Неуловимый (Орци)

Неуловимый
автор Эмма Орци, переводчик неизвестен

Оригинал: англ. The Elusive Pimpernel, опубл.: 1908. — Источник: az.lib.ru

Эмма Орци

Неуловимый

I

Увлекаемая бурным потоком анархии, всюду сея на своем пути ненависть и жажду крови, Франция, презирая весь мир, бросая вызов Самому Богу, слепо, безумно стремилась вперед по пути разрушения и ужаса, презирая могущественную коалицию, составленную из Австрии, Англии, Испании и Пруссии, соединившихся с целью остановить братоубийственную резню. В сентябре 1793 года (или, если хотите, в вандемьере 1-го года республики!) Париж был городом кровопролитий, приютом подонков человечества; Лион был почти сравнен с землей; Тулон и Марсель представляли собой массу обгорелых развалин; лучшие сыны великой Франции превратились или в ненасытных животных, или в презренных трусов, не брезгавших никаким унижением ради спасения собственной жизни. Пять недель прошло с того дня, как Марат, кровожадный «Друг народа», пал под ножом девушки-патриотки, а сама она через несколько дней гордо подставила свою голову под нож гильотины. Король Людовик XVI кончил дни на эшафоте; развенчанная, униженная королева Мария-Антуанетта в ожидании смерти томилась в позорном заточении; восемьсот отпрысков древнейших фамилий, создавших историю Франции, храбрые генералы Кюстин, Ушар, Богарнэ, доблестные патриоты, женщины с мужественным сердцем, — толпами всходили на деревянные ступени, ведшие к гильотине; а безумная страна, как тигр, почуявший кровь, требовала все новых и новых жертв.

Теперь у Франции были новое государственное устройство, новые законы; просвещенному Парижу оставалось еще подарить страну новой религией. Христианство устарело, богатое духовенство, заодно с аристократами, угнетало народ, и церковь являлась только одной из форм недостойной тирании. Необходимо было создать нового бога, так как «человек — от природы идолопоклонник»; но идея о Боге воплощает в себе понятие о величии, о могуществе, присущем царской власти, о всем том, за уничтожение чего французский народ вел такую беспощадную войну. Нет, представительницей новой религии должна быть богиня! Солидные люди, пылкие патриоты, безумные фанатики — все одинаково серьезно обсуждали этот вопрос в заседании конвента.

Первое решение трудной задачи предложил Шометт, глава парижского муниципалитета, тот самый прокурор Шометт, который приказал остановить перед Тюильрийским дворцом тележку, везшую лишенную трона королеву в грязную тюрьму Консьержери, чтобы несчастная женщина глубже сознала, чем была прежде и чем стала теперь по воле народа.

— Пусть будет у нас богиня Разума, — предложил Шометт, — и пусть ее изображает первая красавица Парижа. Надо устроить празднество в честь богини Разума; надо сложить костер из блестящих украшений, в которых веками щеголяло высокомерное духовенство на глазах голодающей толпы; пусть народ пляшет вокруг этого погребального костра, а над всем будет возвышаться улыбающаяся, торжествующая богиня Разума, единственное божество, которое наша возрожденная, обновленная Франция станет признавать в грядущие века!..

Эти слова вызвали громкое одобрение почтенных членов национального собрания.

— Женщина, изображающая эту богиню, — продолжал Шометт, — должна быть не первой молодости — ведь разум идет рука об руку лишь со зрелым возрастом. Ее костюм должен быть классический, строгий, но соответствующий обстоятельствам; в качестве идола, она будет набелена и нарумянена.

Шометт сам увлекся развитием своего проекта, но французское революционное правительство никогда не отличалось терпением, и членам национального собрания скоро надоело слушать его; Дантон уже громко зевал, напоминая при этом какого-то хищного зверя. Одобряя в общем идею Шометта, Анрио предложил устроить вокруг новой богини торжественное шествие, в котором примут участие священники-ренегаты, олицетворяющие уничтожение древне-церковной иерархии, мулы, нагруженные награбленными в церквях священными предметами и балетные танцовщицы в костюмах вакханок, танцующих карманьолу.

Фукье-Тэнвиль находил все эти предложения вялыми, бесцветными и считал необходимым присоединить к национальному празднику апофеоз гильотины: он брался найти десять тысяч изменников, которых следовало обезглавить в этот достопамятный день, а по окончании тяжелой работы гильотины головы казненных должны украсить собой площадь Революции.

Колло д’Эрбуа, недавно вернувшийся с юга, пользовался репутацией человека, по жестокости не имевшего себе равного на протяжении всего этого ужасного десятилетия. Кровожадные планы Фукье-Тэнвиля не испугали его: ему принадлежало изобретение жестокой казни известной под именем «нуаяд», которую он с успехом применял в Лионе и Марселе.

— Отчего не доставить и парижанам такого увеселительного зрелища? — спросил он с грубым, хриплым смехом, после чего принялся объяснять сущность своего проекта: две-три сотни предателей — мужчин, женщин, детей, — прочно связанных по несколько человек веревками, вывозились в барках на середину реки; в дне баржи проделывалась небольшая дыра, достаточная для того, чтобы вызвать крайне медленное погружение барки в воду на глазах восхищенных зрителей, под отчаянные крики женщин, детей и даже мужчин. Гражданин Колло уверял, что в Лионе подобные спектакли доставляли большое удовольствие сердцам истинных патриотов.

Обсуждение празднества продолжалось в том же духе. Каждый старался превзойти другого в зверстве и жестокости, заботясь лишь о том, чтобы уберечь свою голову за счет головы соседа. Только двое не принимали никакого участия в разговорах; это был Дантон [Жорж Дантон (род. в 1759 г.) до революции был ничтожным парижским стряпчим. Своим необузданным красноречием и бесстрашием он увлекал толпу и благодаря тому сумел приобрести власть в революционном правительстве] и Робеспьер [Максимилиан Робеспьер (род. в 1759 г.), адвокат, был во главе одной из политических партий в национальном собрании и, из осторожности не принимая на себя никакой ответственной должности, фактически вместе с Дантоном и Маратом был душою и главным руководителем революционного движения]. Первый уже давно выказывал все признаки нетерпения и ворчал что-то о новой форме тирании. Робеспьер, в неизменно безукоризненном костюме цвета морской воды, спокойно полировал себе ногти, до мелочей замечая, все происходящее вокруг него. Одни ненавидели его, другие завидовали, третьи боялись, но он равнодушно управлял всеми благодаря своему холодному деспотизму и беспощадной жестокости. Невозмутимый, всегда готовый к спокойному, обдуманному ответу, когда вокруг него бушевали страсти, самый честолюбивый из демагогов того времени, он приобрел репутацию «неподкупного» слуги республики. Мысленно взвесив все высказанные мнения, он сделал из них вывод, целью которого было укрепить еще более его положение. Готовящееся блестящее празднество заставит народ почувствовать, что во Франции все направляет и всем руководит одна голова, утвердившая новые законы и создавшая новую религию, с богиней Разума во главе, и что эта голова принадлежит Робеспьеру.

II

Маленькая, темная комната была пропитана запахом гари от дымившего камина. Прежде это был изящный будуар надменной Марии-Антуанетты, но теперь на всем лежали следы губительной руки Великой революции. По углам валялись сломанные стулья с парчовой обивкой; из стола художественной работы Буля грубо выломана серебряная инкрустация; поперек картины Буше, изображавшей Диану, окруженную нимфами, чья-то неумелая рука нацарапала углем девиз революции: «Свобода, равенство, братство или смерть»; и, как бы для того, чтобы подчеркнуть значение этого девиза, кто-то украсил портрет Марии-Антуанетты красной фригийской шапкой и провел по шее королевы отвратительную красную полосу. Стоявшая на столе единственная сильно нагоревшая свеча выводила на стенах причудливые узоры, бросая неверный свет на лица сидевших за столом двоих мужчин.

Один из них, с выдающимися скулами, с чувственным ртом, с тщательно напудренными волосами, был Робеспьер, безжалостный и «неподкупный» демагог; другой — бледный, с тонкими губами, с хитрыми лисьими глазками, высоким, умным лбом и блестящими, откинутыми назад темными волосами, — гражданин Шовелэн, бывший полномочный агент революционного правительства при английском дворе.

Два дня тому назад Поль Дерулед и Жюльетта Марни, приговоренные к смерти, таинственно исчезли из тележки, которая должна была доставить их из зала суда в Люксембургскую тюрьму; а сегодня комитет общественной безопасности получил из Лиона известие, что бывший шевалье д’Эгремон с семьей и аббатом дю Мениль непонятным образом бежали из Северной тюрьмы. Кроме того, когда армия революционного правительства овладела Аррасом и учредила вокруг города кордон, чтобы ни одному изменнику-роялисту не удалось бежать за границу, около шестидесяти женщин и детей, двенадцать священников, старые аристократы Щермейль, Деллевилль и Галино и многие другие проскользнули через заставы, навсегда избегнув преследования.

В Париже были произведены обыски во всех подозрительных домах, где могли скрываться если не сами бежавшие, то их сообщники. Обысками руководил правительственный прокурор Фукье-Тэнвиль в сопровождении кровожадного Мерлена, до слуха которых дошло, что в одном из таких домов два дня прожил какой-то англичанин. Грязная, беззубая старуха показала им комнаты, в которых жил англичанин; она еще не привела их в порядок, так как не знала наверно, не вернется ли ее жилец. Он уплатил ей за неделю вперед, объясняла она гражданину Тэнвилю. С ним не было никаких хлопот, так как он не обедал дома. Она даже не знала, что он — англичанин, и по его акценту принимала его за француза-южанина.

— В последний раз он ушел, когда был бунт, — говорила она, — и я не советовала ему показываться на улицу: на нем всегда было такое нарядное платье, и голодные могли просто все стащить с него. Но он только засмеялся, дал мне клочок бумаги и сказал, что, если не вернется, значит, его убили; а если комитет общественной безопасности станет расспрашивать меня про него, так мне стоит показать эту бумажку, и меня оставят в покое.

Не смущаясь тем, что Мерлен и Фукье-Тэнвиль были известны строгостью, с какой преследовали всякие упущения и недосмотры, словоохотливая старуха с гордостью уверяла, что у "гражданки Брогар совесть была чиста ", что ее деверь держал маленькую таверну недалеко от Кале; что она всегда сообщала комитету о прибытии и отъезде новых жильцов. Однако она умолчала о том, что об особенно щедрых постояльцах сообщала сведения позднее требуемого, сообразуясь с их личными указаниями. Так было и в последнем случае с англичанином, но этого она не пояснила почтенным гражданам.

Фукье-Тэнвиль вырвал у нее протянутый ему клочок бумаги и не глядя скомкал его; но Мерлен аккуратно разгладил его на колене и с минуту разглядывал четыре строки, написанные в виде стихов на непонятном Мерлену языке. Единственно понятным для каждого оказалось сделанное в углу красными чернилами изображение маленького цветка с венчиком в форме звездочки. Тут оба гражданина разразились проклятьями и ушли с сопровождавшими их людьми, оставив старуху рассыпаться в уверениях в своей преданности республиканскому правительству.

Клочок бумаги был представлен Робеспьеру; он со свирепой улыбкой скомкал его своей выхоленной рукой, но не сказал ни слова, а спрятал бумажку в двойную крышку серебряной табакерки и послал сказать гражданину Шовелэну, что ожидает его сегодня, после десяти часов вечера, в комнате № 16 бывшего дворца Тюильери.

И вот теперь, в половине одиннадцатого, Шовелэн и Робеспьер сидели друг против друга, а между ними лежал грязный клочок бумаги, прошедший через много неопрятных рук, пока безукоризненными руки гражданина Робеспьера аккуратно не расправили его перед глазами бывшего уполномоченного агента республики при английском дворе.

Но Шовелэн не видел ни грязного клочка бумаги, ни бледного, желтого лица сидевшего против него человека. Закрыв глаза, он мысленно перенесся в Лондон, в роскошно освещенные залы лорда Гренвилля, по которым величественно проходила красавица Маргарита Блэкней под руку с принцем Уэльским, и в его ушах звучал ненавистный, деланный голос, повторявший те самые стихи, которые были записаны на лежавшем перед ним листке:

Красного вождя мы ищем впопыхах;

Где же он? На земле? В аду иль в небесах?

Франция давно охотится за ним;

Но цветок проклятый все ж неуловим

В следующую минуту в памяти Шовелэна воскресли уединенные скалы на берегу Кале, он вспомнил, как тот же ненавистный голос пел: «God save the King» [английский национальный гимн], услышал ружейные выстрелы, крик отчаяния Маргариты Блэкней, и в глубине его души снова проснулось горькое чувство обиды от сознания постигшего его унизительного поражения.

Робеспьер спокойно ждал, пока Шовелэн покончит со своими воспоминаниями. Ничто не могло так восхищать «Неподкупного», как вид человека в безвыходном положении, чувствующего, как его все теснее опутывают сети интриги. Заметив тревожное выражение на лице Шовелэна, он откинулся на спинку стула, сочувственно вздохнул и спросил с любезной улыбкой:

— Так вы согласны со мной гражданин, что положение сделалось невыносимым?

Шовелэн продолжал молчать.

— И как неприятно думать, — уже более резко продолжал Робеспьер, — что в данную минуту этот человек уже мог сложить голову под ножом гильотины, если бы вы так ужасно не сплоховали в прошлом году!

Его голос резал, как нож, о котором он упомянул, но Шовелэн продолжал хранить упорное молчание. Да и что мог бы он возразить?

— Как вы должны ненавидеть этого человека! — воскликнул Робеспьер.

— Смертельно ненавижу! — вырвалось у Шовелэна.

— Так отчего же вы не стараетесь исправить прошлогодние ошибки? — мягко сказал Робеспьер. — Республика отнеслась к вам с необыкновенным терпением, принимая во внимание ваши прежние заслуги и всем известный патриотизм; но вы знаете, что негодные орудия ей не нужны, — прибавил он с ударением. — Будь я на вашем месте, я, не теряя ни минуты, постарался бы отомстить за свое унижение.

— А где для этого средства? — вспылил наконец Шовелэн. — После объявления войны я не могу отправиться в Англию без официального назначения от правительства. У нас очень недовольны удачами проклятой лиги Красного Цветка, но дальше скрежета зубного и бесполезных проклятий дело не идет; не было сделано ни одного серьезного шага, чтобы раздавить этих наглых мух, которые продолжают назойливо жужжать нам в самое ухо.

— Вы забываете, гражданин, что мы, члены комитета общественной безопасности, гораздо беспомощнее вас, — возразил Робеспьер. — Вы знаете язык страны, характер и привычки народа, его образ мыслей, у нас этих знаний нет. Вы видели и говорили в Англии с членами этой проклятой лиги, вы, наконец, знаете в лицо их вождя. — Он наклонился через стол, пытливо всматриваясь в худое, бледное лицо своего собеседника. — Если бы вы сказали мне имя вождя лиги и описали его наружность, нам было бы гораздо легче действовать. Только вы этого не захотели!

— Я не могу! — упрямо повторил Шовелэн.

— А я думаю, что можете. Но я не осуждаю вас — вы хотите сами насладиться мщением; это вполне естественно. Но, ради вашей безопасности, советую вам поскорее найти его, гражданин, и успокоить этим Францию. Он нужен нам, необходим народу, а если народ не получает желаемого, его неудовольствие обращается против тех, кто упустил добычу.

— Я понимаю, гражданин, что захватить Красный Цветок крайне важно для безопасности правительства и вашей собственной, — сухо заметил Шовелэн.

— И для целости вашей головы, — резко докончил Робеспьер.

— Знаю, но об этом я меньше всего забочусь, поверьте! Вопрос заключается в следующем: если мне надо заманить этого человека во Францию, то как и чем вы и ваше правительство поможете мне? Что вы для этого сделаете?

— Решительно все, — ответил Робеспьер, — если только у вас будет определенный план и определенные средства в виду.

— У меня есть и то, и другое, но я должен ехать в Англию не иначе, как в качестве официального лица; я не смогу ничего сделать, если мне придется постоянно скрываться.

— Это очень легко устроить. С британским правительством уже начаты переговоры относительно безопасности мирных французских граждан, поселившихся в Англии, и в ближайшем будущем нам предстоит послать туда полуофициального представителя для защиты торговых интересов наших соотечественников. Если это отвечает вашим намерениям, мы можем послать вас.

— Прекрасно! Мне ведь нужен только подходящий предлог. У меня в голове несколько планов, для выполнения которых мне необходимы вполне определенные, обширные полномочия! — закончил Шовелэн, ударив кулаком по столу.

Робеспьер не сразу ответил, пытливо вглядываясь в его лицо и стараясь угадать, не скрывалось ли какой-нибудь тайной мысли в этом решительном требовании безусловной власти. Шовелэн смело выдержал этот взгляд, заставлявший бледнеть от необъяснимого страха.

— Во Франции вы будете повсюду пользоваться властью военного диктатора, — спокойно начал Робеспьер после короткой паузы. — Перед вашим отъездом в Англию революционное правительство назначит вас главным начальником всех отделений комитета общественной безопасности; это значит, что всякий отданный вами приказ должен быть слепо исполнен, под угрозой обвинения в государственной измене.

Шовелэн с облегчением вздохнул.

— Мне понадобятся агенты, — сказал он, — или, если хотите шпионы, и, разумеется, деньги.

— У вас будет то и другое. В Англии у нас есть очень деятельные тайные разведчики. Через них мы знаем, что во внутренних графствах много недовольных, — вспомните мятеж в Бирмингэме, — это главным образом было делом рук наших шпионов. Вы знаете актрису Кандейль? Она сумела проникнуть в либеральные лондонские кружки; кажется, таких людей там называют вигами. Странное название, не правда ли? Ведь это, кажется, значит парик? Кандейль устраивала благотворительные спектакли в пользу парижских бедных в некоторых из клубов вот этих самых вигов, и ей удалось оказать нам серьезные услуги.

— В таких случаях женщины всегда бывают полезны; я непременно разыщу гражданку Кандейль.

— Если она будет вам хорошо помогать, то я на этот случай могу предложить вам для нее заманчивую награду. Женщины ведь так тщеславны! Мы еще не выбрали богини Разума для предполагаемого национального празднества, и если для выполнения ваших планов вам понадобится помощь женщины, то для возбуждения ее энергии вы можете предложить ей эту роль.

— Благодарю вас, гражданин, — спокойно сказал Шовелэн. — Я всегда надеялся, что революционному правительству еще понадобятся мои услуги, и теперь вполне готов загладить свою прошлогоднюю неудачу. Мы уже обо всем переговорили, и мне пора уходить.

Он поправил галстук и взялся за шляпу, но Робеспьер еще недостаточно насладился его нравственными терзаниями и желал на прощание дать ему почувствовать, что новое поручение дается ему только для испытания и что всем делом за него руководит опытный и сведущий человек.

— Вы еще не сказали, сколько вам нужно будет денег, гражданин Шовелэн, — проговорил «Неподкупный», ободрительно улыбаясь. — Правительство не будет вас ни в чем стеснять — и власти, и денег у вас будет достаточно.

— Приятно слышать, что правительство обладает несметными сокровищами, — насмешливо заметил Шовелэн.

— Последние недели оказались для нас очень выгодны, — отпарировал Робеспьер: — мы на несколько миллионов франков конфисковали денег и драгоценностей после эмигрировавших роялистов. Вы помните недавно бежавшую в Англию изменницу Жюльетту Марии? Ну, один из наших лучших шпионов открыл, что все драгоценности ее матери и изрядное количество золота находились на хранении у некоего аббата Фуке, попа из окрестностей Булони, по-видимому очень преданного этой семье. Наши люди отобрали и золото, и все драгоценности. Мы еще не решили, что делать со священником. Булонские рыбаки что-то уж привязаны к нему, но мы в любую минуту можем захватить его, если нам понадобится лишняя голова для гильотины. Между драгоценностями есть историческое ожерелье, стоящее по крайней мере полмиллиона франков.

— Могу я получить его? — спросил Шовелэн.

Робеспьер с улыбкой пожал плечами.

— Вы сказали, что оно принадлежит фамилии Марни, — продолжать Шовелэн. — Жюльетта Марни в Англии, и я легко могу встретиться с нею. Никто не знает, что может случиться, но я предчувствую, что это ожерелье окажется нам очень полезным. Впрочем делайте, как вам будет угодно, — равнодушно прибавил он, — это мне так только пришло в голову.

— А чтобы показать вам, с каким доверием относится к вам правительство, я сам прикажу немедленно передать вам ожерелье и пятьдесят тысяч на ваши расходы в Англии. Как видите, в случае новой неудачи для вас не будет никакого извинения.

— Мне и не понадобится никакого, — сухо произнес Шовелэн вставая.

Робеспьер также встал и подошел к нему. Неприятная дрожь пробежала по телу Шовелэна, когда на его плечо опустилась длинная, костлявая рука «Неподкупного».

— Гражданин Шовелэн, — торжественно начал Робеспьер, — по вашим словам, вы всегда надеялись, что правительство даст вам возможность поправить ошибку; я также на это рассчитывал, только я лучше своих товарищей читаю в вашем сердце и знаю, что, кроме страстного желания защищать правое дело французского народа, кроме отвращения к каждому врагу нашей страны, в нем живет еще смертельная ненависть к таинственному англичанину, перехитрившему вас в прошлом году, а ненависть — более сильный двигатель, чем бескорыстный патриотизм. Вот почему я настоял, чтобы комитет общественной безопасности дал вам возможность отомстить за себя. Но, какие бы чувства ни руководили вами, Франция требует, чтобы вы передали в ее руки человека, известного у нас и в Англии под именем Красного Цветка. Нам необходимо получить его, если возможно, живым; необходимо захватить побольше его сообщников, которые все отправятся на гильотину. Дайте их Франции, а мы уж сумеем расправиться с ними, чтобы ни говорила вся Европа, будь она проклята!

