Лев Львович Иванов
Замечательные женщины
с древнейших времен до наших дней
Критико-биографические очерки
править
IV. Век Людовика Великого
16. Нинон де Ланкло
править
Вот одна из самых очаровательных женщин XVII столетия, имя которой и до сих пор осталось синонимом прелести, грации, ума и наслаждения, воплощающая в себе все пороки и добродетели эпохи, когда весь мир с плохо скрываемой завистью смотрел на Францию, ставшую во главе цивилизованной Европы. Нинон де Ланкло, прожившая 90 лет, на диво сохранившая до последнего вздоха все обаяние своего ума и красоты, превосходно характеризует великий век, век безумного легкомыслия и глубочайшей мудрости. Обладая наружностью дочери Лэды и Зевса, ее страстным темпераментом и нежным сердцем, Нинон в то же время достойна занять место рядом с прекрасной супругой Перикла, являясь для современников образцом тех качеств ума, которыми тогда могли похвастать очень немногие. Вполне независимая, свободная от предрассудков, она проводила жизнь, одинаково удовлетворяя потребности сердца и ума, справляясь с общественным мнением и презирая лицемерие. Она не хотела казаться лучше, чем была, но на самом деле была лучше, чем казалась. Смотря трезво на вещи, не создавая иллюзий, она считала любовь лишь прихотью тела, чем приводила в отчаяние своих многочисленных обожателей, горько жаловавшихся на ее непостоянство; зато друзья гордились ее дружбой, не будучи в состоянии послать ни одного упрека по адресу верной и преданной подруги. Прозвище «царицы куртизанок», данное Нинон, не вполне справедливо. Бесспорно, она была куртизанкой, но по необходимости, вследствие страстности своей натуры, не делая, однако, из этого профессии, как например, Марьон де Лорм. Деньги в ее жизни никогда не играли никакой роли; она не торговала своими прелестями, а дарила их тем, кто ей нравился, и откровенно прерывала связь, как только проходил каприз ее тела; она жила для любви, но не любовью. Если Нинон когда-нибудь и молилась, то вовсе не о том, чтобы Господь создал из нее «честную женщину», нет, она желала быть «честным человеком». «Еще в детстве, вспоминала она, я часто задумывалась о несправедливости судьбы, предоставившей все права мужчинам и совершенно забывшей о нас, — с тех пор я стала мужчиной!..» И это была правда. «Царица куртизанок», — так как она действительно царила над ними, — обладала мужской силой духа. Сэнт-Эвремон не ошибся, сказав, что в ней счастливо соединились качества Эпикура и Катона. Легкомысленная куртизанка и глубокий философ, Нинон разбрасывала вокруг себя многое множество блестящих, тогда еще совсем новых идей, заслужив бессмертие наравне с ла Брюйером и Мольером, так как они писали то, что она говорила. Ее салон, куда жаждали попасть самые выдающиеся люди того времени, чтобы насладиться красотой и беседой этой удивительной женщины, заставил померкнуть славу отеля Рамбулье, где все отличалось «жеманством», тогда как здесь царили непринужденность и простота. Почему-то на Нинон де Ланкло обыкновенно смотрят исключительно как на «жрицу свободной любви», совершенно не замечая или, вернее, не желая замечать других ее достоинств, а между тем, как мы увидим ниже, она заслуживает лучшего к себе отношения.
Анна, или Нинон, — прелестное уменьшительное имя, данное ей в детстве, которое она навсегда сохранила, — была единственной дочерью туреньского дворянина Генриха де Ланкло и его супруги, урожденной Ракони, из древней орлеанской фамилии. Слабая, хрупкая, похожая на изящную миниатюру, Нинон родилась в Париже 15 мая 1616 г. Ее отец, философ-эпикуреец, жил, как говорится, в свое удовольствие, мало заботясь о том, «что скажет свет»; мать — прямой контраст с мужем — была женщиной самых строгих правил, высокой нравственности и крайне религиозной. Она мечтала, что ее Нинон посвятит себя служению Богу и станет монахиней, но г-н де Ланкло, не предполагая, что его дочь окажется некрасивой, горбатой или глупой, воспротивился желаниям жены и очень рано начал внушать девочке легкую и приятную философию, которую считал истинным благополучием и которая как нельзя больше пришлась по вкусу Нинон. Музыка, пение, танцы, декламация — словом, все изящные искусства стали ее любимыми предметами, и она делала в них такие быстрые успехи, что поражала учителей, называвших ее «восьмым чудом света». Научные занятия шли своим чередом, однако, к ним она не чувствовала особенного влечения и мирилась как с необходимостью. Библиотека Нинон состояла из сборников стихотворений, элегических, любовных и шуточных, и таких сочинений, как «Искусство нравиться и любить», «История знаменательных своим легкомыслием или любовью женщин», и многих других в том же роде. Обладая изумительной памятью, она знала почти наизусть все прочитанные книги, огорчая мать вкусами, казавшимися греховными женщине, проводившей время в постах и молитвах.
Религиозные войны, раздиравшие в эту эпоху Францию, не мешали «доброму городу» Парижу веселиться. В квартале Марэ существовал отель, носивший название «Дома Эпикура», где сосредоточивалось все, что было в столице самого прекрасного, изящного и богатого, чтобы наслаждаться всевозможными удовольствиями. Юная Нинон, казавшаяся прелестным розовым бутоном, готовым при малейшем ветерке, распуститься, введенная отцом в «Дом Эпикура», сразу очаровала всех, и ее немедленно провозгласили самой красивой. С этим согласились все дамы, безропотно уступив первое место дочери г-на де Ланкло; надобности в суде Париса не оказалось, и никакой войны не возгорелось, если не считать атак к руке и сердцу красавицы. Но ничто в мире так не пугало молодую девушку, как законный брак. Связать свою свободу, подчинить себя мужчине казалось ей чудовищным покушением на собственное «я». «Женщина благоразумная не избирает себе мужа без согласия своего рассудка, как любовника без согласия своего сердца», — говорила она, а так как пока ни тот, ни другой не соглашались на подобный шаг, Нинон не нашла нужным идти против них. На красавицу смотрела как «на полное собрание человеческих совершенств»; самые хладнокровные влюблялись в нее, самым благоразумным она кружила головы. Отец был прав, не соглашаясь похоронить дочь в стенах монастыря.
К сожалению, г-ну де Ланкло не удалось вполне насладиться житейскими успехами своей Нинон, он скончался, когда ей только что минуло пятнадцать лет. За ним вскоре последовала и мать, моля Бога наставить ее дорогую девочку на путь истинный. Не достигнув еще и шестнадцати лет, молодая девушка стала полной хозяйкой своих действий и весьма приличного состояния, оставленного отцом. Быть может, другая на ее месте и растерялась бы, но Нинон обладала достаточно твердым характером, чтобы разумно распорядиться и собой, и своим капиталом. Она обратила деньги в «пожизненную ренту», таким образом удвоив его, получая ежегодно 10.000 ливров, и так ловко и экономно вела дела, что всегда имела достаточно сбережений, которыми впоследствии поддерживала своих нуждающихся друзей.
«Изящная, превосходно сложенная брюнетка с цветом лица ослепительной белизны, с легким румянцем, с большими синими глазами, в которых одновременно сквозили благопристойность, рассудительность, безумие и сладострастие, ротиком с восхитительными зубами и очаровательной улыбкой, Нинон держалась с необыкновенным благородством, но без гордости, обладая поразительной грацией манер». Таков портрет, сделанный одним современником уже с тридцатилетней «царицы куртизанок». Можно себе представить, какова она была в шестнадцать лет!
Несомненно, такая совершенная красавица не могла не привлекать к себе поклонников, и на первых порах, — если верить Сент-Эвремону, ее бывшему любовнику, другу и панегиристу, — и сама не шутя увлеклась герцогом Шатильонским, Гаспаром Колиньи, внучатым племянником великого адмирала, погибшего в «Варфоломеевскую ночь». Когда он познакомился с Нинон, уже шли переговоры о его браке с Елизаветой-Анжеликой де Монморанси, сестрой герцога Люксембургского, но девица де Ланкло была так хороша, так очаровательна, что Колиньи решил жениться на ней. Свои ухаживания он начал именно с этой целью и в течение трех недель вел себя удивительно скромно. Не делают любовницей ту, которую хотят назвать женой. Но вот однажды влюбленный явился в полнейшем отчаянии, объявив, что отец настаивает на его браке с девицей де Монморанси, тогда как сам он, Гаспар, влюблен в Нинон и лучше согласится умереть, чем потерять ее. Молодая красавица нашла, что отец совершенно прав; у нее нет ни малейшего намерения ссорить влюбленного с семьей, во-первых, потому, что между де Монморанси и де Ланкло слишком большая разница, а во-вторых, по ее мнению, «брак и любовь — это дым и пламя».
— Я и сама люблю вас, — призналась она пораженному такой откровенностью молодому человеку. — Не моя вина, если в течение трех недель вы фантазировали о том, чего не могло быть на самом деле, и не угадали того, что само шло к вам в руки…
Колиньи не заставил повторять себе этого дважды и в тот же вечер воспользовался предоставленными ему правами. Но так как «женщины чаще отдаются по капризу, чем по любви», в один прекрасный день Нинон объявила, что ее каприз прошел, и любовники разошлись вполне мирно.
С каждым днем убеждаясь, что философия, когда-то внушаемая покойным отцом, самая приятная и легко применимая к жизни, Нинон всецело отдалась ей, сумев, однако, придать всем своим поступкам, даже самым рискованным, какую-то необыкновенную пристойность. «Скромность везде и во всем, — проповедовала она. — Без этого качества самая красивая женщина возбудит к себе презрение со стороны даже самого снисходительного мужчины». И Нинон жила, следуя этому мудрому правилу. Купив хорошенький домик на улице Турнелль, она собирала вокруг себя не только вздыхателей и обожателей, но и выдающихся по уму людей, привлекая их, как бабочек, ярким огоньком своего ума. Посетители ее салона получили прозвище «турнелльских птиц», которым гордились не меньше, чем посетители отеля Рамбулье кличками «дражайших» и «жеманниц». Дебарро, Буаробер, супруги Скаррон, Дезивто, Саразэн, Шапель, Сент-Эвремон, ла Брюйер и Мольер были постоянными гостями девицы де Ланкло, променяв чопорный «салон Артенисы» на более естественный домик «царицы куртизанок». Все они смотрели сквозь пальцы на ее любовные похождения и с восторгом вслушивались в остроумные речи красавицы, проповедовавшей что-то новое, до тех пор ими неслыханное. В эту эпоху девица де Ланкло познакомится со знаменитой Марьон де Лорм; знакомство уже было готово перейти в тесную дружбу, когда один разорившийся вельможа из отвергнутых поклонников Марьон, вступившей в ряды обожателей Нинон, очарованный скромностью юной красавицы, предупредил об опасности, угрожавшей ей от близости с продажной женщиной. Легко, впрочем, может быть, что Нинон и не последовала бы предупреждениям своего нового поклонника — она была слишком самостоятельна для этого, — если бы случай не подтвердил справедливости его слов. Всесильный кардинал Ришелье, привыкнув смотреть на женщин как на товар, более или менее дорогой, при посредстве Марьон де Лорм прислал девице де Ланкло 50.000 франков, надеясь этой суммой купить ее благосклонность. Увы, на этот раз «красный человек» ошибся в расчетах. Нинон, до глубины души возмущенная подобной дерзостью, вернула деньги, заявив, что «она отдается, но не продается». И это была истинная правда. Она никогда не приняла, кроме цветов, ни малейшего подарка от своих многочисленных любовников, сосчитать которых нет никакой возможности. Мы назовем только тех, которые играли хоть какую-нибудь заметную роль в жизни этой куртизанки-философа.
