Нефтяные неожиданности (Амфитеатров)

Нефтяные неожиданности
автор Александр Валентинович Амфитеатров

Дата создания: 1903. Источник: Амфитеатров А. В. Легенды публициста. — СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1905. — С. 147.

Редактор одного специального издания в далёкой нефтепромышленной провинции обратился ко мне с предложением написать несколько фельетонов для его газеты. Предложение смутило меня, и я с смирением отписал, что в керосиновых вопросах слаб — до неумения хорошенько заправить лампу, висящую над моим письменным столом… Редактор отвечал мне в таком роде, что — «ну, как, мол, это опытный литератор не сможет выжать из себя нескольких капель керосинового вдохновения? Если не боги горшки обжигают, то тем менее боги сочиняют!» Человек слаб, любит, чтобы в него верили! Вера бодрит память и придаёт силы. (Этот афоризм — не из Козьмы Пруткова!) Я постарался вспомнить все немногочисленные случаи, когда нефть и люди нефти встречались мне на пути моей пёстрой, изменчивой жизни, и результатом воспоминаний являются предлагаемые читателю «Нефтяные неожиданности».

I

Самая удивительная из нефтяных неожиданностей, — по крайней мере для меня, — конечно, та, что я пишу о нефти. С полной искренностью предупреждаю читателя, что нет в России человека, слабее меня осведомлённого по нефтяным вопросам. Я имею понятия о нефтяном деле меньше, чем даже петербургские акционеры нефтяных товариществ и компаний, а это — очень мрачная отметка, потому что я знавал на берегах Невы не только простых акционеров, но даже сильных воротил керосиновых, которые сами искренно верили и других убеждали, что главный бассейн русской нефти помещается отнюдь не в Баку и Грозном, но в Петербурге же, на Морской улице, в низке ресторана Кюба. Я никогда не видал, как нефть превращается в керосин, но мне случалось наблюдать, — именно, в вышеназванном всероссийском бассейне, — как из нефти делают шампанское и, наоборот, как шампанское иногда перерабатывается в очень выгодную нефть. Я даже могу похвалиться, что лично субсидировал нефтяную промышленность, потому что однажды дал двадцать пять рублей взаймы экс-миллионеру, у которого фонтаны не то перестали бить вовсе, не то били уж чересчур усердно — так что его нефть, за перепроизводством, потеряла ценность на всех рынках земного шара, продавалась дешевле воды даже в Буэнос-Айресе и годилась только на то, чтобы топить в ней банкротов, начиная с фонтанохозяина. Мои двадцать пять рублей экс-миллионер тут же, на моих глазах превратил в завтрак с двумя бутылками шампанского, выставленными какому-то очень чёрному и малоумытому господину, чьё настоящее рекомендовалось драгоценнейшими перстнями на корявых пальцах, а прошлое изобличалось страшным шрамом под левым глазом и пробелами в жёлтых зубах, обязанными своим происхождением, по всей видимости, не щипцам дантиста. Признаюсь, по неопытности, я было посетовал на легкомысленную и, казалось бы, совершенно непроизводительную расточительность экс-миллионера, но дня через три имел удовольствие услыхать, что мой парень понимал своё дело тонко и знал, кого надо чествовать и угощать. По манию малоумытого господина с зубными пробелами, злополучные фонтаны не то забили снова, не то сократили своё биение, — словом, сделали как раз то самое, что от них требовалось, дабы счастливый обладатель их мог сшить себе шубу на зиму и приобрести новые панталоны в клетку. Затем, я встретил его уже на собственных лошадях; затем видел издали в ложе Михайловского театра с прелестною женщиною, у которой, судя по бриллиантам в ушах и на пальцах (перчатки тогда уже переставали носить! А теперь носят?), не могло быть менее десяти друзей дома, каждый с доходом тысяч по пятидесяти, по сто в год; затем рысаки моего приятеля стали скакать и бегать на столичном ипподроме, а «Петербургская Газета» и «Петербургский Листок» начали поминать владельца их «о азар»^[1], величая его «нашим известным финансистом»: звание, как известно каждому петербуржцу, настолько зыбкое, что иные скептические умы принимают его за ругательство. И, наконец, великодушный приятель мой даже возвратил мне мои двадцать пять рублей, что, говорят, — уже совсем большая и почти неслыханная нефтяная неожиданность. Вот — наилучший и поучительнейший пример лёгкости, с какою даже незначительное количество шампанского может быть химически превращено и расширено в резервуар наидоходнейшей нефти. Sapienti sat!^[2] «Слыши, Израиль»!

