Неурожай и суеверие (Амфитеатров)/ДО
 |
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. Вы можете помочь развитию Викитеки, добавив в примечаниях их перевод на русский язык.
|
| Неурожай и суевѣріе |
| Источникъ: Амфитеатровъ А. В. Сказочныя были. Старое въ новомъ. — СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1904. — С. 177.[1] |
Первыя же страницы русской лѣтописи повѣствуютъ намъ о хлѣбныхъ неурожаяхъ и послѣдующихъ за ними голодовкахъ народныхъ.
Подъ 1024 г. лѣтописецъ отмѣчаетъ «мятежъ великъ и голодъ» по всей суздальской землѣ. Въ 1071 г. — «скудости» въ области ростовской, по Волгѣ, Шекснѣ и Бѣлу-озеру. Въ 1059 году отъ голода, холода и мора погибъ цѣлый степной народецъ — торки. Въ концѣ княженія Всеволода Ярославича (ум. въ 1093 г.) Приднѣпровье постигли засухи, отъ которыхъ загорались лѣса и болота, а за ними — неизмѣнныя послѣдствія: голодъ и моръ, т. е., по всей вѣроятности, повальный тифъ, настолько свирѣпый, что въ одномъ Кіевѣ, въ срокъ «отъ Филиппова дня (14 ноября) до мясного заговѣнья» было продано семь тысячъ гробовъ. Въ 1094 году, въ августѣ мѣсяцѣ, прилетѣла на Русь первая саранча и съ тѣхъ поръ стала постоянною гостьею нашего отечества. Въ 1127—1128 году голодалъ Новгородъ, — по обыкновенію, съ эпидеміей тифа; люди ѣли липовый листъ, березовую кору, мохъ, конину; улицы и площади были завалены мертвыми тѣлами, нельзя было выходить изъ домовъ отъ смрада непогребенныхъ труповъ; отцы и матери отдавали дѣтей въ рабство пріѣзжимъ торговцамъ, чтобы не видать ихъ страданій отъ голодной смерти. Въ 1145 году новгородскія бѣдствія повторились по причинѣ страшныхъ засухъ весною и ливней лѣтомъ и осенью. Суздальскій періодъ русской исторіи почти сплошь — лѣтопись голодовокъ. На каждыя десять лѣтъ приходится, въ сѣверныхъ предѣлахъ тогдашней Руси, т. е. въ областяхъ суздальскихъ и новгородскихъ, по одному голодному. Особенно страшны были годы 1212, 1214, 1215 и 1230. а между ними два послѣднихъ. Въ эти неурожайные годы собаки не успѣвали поѣдать труповъ, валявшихся по улицамъ и городамъ; вымерли или разбѣжались, поголовно, всѣ жители области Водь; новгородцы съѣли лошадей своихъ, собакъ, кошекъ; стало обыкновеннымъ преступленіемъ людоѣдство и пожираніе покойниковъ. Бѣдствіе 1230 года было повсемѣстнымъ въ русской землѣ, выключая кіевской области; продолжалось оно три года.
Я не пойду далѣе въ этой печальной хронологіи, доведенной, какъ мы видимъ, до самой татарщины, и, слѣдовательно, обнимающей весь полуязыческій періодъ Удѣльной Руси. Лѣтопись свидѣтельствуетъ, что голодовки и эпидеміи довольно часто сопровождались противохристіанскими волненіями въ народѣ недавно окрещенномъ, нетвердомъ въ новой вѣрѣ, хорошо памятующемъ культъ старыхъ боговъ и привычномъ къ повиновенію жрецамъ ихъ — «волхвамъ» лѣтописи. Въ Суздалѣ волхвы «избиваху старую чадь по дьяволю наученью и бѣсованью, глаголюще, яко си держать гобино» (урожай). Движеніе было настолько сильно, что великій князь Ярославъ, несмотря на затруднительное свое политическое положеніе въ 1024 году, счелъ необходимымъ лично поѣхать въ суздальскую землю для усмиренія мятежа. Въ ростовскую смуту, когда Янъ, собиратель княжеской дани схватилъ на Бѣломъ озерѣ двухъ волхвовъ, занимавшихся тоже избіеніемъ «старой чади», то, на вопросъ; «чего ради погубиста толико человѣкъ?» — онъ получилъ отвѣтъ: «яко ти держать обилье да еще избіевѣ сихъ будетъ гобино». На допросѣ волхвы показали, что они вѣруютъ богу, живущему въ безднѣ, рекомому антихристу, и разсказали космогоническій анекдотъ о сотвореніи человѣка — совершенно однородный съ таковыми же преданіями у нынѣшней мордвы, черемисовъ, вотяковъ и т. п. Янъ отдалъ волхвовъ на кровомщеніе семьянамъ, женщинъ которыхъ они избили; тѣ повѣсили обманщиковъ на дерево. Пришелъ медвѣдь — Перуновъ звѣрь — и съѣлъ ихъ тѣла. Мятежъ прекратился.