Одним из «капризов тела» Нинон, когда ей было уже двадцать четыре года, явился девятнадцатилетний граф Филибер де Грамон. Стройный блондин под удивительно скромной внешностью, — что главным образом и пленило "девицу де Ланкло, — скрывал порочные инстинкты, и красавица, думая отдаться ангелу, попалась в когти дьяволу. Быть может, потому-то он и пользовался ее расположением дольше других: «пороки так же, как и достоинства, иногда имеют свою привлекательность». Граф, пользуясь ласками красавицы, с такою страстью пользовался и ее кошельком; в те времена было не редкостью, что мужчина, — а в особенности такой мот и кутила, как Граммон, — жил на счет любовницы. Этим, впрочем, дело не ограничилось. Однажды ночью, предполагая, что Нинон спит, — хотя она не спала, — молодой человек украл из ее шкатулки сто пистолей. Утром, уходя, граф как ни в чем не бывало нежно простился с любовницей.
— До свиданья, — прибавил он.
— Нет, не до свиданья, — сухо ответила Нинон, — а прощайте…
— Почему? — удивился граф.
— Ответ в вашем кармане…
Юноша старался оправдаться, но красавица его не слушала. Нинон, честный человек, не могла быть любовницей вора.
Мало-помалу слава о красоте, грации и изяществе девицы де Ланкло распространилась по всему Парижу. Модные и знатные дамы добивались знакомства с нею, чтобы, как они говорили, научиться от нее хорошим манерам. Матери не стеснялись ради той же цели проводить к ней своих дочерей, только что выпущенных из монастырей. К чести Нинон, она никогда не пускала их дальше передней, не желая, чтобы невинность дышала воздухом, отравленным страстью и зараженным легкомыслием.
Во время полнейшего расцвета славы этой замечательной женщины произошел эпизод, настолько же странный, насколько и любопытный, что мы считаем нелишним рассказать его. В один из вечеров, когда в салоне Нинон блестящее общество увлекалось оживленной беседой, хозяйке доложили, что какой-то незнакомец, не желающий назвать своего имени, хочет поговорить с ней о деле, не терпящем отлагательства. Нинон послала сказать, что у нее гости, и просила зайти в другой раз, но таинственный посетитель настаивал принять его именно сегодня. Заинтересованная его настойчивостью, красавица извинилась перед гостями и приказала провести незнакомца в будуар. Вошел старичок, небольшого роста, весь в черном, без шпаги, довольно невзрачной наружности. Убедившись, что они совершенно одни, он заговорил:
— Вы видите перед собою существо, которому повинуются силы природы и который, если бы пожелал, давным бы давно обладал всеми земными благами, но он презирает их…
Подобное курьезное вступление возбудило любопытство Нинон до крайней степени. Что надобно этому чудаку от нее?.. Между тем незнакомец продолжал, что он присутствовал при ее рождении и, располагая по собственному усмотрению судьбами всех людей, просит сказать, что она желает получить от него: высшее превосходство, несметные богатства или вечную красоту. Пусть она выбирает, что ей больше нравится, и может быть вполне уверенной, он сдержит свое обещание. Едва удерживая улыбку, слыша такие речи, Нинон выбрала последнее, поинтересовавшись, что она должна сделать для этого? Оказалось — ровно ничего. Незнакомец попросил только, чтобы она написала свое имя на маленькой дощечке, которую вынул из кармана; прочтя его про себя несколько раз, он дотронулся коротенькой палочкой до левого плеча девицы де Ланкло и заявил, что ее желание исполнено. По его словам, она уже третья, которой он дарит вечную красоту, две первые были Клеопатра и Диана де Пуатье.
— Мое имя Ноктамбюль, — прибавил он. — Сохраните в тайне нашу встречу… Мы с вами увидимся еще раз, но, увы, тогда, когда вам останется жить всего три дня…
С этими словами старичок, вежливо поклонившись, вышел из будуара, оставив хозяйку в полнейшем недоумении. Не могло, конечно, быть никакого сомнения, что г-н Ноктамбюль — маньяк, но его обещание действительно исполнилось. Нинон, прожившая почти целый век, даже в 80 лет привлекала поклонников своей красотой, не поддавшейся разрушительному времени.
Связь Нинон с герцогом Энгиенским, впоследствии Великим Кондэ, завязавшаяся вскоре после битвы при Рокруа (1643 г.), продолжалась всего несколько недель.
— Его поцелуи замораживают меня, — говорила она. — Когда он подает мне веер, кажется, что вручается маршальский жезл…
Венера принадлежала Марсу скорее из любопытства, чем по наклонности, предпочитая ему Адониса, зато «бог войны» навсегда остался ее другом, оказавшим немало очень важных услуг. Нинон имела массу врагов, завидовавших ее красоте, молодости и независимости, которые сумели убедить Анну Австрийскую, тогда регентшу Франции, положить конец распутству девицы де Ланкло. Королева-мать тотчас же отправила к ней одного из своих приближенных предложить куртизанке добровольно уйти в монастырь кающихся девушек. Нинон запротестовала. Во-первых, она не девушка, а во-вторых, ей не в чем каяться.
— А уж если ее величеству непременно угодно упрятать меня в монастырь, — объявила она посланному, — передайте, что я с удовольствием скроюсь у кардельеров.
В те времена этот мужской монастырь пользовался самой дурной репутацией. Пораженный придворный дословно передал ответ куртизанки королеве. Страшно разгневанная вдова Людовика XIII готова была прибегнуть к крайним мерам, когда Великий Кондэ вступил между Нинон и Ришелье. Королева всегда ненавидела кардинала, куртизанка пренебрегла им — этого было совершенно достаточно, чтобы регентша закрыла глаза на остальное. И по городу распространились слухи, что девице де Ланкло угрожает тюрьма или изгнание, и в этот вечер многие постоянные посетители хорошенького дома улицы Турнелль блистали своим отсутствием. На прогулке в «Cours la Reine» некоторые, всегда держащие нос по ветру, делали вид, что совершенно не замечают Нинон; однако, когда Великий Кондэ поравнявшись с ее экипажем, остановил свой, вышел и с почтительным поклоном осведомился о здоровье прелестной женщины, декорация моментально переменилась: куртизанка не успевала отвечать на льстивые поклоны.
