М. Метерлинк
Несчастный случай
правитьМетерлинк М. Синяя птица: Пьесы, стихотворения, рассказы
М., «Эксмо», 2007
По мере того, как мы порабощаем силы природы, увеличивается для нас вероятность несчастного случая, подобно тому, как возрастает опасность для укротителя соответственно числу зверей, которых он «заставляет работать» в своей клетке. В былое время мы, насколько возможно, избегали соприкосновения с этими силами; теперь они участвуют в нашем домашнем обиходе. Поэтому, несмотря на наши более осторожные и мирные нравы, нам чаще, чем нашим отцам, приходится видеть смерть вблизи. Возможно, что многие из тех, кто будет читать эти строки, испытали те же ощущения и имели случай сделать аналогичные наблюдения.
Одним из первых вопросов, которые при этом возникают, является вопрос предчувствия. Верно ли, что, как многие утверждают, мы с утра ощущаем нечто вроде внушения о событии, угрожающему дню? Трудно ответить, принимая во внимание, что наш опыт может касаться только тех событий, которые «не окончились плохо» или которые, по меньшей мере, не имели важных последствий. И кажется естественным, что эти случаи, которые не должны были иметь последствий, не всколыхнули заранее глубокие воды нашего инстинкта, как верно и то, что, пожалуй, они и вовсе их не коснулись. Что касается других, которые влекут за собой более или менее близкую смерть, то редко жертва обладает достаточной силой и требуемой ясностью, чтобы удовлетворить нашему любопытству. Во всяком случае, то, что может собрать по этому поводу наш личный опыт, очень неопределенно, и вопрос остается открытым.
Итак, мы выезжаем, с зарею прекрасного дня, в автомобиле, на велосипеде, на моторе, в лодке, что, в сущности, не важно для готовящегося события, но, чтобы сделать точными образы, возьмем предпочтительно автомобиль или мотоцикл, которые являются лучшими орудиями душевной жути и которые острее всего искушают судьбу в великой игре жизни и смерти. Вдруг, без всякого повода, на повороте дороги, на самой середине длинной и широкой дороги, в начале спуска, здесь или там, направо или налево, хватаясь за тормоз, за колесо, за руль, загораживая внезапно все пространство под обманчивым и вполне прозрачным видом дерева, стены, скалы, какого-нибудь препятствия, вот она, лицо к лицу, приближающаяся неожиданная, огромная, мгновенная, несомненная, неизбежная, неотразимая — смерть, закрывающая горизонт и не оставляющая выхода…
Тотчас же начинается между нашим разумом и наспим инстинктом страстная, бесконечная сцена, длящаяся полсекунды. Положение разума, ума, сознания, как вам угодно называть его, крайне интересно. Он сразу устанавливает, здраво и логично, что все погибло бесповоротно. Однако он не обезумевает и не ужасается. Он точно представляет себе катастрофу, ее детали и последствия, и с удовлетворением констатирует, что не боится, и сохраняет свою ясность. Между падением и ударом у него есть свободное время, он рассуждает, развлекает себя, находит досуг думать о всяких иных вещах, вызывать воспоминания, делать сопоставления, малейшие и точные наблюдения. Дерево, которое видно сквозь смерть, — платан, у него три дыры в пестрой коре… оно не так красиво, как то, в саду… В скале, о которую разобьется череп, жилы из колчедана и очень белого мрамора… Он чувствует, что он не ответственен, что нельзя ему сделать никакого упрека: он почти улыбается, он испытывает какое-то неведомое, обоюдоострое наслаждение и ждет неизбежного с сладкой покорностью, с которой смешивается невероятное любопытство.
Очевидно, что, если бы наша жизнь могла рассчитывать только на вмешательство этого мирного любителя, слишком логичного и ясновидящего, всякий несчастный случай фатально кончался бы катастрофой. К счастью, уведомленный нервами, которые кружатся, теряют голову и кричат, как исступленные дети, грубый, обнаженный, все опрокидывающий и хватающий непреодолимым жестом остатки власти и вероятности спасения, попадающиеся ему под руку, некто другой вылетает на сцену. Его зовут инстинктом, бессознательным, подсознательным, как знать, да и не все ли равно? Где был он, откуда вышел? Он спал где-нибудь или занимался мрачными и неблагодарными делами в глубине первичных пещер нашего тела. Когда-то он был его полновластным королем; но с некоторого времени его заточили в темном подвале, как бедного родственника, плохо воспитанного, плохо одетого и невоздержанного на язык, стеснительного свидетеля и неприятное воспоминание о первоначальной бедности. О нем больше не думают, к нему прибегают лишь в отчаянные мгновения высшего ужаса. К счастью, он славный малый, не самолюбивый и не злопамятный. К тому же он знает, что все эти украшения, с высоты которых его презирают, эфемерны, не важны и что, в сущности, он единственный господин человеческого обиталища. Одним взглядом, более верным, более быстрым, чем грозный размах опасности, он определяет положение, открывает сразу все подробности, все исходы, все возможности, и вот, на мгновение ока — великолепное, незабвенное зрелище силы, отваги, точности, воли, когда непобежденная жизнь бросается в лицо непобедимой смерти.
