Не выдержал (Мачтет)/ДО
| Не выдержалъ : Повѣсть | Первый урокъ → |
| Источникъ: Мачтетъ Г. А. Живыя картины. — М.: Изданіе книжнаго магазина Гросманъ и Кнебель, 1895. — С. 3. |
Слѣдователь, очень молодой человѣкъ еще, нервный, впечатлительный, — только диву давался… Этотъ юнецъ Митька, безбородый, безусый, длинный, съ испитымъ лицомъ трактирнаго малаго, съ холоднымъ и довольно наглымъ взглядомъ безцвѣтныхъ глазъ, — просто поражалъ его своею нераскаянностью, черствостью, циничнымъ бахвальствомъ закоснѣлаго, привычнаго злодѣя, насквозь прошедшаго тюремную науку. Да, несмотря на молодость, чувствовалась хорошая школа и богатая выправка!.. Онѣ сквозили и въ манерѣ держать себя, — въ этой особенной развязности бывалаго арестанта, — и въ тонѣ Митькиныхъ показаній, отзывавшихся похвальбой, циничной шутливостью, полныхъ загадочныхъ недомолвокъ, дразнящихъ и какъ бы намекающихъ на ловко спрятанные концы. А Митькинъ «форсъ», — этотъ спеціальный тюремный шикъ!? Плечо впередъ, рука за поясомъ халата, другая на отлетѣ, голова на бокъ, слегка скошенные глаза и тонкая, играющая улыбочка, ясно говорившая стереотипное: «трынъ-трава», — все это какъ нельзя лучше отвѣчало типу «бродяги, непомнящаго родства», — этого аристократа тюремныхъ камеръ, — за котораго и выдавалъ себя безусый Митька… Слѣдователь мягкій, добрый человѣкъ, не вѣрившій въ типъ безусловнаго злодѣя, въ огромной массѣ прошедшихъ предъ нимъ арестантовъ встрѣчавшій почти исключительно дряблость характера, неустойчивость, неуравновѣшенность, способность къ аффекту, склонный видѣть въ каждомъ преступникѣ скорѣе жертву случая или условій, чѣмъ злодѣя, — теперь какъ-будто поколебался… Казалось, — какъ ни грустно, — но безусый арестантъ Митька дѣйствительно напоминалъ собою что-то родственное и близкое типу истиннаго урода.
Старичекъ, тюремный смотритель, думалъ это не колеблясь и не сомнѣваясь… Вздыхая о тяжкой долѣ, наславшей на него Митьку, онъ только крестился подчасъ и сокрушенно недоумѣвалъ: «почему долготерпѣливое начальство медлитъ и не рубитъ злодѣю голову?..» Не злой старикъ клялся всѣмъ и каждому, что, будь у него власть, онъ четвертовалъ бы Митьку на части безъ суда и проволочки, потому что въ злодѣѣ несомнѣнно сидитъ дьяволъ. Дѣйствительно, съ появленіемъ Митьки, въ тюрьмѣ, о состояніи которой старикъ издавна привыкъ рапортовать: «все благополучно», стало твориться совсѣмъ неподобное… Благополучію пришелъ полный конецъ… Пошли недовольства, бунты, жалобы, ссоры съ надзирателями — и во всемъ и вездѣ запѣвалой Митька… Хлѣбъ оказывался и плохо выпеченнымъ, и съ пескомъ, крупа протухлою, говядина испорченной, — когда до Митьки вся тюрьма ѣла, не протестуя, не жалуясь, не безпокоя начальства… Пришлось отписываться, возиться съ коммиссіями и ревизіями, объясняться, — а кто же не знаетъ, что это самое невеселое дѣло. Мало того, — Митька устроилъ настоящій скандалъ, превративъ вдругъ тюрьму въ самую предосудительную фабрику… Какимъ-то, ему одному извѣстнымъ чудомъ, онъ добылъ все необходимое, вылилъ изъ гипса формы и сталъ фабриковать изъ олова фальшивые двугривенные. Вышла, конечно, исторія, началось строгое разслѣдованіе, ничего неразъяснившее, и старику-смотрителю не только вкатили выговоръ, но и пригрозили даже лишеніемъ мѣста за плохой досмотръ… Но и это не все. — Когда Митьку послѣ того заперли въ «секретную», онъ умудрился, совсѣмъ уже непонятнымъ способомъ, сломать у окна рѣшетку… Къ счастью, досмотрѣли во-время, — и побѣгъ не удался; на Митьку надѣли кандалы.