Он с минуту подождал ответа.

Но Шовелэн молчал, без малейшего смущения ожидая конца этой речи.

— Вы вероятно уже догадались, гражданин Шовелэн, — снова заговорил Робеспьер, — что мне еще остается сказать вам, но я не хочу, чтобы между нами осталось что-нибудь недоговоренное. Революционное правительство дает вам единственную возможность исправить вашу ошибку; если же вы и на этот раз потерпите неудачу, то у вашей оскорбленной родины не будут для вас ни прощения, ни жалости, и, куда бы вы ни бежали, вас везде настигнет мстительная рука обманутого народа. Новая неудача будет наказана смертью, где бы вы ни были: оставаясь во Франции, вы погибнете от ножа гильотины, а если вздумаете искать убежища в других странах, то падете от руки тайного убийцы. Запомните это, гражданин Шовелэн! На этот раз вас ничто не спасет, даже заступничество самых могущественных властителей мира!

Шовелэн молчал — ему нечего было возражать. Ему опять вспомнилась Маргарита Блэкней. Не прошло еще и года с того дня, когда он поставил ее в безвыходное положение, предложив на выбор: или предать благородного человека, самоотверженно жертвовавшего жизнью для спасения невинных от гильотины, или подписать смертный приговор любимому брату. Теперь сам Шовелэн оказался в таком положении.

Он решил рискнуть. На этот раз он был уверен в успехе: теперь он отправлялся в Англию в более благоприятных условиях и, кроме того, знал, кто был тот человек, которого ему предстояло заманить во Францию и предать смерти.

III

В этом году сентябрь стоял на редкость ясный даже для Англии, где лето на прощание часто дарит людей чудными, золотыми днями. Погода вполне благоприятствовала осеннему празднику, который всегда бывал в Ричмонде в конце сентября. На открытом берегу реки, освещенном еще жаркими лучами солнца, на сухом и твердом грунте были раскинуты многочисленные палатки и балаганы. Тут были паяцы и фокусники со всех концов земли, собаки всех мастей и величины, выделывавшие самые удивительные вещи; и какой-то чудный старик, заставлявший трости, монеты, кружевные платки на глазах у всех исчезать в воздухе. Благодаря ясной и теплой погоде, можно было сидеть среди зелени на открытом воздухе, слушая незатейливую музыку и следя за веселящейся молодежью.

Из местной аристократии пока еще не было никого, тогда как публика попроще нарочно пообедала раньше, чтобы успеть получить максимум удовольствий за шесть пенсов [Около 15 коп.], составлявших входную плату. А развлечений было много, было на что посмотреть: наряженные обезьяны, пляшущие медведи; женщина, такой необыкновенной толщины, что трое мужчин, взявшись за руки не могли охватить ее, и, в противоположность ей, такой худой мужчина, что дамский браслет мог служить ему ожерельем, а дамская подвязка — поясом; были смешные крошечные карлики и страшный гигант, как говорили, привезенные все из России. Многих привлекали механические танцующие куклы, но больше всего народа толпилось около того места, где можно было видеть в миниатюре то, что в данное время происходило в соседней Франции. На заднем плане был изображен ряд домов под низким багряным небом, что должно было представлять солнечный закат. Ближе к зрителям толпились небольшие деревянные фигурки с поднятыми вверх руками, большею частью в лохмотьях, в деревянных башмаках. В центре сцены, на высоком помосте, у подножия небольших деревянных столбов была укреплена длинная прямоугольная доска, выкрашенная, как и весь помост и столбы, в ярко-красный цвет. По одну сторону доски стояла маленькая корзина, а между двумя столбами был укреплен небольшой нож, ходивший вверх и вниз по блоку. Знающие люди объясняли, что это была модель гильотины. Стоило опустить пенни в отверстие под деревянной сценой, и маленькие фигурки приходили в движение, размахивая руками; еще одна кукла поднималась на помост и опускала голову на красную доску между столбами; фигура в блестящей ярко-красной одежде поднимала руку, как будто приводя блок в движение, и острый нож отрубал бедной куколке голову, которая падала в стоявшую рядом корзину. Тут слышался стук колес внутри механизма, и все фигурки оставались стоять с поднятыми руками, а обезглавленная куколка катилась прочь с доски и исчезала из вида, вероятно для приготовления к новому такому же представлению. Страшное зрелище вызывало невольную дрожь, и внутри палатки постоянно царила какая-то благоговейная тишина. Сама палатка стояла поодаль, так что до нее не достигал веселый шум из прочих балаганов. На ее стенах по черному фону было выведено огромными красными буквами: "Пожертвуйте на голодных парижских бедняков! ".

Временами в палатке появлялась дама в сером платье с черными полосками с вышитым ридикюлем, который она всем протягивала, однообразно повторяя: «Для голодных парижских бедняков!». У нее были красивые темные глаза, чуть-чуть приподнятые к вискам, что придавало ее лицу не очень приятное выражение. Тем не менее эти глаза производили впечатление, и мужчины невольно опускали руку в карман, чтобы положить в ридикюль посильную лепту. Судя по ее произношению, решили, что она — француженка и вероятно собирает на своих бедных сестер. Через определенные промежутки времени весь механизм страшной гильотины отодвигался в угол, и дама в сером выходила на подмостки и пела странные маленькие песенки на непонятном никому языке. Слов песни никто не понимал, но она производила грустное впечатление, и так угнетающе действовала на почтенных ричмондцев, приходивших повеселиться с женами или возлюбленными, что они с облегчением выходили из палатки на солнечный свет и с удовольствием слушали опять оживленный разговор кругом.

Было около трех часов, когда начала съезжаться местная аристократия. Из первых явился лорд Энтони Дьюгерст, не пропускавший ни одной миловидной девушки без того, чтобы ласково не потрепать ее по подбородку, к неудовольствию ее спутника. Беспрестанно слышался французский разговор, так как из Франции наехало много герцогов и графов с семьями, покинувших родину из боязни погибнуть на эшафоте. Ричмонд был ими полон, так как многие из них воспользовались радушным приглашением погостить в роскошном доме сэра Пэрси и леди Блэкней.

Сэр Эндрью Фоукс приехал со своей молодой женой, изящной, хорошенькой, напоминавшей фарфоровую куколку, в модном платье с короткой талией. В устремленных на мужа больших карих глазах всякий мог прочесть искреннее восхищение.

— Не удивительно, что она его до безумия любит, — сказала хорошенькая миссис Полли, буфетчица из соседней таверны, сделав миледи почтительный реверанс, — он ведь спас ее от безбожных французских убийц, привез в Англию и сделал все это один, без всякой помощи, только из любви к ней: по крайней мере так все говорят. Вы также слышали это, мистер Томас?

— Ну, вы прекрасно знаете, миссис Полли, что не он все это проделал, — отозвался ее кавалер, добродушное лицо которого вспыхнуло гневом от ее насмешливого взгляда. — Сэр Эндрью Фоукс — прекрасный джентльмен — в этом я готов поклясться на Библии! — но борется-то с проклятыми пожирателями лягушек не он, а тот, кого зовут Красным Цветком, самый храбрый джентльмен во всем мире! Говорят только, будто этот Красный Цветок так безобразен, что никому не решается показаться, — быстро добавил мастер Томас, заметив в глазах миссис Полли восхищение, которое к сожалению не мог принять на свой собственный счет. — Говорят, это — такое воронье пугало, что ни один француз не может дважды посмотреть на него; они скорей согласны выпустить его из своей страны, чем еще раз взглянуть на него.

— Какие глупости! — воскликнула миссис Полли, презрительно пожав плечами. — Если же это — правда, так отчего бы вам не поехать во Францию на помощь Красному цветку? Бьюсь об заклад, что ни один француз не захочет во второй раз взглянуть на вас.

Эта грубая шутка вызвала взрыв смеха в окружающих, между которыми было немало вздыхателей по тем двумстам фунтам, которые миссис Полли получила в наследство от бабушки; но, увидев огорченное лицо своего преданного кавалера, добродушная миссис Полли поспешила утешить его.

— Ну, мистер Томас, — воскликнула она, — вы должны сознаться, что про Красный Цветок говорят глупости, которым нельзя верить! Ведь есть же люди, которые его постоянно видят. Мне говорила Люси, горничная миледи, что две недели назад к ним приехали из Франции молоденькая барышня и джентльмен, которого зовут Моссу Дерулед. Оба они видели Красный Цветок и говорили с ним, и он же привез их из Франции. Отчего же они не расскажут, кто он такой?

— Может быть, его вовсе нет на свете, — вмешался старый Клеттербек, причетчик из соседней церкви.

— Как нет? Что вы хотите этим сказать? — раздались голоса.

— Я хочу сказать, что мы должны спрашивать не «кто есть Красный Цветок», а «кто был Красный Цветок». Мне достоверно известно, что после последнего его подвига он был схвачен французами, и, выражаясь словами поэта, о нем больше никто не слыхал.

— Вы думаете, что эти ужасные французы убили его, мистер Клеттербек? — грустно спросила миссис Полли.

Клеттербек только что собрался сделать новую ссылку на таинственного поэта, как невдалеке раздался чей-то громкий, продолжительный смех, далеко разнесшийся по всему берегу. Все невольно оглянулись в ту сторону, откуда доносился этот заразительный смех. На полголовы выше окружающих, в центре нарядной группы, стоял сэр Пэрси, спокойно разглядывая голубыми глазами теснившуюся около него пеструю публику.

— Вот настоящий мужчина! — слышалось в толпе.

— А вот и миледи! — шепнула одна из молодых девушек. — Господи, как она сегодня хороша!

Сияя красотой, молодостью и счастьем, Маргарита Блэкней шла по зеленой лужайке, направляясь к тому месту, где играла музыка. На ней было гладкое платье из блестящей зеленой ткани, с короткой талией, придававшее особенное изящество ее грациозной фигуре. Большая бархатная шляпа одного цвета с платьем мягко оттеняла ее нежное лицо. Ее руки были в длинных кружевных перчатках, а на плечи был небрежно наброшен прозрачный шарф, вышитый по краям золотом. В эту минуту она оживленно разговаривала с шедшей рядом с нею молодой девушкой.

— Не бойтесь, мы сейчас найдем вашего Поля! — говорила она, весело смеясь. — Боже мой, вы забываете, дитя мое, что он теперь в Англии и не можете исчезнуть среди белого дня!

Молодая девушка вздрогнула и слегка побледнела. Маргарита дружески пожала ей руку. Жюльетта де Марии только что приехала в Англию, едва спасшись от гильотины, и ей с трудом верилось, что ей и любимому ею человеку не грозит никакая опасность.

— А вот и мсье Дерулед, — произнесла Маргарита, дав своей спутнице время оправиться. — Видите, он среди друзей.

Вскоре к ним присоединилась группа молодых людей, среди которых были и сэр Эндрью с леди Фоукс, и Поль Дерулед, и стройный, широкоплечий, в безукоризненном костюме, с драгоценными кружевами у ворота и манжет, сам неподражаемый сэр Пэрси Блэкней.

По внешности сэр Пэрси мало изменился с тех пор, как его молодая жена поражала лондонское общество остроумием и красотой, а он вместе с многочисленными ее поклонниками только способствовал тому, чтобы еще подчеркивать и выставлять на вид все обаяние ее личности. Однако близкие его друзья знали, что теперь его сердце было полно нежной и страстной любви, не остававшейся в настоящее время без ответа.

— По правде сказать, это просто чудовищно! Светская женщина, обожающая своего мужа! — говорили насмешники.

Действительно, в противоположность прежнему, Маргарита редко показывалась теперь где-нибудь без своего мужа, а на одном балу — о, ужас! — даже протанцевала с ним гавот.

Присутствие Блэкнея на ричмондском празднике было для всех сюрпризом: все были уверены, что он уехал в Шотландию на рыбную ловлю или охотиться в Йоркшир. Он и сам отлично понимал, насколько неожиданно было его появление на этом празднике, и, пока он, раскланиваясь направо и налево, направлялся к тому месту, где стояла его жена с Жюльеттой де Марни, на его добродушном лице появилось какое-то сконфуженное выражение, словно он извинялся в своем присутствии, а губы сложились в детски-застенчивую улыбку.

— Посмотрите, сэр Пэрси, — со счастливой улыбкой сказала Маргарита, — какая оживленная толпа! Я давно не видела такого веселья. Если бы не тяжелые вздохи и волнения бедной маленькой Жюльетты, я могла бы вполне наслаждаться сегодняшним днем, одним из самых приятных в моей жизни, — и она ласково погладила Жюльетту по руке.

— Не конфузьте меня перед сэром Пэрси! — прошептала молодая девушка, застенчиво глядя на стоявшего перед нею изящного светского щеголя, в котором она тщетно старалась признать энергичного смельчака, выхватившего ее и ее жениха из тележки, которая везла их на казнь. — Я знаю, что мне нет причины печалиться, — продолжала Жюльетта со слабой попыткой улыбнуться, — я должна все забыть, кроме того, чем я обязана…

Ее прервал беззаботный смех сэра Пэрси.

— Боже мой! А сколько есть вещей, которые я не должен забывать! — воскликнул он. — Вот Тони требовал замороженного пунша, и я обещал ему найти палатку, где продавали бы этот благородный напиток. А через полчаса сюда прибудет его королевское высочество, и с тех пор, мадемуазель Жюльетта, мне придется адски страдать, уверяю вас, так как наследник великобританского престола всегда испытывает жажду, когда мне не хочется больше пить, а это в тысячу раз хуже мук Тантала! И, наоборот, он уже чувствует полное удовлетворение, когда мое пересохшее горло жаждет освежиться. В обоих случаях я безусловно достоин сожаления.

— Во всяком случае вы говорите нелепости, сэр Пэрси, — весело перебила его жена.

— Чего же другого может миледи ожидать от меня в такую жаркую погоду?

— Пойдемте посмотрим балаганы, — предложила Маргарита. — Я горю нетерпением видеть толстую женщину и тощего мужчину, карликов и гигантов. Мсье Дерулед, — обратилась она к подошедшему молодому французу, — проводите Жюльетту туда, где играют на клавесине. Бьюсь о заклад, что она устала от моего общества.

Влюбленные охотно воспользовались этим предложением.

— Когда ты вернулся, Пэрси? — спросила Маргарита, оставшись наедине с мужем.

— Сегодня рано утром, дорогая.

— Отчего ты не предупредил меня?

— Я не мог сделать это, дорогая. Ты не можешь себе представить, в каком виде я явился в наш городской дом. Не мог же я показаться тебе, не смыв с себя французской грязи! Затем меня потребовал к себе его высочество, желавший узнать последние новости о герцоге де Вернейль, которого я имел честь сопровождать сюда из Франции. Пока я рассказал ему обо всем, чем он интересовался, прошло столько времени, что я уже не мот застать тебя дома. Тоща я подумал, что встречу тебя здесь.

Маргарита молчала; только ее маленькая ножка нетерпеливо постукивала по земле, да тонкие пальчики нервно перебирали золотую бахрому, окаймлявшую шарф. С ее лица исчезло счастливое выражение, а между бровей появилась глубокая складка. Она вздохнула и бросила быстрый взгляд на мужа. Он смотрел на нее сверху вниз со своей добродушной, немного насмешливой улыбкой, и лицо молодой женщины еще сильнее нахмурилось.

— Пэрси, все эти тревоги невыносимо тяжелы, — резко произнесла она. — В этом месяце ты два раза ездил во Францию, рискуя своей жизнью с такой легкостью, как будто она вовсе не принадлежит мне. Когда наконец покончишь ты с этими безумными предприятиями, предоставив людям самим бороться за себя и защищать свою жизнь, как каждый из них сумеет?

Она говорила с все возрастающим волнением, но не повышая голоса: при всей своей душевной тревоге она все время думала, как бы не выдать тайны мужа. Он не сразу ответил, внимательно вглядываясь в ее прекрасное лицо, на котором ясно отражалось глубокое сердечное страдание. Потом он отвернулся, устремив взор на стоявшую в стороне от других палатку с только что прибитой вывеской: «Войдите взглянуть на точное изображение гильотины!». Перед палаткой мужчина, в поношенных штанах и в украшенной трехцветной кокардой фригийской шапке, громко бил в барабан, выкрикивая:

— Войдите посмотреть! Единственное точное воспроизведение гильотины! Каждый день в Париже гибнут тысячи! Войдите посмотреть, что теперь ежечасно происходит в Париже!

Следя за направлением взглядов своего мужа, Маргарита увидела палатку, привлекшую его внимание, услышала монотонные зазывания человека с барабаном, невольно содрогнулась и с мольбой взглянула на мужа. Его лицо сохраняло обычное спокойствие, только около рта появилось какое-то страшное выражение, да красивая рука, настоящая рука аристократа, привыкшая метать карты и кости и изящно парировать удары шпаги, невольно сжималась в кулак. Но все это продолжалось одно мгновение. Через минуту он уже снова овладел собой, суровое выражение исчезло с его лица, он с изысканным поклоном поднес к губам хорошенькую ручку жены и произнес, отвечая на предложенный ее вопрос:

— Тогда, когда ваша светлость не будете больше самой очаровательной женщиной в Европе, — когда я буду в могиле.

Супругам Блэкней не пришлось больше разговаривать, так как в это время к ним подошли друзья, и Маргарита, постоянно бывшая настороже, не подала и вида, что у нее с мужем только что был серьезный разговор. Строже всех членов лиги хранила она тайну своего мужа, благородной деятельностью которого страстно гордилась. Она знала, что в сердце Пэрси Блэкнея у нее была могущественная соперница — его страстная, безумная любовь к опасным приключениям, ради которой он готов был всем пожертвовать, даже собственной жизнью; она не решалась задать себе вопрос: пожертвовал ли бы он и ее любовью?

Провожая его во Францию, она никогда не знала, увидит ли его когда-нибудь. Ей было непонятно, каким образом ему до сих пор удавалось ускользать от ненавидевшего его французского комитета общественной безопасности. Однако, она никогда не пыталась отговаривать его от опасных поездок. Когда он привез из Франции Поля Деруледа и Жюльетту де Марии, Маргарита сразу почувствовала нежность к обоим молодым людям, ради которых он рисковал жизнью.

Теперь она инстинктивно направилась к палатке, привлекшей внимание сэра Пэрси, а вслед за нею туда же двинулись и все окружавшие ее, кроме ее мужа, остановившегося поговорить с недавно приехавшим лордом Гастингсом.

— Я уверен, леди Блэкней, что вы не захотите поощрять подобные жестокие зрелища, — сказал лорд Энтони Дьюгерст, видя, что Маргарита приостановилась, не доходя палатки.

— Право, не знаю, — ответила она с деланным смехом. — Да самого зрелища мне и не надо, — многозначительно прибавила она, указывая на надпись при входе: «В пользу голодных парижских бедных».

— Там поет хорошенькая женщина, и заводится отвратительная механическая игрушка, — вмешался один из сопровождавших Маргариту молодых людей. — Я попал туда в наказание за грехи и поспешил как можно скорей выбраться оттуда.

— Вероятно меня туда манят также мои грехи, — весело сказала Маргарита. — Я хочу послушать пение хорошенькой женщины, даже если отвратительная игрушка и не будет заведена.

— Разрешите проводить вас туда, леди Блэкней? — спросил лорд Тони.

— О, нет, я хочу пойти одна, — возразила она с легким нетерпением. — Пожалуйста, не обращайте внимания на мою маленькую прихоть и подождите меня там, где играет самая веселая музыка, — и, сделав легкий общий поклон, Маргарита быстро вошла в палатку.

У самого входа стоял человек в театральных лохмотьях и неизменной фригийской шапке, потряхивая временами небольшой копилкой.

— Для голодных парижских бедняков, — монотонно затянул он, завидев богатое платье Маргариты; она мимоходом опустила в копилку немного золота.

Внутри казалось особенно темно и неуютно после яркого сияния жаркого сентябрьского дня. По-видимому представление только что окончилось, механизм был остановлен, и Маргарита подошла ближе к игрушке, чтобы лучше осмотреть ее. В эту минуту в противоположной стороне палатки появилась тоненькая молодая девушка в темном костюме, в черном кружевном шарфе, небрежно наброшенном на голову, с большим вышитым ридикюлем в руках. Ее лицо показалось Маргарите знакомым. Появление девушки разогнало последних замешкавшихся посетителей, испугавшихся новых требований денег.

— Для парижских бедных, мадам, — равнодушно произнесла мо-лодая девушка, протягивая ридикюль.

Маргарита старалась припомнить, где она видела ее. Девушка была миловидна, а печальное выражение темных миндалевидных глаз было рассчитано на возбуждение участия и сострадания. Какое-то инстинктивное чувство говорило леди Блэкней, что следует остерегаться этой девушки, что ее печаль была неискренна, что призыв помочь бедным шел не от чистого сердца. Тем не менее она положила несколько соверенов в объемистый ридикюль.

— Надеюсь, вы довольны сегодняшним днем, — ласково сказала она. — Боюсь, что в настоящее время английский народ не очень охотно развязывает свои кошельки.

— О, мадам, — со вздохом сказала молодая девушка, — всякий делает, что может, хотя конечно очень трудно вызвать здесь симпатии к нашим дорогим беднякам.

— Вы конечно — француженка? — спросила Маргарита.

— Как и сама леди Блэкней, — был ответ.

— Почему вы меня знаете?

— Разве можно быть в Ричмонде и не знать леди Блэкней?

— Но почему вы для своих благотворительных целей приехали в Ричмонд?

— Я иду всюду, где только надеюсь что-нибудь заработать для своей заветной цели, — по-прежнему грустно ответила девушка.

