Рожалин Н. М. Нечто о споре по поводу «Онегина»: (Письмо редактору «Вестника Европы») // Пушкин в прижизненной критике, 1820—1827 / Пушкинская комиссия Российской академии наук; Государственный пушкинский театральный центр в Санкт-Петербурге. — СПб: Государственный пушкинский театральный центр, 1996. — С. 282—286.
http://next.feb-web.ru/feb/pushkin/critics/vpk/vpk-282-.htm
Н. М. РОЖАЛИН
правитьНечто о споре по поводу «Онегина»
править(Письмо редактору «Вестника Европы»)
правитьУтешно, без сомнения, видеть, что многие из наших соотечественников принимают на себя важный труд распространять между нами полезные сведения, сеять основательные понятия, содействовать очищению вкуса. Я разумею здесь журналы, милостивый государь: имея способ быть разнообразным, давать статьям своим прелесть новости, они легко могут подвигать нас к цели просвещения. Журналы, конечно, важны, и если каждый находит готовых читателей, то это верный признак рвения, с каким русские стремятся сблизиться с иностранцами на поприще образованности. Но если есть еще люди, которые тоном самоуверенности говорят решительно о предметах или вовсе необдуманных, или вовсе им неизвестных, то, мне кажется, они дерзко поступают, предполагая публику еще невежественнее себя самих, и желательно было бы доказать сим господам, что если они находят готовое внимание, то всегда должны ожидать и готовых обличителей1.
Я очень согласен с теми, которые думают, что лучше совсем не писать, нежели писать дурно2, и публике позволено хотеть во всяком деле мастера. Журналисты должны помнить, каких журналов нам надобно; журналисту нужно большое терпение, как справедливо заметил г. П-ой при самом начале издания своего «Телеграфа»3; а я прибавлю, что не бесполезно было бы для него большое терпение прежде мысли об издании журнала.
Сцепление идей слишком далеко завело меня, милостивый государь, заставив говорить вообще о журналах: я был занят одним — «Телеграфом» -и одним спором по поводу «Онегина». Но диковинки, собранные с такой рачительностию в 15 нумере «Телеграфа» — отечественные и неслыханные заморские, рассказываемые и другими и самим издателем — заставили меня невольно подумать о настоящем периоде нашего просвещения4. Я сделаю еще только следующее замечание: что если бы иностранцы приняли благоразумное намерение судить о многом и о нас, слепо веря нашему «Телеграфу», — чего, как по всему видно, ожидает издатель от своих соотечественников? Они возымели бы о сих последних точно такое же мнение, какого удостоивает их почтенный г. П-ой. — Обращаюсь к самому спору об «Онегине», не менее чудному*, и прошу вас, милостивый государь, извиня мне мой длинный приступ, позволить разделить свое удивление с просвещенными читателями вашего «Вестника».
Читая ответ г. П-ого на противные его мнению замечания г. -ва об «Онегине»**, я часто забывал ветреника Онегина и задумывался над многими филологическими замечаниями издателя «Телеграфа» в рассуждении слога г. -ва. Тонкость непонятная! Не стану их указанием утомлять читателей вашего журнала.
Многие мнения показались мне новы, решительны: они и произнесены решительно. Говоря о Бейроне и Пушкине, поэтах романтических, г. П-ой определил сущность и причину романтической поэзии неопределенными, неизъяснимым состоянием сердца человеческого. Г. -въ нашел это определение недостаточным. И я себя спрашивал, можно ли определять неопределенным, объяснять неизъяснимым? Что такое неопределенное состояние сердца, как не отсутствие всякого действительного чувства, всякой страсти? Боялся, чтоб такого состояния не назвали невозможным. Г. П-ой подкрепил это мнение неопровержимым доводом: «Я понимал, что говорю». Я, наконец, должен был понять, что неопределенное состояние сердца подобно неопределенному состоянию ума, которому видим действительные примеры, — состоянию, когда человек мыслит и вместе не мыслит, говорит и вместе ничего не говорит. Состояние жалкое! Причина романтической поэзии бедная! Я эту мысль бросил.
