I
правитьС самого начала войны было сделано у нас много попыток открыть духовных отцов современной Германии и объяснить зарождение ее жестокости и озверения, ее ничем не ограниченной и не просветленной воли к могуществу[1]. В этих разгадываниях тайны современной Германии каждый начал сводить свои счеты, начал взваливать вину на те явления духа, которые вообще считал враждебными и ложными. Виновниками всех безобразий оказывались то Лютер и протестантизм, то Кант и критическая философия, то Маркс и экономический материализм, то Ницше и учение о сверхчеловеке. Иные даже доходят до старой германской мистики и уже в Экхарте видят семя того, что раскрылось окончательно в нынешнюю мировую войну. В. Эрн[2] со свойственной ему неистовой и слепой прямолинейностью соединяет Канта с Круппом, с легкостью доктринера, преодолевая все препятствия на пути1. К Канту же идет прямая линяя от Экхарта и Лютера. Это отвлеченное сокрушение германизма Эрн производит по правилам и навыкам чисто немецкого мышления, имеющего дело с понятиями и идеями, а не с жизнью в ее многообразии и индивидуальности. Так приблизительно строил план войны генерал Пфуль в «Войне и мире»2. Но мы устали от всякого доктринерства и хотели бы обратиться к проникновению в индивидуальность действительности.
То древо жизни, которое можно именовать Германией, росло и цвело индивидуально и многообразно. Принесло это древо и безобразные плоды. Но никогда рост и цвет жизни не бывает выполнением прямолинейных доктрин и их дедуктивных выводов. Лишь в отвлеченной мысли бывает так, что если дан Лютер, то в силу неотвратимой дедукции дан и современный германский милитаризм. В жизни ничего подобного не бывает, и она смеется над всем этим. В жизни не только германский милитаризм не есть законное дитя Лютера, но и само лютеранство не есть его законное дитя. Ибо, поистине, можно сказать, что лютеранство совсем несоизмеримо с таким большим явлением, как Лютер, и совсем непредвиденно. На поверхности истории кажется, что великий человек, творческая индивидуальность порождает какое-нибудь массовое историческое явление. Но в глубине жизни, в подлинной действительности, ничего подобного нет. Св. Франциск не творил францисканства, Лютер — лютеранства, Толстой — толстовства, Ницше — ницшеанства. И то, что на поверхности истории называют христианством, то никогда не творилось Иисусом Христом. Есть полная несоизмеримость между творческим актом великого творца и тем, что рождается от преломления в тяжести мира, в тяжести истории, в тяжести массы. Вот почему так трудно разгадать тайну истории, увидеть в глубине ее творческое движение. Вот почему нужна большая интуитивная тонкость и большая психологичность в определении духовных истоков современной Германии, в объяснении ее низости и падения.
II
правитьБольно смотреть, как пал сейчас жертвой грубого, доктринерского и поверхностного отношения к жизни Фр. Ницше. Открылся самый легкий способ объяснить современную Германию и все ее безобразия. Ницше проповедовал волю к власти, учил о сверхчеловеке, который должен стоять по ту сторону добра и зла и должен быть жестким. Ницше восхвалял дух войны. Не он ли духовный отец германского завоевательного милитаризма? Не он ли ожесточил сердца германцев? Не настоящие ли ницшеанцы прусские юнкера? Поистине судьба Ницше после смерти еще более трагична и несчастна, чем при жизни. Одно время всякие пошляки возомнили себя вдруг Заратустрами и сверхчеловеками, и память Ницше была оскорблена популярностью в стаде. Стадами начали ходить одинокие сврехчеловеки, вообразившие, что им все дозволено. Гордый, героический, суровый и трудный дух Заратустры был предан поруганию. Расслабленные упадочники, утерявшие свое высшее «я» и потакающие своему низшему «я», примазались к Ницше и стали именовать