При всём своём нефтяном невежестве, я время от времени приходил в случайные соприкосновения с миром нефти, всегда чрезвычайно странные и иногда даже как бы мистические. В славном городе Т., вероятно, живы ещё свидетели, которые, в весёлые часы свои, не без удовольствия вспоминают и передают друг другу святочные рассказы про мою сверхъестественную двухмесячную службу в контроле Закавказской железной дороги. Необыкновенность её создалась тем обстоятельством, что я ни за что не хотел служить и был затащен в контроль только что не на казацком аркане, а отказаться от службы, по некоторым отношениям, никак не мог: начальство же, которому меня навязали, тоже с удовольствием подарило бы меня знакомому чёрту, да тот был малый себе на уме и не брал, — и злополучное начальство должно было просить меня Христом Богом:

— Подождите! Не уходите! Послужите ещё хоть малую толику! Ну, хоть делайте вид, что служите! не компрометируйте нас пред его высокопревосходительством!

Продолжались эти препирательства недели две или три. В течение их и я, и начальство, — мы чувствовали друг к другу величайшую служебную ненависть и величайшую внеслужебную симпатию, — неоднократно плакали взаимно в жилеты друг друга, проклиная коварство судьбы, сочетавшей нас обоюдонеприятными узами. Положение напоминало те злосчастные семьи, где муж и жена одинаково жаждут свободы, но не могут получить развода. Наконец, начальство осенил гений изобретательности.

— Вам не надо бежать от нас, — рекло оно. — Мы найдём вам и в недрах нашей службы занятие, вполне согласное с вашими литературными наклонностями.

— А именно?

— Мы будем поручать вам составление проектов, от нас исходящих.

Я обрадовался, подумал, и сказал:

— Жоли!!!^[3]

— И вот вам, для первого дебюта, тема: о необходимости для З-ой железной дороги перейти на мазутное топливо. А вот-с вам к сему и материалы. Через недельку будем ждать от вас проекта. До приятнейшего свидания!

Я ушёл домой с грудою документов. Рассмотрев их данные, я увидал, что задача моя легка. Надо было свести к одному знаменателю, с многих листов на один лист, донесения, наблюдения и вычисления, что мазут, как топливо, выгоднее: а) антрацита, б) кокса, в) торфа, г) дерева, д) кизяка, е) светильного газа, ж) стеариновых свечей, з) старых газет, и) соседского дома и, вообще, всего, что могло гореть в прошедшем, горит в настоящем и может гореть в будущем. С помощью готовых цифр и всетерпящей бумаги, доказать было не трудно, и я доказал — даже не в неделю, а так, с одного присеста, часа в полтора. Теперь мне оставалась ещё одна обязанность, если не служебная, то субъективной добросовестности: узнать из возможно достоверных источников, что это за штука — мазут, коим я авторитетно рекомендую отапливать З-ую железную дорогу, предпочтительно пред каменным углём, дровами и старыми газетами.

Спрошенный мною, в качестве сведущего человека, квартирный товарищ мой широко открыл на меня глаза:

— Мазут?

— Ну, да, мазут! Знаешь ли ты, что такое мазут?

— Очень хорошо знаю. Кто же не знает? В мазуте девок топят.

Очередь широко открыть глаза была за мной. А он пустился рассказывать мне грозные анекдоты о бакинских персах, которые до того ревнивы, что, раз обладав женщиною, перс уже не в силах перенести мысли, чтобы она принадлежала кому либо другому, хотя бы сам он к ней охладел, как сибирский камень. Поэтому, персидские Отелло изобрели своеобразный способ отделываться от опостылевших Дездемон, спускал их в мазутные ямы, что, разумеется, вполне гарантирует ревнивцам верность до смерти.

Неожиданность открытия так поразила меня, что я даже переспросил:

— Да, может быть, там не такой мазут? Не та марка?