Ее слова дышали благородством и бескорыстным участием к обез-доленным соотечественникам, но, несмотря на это, Маргарита никак не могла отделаться от какого-то необъяснимого к ней недоверия.

— Это в высшей степени похвально с вашей стороны, мадам, — сказала она, стараясь быть любезной. — Мадам?.. — вопросительно прибавила она.

— Мое имя Кандейль, Дезирэ Кандейль.

— Кандейль? — с живостью воскликнула Маргарита. — Из…

— Из театра «Варьете».

— Теперь я понимаю, почему ваше лицо показалось мне знакомым, — сказала Маргарита. — В былое время я не раз аплодировала вам. Ведь мы с вами — товарищи. Мое прежнее имя — Сен-Жюст, и до брака я играла в «Доме Мольера».

— Я знаю, — ответила Кандейль, — но не ожидала, что вы меня вспомните. Это было так давно!

— Всего четыре года тому назад.

— Упавшую звезду скоро теряют из вида.

— Почему же упавшую?

— Мне пришлось выбирать между изгнанием из Франции и гильотиной, — просто ответила Кандейль.

— Неужели? — с искренним участием воскликнула Маргарита, взяв за руку молодую девушку и стараясь отогнать не покидавшее ее чувство недоверия к соотечественнице. — Как же это случилось?

— Зачем печалить вас рассказом о моих несчастьях? — произнесла Кандейль после небольшой паузы, делая вид, что старается побороть волнение. — К тому же история неинтересна. Сотни страдали, подобно мне. Я никогда никому не делала зла, но по-видимому у меня в Париже нашлись враги. Был сделан донос, потом следствие… меня обвинили. Затем бегство из Парижа, фальшивый паспорт, переодевание, подкупы, грязные тайные убежища. Через что только мне не пришлось пройти! Если бы я была какая-нибудь герцогиня или обедневшая графиня, то моей судьбой могли бы заинтересоваться английские кавалеры, которых в народе называют рыцарями Красного Цветка. Ноя — только бедная актриса: вот мне и пришлось самой хлопотать о том, как выбраться из Франции, если я не хотела погибнуть от гильотины.

— Расскажите мне, как вы устроились в Англии, — спросила Маргарита, когда девушка замолчала, словно погруженная в тяжелые думы.

— Сначала я играла в Ковентгарденском театре, но это продолжалось недолго. Потом я не могла найти никаких занятий. У меня были кое-какие драгоценности, я продала их и на это пока живу. Раньше, когда я была в Ковентгардене, мне удавалось посылать немного денег в Париж для тех несчастных, голодных бедняков, которых эгоистичные демагоги вводят в заблуждение и совращают на ложный путь. Мне больно, что я ничем не могу помочь им; я только отчасти нахожу утешение себе тогда, когда мне удается заработать своими песенками несколько франков, чтобы послать их тем, кто еще беднее меня.

Кандейль говорила со все возрастающим волнением. Задумавшись о тех заблуждавшихся несчастных, о которых говорила эта артистка, Маргарита не заметила, сколько деланного и театрального было в словах молодой девушки. Сама честная и правдивая по природе, она и в других редко видела фальшь или лицемерие. Она с горечью упрекала себя за свое первоначальное недоверие к этой благородной девушке, страдавшей от несправедливого преследования и простившей своим преследователям.

— Мадемуазель, — горячо заговорила она, — я ведь также — француженка, и вы совсем пристыдили меня жертвами, которые приносите людям, имеющим безусловное право на мое сочувствие. Верьте, если я не сделала всего, что обязана была сделать для своих голодающих соотечественников, то это происходило не от недостатка доброй воли. Скажите, чем я могу быть вам полезной, кроме денежной помощи?

— Вы очень добры, леди Блэкней, — нерешительно начала Кандейль.

— В чем дело? Говорите! Я вижу, что вы уже что-то придумали.

— Не знаю, как это сделать. Говорят, у меня хороший голос. Я знаю несколько французских песенок, которые в Англии будут новинкой. Если бы я могла спеть их в каких-нибудь аристократических гостиных, то, может быть…

— Ну, вы будете петь в аристократических гостиных, — с живостью прервала ее Маргарита. — Вы войдете в моду, и я уверена, что принц Уэльский пригласит вас петь в Карлтонгаузе. Да, да, и вы составите целое состояние для парижских бедняков! В подтверждение моих слов вы завтра же вечером вступите на этот победоносный путь — в моем собственном доме, и в присутствии его королевского высочества споете самые хорошенькие из своих песенок; а в награждение вы должны принять сто гиней, которые пошлете самому бедному клубу рабочих в Париже от имени сэра Пэрси и леди Блэкней.

— Я горячо благодарю вашу светлость, но… я еще молода, — нерешительно начала Кандейль, — я — беззащитная артистка…

— Понимаю, — ласково сказала Маргарита, — вы такая хорошенькая, что вам неудобно появляться в обществе одной, без матери или без сестры например, не так ли?

— У меня нет ни матери, ни сестры, — с заметной горечью произнесла Кандейль, — но наше революционное правительство, желая выказать запоздалое сочувствие тем, кто был безжалостно изгнан из Франции, отправило в Англию своего представителя для защиты интересов французских подданных.

— Так что же?

— В Париже теперь сделалось известно, что моя жизнь здесь посвящена благополучию французских бедняков, и теперешнему представителю нашего правительства поручено поддерживать и защищать меня в случае каких-либо недоразумений или оскорблений, которым нередко подвергается одинокая женщина даже со стороны так называемых джентльменов. Официальный представитель моей родины конечно является моим естественным покровителем. Вы согласны принять его?

— Разумеется!

— Значит, я могу представить его вашей светлости?

— Когда угодно.

— Благодарю. Да вот и он сам, к услугам вашей светлости.

Темные глаза Дезирэ Кандейль были устремлены к главному входу, и когда Маргарита, следя за ее взором, медленно обернулась, любопытствуя узнать, кого ей придется завтра вечером принимать в своем салоне, в дверях палатки, ярко освещенной солнцем, в неизменном темном, почти траурном костюме, стоял… Шовелэн.

Маргарите понадобилась вся сила воли, чтобы не выдать ужаса, наполнившего ее душу при виде Шовелэна. Сделав низкий, почтительный поклон, он направился к ней с видом впавшего в немилость царедворца, вымаливающего у своей королевы аудиенцию. При его приближении она невольно отступила.

— Вы, может быть, предпочли бы не говорить со мною, леди Блэкней? — смиренно произнес он.

Маргарита едва верила своим глазам — до того поразительна была происшедшая в нем с прошлого года перемена: весь он как-то съежился, точно ссохся, а в ненапудренных волосах появилась заметная седина.

— Прикажете мне удалиться? — спросил Шовелэн после короткого молчания, видя, что Маргарита не ответила на его поклон.

— Может быть, это было бы лучше, — холодно сказала она. — Нам с вами не о чем беседовать, мсье Шовелэн.

— Совершенно верно, — спокойно подтвердил он. — Торжествующим счастливцам нечего сказать тому, кто потерпел унизительное поражение. Но я надеялся, что у леди Блэкней, сознающей свою победу, найдется слово сострадания и… прощения.

— Я не знала, что вам нужно от меня то или другое, мсье.

— Сострадание пожалуй не нужно, но прощение конечно необходимо!

— Если вы так желаете прощения, то я даю вам его.

— Так как меня постигла неудача, то вы должны были стараться забыть все старое.

— Это не в моей власти, но верьте, что я уже перестала думать о том безграничном зле, которое вы хотели мне сделать.

— Но ведь я промахнулся, да и кроме того вовсе не хотел вредить именно вам, — защищался Шовелэн.

— Вы хотели сделать зло тем, кого я люблю!

— Я обязан всеми силами служить своей стране. Вашему брату я не хотел повредить — он теперь в Англии, в полной безопасности, — а Красный Цветок для вас не имеет значения.

Маргарите хотелось на его лице прочесть тайный смысл его слов. Она инстинктивно чувствовала, что этот человек всегда был и будет ее врагом; но теперь он казался ей таким жалким, что презрение к нему и к его неудаче изгнало из ее сердца последний страх.

— Мне даже не удалось нанести ни малейшего вреда этому таинственному существу, — продолжал Шовелэн с прежним самоуничтожением. — Вы помните, что мои планы были расстроены сэром Пэр- си; разумеется, совсем нечаянно. Я потерпел поражением там, где вы одержали победу. Наше правительство предложило мне скромный пост вне пределов Франции. Я слежу за интересами французских подданных, основавшихся в Англии. Дни моего могущества миновали. .. Я не жалуюсь на свою огромную неудачу — ведь мой противник был очень умен, но все же я в совершенной немилости. Вот и вся моя история, леди Блэкней, — заключил он, делая шаг вперед, — и вы поймете, что для меня было бы утешением, если бы именно теперь вы протянули мне руку, подав мне надежду, что женская мягкость побудит вас склониться к прощению и, может быть, — к состраданию.

Маргарита колебалась. Инстинктивное чувство, побуждавшее ее сторониться от Шовелэна, как от ядовитой змеи, было не страхом — она ненавидела его, всем сердцем ненавидела этого человека за все, что выстрадала по его милости. Но разве можно ненавидеть противную, но безвредную жабу или укусившую вас муху? Просто смешно соединять ненависть с понятием о жалком интригане, понесшем поражение.

Он продолжал стоять с протянутой рукой, и Маргарита знала, что, если дотронется до этой руки хотя кончиками пальцев, он сочтет это за знак сострадания и прощения. Она вдруг почувствовала тупую злобу против Дезирэ Кандейль, фальшивой, театральной, очевидно бывшей в заговоре с Шовелэном и подготовившей эту нежелательную встречу. Маргарита глядела по очереди на своих соотечественников, стараясь скрыть свое презрение под маской холодного равнодушия. Молодой артистке она обещала свое покровительство и пригласила ее в свой дом; теперь гордость не позволила бы ей отступить, поддавшись беспричинному страху. Что касается Шовелэна, то она согласилась только принять его, как официального покровителя девушки; но это вовсе не обязывало ее быть любезной со смертельным врагом ее и ее мужа. Тем не менее она уже готова была протянуть ему руку, чтобы отделаться от него, в надежде, что ей недолго придется с ним встречаться, как вдруг до ее слуха долетел знакомый смех.

— Клянусь, этим воздухом можно отравиться! — протяжно говорил кто-то. — Умоляю вас, ваше высочество, удалимся от врат этого ада, где погибшие души чувствуют себя гораздо лучше, чем ваш покорный слуга.

В ту же минуту, в сопровождении сэра Пэрси Блэкнея, в палатку вошел принц Уэльский.

V

Маргарита быстро взглянула на мужа. Он с добродушной улыбкой пожал плечами, глядя сверху вниз на съежившуюся фигуру француза. Слова, с которыми Маргарита намеревалась протянуть Шовелэну руку, замерли на ее губах, и она молча ожидала, что скажут друг другу эти два человека. Это не помешало ей, как женщине, привыкшей вращаться в свете, тотчас сделать низкий реверанс перед принцем, который на этот раз почти забыл свою обычную любезность, с любопытством следя за разыгравшейся перед его глазами сценой.

Из пяти лиц, находившихся в темной, душной палатке, сэр Пэрси казался наименее смущенным. Дождавшись, пока Шовелэн дошел до высшей степени раздражения от чувства неловкости при неожиданной встрече, он, любезно улыбаясь, направился к бывшему уполномоченному французского правительства и с лукавой улыбкой произнес, протягивая Шовелэну руку:

— О, мой любезный, предупредительный друг пожаловал к нам! Надеюсь, сэр, что ваше здоровье не страдает от нашего проклятого климата?

Этот веселый голос положил конец общей натянутости. У Маргариты вырвался вздох облегчения. Даже Шовелэн, привыкший к всегдашнему хладнокровию своего врага, не мог скрыть некоторое изумление. Он низко поклонился его высочеству, который, искренне забавляясь выходкой своего любимца, готов был в эту минуту оказать благосклонность всякому, даже Шовелэну, ненавистному представителю цареубийственного правительства. Кроме того принц всегда был рад присутствовать при поражении врагов Рыцаря Красного Цветка.

— Я уже давно не видел мсье Шовелэна, — с явной иронией произнес принц. — Если не ошибаюсь, сэр, вы в прошлом году совершенно неожиданно покинули двор моего отца?

— Нет, ваше высочество, — весело вмешался сэр Пэрси, — нам с мсье… э… Шобертеном предстояло обсудить один серьезный вопрос, а это можно было сделать только во Франции… Не правда ли, мсье?

— Совершенно верно, сэр Пэрси, — коротко ответил Шовелэн.

— Нам надо было разобрать вопрос об отвратительной похлебке в Кале, — продолжал Блэкней тем же шутливым тоном, — и о вине, похожем на уксус. Мсье… э-э… Шобертен… ах, нет, простите: Шовелэн. .. да, мсье Шовелэн вполне разделяет мое мнение. Мы только немного разошлись в мнении относительно нюхательного табака. У мсье Шовелэна вкус, если мне будет позволено так выразиться, очень в этом отношении испорчен, и он предпочитает табак с небольшой примесью перца. Не правда ли, мсье… Шобертен?

— Шовелэн, сэр Пэрси, — сухо поправил его бывший уполномоченный, твердо решившийся не терять хладнокровия.

Молча и не сводя взора с тонкого, проницательного лица Шовелэна, наблюдала Маргарита за этой сценой, и ей вдруг стало ясно, что все это было заранее подстроено: и палатка с бросавшейся в глаза вывеской, и мадемуазель Кандейль, ищущая покровительства и получившая приглашение в салон леди Блэкней, и внезапное появление Шовелэна — все это было задумано и решено во Франции, в мрачном собрании кровожадных злодеев, придумавших последнюю ловушку для их смелого врага, Рыцаря Красного Цветка. И сама она являлась только куклой, исполнившей предназначенную ей роль. Словно во сне, слышала она, как принц осведомился об имени молодой артистки, собиравшей деньги для помощи парижским бедным, и совершенно машинально представила его высочеству свою соотечественницу.

— С разрешения вашего высочества, — сказала при этом Маргарита, мадемуазель Кандейль споет завтра на моем рауте некоторые из очаровательных старых французских песен.

— Конечно, конечно! — воскликнул принц. — Я в детстве знал несколько таких песенок. Они очаровательны и поэтичны!.. Знаю, знаю. Мы будем очень рады послушать пение мадемуазель… Блэкней, разве вы не пригласите на завтрашний раут мсье Шовелэна?

— Ну, это само собой разумеется, ваше высочество, приветливо отозвался сэр Пэрси, обращаясь к своему смертельному врагу с самым изысканным поклоном. — Мы будем ожидать мсье Шовелэна. Мы так давно с ним не виделись, и в Блэкней-мэноре он будет желанным гостем.

Но кто же именно была Дезирэ Кандейль, кандидатка на роль богини Разума?

Ее мать была судомойкой в доме герцога де Марни, но, несмотря на это, Дезирэ получила кое-какое воспитание и, начав карьеру в качестве горничной при уборных артисток в маленьком парижском театре, вскоре сделалась одной из самых популярных звезд театрального небосклона. Она была небольшого роста, смуглая, с изящными манерами, гибкая и грациозная, с крошечными руками и ногами; она никогда не пудрила своих блестящих волос, из которых умела создавать красивые прически, необыкновенно шедшие ее лицу. Женщины не считали ее красивой, находя, что у нее грубая кожа, что губы слишком красны, а глаза чересчур близко расположены друг к другу; но среди мужчин она пользовалась огромным успехом.

Однажды ей захотелось поехать в Лондон и показать «торгашам» — англичанам* какое тонкое удовольствие можно получить в театре, так как она была уверена, что этот тупой народ не имел никакого понятия о настоящей артистической игре. Получить разрешение на выезд из Парижа оказалось очень легко, да и прекрасная Дезирэ всегда добивалась, чего хотела. Кроме того у нее в то время было много добрых друзей в высших сферах: Марат был большим любителем театра; Тальен состоял в числе личных поклонников Дезирэ, а депутат Дюпон делал все, что она хотела. Она намерена была играть пьесы Мольера на французском языке в Дрюрилэнском театре, для чего подговорила нескольких товарищей ехать в Англию. Она сильно рассчитывала на поддержку некоторых лондонских клубов с революционным направлением, будучи уверена, что их члены не откажутся содействовать сбору в пользу голодающего населения Франции. Вспоминая о Маргарите Сен-Жюст, пленившей сердце богатого английского лорда, мадемуазель Кандейль не прочь была и сама привести к своим ногам какого-нибудь лорда, который осыпал бы ее золотом с ног до головы.

Лондон не оправдал ее ожиданий. Сначала ее маленькая труппа получила приглашение сыграть несколько классических французских пьес в одном из второстепенных театров, но лояльные англичане были слишком возмущены происходившим в то время во Франции, чтобы увлечься талантами Дезирэ Кандейль, а жившие в Англии французы оказали своим соотечественникам лишь крайне скудную помощь. Аристократы-эмигранты были очень невысокого мнения об актрисе, находившейся в дружбе с якобинцами, игнорировали ее присутствие в Англии и при всяком случае бранили ее. Остальные ее соотечественники принадлежали к агентам и шпионам революционного правительства, и этих она сама охотно игнорировала бы. Они так злоупотребляли кошельком и временем Дезирэ, что она сама старалась отдалиться от них; ей была неприятна мысль, что ее могут смешивать с членами кружков, не пользовавшихся благосклонностью в глазах той «золотой молодежи», которой она так желала понравиться. На родине Дезирэ была искренней республиканкой, но в Лондоне было неудобно вести знакомство с теми самыми писателями политических памфлетов, которые являлись главными организаторами мятежных сборищ и недозволенных союзов, причинявших столько тревог и беспокойств мистеру Питту и его коллегам.

Мало-помалу все товарищи Дезирэ по сцене возвратились на родину, но она осталась в Англии, так как ее старые парижские друзья предупредили ее, что ее возвращение во Францию нежелательно. Это была месть со стороны беспринципных санкюлотов, агентов и шпионов революционного правительства, которых часто без всякого стеснения бранила молодая девушка. Тогда Дезирэ попыталась снова завязать дружеские отношения с якобинцами; но ее близость с существовавшими в Лондоне мятежными клубами скоро сделалась известна в официальных кругах, и в один из вечеров она получила от британского правительства предложение покинуть Англию в течение недели; в противном случае ей грозило тюремное заключение и даже ссылка.

Это случилось за три дня до ричмондского праздника и через сутки после прибытия Шовелэна в Англию. Результатом его встречи с Кандейль в «Клубе французских якобинцев» было приглашение обоих на раут леди Блэкней.

Дезирэ уже оканчивала свой туалет, собираясь на раут, как вдруг ей принесли в сафьяновом футляре чудное бриллиантовое ожерелье с запиской от Шовелэна:

«Гражданку Кандейль просят любезно принять этот подарок от французского правительства в вознаграждение за ее услуги — прежние и будущие».

Тщеславие актрисы было вполне удовлетворено. Сколько раз видела она эти чудные камни на шее герцогини де Марии, у которой служила ее мать! А сегодня дочь этой аристократки увидит это самое ожерелье на шее Дезирэ Кандейль, для которой этот вечер будет настоящим триумфом.

В это время раздался стук в наружную дверь.

— Это мсье Шовелэн приехал за мною, — сказала Дезирэ. — Крепко ли застегнуто ожерелье, Фаншон?

— Крепко, мадемуазель, — ответила горничная. — О, как вы сегодня красивы!

— Леди Блэкней также очень красива, Фаншон, — самодовольно произнесла Дезирэ, — только вряд ли у нее найдется такое ожерелье.

VI

В великосветских хрониках того времени сохранились рассказы о великолепном рауте, данном в тот достопамятный вечер в Блэкней-мэноре. На нем присутствовало все высшее лондонское общество, с принцем Уэльским во главе.

После неожиданной встречи с Шовелэном Маргарита не могла отделаться от тяжелого предчувствия; ей казалось, что ее мужу грозит серьезная опасность. Она даже попыталась предостеречь Пэрси против Шовелэна, но это ни к чему не привело. Она даже не добилась от него обещания не участвовать в ближайшей поездке во Францию.

— Я знаю, как ты страдаешь и тревожишься, дорогая, — сказал сэр Пэрси, — но могу лишь стараться как можно скорей покончить все дело и вернуться домой. Я не могу отрывать Фоукса от молодой жены, а Тони и все прочие так ужасно медлительны во всем!

Таким образом Маргарита осталась в прежней тревоге, которая не уменьшилась даже от забот, вызванных раутом.

— Ваши гости уже начали съезжаться, леди Блэкней, — сказала Жюльетта, входя в комнату.

— Вы сегодня очаровательны, мадемуазель, — произнесла Маргарита, любуясь девушкой, — не правда ли, сэр Пэрси?

— Благодаря вашей доброте, — ответила Жюльетта с оттенком печали в голосе. — Как мне было бы приятно надеть сегодня драгоценности, которыми гордилась моя дорогая мать!

— Будем надеяться, что они когда-нибудь опять вернутся к вам, моя милочка, — ответила Маргарита, направляясь с молодой девушкой в приемные залы.

— Надеюсь, — со вздохом произнесла Жюльетта. — Когда во Франции начались смуты, аббат Фуке, духовник и верный друг моего покойного отца, взялся сберечь для меня все драгоценности моей матери, говоря, что им всего безопаснее быть вместе с церковными принадлежностями в ризнице его маленькой церкви в Булоне. Он думает, что никто не решится на святотатство и что никому и в голову не придет искать в его ризнице бриллианты герцогов де Марии… Милый мой аббат! Он готов был отдать жизнь за нас с отцом, и я знаю, что не расстанется с моими драгоценностями, пока будет иметь силы защищать их.

