И. Л. Бахтадзе (Амфитеатров)/ДО
| И. Л. Бахтадзе[1] : Хонели |
| Дата созданія: 1900. Источникъ: Амфитеатровъ А. В. Легенды публициста. — СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1905. — С. 226. |
Съ грустнымъ чувствомъ прочелъ я телеграммы изъ Закавказья о смерти Илико Хонели. Рано умеръ человѣкъ! А былъ человѣкъ хорошій, и дремали въ немъ полезныя, недюжинныя силы.
Мы вмѣстѣ работали въ с «Новомъ Обозрѣніи» Н. Я. Николадзе — живой и дружной газетѣ, о сплоченной и бодрой редакціи которой я всегда вспоминаю съ особеннымъ удовольствіемъ, какъ о миломъ миражѣ литературной молодости. Какъ весело жилось, какъ задорно и смѣло писалось! Какъ интересовало то, о чемъ пишешь! Шпигуешь, бывало, какого нибудь Матинова или Измайлова, тифлисскихъ городскихъ дѣятелей того добраго стараго времени, — волнуешься, весь горишь: ну-ка, если такъ тебя повернуть, что ты, милостивый государь, на это скажешь? а вотъ этакъ уличить? такъ и сякъ разоблачить? здѣсь — подпечь, тамъ — подрумянить?.. И, сдавъ статью въ наборъ, увидѣвъ ее въ газетной полосѣ хотя бы и сильно искаженною цензорскимъ карандашомъ, мы чувствовали себя героями-не героями, но людьми, во всякомъ случаѣ, исполнившими необходимый и насущный общественный долгъ. И когда, бывало, нумеръ газеты вдругъ шибко пойдетъ въ продажѣ, это наполняло сердца наши торжествомъ — вовсе не съ точки зрѣнія матеріальныхъ преуспѣяній въ «розницѣ», но — «ага! пробрали таки общественное мнѣніе! зашевелилось сонное царство! ну, держись теперь, капиталистическая партія! вотъ увидите, какъ хорошо пойдетъ на выборахъ грузинская оппозиція!»
Все это было наивно, какъ поглядишь теперь назадъ, даже во многомъ, пожалуй, и смѣшно, но зато искренно, свѣжо, молодо и сильно. Воспринимались впечатлѣнія съ жадностью, воспроизводились съ пылкостью, мазокъ былъ кричащій, рѣшительный; полемизировали — не щадя живота, съ яростью, чтобы — «хоть морда въ крови, да наша взяла!» Жилось какъ на турецкой перестрѣлкѣ, но… чего бы, чего я не отдалъ сейчасъ, чтобы вновь проникнуться старою платоническою ненавистью къ Измайлову, Матинову, волноваться по поводу скверныхъ нотъ перваго тенора въ мѣстной оперѣ, поражать гидру банковой партіи и воспѣвать, какъ гомерическихъ героевъ, партію «дворцовыхъ номеровъ»! Какъ вѣрилось тогда, что это жизнь, что это дѣло, что это надо! Но —
Въ томъ числѣ начинаютъ rollen vorbei[4] и люди. Бѣдный Илико!