Добиться отъ бѣлозерцевъ выдачи волхвовъ Яну стоило не мало труда: столь велико было вліяніе слугъ «бога бездны», даромъ что многихъ изъ народа они лишали матерей, сестеръ и женъ. Вліяніе это опиралось на общераспространенномъ суевѣріи не только языческихъ, но и христіанскихъ народовъ въ утро ихъ умственнаго развитія, — будто всѣ явленія природы — дѣло рукъ человѣческихъ, получившихъ власть надъ богами (въ язычествѣ) или демонами (по христіанскимъ понятіямъ), при посредствѣ таинственныхъ чаръ и заклятій. Суевѣріе въ язычествѣ было вѣрою. Всѣ языческіе культы построены на довѣріи общества къ лицамъ, имѣющимъ привилегію непосредственнаго общенія съ богами — тайными силами, одухотворяющими природу. Христіанство уничтожило стихійныхъ боговъ, какъ власть, главенствующую въ мірѣ, но не вовсе истребило ихъ изъ памяти своихъ неофитовъ. Низверженные стихійные боги продолжали существовать, хотя и подъ спудомъ, инкогнито; подобно гейневскому Витцли-Пуцли, они вылиняли, перемѣнили оболочку и сдѣлались чертями. Прежде они были и добрыми, и злыми, — теперь стали злыми по преимуществу; съ ними можно было сноситься по-прежнему и слѣдовало ладить, чтобы не было отъ нихъ никакого вреда. Равнымъ образомъ, по-прежнему слѣдовало почитать и ублажать тѣхъ, кто былъ въ тѣсной дружбѣ съ отставными богами, являлся посредникомъ между ними и человѣкомъ.
Богами язычества управляли волхвы. Новокрещенные дикари, не успѣвъ забыть языческій предразсудокъ, что священнослужитель, такъ сказать руководствуетъ волею божества, суевѣрно перенесли миссію управленія силами природы на новое христіанское духовенство: совершенно по той же аналогіи, по какой народъ передалъ молніи Перуна — пророку Ильѣ, а скотъ, отнятый у Волоса, — мученику Власію. Въ лѣтописи неоднократно встрѣчаются указанія, что народъ приписывалъ духовенству засуху, неурожай, градъ, ливень и т. п. Такъ, напримѣръ, въ 1228 году, новгородцы, напуганные необыкновенными жарами, заподозрили въ производствѣ ихъ своего епископа и прогнали его «аки злодѣя пьхающе». И, наоборотъ, легенда приписываетъ другому духовному лицу — иноку Кіево-печерской лавры, преподобному Прохору Лебеднику, могучую сверхъестественную помощь народу во время голода при великомъ князѣ Святополкѣ Изяславовичѣ; онъ лебеду обращалъ въ хлѣбъ, а золу — въ соль. Извѣстенъ обычай, не окончательно вымершій даже въ настоящее время, «катать попа» по жнивью, въ надеждѣ на будущій урожай. Наконецъ, народъ до сихъ поръ считаетъ недоброю примѣтою, выходя изъ дома, встрѣтить духовное лицо. Что предразсудокъ этотъ извѣчный, языческій, свидѣтельствуетъ Несторъ подъ 1064 годомъ: «Не погански ли живемъ, ежели еще вѣруемъ въ встрѣчу, ибо кто встрѣтитъ монаха, зайца или свинью, возвращается назадъ». Такое же повѣрье есть и о встрѣчѣ со старою бабою — исконною вѣдуньею, по народнымъ понятіямъ. Въ 1770 году мужики села Войтовки приняли своего священника о. Василія, за упыря, повелѣвающаго мертвецами и, вмѣстѣ съ ними, опустошающаго село: несчастнаго пробили навылетъ осиновымъ коломъ и заживо зарыли въ землю. Зловредное вліяніе, приписываемое суевѣріемъ дурнымъ встрѣчамъ, можно парализовать, бросивъ подъ ноги опасному встрѣчнику булавку, иглу, гвоздь, ножъ — вообще, какое-нибудь острое металлическое орудіе. Извѣстный русскій миѳологъ Афанасьевъ выяснилъ на сотняхъ примѣровъ, что ножъ, игла, топоръ, молотъ, колъ и т. п. въ народныхъ сказкахъ и повѣрьяхъ почти постоянно эмблематируютъ молнію, которою богъ-громовникъ первобытныхъ вѣрованій поражалъ своихъ враговъ, грозовыхъ духовъ — прототипы чертей, вѣдьмъ, вурдалаковъ и т п. Малороссы говорятъ: «если вѣдьма летитъ, стоитъ воткнуть ножъ въ землю, — она сейчасъ же обезсилѣетъ и упадетъ»; чехи: «если бросить ножъ въ столбъ пыли, поднятый вихремъ, онъ упадетъ на землю, окровавленный, потому что непремѣнно ранитъ скрытую въ вихрѣ нечистую силу или несомаго ею вѣдуна». Не будетъ ошибкою заключить, что одинаковыми или аналогичными мотивами вызывается суевѣрное употребленіе острыхъ орудій и при вышеуказанныхъ встрѣчахъ, — теперь безсознательное, а когда-то имѣвшее для народа свой таинственный смыслъ. А согласившись съ этимъ мы вмѣстѣ съ тѣмъ согласимся, что нашъ предокъ-славянинъ былъ весьма мало склоненъ, въ первыя триста лѣтъ своего христіанства, отличать новыхъ духовныхъ пастырей отъ представителей древняго языческаго волхвованія. На Западѣ было то же самое. Католическое духовенство, фанатически преслѣдуя колдовство, само постоянно попадало подъ подозрѣніе въ этомъ грѣхѣ. Между 1504 и 1523 годами въ Ломбардіи запустѣло нѣсколько монастырей, потому что монахини были сожжены за колдовство; то же случилось въ Cambrai[2]. Въ Вюрцбургѣ между 1627—29 годами, изъ 200 сожженныхъ, было 14 духовныхъ лицъ, одинъ докторъ теологіи и три церковныхъ регента. Общеизвѣстны страшныя дѣла Урбана Грандье, Луи Гофриди, Булье и Пикара въ XVII вѣкѣ. Въ Далмаціи, Босніи, Герцеговинѣ католическій «фратръ» (францисканскій монахъ) до сихъ поръ пользуется репутаціею вѣдуна съ сверхъестественными знаніями. Даже православные, и не охотники до латинцевъ, стараются раздобыться амулетомъ отъ фратровъ: обыкновенно, писаннымъ на бумажкѣ Pater Noster[3].