Разговаривая дамы дошли до длинного ряда пышно убранных комнат. Маргарита, попросив Жюльетту остаться в бальном зале, вышла для приема гостей на площадку лестницы и тут встречала каждого приветливым словом.

Обширные покои быстро наполнялись избранным обществом. С минуты на минуту ожидали появления его королевского высочества, который приехал в лодке по реке, прямо из Карлтонгауза. Всюду слышался веселый говор; струнный оркестр уже наигрывал прелюдию к гавоту. В эту минуту стоявший внизу лестницы ливрейный слуга громогласно доложил:

— Мадемуазель Дезирэ Кандейль и мсье Шовелэн!

У Маргариты сильно забилось сердце при виде Шовелэна, медленно поднимавшегося по широкой лестнице, между двумя рядами кавалеров и дам в блестящих костюмах, с любопытством оглядывающих посланника революционной Франции. На площадке Кандейль остановилась, чтобы сделать изящный реверанс перед хозяйкой дома. Она вся сияла в пышном бальном платье, с маленькой веточкой из золотых листьев в волосах и с чудным бриллиантовым ожерельем на точеной шейке.

Гости все прибывали. Появился и принц Уэльский. Вскоре раут стал очень оживленным. Наконец время стало приближаться к полуночи. Танцы еще продолжались, но многие из гостей разбрелись по саду, ища прохлады. Говорили, что какая-то восхитительная французская артистка будет петь очаровательные песни, которых в Англии еще никто не слыхал. В роскошно освещенном концертном зале были расставлены кресла для слушателей. В сопровождении Жюльетты Маргарита, покинув на минуту высоких гостей, пошла отыскивать Дезирэ, чтобы просить ее начать импровизированный концерт. Артистка оказалась в маленьком будуаре и немедленно поднялась навстречу дамам.

— Я готова начать, когда вы пожелаете, — любезно сказала она, — и уже составила маленькую программу. С каких песен начинать — с веселых или чувствительных?

Но, прежде чем Маргарита успела произнести слово, Жюльетта в волнении шепнула ей:

— Кто эта женщина?

Жюльетта была страшно бледна, а ее большие глаза с нескрываемым гневом смотрели на артистку.

— Это — мадемуазель Кандейль, милочка, — ответила удивленная Маргарита, — мадемуазель Дезирэ Кандейль, которая сейчас пропоет нам наши милые французские песенки.

Под влиянием своего предчувствия Маргарита сразу насторожилась и старалась успокоить Жюльетту, но молодая девушка не слушала ее. Под наглым, торжествующим взором Дезирэ она совершенно потеряла самообладание.

— В самом деле? — гневно спросила она. — Вы полагаете, что это Дезирэ Кандейль? Вы ошибаетесь, леди Блэкней. Это — наша бывшая судомойка, бесстыдно щеголяющая в бриллиантах моей дорогой матери, которые она, может быть, украла…

— Жюльетта, умоляю вас, успокойтесь, — промолвила Маргарита. — Овладейте собой! Мадемуазель Кандейль, прошу вас удалиться…

Но, помня строгие наставления Шовелэна, Дезирэ не намеревалась покинуть поле сражения. В ней громко заговорила ненависть к богатым классам, ярко характеризовавшая революционную Францию. В эту минуту она забыла все на свете, кроме того, что ей еще раз было нанесено оскорбление одною из представительниц той самой обнищавшей аристократии, которая совершенно отравила ей пребывание в Лондоне.

— Скажите на милость! — рассмеялась она, глядя на Жюльетту, которая от гневных слез не могла говорить. — Посмотрите на эту дрянь!

— Спросите у нее, как попали к ней эти бриллианты? — сквозь слезы проговорила наконец Жюльетта, обращаясь к леди Блэкней. — Помните, я вам рассказывала, что их спрятал аббат Фуке? Он никому не отдал бы их!

Голос молодой девушки прерывался от рыданий. Маргарита употребляла все усилия, чтобы увести ее из комнаты и положить этим конец неприятной сцене. Она готова была рассердиться на Жюльетту за ее детскую вспышку, если бы в глубине души у нее не таилось убеждение, что вся эта сцена была придумана и подстроена заранее опытным интриганом. Поэтому она даже не удивилась, увидев Шовелэна в дверях, через которые она намеревалась увести Жюльетту. Проникнуть в его планы она не могла, но в его маленьких, хитрых глазках прочла торжество.

Его присутствие придало Дезирэ еще больше смелости.

— Вашего старого попа заставили расстаться с его добычей, — сказала она, презрительно пожимая обнаженными плечиками. — Вся Франция голодала в последние годы, и отечески заботящееся о народе правительство брало везде, где можно было что-нибудь взять, чтобы награждать тех, кто ему хорошо служит, а бесстыжие изменники умели только жадно прятать все то, на что можно было купить хлеба и мяса для голодных бедняков.

Жюльетта при этом оскорблении могла только простонать.

— Я принуждена напомнить вам, мадемуазель, — внушительно заговорила Маргарита, — что мадемуазель де Марни — мой друг и что вы — гостья в моем доме.

— Я и стараюсь не забывать этого, — отпарировала Кандейль, — но, сказать по правде, и у святого лопнуло бы терпение от наглости этой нищей дряни, которую еще недавно привлекли к суду за безнравственное поведение.

Наступило минутное молчание, и Маргарита явственно расслышала вырвавшийся у Шовелэна вздох облегчения.

Вдруг до ушей участников этой сцены долетел приятный смех, и в будуар вошел сэр Пэрси, как всегда, в пышном, безукоризненном костюме, и с грациозным поклоном приблизился к Дезирэ.

— Позвольте мне иметь честь проводить вас до вашей кареты, — сказал он, с изысканной вежливостью предлагая ей руку.

Сзади него в дверях стоял принц Уэльский, по-видимому беспечно болтавший с Фоуксом и Дьюгерстом, но на их присутствие никто из бывших в будуаре не обратил внимания.

— Значит, я должна переносить оскорбления в доме, в который меня пригласили, как гостью? — с притворным спокойствием заговорила Кандейль. — И мне, чужой в этой стране, приходится убедиться, что между всеми этими блестящими английскими джентльменами нет ни одного честного человека! Мсье Шовелэн, наша прекрасная родина, кажется, поручила вам оберегать честь ваших беззащитных соотечественников, и я ради чести Франции прошу вас отплатить за нанесенные мне сегодня оскорбления.

В комнате на минуту воцарило молчание.

— Я вполне в вашем распоряжении, гражданка, — напыщенно обратился к ней Шовелэн, — однако в данном случае совершенно бессилен: ведь вам было нанесено грубое оскорбление представительницей вашего собственного прекрасного, но… безответственного пола.

До сих пор сэр Пэрси все еще стоял, вежливо склонившись перед Кандейль; теперь он сразу выпрямился во весь свой богатырский рост.

— Как, опять мой предупредительно любезный друг из Кале? — весело произнес он. — Нам, кажется, суждено всегда любезно рассуждать о приятных предметах. Угодно стакан пунша, мсье… э… Шовелэн?

— Я должен просить вас, сэр Пэрси, отнестись к делу с соответствующей серьезностью, — строго произнес Шовелэн.

— Серьезность всегда неуместна, сэр, — сказал Блэкней, вежливо подавляя зевоту, — особенно в присутствии дам.

— Могу ли я из этого заключить, сэр Пэрси, — настаивал Шовелэн, что вы намерены извиниться перед мадемуазель Кандейль за то, что леди Блэкней оскорбила ее?

— Видели вы, сэр, последний фасон галстуков? — с добродушнейшей улыбкой спросил сэр Пэрси, пряча красивые руки в широкие карманы белого атласного костюма. — Я хотел бы обратить ваше внимание…

— Сэр Пэрси, — твердо сказал Шовелэн, — если вы не желаете принести мадемуазель Кандейль извинение, которого она вправе ожидать, то согласны ли вы, чтобы мы с вами скрестили шпаги, как два честных джентльмена?

— Это — еще вопрос, сэр, — медленно произнес Блэкней, глядя сверху вниз на маленького француза, — действительно ли мы будем представлять двух честных джентльменов, скрещивающих шпаги?

— Сэр Пэрси!..

— Что угодно, сэр?

— Разумеется, если один из нас окажется настолько трусом, что захочет уклониться от поединка…

Шовелэн не докончил начатой фразы, презрительно пожав плечами.

— Остановитесь, любезный! — с нетерпением заговорил вдруг принц Уэльский, до сих пор не вмешивавшийся в разговор. — Вы говорите, не думая. Сэр Пэрси Блэкней — английский джентльмен, а законы этой страны воспрещают дуэль, и я, со своей стороны, не могу конечно позволить…

— Простите, ваше королевское высочество, — перебил его сэр Пэрси с невозмутимым добродушием, — Ваше высочество не уяснили себе положения вещей. Мой предупредительный друг вовсе не предполагает, что я стану нарушать английские законы; он думает, что я отправлюсь с ним во Францию, где разрешаются дуэли и… э… прочие подобные мелочи.

— Ну, да, я понимаю желание мсье Шовелэна, — согласился принц, — но каково ваше мнение, Блэкней?

— О, я, разумеется, принимаю вызов! — беззаботно ответил сэр Пэрси.

Трудно объяснить, почему за этими словами, сказанными так беззаботно, последовало гробовое молчание. Такие сцены были не редкостью в лондонских гостиных, и английские джентльмены не раз переплывали Ламанш для решения подобных недоразумений по «континентальному» способу. На этот раз каждый из присутствовавших чувствовал, что здесь дело шло не об обыкновенной дуэли.

— Джентльмены! — раздался вдруг голос его высочества. — Мы забыли о дамах. Милорд Гастингс, исправьте пожалуйста эту непростительную оплошность. Ссоры между мужчинами не для нежных дамских ушей.

Маргарите хотелось крикнуть: «Не допускайте этой чудовищной дуэли! Красный Цветок, мужеству которого вы удивляетесь, которого так любите за его отвагу, стоит лицом к лицу со своим смертельным врагом, пришедшим сюда, чтобы погубить благородного друга несчастных!». Сэр Пэрси угадал, какая буря происходила в сердце его жены, и в его устремленном на нее взоре было столько любви и спокойной уверенности, что Маргарита невольно повиновалась ему и, взяв за руку Жюльетту и сделав низкий реверанс принцу, вышла из комнаты. В дверях она еще раз оглянулась на мужа, и ее взгляд, говорил ему, что она не выдаст его тайны в час грозившей ему серьезной опасности, как не выдала ни разу в счастливые времена его успехов; затем она с улыбкой удалилась, пропустив вперед Дезирэ Кандейль, сделавшуюся вдруг молчаливой и сосредоточенной.

— Черт возьми, мсье, — обратился принц к Шовелэну, — мне кажется, мы присутствуем при шутке, которая ничем серьезным не кончится. Я не могу позволить моему другу Блэкнею ехать по вашему желанию во Францию, куда ваше правительство не пускает подданных моего отца без специальных паспортов и без указания определенной цели.

— В этом отношении вам нечего за меня бояться, ваше высочество, — вмешался сэр Пэрси. — Если не ошибаюсь, в карманах мрачного одеяния моего предусмотрительного друга уже есть для меня готовый паспорт, да и определенная цель налицо, черт побери! Не правда ли, сэр, — неожиданно обратился он к Шовелэну, — в одном из ваших карманов уже есть предназначенный для меня паспорт, хотя имя еще не вписано?

Это было сказано так беспечно, что никто не понял истинного значения слов Блэкнея. Один только Шовелэн догадался, на что намекал ему сэр Пэрси: для баронета было ясно, что вся происшедшая сцена была подстроена, и все-таки он добровольно и с открытыми глазами шел в ловушку, так заботливо приготовленную для него фанатиком- патриотом.

— Паспорт будет налицо в надлежащее время, — уклончиво ответил Шовелэн, — когда наши секунданты покончат со всякими формальностями.

— На кой черт нам секунданты, сэр? — возразил сэр Пэрси. — Неужели вы думаете, что мы поедем во Францию целым караваном?

— Но время, место и условия должны быть непременно точно определены, сэр Пэрси, — настаивал Шовелэн. — Вы так хорошо воспитаны, что не захотите, я уверен, один решать все эти вопросы.

— Разумеется, ни один из нас не может единолично все решить, мсье… э-э… Шовелэн! — спокойно ответил сэр Пэрси. — Но, с разрешения его высочества, предоставим все решить случаю. Вы сказали: время, место, условия? Мы три раза бросим кости; решение в каждом случае предоставляется выигравшему. Согласны?

Шовелэн колебался, не желая ставить решение таких важных вопросов в зависимость от слепого случая.

— Разумеется, бросайте кости! — решил принц.

— Как угодно, — сказал Шовелэн, которому ничего больше не оставалось, как согласиться.

Все столпились вокруг маленького столика, с интересом следя за результатами игры.

— Прежде всего место, мсье? — спросил сэр Пэрси.

— Как хотите, — согласился Шовелэн.

— Я выиграл, — беспечно произнес Блэкней, — и должен решить, где произойдет историческая встреча самого деятельного человека целой Франции и самого праздного щеголя, какой когда-либо отягощал своим присутствием наши три соединения королевства. Какое место предложили бы вы?

— Вся Франция в вашем распоряжении, — холодно отозвался Шовелэн.

— Признаюсь, я не ожидал такого безграничного гостеприимства, — невозмутимо сказал Блэкней.

— Что вы думаете о лесах, окружающих Париж?

— Слишком далеко от моря. Может быть, при переезде через Па-де-Кале я буду страдать морской болезнью, и мне будет приятно как можно скорее покончить с этим делом. Нет, уж лучше выберем Булонь. Вы не находите, что это — прелестное местечко?

— Вполне согласен с вами, сэр Пэрси!

— Значит, в Булони, на южном крепостном валу.

— Как хотите, — сухо сказал Шовелэн. — Можно бросать дальше?

— На этот раз ваша взяла, мсье Шовелэн, — проговорил Блэкней, бросив беглый взгляд на кости. — Вам выбирать время. На южном крепостном валу в Булони — когда?

— Через четыре дня от сегодняшнего числа, в тот час, когда в соборе зазвонят к вечерней молитве, — быстро ответил Шовелэн.

— Но, мне кажется, ваше проклятое правительство упразднило католическую религию, а вместе с нею и колокольный звон. Французскому народу предоставлено собственными силами добираться до ада — в рай-то ему дорогу загородил национальный конвент, не так ли? Я думаю, что и к вечерней молитве звонить запрещено.

— Только не в Булони, сэр Пэрси, — с прежней сухостью возразил Шовелэн. — Ручаюсь вам, что в этот вечер к вечерней молитве звонить будут.

— А в котором это будет часу?

— Через час после солнечного заката.

— Почему вы назначили срок в четыре дня? Почему не два, не три?

— Я также мог бы спросить, почему вы выбрали южный крепостной вал, а не северный? Вам неудобно, что я выбрал четвертый день? — насмешливо спросил Шовелэн.

— Неудобно? Напротив, как нельзя более удобно, — смеясь ответил сэр Пэрси. — Но что заставило вас вспомнить о вечерней молитве? — ласково спросил он.

Вокруг них раздался несколько непочтительный смех.

— Понимаю! — вдруг сказал Блэкней: — я чуть не забыл, что, когда мы с вами в последний раз встретились, вы собирались принять духовный сан. Воспоминание о вечерней молитве так соответствует духовной одежде, которая, насколько помню, очень вам шла…

— Не определить ли нам теперь условия дуэли, сэр Пэрси? — прервал Шовелэн, с трудом сохранявший хладнокровие.

— Вы подразумеваете выбор оружия? — вмешался его высочество.

— Но ведь уже решено биться на шпагах.

— Совершенно верно, ваше высочество, — подтвердил Блэкней, — но при этом есть много мелочей, имеющих важное значение; не правда ли, мсье Шовелэн? Мой предусмотрительный противник может пожелать, чтобы я выступил против него в зеленых башмаках, а я могу потребовать, чтобы в петлице у него был вдет красный цветок… Он очень красиво выделялся бы на темном фоне вашей сутаны, которую вы иногда носите во Франции… а когда цветок окончательно увядает, после него вы можете чувствовать сильный запах, гораздо сильнее запаха ладана.

Все присутствующие громко расхохотались, зная, какую ненависть каждый член революционного французского правительства, включая и Шовелэна, питал к любимому национальному английскому вождю.

— Итак, мы переходим к условиям, — сказал Шовелэн, делая вид, что не замечает насмешки, звучавшей в последних словах Блэкнея. — Бросайте кости.

— После вас, — любезно ответил сэр Пэрси.

Мысли Шовелэна быстро перенеслись на север Франции, где было сосредоточено много войска, которыми можно было окружить все валы Булони, чтобы не дать смелому Красному Цветку ни малейшей возможности скрыться. Его размышления были прерваны веселым голосом Блэкнея.

— Кажется, счастье изменило вам, мсье Шовелэн, — говорил он.

— Выиграл опять я.

— Значит, вам назначить условия, при которых мы будем драться, — промолвил Шовелэн.

— Ну, я недолго буду затруднять вас, — сказал Блэкней. — В случае холодной погоды мы останемся в верхнем платье; если будет жарко, мы снимем его. Оружие мы выберем современное… Фоукс, — прибавил он, обращаясь к своему другу, — принеси пожалуйста те две шпаги, что лежат у меня на бюро. Я нарочно не посылаю за ними слуги, мсье, чтобы не поднимать излишнего шума. Я уверен, что вы одобрите мои шпаги; выбирайте любую и решите, насколько серьезна должна быть рана, которую можно отомстить за оскорбленное самолюбие мадемуазель Кандейль.

Вернувшийся Фоукс положил на столик две совершенно ровные шпаги в кожаных ножнах.

— Как вы находите это оружие, мсье? — спросил Блэкней, беззаботно опираясь на спинку кресла.

— Они немного старомодны, — ответил Шовелэн, — и тяжелей французских, но тем не менее — чудесная сталь.

— В этом отношении вы можете быть совершенно спокойны, — отозвался Блэкней: — клинки были выделаны в Толедо двести лет тому назад.

— Тут написано имя, — заметил Шовелэн, поднося шпагу поближе к глазам.

— Это — имя ее первоначального владельца. Во время своего путешествия по Италии я купил шпаги у одного из потомков первого владельца.

— Лоренцо Джиованни Ченчи, — произнес Шовелэн, медленно прочитывая по складам итальянскую надпись.

— Величайший негодяй, когда-либо живший на земле. Вам конечно хорошо известна его история, мсье. Он ни перед чем не останавливался — до отравленного кинжала включительно.

При последних словах сэра Пэрси Шовелэн заметно вздрогнул и быстро положил шпагу на стол, бросив беглый взгляд на Блэкнея, лениво проделывавшего разные движения с другой шпагой.

— Удовлетворяет ли вас мое оружие? — начал сэр Пэрси. — Которую из шпаг вы выбираете и какую оставляете мне?

— Откровенно говоря, сэр Пэрси… — нерешительно начал Шовелэн.

— Я знаю, что вы хотите сказать, — перебил его Блэкней: — откровенно говоря, обе шпаги совершенно одинаковы? Не так ли?.. Тем не менее вы должны выбрать одну из них, с которой и можете упражняться дома до того самого дня, когда выступите с нею против моей недостойной особы — на южном крепостном валу Булони, через четыре дня, когда в соборе станут звонить к вечерней молитве… Прошу вас выбрать.

Шовелэн готов был отдать несколько лет жизни за возможность прочесть в эту минуту мысли сэра Пэрси, с ласковой улыбкой протягивавшего ему обе шпаги. Неужели этот благовоспитанный джентльмен хотел воспользоваться отравленным оружием? Конечно нет!

— Вы берете эту? — спросил Блэкней, видя, что Шовелэн тонкими пальцами постукивает по одному из клинков.

— Нет! — с притворной беззаботностью ответил француз. — Как вы полагаете, на котором из клинков сохранился еще яд Ченчи?

Блэкней громко расхохотался.

— Черт возьми! Вы замечательно остроумны, чертовски остроумны ! Что вы об этом думаете, ваше высочество? Не правда ли, у моего друга удивительно оригинальный ум? Мне никогда не пришло бы в голову ничего подобного… Так которую же шпагу вы выбираете, мсье? Надо с этим покончить, чтобы не злоупотреблять терпением наших друзей. Вот эту?.. А теперь надо выпить пунша. Но как дьявольски остроумно ваше предположение! Подобные шутки не забываются… А после пунша мы можем присоединиться к дамам, не так ли? — прибавил он, обращаясь к присутствующим.

VII

Наружная беззаботность Блэкнея привела всех в хорошее расположение духа; сам он по-видимому не смотрел на вызов, как на нечто серьезное, поэтому и его друзьям не было причины тревожиться, и более юные из свидетелей предыдущей сцены охотно приняли предложение сэра Пэрси промочить горло пуншем, а затем присоединиться к дамам, тем более что из бального зала доносились звуки музыки.

Лишь очень немногие не приняли участия в общем веселье. Принц Уэльский, имевший крайне смущенный вид, отозвал Блэкнея в сторону и о чем-то серьезно говорил с ним; лорд Энтони Дьюгерст и лорд Гастингс тоже о чем-то совещались в отдаленном углу, между тем как Эндрью Фоукс, как ближайший друг хозяина дома, счел своей обязанностью заменить его и обменяться несколькими словами с Шовелэном, который горел нетерпением поскорей уехать домой, избегнув встречи с леди Блэкней.