себя ницшеанцами. Примазались к Ницше и те, у кого была воля к хищению, к власти и выгоде в земных долинах. В нынешний исторический час Ницше оказался одним из виновников мировой войны, германского агрессивного милитаризма и германских зверств. И связь Круппа с Ницше кажется многим более правдоподобной, чем связь Круппа с Кантом. Очень легко привести в пользу такого мнения несколько известных цитат из Заратустры. «Благо войны освящает всякую цель». «Любите мир, как средство к новым войнам». Так говорил Заратустра. И Заратустра не любил добрых и справедливых. «Будьте жестки», — учил он. И еще учил он «падающего толкнуть»3. Слишком соблазнительно показалось увидеть в германцах, обнаруживших такую жестокую волю к власти и так освящающих войною всякую цель, исполнителей заветов Заратустры. И все-таки я не знаю ничего более чудовищного по своей внутренней неправде, чем это желание связать с Ницше современную милитаристическую Германию. Это значит — читать буквы, не понимая смысла слов. Ницше вообще знают лишь по некоторым отрывочным афоризмам, пущенным в оборот и исполненным нечистыми прикосновениями; слишком мало в него вчитываются и вдумываются, не чувствуют его духа и его судьбы. «Так говорил Заратустра» — великая символическая книга. В ней — «глубина, глубь эта дню едва видна». Слова Заратустры нужно уметь разгадывать. Когда Заратустра говорит «война», — это совсем не означает крупповской пушки. Когда он говорит «воля к власти», — это не означает территориальных захватов для Германской империи. Когда он говорит «будьте жестки», — это не означает германских зверств в Калише и в Лувене4. Об этом неловко было бы и говорить — так это элементарно, если бы сейчас даже те, которые раньше делали вид, что глубоко понимают Ницше, не присоединились к такому улично-базарному его пониманию. Но что можно сделать на улицах и базарах со словами Заратустры, который жил на высоких горах? Право же, Вильгельму совсем не нужен Ницше, он прекрасно может воевать со своим «старым богом», более податливым, чем Заратустра. С этим «старым богом» много крови было уже пролито в истории и много зверств и жестокости было совершено при его попустительстве и одобрении.
Прусское юнкерство — стадо, толпа, ненавистная Ницше, чуждая ему, от которой он бежал в горы. Из Ницше ничего, решительно ничего нельзя извлечь для этой толпы; он совсем не поучителен для государственности и политики, с ним никакой политики нельзя сделать, никакой войны нельзя вести в общественно-историческом, плоскостном смысле этого слова. Он целиком обращен к творческой индивидуальности, к ее пути и ее судьбе. Возможно ли основать на Ницше ту общественную и государственную дисциплину, которой так гордится современная Германия, основать дисциплину масс на учении одинокого безумца Ницше? Современная Германия есть прежде всего механизация масс, т. е. что-то абсолютно полярное, абсолютно противоположное духу Ницше. Массовая организация — вот пафос современной Германии, вот в чем она преуспевала. В старой Германии было много творческих индивидуальностей, которые иссякли в Германии современной, и скорее со старой Германией имеет хоть что-нибудь общего романтик Ницше, хотя бы в культе гения. Но нужно заметить, что Ницше не любил немцев, всегда подчеркивал, что он славянин, поляк, отрицал в Германии существование подлинной культуры и любил французскую культуру, как единственную в Европе5. Он бежал от Шопенгауэра и Вагнера к Монтеню и Стендалю. Он стремился к солнцу, к югу, исповедовал религию солнца. Поистине в духе Ницше больше славянского, чем германского: есть в нем что-то конечное, последнее, уже переливающееся за грани культуры, выходящее к религиозному пределу, родственное нашему Достоевскому. Как близок Ницше по своему пафосу русским религиозным исканиям!