Неурожаи, приковывая къ себѣ весь интересъ голоднаго полудикаря, заставляли его невольно искать ближайшую причину бѣдствія въ служителяхъ стихійнымъ духамъ, въ волхвахъ и волшевицахъ. Да и не одни полудикари въ это вѣрили. Вотъ голосъ, раздавшійся въ 1484 году, съ высоты папскаго престола, изъ устъ Иннокентія VIII: «Множество людей обоего пола не боятся вступать въ договоры съ адскими духами и посредствомъ колдовства дѣлаютъ неплодными брачные союзы, губятъ дѣтей и молодой скотъ, истребляютъ хлѣбъ на нивахъ, виноградъ и древесные плоды въ садахъ и траву на пастбищахъ». Булла Иннокентія VIII, какъ извѣстно, дала могучій толчекъ къ вѣковому торжеству пагубнаго суевѣрія: запылали костры вѣдьмъ и колдуновъ, потянулись безчисленные вѣдовскіе процессы. Средневѣковые судьи разобрали вопросъ о возможности зловредно управлять стихіями съ удивительною подробностью, con amore[4]. Но еще того подробнѣе разложили этотъ вопросъ — на голодный желудокъ — по мелочамъ полудикари простонародья, въ чьихъ головахъ, хоть и смутно, а все еще бродили старыя языческія воспоминанія. Приносить неплодіе и голодъ стало считаться основнымъ началомъ и цѣлью колдовства. Въ Бамбергѣ было казнено 1.200 человѣкъ, въ томъ числѣ первыя лица епископства, послѣ того, какъ сознались въ намѣреніи произвести такой неурожай, «чтобы въ теченіе 4 лѣтъ во всей странѣ погибъ весь хлѣбъ и все вино, такъ что люди отъ голода съѣдали бы другъ друга» (1629). Шутка дѣвочки, которая, слушая жалобы отца на засуху, вызвалась наколдовать ему дождь, — и надо же быть такому несчастію, чтобы дѣйствительно разразилась страшная гроза съ ливнемъ и градомъ! — стоила въ 1615 году жизни тысячамъ женщинъ Венгріи: отецъ донесъ на дочь, дочь — на мать, мать оговорила дюжину сосѣдокъ, тѣ — тоже, каждая назвала столько именъ якобы сообщницъ, сколько вспомнилось со страха и т. д. и т. д. Народная фантазія нашла и прямую корысть — изъ-за чего колдуны и вѣдьмы производятъ свои — безсмысленныя, казалось бы, — опустошенія. Въ первой половинѣ IX вѣка Агобаръ, ліонскій епископъ, записалъ такую сказку: «Есть нѣкая страна, именуемая Магонія, изъ коей приходятъ на облакахъ корабли; воздушные пловцы забираютъ зерновой хлѣбъ и другіе плоды, побитые градомъ и вихрями, уплачиваютъ за нихъ чародѣямъ, вызывающимъ бури, и увозятъ въ свое царство». Самъ Агобаръ смѣется надъ этою сказкою, какъ надъ глупостью, но жалуется, что знаетъ многихъ, «одержимыхъ такимъ безуміемъ».
На Руси, къ чести духовенства восточнаго, вѣра въ вѣдовское ограбленіе урожаевъ и преслѣдованіе колдуновъ не пользовались покровительствомъ церкви даже въ древнѣйшія времена христіанства. Задолго до Вейера и Беккера, первыхъ заступниковъ мнимыхъ колдуновъ, тысячами погибшихъ на кострахъ инквизиціи, Серапіонъ, епископъ владимірскій, увѣщевалъ свою паству: «Еще поганскаго обычая держитесь, волхованію вѣруете и пожигаете огнемъ невинныя человѣки и наводите на весь міръ и градъ убійство… Отъ которыхъ книгъ или отъ кихъ писаній се слышасте, яко волхованіемъ глади бываютъ на земли и пакы волхованіемъ жита умножаются?» Разница отношенія духовенства къ колдовству въ средневѣковой Европѣ и на Руси, можетъ быть, отчасти обусловливалась именно тѣмъ обстоятельствомъ, что наше, какъ начало новое въ странѣ, еще не торжествующее, а только завоевывающее себѣ положеніе, само неоднократно попадало у своей безграмотной паствы въ волхвы и, въ этомъ качествѣ, испытало на собственномъ примѣрѣ, каково это сладко, когда неповиннаго человѣка гонятъ ни за что, ни про что «аки злодѣя пьхающе».