Но товарищ возразил мне презрительно:

— Это, любезный, смирновская водка отличается на разные номера и марки, а мазут, какой где ни возьми, всё — мазут!

Потрясённый трагическим сообщением, я почёл своим священным долгом приписать к проекту о мазутном топливе приблизительно такое praeterea censeo^[4]:

— Ко всем вышеизложенным доводам в пользу мазутного топлива для служб и тяги З-ой железной дороги не лишним будет добавить и то, — хотя не входящее в сферу железнодорожной компетенции, но зато гуманное и согласное с культурными запросами молодого и могущественно растущего государства нашего, — соображение, что через сказанное мазутное отопление в нефтяных местностях сократится опасное количество мазута, служащего ныне сладострастным персиянам для уголовных и в высшей степени предосудительных целей, как-то: для утопления девиц, имевших неосторожность доверить сим азиатцам своё юное, неопытное сердце…

Читая мой доклад, кроткое начальство охало и морщилось, точно играло самую трагическую роль в репертуаре местного артистического общества, которого оно было душою и воротилою. Прочитав же до конца, оно посмотрело на меня во все глаза и дико:

— Вам… в самом деле… уж так противно… у нас служить? — выговорило начальство с усилием, из чего я мог заключить, что проект мой его в восторг не привёл, и случалось ему ранее читывать и лучшие проекты.

— Да, ведь, вы знаете…

— Ах, ты Господи!.. Куда же мне вас?.. Ну, ступайте!.. Я обдумаю… Бог с вами! До свиданья!

Но от дверей оно меня-таки воротило.

— Послушайте! Откуда вы… девиц… этих?..

— Что-с?

— Ну, вот, — будто в мазуте девок топят?

Я рассказал. Начальство пощёлкало языком.

— Це-це-це-це-це… Не знал! Вот, бестии! А?

— Ужасные звери!

— «Повсюду страсти роковые, и от судеб защиты нет»^[5]… Это, кажется, Апухтина сочинение?

— Пушкина.

— А! Пушкина!.. Вот, в этом вы толк знаете!.. Да! Любопытный фактец! Вы бы о нём рассказец в газету… в мопассаповском роде… А?

— У меня уже у самого явилась идея… Непременно!

— Да-да-да!.. Сюжет чудесный!.. Вы, когда напечатаете, непременно пришлите мне номерок почитать. Я люблю этакое… с трагическим движением!

— Драматический этюд тоже хорошо бы! — с аппетитом вообразил и устремился я. — Знаете, я нарочно съезжу в Баку, чтобы точнее воспроизвести обстановку и набраться настроения! Он и она, знаете… свидание в Чёрном Городке, у мазутной ямы… Ревнивый персюк подглядел — и, в конце действия… кувырк!

— Оригинально! — с удовольствием воскликнуло начальство. — Такого конца ещё ни в одной пьесе не было! Вот, вы напишите, а мы поставим!

— Напишу!

— А мы поставим!

Мы смотрели друг на друга восхищёнными глазами. Но, вдруг, стали бить часы, начальство спохватилось, что разговариваем мы не совсем по службе, и милостиво отпустило меня.

— А что мой проект? — осмелился я закинуть словечко на прощанье. — Дадите вы ему движение или…

Начальство посмотрело на меня, высоко подняв брови:

— Какой проект?.. Ах, да, проект!.. Вы называете «это» проектом?.. Ваш проект!.. Вы не беспокойтесь: я вашему проекту огласки не дам, о нём никто не узнает!.. Останется между нами двоими!.. Впрочем, вот, — чтобы вас не грызли сомнения…

И начальство бросило рукопись в камин. Только огненные языки забегали и дымок завился! Я смотрел на auto da fé^[6] с чувством искреннего облегчения, а милейшее начальство, столь через меня многострадальное, с большим удовольствием вспоминаю и сейчас. Это каминное приключение было, кажется, первым случаем, что мазут, хотя косвенно, сыграл некоторую роль в русском железнодорожном отоплении, в котором он или господствует, или мечтает господствовать теперь.

II

Однажды в большом южном городе, в очень скверный декабрьский вечер, пришёл я в гости к своим друзьям — местным журналистам. Их было трое, и жили они в номере, платя, а, вернее сказать, — ох! не платя! — за него одиннадцать рублей в месяц. Когда я отворил дверь, она зазияла в освещённый коридор чёрною-чёрною дырою…

— Кой чёрт? Темно! — воскликнул я. — Куда они могли уйти в такую адскую погоду?!.