Отыскав Дезирэ Кандейль, он проводил ее до ее дома, дав ей при этом последние инструкции. В общем он был вполне доволен сегодняшним вечером: молодая актриса с поразительным искусством и хладнокровием исполнила предназначенную ей роль, а сэр Пэрси, бессознательно или намеренно, прямо шел в подставленную ему ловушку. Последнее обстоятельство несколько смущало Шовелэна. Красный Цветок не мог сомневаться в горячем желании революционного правительства возвести на эшафот смелого англичанина, вырвавшего у республики столько жертв, предназначенных гильотине; при своем тонком уме он в вызове Шовелэна должен был неминуемо почуять опасность, и если он по-видимому так неосторожно шел в приготовленную ему западню, то в его находчивом мозгу вероятно уже созрел план, как привести врагов к унизительной неудаче.

Все эти соображения очень тревожили Шовелэна, и он немедленно написал Робеспьеру длинное и обстоятельное письмо, в котором старался свалить значительную долю ответственности со своих плеч на комитет общественной безопасности.

«Ручаюсь Вам, гражданин Робеспьер, — написал он, — и членам революционного правительства, доверившим мне щекотливое поручение, что через четыре дня от сегодняшнего числа, спустя час после солнечного заката, человек, известный под таинственным названием Красный Цветок, будет находиться на южном крепостном валу в Булони. Я исполнил все, что от меня требовалось. В назначенный день и час я предам интригана в руки правительства, осмеянного и оскорбленного им. Теперь вы все, граждане, должны следить за тем, чтобы плоды моего дипломатического искусства не были еще раз потеряны для Франции. Этот человек явится туда по моему требованию, от Вас будет зависеть, чтобы он опять не ускользнул».

Отправив письмо с курьером, предоставленным в его распоряжение национальным конвентом, Шовелэн совсем успокоился, сожалея лишь о том, что желанная встреча отложена еще на четыре дня.

Между тем по отъезде Шовелэна раут у супругов Блэкней еще продолжался некоторое время, гости мало-помалу все разъехались, и в великолепном Блэкней-мэноре наступила тишина. Последним удалился сэр Эндрью Фоукс, долго беседовавший с сэром Пэрси, который провожал его до самых ворот парка. Леди Фоукс уехала раньше, и сэр Эндрью отправился домой пешком, так как его дом находился очень недалеко от Блэкней-мэнора.

Все находили, что после женитьбы сэр Эндрью значительно изменился, по-видимому совершенно утратив прежнюю любовь к опасному спорту. Тревожась за безопасность мужа, Сюзанна умела держать его дома, когда прочие члены храброй маленькой лиги Красного Цветка с безумной отвагой следили за своим вождем. Маргарита, вначале подсмеивавшаяся над Сюзанной, кончила тем, что начала немного завидовать ей. Как различны были эти два супружества! Пэрси искренне и горячо любил Маргариту; было бы преступлением в этом сомневаться; но иногда ей казалось, что и сама она, и его любовь к ней стояли для него на втором плане, что ее грусть при разлуке с ним, ее страх за его собственную безопасность были лишь небольшими эпизодами в той великой программе жизни, которую он предначертал себе.

Она ненавидела себя за такие мысли. Неужели кто-нибудь мог так любить женщину, как Пэрси любил ее, свою жену? — спрашивала она себя. Может быть, он все еще не вполне доверял ей, помня ее, хотя и невольную, измену? Может быть, он боялся, что она опять может сделать то же самое?

Сегодня вечером, оставшись одна, Маргарита предалась грустным мыслям. О, как ненавидела она рискованные поездки, разлучавшие ее с любимым мужем! Как часто подвергал он опасности свою жизнь, которая для нее была дороже собственной жизни, и все это делалось для других, чужих людей!

Молодая женщина вышла из дома и стала ходить по уединенной площадке над самой рекой, где так часто гуляла рука об руку с мужем в счастливые дни их любви. Уверенная, что он непременно придет сюда после всех треволнений, она зорко всматривалась в темноту. Вдруг ей послышались чьи-то осторожные шаги, и при слабом свете звезд она различила какую-то закутанную фигуру, боязливо приближающуюся к ней.

— Кто тут? — спросила она.

— Это — я, Дезирэ Кандейль, — отозвался робкий голос.

— Мадемуазель Кандейль? — с изумлением воскликнула Маргарита. — Что вам здесь нужно, да еще в такое время?

— Тише! — быстро прошептала Кандейль, подходя к Маргарите и еще ниже надвигая на глаза капюшон. — Я хотела видеть вас наедине, леди Блэкней. Я так тревожусь! Мне так хочется знать, что случилось!

— Что случилось? Когда? Я вас не понимаю!

— Что произошло между гражданином Шовелэном и вашим мужем?

— Разве это вас касается? — надменно спросила Маргарита.

— Умоляю вас не истолковывать моих слов в дурную сторону! Я знаю, что вызванная мною ссора наполнила ваше сердце ненавистью ко мне, но уверяю вас, что я была только игрушкой в руках того человека. Боже! Если бы вы знали, какому деспотизму подвергаются беспомощные мужчины и женщины, попадающие в безжалостные лапы французского правительства! — и артистка вдруг зарыдала.

Маргарита не знала, что и думать. Продолжая относиться к Кандейль с прежним недоверием, она в то же время вспомнила, как сама была доведена представителем этого правительства до унизительного поступка — до предательства Красного Цветка.

— Но я все-таки не понимаю, для чего вы пришли сюда? — воскликнула она. — От своего наставника вы должны были узнать обо всем, что произошло.

— Я смутно надеялась предостеречь вас.

— Я не нуждаюсь ни в каких предостережениях.

— Или слишком горды для этого. Но знаете ли вы, леди Блэкней, что гражданин Шовелэн ненавидит вашего мужа?

— Откуда вам это известно? — спросила Маргарита, в которой прежнее недоверие пробудилось с новой силой.

— Разве я не видела ненависти в жестоких глазах Шовелэна? — быстро заговорила Кандейль с мольбой в голосе. — Я не знаю, почему, но он ненавидит сэра Пэрси. О, леди Блэкней, удержите своего мужа от этой ужасной дуэли! Умоляю вас!

— Вы напрасно хлопочете, мадемуазель, — холодно произнесла Маргарита. — Поверьте, мне не нужны ни ваши мольбы, ни ваши предостережения. Я благодарю вас за ваше доброе намерение, но — простите — нахожу, что все это дело вовсе не касается вас. Уже поздно, — мягко прибавила она, как будто желая изгладить неприятное впечатление от своих резких слов. — Я прикажу горничной проводить вас. Это — скромная и верная девушка.

— Да я вовсе не стыжусь, что пришла к вам ночью! — печально проговорила Кандейль. — Вы очень горды, и я молю Бога, чтобы Он избавил вас от горя и унижения. Мы, вероятно, никогда больше не встретимся с вами, леди Блэкней. Но меня заставило придти к вам еще одно обстоятельство. Если сэр Пэрси отправится во Францию — дуэль должна происходить около Булони — то вы вероятно захотите ехать с ним?

— Еще раз повторяю вам…

— Что это меня не касается? Знаю; но, идя сюда, я надеялась, что сумею тронуть ваше сердце. Сама я скоро уеду во Францию; гражданин Шовелэн снабдил меня паспортами для меня и для моей горничной, но я могу ехать и одна. Вот ее паспорт. О, вам не придется брать его из моих рук! — с горечью воскликнула она, видя, что Маргарита не собирается взять паспорт. — Вот, смотрите, я положу его в розовый куст. Теперь вы мне не доверяете — это даже понятно; со временем, может быть, вы убедитесь в моем бескорыстном желании быть полезной вам и вашему мужу.

Положив сложенный лист бумаги в розовый куст, артистка исчезла.

Кругом опять воцарилась тишина. Легкий полуночный ветерок прошумел в вершинах старых дубов и вязов, и Маргарита вздрогнула от внезапного ощущения холода. От дуновения ветерка белевшая в розовом кусте бумага вдруг упала на землю. Повинуясь какому-то безотчетному побуждению, Маргарита нагнулась, подняла ее и, крепко зажав ее в руке, быстрыми шагами направилась к дому.

Приближаясь к террасе, она увидела какие-то темные движущиеся фигуры и мелькавшие на некотором расстоянии фонари; потом до ее слуха долетели неясный шепот и плеск воды об лодку. Внезапно в нескольких шагах от нее быстро прошел нагруженный вещами человек, в котором она узнала Беньона, доверенного камердинера своего мужа. Ни минуты не колеблясь, Маргарита бросилась к тому флигелю, где жил сэр Пэрси, и в следующую минуту уже увидела его высокую фигуру в дорожном плаще.

— Пэрси, ты не можешь ехать. Ты не должен ехать! — стала умолять она, крепко прижимаясь к мужу.

Он сжал ее в своих сильных объятиях, осыпая страстными поцелуями ее лицо, волосы, руки.

— Если ты меня действительно любишь, Пэрси, ты не уедешь! — шептала Маргарита. — Я не могу отпустить тебя!

Ее голос звучал слабо от сдерживаемых слез, и, когда сэр Пэрси с трудом произнес: «Не настаивай! Сжалься!» — она почти была уверена в своей победе.

— Не уезжай, Пэрси! — молила она, — не покидай меня! Нет, ты не уедешь! — с силой воскликнула она. — Посмотри мне прямо в глаза и скажи, можешь ли ты бросить меня?

Блэкней молча закрыл ее отуманенные слезами глаза, с мольбой обращенные к нему, и она не видела, что на один миг его суровое мужество готово было уступить очарованию ее любви. На один короткий миг он позабыл и ужасы гильотины, и мольбы беспомощных жертв террора, и все приключения, когда он и его друзья бывали на волосок от смерти; в этот миг он думал только о любимой жене и о ее нежных мольбах. Но это была только минутная слабость; он снова овладел собой и, когда Маргарита хотела возобновить свои горячие убеждения, зажал ей рот долгим прощальным поцелуем.

— Пора ехать, — решительно произнес он, — иначе мы пропустим прилив.

— Неужели ты уедешь, Пэрси? — прошептала Маргарита, словно пробуждаясь от чудного сна. — Если бы ты любил меня, ты остался бы!

— Если бы я любил тебя!

В голосе Блэкнея звучало столько нежной любви, что из сердца Маргариты исчезла всякая горечь, и она залилась слезами. Он молча поцеловал ее руку, и на ней остался след слезы.

— Я должен ехать, дорогая, — сказал Блэкней после короткого молчания.

— Зачем? Зачем? — простонала она. — Разве я для тебя ничего не значу? Разве ты не сделал уже невозможного для чужого народа? Разве твоя жизнь в тысячу раз не дороже мне жизни тысячи других людей?

— Сегодня, дорогая, от меня ожидают спасения не тысячи других жизней, а всего одна. Вспомни о бедном, старом священнике, у которого отняли вверенные ему драгоценности и который, может быть, томится ожиданием, что эти звери поведут его на казнь. Я только хочу попросить его переплыть со мной Па-де-Кале, в надежде, что английский воздух будет ему полезен.

— Пэрси! — начала Маргарита.

— Знаю, знаю, дорогая, ты думаешь об этой глупой дуэли? Но подумай только, что в присутствии его высочества и дам я не мог не принять вызова Шовелэна, с которым я еще не рассчитался за то, что меня тогда поколотили на скалах Кале. Разумеется, он придумал все это раньше, составил целый план, но граждане, правители Франции, должны быть очень зорки и дальновидны, чтобы опередить меня. Не бойся ничего, моя маленькая женка, — прибавил он с бесконечной нежностью, — я еще не в руках проклятых злодеев!

Маргарита больше не настаивала, чувствуя в глубине души гнев на собственную слабость и свое полное бессилие перед тем, что грозило разрушить счастье всей ее жизни. Она начала терять сознание; фигура мужа казалась ей окруженною каким-то туманом, его голос словно доносился откуда-то издалека. Она закрыла глаза, чувствуя, что умирает.

Заметив, что она лишается сознания, сэр Пэрси почувствовал искреннюю благодарность судьбе, облегчившей ей последние тяжелые минуты разлуки. Подняв ее своими сильными руками, он осторожно опустил ее на мшистое возвышение, служившее скамьей, поцеловал милые, заплаканные глаза и нежные руки и быстро удалился.

Шум веселья привел Маргариту в себя. Она прислушалась; судя по долетевшим до нее звукам, гребцов было не меньше шести; значит, лодка была больших размеров, приспособленная к дальним переходам. Не могло быть сомнения, что сэр Пэрси направился не в Дувр, а в Тильбери-Форт, где была стоянка яхты «Мечта», готовой отплыть с первым приливом.

В сердце Маргариты была какая-то страшная пустота, но мозг лихорадочно работал. Чем больше думала молодая женщина, тем все больше убеждалась, что ее муж отправился прямо рекой на свою яхту, чтобы немедленно отплыть в Булонь. И Кандейль предположила, что Маргарита захочет за ним последовать? Да, ей ничего больше не оставалось, как также ехать в Булонь, отыскать там мужа и следить за каждым шагом Шовелэна, стараясь проникнуть в его намерения. На груди у себя она ощутила бумагу, оставленную ее соотечественницей. Каковы бы ни были побуждения актрисы, Маргарита в душе благословила ее, сознавая в то же время, что высшим счастьем своей жизни будет обязана женщине, к которой отнеслась с таким недоверием.

Обогнув дом, она прошла к конюшням, где не все еще отправились спать. Отдав приказания приготовить для себя экипаж и четверку лошадей, она вернулась домой. Проходя по коридору мимо комнаты Жюльетты, она после минутного колебания постучалась в дверь. Жюльетта еще не ложилась и встретила ее с печатью серьезной тревоги на молодом личике.

— Жюльетта, --быстро заговорила Маргарита, понижая голос до шепота, — я еду во Францию, чтобы быть около своего мужа. Он встретится там с врагом, который хочет заманить его в ловушку и предать смерти. Помогите мне здесь во время моего отсутствия!

— Я готова отдать за вас свою жизнь, леди Блэкней, — просто сказала Жюльетта.

— Я прошу у вас только немного терпения и присутствия духа, — продолжала Маргарита. — Вы конечно знаете, кто был вашим спасителем, и не удивитесь моей тревоге. До сегодняшнего вечера я еще сомневалась относительно Шовелэна, но теперь всякие сомнения исчезли. Как ему, так и французскому правительству известно, что Красный Цветок и Пэрси Блэкней — одно и то же лицо. Сегодняшняя сцена была заранее приготовлена; и вы, и я, и все зрители, и сама Кандейль были только простыми марионетками, действовавшими по плану этого дьявола. Дуэль также была предрешена им. Если бы вы не вызвали на ссору этой женщины, надевшей бриллианты вашей матери, вышла бы ссора между нею и мной или с кем-нибудь из моих гостей. Это я непременно хотела сказать вам, чтобы вы не считали себя ответственной за все происшедшее. Все устроил Шовелэн, а вы были только игрушкой в его руках, также как и я. Вы должны мне верить. Сэр Пэрси не мог бы примириться с мыслью, что вы считаете сеоя виновной. Вызов на дуэль состоялся бы и помимо вашего участия. Верите ли вы мне?

— Я верю, что вы — ангел доброты, — проговорила Жюльетта, стараясь остановить текшие по щекам слезы, — и что вы — единственная женщина, достойная быть его женой!

— И, что бы ни случилось, — твердо продолжала Маргарита, между тем как молодая девушка взяла ее руку и покрывала ее поцелуями, — вы всегда будете верить, что были только… слепым орудием в руках других?

— Да благословит вас Бог за эти слова!.. Я вам верю.

— А теперь вот моя к вам просьба, — продолжала Маргарита уже спокойнее: — будьте здесь хозяйкой в мое отсутствие; объясните всем, что я хочу провести несколько дней с мужем на его яхте. Моя горничная Люси безгранично предана мне и сумеет остановить нежелательные разговоры среди прислуги. Кто бы обо мне ни спрашивал, всем можете повторять одно и тоже. Что касается сэра Эндрью, — с особенной серьезностью прибавила она, — скажите ему всю правду; он поймет, в чем дело, и поступит, как найдет лучше.

— Я сделаю все, как вы сказали, леди Блэкней, и горжусь тем, что могу хоть в чем-нибудь быть вам полезной. Когда вы едете?

— Сейчас. Прощайте, Жюльетта!

Нежно поцеловав молодую девушку в лоб, Маргарита выскользнула из комнаты так же быстро, как и пришла. Жюльетта не удерживала ее и не предлагала побыть с нею, понимая, что леди Блэкней хотелось быть одной.

В своей комнате Маргарита уже застала Люси, которая по лицу своей госпожи догадалась, что случилось какое-то несчастье. Переодевшись в темное суконное платье и накинув сверху черный плащ с капюшоном, Маргарита внимательно прочла приписываемые ей в паспорте приметы: высокий рост, голубые глаза, светлые волосы, двадцать пять лет — все это прекрасно подходило к ее наружности. Пока Люси укладывала в ручной чемодан необходимые дорожные принадлежности, Маргарита достала крупную сумму денег, французских и английских, и спрятала в карманах платья; затем, ласково простившись с Люси, с трудом сдерживавшей слезы, она быстро вышла из комнаты.

VIII

Во время путешествия Маргарита не имела времени думать о том, что ее ожидало. Через Па-де-Кале ей пришлось переправляться в обществе бедных палубных пассажиров, ютившихся на жалких ящиках и узелках. Неудобства дороги заставляли ее забывать тяжелое душевное состояние. Среди этой серой публики, сидя на скромном черном чемодане, она чувствовала себя в безопасности от нежелательных наблюдений. Ее запыленный плащ, носивший на себе следы обдававших ее временами брызг морской воды, не обращал на себя ничьего внимания. Маргарита чувствовала страшную усталость после долгого переезда на лошадях и с нетерпением ждала конца путешествия. Солнце уже закатилось, и на землю спустилась мягкая ночная тень, когда на вечернем небе вырисовались очертания круглого купола церкви Булонской Богоматери.

Когда пакетбот пристал к берегу, беднейших пассажиров, среди которых находилась и Маргарита, оттеснили в одну сторону, чтобы дать пассажирам первого класса свободный проход. Затем Маргарита в темноте разглядела маленький деревянный мостик, по которому все пассажиры направились к небольшой, слабо освещенной палатке, где за столом сидел человек в форменном платье, опоясанный трехцветным шарфом. Возле стола стояли двое часовых в мундирах национальных гвардейцев. Каждый пассажир передавал свой паспорт человеку с шарфом, а он после долгого, внимательного изучения или возвращал документ его владельцу, или требовал разъяснений. При удовлетворительном ответе пассажир получал обратно паспорт и уходил; если же паспорт возбуждал сомнения, предъявителя задерживали до представления удовлетворительных рекомендаций в комнате общественной безопасности.

Маргарите было очень жаль тех несчастных, которых солдаты уводили куда-то в темноту и которых, по всей вероятности, ожидала тюрьма, а, может быть, и смерть. Самой ей нечего было бояться: паспорт, выданный Шовелэном своей сообщнице, очевидно должен был быть в полном порядке.

Едва держась на ногах от усталости, Маргарита машинально следила издали за проходившими пассажирами, как вдруг ее сердце совсем перестало биться: в одном из проходивших мимо палатки мужчин она узнала Шовелэна. Он не предъявил никакого паспорта, но его очевидно здесь хорошо знали, так как при его появлении чиновник встал и, вежливо раскланявшись с ним, стал почтительно выслушивать передаваемые ему инструкции. Маргарите почему-то показалось, что слова Шовелэна относились к шедшим за ним двум женским фигурам, которых пропустили без соблюдения обычных формальностей, но она не была в этом уверена, так как ее внимание было все поглощено неожиданным появлением ее смертельного врага.

Вслед за Шовелэном прошел человек, выше всех ростом. Неужели это был Пэрси? Этого не могло быть: он отправился водою и не мог прибыть в Булонь раньше следующего утра.

Вот дошла очередь и до пассажиров второго класса. Как во сне, последовала Маргарита за своими спутниками по пакетботу, почти не сознавая, что делает, и даже про паспорт вспомнила только тогда, когда ей крикнули:

— Ваш паспорт, маменька!

— Ваше имя? — строго спросил чиновник, глядя в поданный ею документ.

— Селина Дюмон, — без малейшего колебания ответила Маргарита и прибавила: — в услужении у гражданки Кандейль.

— Селина Дюмон? Эге-ге, маменька! Вы хотите нас надуть! Дельце обделано недурно; только к несчастью Селина Дюмон, находящаяся в услужении у гражданки Кандейль, только что прошла здесь вместе со своей госпожой.

Говоря это, чиновник большим грязным пальцем указывал на записи в лежавшей перед ним книге, где отмечал прибывших путешественников.

Вся кровь отлила от лица Маргариты.

— Вы ошибаетесь, гражданин, — сказала она, как могла, спокойнее. — Я — горничная гражданки Кандейль, и она сама дала мне этот паспорт перед моим отъездом из Англии. Если вы спросите ее, она подтвердит мои слова.

— Если правда — все, что вы говорите, — решительно проговорил чиновник, — и вам нечего скрывать, то вам завтра же возвратят свободу, после того как вы все объясните гражданину-губернатору. Следующий! Живо!

Только теперь поняла Маргарита, что попалась в ловушку, что вся история с паспортом и с раскаянием Кандейль была лишь гнусной комедией.

— Однако нам нельзя терять время, — сурово проговорил чиновник. — Отведите эту обманщицу в камеру номер шесть и оставьте там до дальнейших приказаний гражданина-губернатора… Уберите же эту дрянь! — крикнул он, видя, что Маргарита с отчаянием отбивалась от солдат.

Наконец один из них, потерял терпение, ударил ее кулаком по голове. Руки молодой женщины бессильно опустились и она окончательно потеряла сознание.

Только под утро пришла Маргарита в себя, и первым ее ощущением было страдание от невыносимой головной боли. С трудом различила она пробивавшуюся откуда-то узкую полоску света, падавшего прямо на ее лицо и еще усиливавшего головную боль. Она снова закрыла глаза.

