НИКОЛАЙ ВАСИЛЬЕВИЧ КАЛАЧОВ
правитьНет доброго, честного, милого человека, на котором отдыхало наше сердце. Пусто место его, и взор наш возвращается к нему со слезою. Вечная ему память — со многими, многими, кого мы любили и оплакали!
Но в числе многих, оплаканных нами, Николай Васильевич нам особенно дорог. Кого из нас он болезненно затронул, кого смутил, на кого произвел раздражительное впечатление? — Напротив того, все, кто подходил к нему, видели на лице его приветливую улыбку, слышали от него одушевленное слово, горевшее любовью к науке и во многих зажигавшее тот же огонь.
Это был человек науки по преимуществу, не потому, чтобы он превосходил ученостью многих ученых, и не потому даже, что трудолюбие его было безгранично, — но потому, что он истинно любил науку, любил чистою, бескорыстною, священною любовью.
При том это была не та платоническая любовь, какою одержимы иные ученые, витающие в отвлеченных сферах мышления, отрешенного от действительной жизни. Для Калачова — наука его дышала жизнью и была нераздельна с землею, по которой ходил он, с народом, к которому он принадлежал, с тем чувством гражданина земли своей, которое понимает явления минувшей жизни в живой, непрерывной связи с бытом настоящего времени.
От того и полюбил он эту науку, что с малых лет привык вдумываться в памятники и следы прошедшего и в них искать исторической связи с настоящею жизнью. Он шел не тем путем, каким идут иные молодые ученые, воспринимая из той или другой английской или немецкой книги первые впечатления и понятия о зарождении, развитии и достоинстве нравов и учреждений. Калачов, сын земли своей, обратил прежде всего свою пытливость на то, что привлекало взгляд его около него, на родной почве, в родной истории. Будучи еще ребенком, потом юным студентом Московского Университета, он с жадностью погружался в чтение летописей, старинных актов, — он ходил по старым монастырям и разыскивал надгробные камни на старых полуразрушенных кладбищах; изучал старые свитки в архивах. Здесь-то с юных лет он воспитал в себе и остроту смысла, драгоценную для исторического исследователя, и ту добросовестность в работе, которая не опускает ни одной черты в исследовании предмета и не позволяет себе скачков в выводе и мечтательных обобщений.
Труды его известны всем. Трудно и перечислить, чем ему обязана наука русской истории и археологии. Но еще ценнее то драгоценное свойство, что, работая сам, он постоянно думал и заботился о привлечении других к той же работе, о возбуждении новых сил в своей науке, об оживлении интереса к ней во всех, кто подходил к труду его, особенно в молодых людях. Имя учеников его — легион, и многие ему обязаны пробуждением мысли, направившей на истинный путь всю научную их деятельность.
Огонь, горевший в нем, не переставал гореть живым и ясным пламенем. Многие видали его усталым в обыкновенном разговоре, но когда речь касалась предмета науки его, он мгновенно оживлялся, и едва ли кто замечал в нем вялость мысли и ощущений в подобные минуты.
Первые его работы — Исследование о Русской Правде, О сошном письме, О писцовых книгах — совершались и получили известность сначала в тесном кругу ученых. Это было в 40-х годах. Но в душе его жила потребность возбуждать движение мысли в других, около себя; он взялся за академическую деятельность в аудиториях Московского Университета; а потом, когда стали возникать в русском обществе новые вопросы жизни и деятельности, он ловил эти вопросы с жадностью, вводя их в сферу своего исторического исследования. В 50-х годах он предпринял с этой целью единственное в своем роде издание Архива исторических и практических сведений о России, и вскоре, увлекшись вопросами юридической практики, назревавшими у нас перед введением судебной реформы, начал издание Юридического Вестника. Затем, в звании директора Московского Архива Министерства юстиции, став хозяином массы драгоценных исторических материалов, он стал вносить в нее свет и порядок трудами новых, молодых деятелей. Трудно взвесить добро, которое сделал он, отыскивая людей, жаждавших поля для работы: он ставил их на труд, он возбуждал в них живой интерес к делу, руководил первые неопытные шаги их и успевал воспитать в них дельных работников и ученых для исторической науки. Голова его работала непрестанно, и работала всегда заодно с сердцем; новые планы, один за другим, возникали в уме его и все были направлены к одной цели — к возбуждению новой жизни там, где ее не было, к поощрению таланта и добросовестного труда, в ком бы и то и другое ни встречалось, к вызову новых сил, новых работников на поле науки. Создание его — Археологический Институт служит живым памятником этой его деятельности. Не было в нем и следа мелкой зависти и мелкого тщеславия, — пороков, которые, на беду, так часто соединяются с талантом и знанием; не было у него тайной склонности приближать к себе и выставлять около себя ничтожных людей, чтоб самому не утратить возле них своего блеска или величия… Эти свойства и наклонности были чужды благородной душе Николая Васильевича: он радовался — детскою радостью — всякому успеху в учениках своих и заботился всего более о том, чтоб выставить заслугу и значение каждого труда, совершенного под его руководством.
В своем деле умел он распознавать и отыскивать людей и привлекать их к себе; умел, потому что Бог дал ему свойство простоты душевной, пособляющей входить в прямое и искреннее общение с людьми, помимо чиновничьего величия, помимо бумаги и начальственного обращения. Эта простота дала ему возможность и в звании сенатора, и в знатном чине, сохранить невинность мысли и чувства, и под шитым мундиром соблюсти благожелательное, веселое и бодрое расположение, свойственное доброй молодости и доброму студенчеству прежних времен.
С простотою соединялась в нем доброта душевная, с жалостью к нужде и с заботою о помощи в нужде. Многие простые люди сохраняют в душе своей трогательные черты этой доброты, им улыбавшейся. Иногда дороже самого дела — для простой души — сердечное движение другой души, ощутившей чужое горе и чужую нужду. Однажды в Москве, на утренней прогулке, встречали люди убогую похоронную процессию — деревянный гроб в самой бедной обстановке, — и за гробом, в числе немногих бедняков, шедшего Николая Васильевича. Это он провожал тело бедного старика-труженика, столоначальника в своем Архиве…
С простотою в русской душе его соединялось и свойство каждой истинно русской души — благочестие, исполненное веры. Он родился в доброй, коренной русской семье, твердо хранившей добрые заветы и обычаи старины. Цело и до сих пор стоит родное гнездо его в Москве, в Хлебном переулке, в приходе Симеона Столпника; там почтенная мать его — одна из доблестных матерей и хозяек русской семьи вложила в его душу — навсегда — веру, любовь к церкви и благочестивое чувство. Тут еще доныне старые прихожане помнят под сводами старинного храма фигуру студента Калачова. И не изменился он с тех пор, храня до последних дней своих живую веру и привязанность к храму Божию. Веруем, что добрая душа его, столько потрудившаяся здесь, на земле, обрела себе вечный покой у Бога… Вечная ему память!