Но тут мрак задышал элегическими вздохами, и я услышал:

— Мы дома, Сандро! — сказал имеретин Нигрошадзе.

— Мы дома, Сандро! — сказал мингрелец Безштания.

— Мы дома, Сандро! — сказал «грузо» из Карталинии Просвисталшвили. — Дома и… лежим!

— Садись, — продолжал Нигрошадзе, — но, если можешь, — не на мои ноги. Не все любят, чтобы у них на коленях лежало восемь пудов мяса. По замечанию некоторых учёных, под давлением тяжёлых грузов колена выгибаются в обратную сторону, что неудобно и не красиво. А я — поэт и эстет.

Я сел с осторожностью, но почувствовал под собою что-то тёплое и мягкое. Прозвучал печальный голос Просвисталшвили:

— Хотя я уже несколько дней не обедал, но теперь знаю, что у меня ещё есть живот.

— Что ты хочешь сказать?

— Только то, что ты на нём сидишь.

— Господа! — возмутился я, — так нельзя! Надо лампу зажечь… Почему вы лежите без света?

Кавказцы как-то язвительно безмолвствовали. Я осмелился осведомиться о причинах. Нигрошадзе со спокойствием возразил:

— На вопросы глупые излишни ответы умные.

Безштания согласно крякнул, а Просвисталшвили сказал по-латыни:

— Sic!^[7]

Это было единственное латинское слово, которое Просвисталшвили знал, но за то знал твёрдо, и в статьях своих любил ставить его в скобках и с восклицательным знаком, что, впрочем, редактор неукоснительно вычёркивал.

После нового безмолвия, полного тяжёлыми вздохами, важно раздался меланхолический голос мингрельца Безштании:

— Сверх всего прочего, свет лампы может развлечь нас в наших политико-экономических размышлениях.

— О чём это?

— Мы обдумываем, как удешевить предмет первой необходимости, в просторечии называемый керосином или фотогеном.

— И организовать продажу его в кредит по мелочным лавкам, — прибавил Просвисталшвили.

— По крайней мере, копеек до пятнадцати! — закончил Нигрошадзе.

— Гм… — задумался я. — Если бы на пятнадцать миллионов рублей, это, говорят, можно… плёвое дело… Я сам, всего вчера лишь, писал передовую статью о поощрительном кредите… Но на пятнадцать копеек… да! мудрено!

— Самое простое средство, — сказал Безштания, — постучать в соседний номер к армянину Тер-Капиталианцу и произвести у него внутренний керосиновый заём до ближайшего гонорарного дня.

Просвисталшвили уныло возразил:

— Боюсь, что такой решительный шаг с нашей стороны будет принят за национальное заигрывание. Что скажет отечество?

А Нигрошадзе патетически провозгласил:

— Царь Давид и царица Тамара смотрят на нас с высот Гелатского монастыря!

Безштания проворчал:

— Положим, — не кошки они: в таких потьмах ровно ничего не увидят!

— В таком случае, — вкрадчиво проектировал Просвисталшвили, — спросим мнения Сандро: не окажет ли посильной помощи дружественным народам окраины богатый центр, могучая мать — Россия?

Могучая мать — Россия, в моём лице, пошарила в своих карманах, свистнула и заявила:

— У России глаза болят! Предпочитаю сумерки. Лампа излишня! Да будет мрак!

Безштания холодно резюмировал:

— Желание ретроградное. Над вами будут смеяться западные державы!

— Эврика! — возопил Нигрошадзе, и мы слышали в темноте, как он ударил себя но лбу ладонью.

Никто не оживился.

— Ты, Нигрошадзе, уже в третий раз сегодня кричишь эврику, — скептически заметил брюзга и циник Безштания, — и всё ничего… Ждать от тебя идей — всё равно, что детей от имеретинского катера^[8].

— Друг мой! — с кротостью отвечал Нигрошадзе, — не говори дурно о катерах: противно слушать, когда отцы порочат своё потомство!.. А что до эврики, то, на этот раз, действительно, эврика! самая настоящая эврика!