III
правитьГерманский милитаризм — окончательная победа стадности, окончательная гибель индивидуальности, торжество того духа, против которого выступал Заратустра. Германский милитаризм — путь не от человека к сверхчеловеку, а от человека к звериной стадности, к дочеловеческому состоянию на почве высокой механической цивилизации. Это ли путь Заратустры? Заратустра — путь Человека и трагическая судьба Человека, духа человеческого в его горном восхождении. Это — безблагодатный и героический путь, в котором на себя берет человек все бремя страдания и всю трудность прохождения по неоткрытым еще горным дорогам. В Заратустре есть захватывающая дух высота, есть горная суровость, жертвенность и своеобразный аскетизм. В пути этом нет животной теплоты, нет растворения в коллективе, нет многих утешений равнинной, плоскостной жизни. Этот путь отталкивает многих, и можно религиозно отвергать его. Но чудовищно, несправедливо и просто неумно делать сопоставление между Ницше и современным германским милитаризмом с его окончательным растворением человека в стадности. Ницше, который участвовал санитаром в франко-прусской войне 71 года, с отвращением говорит о самодовольстве, которое развилось у немцев после победы6. Что сказал бы он теперь? Самодовольное свинство современных немцев вызвало бы у него омерзение. Ницше, не был, конечно, пацифистом, да и не нужно им быть. Достоевский пел гимны духу войны в гораздо более буквальном смысле, чем Ницше7. Воинственный и победоносный пафос Ницше есть глубочайшее явление духа, а не проповедь прусского милитаризма. Он не хотел родить сверх-юнкеров. «Если вы не можете быть подвижниками познания, то будьте по крайней мере его воинами». «Врага своего ищите, не войну свою ведите — а мысли свои!» «Я призываю вас не к работе, а к борьбе. Я призываю вас не к миру, а к победам. Да будет труд ваш борьбой и мир ваш победой!» «Хорошо быть храбрым». Вот что говорил Заратустра8. Он учил о войне, о борьбе и победе храбрых, как о пути к сверхчеловеческому состоянию, как о преодолении только человеческого состояния. Это — закал воли, закал духа, вечная символика духовной силы и твердости. Дай Бог нам этой силы и твердости.
Почему не вспоминают об отношении Заратустры к «новому кумиру», к государству? Те, которые вспомнят, те вряд ли будут связывать германский империализм с Ницше. «Государством называется самое холодное из всех холодных чудовищ. Оно холодно лжет, и ложь ползет из уст его. Смешение добра и зла на всех языках: это знамение даю я вам, как знамение государства. Поистине, воля к смерти означает это знамение». «Там все, добрые и плохие, вместе пьют яд: государство — там, где все добрые и плохие теряют себя; государство там, где медленное самоубийство всех называется жизнью». «Посмотрите, как лезут они, эти проворные обезьяны! Они лезут друг на друга и потому срываются в грязь и в пропасть. Все они хотят достичь высот власти: безумие их в том, что будто счастье восседало на этих высотах! Часто грязь восседает на них — и так же часто они опираются на грязь». «Дурным запахом несет от их кумира, этого холодного чудовища, дурным запахом несет от всех этих служителей кумира… Скорее разбейте окна и выскочите на чистый воздух». «Свободною стоит и теперь еще земля для великих душ. Много есть еще мест для одиноких и для тех, кто живет вдвоем; там веет благоухание тихих морей. Еще свободной является свободная жизнь для великих душ». «Там, где оканчивается государство, начинается впервые человек, который не есть лишний». Вот как говорил Заратустра о новом кумирё — государстве9. Но ведь современная Германия поклоняется этому новому кумиру. И поистине дурной запах идет от германского империализма. И отвратителен для Заратустры этот кумир. Заратустра клеймит волю к власти современных германцев, волю к власти поклоняющихся новому кумиру. «Грязь восседает на их вершинах — и так же часто они опираются на грязь». Иную волю к власти проповедовал Заратустра, волю к власти там, где «свободно стоит и теперь еще земля для великих душ», «где веет благоухание тихих морей»10. С отвращением отворачивался Заратустра от современной культуры больших городов и уходил в горы. Все, что любит современная Германия — государство, промышленное преуспевание, механическую цивилизацию, нивелировку, организации масс, дисциплину масс, — все ненавистно Заратустре. И любил он индивидуальность в ее трагической судьбе, любил творчество, любил жертвенность, любил все то, чего нет в современной Германии. Где дарящая добродетель у современных германцев?
IV
правитьПоистине никогда Ницше не создавал ницшеанства и не виновен он в том, что на базарах говорят о нем. Нельзя быть учеником и последователем Ницше, Ницше — не пастух. Он — великая судьба, законченное в себе художественное явление. Кто почувствовал и пережил его судьбу, тот познал его значение для мира и для судьбы человека. Но из учения его нельзя сделать никакого общественного употребления. Заратустра предостерегал от своих учеников и последователей, от тех, которые ему поверят раньше, чем себе, т. е. станут ницшеанцами, не познав судьбы Ницше.
Превратить в ницшеанцев властолюбивых прусских юнкеров и хищных немецких буржуа — это уже последнее оскорбление памяти Ницше, надругательство над его страдальческой судьбой.