Серапіонъ произнесъ свою проповѣдь, возмущенный размѣрами, какіе приняли человѣкоубійственныя преслѣдованія женщинъ, обвиняемыхъ въ похищеніи дождей и земного плодородія. Онъ съ порицаніемъ указываетъ на обычай испытанія водою женщинъ, заподозрѣнныхъ въ порчѣ урожаевъ, — обычай, къ сожалѣнію, дожившій въ глухихъ углахъ какъ нашего отечества, такъ и Европы, безъ различія національностей, до нашихъ дней. Обвиняемую въ колдовствѣ связываютъ крестообразно: лѣвую руку съ правою ногою, правую руку съ лѣвою ногою, и бросаютъ въ рѣку. Если держится на водѣ — вѣдьма: если тонетъ — не вѣдьма. Въ 1827 году такими испытаніями занимались карпатскіе горцы; въ 1834 г. въ Грузіи былъ неурожай на кукурузу и пшено: колдуновъ бросили въ воду, пытали на дыбѣ, жгли раскаленнымъ желѣзомъ; то же самое повторилось въ пятидесятыхъ годахъ. Въ 1839 году засуха дала поводъ расправиться съ вѣдьмами по тому же образцу въ Полтавской губерніи. Въ 1875 году на Полѣсьи мужики въ одномъ селѣ, по совѣту стариковъ и старосты, задумали испытать вѣдьмъ водою и просили помѣщика, чтобы онъ позволилъ «покупать бабъ» въ его прудѣ. Когда помѣщикъ отказалъ, всѣ женщины села были подвергнуты осмотру черезъ повивальную бабку, нѣтъ ли у которой изъ нихъ хвоста. Трехъ бабъ, оговоренныхъ повитухою по недоброжелательству, посадили подъ арестъ и представили становому. Тотъ, конечно, освободилъ ихъ. Засуха 1880 года едва не стоила жизни тремъ бабамъ деревни Пересадовки Херсонской губерніи. Ихъ сочли за колдуній, держащихъ дождь. Бѣднымъ женщинъ насильно купали въ рѣкѣ, пока онѣ, чтобы спасти свою жизнь, не указали, гдѣ онѣ «спрятали дождь». Староста съ понятыми вошелъ въ показанную избу и въ печной трубѣ нашелъ замазанное «гнѣздо» съ двумя напильниками и запертымъ замкомъ. Находка доказываетъ, что вѣдьмы были не умнѣе своихъ гонителей и, дѣйствительно, пробовали колдовать. Завязанный узелъ, запертый замокъ — старинный и повсемѣстный магическій символъ задержки плодородія: жатвы уничтожаютъ закрутомъ, браки дѣлаютъ безплодными, замыкая замокъ и забрасывая его, куда глаза глядятъ, съ извѣстнымъ колдовскимъ приговоромъ. Въ Польшѣ жгли старыхъ бабъ не только при засухахъ, но и когда придется — на всякій случай, чтобы застраховать себя отъ будущихъ засухъ и градобитій. А въ старой Москвѣ, когда послѣ погибели Лжедмитрія I, ударили въ маѣ безвременные морозы, пагубные для посѣвовъ, народъ не нашелъ лучшаго средства обезпечить урожай, какъ сжечь трупъ «Гришки Еретника» и пепелъ развѣять по вѣтру пушечнымъ выстрѣломъ.
Исторія Гришки Отрепьева приводитъ насъ къ другому отдѣлу языческихъ суевѣрій въ христіанствѣ: къ вампиризму. Упырямъ, вовкулакамъ и т. п. иные миѳологи усиленно старались придать значеніе стихійныхъ силъ; въ увлеченіи стихійною теоріей, Афанасьевъ додумался до такой изощренной тонкости, будто вампиры — молніеносные духи, которые замираютъ на зиму въ тучахъ, чтобы сосать весною живоносные соки возрожденной земли. Гораздо проще видѣть въ этомъ страшномъ порожденіи народной фантазіи образъ тѣхъ грозныхъ моровыхъ повѣтрій и голодовокъ, которыми были такъ часто удручаемы древность и средніе вѣка, особенно въ германскихъ и славянскихъ земляхъ (Тэйлоръ). Упырь поѣдаетъ сперва своихъ родныхъ, а потомъ уже принимается за постороннихъ и не успокоится, пока не уморитъ всего села, а если кто чужой заѣдетъ потомъ, и того съѣстъ непремѣнно. Развѣ это не совершенно точный образъ появленія эпидеміи, послѣдовательнаго распространенія ея отъ перваго зараженнаго и способности долго держаться въ одной мѣстности? Такъ какъ моръ былъ, въ большинствѣ случаевъ, послѣдствіемъ голодовокъ, то народная фантазія снабдила упыря неукротимою алчностью: если ему нечего и некого ѣсть, онъ грызетъ дерево гроба, саванъ, свои руки. «ѣсть хочу!» — его постоянный вопль. Вампиръ — это образъ голоднаго тифа, постояннаго бича славянской старины: вѣчный голодъ, разносящій повсемѣстную смерть! Описаніе наружности упыря, какъ представляетъ его народъ: желтое, изрытое морщинами лицо, красные, налитые кровью глаза, обвисшая кожа на тѣлѣ, — описаніе человѣка, бѣсноватаго отъ голода. Кровавое человѣкоядство голодныхъ упырей, быть можетъ, даже вовсе не миѳъ, а лишь смутное историческое воспоминаніе объ эпохахъ въ родѣ 1230 или 1602 года, когда люди, дѣйствительно, поѣдали свои семьи, а такихъ эпохъ славянство пережило достаточно.