И смотритель, и надзиратели присутствовали при самомъ обрядѣ «надѣванья» съ нескрываемымъ удовольствіемъ, но и Митька не падалъ духомъ и не терялъ обычнаго самодовольнаго, развязнаго вида… Напротивъ, у него точно прибавилось данныхъ для тщеславнаго самодовольства… По крайней мѣрѣ его залихватскія пѣсни стали еще бравурнѣе, и, распѣвая ихъ, Митька съ какимъ-то особеннымъ шикомъ позвякивалъ теперь въ тактъ кандалами, подъ восторженно одобрительный смѣхъ сосѣднихъ камеръ… Онъ называлъ это музыкой.
— Бѣсъ! — крестился только смотритель, — Митька, каторжный! — вопилъ онъ затѣмъ внѣ себя, стараясь унять Митькину музыку. — Злодѣй! когда же унесетъ тебя отъ меня дьяволъ?.. Слышишь, когда тебя чортъ возьметъ!?
— Не возьметъ! ваше благородіе! — неизмѣнно бахвалился въ отвѣтъ Митька. — Мы ему не по вкусу, зубы обломаетъ-съ! Что ему въ насъ? мы люди не чиновные.
Старикъ сплевывалъ, ворчалъ про себя: «бѣсъ, бѣсъ!» безнадежно махалъ рукой и уходилъ со словами: «Злодѣй ты, Митька!» Тюрьма одобрительно хихикала и подзадоривающе восклицала: «ай-да, Митька!» И то, и другое одинаково заставляло Митькино сердце трепетать суетнымъ тщеславіемъ и страннымъ самодовольствомъ… А такъ какъ, правду говоря, никакого другаго къ себѣ отношенія, кромѣ «злодѣй!», съ одной стороны, и «ай-да, Митька!» — съ другой, онъ и не встрѣчалъ, пожалуй, то весьма естественно, что суетное тщеславіе и странное самодовольство такъ и хлестало у него черезъ край…
Митька обвинялся въ грабежѣ, обстоятельства котораго онъ излагалъ слѣдователю довольно осторожно, утаивая и пряча концы, а, припертый тонко веденнымъ допросомъ, отдѣлывался стереотипнымъ: «знать не знаю». Тѣмъ не менѣе слѣдователю удалось откопать и еще кое-что помимо грабежа. Выплывала изъ тумана одна крайне смѣлая кража, главнымъ героемъ которой какъ-то невольно чувствовался Митька, выяснился подлогъ, гдѣ безъ Митьки тоже не обошлось, взломъ и ограбленіе лавки, произведенные Митькиными ловкими руками или, по крайней мѣрѣ, при непосредственномъ ихъ участіи, и многое еще въ томъ же родѣ… Вообще, если Митькино амплуа и оказывалось одностороннимъ, зато, несомнѣнно, оно было крайне обширно. Митька являлся ожесточеннымъ врагомъ всякой собственности, кромѣ своей, въ пользу которой ежеминутно готовъ былъ на всевозможныя послабленія, поощренія и довольно рискованныя жертвы. Слѣдователю рисовалась уже внушительная перспектива злодѣяній, способная изумить своей дерзостью и ловкостью самаго безстрастнаго созерцателя, а прокурору дать полную возможность явиться защитникомъ основъ и въ качествѣ таковаго потребовать примѣненія «высшей мѣры». Задача, разработка которой соблазнительна, конечно, для каждаго слѣдователя. Она быстро приблизилась бы къ концу и благополучно разрѣшилась, если бы не одно существенное препятствіе. Нужно было, во что бы то ни стало, установить личность Митьки, а это-то и не давалось… Митька упорно стоялъ на своемъ, увѣряя, что онъ «непомнящій родства», безъ роду и племени, какъ и умалчивалъ о томъ, куда именно запряталъ или закопалъ, — такъ гласили слухи, — награбленныя деньги.
Слѣдователь качалъ головой, уговаривалъ, усовѣщевалъ, упрашивалъ, но съ грустью убѣждался, что Митька дѣйствительно закоренѣлое извращеніе человѣческой природы. Тотъ упорно стоялъ на своемъ и всякое сомнѣніе встрѣчалъ неизмѣннымъ: «какъ угодно-съ!» — Къ тяжелой грусти слѣдователя примѣшивалось, правду сказать, и что-то похожее на раздраженіе охотника, пропуделявшаго по зайцу. Разъ, воспользовавшись присутствіемъ священника, который зашелъ во время допроса, онъ попросилъ его усовѣстить Митьку.
