ вечеру я подъѣду, и самъ его настрою, какъ нужно. Еще забери…. кого бы понадежнѣе? — раздумывалъ Трипольцевъ.

— Да кого, Лышника Ѳедота. Малый ухачъ и точно что могила.

— Пожалуй, Ѳедота. Этотъ подходящій…. третій ты. Ничего, сойдетъ…. И жди меня въ семь или въ восемь Теперь прощай, за дѣло нужно приниматься.

— A какое же это дѣло-то будетъ, Владиміръ Андреевичъ?

— Изволь, скажу. Не струсишь? Хочу съ вами троими казначейство ограбить. Нравится кто тебѣ?

— Охъ, шутникъ ты, баринъ, все бы тебѣ смѣшки одни…. Тамъ солдатъ съ ружьемъ ходитъ, штыкамъ заколетъ.

— Ну, прощай, прощай, Макаръ Ивановичъ! На разбой и ты съ голыми руками не пойдешь.

Трипольцевъ выпроводилъ гостя, прошелся еще нѣсколько разъ по комнатѣ, провелъ рукой по лбу, потомъ рѣшительно махнулъ рукой, подошелъ къ конторкѣ, досталъ бланкъ и, захвативши голову обѣими рунами крѣпко, мучительно задумался.

— Э, да не все ли равно, — нервно и громко проговорилъ онъ. — Не все ли равно, что сума, что тюрьма. А мнѣ теперь и сума и тюрьма вмѣстѣ…. выхода нѣтъ, все равно. Удается — панъ, не удастся…. револьверъ, и все кончено.

Онъ встряхнулъ головой, твердой рукой взялъ перо и четкимъ, красивымъ почеркомъ написалъ на верху листа: «совершенно секретно».

IX.

Въ маленькой столовой предъ самоваромъ сидѣла Евгенія Александровна. За пять лѣтъ замужества она очень измѣнилась. Лицо изъ полнаго и круглаго сдѣлалось худымъ, нѣсколько продооговатымъ; темные глаза смотрѣли также мягко, какъ прежде, но теперь они были задумчивы, грустны; также мила и кротка была ея улыбка; только рѣдка слышался звонкій смѣхъ, невесело глядѣла эта улыбка; голубоватыя жилки на вискахъ и на рукахъ, нѣжный румянецъ, особеннаго, болѣзненнаго колорита, указывали на ея некрѣпкое здоровье. Она стала выше ростомъ, худѣе, но была все также стройна и граціозна, также мила и симпатична и сдѣлалась лучше, почти красавицей той странной красотой, въ которой сила, здоровье и свѣжесть не играютъ никакой роли, а вся прелесть заключается съ нѣжности и прозрачности, въ тонкости и хрупкости, Она не была больна, не была даже болѣзненна, но и давно уже не была по-настоящему здорова. Сжигавшій ее недугъ былъ чисто психическій, — потеря вѣры, — потеря вѣры въ мужа и… въ себя. Съ первыхъ мѣсяцевъ замужества она начала разочаровываться въ своемъ Владимірѣ и скоро поняла, что онъ далеко не то совершенство, какимъ она представляла его себѣ въ своемъ влюбленномъ воображеньи; его постоянная фалшь, похвальба собой, ею, несуществующимъ богатствомъ, беззастѣнчивая ложь всѣмъ и всегда, мучали, волновали ее, вызывали съ ея стороны нерѣдко страстные протесты, никогда ни къ чему не приводившіе, поднимали все ея негодованье, презрѣнье къ мужу, отвращенье отъ этой въ конецъ испорченной личности, какъ ей это казалось въ минуты раздраженья. Но стоило только подойти къ ней Владиміру, красивому, стройному, беззаботно-веселому, съ блестящимъ взглядомъ, полнымъ ласки, стоило взять ее за руку и сказать нѣсколько словъ любви, и раздраженья какъ не бывало; она опять любила его, опять нѣжно припадала къ его груди, обвивалась вокругъ него руками…. Ей опять было хорошо и покойно; все забывалось, всему находилась причина и извиненье; лучше, краше и милѣе Владиміра никого не было. Уходилъ Владиміръ, и въ ея сердцѣ поднималось новое чувство, жгучее, мучительное, безобразное и безотчетной чувство презрѣнья къ себѣ. Изнывала и болѣла ея чистая, правдивая душа, страдалъ ея умъ, воспитанный на идеалахъ нравственной красоты, смущался и отступалъ въ страхѣ передъ анализомъ собственнаго чувства, путался въ наворотахъ самооправданья и доходилъ до самообмана, до внутренней лжи. Жени со стономъ хваталась за голову, бросалась, куда попало, за что полало, чтобы уйти отъ самой себя, чаще всего бѣжала къ дѣтямъ. Они сдѣлались ея спасеньемъ и надеждой. Въ нихъ думала она вдохнуть свои идеалы, въ ихъ дѣтскихъ душахъ зажечь святое пламя всеобъемлющей любви къ Богу и ближнему, воспитать чувства долга, чести и добра. Пять лѣтъ такой жизни, такихъ душевныхъ терзаній сдѣлали Жени хилой, измученной, безъ болѣзни больной.

За чайнымъ столомъ до обѣ стороны Жени сидѣли два ея сына, старшій Андрюша четырехъ лѣтъ и меньшой Саша трехъ; они были похожи другъ на друга, какъ близнецы, и на отца, какъ фотографіи его дѣтства. Чай разливала ихъ бонна Эмма Карловна, молоденькая нѣмочка съ херувимскимъ личикомъ, съ вѣчно удивленнымъ взглядомъ свѣтло-голубыхъ глазѣ и нероскошнымъ запасомъ свѣтло-чухонскихъ волосъ. Всѣ пили чай молча, хозяйка была не въ духѣ ее разстроило только что полученное письмо отъ Наташи изъ Петербурга. Невеселое это было письмо. Сбылись всѣ мечты красавицы Наташи, сбылись, какъ въ сказкѣ сказывается, — знатность, почести, богатство, роскошь, все о чемъ когда-то грезило полудѣтское воображенье, все имѣла она теперь въ замужествѣ за графомъ de la Tour-Tonnattte, — не имѣла только счастья. Ничего особеннаго въ письмѣ не было; мужъ, какъ мужъ, не хуже и не лучшѣ всей толпы графовъ и князей, не молодъ и не старъ_ѵ считается всѣми за недюжиннаго, умнаго человѣка, занимаетъ видное мѣсто, бойко и вѣрно дѣлаетъ блестящую дипломатическую карьеру, безукоризненно приличенъ съ Наташей, всегда веселъ, безконечно остроуменъ, всегда доволенъ собой; своей прелестной, отлично дрессированной женой; — въ четыре года супружества ему рѣдко приходилось давать ей кое-какія указанія и то легкимъ, шутливымъ намекомъ, — дочь Лидіи Аркадіенны чутьемъ все угадывала, породистымъ инстинктомъ попадала въ настоящій тонъ и мѣру. Повидимому, все обстояло, какъ нельзя лучше; а между тѣмъ сквозь каждую строчку письма проглядывало такое отчаяніе, что Жени страшно становилось за любимую подругу дѣтства. Низко опустила она голову и задумалась. Въ комнату вошелъ Трипольцевъ. Дѣти бросились ему на встрѣчу. Однимъ ловкимъ движеніемъ онъ подхватилъ ихъ обоихъ подъ мышки и подошелъ къ женѣ. Мальчуганы взвизгнули и залились звонкимъ смѣхомъ, имъ вторила Эмма, давно скучавшая молчаніемъ.

