НЕУДАЧНИКЪ.
РАЗСКАЗЪ.
править
I.
правитьСъ героемъ настоящаго разсказа, Егоромъ Михайловичемъ Горевымъ, я познакомился во дни счастливой, вѣчно-памятной юности: онъ только что кончилъ курсъ въ петербургскомъ университетѣ и поступилъ на службу въ одно изъ министерствъ, а я оставилъ нѣмецкое училище и занялъ скромное мѣсто въ купеческой конторѣ. Знакомство наше началось въ Большомъ театрѣ, въ итальянской оперѣ, куда мы аккуратно являлись по понедѣльникамъ. Онъ занималъ ложу 4-го яруса, абонированную имъ въ складчину съ товарищами, я же ютился въ балконѣ, гдѣ обыкновенно собирались самые записные меломаны, раздававшіе артистамъ патенты на всемірную извѣстность. Тутъ былъ своего рода ареопагъ, въ которомъ засѣдали диллетанты, посѣщавшіе оперу нѣсколько лѣтъ подрядъ и изрекавшіе свои безаппелляціонные приговоры. Новичку оставалось только умиляться передъ этими приговорами и смиренно молчать.
Прогуливаясь разъ по корридору, во время антракта передъ послѣднимъ дѣйствіемъ, я невольно наткнулся на группу молодыхъ людей, о чѣмъ-то крупно спорившихъ. Изъ этой группы въ особенности выдѣлялся широкоплечій, коренастый блондинъ, съ блѣднымъ, симпатичнымъ лицомъ; открытый, выпуклый лобъ и зачесанные назадъ волосы, безъ пробора, придавали его гладковыбритому лицу, — въ то время борода и усы еще были въ загонѣ, — какое-то красивое, поэтическое выраженіе, а его небольшіе голубые глаза смотрѣли ласково и привѣтливо. Онъ сильно жестикулировалъ и даже кричалъ какимъ-то пронзительнымъ тоненьвимъ голоскомъ, причемъ нижняя губа его замѣтно дрожала, отстаивая молоденькую пѣвицу, дебютировавшую сегодня въ первый разъ, отъ нападокъ черномазаго толстаго господина, обычнаго посѣтителя балкона, не хотѣвшаго признавать въ ней ни голоса, ни таланта.
Такъ какъ мнѣ самому сильно нравилась дебютантка, а еще болѣе приходилась по сердцу оппозиція, которую неожиданно встрѣтилъ деспотъ-меломанъ, то я вмѣшался въ споръ и принялся всевозможными аргументами поддерживать блондина. Послѣ горячаго спора, въ которомъ побѣда, наконецъ, осталась за нами и врагъ вашъ постыдно ретировался, блондинъ крѣпко пожалъ мнѣ руку, назвался Егоромъ Михайловичемъ Горевымъ, освѣдомился о моей фамиліи и убѣдительно просилъ меня посѣтить его въ одну изъ субботъ.
— Въ этотъ день, — прибавилъ онъ, — у меня обыкновенно собираются близкіе пріятели. Премного обяжете, если заглянете во мнѣ.
Я поблагодарилъ его и разстался съ нимъ.
Идя домой и перебирая въ своей головѣ тѣ вѣскія доказательства, которыя приводилъ Горевъ въ защиту пѣвицы, я пришелъ къ тому заключенію, что мой новый знакомый долженъ быть ярый защитникъ женщинъ (почему сложилась у меня подобная мысль, я не могъ тогда уяснить себѣ); затѣмъ мнѣ показалось, что для него не существуетъ авторитетовъ, онъ не живетъ чужими идеями, а составилъ себѣ свой собственный кодексъ, которымъ и руковортся въ жизни. Въ его сужденіяхъ незамѣтно ни ходульности, ни желанія порисоваться, говорилъ онъ простымъ, понятнымъ языкомъ, не стараясь щегольнуть фразой. Мнѣ онъ какъ-то сразу показался натурою цѣльною, нетронутою, чуждою всякой фальши, хотя и увлекающеюся, но въ этомъ увлеченіи нѣтъ ничего напускнаго, дѣланнаго. Все, что говорилось имъ, говорилось отъ души, такъ сказать, на распашку, и онъ, повидимому, вовсе не заботился о томъ, какое впечатлѣніе произведетъ рѣзкое слово, нерѣдко срывавшееся съ его языка, на его оппонента.
Однимъ словомъ, я вполнѣ симпатизировалъ ему и рѣшился воспользоваться первою же субботою, чтобъ посѣтить его, потому что родныхъ и знакомыхъ у меня въ Петербургѣ не было; кромѣ итальянской оперы, я почти никуда не заглядывалъ, а товарищи мои по конторѣ, флегматичные нѣмцы, какъ чумы, избѣraли мало-мальски серьезнаго разговора, пробавлялись анекдотами клубничнаго свойства, даже равнодушно относились къ театру, а о литературѣ не имѣли никакого понятія. Самъ принципалъ былъ черствый, пунктуальный нѣмецъ, одѣтый въ неизмѣнный черный сюртукъ и бѣлый галстухъ, являвшійся аккуратно, въ извѣстное время, въ контору и невозмутимо просиживавшій въ ней до 4-хъ часовъ. Кромѣ конторы, его, кажется, въ мірѣ ничто не занимало; по крайней мѣрѣ, во все трехлѣтнее пребываніе у него, я не слыхалъ, чтобъ онъ когда-нибудь заикнулся о постороннемъ предметѣ, не касавшемся его дѣла. Вся цѣль въ его жизни, повидимому, заключалась въ томъ, чтобъ мы безпрекословно, съ самою строгою точностью, исполняли всѣ его порученія и не позволяли бы себѣ ни малѣйшаго противорѣчія. Самый невинный протестъ вызывалъ съ его стороны цѣлую бурю, и буря эта иногда вела къ довольно печальнымъ результатамъ — къ изгнанію изъ конторы, такъ что волей-неволей приходилось покоряться судьбѣ и молча нести хозяйское иго.
Немногочисленные товарищи мои по училищу всѣ разъѣхались, кто въ Дерптъ, кто за границу, а я, какъ реалистъ, незнакомый съ древними языками, не смѣлъ и помышлять объ университетѣ и принужденъ былъ принять первое попавшееся мѣсто, чтобъ имѣть возможность, на первое время, хоть чѣмъ-нибудь снискивать себѣ пропитаніе. Меня въ то время сильно занимала литература; я съ жадностью набрасывался на каждую новую книжку журнала, зачитывался до одурѣнія статьями Бѣлинскаго, заучивалъ наизусть стихи Некрасова и по нѣскольку разъ перечитывалъ «Записки доктора Крупова» и «Письма изъ Avenue Marigny». Подъ вліяніемъ журналистики, которая, въ ту тяжелую эпоху заключала въ себѣ всю литературу, во мнѣ подымался цѣлый рой мыслей и чувствъ, которыми хотѣлось подѣлиться съ кѣмъ-нибудь, развить, такъ сказать, идею, услышать новое, свѣжее слово, провести и отстоять свое собственное убѣжденіе, заявить, съ своей стороны, что современное вѣяніе и мнѣ также не чуждо, и знакомство съ Горевымъ казалось мнѣ самымъ подходящимъ случаемъ, чтобъ осуществить всѣ эти желанія.
Войдя, въ одну изъ субботъ, въ кабинетъ Горева, убранный со вкусомъ, съ пылающимъ каминомъ въ углу, съ висячею лампою надъ круглымъ столомъ, я встрѣтилъ тамъ, кромѣ хозяина, еще незнакомыхъ мнѣ двухъ гостей: одного полнаго, красиваго брюнета, съ густою шевелюрою, съ большими черными глазами, которые онъ, постоянно щурилъ, другаго сухаго, высокаго старика, Съ сѣдыми волосами, выстриженными подъ гребенку, съ сѣрыми маленькими глазками, которые изъ-подъ нависшихъ бровей свѣтились юморомъ. Лицо его, съ красными пятнами на лбу, съ широкимъ тупымъ носамъ, отталкивало своею циничностью; отъ него вѣяло какимъ-то безсердечіемъ, безучастіемъ во всему окружающему; насмѣшливая улыбка не сходила съ его губъ, но, чѣмъ болѣе я всматривался въ него, тѣмъ болѣе оно меня занимало. Мнѣ думалось, что подъ этою черствою оболочкою должна скрываться натура энергичная, чуждая всякой слащавости, пошлой сантиментальности, упрямая въ своихъ убѣжденіяхъ, какъ бы парадоксальны они ни были. Бесѣда этого человѣка, впослѣдствіи, подтвердила мои догадки, и и не безъ интереса слушалъ рѣчь этого оригинала, проникнутую скептицизмомъ, глумленіемъ надъ тѣми чувствами, которыя я считалъ когда-то дорогими, не подлежащими анализу, злою ироніею надъ нашимъ искусствомъ, литературою и всею нашею жизненною обстановкою. Несмотря на то, что мы въ то время уже почти переваливали за вторую половину XIX столѣтія, онъ сохранилъ вѣру въ Вольтера и былъ горячимъ его поклонникомъ.
Полный господинъ былъ товарищемъ по службѣ Горева, нѣкто Боронинъ, а старикъ — обрусѣлый нѣмецъ Меркъ, занимавшій какую-то должность въ государственномъ банкѣ. Представивъ меня своимъ гостямъ, хозяинъ предложилъ мнѣ чаю. Лишь только я присѣлъ къ столу, какъ Меркъ, взглянувъ на меня своими насмѣшливыми глазами и указывая на лежавшій на столѣ романъ «La dame aux Camélias», въ то время только что вышедшій въ свѣтъ и возбуждавшій громадную сенсацію между нашею молодежью, спросилъ меня:
— А что, баринъ, пожалуй, и не читалъ сего великаго произведенія?
Я отвѣтилъ, что романъ этотъ до такой степени заинтересовалъ меня, что я прочелъ его чуть не въ одинъ присѣсть.
— Не стоило глазки портить… диѳирамбъ содержанкѣ, — брякнулъ вдругъ, немного помолчавъ, Меркъ и, откинувшись на спинку кресла, закрылъ глаза, какъ бы выжидая протеста съ чьей-нибудь стороны.
Я замѣтилъ, какъ Горевъ заёрзалъ на стулѣ, лицо его передернуло, онъ провелъ рукою по волосамъ и дрожащимъ отъ плохо скрываемаго волненія голосомъ заговорилъ:
— Вы — извѣстный пессимистъ, Александръ Карловичъ; вы выбрали себѣ какой-то оригинальный принципъ въ жизни и хотите, чтобъ этому принципу слѣдовали всѣ, а, между тѣмъ, вамъ и въ голову не припало справиться о томъ, что у другаго-то человѣка есть теплое чувство въ груди, есть, сердце, да, сердце, — продолжалъ Горевъ, горячась все болѣе и болѣе и какъ-то взвизгивая, — а вы живете однимъ разсудкомъ, пробавляетесь глумленіемъ надъ всякимъ порядочнымъ чувствомъ, готовы бросить грязью въ женщину, у которой и былъ только одинъ грѣхъ, что она много любила и за эту любовь заплатила страданіями, Содержанка такое же существо, какъ и мы съ вами, и если она изъ нужды торгуетъ своимъ тѣломъ, то не торгуемъ ли мы каждый день, каждую минуту, своими чувствами, своими идеями, даже своею честью, чтобъ за дешевую цѣну продать ихъ въ угоду какому-нибудь начальнику и этой жертвой вызвать на его олимпійской физіономіи милостивую улыбку? Если вы говорите, что Дюма написалъ диѳирамбъ содержанкѣ, то, все-таки, этотъ диѳирамбъ чище, искреннѣе, правдивѣе тѣхъ диѳирамбовъ, которые вт съ вами преподносимъ разнымъ негодяямъ, эксплуататорамъ, выжимающимъ послѣднія крохи изъ народа и на эти жалкіе гроши созидающимъ себѣ великолѣпные палаццо…
— И дающимъ хлѣбъ этимъ содержанкамъ, вы забыли сказать, — перебилъ его невозмутимый Меркъ. — Вотъ вы и договорились до абсурда, почтеннѣйшій, и побили самого себя; не будь богатыхъ людей, не было бы и содержанокъ, не было бы той возвышенной любви, о которой проповѣдуютъ не только французскіе, но и наши доморощенные романисты, съ чужаго голоса, разумѣется, — замѣтилъ онъ, язвительно улыбаясь, — а было бы простое физіологическое отправленіе. Бѣдному человѣку некогда миндальничать, становиться на ходули, носиться съ своею любовью: на, молъ, смотри, какъ я страдаю отъ пожирающаго меня пламени. Ну, какое едкое пламя можетъ быть въ груди человѣка? Что онъ печь, что ли? Человѣкъ долженъ быть по законамъ природы, а природа не любитъ ничего приторнаго, сантиментальнаго, напускнаго. Вотъ и ваши излюбленные романисты описываютъ, что женщины, большею частію, влюбляются въ красавцевъ; ну, а если бы на свѣтѣ не было красавцевъ, а были бы одни уроды, что-жь по вашему стали бы дѣлать женщины: небось ходили бы, новѣся носъ, да хныкали? Никоимъ образомъ, почтеннѣйшій; онѣ бы бросились на перваго попавшагося мужчину, какъ бы гадокъ онъ ни былъ, и выходитъ, что я правъ: не романическая любовь, а потребность въ физіологическомъ отправленіи толкаетъ мужчину къ женщинѣ.
— Вы до такой степени проникнуты грубымъ матеріализмомъ, — вскричалъ Горевъ, вскакивая со стула и принимаясь ходить по комнатѣ, — до такой степени любите щеголять парадоксами, въ которые едва ли и сами вѣрите, что съ вами нѣтъ никакой возможности спорить…
— Если-бъ мы всѣ, Егоръ Михайловичъ, — перебилъ его опять Меркъ, — придерживались одинаковаго мнѣнія, то слово «споръ» не попало бы даже въ академическій словарь, который, кстати, недавно вышелъ и, признаться сказать, поразилъ меня своими опредѣленіями. Открываю слово прикащица, объясненіе: жена прикащика, какъ будто всѣ прикащицы, которыхъ мы видимъ въ магазинахъ, за буфетами и т. д., непремѣнно должны быть замужними женщинами. Хороша логика, нечего сказать, у нашего ученаго ареопага!
— Вы начинаете отклоняться отъ настоящаго вопроса, Александръ Карловичъ, — вступился за Горева все время молчавшій Воронинъ. — Когда у васъ истощается запасъ доказательствъ, вы бросаетесь въ сторону, такъ сказать, отлыниваете, стараетесь отдѣлаться шуточками и дѣйствуете сами наперекоръ этой логикѣ, противъ которой грѣшитъ вашъ пресловутый словарь. Вы какъ-то боитесь высказаться, изображаете изъ себя какого-то сфинкса, котораго нужно разгадывать; васъ не поймешь, искренно ли вы говорите, или гонитесь за краснымъ словцомъ.
— Если-бъ я весь высказывался, — отвѣтилъ ему спокойно Меркъ, — то давнымъ-давно бы выдохся и потерялъ бы для васъ всякій интересъ, а, по моему мнѣнію, тѣмъ споры, наши и пріятны, что нѣтъ-нѣтъ да и ввернешь въ нихъ новое слово, бросишь ту или другую идею, которой мы еще не касались, выйдешь, наконецъ, изъ рутины, а рутина мой врагъ. Съ рутиной нѣтъ прогресса; щеголяй лучше соіфизмами, они, по крайней мѣрѣ, вызовутъ протестъ, вызовутъ противоположное мнѣніе, которое вы и не подозрѣвали, потому что вы знаете, что Du choc des opinions и проч.; а вертѣться около ходячихъ идей, преклоняться передъ ними, — нѣтъ, сударь мой, я не способенъ. Да развѣ, наконецъ, вашъ Dumas-fils сказалъ новое слово, создалъ новый характеръ въ литературѣ, провелъ новую идею? Ничуть не бывало; онъ разсказалъ намъ старую сказку, которая намъ всѣмъ. извѣстна еще по Manon Lescaut аббата Прево, только все это тамъ проще, правдивѣе изложено, безъ всякихъ диѳирамбовъ содержанкамъ, безъ всякихъ восхваленій несуществующихъ добродѣтелей. Люди XVIII столѣтія были искреннѣе насъ, они не называли падшихъ дѣвицъ камеліями, да и какое сравненіе можетъ быть между чистымъ дѣвственнымъ цвѣткомъ и существомъ далеко недѣвственнымъ? — тутъ, видите ли, опять уродуютъ логику, — а давали имъ названія, соотвѣтствующія ихъ ремеслу, и этимъ болѣе выигрывали въ нашихъ глазахъ, чѣмъ изображая порокъ, прикрашенный ненужными атрибутами.
— То-то и есть, — началъ опять Горевъ, останавливаясь передъ Меркомъ, — что вы засѣли на XVIII столѣтіи и далѣе не пошли; для васъ идеалъ — Вольтеръ, который ни въ какомъ случаѣ не можетъ быть мѣриломъ нашихъ нравственныхъ убѣжденій: онъ отжилъ свой вѣкъ и сданъ въ архивъ; намъ нужны новые идеалы, а такъ какъ мы люди не науки, ученыхъ словарей не издаемъ, а простые диллетанты, то и ищемъ отвѣтовъ на наши жизненные вопросы не въ сухихъ трактатахъ, написанныхъ какимъ-нибудь черствымъ педантомъ, неимѣющимъ ни малѣйшаго понятія о жизни и ея потребностяхъ, а въ романѣ, созданномъ даровитымъ писателемъ, который съумѣлъ подмѣтить людскія слабости, съумѣлъ заклеймить подлеца и вознести честнаго человѣка, и, читая эти горячія строки, сами стараемся исправить свои недостатки; вѣдь, романъ то же зеркало, передъ которымъ мы охорашиваемся каждый день, замѣчаемъ изъянъ въ своемъ костюмѣ, прилизываемъ свою физіономію.