Маркиз де Севиньи, муж знаменитой писательницы, также воздал должное красоте и уму девицы де Ланкло, но не сумел удержать очаровательную змейку, быстро выскользнувшую из его неловких рук в объятия маркиза Элма де ла Шатра, одного из самых красивых вельмож молодого двора Людовика XIV. Нинон, такая непостоянная до сих пор, совершенно изменилась. Чтобы не огорчать нового любовника, — настоящего Отелло, — она нигде не показывалась и никого не принимала; де ла Шатр, в свою очередь, чтобы иметь возможность постоянно наблюдать за ветреницей, поселился напротив ее дома. Однажды ночью он увидел свет в ее окне. Очевидно, дело нечисто!.. Чтобы убедиться в подозрениях, ревнивец решает внезапно появиться в комнате изменницы, надеясь уличить ее. Он быстро оделся, но впопыхах вместо шляпы с такой силой нахлобучил на голову серебряный кувшин, что еле-еле освободился. Объяснения Нинон его не удовлетворили, и, мучимый ревностью, вернувшись домой, он серьезно захворал. Тронутая подобным выражением любви, красавица обрезала свои роскошные волосы и послала любовнику как доказательство ее желания принадлежать только ему. Эта жертва ускорила выздоровление маркиза, лихорадка прошла. Нинон поспешила к возлюбленному и провела наедине с ним целую неделю. Египтянка Родопа и фараон Амазис, ухитрившиеся когда-то устроить любовную ночь, продолжавшуюся двое с половиною суток, в сравнении с девицей де Ланкло и маркизом де ла Шатром кажутся детьми! Но, увы, ничто не вечно под луною. Маркиз, командовавший каким-то кавалерийским полком, неожиданно получил приказ выступить в Германию для соединения с войсками маршала Тюрення и, герцога Энгиенского. Необходимо ехать, бросив все, что любишь. Желая во что бы то ни стало удержать любовницу, ревнивец потребовал, чтобы она выдала ему вексель такого содержания: «Париж. Число, Год. Клянусь остаться верной маркизу Эрму де-ла-Шатру». Девица де Ланкло охотно подписала, и маркиз с более спокойной душой отправился на поле брани. Две недели спустя красавица стала любовницей графа де Миоссана. Но ее нельзя обвинять: слепой случай заставил Нинон, быть может, первый раз в жизни не сдержать своего слова.
По отъезде де ла Шатра девица де Ланкло не выходила из дома. Как-то ей доложили, что граф де Миоссан желает засвидетельствовать ей свое почтение. Нинон решилась принять его, предупредив, что при первом любовном слове без жалости прогонит молодого человека. Это произошло в августе; стоял душный вечер, который должен был неминуемо окончиться грозой. Нинон нервничала, но старалась улыбаться, при первом же ударе грома потеряла самообладание. Граф взялся за шляпу, однако куртизанка сама удержала его. Она боялась во время грозы остаться одна. Чтобы не видеть блеска молнии, красавица спустила все занавесы и прижалась к юноше, ища у него защиты от разыгравшейся грозы… Гроза прошла. Девица де Ланкло даже и не заметила ее, скрываясь в объятиях своего нового любовника. Совершенно успокоенная его ласками, она вдруг в середине ночи громко расхохоталась.
— Славный векселек у де ла Шатра!.. И Нинон рассказала де-Миоссану историю с векселем; граф передал этот анекдот своим друзьям, те своим, и скоро весь Париж повторял слова Нинон, обратившиеся позднее в поговорку при желании посмеяться над доверчивыми глупцами. Де ла Шатр, узнав обо всем, послал Нинон ее вексель с припиской: «Уплачено после банкротства».
В один прекрасный день граф д’Эстра, гуляя в «Coursla Reine» с аббатом д’Эффиа, братом несчастного Сен-Марса, увидели Нинон, и оба страстно влюбились в нее. И тот, и другой были одинаково молоды и красивы, и потому девица де Ланкло совершенно одинаково симпатизировала обоим, придумав великолепное средство, чтобы не сердить друзей: одного она ласкала днем, другого ночью. Результатом их сотрудничества явился младенец мужского пола. Так как каждый из любовников претендовал на почтенный титул отца, истина, тщательно скрываемая куртизанкой, открылась.
— Я не сомневаюсь, — сказала она, — что мой сын принадлежит одному из вас, но которому, и сама не знаю!..
Чтобы решить этот курьезный спор, любовники надумали довериться судьбе: кто на костях выкинет большее количество очков, тот и будет считаться отцом малютки. В присутствии родильницы бросили кости, и судьба улыбнулась графу д’Эстрэ. У него оказалось четырнадцать очков, тогда как у противника всего одиннадцать.
— Я тоже хочу быть отцом! — вопил раздосадованный аббат. — Нинон, вы должны дать мне другого сына!..
— Все, кроме этого, — рассмеялась куртизанка. — С меня довольно одного!..
Увы, она имела еще двоих детей, о которых скажем в свое время. Девица де Ланкло не отличалась материнскими чувствами, нельзя обладать всем, и справедливость требовала, чтобы она была за это наказана. Граф д’Эстрэ воспитал ребенка, получившего фамилию де ла Бюсьер. Он блестяще служил во флоте, дойдя до чина капитана. Как же относилась Нинон к своему сыну, не знавшему, впрочем, историю своего рождения? Раз в год она принимала его, как совершенно постороннего, играла на лютне, которые он считал долгом дарить ей при каждом визите, и, поболтав кой о чем, прощалась. Это были не мать и сын, а музыкантша и поставщик лютней.
Следующим любовником тридцатитрехлетней красавицы, после родов ставшей еще интереснее, был маркиз де Виларсо. Связь его с Нинон породила анекдот, которым воспользовался Мольер в своей «Графине Эскарбаньяс». Маркиз был женат на очень недалекой, но чрезвычайно ревнивой особе. Узнав, что ее супруг увлечен прославленной куртизанкой и бежал с ней из Парижа как раз в самый разгар Фронды, она рвала и метала, сильнее раздувая скандал, о котором и так всем было хорошо известно. Однажды на вечере маркиза пожелала представить гостям своего сына. Тринадцатилетний наследник фамилии появился в сопровождении наставника. Чтобы похвастать образованием своего отпрыска, мать предложила наставнику задать ему несколько вопросов по истории, что тот и сделал, обратившись к мальчику на латинском языке:
— Кто был преемником Беллуса, царя ассирийского?