— Что ты, Женичка, нездорова или не въ духѣ? — заботливо спросилъ Трипольцевъ, сваливая Сашу на колѣни матери и поднимая рукой голову жены для поцѣлуя.

— Скорѣе не въ духѣ, Володя. Я получила грустное письмо отъ Наташи. Вотъ на, прочти.

— Freulein Emma, ich bitte um ein Schnäpschen и закусить. Давай письмо! Странные люди, — говорилъ Трипольцевъ, усаживаясь къ столу рядомъ съ женой. — Ея сіятельство тоже грустныя посланья пишетъ. Ей-то грустить! Я бы на ея мѣстѣ иначе всю жизнь не ходилъ, какъ колесомъ; — деньжищъ депо, въ нашъ соляной магазинъ не покладешь, живетъ, какъ царица Савская, чего не достало? Что не послѣ этого намъ-то, горемыкамъ, остается? — повѣсить на шею жерцовъ осельный да и бултыхнуть.

— Въ деньгахъ ли счастье, Володя?

— Ее въ деньгахъ счастье, это извѣстно. На святки намъ эту истину хотятъ доказывать любители. Слышала? за Островскаго принимаются, умора будетъ.

Трипольцевъ пробѣгалъ глазами мелко исписанный листокъ.

— Ровно ничего тутъ нѣтъ ни ужаснаго, ни необыкновеннаго, — сказалъ онъ, возвращая недочитанное письмо. — Вы съ Анной Михайловной всегда видите что-то такое таинственное тамъ, гдѣ въ сущности ничего нѣтъ, Наталья Петровна счастливѣйшая женщина. Конечно, ея графъ де ла Туртерель можетъ быть отличнымъ дипломатомъ, но…. для молодой женщины, въ особенности для такой, какъ Natalie, нужна не одна дипломатія, а кое-что, кое-что…. Впрочемъ….

Легкая краска и укоризненный взглядъ жены остановили Трипольцева.

— Впрочемъ, впрочемъ и такъ далѣе. Ты поняла. Бѣдъ я никакихъ не вижу и отъ этихъ «впрочемъ» тоже не предвижу. Natalie очень умная женщина, и я убѣжденъ въ ненарушимости счастья ея Туртереля. Не въ томъ дѣло, Женичка! Хочешь сегодня поѣхать въ Боровое?

— Въ Боровое, къ maman?… конечно, хочу. Развѣ что случилось?

— Ничего ровно. Я получилъ сегодня письмо отъ Знобилова; старуха хандритъ, скучаетъ и, по обыкновенію, воображаетъ, что больна…

— Володя, Бога ради, скажи правду, — умоляю тебя, — больна maman?

— Да нѣтъ же, честное слово! Онъ такъ и пишетъ — хандритъ. Ты развѣ ее не знаешь?

— Покажи мнѣ письмо, Володя.

— Я изорвалъ его, разозлился. Онъ тамъ опять о своихъ клячахъ напоминаетъ. Клянусь тебѣ, нѣтъ ничего особеннаго. Ну, развѣ я не сказалъ бы.

— Я поѣду, Володя, сейчасъ. Еще не опоздаю, только одиннадцать, поѣздъ отходитъ въ двѣнадцать.

— Увѣряю тебя, нѣтъ ничего. Если бы что было, я гораздо раньше сказалъ бы тебѣ. Теперь навѣрное опоздаешь, поѣздъ уходитъ въ половинѣ двѣнадцатаго. Поѣзжай вечеромъ, въ часъ отходитъ, по утру будешь въ Боровомъ. A теперь съѣзди къ Варварѣ Ивановнѣ, она завтра имянинница, извинись, что не будешь, объясни, что должна ѣхать къ maman. Сдѣлай это, Женичка.

— Ахъ, Володя, съ какой стати я поѣду къ пей извиняться?! Ты завтра будешь и объяснишь тамъ все.

— Жени, я прошу тебя, милая, съѣзди. Чего тебѣ стоитъ? Старуха будетъ въ восторгѣ, завтра всѣмъ и каждому разскажетъ, что Евгенія Александровна пріѣзжала, молъ, вчера и такъ далѣе, воспоетъ тебѣ хвалебный гимнъ. Уважь старуху для меня, Женичка.

— На что мнѣ нуженъ, ея гимнъ? На что все это?

— Милая моя, съ людьми жить — по волчьи выть. Я прошу тебя, мнѣ нужно такъ, Женичка.

Онъ нѣжно заглянулъ ей въ глаза, погладилъ ея волосы и поцѣловалъ въ лобъ. Противъ этого Жени не могла устоять и черезъ часъ поѣхала къ старухѣ, не смотря на поднимавшуюся мятель.

Отъ Варвары Ивановны она заѣхала къ доктору и предупредила его о болѣзни Анны Михайловны, прося немедленно по полученіи телеграммы ѣхать, хотя бы съ товарнымъ поѣздомъ; домой вернулась только къ обѣду и не застала мужа: онъ по дѣламъ былъ въ городѣ и приказалъ сказать, что не вернется до поздней ночи, быть можетъ до утра.

Пробило 11 часовъ. Трипольцевъ не возвращался. Чемоданъ и сакъ-вояжъ Жени давно были уложены; сама она то вставала и ходила, нетерпѣливо поглядывая на часы, то садилась и напряженно прислушивалась къ каждому шуму, въ каждому шороху, ожидая возвращенья мужа. Въ домѣ было пусто. Эмма и дѣти давно спали; прислуга ушла ужинать внизъ въ кухню. Все было тихо; только на улицѣ завывалъ вѣтеръ и шуршалъ по окнамъ поднятой мятелью; Евгенія Александровна рѣшилась, наконецъ, ѣхать, не дождавшись мужа и пошла въ дѣвичью, чтобы дернуть звонокъ, проведенный въ кухню; на порогѣ гостиной она вскрикнула отъ удивленья и неожиданности: передъ ней стоялъ Владиміръ въ фуражкѣ и шинели.

— Тише, не кричи, — шепотомъ проговорилъ онъ и не раздѣваясь вошелъ въ ея комнату.

— Володя, что съ тобой? — встревоженно спрашивала Жени, увидавши блѣдное лицо мужа, его посинѣвшія губы, его странный взглядъ; — Володя, милый, что случилось? Ради Бога, говори скорѣй…

— Сакъ-вояжъ… скорѣй давай сакъ-вояжъ. — Онъ плотно притворилъ дверь. — Люди гдѣ? Внизу ужинаютъ?.. Жени, да давай же скорѣй!

Онъ осмотрѣлъ комнату, увидалъ у стола кожаный еще не запертый сакъ, быстро подошелъ къ нему, присѣлъ на корточки и началъ безъ разбору все изъ него выкидывать, платки, кофточки, полотенца, коробочки и пр.

— Володя, Володя! да скажи мнѣ, наконецъ, что съ тобой, милый мой? Господи, что же это такое!

— Ничего, ничего, Жени… Видишь ли, нужно такъ…. скорѣй…. чтобы никто не видалъ… не засталъ….

Онъ оглянулся еще разъ кругомъ; кромѣ блѣдной, трепещущей отъ волненья и страха Жени никого не было въ домѣ не слышалось ни одного звука. Трипольцевъ вынулъ изъ-подъ шинели связанный узломъ платокъ и дрожащими руками развязалъ его. Передъ изумленной и еще болѣе испуганной женщиной упали на коверъ толстыя пачки ассигнацій, перевязанныя бичевками.

— Володя! Деньги!…

— Да, да, Женичка…. — Онъ спѣшно началъ совать пачку за пачкой на но опорожненнаго сакъ-вояжа. — Да, деньги…. Ха-ха-ха, деньги и довольно таки… Теперь, теперь мы будемъ богаты, будемъ счастливы… Не въ деньгахъ счастье! Какъ-же! не въ деньгахъ!… Жени, помогай, помогай скорѣй! Каждая минута дорога.