Батюшка согласился охотно… Онъ сокрушенно вздохнулъ, поднялъ очи и, скорбя о заблудшей овцѣ, мягко спросилъ ее, почему именно избрала она такой путь, вмѣсто пути праведнаго…
— Планида-съ!.. — равнодушно отрѣзалъ закоснѣлый Митька, всѣмъ своимъ видомъ протестуя противъ понятія объ овцѣ, хотя бы и заблудшей… — На роду, знать, написано…
Батюшка, конечно, улыбнулся и сокрушенно покачалъ головою… Планида!? Каждому человѣку дана свободная воля, почему онъ и распоряжается собою, какъ ему угодно… Батюшка убѣждалъ очень доказательно и чувствительно, — но Митька былъ невообразимо стоекъ въ своей закоснѣлости. Онъ слушалъ, а съ устъ его все-таки не сходила недовѣрчивая, бахвальная улыбка.
— Душа-то есть у тебя? Есть душа? — вопросилъ, наконецъ, раздосадованный батюшка, которому не приходилось еще наталкиваться на подобное упорство. — Каменный ты что ли?
Митька только сильнѣе дернулъ плечомъ и ничего не отвѣтилъ, — онъ давно уже привыкъ къ такому подозрѣнію… Слѣдователь и батюшка молча переглянулись взглядомъ, ясно говорившимъ, что всякой испорченности бываетъ предѣлъ, за которымъ начинается одно извращеніе…
Высказанное батюшкой подозрѣніе Митька дѣйствительно слышалъ еще съ измалѣтства… У каждаго есть свое прошлое, — у одного оно бываетъ розовое, свѣтлое, блестящее, у другаго, что называется, — хоть шаромъ покати… Право, не совсѣмъ легко охарактеризовать прошлое Митьки; за одно можно поручиться, блеска тамъ никакого не было и въ поминѣ. Былъ онъ круглый сирота, кормился въ деревнѣ «міромъ», за что пасъ гусей, свиней, овецъ и отвѣчалъ всегда и за все своими сиротскими боками. Мірской пріемышъ въ бѣдной, голодной деревнѣ всегда тягота и обуза… О какой бы то ни было ласкѣ, теплотѣ, нѣжности не могло быть, конечно, и помину, — и для своихъ-то недосугъ на ласку, не то, что для прямой обузы… Гдѣ вѣчно поетъ свои пѣсни нужда, гдѣ голодъ день въ день стучитъ въ дверь, а каторжный трудъ не даетъ даже вздохнуть полною грудью, — тамъ не до сантиментовъ… Мальчикъ слышалъ, что онъ мірская тягота, слышалъ не разъ пожеланіе «подохнуть», а когда освоился съ колотушками за свои проказы настолько, что встрѣчалъ ихъ вмѣсто рева ухарскимъ молодечествомъ, — услышалъ, что онъ «каменный»…
— У… У… У, каторжный! Какъ дамъ тебѣ, каменная душа!..
Среди нищихъ, онъ болѣе чѣмъ нищій, — парій! И, какъ таковой, онъ относился, конечно, къ высшей себя кастѣ, какъ и всѣ паріи, завистливо-недружелюбно… Да и могло ли быть иначе? Когда его сверстники, такіе же бѣлоголовые и пузатые, какъ и онъ, еще бѣгали на свободѣ, кувыркались, играя въ бабки и городки, или стравливая собакъ, — на немъ лежалъ уже тяжелый долгъ по отношенію къ мірскимъ гусямъ, существамъ капризнымъ, прихотливымъ, лакомымъ, то-и-дѣло наровившимъ пробраться въ овсы. Стоило только на моментъ увлечься «бабками», упустить изъ виду гусей, — сейчасъ же, конечно, страдали овсы, а съ ними и Митькины вихры. Заберутся ли ребятишки въ барскій садъ рвать яблоки, главнымъ виновникомъ и коноводомъ непремѣнно выйдетъ Митька, — не выдавать же своихъ! И Митькѣ всыпятъ за всѣхъ или больше всѣхъ, если по несчастью будутъ уличены и другіе. Митька, признаться, привыкъ къ такому положенію, но это не значитъ, что онъ съ нимъ примирился… Насколько хватало мѣста въ его еще крошечной душѣ, тамъ гнѣздились раздраженіе, злоба, гнѣвъ, недовольство на несправедливость. Голоса такихъ гостей, какъ извѣстно, очень громки и заглушаютъ для слуха многіе другіе… Такъ или иначе, но малый слушался ихъ и, гдѣ могъ, мстилъ обидчикамъ проказами, какъ могъ. За это его естественно прозвали еще и проказникомъ, озорникомъ, стали колотить еще сильнѣе, искренно вздыхая и сокрушаясь: «ну и послалъ, — молъ, — Господь наказанье!» И дѣйствительно, это «наказанье» проказило сильно…
Такъ тянулось дѣло, пока не запылала рига сердитаго старика Мирона, внушительнѣе другихъ «учившаго» Митьку. Тогда голодная деревня вздохнула полною грудью, — кормленію лишняго рта, хлопотамъ, заботамъ пришелъ конецъ. Лишній ротъ, свою тяготу-обузу, свое «наказанье» она сдавала теперь по праву «казнѣ». Предъ тринадцатилѣтнимъ мальчикомъ широко и гостепріимно распахнулась мрачная дверь уѣзднаго острога… И Митька ошалѣлъ отъ восторга и счастья!..