— Современную литературу вашу, въ особенности русскую, я не понимаю, — отрѣзалъ вдругъ Меркъ, — какъ не понимаю вашего современнаго искусства и его достойныхъ представителей, которыми вы такъ кичитесь. За исключеніемъ Гоголя, да, пожалуй, еще Василія Пушкина, — замѣтьте, Василія, а не Александра Сергѣевича, — я не нашелъ въ вашихъ писателяхъ ни одного правдиваго слова; изображаются все какіе-то небывалые герои, съ небывалыми страстями, а женскіе характеры и того хуже: женщинъ, которыхъ они намъ представляютъ, и днемъ съ огнемъ не сыщешь. Вотъ картину, которую рисуетъ мнѣ Василій Пушкинъ въ своемъ «Опасномъ сосѣдѣ», я понимаю, я сочувствую ей, несмотря на всю ея грязь, она такъ и бьетъ правдивостью въ глаза, а стихи, наприм., «Вошелъ, и понесло повсюду кабакомъ», или «Панкратьевна въ крови», — да, вѣдь, это можетъ сравниться только съ стихами Воржеля: «Qu’il mourût»" или «Moi, moi, dis-je». Это то, что французы называютъ sublime.
Громкій хохотъ былъ отвѣтомъ на эту выходку.
— Въ оперѣ вашей, — продолжалъ Меркъ, не обращая вниманія на общій смѣхъ, — нѣтъ того, что именно требуется для оперы, — музыки, а существуетъ какое-то неопредѣленное сочетаніе звуковъ, которые не соотвѣтствуютъ задуманному сюжету, а могутъ быть примѣнимы къ любому водевилю. Либретто же пишутся на какія-то лакейскія темы, въ которыхъ дѣйствующія лица все распинаются, все падаютъ ницъ передъ какимъ-то кумиромъ, субъективнаго-то въ нихъ ничего нѣтъ, они гонятся за какимъ-то объектомъ, который сулитъ имъ славны бубны за горами, а потомъ ихъ же надуваетъ. А съ великими иностранными произведеніями какъ поступаемъ мы? Ну, можно ли безъ смѣха слушать, какъ французскій рыцарь Робертъ кричитъ: «Къ чему влачить повсюду сію ненужную посуду?», — это оружіе-то, боевые доспѣхи, онъ называетъ посудой, — да, вѣдь, подобной галиматьи и самъ великій Тредьяковскій не написалъ бы. Впрочемъ, что говорить о насъ, и на Западѣ-то не обширенъ оперный репертуаръ, только «Роберта» да «Донъ-Жуана» и можно признать дѣйствительно замѣчательными произведеніями, а вашихъ «Трубадоровъ» и «Травіатъ» я положительно отказываюсь понимать. А исполнители-то, хоть бы въ теперешній-то сезонъ у насъ, — прости имъ, не вѣдаютъ бо, что творятъ, — Тамберликъ, наприм., своимъ зычнымъ голосомъ напоминаетъ мнѣ не артиста, а баталіоннаго командира, которому бы фигурировать только на плацъ-парадѣ; ужь и не знаю, у кого набрался онъ этого марсовскаго духа, казармы ли наши на него подѣйствовали, или воздухомъ нашимъ заразился, въ которомъ только и слышишь: «громъ побѣды раздавайся!» А Маріо, этотъ нѣжный пѣтушокъ, словечка въ простотѣ не скажетъ, все съ ужимкой, за то барыни наши умиляются и проливаютъ слезы восторга, глядя на его коаферскую физіономію.
— Ну, пошелъ, — сказалъ Горевъ, махнувъ рукой и отходя отъ Мерка, — теперь его не скоро уймешь. И передъ кѣмъ источаете вы свою желчь? Намъ она давно пріѣлась; вотъ, развѣ передъ этимъ молодымъ человѣкомъ, — прибавилъ онъ, указывая на меня, — ужь не его ли думаете завербовать въ свои адепты? Берегитесь сего ядовитаго старца, — сказалъ онъ, обращаясь ко мнѣ, — не вѣрьте ему: онъ ненадежный другъ.
— Молодому человѣку, — отвѣтилъ на это Меркъ, — слѣдуетъ придерживаться болѣе трезвой школы, слѣдуетъ поменьше увлекаться и не подражать вотъ этимъ господамъ, — продолжалъ онъ, указывая на Воронина и Горева, — вѣдь, это, почтеннѣйшій, женолюбцы, ихъ юбки занимаютъ, а погоня за этими юбками до добра не доводитъ; я имъ прочу это, въ особенности Егору Михайловичу: онъ у насъ воскъ, лѣпи изъ него, что хочешь; попадись ему женщина, что называется, съ душкомъ, и пиши пропало. Надняхъ, я былъ свидѣтелемъ прекурьезной сцены: въ дворянскомъ собраніи пѣла Фреццолини; это, нужно вамъ доложить, нашъ кумиръ, который мы ставимъ выше Гризи, и у насъ по этому случаю даже завелась партія гризистовъ и фреццолинистовъ; такъ вотъ нашъ почтенный хозяинъ и его alter ego, Воронинъ, съ компаніею подобныхъ же чудаковъ, осадили, послѣ концерта, Фреццолини и давай просить у нея презента на память за то, что, молъ, руки въ пользу твою отхлопали; той, наконецъ, надоѣло это попрошайство, и она выкинула имъ свою грязную перчатку. Аки звѣри лютые, ринулись они на эту добычу, изорвали ее въ клочки, и одинъ изъ этихъ клочковъ и по нынѣ хранится на груди почтеннѣйшаго Егора Михайловича, зашитый въ ладанку; не вѣрите, такъ разстегните ему сорочку, и онъ покажетъ вамъ этотъ реликвій.
Горева, повидимому, смутилъ этотъ разсказъ; онъ покраснѣлъ и, вмѣсто отвѣта, пригласилъ насъ ужинать въ валу, гдѣ ужь былъ накрытъ столъ, уставленный бутылками, Я замѣтилъ, что нашъ хозяинъ былъ не прочь выпить, и наливалъ себѣ стаканъ за стаканомъ, приглашая меня чокаться съ нимъ, но Воронинъ и Меркъ пили умѣренно, послѣдній даже, кромѣ лафита, ни къ чему не прикасался, да и то въ самомъ маломъ количествѣ. За ужиномъ Меркъ не переставалъ подтрунивать надъ Воронинымъ, допытывался у котораго изъ мостовъ проживаетъ предметъ его страсти и иного ли таковыхъ предметовъ у него въ Петербургѣ, на что Воронинъ или не отвѣчалъ, или отдѣлывался шуточками. Горевъ, разгоряченный виномъ, снова поднялъ вопросъ о женщинахъ, пилъ за здоровье Фреццолини, превозносилъ артистическую карьеру женщины, завидовалъ тому, что въ то время раздѣлялъ любовь этой знаменитой артистки, и увѣрялъ насъ, что если ему когда-нибудь придетъ въ голову блажь жениться, то его бракъ состоится не иначе, какъ съ пѣвицей. Меркъ равнодушно слушалъ этотъ монологъ, мурлыкалъ себѣ подъ носъ какую-то арію изъ «Пуританъ» и, наконецъ, не найдя, вѣроятно, въ своемъ лексиконѣ ни остротъ, ни каламбуровъ, предложилъ гостямъ разойтись, а хозяину дать покой. Мы не замедлили послѣдовать его предложенію, и когда я очутился на улицѣ съ Меркомъ, который пригласилъ меня пройтись съ нимъ пѣшкомъ и проводить его до дома, — я жилъ, какъ оказалось, по сосѣдству съ нимъ, — то онъ, разспросивъ меня о моихъ занятіяхъ и, повидимому, удовлетворившись моими отвѣтами, повелъ такого рода рѣчь:
— Славный малый этотъ Егоръ Михайловичъ; я люблю его честную и прямую натуру, но, къ сожалѣнію, онъ мягокъ, какъ воскъ, изъ котораго лѣпи какія угодно глупыя фигуры; въ немъ нѣтъ точки опоры, нѣтъ устойчивости; увлеченіе, безконечное увлеченіе, — вотъ его принципъ. Выйдя изъ университета, онъ добивался службы въ министерствѣ, яко бы службы благородной, но теперь тяготится этою службою, видитъ вокругъ себя только мерзавцевъ, взяточниковъ, того и гляди, что подастъ въ отставку. Положимъ, что его занятіе не соотвѣтствуетъ ни его характеру, ни его влеченіямъ, но, все-таки, пополняетъ его время, а безъ занятія онъ нуль. Удѣлъ его, это — чиновничество, ужь такова наша линія. Не трибуномъ же ему, въ самомъ дѣлѣ, быть? До этого еще мы не доросли. Мечтать же о какихъ-нибудь коммерческихъ предпріятіяхъ, которыми онъ думаетъ заняться, если оставитъ службу, вещь немыслимая: при его гуманности, при его увлекающемся характерѣ онъ неспособенъ ни на какое трезвое дѣло. Мнѣ крайне жаль его, а помочь нечѣмъ; моими совѣтами онъ брезгаетъ, видитъ въ нихъ какую-то эгоистическую подкладку. Поступки его иногда доходятъ до смѣшнаго, чтобъ не сказать болѣе; я не говорю о какомъ-нибудь увлеченіи недосягаемой Фреццолини, — платоническая страсть не вредитъ, ею можно забавляться цѣлый вѣкъ, — но, вообразите себѣ, какой пассажъ онъ удралъ съ мѣсяцъ тому назадъ. Шатаясь какъ-то безъ цѣли по Невскому, онъ встрѣтилъ какую-то дѣвочку, какое-то погибшее, но милое созданіе, занесенное къ намъ изъ Ревеля, и такъ заинтересовался судьбою этой дѣвочки, что, безъ дальнихъ разговоровъ, нанялъ ей квартиру, словомъ, устроилъ ее, и теперь цѣлые вечера проводитъ съ ней. Созданіе это, нужно вамъ сказать, безграмотное, глупое и некрасивое, которое не только не умѣетъ сносно говорить по-русски, но даже не разумѣетъ порядочной нѣмецкой рѣчи, а о какихъ-нибудь высокихъ идеяхъ, которыми преисполненъ нашъ Егоръ Михайловичъ, и но слыхивала, и вотъ передъ этимъ-то чурбаномъ въ юбкѣ онъ теперь изливаетъ свои завѣтныя мечты и задается цѣлію возвратить этотъ чурбанъ на путь истинный. При хорошихъ харчахъ на путь истинный вернуться немудрено, и Каролина эта, или Мальвина, не помню хорошенько, поправитъ свои дѣлишки и, пожалуй, нагрѣетъ руки, чтобъ, впослѣдствіи, тамъ, въ своемъ нѣмецкомъ отечествѣ, сочетаться законнымъ бравомъ съ вавимъ-нибудь Іоганномъ или Фрицомъ, но причемъ же тутъ останется Егоръ Михайловичъ? Черезъ годъ она ему надоѣстъ своею тупостью, онъ вздумаетъ съ ней разстаться, а принципъ или, по-русски, совѣсть, — вѣдь, у этихъ людей все этотъ злосчастный принципъ роль играетъ, — будетъ ему подсвазывать, что нехорошо, неблагородно бросать на произволъ судьбы существо, пригрѣтое мною, горячо меня любящее, и проч., и проч.
Въ это время мы подошли къ квартирѣ Мерка, и я принужденъ, былъ разстаться съ нимъ. Тяжелое впечатлѣніе произвелъ на меня этотъ разсказъ; мнѣ, во-первыхъ, не понравился самъ Меркъ, сыгравшій передо мною роль сплетника и выдавшій мнѣ, человѣку, совершенно постороннему, тайну своего пріятеля, а затѣмъ мнѣ стало больно и за самого Горева. Съ его эстетическимъ чутьемъ, думалось мнѣ, съ его поклоненіемъ передъ женщиной, связаться съ какимъ-то безграмотнымъ, глупымъ существомъ, слушать его тупоумныя рѣчи, можетъ быть, пошлые романсы, вродѣ «Mein lieber Augustin», мнѣ казалось верхомъ безтактности, увлеченіемъ, дошедшимъ до nec plus ultra. Существу этому можно подать руку помощи, поставить его на ноги, но соединять его судьбу съ своею судьбою, носить въ своей груди возвышенныя идеи, — мнѣ почему-то казалось, что Горева непремѣнно занимаютъ возвышенныя идеи, — и этими идеями дѣлиться съ какою-то вульгарною чухонкою, да это колоссальная нелѣпость, — сказалъ я уже вслухъ, ложась въ постель.
II.
правитьПрошелъ годъ послѣ моего перваго знакомства съ Горевымъ; онъ уже вышелъ въ отставку, купилъ себѣ небольшое имѣніе въ Финляндіи, записался въ выборгскіе купцы, чтобъ имѣть возможность ѣхать за границу, не платя 500 р., которые въ то время всѣ лица изъ купеческаго сословія обязаны были вносить за заграничный паспортъ. Но поѣздка эта почему-то не состоялась, и Горевъ остался въ Петербургѣ, уѣзжая только лѣтомъ на свою виллу, какъ мы называли его финляндскую мызу, вмѣстѣ съ своею пресловутою нѣмкою Каролиною Егоровною, съ которою и мнѣ пришлось, наконецъ, познакомиться. Это случилось въ одинъ прескверный осенній вечеръ. Въ это время Горевъ, уже покончивъ свой лѣтній сезонъ въ Финляндіи, вернулся въ Петербургъ и, въ ожиданіи оперы, скучалъ страшно. Опера для него сдѣлалась насущною потребностью, онъ самъ говорилъ мнѣ, что она спасаетъ его отъ многаго, и, не будь оперы, не питай онъ къ ней горячаго интереса, ему бы прнилось, можетъ быть, сдѣлаться пьяницею. Я, насколько могъ, опровергалъ эту нелѣпую идею и доказывалъ ему, что интеллигентному человѣку, какимъ я его считаю, можно найти подходящее развлеченіе и помимо оперы. Указывая на его авторскій талантъ, который онъ уже заявилъ въ своихъ театральныхъ рецензіяхъ, помѣщенныхъ въ одной изъ петербургскихъ газетъ, я совѣтовалъ ему не пренебрегать имъ, посвятить себя литературѣ, наконецъ, издавать журналъ. Въ свои литературныя способности онъ не вѣрилъ, говорилъ, что его фельетоны подъ силу всякому заурядному писакѣ, получающему нѣсколько грошей за строну, а создавать онъ не умѣетъ, творческимъ талантомъ не надѣленъ.
— Бездарности мы, батюшка, съ вами, войлоки, — прибавлялъ онъ обыкновенно, заканчивая нашъ литературный разговоръ.
Но прежде, чѣмъ приступить къ разсказу о моемъ знакомствѣ съ Каролиною Егоровною, я считаю нужнымъ, для полноты картины, представить читателю нѣкоего Петра Петровича Квашнина, торговавшаго книгами и состоявшаго также въ дружескихъ отношеніяхъ съ Горевымъ. Что влекло ихъ другъ къ другу — я никакъ не могъ себѣ уяснить; контрастъ между ними былъ поразительный, а, между тѣмъ, не было того дня, чтобъ Горевъ не побывалъ въ лавкѣ у Квашнина. Начать съ того, что Горевъ былъ идеалистъ, энтузіастъ, сближавшійся только съ людьми развитыми, интеллигентными, надѣленными эстетическимъ чутьемъ, Квашнинъ же страдалъ полнѣйшимъ отсутствіемъ всѣхъ подобныхъ качествъ. Прослуживъ нѣсколько лѣтъ мальчикомъ, а потомъ прикащикомъ, въ одномъ извѣстномъ книжномъ магазинѣ, онъ, съ помощью добрыхъ людей, въ числѣ которыхъ, говорили, участвовалъ и Горевъ, накупилъ себѣ книжнаго товара и открылъ собственную лавку. Человѣкъ онъ былъ полуграмотный, не читавшій на своемъ вѣку не только ни одной; книги, но даже не заглядывавшій никогда въ газету; спустить какую-нибудь залежавшуюся дрань, не идущую съ рукъ, словомъ, надуть, покупателя, онъ считалъ подвигомъ и даже кичился ямъ. Но главною страстью въ его жизни была страсть къ женскому полу; такого плотояднаго субъекта мнѣ рѣдко случалось видѣть; всѣ помышленія его послѣ торговли, въ которой; онъ также питалъ особую слабость, были устремлены; на то, чтобъ гдѣ-нибудь и какъ-нибудь попользоваться клубинчкой. Всѣ швеи, всѣ обычныя посѣтительницы различныхъ танцъ-классовъ ему были знакомы на перечетъ; всякій день можно было встрѣтить въ его лавкѣ женскую фигуру, въ нарядной шляпкѣ или просто принрытую платочкомъ, съ которою онъ таинственно перешептывался и затѣмъ, вслѣдъ за ней, исчезалъ куда-то. Квашнинъ былъ маленькій, крайне тощенькій человѣкъ, съ рѣдкими бѣлокурыми волосиками, которые онъ постоянно завивалъ, съ плутовскими голубыми глазами на выкатѣ и острымъ длиннымъ носикомъ. Вся его миніатюрная фигурка была такъ моложава, отличалась чѣмъ-то такимъ ребяческимъ, недоношеннымъ, какъ будто ея физическое развитіе, испугавшись чего-то, вдругъ остановилось, что, глядя на нее, вы ни за что бы не дали Квашнину болѣе 20-ти лѣтъ, а, между тѣмъ, ему было уже подъ сорокъ. За его юркость и лиллипутовскій ростъ Меркъ прозвалъ его Петрунельчикомъ, и это прозвище такъ и осталось за нимъ. Меркъ также не брезгалъ его обществомъ и нерѣдко, при встрѣчѣ со мной, говаривалъ: «А я сегодня, почтеннѣйшій, нанятъ: ѣдемъ съ Петрунельчикомъ на Крестовскій, къ Матюпшину, раковъ ѣсть». Петрунельчикъ раковъ этихъ терпѣть не могъ, а упивался «легонькимъ коньячкомъ», по выраженію Мерка, и подъ конецъ пирушки исчезалъ куда-то, оставляя обыкновенно старика на произволъ судьбы.
Но вернемся къ нашему знакомству съ Каролиной. Въ то время, о которомъ идетъ разсказъ, существовалъ, по сосѣдству съ Большимъ театромъ, трактиръ «Hôtel da Nord», въ который мы обыкновенно заходили ужинать послѣ оперы. Мы пользовались тамъ нѣкоторымъ почетомъ, для насъ отводилась особая комната наверху; въ ожиданіи нашего прибытія, ставилась зажженныя канделябры, на столѣ, а въ торжественные дни зажигалась даже люстра. Торжественными днями у насъ назывались или бенефисъ любимой пѣвицы, или неожиданный пріѣздъ изъ Москвы или изъ провинціи какого-нибудь стариннаго, хорошаго пріятеля, которому, по пріѣздѣ, не зачѣмъ было даже справляться о нашихъ адресахъ, а стоило только въ понедѣльникъ явиться въ оперу, чтобъ найти насъ всѣхъ въ сборѣ. Въ подобные знаменательные для насъ дни пускались въ ходъ даже «бомбическія», какъ называлъ Меркъ шампанское, а за ужиномъ прислуживалъ намъ самъ буфетчикъ, историческій Кузьма «скошенная борода», какъ прозвалъ его Меркъ, потому что онъ, нося постоянно засаленный зипунъ, въ одинъ прекрасный день сбрилъ себѣ бороду и облекся въ европейскій костюмъ, т.-е. въ черный сюртукъ и брюки на выпускъ.