Хонели, — подлинное имя его Илья Лукичъ Бахтадзе, — былъ фельетонистъ и, что въ наше время большая рѣдкость, фельетонистъ настоящій: словеснаго мякиша со щеки на щеку не жевалъ, сухихъ тумановъ не разводилъ, а писалъ житейское, насущное и дѣльное, къ чему его душа рвалась, о чемъ сердце горѣло, — мѣтко, рѣзко, остроумно. Придя въ Тифлисъ въ 1888 году, я засталъ его уже съ именемъ. Несмотря на то, что, войдя въ газету Н. Я. Николадзе, я невольно вторгнулся въ область Бахтадзе, въ фельетонъ, и публика стала интересоваться моими писаніями, какъ новинкою, я никогда не испытывалъ со стороны покойнаго Ильи Лукича ни малѣйшей jalousie du métier[5]; жили и работали мы съ нимъ душа въ душу, ни разу не омрачивъ взаимныхъ отношеній хотя бы тѣнью неудовольствія. Собирались мы было издавать въ Тифлисѣ газету и названіе придумали, по тому времени, самое злободневное и модное — «Телефонъ». Главное управленіе не разрѣшило изданія. Я былъ тогда очень удивленъ, Хонели — еще больше… Въ вопросахъ неразрѣшеній, неутвержденій и прочихъ цензурныхъ воздѣйствій на литературную «необузданность и неустойчивость» (о, братья писатели! знакомы ли вамъ эти чудища канцелярской мотивировки?) русскому журналисту надо обтерпѣться, покуда на сердцѣ у него отъ воспріятія ряда такихъ «мѣръ» не наростетъ огромный жесткій мозоль; до тѣхъ поръ жутко и больно, а съ мозолемъ — ничего: улыбаешься и говоришь вѣжливыя слова даже въ тѣхъ жесткихъ случаяхъ, когда смолоду сердце кровью обливалось и уста крикомъ проклятій проклинали…
Милый мой Хонели! Ему приходилось жутче, чѣмъ мнѣ. Онъ былъ человѣкъ мѣстный, окраинный, любилъ свою Имеретію до страсти, ему отъ нея некуда было уйти. Когда цензура стала душить «Новое Обозрѣніе» такъ, что не продохнуть, когда капиталистическая домовладѣльческая партія, пользуясь затрудненнымъ денежнымъ положеніемъ г. Николадзе, довела этого замѣчательнаго грузинскаго вождя публициста до необходимости разстаться съ газетою и продать ее князьямъ Тумановымъ, я философически собралъ пожитки и поѣхалъ на родной сѣверъ искать труда и счастья. А Хонели остался изнывать въ Тифлисѣ, — именно, изнывать, потому что молчать публицисту, когда у него кипитъ душа и молодыя мысли плодотворно роятся, какъ пчелы въ вешній день, это казнь, горше которой нѣту. Я читалъ нѣсколько фельетоновъ его въ милютинскомъ «Кавказѣ», — они не были плохи, но чувствовалось, что человѣкъ потерялъ корень, на которомъ росъ его свободный талантъ, что онъ пишетъ въ гостяхъ, а не дома. И я ничуть не удивился, когда затѣмъ дошли до меня слухи, что Хонели почти вовсе забросилъ публицистику, пошелъ служить, а, когда служба даетъ досугъ, лежитъ въ своемъ родномъ Хони подъ смоковницею… Тамъ легъ онъ и теперь… навѣки!
Нѣсколько разъ я пытался извлечь его съ юга на сѣверъ, въ столичную журналистику. Но — черезчуръ экзотическій цвѣтокъ — онъ не поддавался пересадкѣ на нашу суровую почву.
— Не могу! Я ѣздилъ недавно въ Петербургъ и чуть въ немъ не задохнулся, — писалъ онъ мнѣ, лѣтъ пять назадъ, — солнца нѣтъ, воздуха нѣтъ.
А предложенія были лестныя, выгодныя. Но онъ остался съ южною идеалисткою Маріей, не промѣнявъ ея на практическую сѣверную Марѳу и, говоря откровенно, благую часть избралъ.
Да и здоровье ему не позволяло. Онъ вѣдь чахнулъ уже давно. Легкія его были отравлены еще десять лѣтъ назадъ; уже и тогда онъ производилъ впечатлѣніе больного и недолговѣчнаго человѣка. И тѣмъ болѣе было жаль его, что уродился-то онъ на свѣтъ молодцомъ, по росту и сложенію; но недугъ изсушилъ его длинную фигуру, вытянулъ лицо, ввалилъ щеки, сгорбилъ и насутулилъ плечи…
Чортъ возьми! вѣдь, собственно, въ прескверныхъ обстоятельствахъ существовали мы тогда и бѣдны были, какъ церковныя мыши, а — сколько споровъ, смѣха, живыхъ порывовъ, поэтическихъ увлеченій, о которыхъ теперь даже и вспомнить грустно: куда и зачѣмъ они ушли?
Бахтадзе, съ его веселыми карими глазами, былъ премилый спорщикъ. Раскраснѣется, бывало, бѣгаетъ по комнатѣ, оретъ, «грузофильствуетъ» и остритъ, остритъ, остритъ… У него былъ истинно-имеретинскій юморъ, беззаботная склонность къ смѣшному; въ то же время онъ былъ мягокъ характеромъ, какъ женщина, и — безцеремонный, безудержный въ писаніяхъ — въ обиходѣ частной жизни держался застѣнчиво до неловкости, паче всего боясь, не сдѣлать бы чего неподходящаго, не обидѣть собесѣдника.