Онъ увидѣлъ городъ, — это разъ! — тотъ городъ, о которомъ слышалъ только полуфантастическіе разсказы, гдѣ живутъ одни господа и богачи, гдѣ царитъ веселье, звучитъ трактирная музыка, куда его голодная Бѣдошная поставляла и гусей, и куръ, и свиней, и скудный умолотъ неурожаевъ. Затѣмъ… затѣмъ, — какъ это ни невѣроятно, — но онъ, деревенскій парій, голодный, холодный, безпріютный, — самъ, казалось, превратился въ господина и зажилъ по-господски… Каменныя стѣны… тепло… готовый хлѣбъ… никакихъ заботъ и колотушекъ… готовое платье, — все это не чудилось даже и въ грезахъ… Оно казалось ему счастливымъ сномъ или правдой, похожей на сновидѣнье. Потомъ, когда онъ увѣрился и попривыкъ, онъ сталъ дрожать одного, — какъ бы счастье не кончилось быстро… Это было его первое счастье, медовый мѣсяцъ въ жизни. Правда, онъ былъ лишенъ свободы, — но кто же не знаетъ, что понятіе о свободѣ вещь относительная. Запертый въ стѣнахъ, Митька чувствовалъ себя неизмѣримо свободнѣе, чѣмъ когда пасъ на широкомъ лугу строптивое стадо въ голодной Бѣдошной…
Но была еще одна черта въ его новомъ положеніи, которая клала рѣзкую границу между прошлымъ и настоящимъ, усугубляя счастіе, — и вліяніе ея было чуть ли не сильнѣе всего… Здѣсь Митька былъ не обуза, не тягота, — онъ былъ равнымъ среди равныхъ. Тутъ не было парія, не было и брамина, — всѣ были «свои», и онъ былъ тоже «свой». А развѣ это не счастье? Онъ пересталъ быть проказникомъ, озорникомъ, наказаньемъ, — онъ сталъ Митькой, къ которому новая среда относилась даже любовно и нѣжно; угрюмые, бородатые арестанты, какъ извѣстно, любятъ дѣтей. Въ новой средѣ нашлась не одна грудь, на которой мальченокъ могъ бы выплакать свои слезы, не одни уста, которыя вмѣсто брани говорили ему сладкое, щекочущее: «ай да малый!» — за какой-нибудь ловкій тюремный фортель. И, Боже мой, какъ старался Митька, какъ лѣзъ изъ кожи, чтобы заслужить это совсѣмъ новое для него и сладостное: «ай да малый!» И ничего нѣтъ удивительнаго, конечно, что свое нетронутое еще сердечко Митька безповоротно и всецѣло отдалъ съ тѣхъ поръ этой новой средѣ съ ея симпатіями, отношеніемъ къ міру и настроеніемъ. Онъ фанатически слѣпо принялъ ея «науку жизни», и по ея своеобразнымъ принципамъ раздѣлилъ міръ на свой и не свой.
