Эмилия Пардо-Басан
правитьНити
правитьМного говорилось о внезапном исчезновении Хорге Афан де Рибера, молодого, богатого юноши из мадридского общества. Хорге удалился на свою ферму на одной из лесистых и скалистых вершин Эстрамадуры, отказываясь видеть кого бы то ни было, принимать друзей, вскрывать письма или телеграммы, и жил в обществе нескольких пастухов и слуг, которых допускал к себе только в случаях крайней необходимости.
Повторяю, что делалось тысячи предположений относительно припадка мизантропии Хорге. Одни приписывали ее обманутой любви, другие потерям в игре, третьи раскрытию трагических семейных тайн… Ближайшие друзья Хорге, Пако-Бельтран и я, смеялись над подобными предположениями. Хорге не потерпел разочарования, — мы знали, что он не любил ни одной женщины серьезно, его любовные приключения были преходящи, еще меньше он был игроком, не дотрагивался до карт и ненавидел биржу.
Что же касается семейных тайн, то мой отец, который был старым другом его отца, уверял, что в столь честной семье не может быть никаких позорных секретов. Мы предположили, что Хорге болен какой-нибудь душевной болезнью, которая, не имея определенного названия, может повести к Самоубийству, монастырю и безумию. Мы надеялись однако, что Хорге вскоре надоесть жить в глуши, он вернется в свет и будет развлекаться по-прежнему, как в доброе старое время…
И в этой надежде мы понемногу забывали друга, когда получили срочную телеграмму с ужасной вестью. Во время охоты у Хорге Афана подвернулось ружье, заряд попал в живот и он умирал. Бельтран и я выехали с первым поездом, но приехали только чтобы принять его последний вздох. Мы взяли на себя устройство достойных похорон нашему умершему другу.
В ночь накануне похорон мы говорили о странной судьбе этого человека, который добровольно отказался от общества, и Пако, вынув из кармана маленький золотой ключик, сказал мне, указывая на старинный шкаф с роскошной бронзой, стоявший в одном из углов громадной комнаты:
— Здесь должна находиться тайна Хорге, так как ключик этот висел у него на шее.
Искушение было слишком велико для нашего любопытства, и мы решили воспользоваться ключиком. В одном из ящиков мы действительно нашли рукопись Хорге, и прочли ее при свечах, горевших у тела.
«Да будет проклято — гласила в общих чертах исповедь Хорге, — любопытство, подвинувшее меня присутствовать на спиритических и гипнотических сеансах в доме Мировича, секретаря русского посольства, — я не верил подобным вещам, раньше, напротив, они мне казались чепухой или сказками для детей, но вероятно возбуждение, вызываемое подобной игрой с невидимым миром, имело тяжелые последствия для моей нервной системы. Во мне зазвучали неведомые и чувствительные струны. С тех пор я стал замечать один феномен. Не знаю, существует ли он только в моем воображении или имеет какое-нибудь отношение к действительности и зависит от физических причин, которые мы не знаем, но наука изучит и докажет в грядущие столетия.
Дело в том, что на следующий день вслед за последним сеансом, когда Мирович пробовал усыпить меня взглядом своих зеленых глаз, я почувствовал первый припадок болезни, я начал видеть нити, ужасные нити, образующие таинственную паутину, в которой бьется моя душа. Попробую объяснить, что такое эти нити, чтобы тот, кто прочтет мою исповедь после смерти, понял, что я не сумасшедший, а только, пожалуй, галлюцинирую; что я стал жертвой сильного расстройства нервов, но что ум мой умел объяснить мои видения.
Я решил не принимать более участия в спиритических сеансах и пошел в театр, где давались „Гугеноты“. Театр был полон и там были все мои знакомые.
Женщины встречали меня любезными и выразительными улыбками, мужчины дружески пожимали мне руки. В бинокль я осмотрел все ложи и стулья; в то время, как я направил стекла на графиню де Саравия, красивую даму, которую я очень уважал за незапятнанную репутацию и достоинства, я увидел, да поможет мне Иисус, — первую нить. Она, я отлично помню, была красная, как пламя, и вышла из сердца сеньоры; затем, поколебавшись в воздухе, протянулась к Хулио Товер, самому известному ловеласу Мадрида. Сначала я не понял значения этой проклятой нити, я протер платком стекла бинокля и вытер себе глаза. Не было сомнения, пламенная нить шла от незапятнанной супруги к ославленному развратнику…
Я был уверен, что это обман зрения, обернулся в другую сторону и встретил ангельское личико Чучу-Карденас, одной из тех шестнадцатилетних девушек, которые, казалось, вышли с Мурильевского полотна, — оттененное румянцем личико в ореоле девственной чистоты… и увидел другую золотистую нить, выходившую из ее чела и направлявшуюся прямешенько в карман богатого негоцианта Рондона, лысого, толстого и красного.
Я переменил направление с отвращением; напрасно, куда бы я не повернулся, воздух театра наполнился нитями, которые носились по всем направлениям, и хрустальная люстра, висевшая по середине, более чем когда либо напоминала мне огромного паука, готового броситься на свою жертву. Я видел черную нить ненависти и измены, направленную от политического деятеля X. к его прямому начальнику и покровителю Z.; зеленую нить отвращения от недавно вышедшей замуж Элоизы Д. к дряхлому генералу N.; двойную темную нить зависти, которую посылали друг, другу обе подруги А. и В.; мрачную нить между юношей В. и его отцом… И я видел, видел все нити, невидимые для других, и чувствовал, как уплотняется темная паутина окружающая меня, и как растет во мне страх и ужас. Здесь разыгрывались низменные аппетиты, пошлость, рисуя ужас нашего положения. Феномен этот повторялся и в следующие вечера — я начал бояться, что увижу нити, идущие ко мне от лиц, которые, мне казалось, любят меня, — и решил удалиться в полное одиночество, чтобы сохранить, хотя какие-нибудь иллюзии».
Закончив чтение рукописи, мы переглянулись с Бельтраном и посмотрели на лицо умершего — спокойное, с обострившимся носом, с той восковой бледностью, которая придаст столько величественности лицам тех, кто отправился уже в «далекий путь».
— Ты думаешь, что он был сумасшедший, — спросил Бельтран.
— Безумный ясновидец, — ответил я, сворачивая рукопись.