Вотъ въ этотъ-то пресловутый трактиръ я, не зная какъ убить время, и зашелъ въ одинъ прескверный осенній вечеръ и, къ удивленію моему, засталъ тамъ Горева и Мерка. Первый пробѣгалъ газету, а послѣдній, засунувъ руки въ карманы брюкъ, медленно прохаживался по комнатѣ и басомъ напѣвалъ дуетъ изъ «Пуританъ»: «Salvar, salvar, tu dei». Моему неожиданному появленію оба пріятели крайне обрадовались, и тутъ же рѣшено было, по случаю дурной погоды, выпить бутылку шато д’икемъ, — вина, наиболѣе нами въ то время предпочитаемаго. Пресловутый Кузьма все это мигомъ устроилъ, и мы, удалившись въ отдѣльную комнату и попивая винцо, щеголяли другъ передъ другомъ различными впечатлѣніями, пережитыми нами за недѣлю, въ. теченіе которой мы не видались, касались литературныхъ и театральныхъ новостей, затрогивали даже политическіе вопросы, но осторожный Меркъ тутъ, же насъ останавливалъ, говоря:
— О политикѣ ни гугу, господа, — не нашего разума дѣло; нужно шкуру беречь.
Несмотря на то, что тогдашнія событія на Западѣ, особенно во Франціи, насъ сильно занимали, мы не протестовали противъ заявленія Мерка, а смиренно покорялись его благоразумнымъ совѣтамъ и переносили нашъ разговоръ на почву, болѣе безопасную.
Меркъ разсказывалъ, какъ ему случалось присутствовать на грандіозныхъ кутежахъ извѣстнаго въ то время богача Прони, какъ въ его саду, послѣ лукулловскаго обѣда, въ каждой аллеѣ выставлялось по ящику съ шампанскимъ и какъ перепившіеся гости, не будучи уже въ состояніи пить, кидали нераскупоренныя бутылки за заборъ на улицу, къ ужасу полиціи, излишнее рвеніе которой, впрочемъ, тутъ же укрощалось депозитками. Затѣмъ онъ повѣствовалъ намъ, какъ тотъ же самый Проня, неравнодушный въ прелестямъ одной изъ наѣздницъ цирка, не только тратилъ на нее колоссальныя суммы, но содержалъ на свой счетъ весь циркъ, буквально одѣвая и обувая весь тамошній женскій персоналъ.
Мы жили въ такую тяжелую эпоху, во время такого страшнаго загона всякаго живаго слова, всякой свободной мысли, когда произволъ царилъ во всѣхъ формахъ и видахъ, и на литературу, единственное прибѣжище тогдашней интеллигентной молодежи, налагала свою тяжелую лапу придирчивая до смѣтнаго цензура, что ничего не было удивительнаго, что даже такого неглупаго и развитаго человѣка, какимъ былъ Меркъ, могли интересовать похожденія какого-нибудь безпутнаго Прони.
Но Горева до крайности возмущали эти разсказы; онъ не могъ равнодушно слушать ихъ, блѣдное лицо его принимало какой-то болѣзненный, страдальческій видъ; онъ судорожно проводилъ рукой по своимъ волосамъ, нервная улыбка кривила его ротъ, и онъ, наконецъ, не будучи въ состояніи сдерживать своего волненія, разражался грозными Филиппинами и противъ Прони, и противъ самого Мерка.
— Меня не удивляютъ пошлыя выходки Прони! — кричалъ онъ, взвизгивая и ступая большими шагами по комнатѣ, — у насъ, на Руси, съ милліоннымъ состояніемъ и дѣлать-то пока нечего, но меня поражаетъ тотъ возмутительный цинизмъ, съ которымъ вы относитесь къ подвигамъ, да, вы буквально считаете за подвиги все это самодурство богатаго шелопая, возводите въ перлъ созданія его глупость, такъ что мнѣ сдается, что, будь у васъ милліонъ, вы забыли бы вашихъ Вольтеровъ, отреклись бы отъ вашего пессимистскаго взгляда на жизнь, выписали бы себѣ коней изъ Англіи и, окруженные свитою, набранною изъ какихъ-то пройдохъ-писакъ, бездарныхъ актеровъ и всевозможныхъ блюдолизовъ, совершали бы торжественное шествіе по Невскому и удивляли бы своею щедростью какого-нибудь Дюссо или Донона.
— Вы далеко заходите, почтеннѣйшій, — отвѣчалъ Меркъ. — Въ перлъ созданія, какъ вы живописно выражаетесь, хотя и съ чужаго голоса, укравъ это слово у Гоголя, я ничью глупость не возвожу, да, наконецъ, и самъ Проня, насколько я его знаю, не такъ тупъ, какъ вамъ кажется, и образованіе онъ получилъ, если не блестящее, то среднее, такъ что и вандаломъ его назвать нельзя, но горе его въ томъ, что онъ родился въ купеческой средѣ, гдѣ царитъ скука смердящая, гдѣ нѣтъ мѣста живому слову, гдѣ напускная добродѣтель, прикрывающая самыя мерзѣйшія дѣлишки, можетъ сломать и исковеркать любую натуру и заставить ее удариться въ крайности. Проня — человѣкъ русскій, размашистый, карманъ его дозволяетъ ему развернуться во всю ширь его славянской удали, ему любо безобразничать, такъ и пусть себѣ безобразничаетъ на доброе здоровье, а, между тѣмъ, подъ шумокъ, глядишь, кто-нибудь изъ окружающихъ его и кормится крохами, падающими съ его стола, и въ нѣкоторомъ смыслѣ выходитъ своего рода польза. По моему мнѣнію, ужъ лучше такимъ способомъ, если лучшаго не знаешь, вносить въ общество свою лепту, чѣмъ заѣдать свой вѣкъ никому ненужною рефлексіею, громить все и вся, увлекаться, отдѣлываться фразами, носиться съ какими-то неосуществимыми принципами, сидѣть, сложа руки, въ ожиданіи перемѣнъ въ общественномъ строѣ, — нѣтъ, подобныхъ принциповъ я не одобряю, если-бъ они даже принадлежали вамъ, почтеннѣйшій.
Горевъ вдругъ остановился посреди комнаты, какъ ужаленный, и, глядя въ упоръ на зло улыбающагося Мерка, небрежно развалившагося на креслѣ, какимъ-то шипящимъ голосомъ, задыхаясь и трясясь словно въ лихорадкѣ, медленно протянулъ:
— Такъ по вашему я тряпка, никуда не годная тряпка? И вы составили обо мнѣ такое понятіе потому, что я не восхищаюсь вашими Проньками, не заигрывалъ, въ бытность свою на службѣ, съ начальствомъ, не гнулъ спины передъ всякимъ мерзавцемъ, а рѣзалъ правду, изливалъ передъ его самодовольной рожей всю накипѣвшую во мнѣ злобу, громилъ и буду громить ваши авторитеты, какъ бы высоко они ни стояли?…
— Тряпкой я васъ не назову, — перебилъ вдругъ Меркъ, какъ бы желая замять дальнѣйшій монологъ Горева, — зачѣмъ такъ вульгарно выражаться? — но что вы воскъ, изъ котораго лѣпи что угодно и изъ котораго современенъ вылѣпятъ что-нибудь крайне несуразное, это не подлежитъ никакому сомнѣнію…
Въ это время раздались чьи-то скорые шаги по корридору и послышался скрипъ отворяемой двери. Горевъ, какъ бы испугавшись чего-то, выскочилъ изъ комнаты, оставивъ насъ съ Меркомъ вдвоемъ. Не прошло и пяти минутъ, какъ изъ сосѣдняго съ нашимъ номера донесся до насъ крупный разговоръ, затѣмъ женскій плачъ, и все это покрывалось рѣзкими, пронзительными нотами визгливаго голоса, который мы тутъ же признали за голосъ Горева. Причину этой неожиданной суматохи мы разгадать не могли и только молча переглядывались другъ съ другомъ. Чтобъ положить вонецъ этой неизвѣстности, я рѣшился выйти въ корридоръ и вдругъ столкнулся лицомъ къ лицу съ Горевымъ, который, повидимому, спѣшилъ къ намъ. Растерянное, блѣдно-мертвенное лицо его, дрожащая нижняя губа и слезы, выступившія на глазахъ, поразили меня; я схватилъ его за руку, но онъ, не сказавъ мнѣ ни слова, обнялъ меня и почти насильно втащилъ въ сосѣдній номеръ, дверь въ который была растворена настежь.
При входѣ въ комнату, мнѣ представилась слѣдующая картина: на диванѣ сидѣлъ, опустивъ голову, по всему вѣроятію, пьяный Квашнинъ, въ пальто, но безъ картуза. Взъерошенные волосы его падали ему на лобъ, миніатюрное личико его какъ-то сморщилось и еще болѣе осунулось и похудѣло. На мое появленіе онъ не обратилъ никакого вниманія и даже не двинулся съ мѣста. У стола сидѣла, также, повидимому, не успѣвшая снять ни тальмы, ни шляпки, молодая женщина съ заплаканнымъ краснымъ лицомъ. Маленькіе каріе глазки, тупо глядѣвшіе изъ-подъ коротенькихъ рѣсницъ, жиденькая шевелюра, выбившаяся изъ-подъ шляпки, вздернутый носъ, большой ротъ съ тонкими губами, — все это показалось мнѣ некрасиво, вульгарно; мнѣ какъ-то вдругъ стало больно за Горева, потому что въ сидѣвшей женщинѣ я сейчасъ же призналъ Каролину, которую какъ-то разъ видѣлъ въ театрѣ.
— Представляю вамъ даму моего сердца, героиню моего романа, — сказалъ съ язвительною нотою въ голосѣ Горевъ, подводя меня къ Каролинѣ, но вдругъ замолчалъ, какъ бы опасаясь измѣнить своей порядочности, обронить рѣзвое слово, оскорбить женщину, можетъ быть, повинную передъ нимъ, но неповинную въ своихъ чувствахъ.
Всѣ эти мысли промелькнули, разумѣется, въ моей головѣ, но, зная деликатную натуру Горева, зная его крайне-снисходительный взглядъ даже на самую падшую женщину, я былъ вполнѣ убѣжденъ, что онъ не могъ иначе думать, а потому и съумѣлъ воздержаться во время отъ глумленія надъ Каролиной.
Квашнинъ, воспользовавшись случаемъ, что мы стояли къ нему спиной, шмыгнулъ изъ комнаты и исчезъ. На лицѣ Горева изобразилась даже благодарность, такъ какъ это внезапное исчезновеніе избавляло его отъ дальнѣйшихъ тяжелыхъ и скверныхъ объясненій.
Молчаніе наше длилось нѣсколько минутъ, но затѣмъ Горевъ, какъ бы встрепенувшись, ваялъ за руку Каролину и какимъ-то упавшимъ, едва слышнымъ голосомъ проговорилъ:
— Чѣмъ здѣсь сидѣть, пойдемъ лучше къ Мерку, — онъ, вѣрно, насъ ждетъ; тамъ выпьемъ, поужинаемъ, можетъ быть, что-нибудь и придумаемъ: «нѣтъ того сквернаго положенія, изъ котораго нельзя бы было выйти», сказалъ какой-то умный человѣкъ, — прибавилъ онъ съ какою-то напускною веселостью, идя по корридору. Но, взявшись за дверь номера, онъ шепнулъ мнѣ на ухо:
— Ни слова Мерку, ради Бога.
Онъ какъ бы опасался его насмѣшекъ. Меркъ, попрежнему, сидѣлъ у стола, откинувшись на спинку кресла и сохраняя на своемъ лицѣ преравнодушнѣйшую улыбку, какъ будто наше отсутствіе его вовсе не занимало.
— А, Каролина Егоровна, guten Abend, — закричалъ онъ, завидя молодую женщину и не выказывая особаго удивленія при ея неожиданномъ появленіи, — какими судьбами? Безъ хозяина соскучились, навѣстить захотѣли? Доброе дѣло, барыня, а мы, какъ на зло, здѣсь холостяками время проводимъ. Ну что-жь, чаю со сливками желаете? Бутербродовъ намъ духомъ соорудитъ Кузьма.
— Нѣтъ, благодарю васъ, mein lieber Александръ Карловичъ; я здѣсь только на одну минутку: мнѣ нужно было Жоржика видѣть по одному дѣлу, — сказала она, не снимая тальмы и не садясь, — мнѣ сейчасъ нужно ѣхать домой; тамъ у меня въ квартирѣ никого нѣтъ.
— А если домой, такъ и я съ вами; мнѣ тоже пора, — отвѣтилъ Меркъ, вставая съ кресла, — довезу васъ до квартиры, благополучно доставлю, авось хозяинъ не приревнуетъ ко мнѣ. Вотъ только кафтанъ свой надѣну, — прибавилъ онъ, снимая съ вѣшалки свое пальто. — Ну, теперь, en route, madame. Счастливо оставаться, господа, — сказалъ онъ, пожимая намъ руки, — вы, вѣроятно, еще здѣсь посидите; я радъ бы душевно раздѣлить съ вами время, но некогда, дѣло — avant tout.
Каролина протянула мнѣ свою потную, холодную руку, молча простилась съ Горевымъ я вышла вслѣдъ за Меркомъ, который оглашать своимъ басомъ корридоръ, отыскивая Кузьму, чтобъ тотъ нанялъ ему извощика.
Оставшись со иною наединѣ, Горевъ позвонилъ и велѣлъ подать другую бутылку вина.
Когда вино было принесено, то онъ, не говоря мнѣ ни слова и не приглашая меня выпить съ нимъ, осушилъ залпомъ два стакана и повалился на диванъ. Я не нарушалъ молчанія и даже не садился, а только вглядывался въ его измученное лицо. Онъ, вѣроятно, замѣтивъ мой пристальный взоръ, ни разу не взглянулъ на меня, какъ бы боясь, чтобъ я не прочелъ въ его глазахъ того чувства, которое, по моимъ соображеніямъ, преслѣдовало его, — чувства оскорбленнаго самолюбія, чувства самаго пошлѣйшаго разочарованія. Мнѣ думалось, что онъ нарочно выпилъ вина, чтобъ казаться равнодушнымъ въ только что разыгравшейся передъ нимъ глупой исторіи, чтобъ своимъ напускнымъ веселымъ видомъ заглушить во мнѣ всякое подозрѣніе въ несбыточности, фальши его принциповъ и обратить все дѣло съ Каролиной относительно ея перевоспитанія въ шутку, въ пустую прихоть. Но это не удавалось ему: вино, повидимому, не разбирало его, случившаяся сцена, какъ кошмаръ, давила его, онъ отбивался отъ него всѣми силами, старался стряхнуть насѣвшее на него бремя, но нервы не выдержали. непосильной борьбы, и онъ, уткнувъ лицо въ подушку дивана, зарыдалъ.
Я не трогалъ его, далъ ему выплакаться, хотй сердце мое сжималось тоской, мнѣ трудно было глядѣть на плачущаго мужчину: мужскія слезы мнѣ всегда казались безсиліемъ, отсутствіемъ энергіи.
"Гдѣ ужь намъ, плаксамъ, — невольно мелькнуло у меня жъ головѣ, — вызывать на бой людей, когда мы хнычемъ отъ обмана какой-то пошлой, вульгарной бабенки, — обмана, который нужно было всегда ожидать и который могъ случиться не сегодня, такъ завтра. Неужели Горевъ и въ самомъ дѣлѣ принадлежитъ къ тряпичной породѣ? — заключилъ я свое размышленіе этимъ вопросомъ, потому что Горевъ вдругъ вскочилъ съ дивана, подошелъ ко мнѣ и, пристально глядя мнѣ въ глаза, заговорилъ:
— Неужели сбудется надо мной пророческое слово «неудачникъ», которымъ меня заклеймили еще въ университетѣ, неужели дѣйствительно я разыграю въ жизни эту печальную роль? А дѣло, какъ видно, идетъ къ тому. Въ то время, какъ мои товарищи, менѣе подготовленные и болѣе бездарные, чѣмъ я, блестяще оканчивали курсъ и выходили кандидатами, я, съ грѣхомъ пополамъ, добился званія дѣйствительнаго студента, поступилъ на службу съ цѣлью принести посильную пользу обществу, свято исполнять свой долгъ и не кривить душой, а на службѣ встрѣтилъ не людей, а какихъ-то допотопныхъ мастодонтовъ, которые, кромѣ преферанса, едва ли о чемъ и думали. Бросивъ службу, я вздумалъ заняться торговлей, накупилъ въ Гельсингфорсѣ заграничныхъ товаровъ, уступилъ ихъ подъ векселя пріятелю, самому близкому пріятелю, замѣтьте; тотъ надулъ меня самымъ подлѣйшимъ образомъ, я лишился денегъ и не могъ ѣхать за границу, о которой такъ долго и горячо мечталъ. Наконецъ, познакомившись, передъ своею связью съ Каролиной, съ одной дѣвушкой, которая, казалось мнѣ, вполнѣ отвѣчала моему идеалу, и полюбивъ ее тою глупою, но блаженною любовью, которою мы любимъ одинъ только разъ въ жизни, я принужденъ былъ уступить ее гвардейскому офицеру, потому что этотъ красивый сынъ Марса отлично танцовалъ мазурку, сыпалъ отборными французскими фразами, а я ни танцамъ, ни комплиментамъ не обучался. Желая выпить чашу до дна, я не отказался отъ приглашенія на свадьбу, присутствовалъ, какъ оплеванный, на этой свадьбѣ, казнился, мучился, терзался и, подъ вліяніемъ какой-то злобы на весь міръ, наткнулся на Каролину, плакалъ горькими слезами надъ ея жалкою участью, вырвалъ ее изъ бѣдности, униженія и порока, смотрѣлъ на этотъ поступокъ, какъ на великій подвигъ, кичился имъ, и замѣтьте, что все это продѣлывалось мною безъ всякой любви къ Каролинѣ, изъ одного чувства добра, изъ одного желанія открыть глаза падшему существу и примирить его съ жизнью, которая такъ враждебно, такъ несправедливо отнеслась къ нему. Великой благодарности я отъ нея не ждалъ, потому что кто-то замѣтилъ, что благодарность есть удѣлъ великихъ душъ, а Каролина не изъ такихъ, величія ей набраться негдѣ было, но я никогда не думалъ, чтобъ она такъ пошло, такъ грязно обманула меня и снюхалась бы — съ кѣмъ? — съ Петрунельчикомъ… Фу, мерзко и вспоминать объ этомъ, а вамъ, вѣроятно, гадко и слушать, гадко не за нихъ, а за меня, пустаго, жалкаго фантазера, ревущаго, какъ акула, надъ своими неудачами, надъ своими разбитыми кумирами…
— Было занятіе, — продолжалъ онъ, немного помолчавъ, — это занятіе заключалось въ томъ, чтобъ ходить къ Каролинѣ, подмѣчать въ ней хоть малѣйшіе признаки начинающагося развитія, радоваться имъ и мечтать, что вотъ твое дѣло, — единственное порядочное дѣло на свѣтѣ, увѣнчается успѣхомъ, и все пошло къ чорту, — добавилъ онъ, махнувъ рукою.