Всему на свѣтѣ бываетъ конецъ, даже слѣдствію… Какъ-никакъ, а мальченка Митьку все-таки вывели наконецъ къ суду. Сначала онъ струхнулъ, но потомъ разсѣялся и съ любопытствомъ разглядывалъ незнакомую обстановку, судей, публику, хотя на сердцѣ скребли кошки. Мальчикъ понималъ одно, — что если его не осудятъ, не возвратятъ въ тюрьму, — счастью конецъ. Въ перспективѣ — туманъ, стадо, колотушки, голодъ, холодъ, недружелюбіе… И его дѣйствительно «оправили»… По самой строгой совѣсти судъ призналъ, что этотъ полузвѣрекъ-ребенокъ, воспитанный только вольнымъ вѣтромъ да шумомъ дубравы, взлелѣянный дождемъ и солнцемъ, вскормленный нищенской коркой, полудикій, забитый, не могъ дѣйствовать съ разумѣніемъ… А гдѣ нѣтъ разумѣнія, тамъ законъ не знаетъ и кары…
Но выполнить актъ юридической справедливости, выполнить то, что прямо подсказывала и властно требовала совѣсть, что диктовалъ законъ, — было мало… Это сквозило и въ выраженіи лицъ присяжныхъ, и въ сочувственномъ взглядѣ прокурора, объ этомъ живо говорила и строгая морщинка на умномъ челѣ предсѣдательствовавшаго, и тихій, но глубокій вздохъ собравшейся публики, точно шелестъ пронесшійся по залѣ. Встала трудная дилемма: что дѣлать съ ребенкомъ дальше? Бѣдошинцы, присутствовавшіе на судѣ въ качествѣ свидѣтелей, кланялись въ землю и просили «ослобонить» ихъ отъ тяжелой обузы, отъ возможности новаго «озорства»… По-своему они, конечно, были правы и, кланяясь въ землю, причитая, ссылались на голодъ, недосугъ доглядывать за малымъ, на то, что и безъ того-де тяжко… Правда, въ своей блестящей защитительной рѣчи защитникъ указывалъ на необходимость для мальчугана школы, надлежащаго воспитанія, но кромѣ того и прежде всего этотъ дѣтскій ротикъ жадно требовалъ пищи, а худощавое, изможденное и прикрытое лохмотьями тѣльце могло синѣть и дрожать отъ стужи… И присяжные, и судьи сложились, собрали для бездомнаго мальченка нѣсколько рублей; но вопросъ — куда дѣвать его, куда направить, — этимъ, конечно, не рѣшался. Вопросъ былъ трудный, — въ залѣ воцарилась какая-то напряженная, томительная пауза, и въ это-то время «оправленный» Митька зарыдалъ вдругъ навзрыдъ…
Почему рыдалъ ребенокъ, — потому ли, что его «оправили», что положили конецъ его счастью, или потому что и его, бездомнаго, озорника, арестанта, нежданно пожалѣли, какъ ему показалось, чужіе люди, грозные судьи, — сказать трудно… Одно вѣрно, — Митька дѣйствительно почувствовалъ, что и его, никогда не знавшаго ни жалости къ себѣ, ни участія, вдругъ пожалѣли… Такая неожиданность можетъ, пожалуй, разбить нервы и не у ребенка… Разъ, какъ-то давно, давно, — когда Митька игралъ еще въ Бѣдошной съ бѣлокурымъ Борькой, — Анисья, Борькина «мамка», накормила его блинами, пожалѣла и жалостливо назвала «сиротой горемычной»… Тогда Митька тоже разрыдался, — заревѣлъ благимъ матомъ съ блиномъ во рту, самъ не сознавая почему… Теперь ему показалось, что въ его дѣтскихъ, «оправленныхъ» ушахъ вновь прозвучало Анисьино: «эхъ, ты, сирота горемычная!..»