Ему сказали:

— Ну, если настоящая эврика, то ступай в лавочку или посылай коридорного.

— «Рагинда кацо?» Отстаньте, прозаические люди! «Подите прочь! Какое дело поэту мирному до вас»^[9]? До того ли теперь? Я в эмпиреях! Я нашёл способ! Я нашёл верный способ…

— Раздобыться керосином?

Нигрошадзе сразу остыл.

— Нет, этого я не нашёл, — сказал он. — Но я нашёл способ, как, при помощи керосина, завоевать для России Индийский океан!

Послышались три зевка и три голоса сразу возразили:

— Нашёл, чем удивить!..

— Я сам, — сказал Безштания, — только что вычислил: сколько миллионов рублей было бы у меня, если бы мне принадлежало Чёрное море и, вместо воды, в нём текла бы чистая нефть?

— Я скромнее тебя, — возразил Просвисталшвили, — зачем гадать о несбыточном? Я думал только о Каспийском море.

Нигрошадзе обиделся и отвечал:

— Все вы — нищие зубоскалы, фантазёры и врали! Вы недостойны того, чтобы с вами говорил и открывал вам свои идеи человек практический!

Тут добродушный сосед наш, Тер-Капиталианц, — осведомлённый от коридорного, что мы, сидя в номере, предвкушаем тьму кромешную, по причинам, не весьма от нас зависящим, — явился на пороге с лампою в руках, подобно чернобородому и длинноносому ангелу, и принялся уговаривать нас — перейти к нему в номер, потому что у него имеется великолепный греческий хлеб, брынза, несколько бутылок кахетинского, а к десяти часам обещали придти в гости две «двоюродные сестры», с которыми он познакомился вчера за полночь на Г-с-ом проспекте. Мы чрезвычайно быстро приняли предложение доброго малого, и только Нигрошадзе счёл нужным поставить предварительно некоторый политический ультиматум.

— Я пойду к тебе, Тер-Капиталианц, — вздыхая, говорил он, — я буду есть твой хлеб и пить твоё вино, так как своего вина и хлеба у меня нету; но ты должен присягнуть мне, что не отнимешь у меня горы св. Давида и реки Куры.

На что Тер-Капиталианц хлопал его по плечу, скалил великолепные зубы и любезно заявлял:

— Ва! что ты гаварышь! Совсем пустое гаварышь! Палытыка-малытыка гаварышь! Дэлай милость: бери себе Святой Давид, — сколько унесёшь, весь твой будет! Дэлай милость: бери себе водам Курам, — сколько пил, вся твоя будет!

То было милое, славное, старое, но совсем недавнее время, когда все мы: русские, грузины, татары, армяне, поляки, евреи, немцы, — овы, ские, дзе, швили, ели, оглы, ия, ианцы, овичи, енки, штейны, берги, — отлично уживались между собою в Закавказье, не имея ни малейшей подробности в международных конкурсах на национальную резвость и злобность. Весёлый князь А. М. Дондуков-Корсаков пробовал кахетинское одинаково из грузинских и армянских виноградников и, хорошо попробовав, обещал примирить навсегда и осчастливить все кавказские национальности, учредив порт… на вершине Сурамского перевала! В Баку затевали строить водопровод, и ласковый «Дундук» сулил приехать на открытие и даже, ради рекламы бакинской воды, выпить, уж так и быть, один стакан оной! Всё было очень «гемютлих»^[10] и патриархально! По Военно-Грузинской дороге можно было путешествовать в одиночку пешком, не опасаясь разбойников. Армяне, без всяких понуждений, очень охотно говорили и учились по-русски и не лезли с кинжалами на русских чиновников. Кяримка грабил в Делижане, но ещё со строгим рыцарством, как и подобало будущему генерал-адъютанту персидского шаха. Разными Наби и Мурсакуловыми ещё и не пахло! Чествовали грузина Кипиани, чествовали армянина Арцруни, острил грузин Акакий Церетели, острил русский Опочинин, острил армянин Геничка Карганов… и никаких «революциев» из сего не выходило и не предвиделось. То старое Закавказье так резко отличалось от кромешного ада раздоров национальных, утвердившегося, в Закавказье нынешнем, что оно не имело даже ни одного органа печати, охочего обличать в сепаратизме патриарха Ноя, зачем тот осмелился пристать к армянской горе Арарату, когда было рукою подать до грузинского св. Давида, а то и до русских Воробьёвых гор. Покойный Величко мирно обитал в Петербурге, печатал стихи в «Неделе», спорил с Виктором Крыловым о «Первой мухе», дружил с Владимиром Соловьёвым и, вероятно, даже не мечтал ещё о перспективах «Кавказа», безлично прозябавшего в руках чиновника Тебенькова, а тем менее, — потом, — о свирепых эффектах русского собрания…

