Гольдберг И. Г.
правитьНиколай-креститель
правитьИсточник: // Гольдберг И. Г. Избранные произведения.- М., 1972.- С. 39-44.
I
правитьКак только приплыли купеческие шитики с товаром к низовым тунгусам, вместе с другими пришел и Юхарца с дочерью Чупалой. Старики древние — обоим лет полтораста будет. Лица сморщенные, темные, рты беззубые, глаза выцвели.
Зашел старый на шиток, робко вслед за ним и Чупала. Низко кланяются, часто встряхивают седые головы, гнут разбитые спины.
— Хозяин… Миколай Гаврильич? — окрикивает старый приехавшего купца.
— А! За покруту принес? — оборачивается тот, и слабое подобие улыбки скользит по скуластому, опухшему лицу.- Давай, давай…
— Покрута… это как же, Гаврильич! Покруту надо, надо! — торопливо говорит Юхарца, а в голосе его дребезжащем и в глазах мигающих трепещет беспокойство, какое-то недосказанное желание.
Но не слушает его Николай Гаврилыч, не замечает стариковского замешательства. Берет он белку из рук Чупалы, быстро считает ее, привычным движением отбрасывает в темную груду белок. Некогда ему. Долги собирает с тунгусов.
Знает это старый. Конечно, не надо мешать. Молча сходит с шитика, идет по берегу, садится на молодую травку и закуривает. Рядом с ним садится и Чупала. Тоже развязывает кисет. Тоже курит. Молча сидят оба и ждут. О чем-то думают, выпуская из беззубых ртов сизый дым. Щурят глаза, сплевывают, слюняво сосут трубки…
А Николай Гаврилович вместе с приказчиком Ларионом набивает белкой большие кули, зашивает их и складывает под брезенты.
Разошлись по берегу тунгусы, унесли с собою все, что нужно было, пьют где-то водку, поют однообразные песни и громко, с визгом ругаются матерными словами.
Снова подходит к шитику старый с дочерью. Нерешительно останавливаются перед Николаем Гаврилычем.
— Хозяин!.. Миколай Гаврильич! — говорит он опять.- Маленький деля говорить хочу…
Смеются Николай Гаврилыч с приказчиком: дело! Какое дело у старика такого? Промышленник он уже теперь плохой, сам ничего не добудет, за покруту и то сородичи насобирают. Какое дело?
Тихо подтверждает и Чупала:
— Деля сказать надо… деля! Тогда перестает смеяться хозяин.
Важно выпячивает он нижнюю губу, грудь вперед выставляет.
— Говори дело-то! Да толком.
Обрадованно торопится старый сказать. Путает привычные тунгусские слова с тяжелыми русскими, заикается, брызжет слюной:
— Шаманство мало-мало другой надо… Оксари вам хочу… Микола-годник… Мой шаманство совсем худой, совсем ничего не может… Твой ая-какун… всегда может…- Кончил старик. Все, что надо было, сказал, и нет больше слов.
Лицо Николая Гаврилыча раскрывается в широкую улыбку. Нос вздрагивает — так хочется без удержу расхохотаться; кривится и Ларион, веселым смехом зажигаются его глаза. Но оба сдерживаются. Гладит рукою подбородок свой Николай Гаврилыч, вздымает глаза к небу.
— Да-а, — тянет он, — что правда, то правда. Николай-то угодник почище твоего шамана будет… Это верно… Да, понадежнее!..
Радостно кивают старые головы: ах, верно! Ах, верно говорит Гаврильич!..
— Только совсем ли ты готов принять таинство крещения? — медленно и веско продолжает Николай Гаврилыч.- Приготовился ли ты, старик?
Никнут головами и Юхарца и Чупала.
Запинаясь, отвечает старый:
— Будто готовился хозяин… Мало-мало белка есть. Бунта два будет, а то и больше…
Горят и переливаются искорки в глазах купца и приказчика. Уже не смех ползет по лицам их. Щурятся веки, и губы складываются, точно глотают.
— Ага! — удовлетворенно мотает головой Николай Гаврилыч.- Что же, креститься можно. Вполне даже можно.
Радостной надеждой оживает лицо старика. Придвигается он ближе к купцу, дышит на него запекшимся ртом.
— Крести, Гаврильич, ах! Крести, пожалста!..
И точно заученное, упорно заученное тянет за ним Чупала:
— Крести, пожалста… Крести…
…Желтые старые тела. Сбежалась и отвисает ненужными складками иссохшая кожа на выступивших угловатых костях. Зябнут старые тела в холодной весенней воде. Но покорно склонились головы. Глаза глядятся в зыбкую воду и следят за изломленными чьими-то лицами там, внизу.
Над нагими, погрузившимися в воду стариками на самом краю берега стоит Николай Гаврилыч и читает «Отче наш». Рядом — приказчик Ларион с зажженной стеариновой свечкой в руках испуганно крестится и шепчет беззвучно молитву. А немного в стороне маленькая кучка пьяных тунгусов. Глядят они на стариков, на Лариона, и в их глазах отражаются отсветы стеариновой свечи, трепетные отсветы…
Кончил Николай Гаврилыч молитву.