Такъ или иначе, но Митька зарыдалъ, и эти слезы, всхлипы, вздрагиванье худенькихъ тощихъ плечиковъ — рѣшили все… Сидѣвшая въ публикѣ благотворительная дама не выдержала, вскочила и, повинуясь доброму порыву, обратилась съ предложеніемъ отдать ей ребенка… въ услуженіе, на выучку, или для призрѣнія, — она сама не знала и не могла бы сказать зачѣмъ… Естественно, ея предложеніе было принято съ охотой, съ благодарностью, и Митька поѣхалъ съ ней въ ея коляскѣ, дивясь своей странной судьбѣ. Благотворительница сейчасъ же принарядила его въ плисовые шаровары, канаусовую рубаху, красивые сапожки съ красными отворотами и почти цѣлую недѣлю выводила «звѣрька-поджигателя» на показъ гостямъ… Цѣлую почти недѣлю, къ зависти всей дворни, его закармливали лакомствами, съ нимъ шутили, смѣялись его жаргону и разспрашивали о прошломъ… Господамъ было весело, — обиженная господскимъ баловствомъ «каторжника» дворня давилась завистью и мстила ему по своему, — а самъ Митька врядъ ли понималъ что-нибудь ясно, врядъ ли могъ во всемъ этомъ разобраться хоть какъ-нибудь… Такъ прошла почти недѣля, — и затѣмъ… затѣмъ наступило то, что всегда почти является результатомъ необдуманныхъ порывовъ… Когда нашутились и насмѣялись вволю, — стали думать, что съ Митькой пора кое-что и сдѣлать, тѣмъ болѣе, что обиженная дворня роптала на несправедливость все громче, — «злодѣю, — молъ, — большій почетъ, чѣмъ честнымъ», — и плела на него всякую всячину… Потомъ пришли къ убѣжденію, что мальченка не слѣдуетъ отрывать отъ его среды, привычной ему обстановки и сродныхъ условій… Наконецъ… Митька очутился конюхомъ на барской конюшнѣ въ непосредственномъ вѣдѣніи жирнаго кучера Архипа, у котораго былъ свой «непристроенный» пока «племяшъ», заслуживавшій неизмѣримо больше такую барскую милость, по мнѣнію дяди, чѣмъ какой-то бѣдный бродяжка, «поджигатель и каторжникъ».
Къ сожалѣнію, конюшня вообще имѣетъ мало общаго съ исправительнымъ пріютомъ, а кучера не всегда хорошіе педагоги… Потому ли или по другому, но скоро для всѣхъ въ домѣ стало несомнѣннымъ фактомъ, что съ «каторжникомъ» Митькой совсѣмъ нѣтъ сладу, хоть колъ теши… Его выпороли разъ, выпороли въ другой еще сильнѣе, а передъ третьимъ — онъ предпочелъ улизнуть… Тогда всѣ заговорили о неблагодарности, объ ожесточенномъ сердцѣ испорченнаго мальчика. Его поймали нищенствовавшимъ, доставили къ мѣсту служенія, гдѣ, конечно, Архипъ постарался: его отодрали какъ сидорову козу. Тогда онъ улизнулъ опять, но уже такъ, — точно канулъ въ воду… Ну, и съ тѣхъ поръ…
Когда теперь, копошась въ своихъ воспоминаніяхъ, Митька доходилъ до этого пункта, — онъ бурно вскакивалъ съ нары и лихо принимался за свою «музыку», точно отгоняя отъ себя что-то. Старикъ-смотритель увѣрялъ, что въ такія минуты въ Митькѣ несомнѣнно просыпался дьяволъ…
Слѣдователь торжествовалъ. Одинъ изъ соучастниковъ грабежа проговорился, и Митькино incognito было разоблачено. Съ утра уже позванивали колокольчиками двѣ тройки, одна для слѣдователя, другая для закоснѣлаго Митьки, чтобы везти обоихъ въ деревню для опроса сельчанъ. Выяснилось, что Митька былъ вовсе не Митька, а Ванька Пѣтуховъ, изъ деревни Бѣдошной, верстахъ въ сорока пяти отъ города. Когда его неожиданно подвели къ телѣгѣ, вмѣсто того, чтобы вести черезъ городъ къ допросу, когда онъ схватилъ торжествующій взглядъ сидѣвшаго уже на тройкѣ слѣдователя, — лицо у него какъ-то странно перекосило, онъ поблѣднѣлъ, растерялся, изумленно оглянулся и, кажется, сразу понялъ все. Въ первое время онъ выглядѣлъ убитымъ, ѣхалъ молча, понуро, но затѣмъ быстро встряхнулся, махнулъ отчаянно рукой, заломилъ попрежнему форсисто арестантскую шапку, затянулъ свои бахвальныя пѣсни и сталъ придираться къ конвоирамъ. Было ясно, — малый смирился передъ своей «планидой».