Мне случилось слышать, как многие, соображаясь с учением новой философии немецкой, доказывали, что сущность романтической поэзии состоит в стремлении души к совершенному, ей самой неизвестному, но для нее необходимому, — стремлении, которое владеет всяким чувством истинных поэтов сего рода. Я с этой мыслью согласен, готов защищать ее, и она, кажется, ясна для всех, особенно для знакомых с сею поэзиею. Следственно, я согласен с г. П-ым, который (позволяю себе это думать), вероятно, хотел сказать то же, но выразился другими словами.
Бейрон (следующих слов г. П-ого не должно упускать из виду: они живописуют характер стихотворца), Бейрон есть эмблема нашего века, т. е. точно так же, как, напр., белый цвет есть эмблема невинности. Многословное определение, которое сделал г. -в сему же самому характеру, не понравилось издателю «Телеграфа»: здесь он видит темноту: «Все произведения Бейрона носят отпечаток одной глубокой мысли, мысли о человеке в отношении к окружающей его природе, в борьбе с самим собою, с предрассудками, врезавшимися в его сердце, в противоречии с своими чувствами». Г. П-ой выставляет в пример ясного определения слова Ансильона о характере Гете и Шиллера: будто бы в творениях первого отражается вся природа, а в творениях последнего — сам Шиллер. Я не справлялся с Ансильоном: для чего не поверить «Телеграфу»? Но я не мог поверить первому. Изображать природу! — думал я. — Если природа отразилась в творениях Гете, то не должна ли она была отразиться сперва в нем самом? Как мог выразить Шиллер себя самого, как не посредством той же природы? — «Изображая себя, Шиллер дал характер односторонности своим поэмам». — Мне кажется, что причина тому не в предмете творений, но в самом творце. Гете так же отражается в своих поэмах, как и Шиллер: в них виден он сам, а не кто другой. Если Шиллер односторонен, а Гете нет, то сие потому, что последний получил от природы гений, ей самой равносильный, который в природе видел второго самого себя в бесконечном разнообразии, и потому для всех идей своих находил в ней явления, для всех чувств своих живую аллегорию — дар, которого не имел Шиллер в такой высокой степени, и потому, это правда, остался ограниченнее в своем взгляде.
Далее г. П-ой не хочет согласиться с г. -вым, что свойство существенное поэзии Бейрона — описывать предметы не для самих предметов, но с намерением выразить их впечатления на лицо, выставленное на сцену, и главным предметом своим иметь характер, а не самое действие. Я прежде был совершенно согласен с г. -вым, убежденный, что поэт может представлять человека двояким образом: человека вообще, человека совершенного, и человека, так сказать, особенного, ограниченного, с характером. Первый способ заставляет более изображать частные страсти, как принадлежность всякого человека, следственно, обращать особенное внимание на действие, как выражение и следствие страсти, на все его подробности: прочие силы человека в их совершенстве и совокупности здесь действуют для одной конечной цели. Такая идея одушевляет творения Гомера, Софокла и вообще древних. Но что такое характер, как не та особенная форма, под которою он мыслит, чувствует и действует, как не та невольная метода, если могу так сказать, борьбы с самим собою, с своими впечатлениями, под которою единственно возможно для него совершенство? Вот цель всех поэтов романтического рода! С сею целию можно ли заботиться о связи описании, о строгой их последовательности? Этим только можно изъяснить все так называемые неправильности Шекспира, Бейрона и других поэтов. В древней поэзии вы видите совершенного человека, который нисходит к конечному и несовершенному, в новейшей — несовершенного человека в стремлении к совершенству. Я был уверен, что есть поэзия, в которой предметы описываются для самих предметов и что такова именно поэзия древних, напр., Гомера, у которого каждое сравнение есть эпизод, где он старается, так сказать, совершенно округлить предмет свой. Так мыслил я; но г. П-ой без всех сих предварительных размышлений прямо определил характер Бейрона, сказав и, следственно, доказав, что сей стихотворец изображал ненавистное чувство, охлаждавшее, мрачившее в душе его всю вселенную, даже всякий идеал.
Стараясь определить достоинство Пушкина в отношении к другим стихотворцам, и особенно к Бейрону, г. П-ой сделал замечание, что «Онегин» написан в роде «Дон-Жуана» и «Беппо». При этом случае мы узнали, что и у Гете есть поэмы в роде вышеприведенных, — поэмы, которых я, к сожалению, не нашел в своем полном издании.