Она лежала на спине на жестком соломенном тюфяке, укрытая собственным плащом; под головой у нее была грубая подушка. Сознание еще не окончательно вернулось к ней; пока она только чувствовала сильную боль в голове и безграничную усталость.

Когда она снова открыла глаза, то прежде всего увидела окно с грязными стеклами, сквозь которые лился солнечный свет, убедительно свидетельствовавший, какая масса пыли накопилась в этой узкой комнате, с выбеленными известью стенами, на которых из-под толстого слоя пыли выступали обычные слова: «Свобода, равенство и братство или смерть!», хотя над другим соломенным матрацем Маргарита разглядела очертания темного распятия.

— Как вы думаете, дитя мое, вы теперь могли бы выпить это? — произнес над нею мягкий, дрожащий голос с певучим акцентом нормандских крестьян.

Открыв глаза, Маргарита увидела, что возле нее стоял кто-то, старавшийся помочь ей приподняться на соломе.

— Мне дали это для вас, — продолжал тот же голос, — и я думаю, что вам это будет полезно.

К губам леди Блэкней поднесли стакан, и она что-то выпила.

— Ну, вот и хорошо! Я уверен, что вам будет лучше. Закройте глаза и постарайтесь заснуть.

Маргарита так и сделала, слыша сквозь сон, как возле нее кто-то все время однообразно повторял «Богородицу» и «Отче наш».

Так пролежала она большую часть дня. Временами те же ласковые, дрожащие руки приподнимали ее, и она проглатывала немного супа или молока. Кроме головы, у Маргариты теперь ничего не болело. Однообразный голос действовал на нее, как снотворное лекарство, и после полудня она заснула крепким, благотворным сном.

Когда она совсем проснулась и вспомнила все случившееся, ее охватил ужас. Она поняла, что оказалась заложницей в руках врагов своего мужа, что теперь ему будет предложено купить ее жизнь и свободу ценой его собственной жизни, и ни минуты не сомневалась относительно решения, которое примет Блэкней. О своих собственных страданиях, опасности и предстоявшем, может быть, унижении она не заботилась, помня одно — что, повинуясь страстному, безумному побуждению, она подвергла смертельной опасности жизнь любимого человека. В эту минуту ей самой страстно хотелось умереть тут же, в этой мрачной, одинокой тюрьме, чтобы совсем исчезнуть с дороги любимого человека, вместо того, чтобы вынуждать его своей драгоценной жизнью купить 6е жизнь и свободу.

Но, может быть, дело обстояло не так уже плохо? И в сущности имела ли она право отчаиваться и желать смерти? Как могла она, жена и друг человека, удивившего мир своими смелыми подвигами и поразительными удачами, — как могла она вообразить, что в самый критический момент своей полной опасных приключений деятельности Красный Цветок потерпит неудачу? Сколько мужчин, женщин и детей в Англии было обязано спасением его изобретательному уму и находчивости, хотя они находились в таких же безнадежных условиях, как сама она! Неужели эта светлая голова не употребит всех усилий для спасения той, которая была ему ближе и дороже всех, кого ему приходилось освобождать от жадной гильотины?

Чем больше думала Маргарита, тем сильнее становилась в ней уверенность, что Пэрси уже в Булони и что ему известна печальная участь, постигшая его жену. От этой радостной уверенности она сразу почувствовала себя бодрее и даже попробовала приподняться, опираясь на локоть, но была еще очень слаба, и от малейшего движения у нее кружилась голова.

— Я вижу, что вам лучше, дитя мое, — произнес тот же певучий голос, — но вы не должны так рисковать. Доктор сказал, что вы получили страшный удар, который может дурно отозваться на вашем мозге. Вам надо весь день спокойно лежать, если вы не хотите, чтобы у вас опять заболела голова.

Маргарита повернула голову в сторону говорившего и, несмотря на все свое горе, не могла удержаться от улыбки. Против нее, на расшатанном стуле, усердно чистя старые башмаки, сидел высокий, худощавый, седой человек, с лицом, изрезанным глубокими морщинами, с кроткими голубыми глазами; его одежда была когда-то черной суконной сутаной, а теперь состояла из одних заплат, хотя поражала безукоризненной чистотой. Так как башмаки были в чистке, то на ногах остались только грубые черные, много раз штопанные чулки.

— Кто вы? — спросила Маргарита, чувствуя невольное уважение к этой скромной фигуре.

— Служитель алтаря, дитя мое, — с глубоким вздохом ответил старик, — безобидный и беспомощный человек, которому велели сторожить вас. Но вы не должны смотреть на меня, как на тюремщика; то, что я сказал вам, сделалось против моего желания; я стар и слаб и не мог сопротивляться, когда меня сюда заперли… Но так вероятно было угодно Богу — Он лучше все знает, дитя мое. — С грустью осмотрев башмаки, не поддававшиеся чистке, старик с сожалением поставил их на пол и всунул в них худые ноги в черных чулках. — Простите, дочь моя, что я при вас занимался своим туалетом, — застенчиво произнес он, — но я надеялся кончить его до вашего пробуждения; меня задержали башмаки — так трудно добиться, чтобы они были чисты! Тюремное начальство ничего не дает нам для поддержания чистоты, кроме воды и мыла, а Господь любит и душевную, и телесную чистоту… Вы также вероятно захотите встать и освежиться холодной водой; я устрою так, что вы вовсе не увидите меня.

В комнате было четыре стула. Два из них старик поставил рядом, да два другие — на них, а соломенный матрац прислонил к ним стоймя; к этой импровизированной ширме он придвинул стол, на котором стояли умывальная чашка и треснувший кувшин.

— Теперь вы можете умыться, — сказал он, любуясь своим произведением, — а я стану читать свои молитвы. Постарайтесь забыть, что в комнате старый священник; он не идет в счет!

Спокойный сон и холодная вода освежили Маргариту; в ее сердце все росла надежда на освобождение, и, причесывая волосы, она поймала себя на том, что весело напевала какую-то песенку.

— Батюшка, — серьезно начала она, — вы сказали, что вас заставили стеречь меня?

— Да, дитя мое, — ответил аббат, кладя молитвенник в карман.

— Заставили террористы и анархисты? Члены комитета общественной безопасности, которые грабят и убивают, оскорбляют женщин и уничтожают религию?.. Не так ли? И они же приставили вас следить за мною? Откровенно говоря, я совершенно не понимаю этого. Вы нисколько непохожи на них!

— Я сам был узником в этой самой камере. Со мною были дети моей сестры, Франсуа и бедная, слепая Фелиситэ. Вчера вечером их увели отсюда, но принесли вас и положили на тот матрац, где спала Фелиситэ. Вы были страшно бледны и без памяти. Меня позвали к начальнику тюрьмы, и он сказал мне, чтобы я сторожил вас день и ночь, иначе…

Старик остановился; видимо ему тяжело было продолжать.

— Иначе что, батюшка? — мягко спросила Маргарита.

— Мне сказали, что если я хорошо буду стеречь вас, то освободят Франсуа и Фелиситэ, — продолжал старик, с трудом сдерживая волнение. — Если же вам удастся бежать — и детей, и меня в тот же день гильотинируют.

В комнате воцарилось молчание. Маргарита с трудом поняла сказанное старым священником. Значит, если даже Пэрси узнает, где она, если ему даже удастся добраться до нее, он никогда не сможет освободить ее, пока за ее свободу должны будут заплатить жизнью двое невинных детей и этот бедный, простодушный старик.

— Конечно я не о себе забочусь, — продолжал священник, — моя жизнь прожита, но Франсуа — единственный кормилец матери, а слабенькая, слепая Фелиситэ…

— Ради Бога, не продолжайте, батюшка! — простонала Маргарита. — Я все поняла, и… не бойтесь за ваших детей: я не буду виновницей их несчастья.

— На все воля Божья! — спокойно сказал старик.

Долго ходила Маргарита по узкой, тесной комнате, не будучи в состоянии произнести ни слова. Наконец она заставила себя заговорить и спросила священника, как его зовут.

— Жан Батист Мари Фуке, — ответил он. — Я был последним приходским священником в церкви святого Иосифа, патрона Булони.

"Отец Фуке, верный друг семьи Марни! " — подумала Маргарита, и ей вспомнились слова ее мужа перед его отъездом: «Я хочу попросить его переплыть со мною Па-де-Кале, в надежде, что английский воздух будет ему полезен».

Она рассказала старому священнику о судьбе Жюльетты; он очень обрадовался известию о ней, так как не знал, что она благополучно перебралась в Англию. В свою очередь он рассказал Маргарите историю драгоценностей герцогини де Марии, которые он берег в ризнице старой церкви, пока конвент не приказал запереть все церкви, а священникам предоставил на выбор вероотступничество или смерть.

— Со мною дело ограничилось заключением в тюрьму, — простодушно сказал старик, — но здесь я так же беспомощен, как если бы был казнен. Враги Господа Бога ограбили церковь Святого Иосифа и украли бриллианты, которые я берег пуще жизни.

Для старика-священника было радостью говорить о счастье Жюльетты. В тихом провинциальном приходе до него все-таки доходили слухи об отважном Красном Цветке, и ему приятно было знать, что именно этому человеку Жюльетта обязана своим спасением.

— Милосердный Господь наградит его и его близких, — прибавил он с непоколебимой верой в Божественное вмешательство, казавшейся таким странным при той обстановке, среди которой он находился.

Маргарита вздохнула и в первый раз во все последние мучительные часы почувствовала в глазах благодатные слезы; натянутые нервы не выдержали, и, опустившись на колени перед священником, она с горькими рыданиями приникла головой к его худой, морщинистой руке.

IX

Письмо Шовелэна с известием о том, что ненавистный Красный Цветок через четыре дня будет в руках французского правительства, бесконечно обрадовало всех. Ради этот день двадцать восьмым фрюктидора.

Робеспьер саркастически улыбался, читая письмо. Гражданин Шовелэн, оказывается, умел цветисто выражаться! Слова: «Доверившим мне щекотливое поручение», — не вполне соответствовали понятию о приказе, исполнить который надлежало под угрозой смерти.

— Через четыре дня от сегодняшнего числа, а письмо помечено девятнадцатым сентября! Слишком пахнет аристократом — маркизом де Шовелэном! — фыркнул якобинец Мерлен. — Он не знает, что всякий добрый гражданин называет этот день двадцать восьмым фрюктидора первого года Республики.

— Не все ли равно! — нетерпеливо вмешался Робеспьер. — Важно то, что через двое суток проклятый англичанин попадет в силки, из которых ему уже не удастся выбраться.

— А вы верите в то, что гражданин Шовелэн не сомневается в успехе? — спросил Дантон.

— Верю только потому, что он просит помощи, — сухо ответил Робеспьер. — Он уверен, что тот человек придет, но неуверен, что его захватят.

Большинство членов комитета общественной безопасности было склонно считать письмо Шовелэна за пустое хвастовство; но, как бы там ни было, он требовал помощи, и в ней нельзя было отказать ему. Решили послать в Булонь Колло д’Эрбуа, только что вернувшегося из Лиона; этот человек сумеет обратить весь город Булонь в одну гигантскую тюрьму, из которой англичанину уже невозможно будет бежать.

Пока шли эти переговоры, от Шовелэна привезли второе письмо, и Робеспьер немедленно прочел его товарищам:

«Мы захватили женщину, его жену; возможно покушение на мою жизнь; немедленно пришлите кого-нибудь, кто мог бы выполнить мои инструкции в случае моей смерти».

Всем присутствовавшим стало ясно, что английский искатель приключений может решиться на какой-нибудь отчаянный шаг, чтобы спасти себя и жену, и что в то же время нельзя отказать Шовелэну в помощи. Колло д’Эрбуа будет в этом случае крайне полезен ему.

Поимка проклятого англичанина будет радостью для всей Франции, и Булонь должна иметь в этом отношении первенство. В тот день, когда Красный Цветок будет заключен в тюрьму, объявят всеобщую амнистию всем заключенным. Всем, без исключения, уроженцам Булони, которым грозит смерть, будет разрешено уехать на любом из английских судов, всегда стоящих на рейде. По этому поводу была немедленно составлена прокламация, подписанная Робеспьером и кровожадным советом десяти; Колло д’Эрбуа должен был взять ее с собой и приказать прочесть в Булони на всех перекрестках. Англичанин и его жена будут немедленно же доставлены в Париж, обвинены в заговоре против республики и гильотинированы, как английские шпионы.

Снабженный великодушными прокламациями, Колло д’Эрбуа тотчас же отправился в путь, не жалея ни себя, ни лошадей, и через сутки, изнемогая от усталости, но не утратив своей свирепости, уже стоял у ворот Булони, громко требуя «именем республики», чтобы его впустили.

Между тем вечером 22-го сентября Шовелэн отдал приказ, чтобы к нему привели в нижний этаж форта Гайоль женщину, содержащуюся в камере № 6.

Перед дверью комнаты, где ее ждал Шовелэн, Маргарите пришлось несколько минут простоять в ожидании, пока один из сопровождавших ее солдат ходил с докладом; затем изнутри послышалась какая-то команда, и Маргариту грубо втолкнули в комнату. Где-то по-видимому было открыто окно, и свежий осенний воздух приятно освежил ее пылающее лицо. За столом, низко наклонив голову, сидел какой-то человек; при входе Маргариты он встал, и на нее глянули маленькие, хитрые глаза Шовелэна. Удалив солдат с приказом быть наготове явиться по первому его зову, Шовелэн несколько времени молчал, пытливо глядя на Маргариту, и наконец сказал:

— Вам должно было показаться странным мое желание видеть вас сегодня вечером, но я хотел предупредить вас о тех неприятных новостях, которые вы можете услышать завтра, и, по возможности, смягчить передачу вам этих сведений, к чему меня побуждает мое искреннее дружеское чувство к вам.

— Прошу вас, оставьте эти уверения в дружбе, — холодно сказала она, — здесь некому их слушать. Говорите прямо, для чего вы меня позвали.

Шовелэн не сразу приступил к объяснениям. Для него было удовольствием заставить страдать человека, находившегося от него в полной зависимости, и Маргарите пришлось испытать это на себе в этот памятный ей вечер. Долго играл он с нею, как кошка с мышкой, пока она наконец не потеряла терпения.

— Бросьте свою дипломатию, мсье Шовелэн! — воскликнула она. — Нам не к чему притворяться. Ни для кого не секрет, для чего вы ехали в Англию. Для чего было устраивать комедию в моем доме, припутав к ней еще Кандейль? Для чего подстраивать вызов на дуэль, если не для того только, чтобы заманить сэра Пэрси Блэкнея во Францию?

— И также его очаровательную супругу, — докончил Шовелэн с насмешливым поклоном.

Она ничего не возразила.

— Хорошо, не будем притворяться! — продолжал он. — Ваша светлость теперь в Булони, вскоре явится сюда и сэр Пэрси и будет стараться освободить вас, но верьте мне, прекрасная леди, что для обратного путешествия в Англию ему понадобится нечто побольше смелости и находчивости Красного Цветка, если только…

— Если только?..

У Маргариты захватило дыхание, а Шовелэн с намерением молчать, наслаждаясь ее тревогой, и наконец добавил с любезной улыбкой:

— Ваша светлость слишком серьезно относитесь к моим словам. Вы так трагично повторяете мое невинное «если только», как будто я приставил кинжал к вашему очаровательному горлышку. Разве я не сказал вам, что я — ваш друг? Дайте мне возможность доказать это!

— Вы убедитесь, что это — нелегкая задача, — сухо сказала она.

— Все-таки я хочу попытаться и позволю себе идти прямо к делу. Если не ошибаюсь, вы думаете, что я стремлюсь послать на гильотину английского джентльмена, которого, поверьте, я глубоко уважаю? Не правда ли, это — ваше мнение?

— Разумеется!

— Ни одна женщина не заблуждалась еще так сильно. Ваша светлость должны верить, что гильотина — последнее место в целом мире, где мне было бы приятно видеть эту загадочную и неуловимую личность.

— Вы хотите дурачить меня? Если да, то ради чего? Зачем так лгать?

— Простите, это — сама правда, клянусь честью! В мои расчеты вовсе не входит смерть сэра Пэрси Блэкнея; мне лишь нужно уничтожить его. Верьте мне, я очень уважаю сэра Пэрси. Это — такой настоящий джентльмен, остроумный, блестящий, неподражаемый щеголь. Отчего бы ему не украшать своим присутствием светских гостиных Лондона и Брайтона еще долгие-долгие годы?

Маргарита смотрела на него с нескрываемым изумлением. Неужели он усомнился в тождественности Пэрси с Красным Цветком?

— Мои слова кажутся вам загадкой, — продолжал Шовелэн. — Однако такая умная женщина должна понимать, что кроме смерти, есть еще другие способы уничтожить человека.

— Например, мсье Шовелэн?

— Отнять у него честь, — медленно произнес он.

В ответ ему раздался громкий, горький смех.

— Отнять честь!.. Ха-ха-ха! Поистине ваша изобретательность превосходит самые смелые мечты! Ха-ха-ха! Сэр Пэрси Блэкней и лишение чести! Разве эти понятия совместимы?

Дождавшись, пока ее смех замолк, Шовелэн спокойно произнес: " Может быть ", — а затем добавил:

— Не разрешит ли ваша светлость проводить вас к тому окну? Вечер свежий, и то, чего я еще не договорил, лучше сказать в виду этого уснувшего города.

Тон француза был вежлив, даже почтителен, без малейшей насмешки, и Маргарита, будучи заинтересована его намеками и не чувствуя никакого страха, молча поднялась со стула, подошла к окну и, прислонившись головой к глубокой каменной амбразуре, устремила взор в темноту. Шовелэн молча протянул руку по направлению к городу, как бы приглашая Маргариту взглянуть на него. Она не отдала себе отчета во времени, но по-видимому было уже поздно, так как городок был погружен в глубокий сон. Мягкий свет луны серебрил крыши зданий. Направо Маргарита увидела угрюмую башню Бэфруа, с которой как раз в эту минуту раздались глухие удары колокола, возвестившие десять часов вечера. Затем снова настала мертвая тишина.

Окно находилось в нижнем этаже крепости и выходило прямо на широкую тенистую дорогу, тянувшуюся вдоль городских стен. С того места, где стояла Маргарита, ей были видны крепостные валы, достигавшие здесь значительной ширины, метров в тридцать; по обеим их сторонам шла гранитная ограда, осененная двумя рядами старых вязов.

— Эти широкие валы составляют особенность Булони, — раздался рядом с нею голос. — В мирное время они представляют приятную прогулку в тени деревьев и восхитительное место свиданий для возлюбленных… или врагов.

Маргарита молча кивнула головой.

Немного помолчав, Шовелэн спросил, приходилось ли ей слышать публичных глашатаев на городских улицах, и, получив утвердительный ответ, добавил:

— Для вашей светлости крайне важно то, что теперь будут кричать на улицах.

— Почему это?

— Ваша светлость представляете драгоценный залог, и мы принимаем все меры для его охраны.

Маргарите пришел на память о. Фуке, которого вероятно обеспокоило ее долгое отсутствие.

— Кажется, вами и вашими товарищами для этого сделано уже все возможное, — сказала она.

— Но не в такой мере, как было бы желательно. Нам известна смелость Красного Цветка, и мы не стыдимся признаться, что нас пугают его удачи, наглость и поразительная находчивость. Этому загадочному джентльмену ничего не стоит похитить старого священника и двоих детей, между тем как леди Блэкней на наших глазах может исчезнуть неизвестно куда. Не примите моих слов за признание собственного бессилия, — быстро оговорился он, заметив на ее лице слабый проблеск надежды, — ведь подобное признание есть первый признак силы. Наша заложница под надежной охраной, и Красный Цветок непременно попадет в наши руки, хотя в настоящую минуту еще находится на свободе.

— Ага, еще на свободе! — повторила Маргарита. — Неужели вы думаете, что вы и ваши товарищи, при всей вашей изобретательности, при помощи даже самого дьявола, можете помешать Красному Цветку, если он захочет освободить меня из ваших когтей?

— Может быть, и нет! — насмешливо произнес Шовелэн. — Все будет зависеть от ваших личных чувств и от того, захочет ли английский джентльмен спасать свою собственную шкуру за счет других.

Маргарита невольно вздрогнула.

— Я знаю, — спокойно продолжал Шовелэн, — что освободить и переправить в Англию леди Блэкней и священника Фуке с двумя детьми — пустяки для могущественного заговорщика, который только еще недавно вырвал из лионской тюрьмы целых двадцать аристократов; не их имел я в виду, когда говорил о спасении собственной шкуры за счет других.

— Так кого же, мсье Шовелэн?

— Всю Булонь.

— Я вас не понимаю!

— Я сейчас все объясню. На долю Булони выпало большое счастье: ей приходится охранять важную заложницу, леди Блэкней, и захватить ее мужа. При неблагоприятном исходе дела Булонь должна понести наказание, в случае успеха — получить награду не в пример прочим. Слышите вы крик глашатая? Он объявляет о награде и наказании. Если Красный Цветок попадет в руки комитета общественной безопасности, объявляется общая амнистия всем уроженцам Булони, находящимся в настоящее время под арестом, и прощение всем булонцам, которым уже подписан смертный приговор. Мудрено ли, что каждый горожанин и каждая горожанка заинтересованы в поимке Красного Цветка? Здесь, — он указал на стол, — у меня есть сведения, что булонских уроженцев, заключенных в тюрьмах или осужденных на смерть, много и в здешних тюрьмах, и в парижских, и все они с нетерпением ожидают поимки Красного Цветка. Если же в тот день, когда этот заведомый английский шпион будет арестован, его жене удастся покинуть Булонь, комитет общественной безопасности сочтет этот город гнездом изменников и в наказание расстреляет в каждой семье ее кормильца!