— Нинус! — быстро ответил юный маркиз де Виларсо.
— Нинус!? — воскликнула не понимавшая латыни маркиза, которой всюду слышалось имя любовницы ее мужа. — Откровенно говоря, я не сочувствую, сударь, что вы осведомляете моего сына о безумии его отца!..
Тщетно наставник старался доказать, что Нинус и Нинон ничего не имеют между собой общего, маркиза не слушала его и наутро прогнала. Девица де Ланкло, узнав об этом, хохотала до слез, а затем послала несчастному наставнику, выгнанному на улицу, 500 ливров с запиской в четыре слова: «От Нинон за Нинуса».
Смерть Марьон де Лорм в 1650 году увеличила число посетителей салона девицы де Ланкло, между которыми оказалось немало знатных дам, как, например, г-жа де ла Сюз, де Кулайе, де Кастельно, де Гриньян, де Савинье, де ла Саблиер, де ла Ферте, де ла Файет и другие, не считавшие для себя позорным публично величать куртизанку своей подругой Двор и аристократия прислушивались к голосу Нинон, побаиваясь ее крылатых словечек, поражавших не в бровь, а прямо в глаз. Сам «король-солнце» находился под влиянием очаровательной женщины, с которой не был еще знаком и по поводу всевозможных придворных событий интересовался «А что сказала об этом Нинон?» Ее решение принималось безапелляционно, никому и в голову не приходило оспаривать его. Скажи Нинон, что солнце светит по ночам, и все согласились бы с этим. «У Нинон, — говорит Тушар-Лафос, — природные наклонности имели свои определенные часы. Когда двери ее спальни плотно запирались, она превращалась в куртизанку с пылкими страстями, горячими, неудержимыми, с бредом, перерождавшим ее язык до кощунства; в другое время современная Аспазия, прикрыв стыдливой рукой убежище человеческой слабости, являлась в обществе во всем блеске остроумия, с тонкими эпиграммами и смелыми рассуждениями». Куртизанка и философ — это были два совершенно разных характера, соединенных в одном существе.
Теперь мы переходим к самой интересной эпохе жизни девицы Ланкло, когда в ней впервые заговорило сердце, и любовь, которую она отрицала, доказала свою силу, к несчастью, прервав сладкие грезы почти при самом их зарождении.
Около 1653 года Нинон, уже несколько месяцев принадлежавшая маркизу де Жюрсэю, недавно овдовевшему, человеку вполне порядочному и очень богатому, почувствовала себя беременной. Снова стать матерью не особенно улыбалось куртизанке, зато ее любовник был в восторге. Он окружил ее нежнейшими заботами, чтобы предоставить женщине, которая даст ему ребенка, необходимые удобства, увез красавицу из Парижа, слишком шумного и беспокойного, в свое провинциальное поместье. В течение пяти месяцев Нинон пришлось прожить там в совершенном одиночестве, так как маркиз по делам службы должен был на время расстаться с предметом своей нежнейшей страсти. Как-то утром, гуляя по роскошному парку, Нинон нашла на дерновой скамье, стоящей под густым деревом, небольшой томик «Идиллий Феокрита», очевидно, кем-то забытый. Не видя никого вокруг, красавица раскрыла книжку и невольно углубилась в чтение. Поэт описывал праздник весны в счастливой Аркадии. Дойдя до того места, где пастушки, с цветочными венками на головах, танцевали вокруг статуи Амура, Нинон, очарованная прелестной картиной, нарисованной Феокритом, громко воскликнула:
— О, как вы были красивы, юные пастушки!..
— Но не так, как вы, клянусь Венерой!.. — послышалось в ответ.
Нинон оглянулась. Близ нее стоял, скромно улыбаясь, молодой человек, которому, наверно, позавидовал бы Адонис. Книжка принадлежала ему. Куртизанка извинилась, что без его разрешения завладела ею, но незнакомец очень любезно предоставил «Идиллии» в распоряжение Нинон. Поговорив немного, она разрешила юноше, назвавшемуся Аристом, проводить ее до замка. Эта встреча произвела сильное впечатление на любовницу маркиза Жерсэя; что-то новое, совершенно неизведанное шевельнулось в ее сердце. Что это было, девица де Ланкло и сама не могла отдать отчета, но мысль об Аристе преследовала ее целый день. На следующее утро, почти машинально, она отправилась к дерновой скамье. Молодой человек ждал ее. Как и вчера, они гуляли, болтали обо всем, что приходило в голову, и на этот раз Аристу было разрешено проводить Нинон уже до дверей ее жилища. Но когда, прощаясь, юноша хотел поцеловать прекрасную ручку незнакомки, девица де Ланкло не сказала своего имени — она почему-то не захотела допустить этого. Однако, увидев, в какое отчаяние пришел Арист, Нинон сжалилась, почувствовав на своей руке точно прикосновение раскаленного железа. После нескольких свиданий куртизанка начала скучать в отсутствие красивого юноши. Она его любила, сомнений быть не могло, любила первой искренней любовью, как когда-то Марион де Лорм Сен-Марса, и, как нарочно, в такое время, когда не имела права любить. Как иной раз судьба зло шутит над людьми! Ни Нинон, ни Арист не заикнулись даже друг другу о волновавших их чувствах, храня в глубоких тайниках своих сердец любовь, точно боясь обнаружить ее. Мало-помалу прогулки стали утомлять куртизанку, готовившуюся стать матерью, почему она разрешила молодому человеку, не имевшему никаких знакомств, посещать ее. Они проводили время, перечитывая поэтов, играли на лютне, пели или молча созерцали природу, поглощенные собственными мыслями, счастливые находиться так близко один от другого. Арист, считая Нинон супругой маркиза Жерсэя, относился к ней с глубоким почтением. Но вот в один прекрасный день, когда они сидели вдвоем, вернулся маркиз. Взглянув на обоих, он сразу понял, в чем дело. Не желая, однако, разыгрывать роль ревнивца, он сделал вид, что ничего не замечает, а по уходе Ариста предложил любовнице, вероятно, очень соскучившейся по столице, вернуться в Париж. Нинон безропотно согласилась. На следующий же день она уехала, не успев даже предупредить красивого юношу. Расстаться таким образом с человеком, впервые затронувшим ее холодное сердце, она не могла и потому в ту же ночь, пользуясь отсутствием маркиза, полетела обратно. Увы, ей никто не мог дать ни малейших указаний: с ее отъезда Арист точно в воду канул. Нинон, огорченная, вернулась в Париж, влюбленная, как никогда. Спустя несколько дней по прибытии в улицу Турнелль, когда куртизанка сидела, мечтая о прогулках с Аристом, он сам неожиданно предстал перед нею.