— Подѣломъ тебѣ, неудачникъ, подѣломъ! — начиналъ ужь онъ кричать и большими шагами мѣрить комнату. — Не намъ, ничтожнымъ людишкамъ, трясущимся передъ всякимъ квартальнымъ, проводить реформы, провозглашать новыя идеи, — нашъ удѣлъ пресмыкаться и хныкать…
Но вдругъ онъ оборвалъ эту тираду; мрачное настроеніе смѣнилось грустнымъ, лирическимъ; онъ завидовалъ участи тѣхъ людей, живущихъ не у насъ, но тамъ, въ прекрасномъ далекѣ, которымъ незнакомъ систематическій произволъ, возмущающій душу; онъ мечталъ о заграничной жизни, но не Парижъ манилъ его, его влекла Италія, родина оперы, родина тѣхъ примадоннъ, которыми онъ восхищался до самозабвенія, родина того высокаго искусства, которому всегда поклонялась его натура, надѣленная эстетическимъ чутьемъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, его оскорбляла до глубины души, — и это было въ его устахъ не пустая фраза, но искреннее, правдивое чувство, — мысль, что Италія еще не свободна, что въ ней господствуетъ австрійская солдатчина, а къ милитаризму, вообще, онъ питалъ почти личную ненависть. Побывавъ съ нимъ, разумѣется въ воображеніи, и во Флоренціи, и въ Миланѣ, и на развалинахъ Рима, мы, наконецъ, вспомнили, что нѣтъ такого пріятнаго общества, котораго бы нельзя было покинуть, и тронулись въ путь. Но на улицѣ наше лирическое настроеніе ожидало горькое испытаніе: лишь только мы вышли на крыльцо съ дымившимися папиросами, какъ передъ нами, словно изъ земли, выросъ городовой и грубо приглашалъ въ канцелярію на Морскую за нарушеніе правилъ. Въ тѣ приснопамятные дни было строго запрещено курить на улицахъ, и это запрещеніе, одно время, даже простиралось на театры, такъ что курильщики принуждены были бѣгать въ сосѣднія кондитерскія, и прогулки эти нерѣдко совершались въ однихъ сюртукахъ. Въ канцеляріи обыкновенно отбирался рубль и, неизвѣстно для какой цѣли, записывалась фамилія провинившагося. Волей-неволей мы должны были покориться приглашенію городоваго и послѣдовать за нимъ, но, по выходѣ изъ канцеляріи, Горевъ снова заволновался и, съ пѣною у рта, кричалъ противъ распоряженія, неимѣвшаго никакого смысла, проклиналъ ту среду, въ которой суждено ему было родиться, взваливалъ на подобный режимъ всѣ наши неудачи, всю дрянность, тряпичность нашихъ натуръ, такъ что я съ трудомъ могъ его успокоить и довезти до дома.
III.
правитьПрошло три недѣли послѣ описаннаго нами событія. Горевъ разстался съ Каролиной (подробности этой разлуки остались для меня неизвѣстны) и, попрежнему, посѣщалъ оперу, которая была уже въ полномъ разгарѣ. Пѣла все та же «божественная» Фреццолини, какъ называлъ ее Горевъ къ великому ужасу своей богомольной родни, которая, при одномъ ея имени, открещивалась и творила молитвы. Тамберликъ, попрежнему, щеголялъ своимъ ut diez’омъ въ «Отелло» и приводилъ въ трепетъ всю залу, Маріо восхищалъ своею красотою прекрасную половину человѣческаго рода, однимъ словомъ, все шло по старому. Меркъ, засѣдая въ ложѣ Горева, истощалъ свое остроуміе надъ исполнителями, называлъ зауряднаго пѣвца Тальяфико «козльяфикомъ», окрестилъ какого-то диллетанта-любителя, Биндера, выступившаго на сцену, за болѣзнію втораго тенора, Buchbinder’омъ, говоря, что первое названіе не имѣетъ никакого смысла, но, попрежнему, приходилъ въ восторгъ отъ «Донъ-Жуана», не жалѣлъ ни рукъ, ни своего баса, вызывая Церлину — Фреццолини и Лепорелло — Лаблаша. Послѣдній, несмотря на упадокъ своего голоса, изображалъ съ такимъ неподдѣльнымъ юморомъ, съ такимъ неподражаемымъ комизмомъ роль плутоватаго, но трусливаго слуги, — что намъ, послѣ смерти этого великаго артиста, ужь не случалось болѣе любоваться другимъ такимъ Лепорелло.
Тогдашній итальянскій репертуаръ былъ крайне не богатъ: давались, большею частію, казенныя, заурядныя оперы; наибольшій успѣхъ выпадалъ на долю «Пророка» и «Гугенотовъ», въ которыхъ пожинали лавры Маріо и Гризи, но къ которымъ Горевъ и его пріятели относились несочувственно и, ослѣпленные своимъ кумиромъ Фреццолини, осыпали даже насмѣшками ихъ знаменитыхъ исполнителей. Я, разумѣется, не раздѣлялъ ихъ взгляда и постоянно, на сборищахъ нашихъ въ Hôtel du Nord, подвергался, съ ихъ стороны, самымъ ярымъ нападкамъ и отпарировалъ ихъ, какъ умѣлъ. Но вотъ, въ одну изъ субботъ, не въ счетъ абонемента, назначена была, давно неисполнявшаяся у насъ, опера «Сафо», въ главной роли которой выступала новая, незнакомая намъ пѣвица, которую мы, впослѣдствіи, называли «Piccolla Sanazar», хотя ея артистическое прозвище было совсѣмъ другое.
Горевъ, еще наканунѣ, вставъ ранѣе обыкновеннаго, отправился въ кассу Большаго театра, чтобъ удержать за собою свою ложу, такъ какъ представленіе было сверхъ-абонементное, и чуть не въ 12 часовъ, иззябшій и усталый, явился въ ресторанъ Доминика, гдѣ мы съ нетерпѣніемъ его ожидали, — я даже по этому случаю не пошелъ въ контору, сказавшись больнымъ, — чтобъ извѣстить насъ, что ложа на завтрашній спектакль есть. Въ дни подобныхъ спектаклей я всегда дѣлался пайщикомъ этой ложи, такъ какъ мѣста въ балконъ было доставать немыслимо.
На другой день, ровно въ 7 часовъ, мы были уже всѣ въ сборѣ въ Большомъ театрѣ: Горевъ, Меркъ и Воронинъ занимали переднюю скамью, а я и остальные пріятели Горева, нѣкто Конопляновъ и Масленниковъ, которыхъ Меркъ, за ихъ аристократическія замашки, не терпимыя въ нашемъ кружкѣ, одного прозвалъ Alexis de Konoplianoff, а другаго Jean de Maslennikoff, помѣщались сзади. Ни отъ оперы, ни отъ новой пѣвицы мы, разумѣется, ничего хорошаго не ожидали, а только исполняли свой долгъ, такъ какъ не явиться на сверхъ-абонементный или бенефисный спектакль считалось у насъ тяжкимъ грѣхомъ, и провинившійся искупалъ свое преступленіе тѣмъ, что обязанъ былъ, при первой сходкѣ въ Hôtel du Nord, выпить огромную рюмку «легонькаго коньячку». Выдумка этого наказанія, напоминавшаго собою пресловутыя петровскія ассамблеи, всецѣло принадлежала изобрѣтательному уму Мерка.
Встрѣтивъ дружными апидодисментами появившуюся на сценѣ Саназаръ, мы были поражены ея граціозною, миловидною фигуркой, а греческій костюмъ, который какъ нельзя болѣе шелъ къ ней, такъ изящно обрисовывалъ прелестныя формы ея небольшая тѣльца, что мы не могли оторвать глазъ отъ нея, а Горевъ такъ и не разставался съ биноклемъ во все время представленія. Красивая головка съ парою великолѣпныхъ глазъ, тоненькій, какъ бы выточенный изъ мрамора, носикъ съ розовыми, слегка вздрагивающими ноздрями, роскошные каштановые волосы, пухленькій коралловый ротикъ, изъ-подъ котораго выглядывали мелкіе, бѣлые, какъ жемчугъ, зубы, — все это производило обаятельное впечатлѣніе. Даже черствый Меркъ, предпочитавшій въ женщинѣ пластичность, и тотъ приходилъ въ умиленіе отъ этого граціознаго созданія, хотя и тутъ не могъ воздержаться, чтобъ не выкинуть цинической остроты, назвавъ ее почему-то comtesse sans fesses. Когда же мы начали доказывать ему, что Сафо была не графиня, какихъ въ древней Греціи и не полагалось, а поэтесса, то онъ, наперекоръ всѣмъ обычаямъ, всякой исторіи и даже здравому смыслу, упорно, съ свойственнымъ ему упрямствомъ, сталъ настаивать, что Сафо непремѣнно графиня, что доказываютъ ея манеры, маленькія изящныя ручки, самый обликъ ея лица, но что поэтесса всегда представляется его воображенію чучеломъ въ юбкѣ, съ грязными ногтями, съ захлюстаннымъ подоломъ и проч., и проч., такъ что мы, наконецъ, махнули рукой и продолжали любоваться граціозной пѣвицей.
Голосъ ея былъ небольшой, но пріятный меццо-сопрано, выработанный, по всѣмъ даннымъ, въ порядочной школѣ, владѣла она имъ не дурно, но пѣла безъ малѣйшаго увлеченія, безъ малѣйшей страсти, какъ бы отвѣчая хорошо вытверженный урокъ, такъ что всѣ патетическія мѣста въ оперѣ окончательно стушевывались и пропадали. Мнѣ казалось, что подъ этою поэтическою внѣшностью скрывалась самая прозаичная, самая дюжинная натура, что ею можно любоваться издали, какъ красивою картинкою, но что болѣе близкое знакомство съ ней приведетъ васъ къ полнѣйшему, обидному разочарованію, а разочаровываться иногда бываетъ крайне неудобно, особенно если въ дѣло вмѣшается. собственное самолюбіе, а еще того хуже — слѣпая любовь. Не знаю, зачѣмъ мнѣ въ то время пришла на умъ любовь, какъ будто я инстинктивно предчувствовалъ, что одного изъ насъ уязвитъ въ самое сердце хорошенькая пѣвица, но, все-таки, я не могъ воздержаться, чтобъ не подѣлиться мыслями съ своими товарищами. Но, къ сожалѣнію, мое предположеніе вызвало цѣлую бурю; одинъ только Меркъ поддерживалъ его, а Горевъ вылилъ на меня цѣлый ушатъ самыхъ злыхъ укоровъ, по обыкновенію, взвизгивалъ и волновался и даже въ первый разъ во все наше знакомство не на шутку разсердился на меня, называя меня отъявленнымъ матеріалистомъ, лишеннымъ всякаго эстетическаго нюха.
Ужинъ нашъ прошелъ крайне безцвѣтно, всѣ какъ-будто пріуныли; нашъ «уставщикъ», какъ мы обыкновенно называли Горева за его умѣнье устроивать пирушки, загородныя поѣздки и проч., сидѣлъ угрюмый и молчаливый, и только одинъ Меркъ, не жалѣя своихъ легкихъ, громко ораторствовалъ, разсказывалъ про какого-то «чиновничка-солиста», какъ онъ называлъ его, потому что тотъ каждый мѣсяцъ, по полученіи жалованья, не взирая ни на какую погоду, отправлялся на Брестскій, и тамъ, засѣвъ за отдѣльный столъ, молча напивался до положенія ризъ и тутъ же, гдѣ-нибудь на диванѣ, не снимая вицъ-мундира, проводилъ ночь. Но его анекдоты не возбуждали обычнаго смѣха и не отличались ни пикантностью, ни особымъ юморомъ; о Саназаръ, во весь ужинъ, не было сказано ни слова; всякій опасался затронуть вопросъ, который уже въ театрѣ вызвалъ непріятное впечатлѣніе. Свою размолвку съ Горевымъ я ни въ какомъ случаѣ не считалъ серьезною: онъ былъ не изъ тѣхъ людей, чтобъ напрашиваться на ссору или дуться на кого-нибудь изъ своихъ пріятелей, поэтому его задумчивость и молчаливость я приписывалъ не этой размолвкѣ, а тому впечатлѣнію, которое произвела на него Саназаръ. Ея граціозный образъ, рѣшилъ я, засѣлъ у него теперь въ головѣ; онъ, навѣрное, будетъ добиваться ея знакомства, положимъ, успѣетъ въ этомъ, но что будетъ дальше? Жениться онъ на ней не женится, потому что родня его проклянетъ его за эту женитьбу на всѣхъ соборахъ, а волочиться за ней, разыгрывать роль ловеласа, наконецъ, добиться того, чтобъ взять ее на содержаніе, онъ не рѣшится, да, пожалуй, и неспособенъ. Искренно любимую женщину, — мнѣ теперь припомнились нѣкогда сказанныя имъ слова, — онъ не въ состояніи профанировать, низводить на степень любовницы, — нѣтъ, подобную женщину онъ можетъ назвать только своею женой. Но размышленія мои были вдругъ прерваны уходомъ Горева, который, неожиданно вскочивъ со стула и пожавъ намъ всѣмъ руки, исчезъ; вслѣдъ за нимъ и я оставилъ трактиръ.
Зайдя на другой день, вечеромъ, къ Доминику, я засталъ тамъ, въ билліардной, Горева и итальянскаго пѣвца Бокони, о чемъ-то крупно разговаривавшихъ. Съ Горевымъ мы встрѣтились прежними пріятелями; о вчерашнемъ спорѣ не было и помину. Бонони, накрашенный, беззубый старикъ, обыкновенно исполнялъ самыя жалвія роли въ оперѣ: какого-нибудь гонца, начальника стражи или статую командора въ «Донъ-Жуанѣ», и своею аляповатою, до нельзя комичною фигурою, своимъ козлинымъ голосомъ постоянно возбуждалъ въ зрителяхъ гомерическій смѣхъ. Онъ разсказывалъ намъ, что нѣкогда былъ знаменитымъ пѣвцомъ въ Нью-Іоркѣ; богатые янки, по его словамъ, платилй ему argeant-fou, слава его гремѣла цо всей Америкѣ, всѣ газеты наперерывъ восторгались имъ, но какъ-то разъ, переплывая Атлантическій океанъ, онъ простудился и съ тѣхъ поръ потерялъ голосъ.
Разсказамъ его, разумѣется, никто не вѣрилъ, да онъ и самъ едва ли вѣрилъ имъ, за то всѣ, въ одинъ голосъ, признавали въ немъ другой талантъ, неимѣвшій ничего общаго съ артистическою карьерою, — это талантъ играть на билліардѣ. Соперниковъ ему въ этомъ искусствѣ въ Петербургѣ было немного, и онъ цѣлые дни проводилъ у Доминика, поджидая какого-нибудь горячаго игрока, чтобъ сразиться съ нимъ и, что называется, положить его въ лоскъ.
Горевъ никогда не игралъ на билліардѣ и постоянно избѣгалъ общества Кокони, тяготясь его болтовнею и враньемъ, но теперь какъ-то охотно разговаривалъ съ нимъ и даже потребовалъ двѣ чашки кофе съ коньякомъ. Я, не желая мѣшать ихъ бесѣдѣ, уже сбирался уйти въ другую комнату, чтобъ на досугѣ пробѣжать сегодняшнія газеты, какъ вдругъ Горевъ окликнулъ меня. Я подошелъ къ нему, и онъ, указывая мнѣ на Кокони и какъ-то конфузясь и робѣя, нетвердымъ голосомъ сказалъ:
— А, вѣдь, синьоръ Кокони очень близко знакомъ съ Саназаръ.
— Si, si, signor, — отвѣчалъ, шамкая пѣвецъ, — еще въ Firenza (онъ никогда не говорилъ Флоренція) я зналъ эту особу: она тогда пѣла на театрѣ St. Fernando; я былъ Донъ-Жуанъ, а она Церлина, и какъ все это, господа, хорошо выходило! Ахъ, сколько букетовъ намъ тогда давали! Одинъ и теперь хранится у меня; зайдите какъ-нибудь, я покажу.
Разумѣется, ничего подобнаго никогда не было, да и быть не могло, потому что Кокони лѣтъ десять какъ и не былъ въ Италіи, а Саназаръ было не болѣе 20 лѣтъ, но Горевъ молча слушалъ его и не перебивалъ. Въ другое время онъ непремѣнно оборвалъ бы его и сталъ бы, сгоряча, доказывать ему всю несообразность его разсказа, но теперь его не то занимало, — образъ Саназаръ не давалъ ему покоя, теребилъ его мягкое сердце и, видимо, толкалъ на глупость. Любя Горева и уважая въ немъ, многія хорошія качества, я уже хотѣлъ, несмотря на присутствіе Кокони, предостеречь его отъ этой глупости, но во время воздержался: мое вмѣшательство повело бы къ окончательной ссорѣ, а Горева, все-таки, не излѣчило бы.
