Андрей Зарин
правитьНить Ариадны
правитьКрасивая молодая Елизавета с ненавистью и страхом служила одною прислугою у старого развратного ростовщика Георгия Кандуполо.
Она была взята из Воспитательного дома, и голубая кровь одного из ее родителей сказывалась в нервных ноздрях ее изящного прямого носа, в тонких бровях и маленькой руке; а красная грубая кровь другого — в ее росте, широкой груди и низком упрямом лбе, — что делало ее красавицей, возбуждающей зависть у богатых клиентов Кандуполо.
Она попала к нему 16-летней девчонкой, когда жива была еще его жена, старая ведьма с крючковатым носом и пучком седых волос на подбородке. Она сидела в кресле на колесах, постоянно с палкой в руке, и Елизавета возила ее по всем четырем комнатам, а старуха за всякую малость ругала ее и била палкой.
— Ничего, Лизавета, — говорил ей старый Кандуполо, — она скоро сдохнет. Потерпи немного.
Его голос звучал ласково, из-под густых бровей на нее устремлялся горячий взгляд, и ей становилось страшно.
Но, запуганная с детства, совершенно не знающая жизни, она думала, что этот дом — единственное ее убежище, и рабски покорно мирилась с своей долей.
Старуха померла, и старик после ее похорон напился и, пьяный, сказал Елизавете:
— Видишь, и подохла. Я знал. Ну, вот ты и одна. Ну, вот и береги меня. Что, любишь старого? — И дрожащими руками он обнял ее и приблизил к лицу ее синие холодные губы.
В нем была тайная сила власти над нею. Высокий, жилистый, худой, с длинной седой бородой, с крючковатым носом и острыми темными глазами под нависшими бровями, мог ли он нравиться расцветающей красавице.
Жилистые руки с крючковатыми пальцами, синие губы с холодной склизкой чешуей могли ли дать ей наслаждения ласки. Но она послушно шла на его зов и равнодушно отворачивалась от молодых и красивых, статских и военных щеголей, которые посещали старого грека, чтобы брать у него деньги за векселя, за драгоценные вещи, за риск фамильной честью и за страх уголовного суда.
Один гусарский ротмистр говорил Елизавете:
— Брось старого черта. Я тебя барыней сделаю, пыль на тебя не опустится, в шелке ходить будешь. Брось.
Елизавета только улыбнулась и отвела в сторону протянувшуюся к ней руку.
— Нет, его нельзя мне оставить. Никак нельзя, — сказала она тихо.
Вечером старый горбоносый грек укладывал в открытое бюро толстые пачки денег и гортанным голосом говорил стоящей в дверях Елизавете.
— Соблазнял дурак.
— Что там. Болтал только…
— Дурак. На тебе заклятие — мне служить, а он лезет. Захочу, обращу его в осла, в кошку. Немощь ничтожная. Чья ты? Ну, чья?
Он захлопнул крышку бюро и устремил на Елизавету блестящий взгляд.
Лицо ее побледнело, она задрожала и, идя к нему, говорила:
— Твоя, твоя…
— И помни это. Заклятие на тебе, — как в полусне слышала она его голос.
Жили они затворниками.
Парадная дверь запиралась на ключ, на тяжелый дверной крюк, на толстую цепь и никто не входил через нее сразу.
Резкий голос Кандуполо спрашивал через дверь, кто звонит. Потом Елизавета открывала дверь настолько, насколько допускала короткая цепь и, когда Кандуполо убеждался в безопасности, Елизавета впускала посетителя.
Задняя дверь на лестницу из кухни запиралась тоже на засов и крючок, а когда наступало время спать, дверь из передней в комнаты замыкалась на замок, комната, где стояло бюро с деньгами и сундук с вещами, запиралась тяжелым железным болтом; вторая дверь из кухни на черный ход замыкалась тоже, и все ключи осторожный грек брал с собою.
— Так, Лизавета, нам спокойнее, — говорил он, совершив обход по комнатам, — злые люди, как волки зимою, так и рыщут. Вот моего друга знатный офицер убил. И подумать нельзя. — И он рассказывал ей процесс Ландсберга.
Кроме клиентов у них никого не бывало. Елизавета справлялась по хозяйству одна, да и хозяйство было незатейливо, и дни ее текли монотонно, как падающие из крана капли воды.
Душа ее дремала, страсти спали и немногие книжки, которые она читала, не будили ее воображения.
Однажды, когда после всех предосторожностей, Кандуполо ушел по делам из дому и Елизавета осталась одна, — с черной лестницы раздался звонок.
Елизавета подошла к двери и окликнула. Ей ответил веселый мужской голос.