— Сударыня, — сказал он ей печальным голосом, — я позволил себе явиться, чтобы поблагодарить за то счастье, которое вы мне дали, и попрощаться с вами навсегда…
И с этими словами Арист быстро вышел. Взволнованная Нинон хотела бежать, остановить его, но силы ей изменили: она потеряла сознание. Вечером ей подали следующую записку: «Сударыня, до сих пор я не знал вашего настоящего имени; узнав его, все мои надежды рухнули. Я мечтал о вечной любви, чтобы безраздельно обладать вами, но это невозможно для прекрасной Нинон. Прощайте, забудьте меня, если уже не забыли. Вы никогда не узнаете моего имени и никогда больше не увидите. Арист». Нинон поставила на ноги всех своих людей, чтобы отыскать молодого человека, но все оказалось тщетно: он бесследно исчез. Подозревают, что это был какой-нибудь испанский или итальянский вельможа, бежавший на родину в отчаянии от разрушения его надежд. Всю жизнь Нинон вспоминала его и часто, перечитывая его последнюю записку, отирала слезы. Она оплакивала свою любовь, такую чистую и такую короткую, открывшую ей новый мир, о котором она до сих пор, несмотря на весь свой ум, не имела никакого понятия. Вскоре после этого куртизанка разрешилась от бремени мальчиком. Маркиз де Жерсэй тотчас же увез ребенка к себе, против чего мать не возражала, и воспитал его вдали от нее. Позднее мы встретимся с ним, чтобы рассказать о его трагической кончине.
Известный Сент-Эвремон недолго пользовался милостями Нинон, но навсегда остался ее другом. Он давал тон всем парижским кутилам, и девица де Ланкло, эпикурьянка, казалось, могла быть довольна таким обожателем, но… но Сент-Эвремон был очень некрасив и, кроме этого природного недостатка, отличался возмутительной нечистоплотностью. Рассказывают, что однажды, когда он обедал с Нинон, пошел сильный дождь.
— Ах, какой ливень!.. — вскричала красавица. — Друг мой, — обратилась она к Сент-Эвремону, — вы бы вышли прогуляться… дождь по крайней мере вымыл бы ваши руки. Сент-Эвремон обожал собак и имел их целую дюжину; они обедали за одним с ним столом и даже спали на его постели. Как то он позволил себе войти в спальню Нинон с одной из своих собак, которая и послужила причиной разрыва. Любовники стали друзьями, и Сент-Эвремон, живя в изгнании в Англии, до самой смерти переписывался с девицей де Ланкло, считая ее умнейшей женщиной целой Франции.
Когда в 1656 году королева шведская Христина приехала в Париж, она не сочла для себя унизительным сделать визит Нинон. Очарованная красотой и остроумием сорокалетней куртизанки, она употребляла всевозможные усилия, чтобы увезти ее в Рим, и, уезжая, утверждала, что «в целом-мире не знает ни одной женщины, которая бы нравилась ей больше Нинон».
Непостоянный, как и девица де Ланкло, герцог де ла Рошфуко недолго был любовником красавицы, быстро встав в ряды ее самых преданных друзей. Его сменил некий Гурвилль, состоявший на службе у великого Кондэ, которому оказал важные услуги во время беспорядков Фронды, принужденный вместе с принцем покинуть пределы отечества, чтобы спастись от мстительности двуличного кардинала Мазарини. Накануне отъезда он вручил Нинон 20000 экю с просьбой сохранить их до его возвращения так же, как и ее расположение. Такую же сумму Гурвилль несколькими часами раньше отдал на сохранение одному из своих друзей, настоятелю монастыря, человеку, пользовавшемуся репутацией святого. По заключении «Пиренейского мира», когда изгнанники получили возможность вернуться на родину, Гурвилль прежде всего поспешил к настоятелю, чтобы взять свои деньги, в которых очень нуждался. Каково же было его удивление, когда «святой человек» отказался вернуть их.
— Я ничего от вас не получал, — твердил монах, — вы мне ничего не передавали, следовательно, мне нечего вам возвращать…
Несчастный Гурвилль, получив такой «неожиданный реприманд», решил, что любовница, в его отсутствие нашедшая себе другого обожателя, вероятно, поступит не лучше, а потому даже не пошел к ней. Но Нинон, узнав, что он в Париже, немедленно послала за ним.
— К вашему несчастию, мой друг… — встретила она его такими словами.
Обманутый настоятелем Гурвилль был убежден, что она расскажет какую-нибудь запутанную историю о его деньгах, чтобы не возвращать их. Ничуть не бывало. Она объяснила, что по пословице: «С глаз долой — из памяти вон», он потерял свое место в ее сердце, что же касается 20 000 экю, то, слава Богу, память относительно этого не изменила ей. И она предложила ему взять деньги из той же самой шкатулки, в которую он сам когда-то их положил.
— Если любовница изменила вам, — сказала Нинон в заключение, — вы приобрели друга. Одно стоит другого, поверьте мне…
Восхищенный Гурвилль немедленно же рассказал повсюду о поступке Нинон, которую прозвали «прекрасной хранительницей шкатулки». Услышав как-то это прозвище, куртизанка пожала плечами.
— Вот много шуму из пустяков, — сказала она. — Сколько похвал за самый естественный поступок!.. Неужели на свете так мало честных людей?..