— Да что я вамъ долженъ сказать, господа, — продолжалъ шамкать Кокони, — эта Саназаръ не только моя хорошая знакомая, это моя родственница: ея signora madré моя кузина, и она съ ней пріѣхала и живетъ тутъ недалеко; тутъ всѣ наши итальянцы живутъ. Если желаете, то я сейчасъ могу познакомить васъ; онѣ полюбятъ русскіе signori; русскіе signori хорошіе, славные люди. Синьору правится Саназаръ; benissimo, мы все это можемъ сдѣлать во всякоё время, и синьоръ будетъ доволенъ; да, vechio Кокони все можетъ сдѣлать, да, месъю, всѣ это говорятъ, а прежде былъ какой молодецъ, красавецъ, belhomme. Американскія дамы…
Но, наконецъ, мнѣ надоѣла болтовня Кокони, я поспѣшилъ перебить его и просилъ его узнать, дѣйствительно ли наше знакомство будетъ пріятно Саназаръ; я сказалъ наше, потому что рѣшился во что бы то ни стало не пускать одного Горева, а идти съ нимъ вмѣстѣ къ пѣвицѣ. Кокони обѣщалъ исполнить мое порученіе и дать отвѣтъ завтра вечеромъ у Доминика, куда, на другой день, мы и дали ему слово явиться. Не желая вступать съ Горевымъ въ дальнѣйшія объясненія, я, покончивъ переговоры съ Кокони, поспѣшилъ удалиться изъ ресторана.
Никогда въ жизни не былъ я еще въ такомъ возбужденномъ состояніи, какъ въ тотъ знаменательный день, когда мы рѣшились, наконецъ, предстать предъ свѣтлыя очи Саназаръ. Будучи всегда аккуратнымъ человѣкомъ, я перепортилъ нѣсколько писемъ, которыя поручилъ мнѣ написать мой пунктуальный принципалъ, за что получилъ внушительный репримандъ, а товарищи мои подтрунивали надо мной и, проходя мимо моей конторки, шепотомъ повторяли: verliebt, verliebt, armer Kerl. Меня, наконецъ, взорвали эти глупыя выходки, и я, сославшись на головную боль, вышелъ ранѣе обыкновеннаго изъ конторы и, не заходя домой, прямо направился къ Доминику, чтобъ тамъ отобѣдать и дождаться прихода Горева и Кокони.
Получивъ отъ Кокони утвердительный отвѣтъ, мы всѣ трое тронулись въ путь. Саназаръ, какъ теперь помню, проживала гдѣ-то на Конюшенной, въ меблированныхъ комнатахъ. Деревянная лѣстница, еле-еле освѣщенная тусклымъ фонаремъ, вела въ ея квартиру, состоявшую изъ двухъ небольшихъ отдѣленій; въ первомъ, по всему вѣроятно, была спальня пѣвицы и ея матери, а послѣднее служило салономъ. Въ передней насъ никто не встрѣтилъ; мы молча сняли шубы и, пропустивъ впередъ Кокони, не смѣло вступили въ салонъ, въ особенности Горевъ изображалъ довольно печальную фигуру: онъ былъ блѣднѣе обыкновеннаго; я замѣтилъ даже, что у него дрожали руки и самая походка измѣняла ему. На диванѣ, передъ овальнымъ столомъ, на которомъ стояла небольшая лампа, сидѣла женская, миніатюрная фигурка, закутанная въ сѣрый толстый платокъ. Вглядѣвшись въ нее, я сейчасъ же узналъ въ ней Саназаръ, но какая разница видѣть женщину на сценѣ, окруженную всѣми искусственными атрибутами, придающими ей и блескъ, и красоту, и встрѣтить ее при будничной, обыденной обстановкѣ. Положимъ, тотъ же великолѣпный взглядъ, тотъ же изящный, тоненькій носикъ бросились мнѣ прямо въ глаза, но губы не были такими розовыми, какими казались онѣ мнѣ со сцены, цвѣтъ лица былъ какой-то неровный, изжелта-блѣдный, а шевелюра не отличалась тою роскошью, которая поразила меня въ театрѣ: видимо, коаферъ, при уборкѣ головы пѣвицы въ то время, не поскупился прибавить и чужихъ волосъ. Тѣхъ красивыхъ и изящныхъ формъ, которыми мы такъ любовались въ театрѣ, не было видно; онѣ были прикрыты толстымъ неуклюжимъ платкомъ, который, при маломъ ростѣ артистки, волочился чуть не по полу. Вообще, Саназаръ въ этотъ вечеръ произвела на меня впечатлѣніе чего-то мѣщанскаго, вульгарнаго. «Ну, какъ, — невольно подумалъ я, — поджидая гостей, не принарядиться получше и не предстать передъ ними въ болѣе выгодномъ свѣтѣ?!»
Но Горевъ, повидимому, не раздѣлялъ моего мнѣнія. Когда Саназаръ, при нашемъ появленіи, встала и протянула намъ свою холодную, худенькую ручку, съ тонкими длинными пальцами, то онъ, ни съ того, ни съ сего, наклонился и поцѣловалъ эту ручку. За эту любезность она поблагодарила его обворожительнымъ взглядомъ и попросила сѣсть рядомъ съ ней. Мнѣ показалось, что Кокони еще прежде шепнулъ ей, что русскій синьоръ сильно интересуется ею, а потому все ея вниманіе сосредоточилось на немъ, я же цѣлый вечеръ оставался въ тѣни, и если вставлялъ свое слово въ общій разговоръ, то оно вовсе не клеилось съ тѣмъ лирическимъ настроеніемъ, въ которое то и дѣло впадалъ Горевъ. Объяснялись мы съ ней по-французски, но она такъ скверно говорила на этомъ языкѣ, что приходилось прибѣгать къ помощи Кокони, чтобъ понять ея рѣчь. Мнѣ это также не понравилось; мнѣ всегда казалось страннымъ, какъ могу я любить ту женщину, съ которою не въ состояніи объясняться порядкомъ; рѣчь великое дѣло; красота вещь нарядная, пріятная для глазъ, но въ словѣ выливается душа, мысль, чувство, а безъ этихъ атрибутовъ немыслима и любовь.
Горевъ былъ далекъ отъ всѣхъ этихъ наблюденій; лицо его сіяло такимъ блаженствомъ, какого я никогда и не видывалъ на немъ; на его обыкновенно блѣдныхъ щекахъ выступилъ румянецъ, въ его кроткихъ, добродушныхъ глазахъ горѣлъ огонекъ, страсть постепенно забирала его въ свои руки, и я тутъ же рѣшилъ, что дѣло кончено, что его никакими силами не оттащишь отъ Саназаръ. Меня поражало опять то же самое обстоятельство, которое поражало нѣкогда при связи его съ Каролиной, что онъ, интеллигентный, эстетически-развитый человѣкъ, могъ восторгаться наивною, подчасъ неимѣвшею никакого смысла, болтовнею Саназаръ. Она, повидимому, не имѣла серьезнаго понятія о томъ искусствѣ, которому служитъ, и, заучивая оперу, едва ли знала имя ея композитора, какъ ребенокъ, читающій иногда книгу, не интересуется знать, какое заглавіе и кто авторъ этой книги. Я думалъ, что она разскажетъ намъ про Италію, про тамошніе театры, тамошнихъ исполнителей, нарисуетъ намъ картину той пестрой, оригинальной жизни, которою кипятъ итальянскіе города, въ особенности такой городъ, какъ Флоренція, въ которомъ она родилась и жила, но о подобныхъ предметахъ она даже и не заикалась. За то Горевъ разливался соловьемъ, описывалъ, благодаря своему пылкому воображенію, чудныя итальянскія ночи, разъѣзжалъ въ гондолѣ по Canale Grande, слушалъ серенады, звуки кастаньетъ, видѣлъ пламя Везувія. Саназаръ, разинувъ ротъ, изъ-подъ котораго красиво выглядывали жемчужные зубки, съ выраженіемъ какой-то апатичности на своемъ миніатюрномъ личикѣ, внимала его восторженнымъ рѣчамъ, не понимая ихъ и наполовину.
Наконецъ, мнѣ надоѣлъ весь этотъ лиризмъ и я напомнилъ Гореву, что пора намъ и во дворамъ, но онъ все еще медлилъ, все еще не могъ разстаться съ существомъ, которое уязвило его въ самое сердце, опьянило его, такъ сказать, до такой степени, что иногда, вглядываясь въ его лицо, мнѣ казалось, что по немъ блуждаетъ какая-то безсмысленная улыбка. Пламя страсти охватило его и не выпуститъ изъ своихъ объятій до тѣхъ поръ, пока не натѣшится имъ вдоволь, пока не заглушитъ въ немъ разсудокъ и не приведетъ его къ печальной развязкѣ. Такія мысли бродили въ моей головѣ, когда я, пожавъ ему руку, разстался съ нимъ у его квартиры.
Вскорѣ Саназаръ перебралась къ Большому театру, на болѣе роскошную квартиру, обзавелась мѣсячнымъ экипажемъ, начала щеголять туалетомъ, появились даже брилліанты, соболя, — все это я узналъ отъ Кокони, съ которымъ, попрежнему, сталкивался у Доминика. При этомъ онъ, лукаво улыбаясь, сообщилъ мнѣ, что синьоръ скоро женится, скоро свадьба будетъ синьора съ Саназаръ. Madré совсѣмъ согласилась; теперь только дожидаютъ какой-то бумаги изъ Firenza, и какъ получатъ, сейчасъ же въ церковь. Послѣднему, обстоятельству я, разумѣется, не вѣрилъ, — Кокони не въ первый разъ вралъ, — но до меня уже доходили слухи, что Горевъ гдѣ-то занималъ деньги, имѣлъ какой-то крупный разговоръ съ матерью, перессорился съ братомъ, у котораго жилъ въ домѣ, словомъ, всѣ поступки Горева представлялись мнѣ въ крайне ненормальномъ видѣ. Хотя я и продолжалъ съ нимъ видѣться въ театрѣ, но въ разговорахъ нашихъ мы Саназаръ не касались, да и она, въ послѣднее время, рѣдко появлялась на сценѣ, сказываясь больной, — такъ, по крайней мѣрѣ, гласили афиши, — а если и появлялась, то не въ нашъ абонементъ. Горевъ обыкновенно послѣ спектакля сейчасъ же удалялся и даже не заглядывалъ въ Hôtel da Nord, такъ что я и другіе пріятели его оставались въ полной неизвѣстности, въ какомъ положеніи находится затѣянная имъ интрига съ Саназаръ. Меркъ, касаясь этого вопроса, прежде всего изливалъ свою желчь на безхарактерность, тряпичность натуры Горева, — въ выраженіяхъ онъ предо мной не стѣснялся, — новъ предстоящій бракъ вѣрилъ и пророчилъ, что онъ сбудется.
Дѣло было на Рождествѣ. Контора наша, по случаю праздника, была закрыта на три дня, и я, пользуясь свободнымъ временемъ, перечитывалъ кой-какія произведенія автора романа «Кто виноватъ», которыя хотя и были запрещеннымъ плодомъ у насъ въ Россіи, но, разными путями, до насъ доходили. День былъ крайне морозный, идти никуда не хотѣлось, да и жаль было разстаться съ теплою комнатою, жаль бросить интересное чтеніе. Нынѣшнему поколѣнію не понять, съ какимъ азартомъ набрасывались мы на каждое новое, энергичное, подчасъ рѣзкое слово, долетавшее къ намъ изъ Англіи. Наше время было крайне безцвѣтно, общественныхъ интересовъ у насъ не было, да мы не смѣли и думать о нихъ; люди даровитые, честные или молчали, выжидая лучшаго времени, или, подобно Гореву, бросались въ крайности и прежде времени гибли, а болѣе слабые, надорвавъ послѣднія силы, наконецъ, поступались своими убѣжденіями и возставали противъ того, чему прежде сами служили. Голосъ, доносившійся къ намъ изъ-за моря., будилъ наши дремавшія силы и, хотя мы употребить ихъ ни на что не могли, но, все-таки, намъ, людямъ, жившимъ при крайне суровыхъ условіяхъ и вслѣдствіе того далеко не требовательнымъ, достаточно было и того, что мы могли келейно, тайкомъ, дѣлиться между собою чувствами и идеями, высказываемыми даровитымъ изгнанникомъ.
Сильный, порывистый звонокъ прервалъ мое чтеніе, и черезъ нѣсколько минутъ вошелъ во мнѣ въ комнату неожиданный гость — Горевъ, нужно сказать, рѣдко меня посѣщавшій. Уже по встревоженному лицу его, по глазамъ, которыми онъ избѣгалъ смотрѣть на меня, я понялъ, что въ немъ творится что-то неладное, что онъ выдержалъ какую-нибудь скверную непріятность или готовится къ ней. Обмѣнявшись съ нимъ кой-какими обычными фразами, я замолчалъ, чтобы дать ему время успокоиться, придти въ себя; мнѣ хотѣлось, чтобъ его волненіе поулеглось, чтобъ онъ, если и есть у него что на душѣ, высказалъ бы мнѣ это безъ излишней горячности, строго обдумавъ, не буду ли я лишнимъ свидѣтелемъ его тайны. Но волненіе его, несмотря на мое упорное молчаніе, не унималось, его такъ и подмывало высказаться. Измѣривъ нѣсколько разъ мою комнату, онъ, наконецъ, опустился на диванъ рядомъ со мной и, забросивъ руки за голову, скороговоркой, не переводя духа, началъ кричать:
— Нѣтъ, моихъ силъ болѣе не хватитъ! Нельзя же мнѣ, въ мои-то годы, ходить на помочахъ, подчиняться какимъ-то глупѣйшимъ условіямъ, ломать себя, и все изъ-за того, что будетъ говоритъ княгиня Марья Алексѣевна? Прихожу сегодня къ матери, чтобъ объявить ей окончательно, что я хочу жениться на Саназаръ, да, жениться, — объ этомъ вы, вѣрно, знаете; дуракъ Бокони уже успѣлъ разболтать всѣмъ, — и вдругъ на меня набрасываются, какъ на злодѣя, какъ на какого-то изверга, и все изъ-за того, что Саназаръ не нашего православнаго рода, что она католичка, какъ будто ихъ религіозныя убѣжденія чище, нравственнѣе, свѣтлѣе, — принялся онъ уже взвизгивать, — грозятъ мнѣ даже какимъ-то нелѣпымъ проклятіемъ и сулятъ чуть не геенну огненную… Нѣтъ, въ подобномъ обществѣ немыслимо жить, отъ него нужно бѣжать, разорвать съ нимъ всякую связь!… Но я не посмотрю ни на что, я пойду на проломъ, — не отказываться же мнѣ отъ Того счастья, которое мнѣ лѣзетъ прямо въ ротъ? Безъ Саназаръ мнѣ жизнь немыслима. Отнять у меня это доброе, любящее существо, лишиться его въ угоду какихъ-то глупыхъ предразсудковъ, да это скорѣе живому лечь въ могилу! Я не нуждаюсь въ ихъ обществѣ; пусть они изгонятъ меня изъ него, и я уѣду за границу; да мнѣ и безъ того здѣсь дѣлать нечего: довольно, натерпѣлся, пора и честь знать, nopal-- заключилъ онъ, какъ бы не зная, что сказать, откинулся на спинку дивана и вперилъ свои глаза въ потолокъ.
— Вещи, которыя вы мнѣ разсказываете, крайне непріятны, — замѣтилъ я ему, — и, разумѣется, лучше бы было, еслибъ ихъ вовсе не было, но дѣйствительно ли такъ нѣжно любить васъ Саназаръ? — Простите за нескромный вопросъ, но онъ здѣсь какъ нельзя болѣе у мѣста, — прибавилъ я. — Чтобъ, ради ея, приносить такую чувствительную жертву, какъ разрывъ съ матерью, съ родственниками…
— Вы знаете, — встрепенулся вдругъ Горевъ, — что я никогда не былъ хлыщемъ, ниногда не хвалился моими побѣдами надъ женщинами, да этихъ побѣдъ, признаться сказать, никогда и не было, но такой горячей любви, такого страстнаго увлеченія мйою, да, именно страстнаго, c’est le mot, я еще не встрѣчалъ ни въ одной женщинѣ. Я далеко не красавецъ, не паркетный шаркунъ, наконецъ, не гвардеецъ, значитъ, внѣшностью своею ее поразить не могъ, значитъ, она не изъ тѣхъ пустыхъ женщинъ, которымъ нравится въ мужчинѣ одинъ только внѣшній блескъ, — нѣтъ, она заглянула мнѣ въ душу; въ ней есть нравственное чутье, нравственная подкладка. При ея красотѣ, наконецъ, при ея званіи артистки, пользоваться расположеніемъ которой у насъ ставится въ особую заслугу, развѣ она не могла пріискать себѣ богатаго, знатнаго барина, какъ это обыкновенно дѣлается? Но она и слушать объ этомъ не хотѣла, спросите хоть у Кокони; она полюбила меня и, кромѣ меня, знать никого не хочетъ. Если у ней нѣтъ того воспитанія, нѣтъ того лоска, которыми отличаются наши кисейныя барышни, за то у ней есть искусство, котораго наши не разумѣютъ, есть, наконецъ, голосъ, талантъ, да, талантъ; хоть какъ вы ни отрицайте его, а съ талантомъ можно жить… Мечта, которую я такъ долго лелѣялъ, — продолжалъ онъ, впадая въ грустный тонъ, — съ которой такъ долго носился, — это жениться на артисткѣ, наконецъ, осуществляется, и они хотятъ, чтобъ я отказался отъ нея, чтобъ я выкинулъ ее за бортъ, какъ самую дурацкую, ненужную вещь? Нѣтъ, этого не будетъ! Дѣло это рѣшено, а тамъ qui vivera verra, — заключилъ онъ, вставая съ дивана и принимаясь снова ходить по комнатѣ. — Зашелъ я сегодня къ вамъ, — сказалъ онъ, немного помолчавъ, — во-первыхъ, затѣмъ, чтобы вамъ объявить о моемъ предстоящемъ бракѣ, который, по моимъ разсчетамъ, долженъ состояться послѣ Крещенья, а, во-вторыхъ, пригласить васъ сегодня вечеромъ къ Саназаръ; она ужь нѣсколько разъ вспоминала о васъ. Я хочу ей доставить сегодня небольшое удовольствіе: ей страсть, какъ хочется прокатиться на нашей тройкѣ за городъ. Такъ будьте другомъ, не откажите; болѣе подходящаго товарища я не нахожу и на васъ вся надежда, мой милѣйшій, — прибавилъ онъ ужь чуть не сквозь слезы, крѣпко пожимая мнѣ руку.