— Только дьявол мог придумать такую вещь! — с ужасом и отвращением воскликнула Маргарита.

— Между нами есть и дьяволы, — сухо подтвердил Шовелэн, — но ведь от вас и этого неуловимого Красного Цветка зависит, чтобы эта угроза не была приведена в исполнение.

— Вы не можете сделать это! — медленно, с ужасом произнесла Маргарита.

— Не обманывайте сами себя, прекрасная леди. Я допускаю, что эта прокламация звучит, как простая угроза, но позвольте вас уверить, что если Красный Цветок не попадет к нам в руки, а вы будете похищены этим таинственным рыцарем и исчезнете из крепости, то мы несомненно расстреляем или гильотинируем всякого булонца, способного к работе, будь то мужчина или женщина.

Шовелэн говорил со спокойной уверенностью, без малейшей напыщенности, и на его лице Маргарита читала холодную решимость, наполнявшую ее душу ужасом; однако она старалась не показать ему охватившего ее безнадежного отчаяния: она знала, что от него нельзя ждать пощады.

— Я думаю, леди Блэкней --сказал он с усмешкой, заставившей Маргариту подумать о злых духах ада, радующихся мучениям грешников, — что ваш покорный слуга наконец перехитрил неуловимого до сих пор героя.

Шовелэн спокойно отошел к столу, а Маргарита, измученная разговором, осталась у окна, прислушиваясь к крикам глашатая, раздававшимся все ближе; теперь она ясно различала, что он говорил об амнистии и прощении в награду за поимку Красного Цветка.

— Спите, граждане Булони! Все спокойно! — это возглашал ночной сторож, сменивший умолкшего глашатая.

В городе настала тишина, только в некоторых окнах виднелся еще свет, и недалеко от окна, у которого стояла Маргарита, скрытая от ее взора углом дома, собралась небольшая кучка людей около ворот, ведущих во двор форта Гайоль. До Маргариты долетел неясный шум голосов, большей частью сердитых и угрожающих, а один раз она явственно расслышала слова: "Английские шпионы! " и "На фонарь! «.

— Булонские граждане охраняют сокровища Франции! — сухо заметил Шовелэн с прежним жестким смехом.

— Наше свидание окончено? — с наружным спокойствием спросила Маргарита. — Могу я удалиться?

— Когда вам будет угодно, — насмешливо ответил он, видимо любуясь ее красотой. — Неужели вы все-таки не верите, леди Блэкней, что у меня на сердце нет никакой вражды к вам или к вашему супругу? Ведь я сказал вам, что не хочу его смерти!

— И однако пошлете его на эшафот, как только он попадет в ваши руки.

— Я уже объяснил вам, что хочу лишь захватить его, а там уже от него будет зависеть, куда отправиться: под нож гильотины или вместе с вами на свою яхту.

— Вы хотите предложить сэру Пэрси на выбор: сохранить свою жизнь… взамен чего?

— Взамен его чести.

— Вы получите отказ!

— Посмотрим!

На звонок Шовелэна явился солдат, который привел Маргариту. Шовелэн встал со своего места и низко поклонился ей, когда она с гордо поднятой головой проходила мимо него.

Как только Маргарита скрылась за дверью, из глубины комнаты послышалось громкое зевание, за которым последовал целый поток самых грубых ругательств, и из темного угла вылезла нескладная, с ног до головы покрытая еще пылью фигура, и грузно уселась в кресло, на котором недавно сидела Маргарита.

— Ушла, наконец, проклятая аристократка? — хриплым голосом спросила фигура.

— Ушла, — коротко ответил Шовелэн.

— А вы чертовски много времени потратили на эту дрянь, — проворчал его собеседник. — Еще немного, и я пустил бы в ход свои кулаки.

— И сделали бы то, на что не имеете никакого права, гражданин Колло, — спокойно заметил Шовелэн.

— Если бы со мной посоветовались, я при первой возможности свернул бы ей шею, — свирепо проворчал Колло.

— И Красный Цветок не попал бы в ваши руки, — ответил Шовелэн. — Если бы его жены здесь не было, англичанин ни за что не сунул бы головы в ту западню, которую я ему так заботливо подготовил.

— Оттого-то я и настаивал на принятии всевозможных мер, чтобы эта женщина не убежала.

— Вам нечего опасаться, гражданин Колло: она отлично поняла, что наша угроза — не пустая шутка.

— Не шутка? Вы правы, гражданин! Если эта женщина сбежит, клянусь, я сам стану управлять гильотиной и собственноручно отрублю головы всем мужчинам и женщинам, которые могут работать. А что касается проклятого англичанина, то — попади он только в мои руки — я застрелю его, как бешеную собаку, и освобожу Францию от поганого шпиона.

— Этим вы ничего не достигнете, так как он действует не один, а своим убийством вы только создадите ему славу героя, погибшего за свои благородные поступки.

— А все-таки вы до сих пор не поймали его, — фыркнул Колло.

— Это будет сделано завтра, после солнечного заката.

— Каким образом?

— Я приказал звонить к вечерней молитве в одной из запертых церквей, а он принял вызов на дуэль со мной на южном крепостном валу как раз в то время.

— Вы вероятно принимаете его за дурака? — сказал Колло.

— Нет, за безумно смелого искателя приключений. Он, наверно, придет.

— А что будет дальше?

— На валу будут ждать двенадцать вооруженных людей, готовых схватить его при первом появлении.

— И немедленно расстрелять?

— Я предпочитаю получить его жизнь, имея в виду оружие, которое для него гораздо действительнее смерти.

— Что это за оружие, гражданин Шовелэн?

— Бесчестье и осмеяние — взамен его жизни и жизни его жены.

— Вы, кажется, с ума сошли, гражданин, и оказываете республике плохую услугу, щадя жизнь ее величайшего врага.

— Щадя его жизнь? — расхохотался Шовелэн. — Нет, гражданин, тогда в Англии этот человек, обожаемый, как какой-то бог, вдруг сделается посмешищем и предметом всеобщего презрения. Только тогда будем мы в безопасности от этой шайки английских шпионов, когда ее предводитель будет принужден в самоубийстве искать спасения от губительного презрения целого мира. А теперь не пойти ли нам спать? — предложил Шовелэн, стремившийся остаться наедине с собою.

К его удовольствию, Колло что-то проворчал себе под нос, что выражало согласие, и, кивнув товарищу мимоходом, вышел из комнаты.

Удобно усевшись в кресле, Шовелэн предался приятным размышлениям.

— Ну, мой неуловимый герой, — шептал он, — мне сдается, что мы с тобой теперь расквитаемся! Бесчестье и осмеяние! — почти вслух повторял он, с наслаждением лакомки произнося эти слова, как вдруг до его слуха долетел знакомый беззаботный смех.

— Ради Бога, скажите, мсье Шобертен, как намерены вы привести в исполнение эти приятные вещи?

В одно мгновение Шовелэн был на ногах и с широко раскрытыми от изумления глазами смотрел на ярко освещенного луной сэра Пэрси, который в широком плаще, накинутом поверх его обычного элегантного костюма, спокойно сидел на окне.

— Услышав, как вы повторяли такие интересные слова, я не мог устоять от искушения заглянуть сюда, — хладнокровно пояснил сэр Пэрси. — Человек, разговаривающий сам с собой, находится в незавидном положении: он или дурак, или сумасшедший. Разумеется, эти эпитеты к вам не могут относиться, мсье Шобертен… э… э… простите… Шовелэн!

Одна его рука покоилась на рукоятке шпаги Лоренцо Ченчи, в другой он держал золотой лорнет.

Шовелэн так растерялся, что даже не подумал позвать вооруженную стражу. Наконец, рассердившись на себя за собственное замешательство, он попытался подражать хладнокровию своего врага и прямо подошел к сэру Пэрси, причем, протянув руку, почти коснулся его плеча.

— Может быть, вы хотите завладеть одной моей ногой? — весело спросил Блэкней, протягивая ему ногу в изящном башмаке. — Это средство вернее, чем брать за плечо. А за другую ногу могут держать ваши шесть гвардейцев. Да не смотрите так на меня, я — не призрак.

— Нет, сэр Пэрси, я вовсе не думаю, что вы собираетесь сбежать. Вы вероятно желали говорить со мной, если решились на такой поздний визит?

— Нет, я просто шел вдоль валов, думая о нашей завтрашней встрече, как вдруг увидел открытое окно. Подумав, что сбился с пути, я зашел сюда, чтобы узнать дорогу.

— К ближайшей камере, сэр Пэрси? — сухо спросил Шовелэн.

— Все равно, куда, лишь бы мне сесть удобнее, чем на этом жестком торчке. Здесь чертовски неудобно!

— Я полагаю, сэр Пэрси, что вы сделали мне и моему товарищу честь слушать наши разговоры. Впрочем у нас не было секретов. Мы говорили о том, о чем толкует весь город. Но кроме того я имел разговор и с леди Блэкней. Его вы тоже слышали?

По-видимому сэр Пэрси не слышал этого вопроса: он был усердно занят чисткой своей шляпы.

— По таким шляпам вся Англия сходит теперь с ума, — проговорил он, но мне уже надоели. Когда я вернусь в Лондон, я употреблю все старания, чтобы придумать новый фасон.

— А когда вы думаете вернуться в Англию, сэр Пэрси? — с насмешкой спросил Шовелэн.

— Завтра вечером, когда начнется прилив.

— Вместе с леди Блэкней?

— Разумеется!., и с вами, если вам будет угодно удостоить нас своим обществом.

— Боюсь, что леди Блэкней не будет в состоянии сопровождать вас.

— Вы поражаете меня, сэр! Кто же может помешать ей?

— Все те, чья смерть явится следствием бегства миледи из Булони. .. Разве вы не слышали о мерах, принятых для того, чтобы помешать миледи покинуть этот город без нашего разрешения?

— Нет, мсье Шобертен, — спокойно ответил сэр Пэрси, — ничего не слыхал. За границей я веду очень уединенную жизнь.

— Желаете вы узнать это теперь?

— Уверяю вас, это бесполезно, да и становится поздно.

— Сэр Пэрси, если вы не выслушаете меня, то через сутки ваша жена будет доставлена в Париж на суд комитета общественной безопасности, — твердо заявил Шовелэн.

— Однако какая у вас быстрая лошадь! — любезно сказал сэр Перси. — А я всегда слышал, что французские лошади не в состоянии побить наших.

— Сегодня вечером я объяснил леди Блэкней, — продолжал Шо-велэн, — что, если она покинет Булонь, прежде чем Красный Цветок будет в наших руках, мы расстреляем по одному человеку из каждой семьи, и это обязательно будет кормилец семьи. Поэтому мы крепко сторожим леди Блэкней. Что касается Красного Цветка…

— То вам стоит лишь позвонить — и через минуту он уже будет под замком, не так ли?.. Но вам, как я вижу, ужасно хочется что-то сказать мне. Продолжайте, пожалуйста: ваше любезное внимание своей серьезностью начинает интересовать меня.

— Я хочу предложить вам сделку, сэр Пэрси. Желаете узнать условия?

— Я еще не знаю, что могу выиграть, но предположим, что я интересуюсь лишь тем, что выигрываете вы… В чем же дело?

— Леди Блэкней, в сопровождении вас и некоторых из ваших друзей, которые окажутся в Булони, будет завтра вечером отправлена в Париж и водворена в Тампль, в освободившемся помещении Марии-Антуанетты; обращаться с нею будут совершенно так же, как с Марией-Антуанеттой. Вы понимаете, что это значит? Дни, недели, может быть, месяцы нищеты и унижений. Подобно Марии-Антуанетте, она ни на минуту не будет оставаться одна ни днем, ни ночью, будет постоянно в обществе солдат, полных жестокости и ненависти… Оскорбления, насмешки…

— Ах, ты, поганый пес!.. Собака!.. Ведь я тебя за это убью!

Нападение было так неожиданно, что Шовелэн не успел позвать на помощь.

— Грязный пес! — повторял Блэкней, сдавливая ему горло. — Я убью тебя, если ты не возьмешь назад своих слов!

Но Блэкней быстро опомнился; к бледным от гнева щекам снова прилила кровь, и он отшвырнул от себя француза, как надоедливое животное, и провел рукой по лбу.

Шовелэн быстро оправился и принялся приводить в порядок помятый галстук.

— Вы ничего не выиграли бы, убив меня, сэр Пэрси, — проговорил он. — Судьба леди Блэкней совершилась бы бесповоротно, так как она в нашей власти, и никто из моих товарищей не знает, какое средство я хочу предложить вам для ее спасения.

Блэкней стоял теперь посреди комнаты, спокойно заложив руки в карманы.

— Я чуть не забыл, — сказал он, — ведь вы говорили о какой-то сделке?

— Предупреждаю вас, сэр Пэрси, что я вовсе не желаю вашей смерти…

— Как странно! А я очень желаю вашей, — по крайней мере одним гадом на земле будет меньше… Простите, я вас перебил!

— Постараюсь быть кратким, — начал Шовелэн, не обращая внимания на слова Блэкнея. — Но не угодно ли сесть? Что касается меня, то я всегда чувствую себя спокойнее, когда меня защищает стол с бумагами. Я — не атлет, сэр Пэрси, и служу своей родине чаще пером, нежели кулаками.

Сказав несколько слов о том, что строгие меры, которые предполагалось применять в тюрьме к леди Блэкней, зависели не от него, Шовелэн удивился, что не слышит возражений, и, подняв взор на Блэкнея, увидел, что тот спит. С губ Шовелэна сорвалось ругательство, и он крепко ударил кулаком по столу.

— Тысячу извинений! — сказал Блэкней зевая, — но я чертовски устал, а ваше предисловие было так страшно длинно! Признаю, что сон во время проповеди показывает дурные манеры, но я так устал!

Шовелэн не знал, что ему делать; наконец он встал, подошел к двери, не теряя Блэкнея из вида, бесшумно отворил дверь и быстро шепнул сержанту:

— Пошлите двух солдат немедленно привести сюда заключенную из камеры номер шесть.

X

Как только Маргарита вошла в комнату, сэр Пэрси встал и низко поклонился ей. Она сразу увидела мужа и поняла, что несчастье разразилось.

— Леди Блэкней, — начал Шовелэн, отпустив солдат, — расставаясь с вами, я не ожидал, что так скоро буду иметь удовольствие видеть сэра Пэрси. Через двадцать четыре часа вы можете быть на вашей яхте; сэр Пэрси может сопровождать вас, так как не одобряет вашего пребывания в Париже. Я почти уверен, что он примет те условия, которые должен будет исполнить, прежде чем я подпишу приказ о вашем освобождении.

— Ты очень устала, дорогая, — сказал Блэкней, — не хочешь ли сесть?

Опускаясь в придвинутое им кресло, она тщетно старалась прочесть что-нибудь на его лице.

— Это — просто обмен подписей, — продолжал Шовелэн. — Вот здесь приказ о разрешении сэру Пэрси Блэкней и его жене беспрепятственно покинуть Булонь. Можете быть спокойны, — прибавил он: все в порядке; недостает только моей подписи. Эта бумага вступит в действие немедленно после того, как сэр Пэрси собственноручно подпишет письмо по тому образцу, который я ему дам, и подпишет свое имя. Документ будет в виде письма. Вот он: „Гражданин Шовелэн! При условии получения мною суммы в миллион франков и прекращения начатого против меня странного обвинения в заговоре против французской республики, я готов сообщить Вам имена и намерения тех лиц, известных под названием Лиги Красного Цветка“, которые даже теперь составили заговор с целью освобождения гражданки Марии-Антуанетты и ее сына и возведения их на французский престол. Вам известно, что, считаясь вождем кружка англичан, не сделавших ни французской республике, ни французскому народу никакого существенного вреда, я в действительности открыл Вам несколько роялистских заговоров и довел наиболее упорных из заговорщиков до гильотины. Меня удивляет, что Вы не соглашаетесь на ту сумму, которую я прошу на этот раз за очень важное сообщение, тогда как Вы платили более крупные суммы за дела, не представлявшие для меня таких затруднений. Для того, чтобы приносить существенную пользу Вашему правительству, как в Англии, так и во Франции, я должен располагать большими деньгами для придания моему дому блеска, соответствующего моему званию. Если бы я оказался вынужденным вести иной образ жизни, я не мог бы вращаться в той среде, к которой принадлежат все мои друзья и в которой, как Вам известно, получают начало все роялистские заговоры. Надеясь через сутки получить благоприятный ответ на свою справедливую просьбу, я немедленно сообщу Вам требуемые имена. Имею честь остаться Вашим, гражданин, покорным слугой»…

Не успел Шовелэн кончить чтение, как в комнате раздался громкий, веселый смех: это сэр Пэрси от души хохотал, откинув назад голову.

— Чудное письмо! — воскликнул он. — Клянусь, что если бы я подписал такое письмо, да еще по-французски, то никто не поверил бы, что я могу так великолепно объясняться.

— Я и это все обдумал, сэр Пэрси, — сухо заметил Шовелэн, — и во избежание всяких сомнений в подлинности письма ставлю условием, чтобы каждое слово было вами собственноручно написано при мне, в этой самой комнате, в присутствии леди Блэкней, моего товарища и по крайней мере еще полдюжины лиц по моему выбору.

— Это чудесно придумано, — подтвердил сэр Пэрси, — но мне интересно знать, что будет дальше с этим интересным посланием? Простите мое любопытство, но я вполне естественно тревожусь этим… А ваша изобретательность превосходит всякие вероятия!

— Дальнейшая судьба этого письма очень незатейлива… Копия с него будет помещена в «Gazette de Paris» с интересными заглавиями. Я думаю, вам, сэр, нельзя опасаться забвения; мы постараемся, чтобы письмо получило заслуженную известность.

— Я не сомневаюсь, мсье… э-э… Шобертен, в вашем замечательном умении с любезным видом обливать людей грязью, — сказал Блэкней. — Но… я перебил вас, — простите! Продолжайте, прошу вас!

— Я уже почти все сказал. Все меры будут приняты, чтобы вы не могли впоследствии отречься от своего письма. Вы напишете его в присутствии свидетелей и получите деньги из рук одного из моих товарищей, на глазах у всех… И все будут знать, что ваша роль предводителя известного кружка служила только для прикрытия вашей настоящей деятельности — оплачиваемого шпиона французского правительства.

— Замечательно остроумно придумано! — повторил сэр Пэрси.

— Прибавлю еще, — заговорил опять Шовелэн, стараясь казаться спокойным, хотя его голос слегка дрожал от сознания удачи, — что теперь во всей Франции предполагаются торжества в честь новой религии; эти празднества начнутся в Булони, имевший счастье захватить Красный Цветок, причем богиню новой религии — Разума — будет изображать известная вам мадемуазель Кандейль…

— У вас тут будет очень весело, черт возьми!

— Да, весело! — воскликнул Шовелэн с каким-то диким торжеством, — потому что мы своими глазами увидим то, что должно наполнить радостью сердце каждого честного патриота. Не смерти Красного Цветка добивались мы, а его унизительного поражения и бесчестия! Вы спросили меня, каким образом намерен я осуществить это: теперь вы это знаете: заставив вас написать письмо и взять из наших рук деньги, которые навсегда опозорят вас, как лжеца и доносчика, и покроют вас несмываемым бесчестием…

— Черт побери, — любезно прервал его сэр Пэрси, — как вы удивительно владеете английским языком! Если бы я наполовину так хорошо владел французским!

В эту минуту Маргарита медленно, как автомат, поднялась со своего места, чувствуя, что не в силах больше выдержать.

— Кажется, наш разговор немного утомил вас, — с вежливым поклоном произнес сэр Пэрси. — Будьте так добры, мсье, прикажите проводить миледи в ее комнату.

— Пэрси! — невольно воскликнула Маргарита, и в этом скорбном призыве выразилось все, что она выстрадала в последнее время.

На губах Шовелэна промелькнула довольная улыбка. Блэкней быстро сделал шаг назад, и это движение привело Маргариту в себя. Устыдившись, что на минуту выдала свои чувства, она гордо подняла голову и с нескрываемым презрением взглянула на своего непримиримого врага. Сэр Пэрси позвонил в стоявший на столе колокольчик.

— Простите за самовольство, — вежливо произнес он, — но миледи слишком утомлена и нуждается в отдыхе.

Маргарита бросила ему благодарный взгляд и, проходя к двери в сопровождении солдата, протянула мужу холодную, как лед, руку. Он поцеловал ее, низко склонившись перед женой. Только теперь почувствовала она, как дрожала эта красивая аристократическая рука.

Как только Маргарита скрылась за дверью, сэр Пэрси обратился к Шовелэну:

— Что вы хотели еще сказать?

— Мне больше нечего говорить, — отозвался Шовелэн. — Мои условия вам вполне ясны, не так ли? Если письмо не будет написано, вашей жене предстоит долгое, унизительное заключение в Темпле и, как счастливый исход, — гильотина. Я прибавил бы то же самое и для вас, но, должен отдать вам справедливость, вы об этом вовсе не заботитесь.

— Вы ошибаетесь — это меня очень интересует. Я вовсе не желаю кончить жизнь под ножом гильотины. Скверная, неудобная вещь — ваша проклятая гильотина! Мне говорили, что волосы стрижет неумелый цирюльник. Брр!.. А мысль о национальном празднестве мне очень нравится. Кстати, к какому времени должно быть готово мое письмо?

— Когда вам будет угодно, сэр Пэрси.

— «Мечта» должна сняться с якоря в восемь часов. Вам удобно будет получить письмо за час до этого?

— Разумеется, сэр Пэрси, если вы пожелаете воспользоваться моим гостеприимством в этом неудобном помещении до завтрашнего вечера.

— Благодарю вас!