Г. П-ой чуждается тех школьных правил, которые заставляют прежде всего спрашивать о роде поэмы, и не видит у нас стихотворных произведений в роде «Онегина»: можно бы указать на «Модную жену»; но это сказка, а не поэма. Сии слова привели мне на память ту остроумную критику, которая в своей тонкости нашла различие между книгою и поэмою и открыла новый род истории, состоящий преимущественно в рассказе событий и (подивитесь, милостивый государь, новой идее!) заставляющий говорить между собою прошедшие поколения* 5.
Г. П-ой удивляется критикам «Сына отечества»: «один утверждает, что у них есть поэты выше, гораздо выше Жуковского; другой винит Жуковского в присвоении чужой собственности; а г. -въ силится доказать, что Пушкин подражатель! На них, — прибавляет г. П-ой, — чужой успех, как ноша, тяготеет!» — Я полагаю, что г. издатель «Телеграфа» говорит о своих собственных успехах, ибо не могу поверить, чтоб критики в самом деле стали завидовать Жуковскому и Пушкину. Но как не завидовать тем, которые пишут со смыслом!
Г. П-ой видит в «Онегине» один из очерков великого Рафаэля и говорит, что иногда в очерке одной головы можно видеть целую картину из многих лиц!
По его мнению, Бейрон к Попу относится так же, как Пушкин к прежним дурным сочинителям русских шуточных поэм; но он называет ошибкою математический перевод того же самого отношения:
в : с = -х : -у**
Таким образом, он уверил меня, что простая теория пропорций, на которой я основывал все свои математические выкладки, была важнейшею из моих ошибок.
С одинаковую математическою строгостию собственных доказательств г. П-ой защищает свое мнение, что в «Онегине» находит много народного, ибо П<ушкин> при описании петербургской рассеянной жизни — петербургского театра — поездки к Талону — не упустил из виду тех черт, которыми русские отличаются от иностранцев. Я себе позволил в сем случае думать иначе и не верить г-ну П — му, чтобы картина дурного воспитания Онегина верно изображала русский характер и, следовательно, имела народность.
Он сравнивает Бейронова «Дон-Жуана» с «Похищенным локоном» Попа; я уверяю, что сильфы и гномы, действующие лица сей поэмы, так же мало принадлежат к английскому обществу, как и граф Сегюр к сословию курфирстов*** 6.
Но г. П-ой не имеет обязанности согласиться с нами: у него свой образ мыслей. Бейроны и Пушкины делали, делают и будут делать свои приобретения каждый по-своему, и г. П — вой писал, пишет и будет писать также по-своему. Не надобно забывать, милостивый государь, какую цель он предположил себе при самом начале издания своего «Телеграфа»: заметить, намекнуть, сказать****. Он исполняет, что обещал с такою самонадеянностию: своими замечаниями, намеками удовлетворять всей обширности слова сказать, говорить о многом и много, толкует не только чужое, но и свои собственные синекдохи* и, желая быть полезным публике, уверяет ее, что он понимал, что говорит. Кто станет в том сомневаться и кто душевно не пожелает, чтоб он понимал, что говорит?
Имею честь быть и проч.
Сноски к стр. 283
* Пользуюсь выражением г. П-ого, которым он так удачно характеризовал новую поэму «Цыгане». См. N 15 «Телеграфа».
** Помещенные в N 8 «Сына отечества».
Сноски к стр. 285
* См. «Т<елеграф>», N 15, стр. 1.
** в = Попу; с = Бейрону; х = сумме сочинителей прежних шуточных поэм; у = Пушкину. Сочинители дурных поэм суть точно величины отрицательные в словесности; след., и четвертый член пропорции должен быть отрицательный. Итак, Пушкин = -у, поелику с больше в, то -у >-х. Что выходит?
*** См. «Телеграф», N 15, стр. 321.
**** См. «Телеграф», N 1, статью l — о должностях журналиста.
Сноски к стр. 286
* См. «Тел<еграф>», N 15, приб<авление>, «Толки о „Евгении Онегине“».