III

Прошло лет пятнадцать. В одном петербургском обществе, деловом и сановном, говорили о необходимости русским товарам, — наипаче же, конечно, как всегда, ситцам московских мануфактур! — найти новые, дальние рынки. Говорили о Персидском заливе, о султане Кувейта, — о том, как г. Сигма куда-то ездил на мониторе^[11]; о том, что только бы нам найти выход в Индийский океан, да получить угольную станцию, а то сейчас же всей Чемберленовской спеси капут, — и мы защитим и выручим буров, увезём, при помощи «графа» Леонтьева, все слоновые клыки из единоверной Абиссинии, в которой нас терпеть не могут, и чрез то приобретём средства, достаточные, чтобы обанкротить не только рулетку в Монте-Карло, но даже английский банк. Тогда, — будет слишком года два назад! — держался в петербургских сферах общий тон такой мажорный, и даже в газетах писали:

— Англия, самозваная царица морей, должна быть низведена к тому же положению, в котором прозябает ныне её предшественница, отставная царица морей, Венеция.

Чемберлена рисовал в пакостнейших видах г. A. Coré, карикатурист «Нового Времени», — вроде антихриста в монокле. А Крюгера с сострадательною фамильярностью величали «дядею Павлом» и строго укоряли соседние державы, что они бурам только рукоплещут, а на счёт вмешательства отделываются жестом — «хабен зи гевидел?»^[12] Укорив же, восклицали с самодовольствием:

— Сказано, что гнилой Запад!.. А ты, дядя Павел уповай!

Именно, в таком духе и поддерживалась беседа делового и сановного кружка, начавшись от дальних рынков для миткаля и дойдя до Крюгера и Кувейта:

— Слушая разговоры о Персидском заливе, — обратился ко мне сосед мой, бывший кормчий довольно важного кормила, заметная персона двух прошлых царствований, — я с удивлением припоминаю проект, когда-то представленный в моё ведомство каким-то… м-м-м-м… грузином или осетином… как их всех там?… м-м-м-м… одним словом, из кон-вой-ных на-род-нос-тей…

Генерал был стар, памятью слаб, речью спотыклив. Однако, ему удалось довольно складно рассказать мне суть проекта. Автор предлагал не больше, не меньше, как гигантский нефтепровод через всю Персию от Каспия к Персидскому заливу.

— Уверял, что — дайте ему нефтепровод, и он рус-си-фи-ци-ру-ет Индийский океан, подчинит Персию русскому про-тек-то-ра-ту и, может быть, если правительство найдёт нужным, даже завоюет Ин-до-стан… Очень смелый мо-ре-пла-ва-тель!… Потому что прилив нефти создаст в Персидском заливе русский коммерческий флот и колонии, а для охраны их мы должны будем держать в индийских водах пос-то-ян-ну-ю военную эс-кад-ру… Оно, конечно, стоит больших денег, но всемирное расширение рынка и влияния за всё вознаградит своими вы-го-да-ми… понимаете?… А на суше — дикие курды и народы Ме-со-по-та-ми-и… или… м-м-м-м… других библейских мест… не замедлят продырявить трубу нефтепровода, что будет, хотя убыточно, но опять-таки к нашему благополучию, потому что дыра в нефтепроводе даст нам предлог потребовать от персидского шаха удовлетворения, то есть, вполне безобидно послать на линию нефтепровода несколько тысяч казаков для совершенно мирной и нейтральной цели — охранять неприкосновенность русского со-о-ру-же-ния… Очень, очень. курьёзно и находчиво всё расписал!… и представьте: теперь всё это… м-м-м-м… опять в воздухе!… Вы слышите, монитор^[11], Сигма, Кувейт… Да-а!.. Грузин предсказал!.. Тогда, положим, знаете, вообще, такое время было: поколение а-ван-тю-рис-тов и кон-квис-та-до-ров… Машков, Ашинов, Леонтьев… Но о Персидском заливе для русской нефти — грузин предсказал!