Евгенія Александровна машинально опустилась на колѣни, взяла въ руки пачку грязноватыхъ ассигнацій и начала ее разсматривать, не видя ли мужа, ни денегъ, ни раскрытаго сака, не сознавая даже ясно, что такое передъ ней происходить. Между тѣмъ, всѣ пачки были уложены; Трипольцевъ взялъ послѣднюю изъ рукъ жены, сунулъ ее въ сакъ, потомъ безъ разбора, комкая кучей глаженное и гофрированное, заколачивая и уминая кулаками, уложилъ все выкинутое изъ мѣшка.

— Ключъ, Жени.

Она подала ключъ, замокъ щолкнулъ. Трипольцевъ поднялся и шумно вздохнулъ. Жени продолжала сидѣть на полу.

— Жени, — позвалъ онъ жену, понимая ее на руки. — Теперь взгляни, нѣтъ ли кого въ комнатахъ. Если тамъ кто-нибудь есть, вышли, пошли сказать, чтобы запрягали тебѣ лошадь, а меня проводи черезъ парадный подъѣздъ, Нужно, чтобы ни одна душа въ мірѣ не знала, что я заѣзжалъ домой. Понимаешь?

— Володя, чьи это деньги?

— Женичка, не время теперь. Послѣ, послѣ все разскажу…

— Но вѣдь это чужія…. Ты ихъ взялъ…. зачѣмъ?

— Жени, ты погубить насъ хочешь что-ли? — Дрожа отъ волненья шепталъ Трипольцевъ. — Неужели ты не понимаешь, что стоитъ только, чтобы меня здѣсь застали кто-нибудь, лакей, горничная…. и мнѣ остается только одно, вотъ это. — Онъ выдвинулъ изъ кармана ручку револьвера.

Жени вздрогнула.

— Пойдемъ, — глухо сказала она и вышла изъ комнаты. Крадясь и прислушиваясь, опережая жену, почти выбѣжалъ

Трипольцевъ въ прихожую, безшумно отворилъ дверь, сбѣжалъ съ лѣстницы и отперъ подъѣздъ.

— Женичка, поѣзжай сейчасъ въ Боровое, увози сакъ-вояжъ и помни, никто въ мірѣ, ни Анна Михайловна…. никто не долженъ знать…. иначе я погибъ, всѣ мы погибли, и ты и дѣти….

— Ты укралъ! — отчетливо выговорила Жени.

— Отъ тебя зависитъ спасти, сдѣлать счастливыми или всѣхъ погубить….

Трипольцевъ сбѣжалъ съ подъѣзда, сѣлъ въ ожидавшіе его сани и исчезъ въ снѣжномъ туманѣ бушующей вьюги. Жени безъ чувствъ упала передъ раскрытой на улицу дверью.

X.

Судорожной дробью прозвонилъ колоколъ, смолкъ, потомъ ударилъ разъ, два, опять смолкъ; — второй звонокъ. Задыхаясь, едва держась на ногахъ прошла Евгенія Александровна опустѣвшій воксалъ и вышла на платфюрму.

— Вамъ первый классъ? Пожалуйте, — встрѣтилъ её знакомый оберъ-кондунторъ.

— Да, билетъ тамъ, я человѣку приказала; принесите пожалуйста. Есть купе?

— Пожалуйте, купѣ есть. Вы въ Боровое, Евгенія Александровна? Теперь извините, я приду сдвинуть вамъ кресла. Какая погода, — говорилъ оберъ-кондукторъ, помогая Трипольцевой взобраться на неуклюжія подножки вагона. — Позвольте вашъ сакъ-вояжъ, я внесу.

— Нѣтъ, нѣтъ, не надо!… Благодарю.

Жени вскарабкалась въ узкій коридорчикъ волоча непривычной, усталой рукой свою ношу, съ которой не смѣла разстаться.

— А, Евгенія Александровна, — раскланивался съ ней въ вагонѣ военный врачъ. — Куда это вы — въ такую погоду? Въ Боровое? Я сегодня слышалъ въ городѣ, что Анна Михайловна нездорова; что съ ней? Надѣюсь, нѣтъ ничего опаснаго?

— Не знаю, Иванъ Ивановичъ. Мнѣ мужъ сказалъ, ему писали.

— Боже мой, да что съ вами? Вы сами больнѣй больнаго. Дайте пульсъ. — Докторъ, почти насильно, взялъ ея руку. — Ну, можно ли быть такой нервной! Вы едва дышите, едва на ногахъ стоите. Садитесь, я сейчасъ принесу вамъ лѣкарство.

Докторъ вышелъ. Жени безсильно опустилась въ кресло; круглый колпакъ свѣчи, золоченыя багеты, дверь, окно, бѣлая обивка вагона, зеленый бархатъ креселъ проносились передъ ней въ какомъ-то дикомъ вихрѣ, голова ея кружилась, ноги и руки отказывались повиноваться, обморокъ готовъ былъ повториться. На платформѣ слышался говоръ, суета, топотъ пробѣгающихъ людей, хлопанье дверей, завыванье вѣтра. Прогремѣлъ багажный вагончикъ, прозвонилъ третій звонокъ, раздался свистокъ кондуктора, свистъ локомотива, заскрммѣли колеса, громыхнули буфера, поѣздъ тронулся.

— Евгенія Александровна, выпейте, — говорилъ докторъ.

Жени взяла рюмку и выпила ее до дна, не отдавая себѣ отчета въ томъ, что она дѣлаетъ. Какой-то огонь пробѣжалъ по ея горлу, захватилъ на мгновенье дыханіе и разлился по всему тѣлу.

— Что кто? Чего вы мнѣ дали? — приходя въ себя спросила Трипольцева.

— Портвейнъ. Что, хорошо? Все пройдетъ. Ложитссь, успокойтесь и спите. Въ Каневѣ я васъ разбужу. Экая вы нервная! Если нужно будетъ постучите вотъ тутъ въ стѣнку, я услышу и приду.

Докторъ вышелъ, раздался еще свистокъ локомотива, и поѣздъ понесся по ровной степи въ вихрѣ снѣжной мятели.

Залпомъ выпитая рюмка крѣпкаго вина подѣйствовала благотворно; Трипольцева совсѣмъ оправилась и начала соображать, что съ ней случилось въ этотъ вечеръ. Въ ея головѣ повторялась сцена съ мужемъ, промелькнуло его искаженное, чѣмъ-то обезображенное лицо; — она никогда не видала его такимъ. — «Деньги! много, много денегъ…. Откуда? Да, укралъ… Я сказала: ты укралъ. Онъ выбѣжалъ и скрылся. Наступилъ какой-то перерывъ, сдѣлалось мнѣ дурно у двери подъѣзда. Тамъ нашли меня лакей и горничная….. Не проговорилась ли я?!»…

Жени быстро приподнялась при этой мысли; ей вдругъ стало невыразимо душно, тошно: — «Фу, какая духота въ этомъ вагонѣ, — подумала она, откидывая шубку и платокъ съ головы. — Нѣтъ, не проговорилась; все, все помню. Сказала, что послышался звонокъ, подумала, не мужъ-ли вернулся, вышла, чтобы скорѣй отпереть, не заставлять его ждать, испугалась чего-то, и сдѣлалось дурно…. Все очень естественно, никто не усумнился… да и не могъ усумниться, она никогда не говорила неправды, даже въ шутку. A теперь! Лгала, лгала передъ лакеями! Нагло, самоувѣренно, не защищаясь, не краснѣя…..Лгала! И опять буду лгать. должна лгать, всѣмъ, всегда, maman…. Вотъ онѣ, эти деньги здѣсь, подъ ногами…. Каждый рубль въ этихъ толстыхъ пачкахъ, каждая копѣйка этого рубля должна быть цѣною лжи; придется столько разъ солгать, сколько здѣсь копѣекъ; лгать, покупая, передъ продавцомъ, давая дѣтямъ на лакомство, передъ дѣтьми, — передъ нищимъ, подавая милостыню, — подавая въ церковь за свѣчку….. передъ кѣмъ? — Передъ церковью, передъ Богомъ!..» Жени вскочила, задыхаясь, и съ легкимъ стономъ опять упала на диванъ. Въ дверяхъ показался докторъ. Она встрѣтила его испуганнымъ, блуждающимъ взглядомъ.