Германский империализм и германский милитаризм так же несоизмеримы с духовной жизнью Ницше, как несоизмеримы с духовной жизнью Экхарта. Трагедия германизма — именно в этой несоизмеримости глубоко индивидуальных явлений германского духа с коллективными и массовыми явлениями германской государственности и общественности. Германский дух не одухотворил германскую историческую плоть. Германский дух служил миру лишь своими творческими индивидуальностями, а не своей общественно-исторической судьбой. Германизм никогда не искал и не ищет общественной правды, и в период своей общественно-государственной зрелости он пошел путем культа силы. В этом германский мир глубоко противоположен миру славянскому, в котором заложено искание общественной, всемирной правды, града Божьего. И в германской социал-демократии идеалы силы всегда преобладали над идеалами правды. Моральный пафос германцев всегда был чисто индивидуалистическим. И в Германии всегда есть несоответствие высоты ее творческих индивидуальностей и низости ее мещанской массы, прежде бессильной, а ныне помешавшейся на силе.
Для нас, русских, хотел бы я в эти трудные дни благородного и свободного отношения ко всему ценному и всемирному в германском духе и германской духовной культуре. Мы, славяне — другого духа, мы не можем и не должны быть не только рабами, но и учениками германцев. У нас свои задачи в мире. Но не хорошо, не красиво будет, если рабье отношение к германской культуре, которое было болезнью русских, сменится столь же рабьим погромом германской культуры. Рабий бунт так же унизителен, как и рабья покорность. Будем свободны. Благородное отношение к врагу возвышает: это — добродетель сильных. А в германской культуре нет явления более сверхнационального, всечеловеческого по своему значению, чем явление Ницше. И из любви к своей родине хотел бы я, чтобы у русских людей были некоторые добродетели Заратустры: дарящая добродетель, творческая избыточность, благородство, мужественность, солнечность, горный восходящий дух. Мы долго-долго нисходили. Пора, время уже начать восходить, перейти от жизни необъятных равнин к жизни горной. В восхождении раскроется нам другой, тайный лик Христа, Которого так страстно искала душа великого слепца Ницше.
Биржевые ведомости. 1915, No 14650,4 февраля.
1 См. прим. 1 на с. 1090—1091.
2 Пфуль (правильно: Фуль) Карл Людвиг Август (1757—1826) — прусский генерал и военный теоретик, после сражения при Йене оставивший Пруссию и служивший в русской армии (за шесть лет пребывания в России он не выучил ни одного русского слова). По словам Л. Н. Толстого, «Пфуль был один из .тех теоретиков, которые так любят свою теорию, что забывают цель теории — приложение ее на практике; он в любви к теории ненавидел всякую практику и знать ее не хотел. Он даже радовался неуспеху, потому что неуспех, происходивший от отступления в практике от теории, доказывал ему только справедливость его теории» (Толстой Л. Н. Собрание сочинений в 22-х тт. М., 1980, т. 6, с. 53). См. также: Тарле Е. В. Отечественная война 1812 года. Избранные произведения. М., 1994, с. 59-61.
3 См.: Ницше Ф. Сочинения в 2-х тт. М., 1990, т. 1, с. 34, 151.
4 Лувен — бельгийский город, пострадавший от варварского обстрела германской артиллерии в первые месяцы Первой мировой войны. О Калите см. прим. 7 на с. 1082—1083.
5 См. прим. 5 на с. 1082.
6 См. прим. 3 на с. 1082.
7 Что видно даже по заголовкам его статей из «Дневника писателя»: «Война. Мы всех сильнее», «Не всегда война бич, иногда и спасение» (1877, апрель).
8 См.: Ницше Ф. Сочинения в 2-х тт. М., 1990, т. 1, с. 34.
9 Там же, с. 36-37.
10 Там же, с. 36.
- ↑ Лучшее и самое глубокое из всего написанного о Германии за это время, — это статья Д. Койгена «Трагедия германизма» в «Северных записках» за декабрь.
- ↑ См.: «Русская мысль» за декабрь. Эрн выводит Круппа из феноменализма Канта. Но более крайний номинализм свойствен англичанам, и потому в Англии должен быть Крупп.