В 1664 году в салоне девицы де Ланкло Мольер в первый раз прочел своего «Тартюфа», вызвав горячие рукоплескания. Нечего говорить, что Нинон, бывшая всю жизнь отчаянным врагом ханжества и лицемерия обоих полов, аплодировала громче всех, в каждой сцене встречая собственные рассуждения, превосходно схваченные гениальным комедиантом. Что личность Нинон производила огромное впечатление на Мольера, видно из того, что он часто выводил ее в своих пьесах. Очаровательная Селимена в «Мизантропе» не кто иная, как «царица куртизанок».
Сын маркиза де Севинье пошел по стопам папаши и спустя 24 года после него был у ног Нинон, которой шел уже 51-й год. Его мать, знаменитая маркиза де Севинье, благодаря которой получили известность ровно ничем не знаменитые муж и сын, очень часто в шутку величала любовницу сына «своей невесткой», будучи на десять лет младше ее.
Когда Боссюэ настойчиво требовал, чтобы король, все еще находившийся под влиянием маркизы Монтеспан, покончил, наконец, свои сношения с фавориткой, повторяя пророчества Исайи, а Расин поил всех амброзией своей поэзии, воспевая нерешительность Людовика XIV, когда маркиза де Севинье не рисковала открыто смеяться над этим, ла Брюйер дерзал показывать истину, покрытую густым флером, а Мольер старался своей веселостью оживить двор, точно готовившийся к похоронам, во всей Франции нашелся только один благородный человек, осмелившийся громко порицать длинную и лицемерную канитель: это была Нинон де Ланкло. Король, боявшийся стрел, всегда попадавших прямо в цель, быстро уступил и расстался с фавориткой. Странное время!.. Нинон была совестью Людовика XIV, куртизанка пугала монарха более, чем общественное мнение!..
Несмотря на то, что девице де Ланкло перевалило уже за полстолетия, она, как и в дни своей молодости, продолжала очаровывать окружающих. В 1669 году, когда ей было 53 года, она сошлась с молодым, красивым и изящным графом Фьеско из известной генуэзской фамилии. Разница лет, по-видимому, не играла здесь никакой роли, так как любовники обожали друг друга. Самым оригинальным в этой связи был ее конец. Однажды, после самой очаровательной ночи, граф прислал Нинон записку: «Дружок! Не находите ли вы, что достаточно насладились любовью и что пора прекратить нашу связь. Вы по натуре непостоянны, я по природе горд. Вы, вероятно, скоро утешитесь, потеряв меня, и мой поступок не покажется мне слишком жестоким. Вы согласны, не правда ли? Прощайте!». Куртизанка сидела у туалета, когда ей подали эту записку. Она побледнела, а затем обрезав длинный локон с головы, послала его вместо ответа. Спустя несколько минут граф Фьеско снова был у ее ног. Следующая ночь была еще восхитительнее. Чтобы украсить ее, Нинон-волшебница придумывала все новые и новые очарования. Граф был прикован цепью, казавшейся ему легче цветочной гирлянды. Но когда он, опьяненный ласками красавицы, вернулся домой, слуга девицы де Ланкло вручил ему записку. «Дружок! Вы знаете, что я по натуре непостоянна, но вы не знали, что я так же горда, как и вы. Я не собиралась расставаться с вами, вы сами навели меня на эту мысль. Тем хуже для вас. Вы, вероятно, не скоро утешитесь, потеряв меня, и это послужит мне утешением. Прощайте.» Граф Фьеско, скрывая досаду, немедленно разделил присланный накануне локон: одну половину оставил у себя, а другую послал Нинон: «Спасибо за урок, — писал он ей. — Предполагая, что локон может пригодиться и для моего преемника, я счастлив дать вам возможность не обрезать снова роскошных волос. Для меня это не лишение: локон был очень густой».
Омальский аббат Шолье, до 80-ти лет обожавший хорошее вино и красивых женщин, также пользовался расположением Нинон. Но этот «современный Анакреон», как называл его Вольтер, был учеником Шапеля, остроумного поэта, имевшего обыкновение постоянно быть пьяным. Шолье сделал глупость, представив куртизанке, презиравшей пьяниц, своего учителя, который вздумал за ней ухаживать. Это возмутило девицу де Ланкло, и она, не долго думая, прогнала обоих.
В 55 лет Нинон суждено было в третий раз стать матерью. На этот раз она родила дочку, умершую вскоре после рождения. Но девочка была до такой степени красива, что виновник ее дней, — имя которого неизвестно, но, во всяком случае, лицо высокопоставленное, — приказал набальзамировать маленький трупик и под стеклянным колпаком поставил его в своем кабинете.
Зимой в 1671 году Нинон, гуляя в Тюльери, встретила своего давнишнего обожателя маркиза де Жерсэя в сопровождении молодого человека, наружность которого поразила ее. Какое-то странное, немножко жуткое чувство сжало ее сердце, точно она вспомнила что-то давно забытое. Она не ошиблась. Красивый юноша, называвшийся Альбертом де Вилье, был ее сын от маркиза де Жерсэя. Альберт не знал тайны своего рождения, считая своего воспитателя дядей. Нинон заговорила с ним и, с разрешения маркиза, пригласила Альберта как-нибудь навестить ее, не предполагая печальных последствий, которые вызовет это посещение. Несмотря на то, что Нинон шел уже 56-й год, по наружности ей нельзя было дать этих лет. Хорошо принятый в улице Турнель, Альберт де Вилье участил свои визиты, влюбившись, как Эдип в Иокасту. Нинон сразу поняла чувства молодого человека, но, по свойственному легкомыслию, совершила непоправимую ошибку, не убив в его сердце преступной страсти. Любовь мальчика забавляла ее. Однажды Альберт, не будучи долее в силах скрываться, признался ей в своей любви. Нинон ничего больше не оставалось, как открыть, что она его мать. Этот сюрприз так подействовал на влюбленного, что, убежав в сад, несчастный покончил с собой. Дурная мать искренно оплакала своего сына и в течение некоторого времени вела себя скромно, но нет на свете такого горя, которое не забывалось бы!