Упыремъ, обыкновенно, дѣлается умершій колдунъ. Это вполнѣ понятно: искони вѣруя въ безсмертіе души, наши предки полагали, что разъ человѣкъ былъ волхвомъ при жизни, нѣтъ резона, чтобы духъ его терялъ свои волшебныя свойства и по смерти; разъ онъ повелѣвалъ стихіями живой, отчего не повелѣвать ему ими и мертвому; разъ онъ при жизни посылалъ моръ на людей, а на поля засуху, градобитіе, ливни, бури, то и по смерти можетъ дѣлать тѣ же самыя злодѣйства. Приписыванье засухъ «недобрымъ мертвецамъ», т. е. покойнымъ знахарямъ, людямъ, погибшимъ «напрасною смертью», опойцамъ и т. п. — до сихъ поръ частое суевѣріе. Въ голодъ 1892 года крестьяне деревни Новоматюшкиной, Николаевскаго уѣзда, Самарской губерніи, гадали на сходкѣ, кто изъ мертвецовъ кладбища приноситъ имъ бѣду, и выгадали, пригласивъ къ совѣту староматюшкинцевъ, что виновница зла — Арина Новикова, слывшая въ народѣ колдуньею; къ тому же были слухи, что она умерла не своею смертью, но отравилась. Мертвую Новикову «міромъ» вырыли изъ могилы и утопили въ омутѣ рѣки Узень. Среди обвиняемыхъ по этому дѣлу оказались двое сельскихъ старостъ, сотскій, десятскій и сборщикъ податей, т. е. все сельское начальство. Въ шестидесятыхъ годахъ подобныхъ случаевъ утопленія недобрыхъ мертвецовъ было нѣсколько; въ 1868 году крестьяне Тихаго Хутора, въ Таращанскомъ уѣздѣ, изъ опасенія неурожая, вырыли «подозрительнаго» покойника изъ могилы, били его и обливали водою, приговаривая: «давай дождя!» Въ нѣкоторыхъ деревняхъ въ разрытыя могилы былыхъ колдуновъ лили воду цѣлыми бочками, повторяя такимъ образомъ на мертвомъ тѣлѣ тѣ же обличительныя купанья, что примѣнялись и къ живымъ вѣдунамъ — похитителямъ урожая. Отъ подозрѣнія въ вампиризмѣ, какъ и въ волшебствѣ, не избавлялъ даже самый священный санъ. Мы видѣли, какъ войтковцы расправлялись со своимъ несчастнымъ попомъ Василіемъ. А благочестивый тишайшій царь Алексѣй Михайловичъ въ одномъ письмѣ къ патріарху Никону простодушно описываетъ свой испугъ у гроба патріарха Іосифа, когда раздутое водянкою тѣло покойника стало пухнуть на его глазахъ: «и мнѣ пріиде такое помышленіе отъ врага — побѣги-де ты вонъ, тотчасъ же вскоча тебя удавитъ»… Въ 1089 году скончался въ Кіевѣ митрополитъ Іоаннъ; княжна Янка, дочь Всеволода Ярославича, поѣхала въ Грецію за новымъ митрополитомъ и привезла другого Іоанна. Должно быть это былъ человѣкъ крайне болѣзненный: онъ прожилъ на Руси всего годъ, а худобою и желтизною своею прямо смутилъ суевѣрную, полуязыческую паству. «Его же видѣвше людье вси рекоша: се павье (покойникъ) пришелъ».