— Не бойсь. Капитан Дунин письмо с экстрой шлет. Чтобы ответ ему.
— Самого дома нет, — отозвалась через дверь Елизавета.
— Подождем, коли нет, — весело ответил голос.
— Этого никак нельзя.
— Ах ты дело какое, — с досадою выкликнул за дверью, — возьмите письмо тогда, сделайте милость. Я после зайду.
Елизавета решилась открыть дверь.
В кухню вошел бравый солдат-денщик; молодое с черными усами лицо его дышало здоровьем и силою, черные глаза глядели с наглостью, крепкие красные губы обличали энергию. Он взглянул своими наглыми глазами на Елизавету и сказал.
— Здравия желаем. Ну, и попасть к вам, словно крепость взять.
— Здравствуйте, — отворачиваясь от его взгляда, ответила Елизавета, — давайте письмо ваше.
— Сей минут. — Денщик, не сводя загорающегося восхищением взгляда, полез в карман за письмом и достав его, проговорил: — а подождать не дозволите. Так бы это расчудесно было. Я бы вам и помог, ежели что надо.
Елизавета вспыхнула под его взглядом и смутилась.
— Нет, нет и думать нечего. Дайте письмо и идите.
— Э-эх — вздохнул денщик, — получите-с. Век бы не ушел от вас — прибавил он тихо.
Елизавета сердито нахмурилась и сняла с петли дверной крючок.
— Когда за ответом-то придтить, — спросил денщик.
— Ввечеру. В 6 часов приходите.
— Прощенья просим.
Денщик вышел, Елизавета заперла за ним дверь и бессильно опустилась на табуретку.
Что это с ней сделалось. В первый раз под взглядом мужских глаз сердце ее забилось, и она потеряла самообладание. В первый раз ее охватило чувство и страха, и тайной радости, и неясного желания…
Она чувствовала, что произошло что-то роковое, что вдруг бросило ее к этому бравому солдату, но ни сознать, ни формулировать не могла этих странных новых ощущений.
Кондуполо вернулся к обеду. Она подала на стол кушанья, села сама и отдала ему письмо.
— От Дунина. Так, — сказал грек, разрывая конверт и читая письмо. Потом покачал головою и сказал: — дурак, разве это можно письмом.
— Что сказать, коли за ответом придет, — спросила Елизавета.
— Сказать. А скажи, пусть завтра к вечеру придет. Сам придет. Ишь хочет на слово денег взять, по письму этому. Ты напиши вексель. Да…
— А писать не будете.
— Чего писать-то. Скажи, завтра вечером и все.
После обеда он ушел спать, а Елизавета стала в тоскливом нетерпении ждать прихода денщика и, когда в кухне звякнул звонок, она тотчас очутилась у дверей и, без обычных предосторожностей, сняла крюк.
— Наше вам, — сказал, входя, денщик и протянул руку. Елизавета подала свою, и он задержал ее, нагло смотря ей в лицо и сверкая белыми зубами из-под черных усов.
Невольная улыбка пробежала по лицу Елизаветы, но она тотчас нахмурилась и резко выдернула руку.
— Скажите своему барину, чтобы пришел завтра вечером сам. Вот и ответ — сердясь на себя, сердито сказала она.
— Ладно. А мне какой ответ будет, — и денщик шагнул к Елизавете.
Она в ужасе отшатнулась и резко сказала:
— Теперь идите, а то сам придет.
— Так-то, — покорно сказал денщик, — ну, прощенья просим. В другой раз может смилостивитесь, а я сохнуть по вас буду. Вот. — Он тряхнул головою, надел фуражку и вышел.
Всю ночь без сна провела Елизавета, разметываясь по постели. Так и стоит перед ней рослая фигура, с красивым открытым лицом, с наглым ласковым взглядом с сверкающими белыми зубами.
На другое утро она получила от него письмо.
В начале письма было написано: «ты лети письмо к тому, кто мил сердцу моему», а самое письмо описывало пылкую любовь, а в конце, перед подписью «патрон неизменный Степан Кречетов», было написано, что он непременно придет к ней, хотя бы за то жисти поришился".
Елизавета скомкала письмо, спрятала его за пазуху и весь день была, как не своя.
Старый грек наложил на нее заклятие, а этот, что же. Неужели и он колдун.
Две недели прошло. Хозяин уходил и возвращался. В эти часы его отсутствия Елизавета замирала в ожидании, но Степан Кречетов не появлялся.
Кондуполо обедал, спал, потом считал деньги или вместе с Елизаветой переглядывал взятые под залог вещи, потом запирал двери, укладывался спать — и Елизавета оставалась одна в своей комнате с горячечной мечтой о Кречетове. Где он? Отчего не идет? И грудь ее волновалась и вся она трепетала неведомым желанием ласки и страсти.