Я поблагодарилъ его за комплиментъ и согласился.
Ухарская тройка, безпрестанно ныряя въ ухабахъ и обдавая насъ снѣжною пылью, быстро примчала насъ на Крестовскій, въ трактиръ пресловутаго Матюшкина, гдѣ расторопный половой отвелъ намъ отдѣльную комнату. Саназаръ была въ бѣломъ кашемировомъ платьѣ, изящно сидѣвшемъ на ней и красиво обрисовывавшемъ округлость ея невысокой груди, ея узенькихъ плечъ, всю ея тоненькую, гибкую, какъ тростникъ, фигуру. Въ этомъ платьѣ она мнѣ снова напомнила прежнюю Сафо. Ея миніатюрное личико, разрумяненное морозомъ, было восхитительно, въ ея большихъ карихъ глазахъ играла такая дѣтская радость, такое невинное блаженство, что я долго не могъ оторвать глазъ отъ нея и — грѣшный человѣкъ! — невольно позавидовалъ тогда счастію Горева.
Послѣ ужина, за которымъ была вынита бутылка шампанскаго, Горевъ помѣстился у ногъ Саназаръ и положилъ свою голову къ ней на колѣни. Она ласкала его волосы, безпрестанно наклонялась, чтобы поцѣловать его въ лобъ и давала ему нѣжныя названія; до моего слуха долетали и Tamo, mio carissimo, no tesore и проч. Горевъ, закрывъ глаза, находился въ томъ упоительномъ блаженствѣ, когда весь міръ, съ его пошлостью, грязью и дрянью, исчезаетъ передъ вами, когда всѣмъ организмомъ вашимъ овладѣваетъ какое-то пріятное, мягкое чувство, чувство самодовольства, и вы вполнѣ отдаетесь ему; вамъ жаль разстаться съ нимъ, какъ жаль разстаться съ хорошимъ сномъ, во время котораго вы переживали такія чудныя, свѣтлыя минуты. Глядя на эту идиллію, я, все-таки, не забывалъ, что подобное блаженство иногда покупается дорогою цѣною, что завтра, можетъ быть еще сегодня, Гореву придется пережить много тяжелыхъ минутъ, что разрывъ съ матерью, при его любящемъ сердцѣ, не такая вещь, съ которою легко мирятся. И болѣе крѣпкія натуры пасовали передъ подобными обстоятельствами и смиренно клали оружіе… Но, Богъ съ ними, съ этими ненужными мыслями, — чуть не сказалъ я вслухъ, — неужели хоть на мигъ нельзя отрѣшиться отъ рефлекціи и плыть по волѣ волнъ, авось прибьютъ онѣ и въ надежной присташі? Я всталъ и подошелъ къ счастливой группѣ. Горевъ, увидѣвъ меня передъ собою, какъ будто опомнился, медленно поднялся съ пола и, взявъ Саназаръ за талію, подвелъ ее къ роялю и попросилъ спѣть что-нибудь. Я, разумѣется, также присоединился къ этой просьбѣ.
Она взяла нѣсколько аккордовъ и, вѣроятно въ угоду Горева, запѣла романсъ «Безумная, я все еще его люблю!», который она уже успѣла выучить и который нѣкогда такъ прелестно исполняла Віардо. Но убійственное произношеніе и безпрестанное подсказываніе Горева, такъ какъ Саназаръ никакъ не могла справиться съ трудными русскими словами, разрушали всю иллюзію, такъ что я чуть не обнялъ ее изъ благодарности, когда она, наконецъ, перешла въ итальянскимъ аріямъ. Casta diva изъ «Нормы» она пропѣла ровно, ни одной рѣзвой нотой не выдала себя, но все это было исполнено такъ сухо, монотонно, безъ малѣйшей экспрессіи, что я опять заподозрилъ въ ней отсутствіе той артистической жилки, того священнаго огонька, который такъ обаятельно дѣйствуетъ на слушателя. Своего мнѣнія я, разумѣется, не высказалъ, а Горевъ не интересовался имъ.
Но вдругъ Саназаръ, начавъ какую-то арію, оборвала ее и стала жаловаться на головную боль. Теперь только замѣтилъ я, что лицо ея пылало, а руки были холодны какъ ледъ, и посовѣтовалъ ѣхать домой.
На обратномъ пути намъ дулъ рѣзкій встрѣчный вѣтеръ. Саназаръ какъ ни куталась въ свою соболью шубку, не могла согрѣться, лихорадка трепала ее до такой степени, что она едва попадала зубъ на зубъ и не могла произнести ни одного слова. Встревоженный Горевъ велѣлъ гнать лошадей; ямщикъ, неистово гикая и махая кнутомъ, бѣшено мчалъ насъ по улицамъ, такъ что я дивился, какъ мы никого не задавили въ то время. Когда мы подкатили къ крыльцу, то Саназаръ была уже не въ состояніи выйти изъ саней, и мы на рукахъ внесли ее въ квартиру. Сбѣгавъ за докторомъ, я разстался съ Горевымъ, успокоивъ его надеждою, что завтра же все пройдетъ, что въ болѣзни Саназаръ нѣтъ ничего серьезнаго, что это легкій припадокъ лихорадки, — нѣсколько пріемовъ хины, и какъ рукой сниметъ. Но Горевъ разсѣянно слушалъ меня, какъ-то зловѣще, дико, смотрѣли его глаза; меня какъ-будто что-то кольнуло въ сердце и, спускаясь съ лѣстницы, я, не знаю самъ зачѣмъ, повторялъ подвернувшійся мнѣ стихъ Лермонтова:
Болѣзнь его сразила, и съ собой
Въ могилу онъ унесъ летучій рой
Обманутыхъ надеждъ и горькихъ сожалѣній.
Идя на другой день въ контору, я завернулъ въ Саназаръ, чтобъ навести справки о ея положеніи. Тамъ мнѣ объявили, что у нея воспаленіе легкихъ. Я нѣсколько минутъ не могъ придти въ себя, такъ ошеломило меня это извѣстіе, но въ комнату не рѣшился войти, не желая встрѣтиться съ Горевымъ и быть свидѣтелемъ его скорби; мнѣ просто страшно становилось за него.
Прошла недѣля; я болѣе не заходилъ къ Саназаръ, даже не справлялся о ней, боясь услышать какую-нибудь ужасную вѣсть; мнѣ хотѣлось лучше оставаться въ неизвѣстности, чѣмъ вдругъ столкнуться лицомъ къ лицу съ совершившимся, пожалуй, уже непоправимымъ фактомъ. Въ оперѣ я также не встрѣтилъ Горева; кажется, во весь сезонъ онъ еще манкировалъ въ первый разъ; наши общіе знакомые также не умѣли сказать мнѣ ничего вѣрнаго объ немъ. Съ тяжелымъ предчувствіемъ, которое не могла разсѣять даже забавная игра Лаблаша въ «Севильскомъ цирюльникѣ», вернулся я домой и нашелъ у себя на столѣ записку Горева, писанную карандашемъ: «Нашей Пикколѣ хуже; ради Бога, повидайтесь со мной».
На другой день, чуть свѣтъ, я уже звонилъ у квартиры Саяазаръ; дверь мнѣ отперъ самъ Горевъ, но, Боже, какую поразительную перемѣну нашелъ я въ немъ: щеки ввалились, глаза, горѣвшіе лихорадочнымъ огнемъ, были обведены синими кругами; онъ какъ будто сгорбился, съежился, какъ будто вдругъ постарѣлъ на десять лѣтъ. Увидя меня, онъ не могъ, да, повидимому, и не желалъ скрывать своего волненія, а прямо бросился мнѣ на шею и зарыдалъ, какъ ребенокъ. Мнѣ стало жутко при видѣ этого горя, но я не зналъ еще тогда, не предчувствовалъ вовсе, какая страшная дѣйствительность ожидаетъ меня; въ тотъ моментъ она и въ голову не приходила мнѣ; я только придумывалъ какъ бы мнѣ успокоить, обнадежить, поднять упавшій духъ въ Горевѣ. Наконецъ, онъ, какъ бы переломивъ себя, но, попрежнему, не говоря со мною ни слова, увлекъ меня въ спальню, — тамъ на кровати, прикрытый простынею, лежалъ трупъ Саназаръ.
У изголовья сидѣла ея старуха-мать; ея апатичный, безсмысленный взглядъ устремленъ былъ на покойницу; она не замѣтила нашего прихода, не шевельнулась съ мѣста, только ея сухія губы шептали молитву, а, можетъ быть, проклятіе. Я подошелъ къ кровати; слезы подступали у меня въ горлу, когда я смотрѣлъ на это крошечное созданье, на это миніатюрное блѣдное личико съ застывшею улыбкою на посинѣлыхъ губахъ, на эти сомкнутыя вѣки съ длинными темными рѣсницами, изъ-подъ которыхъ еще такъ недавно бойко глядѣли глаза, полные жизни и надежды. Не выдержалъ ея хрупкій организмъ, пригрѣтый южнымъ небомъ, нашего лютаго сѣвера; онъ на зарѣ жизни подкосилъ существо, смерть котораго страшно отзовется въ душѣ Горева, — думалъ я, — истреплетъ, измучитъ ее; такую неожиданную утрату онъ не скоро забудетъ. Озаривъ блестящимъ метеоромъ его жизнь, она быстро угасла, толкнувъ его снова во мракъ, изъ котораго, Богъ вѣсть, еще какой будетъ исходъ.
Похороны были назначены въ воскресенье; всѣ артисты оперной труппы присутствовали въ церкви, нѣкоторые изъ нихъ даже участвовали въ исполненіи Requiem’а. Нашъ кружокъ былъ въ полномъ составѣ; Меркъ, одѣтый во фракъ и бѣлый галстукъ, возложилъ на бѣлый глазетовый гробъ вѣнокъ изъ иммортелей. Горевъ едва держался на ногахъ; на его лицѣ замерла какая-то странная, чтобъ не сказать безумная, улыбка и такъ и не сходила съ него во все время отпѣванія, но ни одной слезинки не проронилъ онъ: казалось, что въ эти дни онъ выплакалъ всѣ слезы. Когда процессія двинулась на кладбище, мы просили Горева сѣсть въ карету, но онъ наотрѣзъ отказался. Безъ шляпы, въ разстегнутомъ пальто, съ упавшими на лобъ волосами, которыми игралъ вѣтеръ, онъ шелъ всю дорогу за гробомъ. Казалось, весь міръ закрылся для него; онъ походилъ скорѣе на автомата, чѣмъ на живаго человѣка.
Когда гробъ опустили въ могилу, выступилъ Кокони и хотѣлъ почтить память усопшей рѣчью, нарочно имъ для этого случая сочиненной, но полицейскій офицеръ воспротивился этому и просилъ насъ не нарушать порядка. Мы молча повиновались и размѣстились по каретамъ, чтобъ справить тризну по покойницѣ хоть въ Hôtel du Nord; Кокони, за неимѣніемъ мѣста, взобрался на козлы. Я сидѣлъ рядомъ съ Горевымъ, который всю дорогу былъ молчаливъ и угрюмъ и только просилъ насъ отпустить его домой, но мы на это не соглашались и почти насильно увлекли его съ собой. Меркъ былъ въ какомъ-то лирическомъ настроеніи, чего я прежде не замѣчалъ въ немъ, и мурлыкалъ себѣ подъ носъ:
Elle est morte à vingt ans, jeune, heureuse, adorée,
Morte en sortant d’un bal, qui nous mit tous en deuil.
Кокони за обѣдомъ напился, да такъ и не сказалъ своей рѣчи; никто изъ насъ не вспоминалъ о Саназаръ, какъ бы не желая бередить свѣжую рану Горева, который почти не прикасался ни къ одному блюду, а только пилъ. Меркъ и остальные товарищи разсуждали о предметахъ постороннихъ, неимѣвшихъ ни малѣйшаго отношенія къ покойницѣ. Взглядывая по временамъ на Горева, я замѣчалъ, какъ онъ постепенно пьянѣлъ и то хваталъ себя за голову, то облокачивался на столъ и вскидывалъ на насъ свои мутные глаза, силясь что-то сказать, но языкъ не повиновался ему, и онъ могъ только съ трудомъ, и то заикаясь, протянуть:
— Господа, вы видите во мнѣ неудачника…
Но на этомъ словѣ рѣчь его оборвалась, онъ уронилъ голову на столъ и задремалъ.
Когда на другой день я зашелъ навѣстить его, то мнѣ на квартирѣ его объявили, что онъ, рано утромъ, уѣхалъ въ Финляндію.
IV.
правитьПрошло нѣсколько мѣсяцевъ со дня смерти Саназаръ. Горевъ не возвращался изъ Финляндіи; я писалъ ему въ Выборгъ, но письма мои оставались безъ отвѣта. На дворѣ стоялъ іюль, въ городѣ духота была страшная, но мнѣ, при моихъ занятіяхъ, ничего было думать о дачѣ, и только по праздникамъ я позволялъ себѣ, вмѣстѣ съ Меркомъ, единственнымъ членомъ нашего кружка, оставшимся въ Петербургѣ, предпринимать какую-нибудь экскурсію in’s Grüne. Любимымъ нашимъ мѣстомъ было первое Парголово. Мы обыкновенно отправлялись туда съ утра въ дилижансѣ и, выкупавшись въ тамошнемъ озерѣ, бродили по тѣнистымъ аллеямъ Шувалова сада.
Разъ, гуляя такимъ образомъ, мы совершенно случайно наткнулись на знакомыхъ Мерка, знаменитаго въ то время пѣвца-ветерана русской оперы и двухъ братьевъ "музыкантовъ, лившихъ вмѣстѣ на одной дачѣ, изъ коихъ одинъ былъ дирижеромъ опернаго, другой балетнаго оркестра. Эти господа любили сильно выпить и устраивали у себя иногда гомерическія попойки, на которыя собиралось много молодыхъ людей, привозившихъ даже съ собою свое вино. Пресловутый Проня былъ душою этого общества; онъ обыкновенно пріѣзжалъ на парѣ великолѣпныхъ рысаковъ, въ щегольской коляскѣ. Его румяная физіономія въ золотыхъ очкахъ, съ надѣтымъ на бекрень цилиндромъ, была извѣстна всему Петербургу; о немъ разсказывали тысячу анекдотовъ болѣе или менѣе пикантнаго свойства, и подобная популярность ему, повидимому, сильно нравилась. Его неизмѣннымъ спутникомъ былъ актеръ, изображавшій первыхъ любовниковъ, тощій до нельзя субъектъ, но почему-то нравившійся женщинамъ, въ особенности купчихамъ. Этотъ актеръ имѣлъ обыкновеніе запивать раза три въ годъ, и каждый разъ расплачивался бѣлою горячкою, такъ что всѣ дивились, какъ могъ такой, повидимому, слабый и хилый организмъ переносить такую страшную болѣзнь. Поправившись, онъ снова являлся на сцену, изображалъ и Хлестакова, и Чацкаго, а впослѣдствіи даже и Гамлета, и публика съ восторгомъ встрѣчала и провожала его.
Меркъ, хотя и не принималъ прямаго участія въ попойкѣ, но, какъ циникъ, сильно любилъ смотрѣть на безобразную картину пьянства. Распутство въ то время допускалось во всѣхъ возможныхъ видахъ; этимъ какъ будто хотѣли отвлечь молодыхъ людей отъ тлетворныхъ идей Запада, и, дѣйствительно, тогдашнюю свѣтскую молодежь только и интересовали, что изумительный формы какой-нибудь наѣздницы изъ цирка, да ухарство французской актрисы, которая своими смѣлыми тѣлодвиженіями приводила въ трепетъ весь партеръ. Самая опера для свѣтскихъ людей была только модой, которую обойти было нельзя; истинные меломаны, строгіе цѣнители и судьи, такъ сказать, штудировавшіе каждую оперу, засѣдали въ верхнихъ ярусахъ и сильно возмущались, когда какой-нибудь хлыщъ, бряцая саблей, входилъ, во время представленія, въ залу и тѣмъ нарушалъ порядокъ спектакля. Настоящимъ храмомъ искусства для свѣтской молодежи былъ балетъ и циркъ; такого циркобѣсія, какъ въ то время, въ Петербургѣ никогда не существовало; юные поклонники цирка не только не стыдились якшаться съ разнаго рода наѣздниками, но даже гордились дружбою какого-нибудь клоуна.
Въ тотъ вечеръ, въ который намъ съ Первомъ пришлось быть въ Парголовѣ, оргія, устроенная на дачѣ артистовъ, достигла своего апогея. Кто-то изъ гостей предложилъ «хоронить бутылку», и вотъ, каждый, взявъ въ руки подушку и положивъ на нее пустую бутылку, подъ звуки марша изъ «Пророка», шествовалъ съ ней по всѣмъ комнатамъ и обходилъ весь садъ. Всего забавнѣе было смотрѣть на ветерана-пѣвца, тучнаго мужчину, лѣтъ за пятьдесятъ, какъ онъ, безъ сюртука, въ одной рубашкѣ, съ серьезнымъ выраженіемъ на лицѣ, продѣлывалъ подобную нелѣпость. Послѣ этой церемоніи устроивались характерные танцы, и каждый старался превзойти своего соперника цинизмомъ своихъ тѣлодвиженій. А, между тѣмъ, тутъ собирались всѣ артистическія силы Петербурга, и никому въ голову не приходило заняться чѣмъ-нибудь болѣе изящнымъ и разумнымъ.
Налюбовавшись вдоволь этою живописною сценою, я уже предложилъ Мерку отправиться въ городъ, какъ вдругъ къ калиткѣ сада подкатила пара маленькихъ, взмыленныхъ до нельзя, косматыхъ лошадей, и изъ четырехмѣстнаго финляндскаго шарабана вылѣзъ Горевъ, въ мекинтошѣ и въ соломенной шляпѣ на головѣ. Я до такой степени былъ пораженъ его появленіемъ, что не вѣрилъ своимъ глазамъ и думалъ, что передо мной происходитъ все та же арлекинада, которой я только что былъ свидѣтелемъ.
— Въ Питеръ качу, такъ къ вамъ на перепутьи заѣхалъ! — закричалъ онъ, здороваясь съ хозяевами. — Отъ Воронина, который вчера только что прибылъ къ намъ въ Выборгъ, я узналъ, что вы живете въ Парголовѣ, да, въ добавокъ, на прежней дачѣ. Дай, думаю, порадую ихъ своимъ визитомъ, авось не прогонятъ, да и самъ отдохну немного. Ухъ, какъ усталъ! Выѣхалъ-то рано, еще солнце не всходило…Ну, дайте чего-нибудь выпить, — пыли наглотался всласть, даже горло пересохло.