Мы знаемъ. что древніе славяне и германцы смотрѣли на будущую жизнь, какъ на продолженіе земной жизни; знаемъ, что покойника отпускали въ загробную страну съ богатымъ запасомъ всякаго имущества, чтобы мертвецъ ни въ чемъ не нуждался. Однако, надо полагать, что со временемъ покойникамъ не хватало взятаго съ земли запаса, и тогда они бездолили градобитіями и грозами живыхъ людей. Магонія, откуда приплывали воздушные корабельщики Агобара, чтобы скупать у чародѣевъ погубленные послѣдними урожаи, есть не что иное, какъ легендарное царство мертвыхъ, выступавшее въ средневѣковой литературѣ подъ многими аллегорическими наименованіями. Въ нашихъ древнихъ сказаніяхъ оно извѣстно, какъ царство блаженныхъ рахмановъ, тождественныхъ съ павами, т. е. мертвецами. За царство мертвецовъ и злыхъ духовъ были приняты первоначально вновь открытые Бермудскіе о-ва, что и подало Шекспиру поводъ написать свою фантастическую «Бурю». Царство рахмановъ, павовъ, Engelland[5], Nebelland[6], это — «вирій», таинственная вѣчно-зеленая страна какого-то оцѣпенѣлаго лѣта. Туда осенью улетаютъ птицы, уползаютъ змѣи; тамъ вѣчный сонъ; оттуда прилетаютъ въ міръ души новорожденныхъ и туда скрываются покоиться на тихихъ водахъ души усопшихъ; туда, на корабляхъ изъ яичной скорлупы, плаваютъ феи, русалки, вѣдьмы, вѣщицы; туда же отвозили на воздушныхъ корабляхъ побитый градомъ хлѣбъ таинственные купцы таинственной Магоніи. Однѣ сказки и легенды помѣщаютъ вирій за тридевять земель, въ тридесятомъ царствѣ, за моремъ-океаномъ; другія — подъ землею, т. е. въ той безднѣ, гдѣ жили боги волхвовъ, убитыхъ Яномъ, куда наглядно для всѣхъ отходятъ покойники. Весна, зелень, тепло, дожди даритъ міру «тотъ свѣтъ»; объ оттепеляхъ народъ говоритъ очень выразительно: «родители вздохнули». Весенній дождь будитъ мертвыя силы природы, окостенѣвшія зимою, и обращаетъ ихъ въ благія для людей. Очень можетъ быть, поэтому, что обрядъ обливанія могилъ и труповъ при засухахъ, купанье колдуновъ и вѣдьмъ при неурожаяхъ лишь впослѣдствіи, съ утратою народомъ точныхъ языческихъ традицій, обратились въ обычай карательный, приняли характеръ истязанія. Для древняго славянина мертвый волхвъ былъ, конечно, не проклятымъ духомъ, но вѣщимъ полубожествомъ, которое надо было оживить жертвеннымъ возліяніемъ, чтобы оно воскресло и помогло людямъ. Покойниковъ оттаиваетъ весенній дождь, — характерно, что въ разсказанномъ выше случаѣ на Тихомъ хуторѣ, подозрѣваемаго въ производствѣ засухи, упыря поливали не просто изъ ведра, но сѣяли на него воду рѣшетомъ, т. е. подражая дождю. «Сѣю дождь рѣшетомъ», хвалится вѣдьма въ «Макбетѣ».
Что идетъ въ землю возвращается оттуда сторицею; за зерно земля отдаетъ сто зеренъ; за имитацію дождя могила должна вознаградить плодоноснымъ ливнемъ. Что касается купанья живыхъ вѣдьмъ, то, помимо пыточнаго характера, этотъ обычай несомнѣнно имѣетъ и оттѣнокъ жертвеннаго обряда. Его легко сблизить съ сербскимъ обрядомъ додолы, справляемымъ тоже при засухахъ въ такомъ порядкѣ: «нагую дѣвушку обвязываютъ травою и цвѣтами такъ, чтобы почти не видно было ея лица. Въ этомъ видѣ, какъ бы движущееся растеніе, она обходитъ дворы одинъ за другимъ. Ее зовутъ Додола. Каждая хозяйка выливаетъ на нее ведро воды, а ея спутницы поютъ пѣсню съ мольбою о дождѣ. Пѣсня выражаетъ твердую увѣренность, что гроза немедленно нагонитъ поющихъ и ороситъ дождемъ поля и виноградники» (Л. Ранке, Исторія Сербіи). Въ губерніяхъ Тамбовской, Тульской и въ нѣкоторыхъ мѣстностяхъ Малороссіи существуетъ обычай «провожать русалокъ», заклиная ихъ, чтобы они берегли жито, не вредили посѣвамъ; по окончаніи обряда, чучело русалки топятъ въ рѣкѣ, а участники церемоніи, въ шуточной борьбѣ, обливаютъ другъ друга.