Положеніе конвоировъ было дѣйствительно не изъ веселыхъ, потому что Митька, точно вымещая на нихъ свою недолю, форсилъ отчаянно, придирался, дразнилъ, а сзади ѣхалъ слѣдователь, присутствіе котораго вынуждало ихъ волей-неволей къ незавидной и непривычной роли все выносящихъ, кроткихъ агнцевъ. Они только вздыхали сквозь плотно сжатые зубы, лица ихъ синѣли, глаза наливались кровью, что еще больше забавляло и подзадоривало Митьку, — онъ бахвалился во всю. Иногда, впрочемъ, — когда выносить Митькино «не смѣешь» не хватало силъ, — ему выпадали и толчекъ локтемъ, и щипокъ, но въ такихъ случаяхъ, точно обрадовавшись случаю, Митька порывисто вскакивалъ и вопилъ: «заступитесь, ваше благородіе!» — что, конечно, производило магическій эффектъ. Все это и развлекало его, и тѣшило, но затѣмъ, — надоѣло ли ему, или просто малый усталъ, — но мало-по-малу онъ оборвалъ, замолчалъ и какъ будто призадумался. О чемъ? — кто его знаетъ, — чужая душа — потемки! Задумываться онъ вообще не любилъ, — ни надъ прошлымъ, каково бы оно ни было, яркое или тусклое, ни надъ настоящимъ, которое по крайней мѣрѣ, въ данномъ случаѣ, было и совершенно ясно, и опредѣленно. Будущаго же онъ не зналъ и въ будущее не заглядывалъ, — зачѣмъ? Оно всецѣло сливалось для него съ туманнымъ представленіемъ о планидѣ, а предъ лицомъ всесокрушающаго принципа «трынъ-трава!» — само собою ясно, теряло всякій интересъ.
Тѣмъ не менѣе было несомнѣнно, что гдѣ-то глубоко-глубоко у Митьки зашевелилось вдругъ что-то смутное, неясное, похожее не то на тоску, не то на тревогу, — такое, что малый всегда пытался заглушать въ себѣ разудалой «музыкой». Теперь и «музыка» не брала, — бахвальство какъ-то слетѣло, отступило, подавленное и прибитое. Онъ выглядѣлъ не форсуномъ, не безусымъ нахаломъ, а обычнымъ сѣрымъ, осунувшимся арестантомъ, и сидѣлъ съежившись какъ-то совсѣмъ по-дѣтски и безпомощно. Разоблаченіе incognito, предстоявшее свиданіе съ бѣдошинцами, не сулило, конечно, ничего пріятнаго, — но этого было мало, пожалуй, чтобы заставить призадуматься Митьку. Несомнѣнно, съ нимъ сыграли злую шутку, и это ясное, теплое утро, и горячее солнце, которыхъ не знаешь въ четырехъ стѣнахъ, и раскинувшееся кругомъ приволье, о которомъ всегда мечтаетъ арестантская душа, а наконецъ, и эти знакомыя, даже родныя мѣста, овраги, кое-какъ сшитые мостки, убогія деревушки съ покосившимися избенками, которыхъ онъ не видѣлъ съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ запылала Миронова рига… Такъ или иначе, но бахвалу Митькѣ вдругъ взгрустнулось… Такъ или иначе, но онъ почувствовалъ себя какъ будто одинокимъ и безпріютнымъ, лишеннымъ всего того, что есть и у птицы, и у зайца, перебѣжавшаго дорогу тройкѣ… Одно только солнце грѣло его и ласкало, но развѣ не мало человѣку одного солнца, его теплоты и ласки?! Что-то копошилось, вспоминалось, тревожило, бередило и все только больное, грустное, обидное, способное, пожалуй, у инаго вырвать даже слезы… Несомнѣнно, это была какая-то чара, потому что Митька вдругъ ни съ того, ни съ сего пожалѣлъ самъ себя. И ему стало такъ жаль себя, такъ жаль, что… что «музыка», которую онъ было затянулъ снова, чтобы отогнать отъ себя глухую, тоскливую чару, такъ и оборвалась сама собой, замерла на его блѣдныхъ губахъ… А ясное солнце становилось все ласковѣе и теплѣе, зеленое приволье разворачивалось все шире, мѣста мелькали все болѣе знакомыя и близкія, съ которыми такъ тѣсно было связано далекое дѣтство бѣлоголоваго горемычнаго сироты, «мірскаго пріемыша», никому и ни въ чемъ неповиннаго, закадычнаго друга другихъ бѣлоголовыхъ и пузатыхъ Митекъ и Ванекъ, но у которыхъ были и «тятьки» и свои «мамки»…