— Что съ вами, Евгенія Александровна? Вамъ въ серьёзъ нездоровится.

Онъ заглянулъ ей въ лицо и взялъ пульсъ.

— Нѣтъ, нѣтъ. Здѣсь душно, угарно, можетъ быть…. потомъ ваше вино…. Откройте окно, я задыхаюсь…

Докторъ попробовалъ опустить стекло, оно не поддавалось его усиліямъ, — примерзло. Онъ открылъ вентиляторъ, поѣздъ пошелъ тише.

— Сейчасъ станція, я выведу васъ на площадку вагона, вы освѣжитесь. Здѣсь, дѣйствительно, душно. Разстегните лифъ и надѣньте шубку. Пойдемте, поѣздъ стоитъ только двѣ минуты.

Онъ подалъ руку и вывелъ Жени изъ вагона. Тормоза завизжали, поѣздъ остановился,

— Закройте голову, посмотрите какая вьюга, — говорилъ докторъ, закутываясь въ мѣховую шинель и заслоняя собой Трипольцеву отъ вѣтра.

— Телеграфируйте въ Конево, тамъ и обыщетъ жандармѣ, — послышался чей-то голосъ у самаго вагона.

— Конечно, не задерживать же здѣсь, поѣздъ и такъ опоздаетъ. A вы присматривайте! Не знаете, сколько она украла?

Жени не дослушала и бросилась въ вагонъ, отталкивая съ своей дороги недоумѣвающаго Ивана Ивановича.

Поѣздъ двинулся дальше. Трипольцева затворила дверь купе и припала пылающимъ лбомъ къ обледенѣвшему стеклу. Мимо ея глазъ мелькали вереницы искръ, вырывавшихся изъ трубы локомотива, и исчезали въ облакахъ розоватаго дыма, въ серебристой пыли быстро несущагося снѣга, мелькали и исчезали фонари сторожей изрѣдка раздавались короткіе свистки локомотива, предупреждавшіе рабочихъ, счищавшихъ снѣгъ съ линіи, начинались заносы, это чувствовалось по ходу поѣзда то бодро гремѣвшаго по обмерзшимъ рельсамъ, то врѣзывавшагося въ сугробы и пробивавшаго ихъ мощнымъ усиліемъ желѣзной груди. Молодецъ машинистъ звалъ дѣло, зналъ дорогу и своего коня, не жалѣлъ дровъ и пара и смѣло велъ поѣздъ впередъ и впередъ подъ сумракомъ бурной, зимней ночи.

Холодъ стекла освѣжилъ Жени. Она откинулась на подушку и отерла платкомъ мокрое лицо. Лобъ ломило, разбаливалась голова, а мысли нестройнымъ роемъ проходили въ возбужденномъ мозгу, проходили и исчезали, какъ искры тамъ наружѣ, мучали, терзали сердце и не давали покоя. Вспоминалось ей счастье первыхъ дней, восторги первой любви и горечь первыхъ разочарованій. Первыхъ…. да, тяжелые они были, а теперь, теперь! «Это послѣднее» — громко говорила мысль. — «Что же дальше, что же еще будетъ, что можетъ еще быть? Да, можетъ, можетъ… Телеграфировать въ Конево!… уже телеграфировали. Тамъ знаютъ и ждутъ, всѣ ждутъ, стоятъ на платформѣ. Первый узналъ телеграфистъ. Вотъ онъ бѣжитъ къ начальнику станціи. Въ телеграммѣ написано: арестуйте Трипольцеву, обыщите, она украла… Зовутъ жандарма. Поѣздъ останавливается… Всѣ лѣзутъ въ вагонъ, жандармъ, въ каскѣ, съ шашкой; съ револьверомъ на красномъ снуркѣ; за нимъ толпа, толпа… Вотъ ее ведутъ по платформѣ, всѣ^: смотрятъ. — Что такое? — Воровку поймали!… — Вырваться, убѣжать…. Она вырывается, бѣжитъ, за ней топотъ и гикъ: лови, лови, держи воровку!… Чьи-го руки хватаютъ ее за растрепавшіеся волосы, за шею; душатъ ее… Она упала…. хохотъ, крики…. „Кандалы давайте!“ — гремятъ цѣпи….»

Жени вскочила и вскрикнула, она ясно слышитъ звукъ цѣпей. Поѣздъ остановился, загремѣли скрѣпки вагоновъ. Передъ ней стоитъ докторъ.

— Что вамъ, что вамъ отъ меня нужно? Пустите меня!…

— Евгенія Александровна, постойте, что съ вами? Это я, докторъ, Иванъ Ивановичъ.

— Ахъ, да, Да, Иванъ Ивановичъ, докторъ… Ради Бога, дайте мнѣ чего нибудь… воды глотокъ… мнѣ дурно…

Докторъ вышелъ изъ вагона и черезъ минуту вернулся съ водой.

— Вы бредили, Евгенія Александровна. Съ вами жарокъ.

— Бредила! — испугалась Трипольцева. — Вы слышали? Что я бредила?

— Вамъ должно быть казалось, что васъ кто-то обокралъ; вы кричали, чтобы ловили воровку.

— Да, да, кажется. Я говорю иногда во снѣ, вѣроятно, я во снѣ увидала… Я ужасно боюсь… воровъ, — едва могла она выговорить. Ей опять сжало горло и она протянула руку къ недопитому стакану.

— Я бы вамъ посовѣтовалъ отложить поѣздку въ Боровое, дождаться въ Коневѣ встрѣчнаго поѣзда и вернуться въ городъ. Теперь, конечно, это все пустяки, немного покоя, пріемъ хинина, и все пройдетъ. А, вѣдь вамъ еще ѣхать почти 20 верстъ на лошадяхъ въ такую погоду. Кквъ бы хуже не простудиться. Послушайтесь меня. Я бы остался съ вами, но меня вызываютъ телеграммой по службѣ, необходимо поспѣть къ утру.

— Да я можетъ останусь… по неволѣ, — договаривала она про себя и вздрогнула всѣмъ тѣломъ.

— Непремѣнно останьтесь и примите хины, я вамъ дамъ на станціи. У васъ положительно лихорадочка; видите ознобъ, начинается. — Докторъ держалъ ее за руку.

— Вамъ и прождать придется не болѣе двухъ часовъ. Уляжетесь въ дамской комнатѣ, хины примите и, быть можетъ, вернетесь домой здоровой. Кстати, я не спросилъ васъ, что Владиміръ Андреевичъ? Я заѣхжалъ вечеромъ въ 9, его обыкновенный часъ, и не засталъ дома.

— Я не видала его цѣлый день, съ утра не видала… Онъ до моего отъѣзда не былъ дома… ни на минуту… совсѣмъ не былъ…

Жени опять бросило въ жаръ, а въ головѣ проносилось: «Ложь, ложь! Теперь это вѣчно, вѣчно!.. Я никогда не могу сказать ни слова правды!»