Граф Шуазель, впоследствии маршал Франции, стал ухаживать за Нинон, когда ей минуло 60 лет. В это время она была еще такая свежая, молодая, что Шаузель безумно влюбился. Быть может, потому, что он был на 20 лет моложе предмета своей страсти, вместе с любовью он питал к красавице и глубочайшее уважение. Прошло полтора месяца, а дело ни на шаг не подвинулось вперед. Нинон не привыкла, чтобы ее так долго уважали, и старалась сама навести застенчивого поклонника на прямую дорогу, то являясь перед ним в изящном неглиже, то, лежа в постели, заставляя его искать муху или комара, забравшихся к ней под рубашку. Ничто не помогало. В то время в «Опере» особенным успехом пользовался танцовщик Пекур, великолепно сложенный, молодой и очень красивый малый. По принятому обычаю, он появлялся на сцене в черной бархатной полумаске, но те, кто видел его без нее, находили лицо танцора очень приятным. Каждый вечер он получал массу любовных посланий и приглашений на свиданья, но принужден был отказывать большинству, так как танцор, желающий сохранить ноги, должен сдерживать порывы сердца. Однажды Пекур, распечатывая в уборной ежедневную корреспонденцию, покраснел от удовольствия. Одна из записок гласила: «Вы танцуете великолепно, говорят, что вы так же умеете любить. Мне бы хотелось убедиться в этом. Приходите завтра ко мне. Нинон де Ланкло». Пекур не нашел возможным отказать прославленной красавице и доказал ей, что слухи о его способностях ничуть не преувеличены. В течение нескольких дней граф Шаузель замечал, что девица де Ланкло резко переменила с ним обращение. Желая узнать причину, он как-то утром зашел к ней и у дверей спальни столкнулся с Пекуром. Будущий маршал и танцор смерили друг друга глазами.
— Что вы там делали? — спросил граф.
— Командовал корпусом, — сострил танцор, — с которым вы не сумели поладить.
Намек был слишком ясен, и граф Шуазель благородно ретировался. В 1686 году в Париж приехал молодой барон Сигизмунд Банье, сын шведского генерала. Граф Шарлеваль, его двоюродный брат, один из отвергнутых поклонников неувядаемой красавицы, предложил познакомить его с нею. Барон, еще в детстве слышавший о девице де Ланкло, решив, что 70-летняя женщина вряд ли может представить собою какой-либо интерес, отказался. Но граф настаивал, и швед скрепя сердце согласился, поддержав пари, что если бы даже Нинон и обратила на него внимание, он останется совершенно равнодушным к ее прелестям. Однако, едва успев познакомиться с куртизанкой, барон Банье сознался, что он глупец. Он часто посещал ее салон, не отрывая глаз от старухи, которая была и молода, и красива. Но коварный граф Шарлеваль выдал своего кузена, и куртизанка решила его наказать.
— Да, да, — подтвердил граф, — поступите с ним так же, как и со мной. Покажите ему рай, но не впускайте туда.
Наказание показалось шведу очень приятным, так как Нинон захотела заставить его разубедиться в высказанных предположениях относительно ее старости. Когда в полночь он выходил из домика улицы Турнелль, то готов был поклясться, что Нинон не более 18-ти лет. Молодой человек поделился своим счастьем с кузеном, который вызвал его на дуэль и убил. За счастье длившееся всего четыре часа, было заплачено слишком дорогою ценою. Куртизанка горько упрекала себя, что не сумела помешать трагической развязке.
Последним любовником Нинон был аббат Жедуаэн, восьмидесятидевятилетний, но весьма еще крепкий мужчина. Столетние голубки ворковали в честь Купидона вместо того, чтобы подумать о визите жестокой Атропос. Куртизанка целый месяц томила влюбленного и отдалась ему в тот день, когда ей стукнуло восемьдесят лет. Целый год длилась эта связь, но ревность аббата заставила Нинон расстаться с ним.
Что в высшем свете не смотрели на Нинон исключительно как на куртизанку, видно из того, что самая знатная дама великого века, стоявшая на страже нравственности, которой была поручена старость Людовика XIV, — маркиза Ментэнон, подруга и протеже Нинон в то время, когда еще носила скромное имя г-жи Скаррон, — предложила представить ее ко двору, где она найдет необходимые удобства, требуемые ее летами. Но Нинон вспомнила «Тартюфа» и своего покойного друга Мольера и отказалась, предпочитая свободу и свой маленький домик величию Версаля.
— При дворе надо быть двуличной, — говорила она, — и иметь раздвоенный язык, а мне поздно уже учиться лицемерию!..
Наконец и «король-солнце» пожелал увидеть это чудо своего века, и однажды Нинон, по просьбе тайной супруги монарха Франции, выстояла обедню в придворной церкви. Людовик XIV долго ее рассматривал и выразил сожалению, что эта женщина-феномен отказалась украсить его двор отблеском своей иронии и веселости.
Умея угадывать таланты по первому с ними знакомству, Нинон за год до смерти познакомилась с десятилетним мальчиком, по имени Аруэ, начинающим поэтом, которому впоследствии суждено было прославиться под псевдонимом Вольтера, и по завещанию оставила ему две тысячи франков на покупку книг. Вольтер навсегда сохранил самые теплые воспоминания о женщине, которую не называл иначе, как «моя красивая тетя».
Нинон умерла 17 октября 1706 года, девяноста лет, в своем маленьком домике — в улице Турнель. Рассказывают, что, умирая в полном сознании, она сказала: «Если бы я знала, что все это так кончится, я бы повесилась». Аббат Шатонеф составил для своей подруги следующую эпитафию:
Все убивает смерть своим холодным взором;
Нинон, что целый век беспечно прожила,
Скончалась только что и в вечность отошла,
Покрыв прекрасный пол и славой, и позором.
В желаниях своих границ не признавая,
Стремяся к наслажденьям всей душой,
Для дружбы преданность и верность сохраняя,
Любовь считая лишь забавою пустой,
Распутство согласив с величьем гордой Геры,
Она сумела нам наглядно показать,
Как могут в существе одном торжествовать
Минервы строгий ум и прелести Венеры.
Источник текста: Иванов, Л. Л. Замечательные женщины с древнейших времен до наших дней: Критико-биографические очерки / Л. Л. Иванов. — СПб.: тип. П. Ф. Пантелеева, 1906.