Воспитанный въ семинаріи, залпомъ проглотивъ и воспріявъ, по окончаніи курса, колоссальною своею памятью русскую литературу 60-хъ и 70-хъ годовъ, онъ крѣпко стоялъ на фундаментѣ прогрессивныхъ и освободительныхъ идеаловъ, ею завѣщанныхъ. За исключеніемъ Н. Я. Николадзе, я не знаю инородца, который бы владѣлъ русскимъ языкомъ съ такимъ блескомъ, какъ Хонели. Правда, — онъ Пушкина зналъ наизусть и Гоголя страницами цитировалъ на память. При такихъ условіяхъ, обрусѣетъ слогъ и у инородца лучше, чѣмъ у природнаго русскаго. А недавно въ клочкѣ одной петербургской газеты я прочелъ, что «Сорочинская ярмарка» сочиненіе Григоровича… Quousque tandem?..[6] Какіе же тутъ еще могутъ быть «слоги»?
Помню пальбу, какую мы съ Бахтадзе подняли изъ-за Писарева. Просто, — Давидова гора тряслась, — такъ вопили! — пока не изнемогли, и побѣжали освѣжить пересохшія горла кахетинскимъ въ «Пуръ-Гвино»… При всей мягкости своего характера упрямъ И. Л. былъ страшно. Одинъ изъ лучшихъ его беллетристическихъ очерковъ посвященъ характеристикѣ имеретинскаго катера, т. е. мула, драгоцѣннѣйшаго домашняго животнаго, какое только можно вообразить себѣ въ хозяйствѣ: силенъ, уменъ, веселъ, красивъ, ѣсть почти не проситъ, а работать можетъ хоть 24 часа въ сутки, при этомъ возитъ вьюки по тропамъ, гдѣ не пройти ни лошади, ни ослу, ни пѣшему человѣку. Но и эта роза не безъ шиповъ: несносная капризность и проказливость катера, проявляющіяся съ почти фантастическими неожиданностью и изобрѣтательностью въ продѣлкахъ, приводятъ въ бѣшенство самыхъ терпѣливыхъ хозяевъ и часто заставляютъ ихъ продавать первому встрѣчному за безцѣнокъ весьма дорогіе экземпляры катеровъ. Бахтадзе описалъ любопытнаго звѣря увлекательно, съ истинно джеромовскимъ юморомъ; фокусы и плутни хитрыхъ катеровъ и фигуры жертвъ ихъ коварства изображены такъ живо, съ такимъ знаніемъ мѣстныхъ нравовъ, условій, съ такимъ теплымъ проникновеніемъ въ couleur locale[7], что даже сейчасъ; вспоминая нѣкоторыя подробности, мнѣ хочется смѣяться, хотя я чувствую себя совсѣмъ невесело… Бѣдный Бахтадзе!..
И вотъ, однажды, въ большомъ тифлисскомъ обществѣ, стали выхвалять эту вещь при авторѣ:
— Чудо! прелесть! И какъ только вамъ удалось написать ее такъ жизненно, весело, вѣрно?
А Бахтадзе засмѣялся и говоритъ:
— Это — потому, что я о землякѣ писалъ, отъ сердца. Вы посмотрите на меня: вѣдь и самъ-то я — имеретинскій катеръ.
Жаль мнѣ милаго Илико… Мы съ нимъ почти ровесники были. Жаль вообще, — по человѣчеству и дружеству; жаль и того, что смерть увела его съ земли, не давъ осуществиться и половинѣ надеждъ, что сулили его богатыя и свѣжія силы. Жаль, что талантъ, созданный для боевой и широкой журналистики, такъ и пролежалъ въ узкомъ и темномъ углу, точно былъ свѣту не надобенъ А между тѣмъ какихъ чудесъ могло бы натворить подобное дарованіе, полное «крови и нерва», выйдя на приличную ему, обширную и свободную арену! Какою освѣжительною струею могло бы оно дохнуть въ нашу вялую, одержимую блѣдною немочью, повседневную печать!..