Поѣздъ еще разъ остановился.

— Что это? — спросила Жени.

— Станція… слѣдующая будетъ Конево. Потовина четвертаго. Мы ѣдемъ, почти не опаздываемъ, не смотря на заносы.

Докторъ вышелъ; Трипольуева затворила дверь. Когда на предыдущей станціи онъ сѣлъ съ ней, она была очень довольна, её не такъ мучали думы, ей лучше было въ обществѣ; теперь она не знала, какъ спровадить доктора, ей необходимо было остаться одной, присутствіе посторонняго человѣка казалось ей невыносимымъ. И опять заработала больная фантазія.

«Давича это былъ сонъ, не бредъ, какъ думаетъ докторъ. Почемъ знать, можетъ быть, и все это сонъ, тяжелый, ужасный совъ! Но вотъ я проснусь, не здѣсь въ вагонѣ… нѣтъ никакого вагона… проснусь у себя дома. Володя со мной, дѣти… все по-старому. Онъ, конечно, не то, чѣмъ я его считала, но всетаки онъ хорошій человѣкъ; его всѣ любятъ, всѣ хороши съ нимъ. Я слишкомъ требовательна, и maman не разъ говорила. Всѣ, вѣдь, такіе же, какъ Володя… положимъ; есть въ немъ недостатки, да въ комъ же ихъ нѣтъ? Онъ не хуже всѣхъ… Вотъ онъ подходитъ ко мнѣ, статный, красивый и ловкій, вотъ его нѣжная, сильная рука обхватываетъ мою талію, его глаза смотрятъ на меня…» — Жени вдругъ закрыла глаза рукой, передъ ней сверкнулъ его послѣдній взглядъ, тусклый и блестящій въ тоже время, какой-то точно потерянный, безумный. — «Тише, тише, Жени. Сакъ-вояжъ… Какъ бы не увидалъ кто… Жени помогай… никто не долженъ знать… Мы богаты, счастье въ деньгахъ… тутъ счастье, въ этомъ сакъ-вояжѣ…» «Да, въ сакъ-вояжѣ», — прошептала Жени. — «Что такое? Нѣтъ не сонъ это, не бредъ, — она руками ощупываетъ свой мѣшокъ, ей кажется, что сквозь плотную кожу она чувствуетъ пачки положенныхъ въ него ассигнацій. — Все не сонъ. И тамъ говорили про воровку, — не сонъ… Все будетъ въ Коневѣ. Сейчасъ Конево. A если… если взять этотъ сакъ и выкинуть его, бросить подъ колеса, чтобы его переѣхало поѣздомъ. Тогда все кончено, ничего не найдутъ, ничего не будетъ… Нѣтъ, на дорогѣ найдутъ. Его видѣли у меня въ рукахъ, лакей скажетъ… Гдѣ сакъ, чей сакъ, чьи деньги?.. Жандармъ, жандармъ, ищи, гдѣ она… Окружный судъ… сидятъ за краснымъ сукномъ Добровольскій, Пороховъ… прокуроръ Алексѣй Николаевичъ… „Г-жа Трипольцева, признаетесь ли вы въ томъ, что украли?.. Вашъ сакъ?.. Чьи деньги?“ — „Да, виновна! — звучитъ чей то голосъ. Ведите ее въ тюрьму“… Солдаты съ ружьями, рѣшотка, удушливый воздухъ, знакомый, — она тамъ бывала, какъ директрисса, — сѣрый халатъ… Этапъ ведутъ… вонъ и Володя… Дѣти, дѣти!»

— Вашъ сакъ-вояжъ прикажете вывести? — раздается надъ соннымъ ухомъ чей-то незнакомый голосъ,

— А, а! — вскрикиваетъ Жени и опрометью бросается въ дверь; ее остановилъ докторъ.

— Пойдемте, Евгенія Александровеа, — мягко говоритъ онъ, подавая ей руку. — Конево, вы пріѣхали. Войдемте, вашъ мѣшокъ вынесутъ.

— Мѣшокъ… не мой… нѣтъ… докторъ помогите, спасите меня, докторъ! — безсвязно бормочетъ Трипольцева.

— Пойдемте, пойдемте. Вотъ шубку накиньте, платокъ.

— Господи! ведите, дѣлайте что хотите…

Иванъ Ивановичъ кое-какъ укуталъ Жени, провелъ ее въ дамскую комнату, спросилъ для нея чаю и побѣжалъ къ контору станціи разыскивать хину. Тамъ жандармъ составлялъ актъ о заарестованіи какой-то солдатки, вытащившей изъ кармана у пьянаго мещанина портъ-моне съ 5 рублями 56 копѣйками.

XI.

Жени пріѣхала въ Боровое рано утромъ, когда еще спала Анна Михайловна; не безпокоя ее, прошла въ свою комнату и не раздѣваясь, легла въ постель. Усталость физическая и нравственная, быть можетъ, повторенный, по совѣту доктора, пріемъ хинина сдѣлали свое дѣло: она моментально уснула, какъ убитая. Солнце прямо свѣтило въ окна и веселымъ свѣтомъ заливало всю комнату сквозь неспущенныя сторы и филейныя драпироки; было за полдень. Жени открыла глаза и тотчасъ же опять закрыла ихъ отъ яркаго свѣта, потянулась, расправила немного онѣмѣвшіе отъ неподвижности члены, полуприщуренными глазами окинула комнату, и улыбка счастья пробѣжала по усталому лицу. Все было на своемъ мѣстѣ, точь-въ-точь тамъ, какъ было пять и шесть и болѣе лѣтъ назадъ, когда она жила въ этой комнатѣ дѣвушкой; — въ углу икона Казанской Божіей Матери, Спаса Нерукотвореннаго, подъ ними угольникъ, покрытый бѣлой скатертью, у стѣны старинный комодъ съ рѣзьбой и бронзой, рядомъ съ нимъ шкафъ съ книгами у другой стѣны диванчикъ со столомъ, четыре кресла, на столѣ лампа съ зеленымъ абажуромъ, цвѣты на окнахъ, туалетный столикъ въ простѣнкѣ; рядомъ комната m-me Ларошъ, за ней Наташина, въ нихъ тоже все по-старому; во всемъ домѣ тоже; съ тѣхъ поръ, какъ она себя помнитъ, ни одинъ стулъ, ни одно кресло не перемѣнили своего мѣста, смѣняются только цвѣты, выносятся отцвѣтающіе и на ихъ мѣсто ставятся зацвѣтающіе. Неизъяснимое чувство нѣги, покоя и довольства охватило Жени. Вставать не хотѣлось, лѣнь было, голова была свѣжа, безъ мысли, безъ воспоминаній, безъ волненій, — вѣкъ бы лежатъ такъ. Въ корридорѣ послышались шаги. Жени прислушалася не maman ли идетъ къ ней, повернула голову и вскочила, какъ ужаленная, — она увидала свой сакъ-вояжъ. Покоя, довольства какъ не бывало, все вспомнилось съ поразительной ясностью.

«Что дѣлать? Куда дѣвать этотъ мѣшокъ и то, что въ немъ? — спѣшно обдумывала она, хватаясь за голову. — Спрятать, скорѣй надо спрятать, чтобы не нашли. Отдать maman… A если обыскъ…. тогда и она будетъ виновата…. Сказать ей…. да развѣ это можно?! — „Maman, спрячьте краденыя деньги!“ Ха-ха-ха! Краденыя! Я украла… я съ мужемъ украла! Ха-ха-ха! Воровка, жена вора!… Ха-ха-ха!