И он пришел. Пришел, когда не было старого грека, и Елизавета сразу очутилась в его объятиях и трепетала под его поцелуями всем своим упругим, горячим телом.
Он пришел и овладел ею сразу.
Весь пыл молодой крови, всю таившуюся доселе страсть пробудили в Елизавете его ласки.
Едва уходил старый грек, она отворяла двери на черную лестницу и впускала своего Степана, и их охватывало безумие.
Она передавала ему всю свою доселе серую скучную жизнь и, трепеща на его груди, говорила:
— Возьми меня отсюда, от этого старого черта. Я тебе слугой буду, словом не поперечу.
Степан Кречетов лежал, закинув свою красивую голову и говорил:
— Можно. Как этто со службы выйду, мы с тобой и поженимся.
— Милый ты мой, — страстно прижималась к нему Елизавета.
Первым от угара страсти очнулся Кречетов, и среди поцелуев и объятий начал осторожно расспрашивать Елизавету об ее хозяине.
Она рассказывала ему о сундуке, полном драгоценных вещей, о бюро, в котором пачками лежат деньги и свертками золотые монеты.
У Степана загорались глаза.
— Ишь, старый черт, — говорил он, — для чего ж он деньги не в банке держит.
— Ему завсегда их надо под рукой иметь, — объясняла Елизавета, — господа приезжают, давай сейчас… Одному он князю Тугаеву сорок тысяч выложил. Вот он какой.
— Сорок тысяч, — пробормотал Степан — ах, ты старый пес…
— А две, три, пять, так это за пустое…
— За пустое. Ах ты, лысый черт…
Однажды, после бурной вспышки страсти, он, лаская Елизавету, сказал ей:
— Жениться-то, женимся, а на что жить будем.
— Проживем. Работать буду, — прошептала Елизавета.
— Дура, проживем с работы. Ты в кухарках, я в лакеях. Ты на Васильевском, я под Лаврой. В год два раза увидимся. Нешто жизнь это.
— Работу найдем, чтобы дома…
— В углу. Наше вам размерси. Нет, ты вот что…
Елизавета подняла голову и заглянула ему в лицо. Он отвернулся и заговорил.
— Нет, ты мне лучше помоги этого дьявола обделать.
— Убить! — в ужасе прошептала Елизавета.
— Зачем. Пущай живет, собака. Так взять малость…
Елизавета испуганно прижалась к нему.
— Страшно,
— Потому что глупая, — сказал Степан. И после этого при каждом свидании повторял ей то же.
— Да как же сделаю я это-то? — спросила наконец Елизавета.
Степан сразу оживился.
— Слушай. Ты это где у него какой ключ, все знаешь. Хорошо. Теперь я дам тебе порошку и опять синее стекло на лампу. Как значит, ты увидишь, что у него большие тысячи припасены, ты ему в чай порошок, а к себе на лампу синее стекло. Знак, значит. Я и приду. Поняла. Ты не бойсь. Это не отрава. А я для отвода, значит, я тебя потом свяжу и рот заткну. Ты потом плети, что знаешь.
И все… а там, посля, и поженимся. В Москву аль в Варшаву уедем. А любить буду…
— Неси порошок-то, — сказала решительно Елизавета.
Старый Кандуполо был весел.
— Гляди, Лизавета, князь деньги отдал. В месяц я три тысячи нажил с него. Сегодня давай мадеру нашу.
Вечером он считал деньги и раскладывал их пачками в бюро.
Елизавета была бледна и только глаза ее горели лихорадочным блеском.
— Хе-хе-хе. Вот старый Кандуполо, — говорил, смеясь грек, — сюда приехал губками торговать, теперь у Георгия Кандуполо полмиллиона. Прежде Кандуполо, что собака был, теперь ему везде почет. Давай чай пить, Лизавета, потом спать будем. Ты иди ко мне нынче. Старый Кандуполо не обидит тебя. Давай чай и ром, давай.
— Иди, — сказала чуть слышно Елизавета.
Она всыпала, порошок и налила старику чая, долив его ромом.
Старик шутил и смеялся, а потом, шатаясь пошел в свою спальню, говоря:
— Ты сейчас приходи, Лизавета…
Семен Кречетов каждый вечер пробирался во двор и смотрел на окно Елизаветы.
И вдруг сегодня оно озарилось синим светом.
Кречетов дождался, когда на лестнице дворник загасил огонь, и осторожно, как кошка, шмыгнул, в подъезд, а потом пробрался до заветной двери.
— Ты, — услышал он шепот и скользнул в отворенную дверь.
Первая публикация: журнал «Пробуждение», № 12, 1909 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.