Черезъ повѣрье о русалкахъ, волшебная связь воли усопшихъ съ урожаемъ выясняется съ полною яркостью, ибо непосредственное значеніе русалокъ въ народной миѳологіи — грѣшная душа некрещенаго ребенка, утопленницы и т. п. Древле-миѳологическое значеніе ихъ столь разнообразно и сложно, что изъясненіе его потребовало бы спеціальнаго очерка. Въ первобытномъ своемъ видѣ, лишь самое ничтожное число стихійныхъ духовъ дошло до нашего времени отъ древности. Въ средѣ ихъ — кромѣ русалокъ — кобольды и цверги, которыхъ русская народная миѳологія сохранила въ повѣрьи о подмѣнышахъ, т. е. о дѣтяхъ, выкраденныхъ якобы вѣдьмами, лѣшими, русалками, причемъ, на мѣсто похищеннаго младенца, нечистая сила кладетъ своихъ собственныхъ ребятъ. Украденныя дѣти становятся вовкулаками, т. е. оборотнями-человѣкоядцами, со всѣми признаками вампиризма, а ихъ подмѣныши, выростая среди людей, дѣлаются колдунами, губителями рода человѣческаго, распространителями мора и голода; по смерти, они тоже вампирятся. Отъ обыкновенныхъ дѣтей они отличаются страшнымъ лицомъ, огромною головою, тоненькими ножками, вздутымъ брюхомъ (при безобразной общей худобѣ) и необычайною прожорливостью. Какъ читатель видитъ, всѣ эти признаки «природнаго упыря» цѣликомъ взяты съ признаковъ вырожденія ребятъ отъ худого кормленія. Подмѣнышъ объѣдаетъ семью и разоряетъ домъ: на него не напасешься. Это повѣрье держится въ народѣ съ рѣдкимъ упорствомъ. Въ 1898 году въ Малороссіи одно дѣтоубійство было совершено матерью въ твердой увѣренности, что она убиваетъ подмѣныша. Ребенокъ былъ идіотъ, уродъ и обжора, вполнѣ подходившій подъ сверхъестественный портретъ, выше приведенный. Мать ходила на поденщину въ экономію. Лили страшные дожди. Экономъ и рабочіе приписали мокропогодицу злому вліянію урода и запретили матери носить дитя на работу. Мать, чтобы не потерять поденщины, наняла присматривать за сыномъ, въ ея отсутствіе, какую-то старую бабу. Этой, напуганной общимъ суевѣрнымъ страхомъ къ ребенку, бабѣ приснился сонъ, будто пришли къ ней двѣ женщины и говорятъ: что ты, дура, дѣлаешь? за что взялась? кого стережешь? Развѣ это Лукерьинъ сынъ? развѣ людскія дѣти ѣдятъ заразъ по цѣлой ковригѣ? Лукерьина сына давно выкралъ нечистый, а это подмѣнышъ. Смущенная сномъ, старуха отказалась стеречь нечистое дитя, и матери пришлось снова взять его на поденщину. Случилось такъ, что, едва она показалась съ нимъ въ экономіи, стоявшая до тѣхъ поръ ясная погода вновь смѣнилась ливнями. Бабу прогнали съ работы, обругали, избили; тогда она и сама поддалась суевѣрному страху, вообразила въ сынѣ нечистаго и порѣшила отъ него отдѣлаться: привела «подмѣныша» къ оврагу и спихнула съ кручи… Уродъ убился до смерти. Односельчане вполнѣ одобряли бабу и рѣшительно отказывались понять: за что ее судить?