Осушивъ стаканъ вина, онъ обвелъ глазами все наше общество и вдругъ остановилъ ихъ на мнѣ. Радость заиграла на его лицѣ, онъ вскочилъ со стула, бросился ко мнѣ и крѣпко поцѣловалъ меня въ губы.
— Вы какъ сюда попали, цѣломудренный юноша? — заговорилъ онъ. — Какими судьбами очутились вы здѣсь, въ притонѣ всякаго непотребства? — Не взыщите за слово, дорогіе хозяева. — По глазамъ вижу, что злодѣй Меркъ всему причиною, — сказалъ онъ, громко захохотавъ и обнимая Мерка.
Горевъ, на мои глаза, замѣтно поздоровѣлъ; его загорѣлое лицо, съ бѣлымъ, открытымъ лбомъ, котораго какъ-то не тронулъ загаръ, такъ и дышало довольствомъ; громкій, раскатистый смѣхъ, какой-то необыкновенный блескъ въ глазахъ, — все доказывало, что ему хорошо живется, что прежнія тревоги улеглись, и образъ бѣдной Саназаръ окончательно стушевался. Прежняго, жалкаго, убитаго вида, которымъ онъ поразилъ меня въ день ея смерти и затѣмъ на похоронахъ, не было и слѣда. Передо мной стоялъ какъ бы другой, обновленный Горевъ, и я, признаться сказать, порадовался этой метаморфозѣ; она доказывала, что онъ, наконецъ, разстался съ несбыточными иллюзіями, взглянулъ на жизнь болѣе трезвыми глазами, обуздавъ увлекающіяся свойства своего характера, и ждетъ только случая, а, можетъ быть, этотъ случай уже и представился, чтобъ посвятить себя дѣятельности, болѣе практичной, болѣе разумной, чѣмъ та, въ которой онъ до сихъ поръ вращался.
Но, перебирая въ своемъ умѣ всѣ эти предположенія, я какъ-то невольно наткнулся на вопросъ: зачѣмъ Горевъ очутился здѣсь, у этихъ артистовъ, которыхъ онъ хотя и уважалъ, какъ лучшихъ представителей нашего русскаго искусства, но общаго съ ними ничего не имѣлъ, избѣгалъ даже ихъ общества, не желая встрѣчаться съ людьми, крайне ему не симпатичными, въ родѣ Прони и др., и, сколько было мнѣ извѣстно, былъ у нихъ всего разъ на дачѣ, прошлымъ лѣтомъ, и то по случаю какого-то концерта, который устраивалъ пѣвецъ въ пользу вдовы одного умершаго музыканта? Если онъ, думалъ я, заѣхалъ сюда, гдѣ, навѣрное, разсчитывалъ встрѣтить непріятныя ему личности, то у него есть какое-нибудь нужное, спѣшное дѣло до этихъ артистовъ, — дѣло, не требующее отлагательствъ. Натура Горева была такого рода, что если въ ней что загорѣлось, то задуманное онъ не откладывалъ въ долгій ящикъ, а старался осуществить немедленно, вступить въ борьбу, если нужно, со всѣми препятствіями и добиться результата, который иногда влекъ за собою самыя глупѣйшія послѣдствія. Мои предположенія какъ нельзя болѣе сбылись, потому что Горевъ, прощаясь съ хозяевами, вдругъ обратился къ одному изъ братьевъ-музыкантовъ, дирижировавшему опернымъ оркестромъ, и убѣдительно просилъ его заѣхать къ нему завтра на квартиру.
— Дѣльце есть, мой милѣйшій, не откажитесь помочь, — прибавилъ онъ, любезно улыбаясь.
Такъ какъ Горевъ пріѣхалъ въ Петербургъ на цѣлую недѣлю, то у меня, разумѣется, было достаточно времени, чтобъ встрѣчаться и бесѣдовать съ нимъ. По случаю закрытія спектаклей въ Большомъ театрѣ, мы уже болѣе не посѣщали Hôtel du Nord, а сходились у Доминика. Субботнихъ собраній лѣтомъ у Горева ле полагалось.
Однажды какъ-то обѣдая съ Горевымъ у Доминика, я коснулся вопроса объ его образѣ жизни въ Финляндіи, о тамошнемъ обществѣ, потому что, рѣшилъ я, нельзя же жить вѣчнымъ затворникомъ; обмѣнъ мыслей, чувствъ — вещь необходимая для человѣка; одной газетой или книгой не удовлетворишься.
— Въ уединеніи, можетъ быть, хорошо стихи писать, — добавилъ я, смѣясь, — но мы, какъ извѣстно, стиховъ съ вами не пишемъ.
Горевъ не сразу отвѣтилъ на мой вопросъ; я замѣтилъ въ немъ даже какую-то нерѣшительность, ему какъ-то хотѣлось и не хотѣлось подѣлиться со мною тѣмъ предметомъ, который занималъ его въ настоящую минуту, а что у него засѣла какая-то мысль въ головѣ, я былъ вполнѣ убѣжденъ, потому что по малѣйшему ненормальному выраженію его лица, по пустому намеку, случайно сорвавшемуся съ его языка, я привыкъ угадывать, что въ душѣ его творится что-то неладное. Наконецъ, поданное шампанское, которымъ онъ вздумалъ меня угостить, по случаю своего пріѣзда, развязало ему языкъ.
— Познакомился я, батюшка мой, въ Выборгѣ, — началъ онъ довольно твердымъ голосомъ, стараясь придать себѣ какой-то спокойный, равнодушный видъ, — съ одною женщиною, да, въ добавокъ, съ пѣвицею, нужно сказать. Родомъ она шведка, но не въ этомъ дѣло, а дѣло въ душѣ, которою ее надѣлила природа, — въ душѣ, чуткой ко всему прекрасному, возвышенному, если хотите. Ея эстетическое чутье меня просто поражаетъ. Голосъ у ней превосходный контральто, хотя необработанный, но въ немъ задатковъ бездна; при хорошей школѣ, изъ него выйдетъ что-то феноменальное, съ нимъ можно европейскую славу завоевать, тысячи нажить. Вотъ объ ея-то голосѣ я и говорилъ съ нашимъ дирижеромъ и просилъ его пріѣхать во мнѣ въ Выборгъ испытать ея силы; онъ въ этомъ дѣлѣ компетентный судья, ему только разъ стоитъ послушать эту пѣвицу, чтобъ составить себѣ понятіе объ ея средствахъ, объ ея талантѣ. А что талантъ у нея есть, и талантъ недюжинный, я убѣжденъ въ этомъ какъ нельзя болѣе; въ самыхъ ничтожныхъ романсахъ, пропѣтыхъ ею, — съ итальянскою музыкою она пока еще незнакома, — она показала столько страсти, столько вкуса и такта, не будучи еще, замѣтьте, присяжною артисткою, что я окончательно пришелъ въ восторгъ, — ничего подобнаго я никогда не слыхивалъ, а на своемъ вѣку, какъ вамъ извѣстно, я переслушалъ не мало знаменитостей. Ни одно контральто, являвшееся на нашей сценѣ, не производило на меня такого впечатлѣнія, какъ голосъ моей новой знакомой; въ немъ столько силы, экспрессіи, наконецъ, души, что съ моей стороны было бы непростительно оставить прозябать подобный талантъ гдѣ-нибудь въ Выборгѣ. Ему мѣсто на европейской сценѣ… Затѣмъ самая ея фигура сценична до нельзя. Представьте себѣ полную, высокую женщину, — полнота ея, разумѣется, умѣренная, — съ чисто итальянскимъ лицомъ, немного смуглымъ, съ легкимъ румянцемъ, глаза темно-голубые, великолѣпные, носъ, ротъ, зубы, — все это безукоризненно, — хоть сейчасъ садись и пиши портретъ. И имя-то какое поэтическое — Эльвира. Появленіе ея на сценѣ, въ живописномъ костюмѣ, при извѣстной театральной обстановкѣ, произведетъ фуроръ. Щедрая природа наградила ее и драматическимъ, и комическимъ талантами; шутки ея, разсказы — просто прелесть, заслушаешься, а пѣніе ея, гдѣ требуется нѣкоторая драматичность, производитъ впечатлѣніе потрясающее, самое лицо ея преображается, дикій огонь горитъ въ ея глазахъ, слова ея дышатъ такою жгучею страстью, что жутко становится… Одно горе, — прибавилъ онъ помолчавъ, — что она замужняя; положимъ, что она съ мужемъ не живетъ, мужъ находится гдѣ-то въ Швеціи, но, все-таки, если до серьезнаго дѣло дойдетъ, то придется хлопотать о разводѣ, а мнѣ ни въ какомъ случаѣ не хочется упускать этой женщины… Да, съ такимъ талантомъ, батюшка мой, можно чудесъ натворить, Европу удивить; голосъ ея — это такой капиталъ, которому позавидовалъ бы самъ Ротшильдъ.
Онъ, повидимому, увлекался, даже говорилъ какъ-то безсвязно, прибѣгалъ къ какимъ-то неудачнымъ сравненіямъ, но я не перебивалъ его, давая ему полную возможность высказаться вполнѣ, чтобъ потомъ взвѣсить и обсудить со всѣхъ сторонъ его новое увлеченіе, разумѣется, молча, такъ сказать, про себя. Разбивать его иллюзій сразу я не хотѣлъ, да и не могъ, — не могъ потому, что, не видя и не зная этой пѣвицы, я не въ состояніи былъ судить, ложенъ или вѣренъ его взглядъ на нее. Но что въ его разсказѣ звучала фальшивая нотка, что его чувствами и помышленіями руководило то же самое увлеченіе, съ которымъ мы уже познакомились прежде, было ясно по нѣкоторымъ моимъ предположеніямъ. Красивая, молодая женщина, обладающая необыкновеннымъ голосомъ, проживающая гдѣ-то въ Выборгѣ и потѣшающая своими романсами тамошнихъ бюргеровъ, — явленіе довольно странное. Или она не такъ молода и красива, какъ это кажется Гореву, или это просто авантюристка, залетѣвшая изъ Швеціи въ Выборгъ, чтобы съ этого, якобы русскаго, города начать свое дальнѣйшее путешествіе по святой Руси и, при случаѣ, обчищать карманы нашихъ легковѣрныхъ и увлекающихся соотечественниковъ.
Недѣли черезъ двѣ послѣ моего разговора съ Горевымъ, я какъ-то столкнулся съ Меркомъ у Доминика. Онъ ѣлъ свой бутербродъ и выпивалъ обычную рюмку коньяку. Завидѣвъ меня, онъ сейчасъ же увлекъ меня въ отдѣльную комнату и, безъ дальныхъ околичностей, принялся говорить:
— А что я вамъ, почтеннѣйшій, доложу, такъ подивитесь, ей-Богу, подивитесь. Дѣлалъ нашъ Егоръ Михайловичъ глупости колоссальныя, но теперь удираетъ такой chef d’oeuvre глупости, что только ахнешь, да руками разведешь; памятникъ ему за это, обелискъ мраморный слѣдуетъ соорудить. Вваливается во мнѣ какъ-то нашъ другъ-дирижеръ, косматый, нечесаный, пьяный, по обыкновенію, и принимается разсказывать о своей экскурсіи въ Выборгъ, которую онъ, по милости нашего героя, надняхъ учинилъ. Новый идеалъ нашего барина знаете ли кто? Арфистка въ выборгскомъ трактирѣ, заурядная арфистка, вотъ вродѣ тѣхъ, что у Матюшкина, на Брестскомъ, пьяныхъ купчиковъ услаждаютъ. Прибыла она въ Выборгъ съ труппою бродячихъ музыкантовъ и по вечерамъ распѣваетъ чувствительные романсы, восхищаетъ ими толстыхъ бюргеровъ, а, по окончаніи спектакля, обходитъ почтеннѣйшую публику съ тарелкой. Ихъ грошевымъ подаяніемъ, извѣстное дѣло, не разживешься; тутъ этотъ народъ самъ деньгу любитъ. По словамъ моего пріятеля, голосокъ-то у нея дѣйствительно когда-то былъ, но такъ себѣ, дюжинный, съ низкими нотами отвратительнаго свойства, но, чтобъ съ нимъ теперь, когда ей чуть не за 30, завоевывать Европу, такъ подобная чушь можетъ придти въ голову только такому неизлѣчимому фантазеру, такому слѣпотствующему человѣку, какъ нашъ герой. На романсы, пожалуй, ея еще хватитъ, но идти далѣе нелѣпо, немыслимо, lasciate ogni speranza, какъ говаривалъ покойникъ Дантъ. Пессимистъ тоже старикъ былъ, не чета нашему Панглосу-Гореву. А нашъ Панглосъ стоитъ на своемъ, упрямъ какъ волъ, разругался даже съ дирижеромъ по этому поводу; тотъ такъ оплеванный и уѣхалъ. Пресловутая ея красота также поразить никого не можетъ: было когда-то нѣчто, но теперь это нѣчто обрюзгло, расплелось, остались одни глаза, да и въ нихъ далеко не та нѣга и страсть, о которой проповѣдуетъ Горевъ, а напоминаютъ они скорѣе взглядъ хищной птицы. При этомъ еще эта баба съ вульгарными манерами, грубая, съ ухватками рыночной торговки, идеи съ ней, разумѣется, не разовьешь, путнаго слова не услышишь, — какъ есть гиппопотамъ въ юбкѣ. Но онъ съ своимъ дурацкимъ увлеченіемъ ничего этого не замѣчаетъ, цѣлые дни просиживаетъ съ ней въ трактирѣ, — она тутъ и живетъ гдѣ-то наверху, — поитъ шампанскимъ, букеты ей подноситъ, — это букеты-то въ выборгскомъ кабакѣ; хорошъ гусь, нечего сказать! — умиляется передъ ней, какъ передъ Мадонной, разсыпаетъ свой бисеръ, а она передъ нимъ корчитъ угнетенную невинность: рыдая, повѣствуетъ ему о своей яко бы страдальческой жизни съ мужемъ, — вѣдь знаетъ, шельма, чѣмъ пронять нашего любвеобильнаго молодца, — называетъ себя графиней, ей-ей, не вру, но что внезапное разореніе, враги, судьба и прочая ерунда довели ее до бѣдственнаго положенія, въ которомъ она теперь находится. Подобнаго рода аттака, какъ вамъ извѣстно, всегда производила дѣйствіе на Горева, и онъ разнѣжился, расхныкался, упалъ къ ногамъ своей Дульцинеи, предложилъ ей свою любовь, квартиру въ Петербургѣ, но она, какъ честная женщина, отвергла это смѣлое предложеніе, и, негодующая, взволнованная, — вѣдь, актерская-то жилка поди-ка и у ней нашлась, — наотрѣзъ объявила ему, что только одинъ бракъ можетъ соединить ихъ. Но чудакъ не унялся и теперь хлопочетъ о разводѣ, соритъ деньгами, въ Питеръ нарочно за ними пріѣхалъ, — мать домъ какой-то продала, такъ ему тутъ, по отцовскому завѣщанію, часть пришлась, — а осенью и свадьбу наровитъ сыграть; шейте, почтеннѣйшій, фракъ, да къ Марцинкевичу почаще ходите, танцовать учитесь, неровенъ часъ, можетъ быть, и въ шафера понадобитесь.
Этотъ разсказъ произвелъ на меня даже гадкое впечатлѣніе; онъ далъ мнѣ понять, что Горевъ постепенно опускается, нравственная почва ускользаетъ изъ-подъ его ногъ, самое увлеченіе его принимаетъ грубую, животную форму и оно не походитъ уже на то увлеченіе, которое руководило имъ при знакомствѣ съ Каролиной, съ Саназаръ. Къ первой его влекло желаніе сдѣлать добро, поднять упавшую женщину; послѣдняя подкупала его своею красотою, своею изящною фигурою, наконецъ, своею артистическою карьерою, шевелившею его эстетическое чувство. На что дастъ ему Эльвира, если только портретъ, нарисованный дирижеромъ, вѣренъ? Въ ея голосѣ, въ ея талантѣ Горевъ тотчасъ же разочаруется, лишь только привезетъ ее въ Петербургъ; ему не замедлятъ открыть глаза, — нельзя же цѣлый вѣкъ ходить въ потьмахъ? — а тамъ, подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ разбитыхъ надеждъ, пойдутъ упреки, вражда, пожалуй, ненависть, можетъ быть, паденіе, а Горевъ не далекъ отъ паденія, — онъ уже на всемъ скаку къ погибели, какъ живописно выразился Меркъ.
Пріѣхавшій изъ Выборга Воронинъ уже успѣлъ повѣдать Мерку, что за послѣднее время Горевъ сильно измѣнился. Ни умная книга, ни серьезный разговоръ болѣе не занимаютъ его, онъ старается избѣгать ихъ, его влечетъ какая-то непреодолимая, темная сила къ Эльвирѣ; вино начинаетъ становиться его потребностью, а она какъ будто нарочно поощряетъ эту слабость, потому что это дѣлаетъ его болѣе щедрымъ, болѣе податливымъ. Постепенно заманивая его въ разставленную ловушку, она позволяетъ ему и цѣловать, и обнимать себя, но не далѣе, а, между тѣмъ, вино производитъ свое дѣйствіе, разжигаетъ животную страсть, которую удовлетворить пока нельзя. Единственный выходъ изъ этого глупаго положенія, — это бракъ, и Горевъ, какъ утопающій, хватается за него, но, вмѣсто того, чтобъ вынести его на берегъ, этотъ бракъ непремѣнно утопитъ его.
Шутка Мерка сбылась: въ первыхъ числахъ сентября я получилъ отъ Горева, уже съ недѣлю пріѣхавшаго въ Петербургъ, записку, въ которой онъ приглашаетъ меня быть шаферомъ на предстоящей его свадьбѣ. Эльвира прибыла изъ Выборга только наканунѣ церемоніи и передъ отъѣздомъ въ церковь явилась въ квартиру Горева въ сопровожденіи какой-то пожилой женщины въ темно-гранатовомъ шелковомъ платьѣ и турецкой шали. Костюмъ Эльвиры не походилъ на костюмъ новобрачной: на ней было черное файевое платье съ высокимъ лифомъ, на груди торчалъ небольшой розанъ; ни вуаля, ни даже перчатокъ я не замѣтилъ. Когда Горевъ представилъ меня ей, то она любезно протянула мнѣ свою большую, съ широкою ладонью, руку и груднымъ, низкимъ голосомъ заговорила со мною по-нѣмецки о великолѣпіи Петербурга, который ей удалось только видѣть мелькомъ, о дружбѣ моей съ Горевымъ, о самомъ Горевѣ и т. д.