Богъ его знаетъ, къ чему привела бы эта чара, — у Митьки уже моргали вѣки и дергало лицо, — не мелькни вдругъ изъ-за рощи крестъ бѣдошинской церкви. Митька встряхнулся и оправился, — но на душѣ стало еще болѣе жутко… Во всякомъ случаѣ, такимъ нельзя было въѣзжать въ родную деревню. Тамъ онъ не бывалъ съ дѣтства, тамъ его не любили и боялись и въѣзжать такимъ казалось позорнымъ… Нѣтъ, онъ покажетъ себя, — задастъ имъ форсу!.. Пусть посмотрятъ, глупыя бабы, поди, замрутъ отъ страха! Чара, казалось, исчезла, — Митька ухорски заломилъ сѣрую шапку, подбоченился, звякнулъ кандалами и на видъ сталъ совсѣмъ прежнимъ Митькой… Наплевать ему на все, — трынъ-трава!.. Онъ затянулъ свою «музыку», а тройка лихо отбивала уже копытами дробь по деревенской плотинѣ…
Вотъ оно, наконецъ, родное пепелище, вотъ онъ, этотъ родной людъ, перепуганный, встревоженный пріѣздомъ нежданныхъ гостей, бѣгущій къ сборной деревенской избѣ. Бабы смотрятъ испуганно, крестятся и стоятъ съ открытыми ртами, бѣлоголовые ребятки цѣпляются за подолы… Митька форситъ отчаянно, — онъ задаетъ страху… Слѣдователь его не останавливаетъ, онъ занятъ протоколомъ, упивается торжествомъ, сладостно вслушивается въ общій испуганный говоръ: «онъ, онъ, ваше благородіе, какъ есть онъ самый, Ванька Пѣтуховъ», — и Митька геройствуетъ до того, что совсѣмъ не помнитъ себя. Кажется, это даже и не Митька, а какой-то изъ разъяренныхъ, злобствующихъ до истерики духовъ мрачнаго Шивы… Угрозы такъ и сыпятся, какъ изъ рога изобилія, и перепуганный людъ замолкаетъ… Среди царящей тишины, геройствующій Митька сулитъ одному «краснаго пѣтуха», — «дай, — молъ, — только срокъ: вернусь и ужь проучу, будешь на меня показывать!» — другую, еле стоящую на ногахъ отъ ужаса, обѣщаетъ «придушить», — «только выйдешь, — молъ, — за грибами!» — Онъ выкладываетъ всю тюремную науку, все, чѣмъ можетъ, кажется, взять и подняться выше другихъ… Но, вдругъ, онъ обрываетъ, смолкаетъ и неподвижно, безмолвно, широко открытыми глазами уставляется въ одну точку… Прямо противъ него, подперевъ щеку рукой, стоитъ сморщенная старуха и подслѣповатыми, слезящимися глазами, не обращая вниманія на угрозы, смотритъ на него жалостливымъ, скорбнымъ взглядомъ, какимъ смотрятъ однѣ добрыя деревенскія старухи. Околдованный Митька не можетъ оторвать глазъ отъ этого слезящагося взгляда и сидитъ оторопѣлый. Онъ видитъ, какъ старуха Анисья закачала своей старой головой и среди напряженнаго безмолвія ловитъ слухомъ знакомый голосъ…
— Эхъ, Ваня, Ваня! И не грѣхъ тебѣ!? — качаетъ головой старуха. — Не грѣхъ? Забылъ, что-ль, какъ съ моимъ Борькой покойничкомъ игрывалъ? Какъ я тебя блинами поштувала, ась?
Митька вздрагиваетъ, блѣднѣетъ еще больше и чувствуетъ, какъ что-то властное сжимаетъ ему горло.
— Забылъ?! Эхъ, Ваня, Ваня! сиротинушка бѣдный, забылъ!
Нѣтъ, не забылъ! Безусое блѣдное лицо моментально съеживается, потухшіе глаза съуживаются, губы складываются какъ-то чисто по-дѣтски, впалая арестантская грудь вздрагиваетъ, и вдругъ, къ общему изумленію и слѣдователя, и кругомъ стоявшаго деревенскаго люда, только-что расточавшій угрозы, злодѣй Митька зарыдалъ навзрыдъ, какъ малый… малый сиротинушка Ваня…
Митьку, конечно, обвинили безъ снисхожденія и не въ цѣляхъ возмездія, а исправленія отправили въ каторжную тюрьму… Но вопросъ о награбленныхъ деньгахъ такъ и остался вопросомъ, — Митька, или Ванька Пѣтуховъ, никому не сказалъ, куда скрылъ ихъ. Послѣ его осужденія бѣдошинцамъ вообще повезло, — они выкупили у барина выгонъ и прикупили даже пахатной землицы… Суевѣрные люди думали, что бѣдошинцы непремѣнно набрели на какой-нибудь кладъ.