Хохотъ душилъ Жени. Она хотѣла подойти въ комоду, на которомъ стоялъ графинъ съ водой, и не могла, хотѣла сѣсть на кресло и опустилась на полъ рядомъ съ сакъ-вояжемъ. Хохотъ разрастался, сдавливалъ ей горло, билъ ея грудь, гремѣлъ въ ушахъ и въ головѣ, хотя въ комнатѣ не раздавалось ни единаго звука. Жени хохотала неудержимо и беззвучно. Рядомъ съ ней раздался чей-то хохотъ, потомъ другой, третій… Она выпрямилась и оглянулась. — Въ дверяхъ стоитъ и хохочетъ Анна Михайловна, ея покойный мужъ, генералъ Дороховъ, m-me Ларошь, Наташа, Ожерельевъ, батюшка, отецъ Степанъ, старикъ отецъ Анатолій, Знобиловъ, Ярминъ, Вадловскіе, всѣ, всѣ знакомые, всѣ когда либо видѣнныя лица, всѣ тутъ, всѣ хохочутъ, всѣ протягиваютъ къ ней руки, указываютъ на нее пальцами… Выдѣляются двѣ крошечныя фигурки — дѣти — Андрюша, Саша, — тихо, молча крадутся къ ней ихъ живые глазенки бѣгаютъ и горятъ; Андрюша чѣмъ то взламываетъ замокъ сакъ-вояжа, оба выхватываютъ изъ него пачки ассигнацій, одну за другой, прячутъ ихъ въ свои крошечные карманы. „Всѣ, всѣ тащи“ — шепчетъ голосъ сзади Жени, голосъ Владиміра. — Дѣти! что вы дѣлаете! — вырывается изъ сердца стонъ Жени. — Вы крадете, вы воры! — тоже, что папа съ мамой! Ха-ха-ха! — Хохочутъ дѣти. — Счастье въ деньгахъ, счастье въ деньгахъ!»

Жени вскрикнула и опомнилась.

«Господи! Что же это!»

Въ комнатѣ было тихо; солнце ярко свѣтило и ласкало Жени своими короткими, зимними лучами.

— Господи, Господи! Неужели и дѣти… Владиміры мой! Что вы сдѣлали! Счастье, счастье! Мы спрятали наше счастье въ этотъ мѣшокъ и не вынемъ его… вмѣсто счастья вынемъ грязныя деньги!.. Да, деньги!… спрятать ихъ надо, да_ѵ спрятать… Иначе погибли всѣ, Владиміръ… у него есть револьверъ, смерть… Когда? Когда поймаютъ… смерть вора, смерть труса, боящагося послѣдствій своего поступка! Дѣти вора живы останутся — нищими, ворами будутъ! Я… что мнѣ дѣлать? Да, прятать, прятать, концы хоронить… Съ мѣшкомъ нельзя, могутъ спросить — гдѣ сакъ? Его всѣ знаютъ, всѣ видѣли… Если бы лѣто, зарыть въ саду…

Въ дверь постучались!

— Кто тамъ? — чуть слышно отозвалась оторопѣвшая Жени.

— Я, Жени. Пора, другъ мой, скоро два часа. У тебя голова разболится, — говорилъ ласковый голосъ Анны Михайловны.

— Сейчасъ, maman, сейчасъ.

— Отопри дверь, Женичка.

— Maman, я приду скоро… я не могу отпереть… я въ постели, раздѣта…

«Вотъ оно, вотъ оно начинается!» — шептвла Жени, ломая руки.

— Хорошо, мой другъ, я пришлю къ тебѣ Маланью.

«Да, прятать, прятать… Можно. такъ…»

Жени быстро оправилась, отодвинула пустой ящикъ комода, выкидала въ него свои вещи изъ сакъ-вояжа, подумала съ минуту, потомъ подошла къ книжному шкафу и открыла его; она знала, что на верхней полкѣ сзади книгъ есть пустое пространство, — знала, что книгъ этихъ никто никогда не трогаетъ: то была коллекція старыхъ учебниковъ. Черезъ нѣсколько минутъ кожаный мѣшокъ опустѣлъ, грамматки и ариѳметиви закрыли собой роковыя пачки денегъ и стояли опять какъ ни въ чемъ не бывало. Шкафъ затворился, щелкнулъ замокъ.

— Барышня, отопритесь, я умываться вамъ принесла, — говорила Маланья, потрогивая дверную ручку.

— Сейчасъ, Маланьюшка!

Жени еще разъ осмотрѣла шкафъ; все въ порядкѣ ; ничего не замѣтно, — неслышно отставила стулъ и отперла дверь.

Мученія Жени только что начинались; она чувствовала и сознавала это; чувствовала постоянно; безпрерывно, напрягала всѣ силы ума и воли, чтобы забыть, хотя на короткое время, все случившееся, хотя на нѣсколько минутъ выгнать изъ головы гнетущую мысль, сама себя подбадривала, чуть не шепча губами: — "ну, что же дѣлать, — несчастье, и все тутъ. Стало быть суждено такъ, стало быть Богу угодно было наказать меня, за что-нибудь, за гордость, за мое презрѣніе къ дурнымъ людямъ… Я теперь стала хуже всѣхъ, Владиміръ сталъ… тоже хуже.!. Я должна была не то сдѣлать. Но, Господи, что же должна была? Выдать его…. крикнуть: «вотъ онъ, смотрите, хватайте!..» Его! мужа, отца дѣтей^: моихъ… У него въ рукахъ былъ револьверъ. Я выдала бы его… выстрѣлъ, и кончено… нѣтъ его… я бы убила его… Жени вздрагивала и^: холодѣла, ей слышался выстрѣлъ, она видѣла, переживала всю сцену. Въ присутствіи Анны Михайловны и ея компаньонки; при яркомъ свѣтѣ дня, она чувствовала себя жертвой галлюцинацій, Не слыхала, что ей говорили, или слышала и не понимала, отвѣчала не впопадъ, дѣлала надъ собой невѣроятныя усилія, а неотвязная мысль опять работала помимо воли; вопреки ей. — «Нѣтъ; не вернешь сдѣланнаго, не передѣлаешь случившагося. Что было, то было. Ко всему, говорятъ, привыкаютъ; все можно перенести, должно… наконецъ, вѣдь, нѣтъ выхода… Нѣтъ! A что если онъ есть, да я его не знаю? Да нѣтъ же, наконецъ, я это знаю:.. Онъ сдѣлалъ такое дѣло… воръ! Вора нельзя любить… я должна навсегда разстаться съ нимъ. A дѣти, дѣти! Дѣтей не отдастъ, или одного… котораго? Андрюша, Саша… Я не могу, оба, оба мои!.. Выбирать, да развѣ это можно, развѣ можно разорвать чувства, сердце… Развѣ я могу разлюбить, забыть, бросить моего Андрюшку, бросить моего Сашку ему… Развѣ я могу его бросить?! Онъ мой мужъ, мой Владиміръ! Я не могу разлюбить его. Я не знаю, что со мной!..»

Анна Михайловна видѣла, что съ племянницей творится что-то неладное, ее сильно тревожила непонятная разсѣянность Женя, ея блуждающій взглядъ, какой-то испуганный, потерянный, безпрерывно мѣняющійся цвѣтъ лица, то блѣдный до синевы, то пылающій до слезъ, обрывающіяся на полусловѣ рѣчи, ихъ странный иногда смыслъ.

— Ты, Жени, нездорова, другъ мой. Не послать ли за докторомъ? — заботливо спрашивала Дорохова. — Вѣроятно ты дорогой простудилась.