— Вот, кончено! Выходи, — коротко командует он.
Покорно выходят старые на берег, отряхиваются, жмутся, дрожат. Но спохватился Николай Гаврилыч: он забыл что-то. — Годите!.. Имена-то вам другие нужно дать…- Задумывается он ненадолго. Толстые морщины силятся удержаться на лоснящемся лбу.- Ну вот… ты теперь будешь Псоем, а ты Неонилла…
Подходит приказчик Ларион, подает два медных крестика… Ласково обхватывают гарусные гайтаны старые жилистые шеи. Одеваются старые. Меж собой о чем-то говорят. Оправляют на груди холодящие тело кресты.
Отдали белку Николаю Гаврилычу. За крещение. Смотрят, учатся, как нужно крестное знамение творить. Непослушные пальцы неуклюже складываются в щепоть. Рука прыгает по лбу, по плечам, по животу…
…Отъезжая с шитиком обратно домой, Ларион конфузливо говорит хозяину:
— Как бы, Миколай Гаврилыч, тово… греха не вышло от духовенства?..
Долгим взглядом окинул его хозяин с ног до головы, взглядом, в котором отчетливо, без слов начертано: «Молод, несмышленыш!..»
II
правитьРевет и трещит осенняя гроза. Носится буйно грозовой ветер по тайге. Мгновенным пожаром зажигает молния лес. Шумит крупный дождь, бьет о бересту чума, ручьями скатываясь на землю. И жадно впитывается ею, еще не согретой, еще помнящей пленение зимней стужи.
Против Юхарцы в полутемном чуме сидит Николай-тунгус. Молчит старый и слушает долгую речь молодого. Голову опустил старый: точно учит его Николай-тунгус, молодой Николай.
— Обманул, обманул Гаврильич!.. Как же. Крестить разве так нужно? Эхе-хе… Попа нужно — шамана русского: шамаск на нем весь золотой — так и горит… Волосы долгие, крест большой в руках, укладня больше будет, тоже блестит… Песни петь должен поп-то долго-долго… Вот как!.. Тогда хорошо… А Миколай Гаврильич обманул… совсем обманул!
Складываются в старой голове громкие слова, в понятную мысль складываются: «Верно, обманул, обманул».
— Мазать голову нужно…- не останавливается Николай-тунгус.- Пахнет хорошо, чем мажут-то… Вот как!.. Чашкой медной на цепочках качать во все стороны: и на солнце, и позадь себя, и по обе руки… Огонь жечь в чашке да серу вкусную сыпать на него… Вот как… вот креститься нужно как!..
Горит ярче, все ярче горит обидная мысль: «Обманул, совсем обманул!»
И в темном углу чума, за инмоками [сумками] и патакуями, за оленьей постелью копошится Чупала и тянет плаксиво:
— Обманул!..
Свернулся на постели старый Юхарца, голову от огня отвернул в темноту. Слышит он вздохи Чупалы и кипит злобой. Болью и обидой ударил по сердцу обман Гаврильича. Болью и обидой. И белки даром пропали, и к русскому богу не перешел…
Слышит грохот и вой грозы. И не знает старый, кто это гневается, —
шаманские духи или русский бог, Микола-угодник? И за что гневается?.. И не знает старый, кто огонь сверкающий посылает сверху, чтоб покарать старую голову?.. Страх заползает в потревоженную душу.
Чего бояться? Разве впервые гроза весной приходит? Разве погас огонь и нет вокруг покатых стен чума?.. Но непонятный страх вползает в душу.
И в отчаянии пытается старый Юхарца вспомнить шаманские заклинания, пугающие злобных духов… И в отчаянии силится он пальцы сложить в щепоть, чтобы оградить себя от страха крестом. И неумело крестится старый иссохшей, трясущейся рукой…
Свернулся Юхарца в комок… А старые кости плохо гнутся. Весь обвеян он страхом. Большим страхом. Большой обидой…
III
правитьПоит водкой Николай Гаврилыч отца Митрофана. Каждый год так заведено — попа угощать. Уже много выпили оба. Красные глаза осоловели.
Вдруг хохочет Николай Гаврилыч. Вспомнил что-то. Смешное, должно быть.
— Бать, а бать!..- окликивает он пошатывающегося батюшку.- Послухай… а я ведь заместо тебя тунгусов окрестил. Ей-богу!.. Ха-ха-ха!..
Смеется отец Митрофан. Трясется черная борода, прыгают волосы со лба на глаза, с глаз на уши.
— Здорово!.. Ты, брат, этак и харч мой весь отобьешь! — Смеясь, слушает отец Митрофан. Только изредка одобрительно басит: — Ловко, ловко, брат!.. Ай да Николай-креститель!..
Толпятся в избе крестьяне. Тоже слушают: занятно Гаврилыч рассказывает; тоже смеются.
Выходит из толпы мужичонка. Совсем паршивый мужичонка: борода в клочьях, одежонка изодрана. Пьяный. Только глаза блестят не по-пьяному. Выходит и матерным словом, большим матерным словом бросает и в попа и в Гаврилыча.
А потом уходит из избы.