— А как судьба постигла пророческий проект?

— М-м-м-м… Похвалили за остроумие и извинились, что, не имея по росписи свободных сумм, казна не в состоянии помышлять о столь грандиозных предприятиях, но не препятствует автору рискнуть на пользу отечества собственным капиталом, а дальнейшее видно будет… по вы-го-дам…

— А у него был большой капитал?

Генерал воззрился на меня даже с негодованием.

— Ну, вот!.. Я говорю вам: грузин или осетин… Откуда же у грузина быть капиталу?.. Грузин, когда видит во сне тысячу рублей, умирает от апоплексии, не будучи в состоянии вместить такой широкой капиталистической и-де-и!.. Звали его — князь… ну, да, конечно, князь, они все князья! — князь Нигрошадзе, если не ошибаюсь…

— Нигрошадзе?!

Я живо вспомнил декабрьский вечер, тёмный номер, вздохи трёх голосов, эврику, лампу Тер-Капитальянца. Так, наш упрямый и милейший имеретинский катер выдержал таки национальный характер и потащил в люди свою голодную эврику и Индийский океан!

Генерал мямлил:

— М-м-м-да-а… Отклонили!.. А вот слышу: Персидский залив, угольная станция, монитор^[11], Анна на шею, Кувейт… м-м-да-а… Нигрошадзе предсказал!..

Мораль этой нефтяной неожиданности:

Нефтяники! Не презирайте фантазёров! Пустой желудок часто обостряет второе зрение! Лёжа во мраке своей комнаты, не освещённой лампою за неимением керосина, голодный фантазёр иногда прозирает мысленным оком в мрак будущих веков и художественною интуицией находит блестящие керосиновые идеи, которые впоследствии статистик будет оправдывать цифрами, журналист — статьями, промышленник — капиталами, а политик — посылкою мониторов^[11]. Настоящее безумие поэта часто таит в себе зерно будущей торговой и политической реальности!

Примечания

1. фр. Au hasard — К месту и не к месту. — Примечание редактора Викитеки.
2. лат. Sapienti sat! — Мудрому довольно! — Примечание редактора Викитеки.
3. фр. Joli — Красиво, приятно. — Примечание редактора Викитеки.
4. лат. Praeterea censeo — Дополнительное соображение (букв.: кроме того, я считаю). — Примечание редактора Викитеки.
5. А. С. Пушкин «Цыганы». — Примечание редактора Викитеки.
6. порт. Auto da fé — Аутодафе. — Примечание редактора Викитеки.
7. лат. Sic! — Да! — Примечание редактора Викитеки.
8. Катер — мул, бесплодная помесь осла с кобылицею, а если верить совершенно фантастическим имеретинским поверьям, то катера родятся и от буйволиц, и даже верблюдиц. Любопытно, что эту небылицу повторяют и многие интеллигентные туземцы, а талантливый грузинский журналист покойный Илико Хонели (И. Л. Бахтадзе) защищал действительность факта даже печатно в своём блистательном юмористическом очерке о нраве и привычках имеретинского катера — животного, полезнейшего из ездовых и вьючных чуть не на целом свете, но несноснейшего по упрямству, злости и какой-то сатирической хитрости своего всегда враждебно и ехидно настроенного ума. О курьёзных выходках катеров можно написать целую книгу.
9. А. С. Пушкин «Поэт и толпа». — Примечание редактора Викитеки.
10. нем. Gemütlich — Приятно. — Примечание редактора Викитеки.
11. См. Монитор. — Примечание редактора Викитеки.
12. Хабен зи гевидел? — искажение немецкой фразы: нем. Haben Sie gesehen? (Вы видели это?). Слово «гевидел» образовано из немецкой приставки «ge» и русского слова «видел». В русской литературе встречается, напр., в повести Лескова «Полунощники». До первой мировой войны у чешских пастухов была в ходу присказка: «Hast du gevidel jak ty ovecky uber die kopecky gelaufen sind». — Примечание редактора Викитеки.