— Нѣтъ, maman, не надо, никого надо. Пройдетъ, вѣдь, все проходить. Не надо никого. Если-бы…. нѣтъ, не надо.

— Да что съ тобой, Женичка? Случилось что ли дома у васъ что-нибудь? Мнѣ, своей старой maman, ты скажи, дитя мое….

— Нѣтъ, нѣтъ, ничего не случилось, увѣряю васъ ничего ровно…. Я, вы знаете, вамъ бы…. Ахъ, maman, умоляю васъ не спрашивайте…. я просто простудилась. Да, вьюга была, вагонъ этотъ…. ужасный вагонъ! ,

Жени закрыла глаза рукой и дрожала, какъ въ лихорадкѣ. Анна Михайловна не настаивала, надѣясь что Жени сама выскажеть, а за докторомъ все-таки послала.

Къ обѣду подъѣхали обычные гости, Вадловскіе, Ярминъ и Знобиловъ. За обѣдомъ и за послѣобѣденнымъ кофе Жени почти не принимала участія въ общемъ разговорѣ и, ссылаясь, на нездоровье, старалась уединиться.

— Это все равно, что въ лошадяхъ, что въ человѣкѣ, — разслышала она слова Знобилова. — Отъ рысистыхъ никто не ждетъ верховыхъ, отъ водовозокъ не родится кровныхъ. И удивляться нечему, княгиня, что вашъ любимчикъ, Петька, оказался воришкой: у него отецъ и сейчасъ въ арестантскихъ ротахъ за кражу, да и мать-то раза два уже сидѣла въ острогѣ. Вся порода воровская.

Жени схватилась за голову и не помня себя выбѣжала изъ комнаты.

На другой день пріѣхалъ докторъ, нашелъ у Евгеніи Александровны лмхорадочку, разстройство нервовъ, объяснилъ, что лихорадка, конечно, простудная, а нервы, кто ихъ знаетъ отчего они разстраиваются у барынь, иногда безъ всякой причины, просто отъ малокровія и мало-ли отчего, прописалъ капли ихъ хинина и бромистый кали, получилъ за визитъ и уѣхалъ. Но ни желтая бурда въ маленькомъ пузырькѣ, ни безцвѣтная гадость въ огромной синей скляницѣ не помогали больной. Лихорадка знать не хотѣла, что обязана пройдти отъ tinctura chinini composita; солоноватой водицей нельзя было успокоить несчастную женщину.

Между тѣмъ, Жени едва передвигала ноги отъ изнуренья, — она почти не могла спать и ничего не ѣла, кромѣ насильно проглатываемой чашки бульона, по настоянію Анны Михайловны.

XII.

Восьмую ночь проводила Евгенія Александровна въ тревожномъ забытьѣ, полномъ страшныхъ видѣній; едва-ли можно было назвать сномъ такое состояніе; оно не давало покоя, — мудрено было назвать сновидѣніями мучившіе ее кошмары. Одна доходила до той границы, за которой человѣкъ теряетъ способность отличать дѣйствительность отъ грезъ. Въ комнатѣ чуть теплилась лампадка передъ образомъ, не разгоняя сумрака. Дверь отворилась, кто-то подошелъ къ постели. Женя открыла глаза: передъ ней стоялъ Трипольцевъ.

— Женичка, не спишь, милая?

Онъ присѣлъ на край кровати, обнялъ жену и крѣпко припалъ губами къ ея похудѣлой щекѣ.

— Владиміръ? Это вправду ты? Я думала опять…. — Она приподнялась, привычнымъ движеніемъ обняла его шею руками, готова была опять покрыть поцѣлуями его губы, глаза и волосы и вдругъ отшатнулась, отодвинулась въ уголъ кровати; — въ полупотемкахъ ей причудился его страшный взглядъ, взглядъ того вечера, когда онъ въ фуражкѣ и шинели вбѣжалъ въ ея комнату.

— Женичка, чта съ тобой? — нѣжно говорилъ онъ, обхватывая ее руками и стараясь привлечь къ себѣ.

— Ты за деньгами?… Да? Онѣ цѣлы, — шептала она, отслоняя его. — Я спрятала…. никто не видѣлъ… тамъ, вонъ въ шкафу. Запри дверь!

— Женичка, милая, да что не это съ тобой?

Трипольцевъ зажегъ свѣчу и испугался, разглядѣвши, что передъ нимъ не та Жени, какой онъ оставилъ ее восемь дней тому назадъ. На впалыхъ щекахъ пылалъ рѣзко-обрѣзанный румянецъ, ввалившіеся глаза были широко раскрыты и сверкали неестественнымъ блескомъ; яркія, пунцовыя губы кривились и вздрагивали.

— Ничего, ничего, Владиміръ… запри скорѣй дверь! Эти деньги…. возьми ихъ! Я не могу больше, я умру такъ, Владиміръ…. Да, говорю же тебѣ, запри, — раздражительно повторила она.

Трипольцевъ повиновался.

— Вотъ ключъ, бери! Тамъ подъ туалетомъ мѣшокъ…. Боже мой, да что же ты ничего не дѣлаешь?!

Жени быстро надѣла туфли и юбку, вытащила кожаный сакъ-вояжъ, открыла шкафъ, забраласъ на стулъ и начала выкидывать изъ-за книгъ пачки ассигнацій.

— Прячь, прячь скорѣй…. вотъ онѣ, всѣ тутъ… вотъ наше счастье…. прячь его и уноси отсюда. Всѣ.

Она захлопнула шкафъ и соскочила со стула. Трипольцевъ уложилъ деньги и подошелъ къ женѣ:

— Женичка, радость моя, успокойся, ради Бога! Эти деньги совсѣмъ не такія, какъ ты думаешь. Они просто ничьи, и я ихъ взялъ себѣ, какъ взялъ бы всякій на моемъ мѣстѣ. Понимаешь, имъ нѣтъ хозяина, слѣдовательно хозяинъ тотъ, кто имѣетъ ихъ въ рукахъ….

— Кто взялъ ихъ ночью, крадучи, боясь, чтобы не увидалъ лакей. Развѣ бываютъ деньги ничьи?… развѣ валяются безъ хозяина десятки, можетъ быть, сотни тысячъ ничьихъ?…

— Женичка, честью моей увѣряю тебя….

— Хорошо ручательство!

— Жени, это, наконецъ, ни на что не похоже! Честью клянусь тебѣ, что если бы эти деньги не были взяты мною, то ихъ взяли бы другіе, и я былъ бы дуракомъ….

— Ты былъ бы честнымъ человѣкомъ. Зачѣмъ ты сдѣлалъ это?