Это была женщина высокаго роста, корпулетная, широкоплечая, съ пышною грудью; крупныя черты придавали ея лицу грубый, чувственный видъ; ея темно-голубые глаза смотрѣли какъ-то зло, дерзко, въ нихъ, дѣйствительно, было что-то хищническое, вообще вся ея наружность не произвела на меня отраднаго впечатлѣнія и я, вспомнивъ гуманную, мягкую натуру Горева, невольно вздохнулъ о немъ.
Вѣнчаніе отличалось замѣчательною простотою: не было ни пѣвчихъ, ни излишняго освѣщенія, вообще отсутствовала всякая торжественность; родныхъ Горева не было въ церкви: мать, хотя и дала, скрѣпя сердце, свое согласіе на бракъ, но ѣхать на свадьбу отказалась. По пріѣздѣ изъ церкви, былъ сервированъ ужинъ; только близкіе пріятели Горева, какъ-то: Воронинъ, Меркъ и др., получили приглашеніе; постороннихъ гостей не было. Горевъ, повидимому, былъ счастливъ, доволенъ своею судьбою; на его немного обрюзгломъ лицѣ сіяло полнѣйшее блаженство, но пилъ онъ умѣренно, не отходилъ отъ своей Эльвиры и такъ и пожиралъ ее глазами. Она, впрочемъ, довольно равнодушно относилась къ нему; въ ея лицѣ незамѣтно было ни нѣжности, ни даже особой любви къ нему; она, повидимому, пропускала мимо ушей все, что онъ нашептывалъ ей. Гдѣ же та обаятельная страсть, — подумалъ я, — о которой такъ горячо говорилъ Горевъ? Все это такъ прозаично, заурядно, чтобъ не сказать пошло; нужно быть крайне ослѣпленнымъ животною страстью, чтобъ увлечься этою массивною женщиною, въ которой всѣ тѣ благородныя, возвышенныя чувства, о которыхъ проповѣдывалъ Горевъ, если только они когда-нибудь существовали, давнымъ-давно притупились, осталась лишь одна забота о плоти, и, дѣйствительно, она ѣла отлично.
Послѣ ужина открыли рояль. Эльвира грузно опустилась на табуретъ, неловко, какъ-то непривычно уронила свои громадныя руки на клавиши и запѣла контральтовую партію изъ «Лукреціи Борджіи», которую, вѣроятно, проходилъ съ ней самъ Горевъ. Голосъ ея показался мнѣ грубымъ, сильно тронутымъ, низкія ноты рѣзали ухо, ни малѣйшей экспрессіи не замѣтно было въ ея пѣніи, какою-то сухостью, деревянностью, если можно такъ выразиться, отзывалась вся пропѣтая ею застольная пѣснь. Съ итальянщины она перешла къ шведскимъ романсамъ, но отъ нихъ повѣяло такою казенщиною, такою скукою и отсутствіемъ всякой мелодіи, что мы только пожимали плечами, и каждый изъ насъ, вѣроятно, думалъ: да, вѣдь, это та же арфистка Лизхенъ на Крестовскомъ, у Матюшкина, но только той, разумѣется, никто и никогда особеннаго голоса или таланта и не приписывалъ. Меня бѣсила, возмущала слѣпота Горева, такъ что я, несмотря на свой мирный характеръ, былъ бы не прочь поколотить его въ эту минуту. А онъ, между тѣмъ, усѣвшись на стулѣ въ углу, съ напряженнымъ вниманіемъ слушалъ каждое слово Эльвиры, такъ сказать, смаковалъ каждую ея нотку; такого восторга, какимъ озарено было лицо его въ этотъ моментъ, я никогда не видывалъ, даже пѣніе Фреццолини не производило на него такого впечатлѣнія, въ глазахъ его стояли слезы, какая-то блаженная, идіотическая улыбка блуждала на его губахъ. Мнѣ стало скверно за него, я отвернулся и встрѣтился съ насмѣшливыми глазами Мерка. Его длинная, сухая фигура, съ язвительнымъ взглядомъ, съ саркастическою усмѣшкою, съ цинизмомъ, которымъ, казалось, была проникнута каждая складка его некрасиваго лица, напомнила мнѣ Мефистофеля. Я не могъ не подойти къ нему и не спросить его мнѣнія о пѣніи Эльвиры, но онъ, не отвѣчая на мой отвѣтъ, только буркнулъ мнѣ въ ухо знаменитый стихъ Барбье:
— А это, почтеннѣйшій, почище всякаго голоса, повѣрьте мнѣ, — добавилъ онъ.
V.
правитьГоревъ, несмотря на довольно почтенный возрастъ и на значительно тронутый голосъ Эльвиры, не терялъ надежды видѣть ее на сценѣ и съ этою цѣлію, черезъ два мѣсяца послѣ своей свадьбы, уѣхалъ въ Италію, поселился въ Миланѣ и пріискалъ знаменитаго маэстро, которому платилъ громадныя деньги, чтобъ сдѣлать изъ Эльвиры первоклассную пѣвицу. Но всѣ усилія почтеннаго маэстро увѣнчались только тѣмъ успѣхомъ, что онъ, просидѣвъ съ нею нѣсколько мѣсяцевъ на партіи Розины, подготовилъ ее для перваго дебюта.
Дебютъ этотъ состоялся на сценѣ какого-то провинціальнаго городка. Эльвира потерпѣла полнѣйшее фіаско, свистки и неистовый хохотъ не умолкали во все время представленія, и нужно было удивляться нахальству, съ которымъ она приставала къ импрессаріо, чтобъ онъ допустилъ ее второй разъ на сцену, ссылаясь на то, что ея первый дебютъ не удался потому, что она была, не въ голосѣ и сконфузилась передъ незнакомой публикой. Но импрессаріо всѣми силами отдѣлывался отъ назойливой дебютантки и даже по этому поводу чуть не вступилъ въ рукопашную борьбу съ Горевымъ, который кричалъ, что итальянская публика такъ мало развита, что не въ состояніи понять искусства и таланта его жены, что ея мѣсто не на жалкой провинціальной сценѣ, а на сценѣ лондонскаго или парижскаго театровъ. Упрямый импрессаріо посовѣтовалъ ему ѣхать туда попытать счастія, но Горевъ не поѣхалъ, а вернулся въ Миланъ, гдѣ, встрѣтивъ русскихъ, принялся истреблять съ ними коньякъ.
Эльвира, взбѣшенная неудачею и какъ бы мстя итальянской публикѣ за нанесенное ей оскорбленіе, по цѣлымъ днямъ не отходила отъ рояля и надрывалась до хрипоты, какъ бы желая своимъ пѣніемъ взбудоражить весь домъ. Но итальянцевъ не такъ-то легко вывести изъ терпѣнія; они такъ привыкли къ крику, къ уличному гаму, такъ сжились съ нимъ, что ни одинъ сосѣдъ, ни одна сосѣдка Эльвиры не изъявляли никакого протеста. Горевъ, проводя цѣлые дни въ кофейняхъ, заглядывалъ домой только вечеромъ, нерѣдко подъ хмѣлькомъ, вслѣдствіе чего происходили сцены, и Эльвира, какъ фурія, бѣгала по комнатѣ, проклинала свою судьбу, плакалась, что связалась съ пьяницей, а онъ, унижаемый и оскорбляемый, ползалъ за ней на колѣняхъ, вымаливалъ прощеніе и понемногу пилъ чашу стыда и позора.
А, между тѣмъ, деньги постепенно истощались, знаменитому маэстро было отказано, и самый домашній бюджетъ былъ значительно сокращенъ. Эльвира, думая найти въ Горевѣ человѣка богатаго, жестоко разочаровалась, когда узнала, что средства его не велики. Это обстоятельство еще болѣе взбѣсило ее; она почувствовала какую-то ненависть къ несчастному Гореву, не скрывала этой ненависти при постороннихъ и не могла смотрѣть на него равнодушно. Его фигура, лицо, самыя манеры и привычки, — все подвергалось осмѣянію; онъ стоически переносилъ всѣ эти оскорбленія и не возражалъ противъ нихъ, слѣдуя своему рыцарскому принципу не обижать женщину, хотя тоска грызла его, раскаяніе въ сдѣланномъ промахѣ, и промахѣ непоправимомъ, постепенно прокрадывалось въ его душу; онъ сознавалъ всю гадость, всю пошлость своего положенія, но пересилить себя не могъ, не могъ порвать связи съ этой женщиной и, попрежнему, не терялъ надежды видѣть ее на сценѣ, вѣрилъ, какъ это ни глупо было, въ ея талантъ. Ему совѣстно, больно было явиться на родину, не завоевавъ своей женѣ громкаго успѣха, не осуществивъ тѣхъ надеждъ и ожиданій, которыми такъ хвалился передъ нами.
Но вскорѣ одинъ случай заставилъ его иначе взглянуть на жену: какой-то шелопай изъ русскихъ, шатавшійся за границей безъ всякаго дѣла, даже безъ всякой цѣли, втерся къ нему въ домъ и, пользуясь его постояннымъ отсутствіемъ, завелъ интригу съ Эльвирой. Интрига эта хотя и увѣнчалась успѣхомъ, но вскорѣ, какими-то путями, дошла до свѣдѣнія Горева. Тотъ, въ одинъ прекрасный день, засталъ ихъ въ расплохъ, вышелъ скандалъ, ловеласъ бѣжалъ и Горевъ, ошеломленный этимъ открытіемъ, понялъ, наконецъ, съ какою женщиною имѣетъ дѣло. Въ немъ заговорило оскорбленное самолюбіе, онъ осыпалъ ее упреками, но, вмѣсто того, чтобъ разстаться съ нею, онъ рѣшился ѣхать въ Россію и ѣхать вмѣстѣ съ нею.
Разочарованный въ своихъ надеждахъ, возмущенный до глубины души измѣною Эльвиры, не имѣя на рукахъ дѣла, которое одно только могло спасти его, Горевъ, какъ тѣнь, бродилъ по Петербургу. Онъ, повидимому, утратилъ всякій интересъ къ жизни, опера была забыта, встрѣтить въ его рукахъ газету было рѣдкостью, міръ умеръ для него, осталась одна Эльвира съ своею ненавистью, съ своимъ отвращеніемъ къ нему. Любовь къ ней, любовь непонятная, ничѣмъ необъяснимая, еще жила въ душѣ его; казалось, что въ самой ненависти Эльвиры онъ находилъ особое наслажденіе; для него было блаженствомъ напоминать ей объ измѣнѣ, доводить ее до изступленія, когда она, какъ мегера, съ искаженнымъ лицомъ, съ поднятыми кулаками, бросалась на него. Подобными дѣйствіями онъ какъ бы старался заявить о своемъ существованіи, занять хоть какое-нибудь мѣсто въ ея сердцѣ; равнодушіе ея терзало, жгло его.
Его напуганному воображенію все мерещилось, что она затѣваетъ новую интригу: во всякомъ знакомомъ съ ней мужчинѣ онъ видѣлъ соперника, а знакомыхъ мужчинъ у ней было не мало, въ особенности между итальянцами-музыкантами, участвовавшими въ оперномъ оркестрѣ. Своей артистической профессіи, какъ она выражалась, она не желала покинуть и по цѣлымъ днямъ упражнялась въ пѣніи. Въ ея квартирѣ нерѣдко устраивались концерты; ее занимало до глупости то обстоятельство, что она хоть дома разыгрывала роль примадонны; льстивые итальянцы не скупились на похвалы, а Кокони цѣловалъ у нея руки и называлъ ее divina Elvira. Горевъ постоянно присутствовалъ на этихъ концертахъ; блѣдный, жалкій, съ налитыми кровью глазами, теребя свою бороду, которую отростилъ еще за границей, онъ шатался изъ комнаты въ комнату, прислушиваясь къ звукамъ любимаго голоса и безпрестанно подкрѣпляясь виномъ. Нерѣдко эти концерты заканчивались бурею, перебранка Горева съ Эльвирой принимала грандіозные размѣры, его визгливый голосъ раздавался по всей квартирѣ, и испуганные итальянцы едва уносили ноги.
Судьба Горева, этого милаго, честнаго энтузіаста, съ нравственными, гуманными побужденіями, которыя, при другихъ условіяхъ, могли бы принести извѣстную пользу, но теперь сослужили ему плохую службу, не переставала занимать меня, и я нерѣдко посѣщалъ его, старался поднять въ немъ духъ, пробудить въ немъ интересъ въ жизни, но онъ, видимо, тяготился моими совѣтами и даже сердился на меня. Когда мнѣ случалось бывать у него во время его отсутствія, Эльвира, изобразивъ на своемъ лицѣ страдальческую мину, не жалѣла красокъ, чтобъ очернить въ моихъ глазахъ Горева, говорила, что прежде любила его, какъ бога, но его постоянное пьянство оттолкнуло ее, что нѣтъ того дня, чтобъ онъ не являлся домой пьяный и не осыпалъ ее упреками, которыхъ она не заслуживаетъ. Жизнь съ нимъ сдѣлалась ей въ тягость; она нѣсколько разъ обращалась къ нему съ предложеніемъ разойтись, но онъ и слышать объ этомъ не хочетъ и какъ звѣрь стережетъ свою добычу, чтобъ потомъ вдоволь натѣшиться ею.
Вино, дѣйствительно, сдѣлалось необходимою потребностью Горева; онъ съ утра уходилъ въ Hôtel du Nord и тамъ, въ компаніи какихъ-то странныхъ личностей, знакомство съ которыми въ прежнее время ужаснуло бы его, проводилъ время за водкой, не брезгая циническими разговорами, не брезгая пошлостью, грязью этихъ людей. Встрѣчи съ прежними пріятелями онъ даже избѣгалъ, и я только одинъ еще сталкивался съ нимъ.
Въ числѣ его новыхъ знакомыхъ былъ румяный, здоровенный итальянецъ, кажется, флейтистъ въ оркестѣ; онъ чаще всѣхъ посѣщалъ Эльвиру, постоянно бражничалъ съ Горевымъ и нерѣдко привозилъ его пьянаго домой. Эльвира долго заискивала его расположенія, онъ, повидимому, первое время избѣгалъ ея заигрываній, но, наконецъ, не устоялъ и въ одинъ прекрасный день очутился въ объятіяхъ Эльвиры. Кто-то изъ прислуги выдалъ эту тайну. Гореву, дѣло дошло чуть не до ножей, и бѣдный мой пріятель поплатился бѣлою горячкою.
Этотъ эпизодъ произведу страшную перемѣну въ Горевѣ: тлѣвшая въ сердцѣ его любовь къ Эльвирѣ превратилась теперь въ ненависть, въ какую-то систематическую, расчитанную ненависть. Онъ съ какимъ-то злорадствомъ язвилъ, терзалъ женщину; кусая до крови губы, онъ съ наслажденіемъ упивался ея бѣшенствомъ и, какъ тигръ, игралъ своею добычею, но выпустить изъ рукъ не могъ, берегъ подлѣ себя ненавистное существо какъ бы съ умысломъ, какъ бы желая вызвать ее на преступленіе. Измученная до нельзя, Эльвира, затаивъ злобу въ душѣ, отдѣлывалась только виномъ и постепенно спаивала его. Онъ пилъ, а, между тѣмъ, организму его, видимо, слабѣлъ; появились признаки смертельной болѣзни, но Эльвира и не думала принимать особыхъ мѣръ; она даже не допускала къ нему родственниковъ, ссылаясь на то, что онъ не желаетъ ихъ видѣть. Она, повидимому, жаждала его смерти, и, когда призванный ею врачъ объявилъ ей, что Гореву не протянуть и недѣли, лицо ея озарила злобная, торжествующая улыбка.
Мнѣ какъ-то разъ удалось проникнуть въ его квартиру. Это было рано утромъ. Въ кабинетѣ, на широкомъ диванѣ, исхудалый, съ помутившимися глазами, въ одномъ бѣльѣ, лежалъ Горевъ и, узнавъ меня, даже обрадовался, грустная улыбка заиграла на его лицѣ, слеза выкатилась изъ его глазъ и онъ глубоко вздохнулъ.
Видъ этого несчастнаго человѣка, побитаго судьбою за свои чистыя стремленія, за свои благородныя, хотя подчасъ и нелѣпыя увлеченія, сильно взволновалъ меня. Родись онъ, думалъ я, при болѣе благопріятныхъ условіяхъ, не знай онъ гнета, царившаго надъ нами, давившаго каждое чувство и мысль, онъ нашелъ бы себѣ подходящую дѣятельность, — ни въ умѣ, ни въ дарованіяхъ ему отказать нельзя, — не бросился бы онъ въ самоубійственныя увлеченія и не растратилъ бы своихъ силъ на пустяки. Ни характеръ его, ни мягкое, податливое сердце сдѣлали его неудачникомъ, а та среда, въ которой онъ жилъ и которая взрастила его; его терзала, мучила неправда, царившая въ этой средѣ; онъ возсталъ противъ нея, но его протесты были встрѣчены насмѣшнами; вѣчнымъ чиновникомъ онъ быть не могъ, другой дѣятельности для ума не находилъ, и вотъ, махнувъ рукой на все, онъ отдался влеченіямъ сердца, приведшимъ его къ печальной развязкѣ.
Разговоръ нашъ былъ непродолжителенъ. Горевъ не заикался ни о чемъ, что терзало и мучило его въ эти послѣднія минуты; въ немъ, повидимому, уже умерли всѣ надежды и желанія, злоба и любовь; отвращеніе, полнѣйшее отвращеніе къ жизни звучало въ его грустныхъ словахъ; смерть, одна смерть, а съ нею и вѣчный покой и вѣчное забвеніе, занимала всѣ его помышленія. Съ тяжелымъ предчувствіемъ разстался я съ нимъ; свиданіе наше было послѣднее: черезъ нѣсколько дней я получилъ извѣстіе о его смерти.
Нашъ кружокъ проводилъ его до кладбища, бросилъ послѣднюю горсть земли на его прахъ, а Меркъ, вмѣсто надгробной рѣчи, обращаясь къ намъ, торжественно сказалъ:
— Et le combat finit faute de combattants.