— Должен ли я понять, что вы…

— Что я принимаю ваши условия, любезный? — ответил Блэкней, звонко смеясь. — Черт возьми, говорят вам — я согласен! Я напишу и подпишу письмо, а вы позаботьтесь, чтобы паспорта и деньги были готовы. В семь часов, вы сказали? Чему вы изумляетесь, любезный? А теперь, ради всех демонов ада, дайте мне ужин и постель; признаюсь, я чертовски устал!

Сэр Пэрси без дальнейших разговоров позвонил, продолжая громко смеяться; затем его смех внезапно перешел в страшную зевоту и, бросившись на стул и вытянув свои длинные ноги, он положил руки в карманы, после чего через минуту уже крепко спал.

XI

На улицах Булони собирались толпы недовольного, угрюмого народа. Прокламация была прочтена как раз в то время, когда мужчины покидали таверны, намереваясь идти по домам. Принесенные ими известия произвели удручающее впечатление. О сне никто и не думал. В каждой семье дрожали за жизнь того, кто заботился о ее прокормлении. Сопротивление жестокому приказу было бы бесполезно, да об этом и не подумал никто из смиренных, невежественных рыбаков, изнуренных вечной борьбой за существование. Кроме того отовсюду доходили слухи о жестоком подавлении всякого сопротивления правительственной власти, и никто из жителей Булони не решился бы поднять голос против варварского наказания за неудачу правительственных чиновников.

Однако все мужское население отправилось к форту Гайоль, убедиться, что за заложницей учрежден надежный надзор. Внутри здания все было темно; только одно окно было освещено, и из него слышался чей-то веселый голос, говоривший на непонятном языке, похожем на английский. На дубовых воротах, ведущих на тюремный двор, была прибита прокламация, тускло освещаемая соседним фонарем.

Против этих ворот и остановились пришедшие и простояли всю ночь, не надеясь на приставленных от города часовых. Перед рассветом пошел частый дождь, до костей вымочивший добровольных сторожей, но они не обращали на него внимания, будучи заняты мыслью:

«Нельзя спать, а то узница сбежит».

Вдруг тяжелые ворота отворились, и из тюремного двора вышло несколько солдат, все рослые и сильные, как на подбор, и прошли мимо часового, который отдал им честь. Они окружали какую-то худощавую фигуру, всю в черном, если не считать трехцветного шарфа вокруг пояса.

— Кто это? — Шепотом спросил кто-то.

— Это — тот человек, которого прислали из Парижа, — ответил старшина рыбаков, — это — друг Робеспьера; его сам губернатор должен слушаться.

— Что делают здесь эти люди? — спросил Шовелэн, проходя мимо собравшихся булонцев.

— Они сторожат, чтобы женщина не сбежала, гражданин, — ответил тот, к кому Шовелэн обратился с вопросом.

Этот ответ заставил Шовелэна самодовольно улыбнуться.

Когда он со своей стражей удалился, толпа продолжала напряженно следить за зданием тюрьмы. На старой башне Бэфруа пробила полночь, последний свет в башне погас, и все погрузилось в глубокий мрак.

За немногими исключениями в эту ночь никто не ложился спать: мужчины сторожили у тюрьмы, а женщины, сидя дома, с тревогой прислушивались к каждому звуку, нарушавшему тишину.

Под утро Огюст Моле, городской глашатай, с колокольчиком в руках, стал ходить по улицам в сопровождении двух солдат, крича:

— Граждане Булони, просыпайтесь! Просыпайтесь и слушайте! Правительство повелело, чтобы сегодня был день всеобщего веселья и радости! Нечего бояться, что та женщина убежит из тюрьмы. Вчера вечером сам Красный Цветок заключен в тюрьму.

— Кто это — Красный Цветок? — спросил кто-то.

— Это — английский шпион, друг аристократов, — пояснил Огюст, — и комитет общественной безопасности так рад этому, что объявляет прощение всем заключенным в тюрьмах жителям Булони, помилование всем приговоренным к смерти уроженцам Булони и разрешает всем желающим покинуть город и отправиться, куда кому угодно, без паспортов и каких бы то ни было формальностей!

Объявление было встречено молчанием; никому не верилось в такое счастье, особенно так скоро после предыдущего жестокого приказа.

Затем Огюст Моле объявил об упразднении Бога, Который «как аристократ и тиран, должен быть низложен», и наполнил о благодарности Робеспьеру, приславшему из Парижа такой милостивый приказ.

Прокричав «ура» гражданину Робеспьеру и французской республике, граждане, забыв недавние тревоги, уже составляли планы праздника с костюмированными процессиями, музыкой и танцами.

Как только на башне Бэфруа пробило шесть часов, улицы наполнились пестрой толпой, которая, предшествуемая барабанщиком и трубачами, с пением «Марсельезы» и «Саira», отправилась вокруг города, причем не была забыта и торжественная красная колесница, на которой восседала «Богиня Разума», гражданка Дезирэ Кандейль, вся в белом, с чудным бриллиантовым ожерельем на шее.

А вдоль крепостных валов понемногу собирались немногочисленные молчаливые группы, в ожидании обещанного пушечного выстрела со старой башни Бэфруа. Это были матери, сестры и невесты заключенных, пришедшие встретить освобожденных узников, которым ради поимки английского шпиона обещано прощение и которые сегодня вечером могут покинуть родной город и без всяких задержек и затруднений отправляться на все четыре стороны.

Что касается Шовелэна, то весь этот день он провел в большой тревоге. Он перевел Маргариту в комнату рядом с той, где должен был разыграться последний акт задуманной им драмы. Приказав обставить новое помещение как можно удобнее, он два раза приходил справляться, не нужно ли Маргарите чего-нибудь, причем сообщал ей, что сэр Пэрси чувствует себя хорошо.

Расставшись со священником Фукэ, верным товарищем ее в течение долгих мучительных часов заключения, леди Блэкней с рыданиями упала перед ним на колени.

— Если бы я могла хоть на одну минуту увидеть его! — рыдала она. — Если бы я только могла что-нибудь узнать!

— Богу все известно, — тихо проговорил старик, — и, может быть, Он все устроит к лучшему.

Призвав к себе сержанта Эбера, своего верного друга, Шовелэн приказал ему отворить запертую по приказанию конвента церковь св. Иосифа и осмотреть, в порядке ли веревки у колоколов, чтобы можно было в назначенное время подать условный сигнал. О. Фукэ приказано было привести в комнату, где сэр Пэрси будет писать свое знаменитое письмо, и внушить ему, чтобы он наблюдал за всем, что будет происходить перед ним, а затем, поданному Шовелэном знаку, спешить в церковь св. Иосифа и звонить к вечерней молитве.

И священник, и леди Блэкней должны были явиться незадолго до семи часов.

Около них все время должна была находиться стража с самим Эбером во главе.

Отдав эти приказания, Шовелэн не мог отказать себе в удовольствии взглянуть на сэра Пэрси, о котором он уже не раз справлялся в течение дня, причем ему каждый раз неизменно отвечали, что узник здоров, мало ест, но много пьет: по крайней мере он несколько раз посылал за вином и водкой.

Шовелэн нашел Блэкнея дремлющим на постели, слишком короткой для него. В воздухе носился запах водки; на столе, рядом с пустыми бутылками, лежало несколько листов бумаги, на одном из которых было написано начало письма.

Шовелэн взял в руки бумагу, как вдруг позади него раздался сонный голос:

— На кой черт с этим спешить, мсье… э… э… Шобертен? Еще успеется! Я, право, не так пьян, как вы думаете!

Шовелэн от такой неожиданности даже выронил из рук бумагу.

— Когда же это письмо будет готово, сэр Пэрси? — спросил он.

— А когда «Мечта» должна поднять якорь? — спросил в свою очередь сэр Пэрси, с трудом шевеля языком.

— Около заката, сэр Пэрси, не позже!

— Около заката… не позже, — пробормотал сэр Пэрси, снова растягиваясь на постели и громко зевая. — Я не… опоздаю… я вовсе не так пьян… как вы думаете.

И он заснул, а Шовелэн, выйдя от него, приказал, чтобы ни под каким видом ему не приносили больше ни вина, ни водки.

«В течение двух часов он проспится, — рассуждал Шовелэн, — и тогда будет в состоянии написать письмо твердой рукой».

Наступил темный вечер. В большой комнате нижнего этажа царило тягостное молчание. Хотя окно было открыто, но в комнате было душно и пахло нагаром от горевших на столе сальных свечей.

Вдоль стен неподвижно стоял ряд солдат в темно-синих мундирах, с примкнутыми штыками, а недалеко от стола — пятеро человек в таких же мундирах, с сержантом Эбером во главе, охраняли молодую женщину и старого священника. Отец Фукэ не вполне ясно понял наскоро данные ему указания, но обрадовался возможности еще раз позвонить к вечерней молитве в своей любимой церкви. Когда его грубо втолкнули в комнату, он спокойно вынул из кармана четки и принялся шептать про себя молитвы. Возле него сидела Маргарита, неподвижная, как статуя, в длинном плаще, с накинутым на голову капюшоном, отчасти скрывавшим ее лицо.

— Если женщина двинется с места или закричит, — сказал Колло д’Эрбуа, — заткните ей горло! — и Эбер стоял рядом с леди Блэкней, держа наготове кляп и тяжелый плащ, а двое солдат держали ее за плечи.

За столом в своем широком плаще, из-под которого виднелся щегольской костюм, сидел сэр Пэрси, старательно перелистывая черновик, данный ему Шовелэном. По одну его сторону стоял Шовелэн, по другую — Колло д’Эрбуа, с жадностью следившие за его работой.

Вдруг среди мертвой тишины послышался отдаленный шум и гул, как будто от раскатов грома: это приближались веселящиеся граждане Булони, с пением, музыкой и барабанным боем.

Услышав этот шум, сэр Пэрси на мгновение остановился и сказал, обращаясь к Шовелэну:

— Я почти кончил!

Всеобщее напряжение становилось невыносимым. Маргарита не сводила взора с любимого лица, чувствуя, что наступает решительный момент, а старый священник перестал шептать свои молитвы и дружески пожал холодную руку молодой женщины.

Между тем пестрая толпа в самых разнообразных костюмах уже стояла под самым окном, требуя, чтобы ей показали английского шпиона. Шум и гам были невообразимы.

Колло приказал запереть окна и оттеснить толпу, но она не поддавалась, а когда солдаты хотели запереть окно, двадцать дюжих кулаков разбили стекла.

— Я не могу писать при таком шуме, — сказал сэр Пэрси. — Прогоните этих дьяволов!

— Они не уйдут… Они хотят видеть вас…

— Хотят видеть меня? — со смехом повторил сэр Пэрси. — Что же, пусть посмотрят!

Он быстро дописал письмо, сделал смелый росчерк под своим именем и, слегка придерживая рукой бумагу, на которой писал, отодвинулся от стола.

У Шовелэна сердце готово было разорваться от сильного волнения.

— Черт побери! Ну, пусть посмотрят на меня! — и сэр Пэрси, выпрямившись во весь свой огромный рост, схватил в каждую руку по тяжелому оловянному подсвечнику и высоко поднял их над головой.

— Письмо! — хрипло прошептал Шовелэн.

Но, прежде чем он успел протянуть за письмом руку, Блэкней с размаху кинул оба подсвечника на пол. Они с грохотом покатились в разные стороны, свечи погасли, и комната в одно мгновение погрузилась во мрак.

В толпе раздались крики ужаса. Все только на один миг увидели какую-то гигантскую фигуру, которая, стоя с вытянутыми руками, показалась неестественно огромной, а в следующий миг все уже исчезло в темноте. Охваченные суеверным страхом, пьерро и пьеретты, паяцы и коломбины, вместе с барабанщиками и трубачами пустились бежать, куда глаза глядят.

В темной комнате воцарилась страшная суматоха. Кто-то крикнул: «К окну!» — и все, недолго думая, бросились через окно преследовать — кого? преследователи и сами не знали, но в одну минуту комната почти опустела.

— Где письмо? — кричал Шовелэн. — Ко мне, Колло! Письмо в его руках!

В темной комнате послышался шум борьбы, затем раздался торжествующий голос Колло:

— Письмо у меня! В Париж!

— Победа! — отозвался ликующий голос Шовелэна. — Скорее звонить к вечерней молитве! Эбер, отправляйте попа звонить!

Колло д’Эоруа инстинктивно нашел дверь, кликнул своих спутников и вышел во двор, откуда вскоре послышались шум и бряцание оружия; затем стук копыт быстро удалявшихся лошадей показал, что отряд несся к Парижу с головоломной скоростью.

Шовелэн со вздохом облегчения опустился в кресло, нисколько не заботясь о судьбе сэра Пэрси и его жены — ведь письмо было уже на дороге в Париж. Вдруг его слух был поражен каким-то странным звуком. Не различая ничего в окружающей темноте, Шовелэн по стене добрался до двери в коридор, возле которой слабо мерцала маленькая масляная лампа, снял ее со стены и вернулся в комнату. Из темноты перед ним выступила огромная фигура сэра Пэрси. Он с улыбкой глядел на Шовелэна, держа в руке одну из шпаг Лоренцо Ченчи.

— Наступили день и час, назначенные для нашей дуэли, — произнес он, — а вот и южный крепостной вал, если не ошибаюсь. Угодно вам будет приступить?

При виде этого человека Шовелэн почувствовал в душе смертельный холод и побледнел, как полотно. В наступившей тишине отчетливо донеслись звуки церковного колокола, призывавшие к молитве.

Шовелэн с трудом овладел собою.

— Довольно, сэр Пэрси! — резко сказал он. — Вы прекрасно знаете, что я никогда не имел намерения драться с вами этими отравленными шпагами, и…

— Да, я это знал, мсье Шовелэн! Но знаете ли вы, что я имею намерение убить вас… как собаку? — и, отбросив шпагу, Блэкней наклонился над маленькой фигуркой, которую мог отправить на тот свет одним ударом своего могучего кулака.

Однако Шовелэн не испытывал больше ни малейшего страха.

— Если даже вы убьете теперь меня, сэр Пэрси, — спокойно сказал он, — вы не сможете уничтожить письмо, которое гражданин Колло д’Эбруа в настоящую минуту везет в Париж!

От этих слов настроение сэра Пэрси мгновенно изменилось, и он разразился самым добродушным смехом.

— Ну, мсье… э-э… Шобертен, — весело воскликнул он, — это всего остроумнее! Вы слышите, дорогая? Черт возьми! Да я просто умру от смеха!.. Мсье думает… нет, это чертовски остроумно!., мсье думает, что английский джентльмен станет бороться, валяясь на полу, для того, чтобы отдать злополучное письмо!

— Сэр Пэрси! — прошептал Шовелэн, томимый страшным предчувствием.

— Вы положительно изумляете меня, — продолжал сэр Пэрси, вынимая из кармана смятую бумагу и показывая ее Шовелэну. — Вот письмо, которое я писал, чтобы выиграть время. Однако вы гораздо глупее, чем я думал, если предполагали, что я могу дать бумаге ка-кое-нибудь иное назначение, кроме вот этого! — и он резким движением ударил Шовелэна бумагой по лицу. — Хотите знать, мсье… э- э… Шобертен, какое письмо везет в Париж ваш друг гражданин Колло? Оно короткое и написано стихами — я написал его сегодня, пока вы думали, что я пьяный спал. Нет, водка была вся вылита за окно; я недаром сказал, что не так пьян, как вы думаете… Так вот содержание парижского письма:

Красного вождя мы ищем впопыхах, —

Где же он? На земле? В аду? Иль в небесах?

Франция давно охотится за ним,

Но Цветок проклятый все ж неуловим!

Стихи недурны и в переводе вероятно доставят большое удовольствие вашему другу, гражданину Робеспьеру.

Пока Блэкней говорил, послышался в третий раз звон к вечерней молитве, а в гавани прогремела пушка. Теперь каждую минуту мог вернуться Эбер или кто-нибудь из солдат, и сэру Пэрси пора было подумать о бегстве. Схватив Шовелэна за плечи, он быстро оттащил его в ту сторону, где незадолго перед тем сидели Маргарита и отец Фукэ. При помощи веревки, плаща и кляпа, приготовленных для леди Блэкней, сэр Пэрси, хорошо отдохнувший в этот день, в одну минуту сделал из бывшего французского уполномоченного при английском дворе бесформенный узел, не способный ни двигаться, ни звать на помощь, а затем отнес его в ту комнату, где целый день страдала Маргарита. Уложив Шовелэна на постель, он несколько мгновений смотрел на него с какой-то смесью сострадания и презрения, а перед уходом невозмутимо вынул из кармана клочок бумаги и вложил его в дрожащие пальцы своего врага. На бумаге были нацарапаны четыре строки стихов, которые через сутки должны были прочесть Робеспьер и его товарищи. Затем Блэкней не спеша вышел из комнаты.

Когда он вернулся в комнату, где писал письмо, Маргарита стояла у окна, опершись изящной рукой на спинку стула; вся ее фигура выражала страстное ожидание. С той минуты, как ее муж схватил подсвечники, она уже поняла его намерения и все время была наготове помочь ему в случае нужды. Мужество ни на минуту не изменило ей. Стоя в стороне, она чутко прислушивалась к тому, что происходило в окружавшей ее темноте. Только тогда, когда беспомощное тело ее смертельного врага исчезло с ее пути, она вышла из своего темного угла и теперь стояла у стола, освещенная лампой.

Войдя в комнату, Блэкней в дверях остановился, как будто радость видеть любимую женщину была ему не под силу. В следующую минуту Маргарита уже лежала в его сильных объятиях; все тревоги были забыты; он помнил одно — что она его любит, а он — ее боготворит.

Вдруг в окно послышался трижды повторенный крик морской чайки.

— Это, должно быть, Тони, — сказал сэр Пэрси, осторожно поправляя капюшон на голове жены.

— Лорд Тони? — прошептала она, словно пробуждаясь от сна.

— Ну, да, Тони, и с ним еще кто-нибудь; я велел им быть наготове сегодня вечером, как только в крепости все успокоится.

— Значит, ты был так уверен в успехе, Пэрси? — с изумлением спросила она.

— Так уверен, — просто ответил он.

Затем он подвел жену к окну и поднял над подоконником; окно было невысоко над землей, и две пары сильных рук осторожно помогли Маргарите встать на ноги. Потом Блэкней сам спокойно выпрыгнул из окна, и все отправились к воротам крепости. На крепостных валах никого уже не было; веселящиеся граждане были далеко; лишь изредка попадались одинокие пешеходы с узлами, спешившие воспользоваться разрешением покинуть город, где гильотина поглотила уже немало жертв.

Вдруг маленькая группа наткнулась на кучку солдат, в нерешимости стоявших возле открытых ворот форта.

— Смотри-ка, англичанин! — тревожно сказал один из солдат.

— Должно быть, едет домой, в Англию, --лениво ответил товарищ.

Все ворота были отворены при первых звуках церковного колокола, и всем было известно, что всякий желающий мог беспрепятственно ехать, куда желал, а о постигшей планы Шовелэна неудаче не знал никто в Булони; поэтому маленькая группа, состоявшая из сэра Пэрси, Маргариты, лорда Энтони Дьюгерста и милорда Гастингса, спокойно миновала городские ворота. Там их ожидали лорд Эверингэм и сэр Филипп Глайнд, встретившие о. Фукэ около его церкви и проводившие его из города, между тем как Франсуа и Фелиситэ со своей матерью находились под охраной других членов лиги.

— Мы все участвовали в процессии, наряженные в разные лохмотья, — объяснил лорд Тони Маргарите, пока все они быстро направлялись к гавани. — Мы сами не знали, что нам придется делать; знали только, что нам надо смешаться с толпой и около времени, назначенного для дуэли, быть недалеко от южного крепостного вала. Увидев Блэкнея с подсвечниками, мы догадались, в чем дело, и каждый отправился на назначенное ему место. Все это было весьма и весьма просто.

Молодой человек говорил весело и как бы шутя, но сквозь эту шутливость проглядывали восторг и гордость солдата, восхищающегося смелостью и заслуженной славой своего вождя.

Шлюпки с яхты «Мечта» уже ожидали их в гавани, и, когда они отчалили и гребцы налегли на весла, старый аббат Фукэ принялся читать свои молитвы под мягкий аккомпанемент морских волн. Спасение свое и своих близких, их радость и счастье он принял с такой же смиренной кротостью и покорностью, с какой готовился встретить смерть; но тонкое, любящее ухо Маргариты уловило, что в конце молитвы он просил милосердного Бога принять под Свой покров «нашего английского спасителя».

Только один раз вернулась Маргарита к этому ужасному периоду своей жизни. Она бродила с мужем по каштановой аллее в чудном ричмондском парке. Был вечер; воздух был наполнен запахом мокрой земли, облетевших роз и увядающей резеды. Положив дрожащую руку на руку мужа, Маргарита полными слез глазами взглянула ему прямо в лицо и прошептала:

— Ты простил, Пэрси?

— Что, дорогая?

— Тот ужасный вечер в Булони… выбор, предложенный тебе врагом… его страшное «или-или»… Ведь это я все навлекла на тебя. .. это было по моей вине…

— За это, дорогая, я должен благодарить тебя.

— Меня благодарить?

— Без этого вечера в Булони, — сказал Блэкней, сделавшись вдруг серьезным, — без предложенного мне этим дьяволом выбора, я никогда не узнал бы, как ты для меня дорога.

При одном воспоминании о той тревоге, о пережитом в тот вечер унижении его голос сделался резок, а руки невольно сжались в кулаки.

Маргарита еще тесней прижалась к нему и, положив голову к нему на грудь, мягко произнесла:

— А теперь?

— Теперь я это знаю, — еще серьезнее ответил Красный Цветок, крепко прижимая любимую жену к своей груди.

Конец