— Да говорю же тебѣ, я ровно ничего не сдѣлалъ. Какъ это дико и глупо, Жени. Пойми, радость моя, — онъ обнялъ ее и тихо усадилъ рядомъ съ собой на кровать, цѣлуя ея волосы и шею. — Пойми, прелесть моя, вѣдь мы были раззорены, — намъ исхода не было. И ты, и дѣти пошли бы по міру безъ куска хлѣба. Я не не помочь дѣлу. Ты знаешь меня, знаешь положеніе; если бы я хотѣлъ, то могъ бы брать взятки; — не дѣлалъ я этого. Другіе наживались, мы все прожили. Исхода не было, Жени. Неужели ты предпочла бы нищету и голодъ. Если я воспользовался случаемъ, не пропустилъ его, то вѣдь это для тебя же, для дѣтей…. Теперь мы богаты!… Можно ли такъ волноваться изъ-за пустяковъ, изъ-за слова? Посуди сама, имѣетъ ли еще это слово какой-нибудь человѣческій смыслъ? — Ты терзаешься изъ-за того, что это украдено. Хорошо, пусть будетъ по твоему. A Тараторниковъ, получая 10 тысячъ жалованья, крадетъ еще по 30—40 ежегодно, крадетъ завѣдомо у компаніи. Всѣ до единаго человѣка знаютъ это, знаютъ, что четыре года тому назадъ онъ явился чуть не нищимъ, а теперь имѣетъ нѣсколько тысячъ десятинъ, — и никто не говоритъ, что это наворовано. Да развѣ одинъ онъ? A Шибниковъ, Сладковъ, Чубринскій, мало-ли ихъ….. просто всѣ. Или будь нищимъ, или…. отъ трудовъ праведныхъ не наживешь палатъ каменныхъ. Нельзя же, Женичка, всю жизнь прожить на какихъ-то заоблачныхъ фантазіяхъ. Надо, хорошая моя, брать жизнь такою, какова она въ дѣйствительности и брать отъ жизни то, что можно взять. La propriété est un vol, — слыхала? — Идеально можно жить въ пустынѣ Ѳиваидской, а не у насъ. Въ нашемъ обществѣ будь хоть разчестнѣйшій — безъ сапогъ находишься, съ голоду умрешь…. А какъ заполучишь кушъ, такъ и самъ живи панокъ, и дѣти….

— И дѣти красть будутъ! Господи — Боде! И дѣти будутъ ворами…. по породѣ! Ничьи деньги… да развѣ а повѣрю, что такія бываютъ, развѣ я тебѣ въ чемъ-нибудь могу вѣрить! Ты… ты…. — Жени вырвалась изъ объятій мужа и стояла передъ нимъ блѣдная, какъ полотно, ее била лихорадка. Сжатые пальцы хрустѣли; грудь высоко поднималась и опускалась; горячее дыханье было прерывисто.

— Ты лгунъ! Ты все лжешь, ты укралъ! Уйди съ этанъ мѣшкомъ, уйди отъ меня…. Ты пять лѣтъ лгалъ всѣмъ, всегда, мнѣ лгалъ въ каждомъ словѣ! Если ты не могъ не украсть, если для тебя пачки денегъ дороже чести, ты долженъ былъ теперь, именно теперь солгать; не говорить мнѣ… А ты меня сдѣлалъ участницей….. Ты воръ! Ты меня сдѣлалъ воровкой!… Подлецъ!…

Судорожный кашель остановилъ ее.

— Ты, кажется, совсѣмъ съ ума сошла, Жени.

— Вонъ, вонъ!… Я ненавижу тебя!… Вонъ отсюда, воръ… или я позову, покажу!… Уйди, уйди!

— Ну, хорошо, хорошо, уйду.

Трипольцевъ струсилъ не на шутку и тихо вышелъ изъ комнаты, унося съ собой сакъ-вояжъ. Жени почти безъ чувствъ упала на подушку, хватаясь за груди на ея губахъ показалась алая пѣна, бѣлая наволочка окрасилась кровянымъ пятномъ.

На утро Жени не встала съ постели; ночное свиданіе съ мужемъ, только что пріѣхавшимъ въ Боровое, окончательно подорвало остатокъ силъ, — послѣ энергическаго возбужденія настала апатія. Ее не могли побѣдить ни ухаживанья Анны Михайловны и Трипольцева, ни пріѣздъ дѣтей, ни разставанье съ мужемъ, спѣшившимъ возвратиться въ городъ. Присланные имъ врачи только руками разводили, да учеными головами покачивали, — такъ удивительно и непонятно казалось имъ состояніе больной. Наконецъ, военный врачъ, знакомый уже намъ, Иванъ Ивановичъ, откровенно объяснилъ Дороховой, что ровно ничего тутъ не понимаетъ и совѣтовалъ везти Жени въ Москву.

— Владиміру Андреевичу едва-ли возможно будетъ теперь ѣхать, — говорилъ онъ Аннѣ Михайловнѣ. — У него тамъ затѣялось огромное дѣло. Вы, вѣроятно, знаете: изловили цѣлую фабрику фальшивыхъ ассигнацій и отлично организованную систему ихъ сбыта. Во главѣ всей шайки былъ нашъ тузъ, Ерзуновъ, скотопромышленникъ. Его захватили, что называется,^: съ поличнымъ и засадили за семь замковъ; кое-кого изъ помощниковъ уже перехватили. Такъ Ерзуновъ-то видитъ, что уже выскочить некуда и давай теперь путать Богъ знаетъ что; подалъ, говорятъ, заявленіе, что у него при обыскѣ кромѣ фальшивыхъ денегъ отобрали настоящія на огромную сумму и скрыли, попросту украли. Старается всячески запутать Владиміра Андреевича и старика Крючникова. Такъ въ настоящее время ему и неудобно уѣхать, надо довести дѣло до конца. А между тѣмъ Евгенію Александровну надо скорѣй везти въ Москву.

— Да что же съ ней можетъ быть, докторъ? — тоскливо спрашивала Дорохова. — Кровь ждетъ горломъ, кашляетъ…. Послушайте, неужели чахотка?

— Мы, Анна Михайловна, чахотки не знаемъ; у насъ такой болѣзни не полагается. Это народный терминъ, — чахнетъ человѣкъ, вотъ и чахотка. Наша больная, конечно, чахнетъ, но легкія у нея, кажется, здоровы, хотя очень слабы. Слыжится какой-то шумокъ въ верхней долѣ лѣваго легкаго; но ручаюсь чѣмъ хотите, что нѣтъ ни кавернъ, ни бугорковъ. Сердце, повидимому, не совсѣмъ въ порядкѣ, и опять-таки могу завѣрить, что пока незамѣтно никакого порока. Повторяю, везите скорѣй въ Москву, обратитесь въ нашимъ знаменитостямъ.

— Я боюсь теперь ѣхалъ, морозы страшные, какъ бы не простудить хуже.

— Закутаться можно, въ возкѣ. Тутъ всего два часа ѣзды до станціи. Мой совѣтъ ѣхать не откладывая. Иногда, знаете, перемѣна мѣста, обстановка, хорошо дѣйствуютъ на такихъ нервныхъ субъектовъ. Богъ дастъ, поправится. Я особенно страшнаго съ своей стороны не вижу.

На предложенье Анны Михайловны ѣхать въ Москву, Жени отвѣтила просто: — Везите, maman, куда хотите, все равно гдѣ не умирать.

Предчувствіе не обмануло Жени: она не дожила до весны.

Трипольцевъ отвертѣлся отъ суда и слѣдствія, но службу принужденъ былъ оставить, пустился въ аферы и…чужое добро не пошло въ прокъ, — теперь онъ изощряетъ всѣ силы своего изворотливаго ума на то, чтобы избѣжать личнаго задержанія. Многіе его знакомые, не безъ основанія, думаютъ, что скамьи подсудимыхъ онъ все-таки не избѣгнетъ рано или поздно.

Ожерельевъ еще разъ вернулся изъ-за границы, защитилъ диссертацію, получилъ степень магистра правъ и опять уѣхалъ въ деревню.

— Антоша, а какъ же профессура-то?

— И, Катюша, что за профессура. Ну посуди сама, какой я профессоръ. Поѣдемъ-ка, жонка, домой. Опять баллотироваться въ судьи буду.

Прошлой осенью кончилось трехлѣтіе, и его опять выбрали.

Наташа… Ея мужъ добился желаннаго поста и вполнѣ доволенъ своей отлично дрессированной женой.

Сынъ Толпѣги и Тамбурина взялъ первый призъ. Знобилова теперь рукой не достанешь.

М. Ремезовъ.

"Русская Мысль" 1880, № 1—2