Примечания
правитьВестник Европы. 1825. Ч. 143. N 17 (выход в свет 24 сент.). С. 23-34. Подпись: И. Р…ин.
Николай Матвеевич Рожалин (1805—1834) — литератор, знаток философии, классической и немецкой литератур, переводчик Гете. Входил в московский кружок любомудров. Его статья появилась как одна из деклараций кружка после опубликования второй статьи Полевого против Д. В. Веневитинова, в которой сам Веневитинов и его друзья усмотрели личные обвинения (в «зависти к известности Пушкина»). В письме А. И. Кошелеву и А. С. Норову от конца августа — начала сентября 1825 г. Веневитинов писал: «Рожалин послал в „В<естник> Е<вропы>“ славное письмо к р<е>д<а>кт<о>р<у>, в котором он защищает мои мнения и обличает самозванца-литератора, письмо дельное, которого никак не стоит Полевой и в котором сочинитель умел скрыть всякое личное участие. Киреевский в жару также написал не совсем удачный сбор колкостей на Полевого, но потом разорвал написанное» (Веневитинов Д. В. Стихотворения. Проза. М., 1980. С. 356—357). Статья Рожалина появилась почти одновременно с ответом самого Веневитинова и имела целью не столько интерпретацию Пушкина, сколько опровержение общих теоретических и критических посылок Полевого, которого Рожалин упрекал в поверхностности и некомпетентности суждений. К моменту выхода статьи Рожалин с Пушкиным знаком еще не был; их личное знакомство состоялось осенью 1826 г. Позднее Рожалин участвовал в организации «Московского вестника» и был одним из ведущих сотрудников журнала. С 1828 г. жил за границей.
1 Здесь скрыт намек на «Письмо издателя к N.N.» (Московский Телеграф. 1825. N 1. С. 3-17), где Полевой изложил свои взгляды на цели и задачи современного журнала и на обязанности журналиста. Рожалин и дальше обращается к «Письму издателя», намекая каждый раз на несоответствие реальной деятельности Полевого-журналиста идеальной программе, им некогда заявленной.
2 См. примеч. Веневитинова на с. 270 наст. изд.
3 В «Письме издателя к N.N.» (Московский Телеграф. 1825. N 1. С. 6).
4 На С. 311—324 Прибавления к N 15 «Московского телеграфа» помещена статья «Матюша-Журналоучка» (подпись: Я. Сидоренко), где в форме разговора между Матюшей и «автором» высмеиваются «нелепости», встречаемые в «Литературных листках», «Сыне отечества», «Северном архиве», «Северной пчеле» — изданиях Булгарина и Греча. Противники Полевого в свою очередь нашли в «Матюше…» неточности, несправедливые обвинения, насмешки. Другие материалы номера также дали повод к нападкам на «Телеграф». Подробно см.: Прибавление к ч. 103 «Сына отечества» за 1825 г. (антикритики IV—VI); Северная Пчела. 1825. N 80, 82 и др.; Полевой. С. 399.
5 См. с. 263 наст. изд. Рожалин имеет также в виду примечание Полевого к опубликованному в N 15 «Телеграфа» переводу отрывка из «Истории герцогов Бургундских» А.-Г. де Баранта: «Французы говорят, что г. Барант создал новый род истории, доныне неизвестный, и надобно признаться, что он показал новую сторону в искусстве писать историю. Он, собственно, рассказывает события, а не пишет истории; оживляет пред глазами читателей прошедшие поколения и заставляет их говорить».
6 Утверждение: «Граф Сегюр, бывший некогда посланником при нашем дворе, был после того курфирстом» (Московский Телеграф. 1825. Прибавление к N 15. С. 321) приведено Полевым как образец «нелепости», заимствованной из журналов Булгарина и Греча (без точной ссылки). В «Сыне отечества» было заявлено, что фраза изобретена самим Полевым в полемических целях (Сын Отечества. 1825. Прибавление 1 к ч. 103. С. 57). Л.-Ф. де Сегюр (1753—1830) — французский посланник в России в 1785—1789 гг., писатель и историк. Курфюрст (нем. Kurfurst; буквально — избирающий князь) — в старой Германской империи так назывались князья, обладавшие правом избрания императора.