В самом точном, в самом тесном смысле этого слова, первенствующий в нашем существовании, появившийся, как в сказках — лохматый дикарь на помощь к отчаивающейся принцессе, творит чудеса. Прежде всего, в своей поспешности он располагает несравненным преимуществом: он не знает размышления и всех тех препятствий, которые оно поднимает, всех невозможностей, которые оно противопоставляет. Он не принимает катастрофы, ни мгновения не допускает неизбежного и, будучи на границе уничтожения, легко действует против всякой надежды, как будто сомнения, беспокойство, страх, потеря отваги — чувства, совершенно чуждые воодушевляющим его первобытным силам. Сквозь гранитную стену он видит только спасение, подобное светлому отверстию, и, видя его, он создает ее в камне. Он не отказывается от возможности остановить падающую гору. Он устраняет скалу, он бросается на проволоку, он пробирается между двумя колоннами, которые математически не могли бы дать прохода. Среди деревьев он безошибочно выбирает единственное, которое сломится, потому что незримый червяк подточил его корень. В сплетении листьев он открывает единственную сильную ветвь, нависающую над бездной, и кажется, что в хаосе острого порфира он заранее постлал постель из мхов и папоротников, которая приняла его тело…
Миновав опасность, пораженный, запыхавшийся, недоверчивый, несколько сбитый с толку ум оборачивает голову, чтобы в последний раз взглянуть на невероятное; затем он опять, по праву, принимает бразды правления, в то время, как добрый дикарь, которого никто не думает благодарить, возвращается втихомолку в свою пещеру.
Быть может, неудивительно, что инстинкт спасает нас от больших обычных и незапамятных опасностей: от воды, огня, падения, удара, зверя. Есть в этом очевидная приспособленность, атавистическая опытность, объясняющая его ловкость. Но меня удивляет легкость, быстрота, с которыми он приноравливается к самым сложным, самым необычным изобретениям нашего ума. Достаточно раз показать ему механизм самой непредвиденной машины, как бы чужда и бесполезна она ни была нашим действительным и примитивным потребностям, он понимает, и с тех пор, в необходимости, будет знать ее последние секреты и управлять ею лучше, чем ум, который построил ее.
Поэтому можно утверждать, что, в принципе, нет неизбежной катастрофы, как бы ново, как бы ужасно ни было ее орудие. Бессознательное всегда на высоте всех вообразимых положений. И в тисках, заключающих могущество моря или горы, должно ожидать решительного движения со стороны инстинкта, который располагает такими же неисчерпаемыми источниками, как вселенная или природа, внутри которых он черпает сам.
Между тем мы не все имеем одинаковое право рассчитывать на его властное вмешательство. Он не умирает, он не сердится, он никогда не ошибается; но многие люди заточают его в такие глубины, так редко дают ему увидеть луч солнца, настолько теряют его из виду, унижают его так жестоко, сдавливают так тесно, что в безумии крайности не знают, где найти его. У них уже нет времени предупредить его или освободить его из глубины закоулков, куда они его заточили, и когда он, наконец, поднимается на поверхность, исполненный доброго намерения, с своими орудиями в руках, зло уже свершилось, слишком поздно уже, смерть уже свершила свое дело.
Это неравенство инстинкта, которое зависит больше, кажется мне, от быстроты призыва, чем от качества помощи, проявляется во всех несчастных случаях. Поставьте двух автомобилистов в две параллельные опасности, неизбежные и совершенно одинокие, и какой-то необъяснимый бросок, какой-то прыжок, поворот, какая-то неподвижность, какой-то фокус спасет одного, в то время как другой вполне нормально, жалко разобьется о препятствие. Из шести лиц, сидящих в экипаже и подвергшихся той же самой участи, трое сделают единственное возможное, нелогичное, непредвиденное и необходимое движение, в то время как другие трое будут действовать слишком умно, но с обратными последствиями. Я был свидетель, или почти был им, — так как, хотя я и прибыл после происшествия, я все же собрал на месте, посреди спасшихся, еще животрепещущие впечатления, — я был свидетелем одного из этих поразительных проявлений инстинкта. Это было на спуске из Гурд она, характерной маленькой деревушки, хорошо известной туристам Канн и Ниццы, приютившейся, чтобы избегнуть нашествий варваров, на острой скале, высотой более восьмисот метров. Она неприступна со всех сторон, никакой путь не ведет туда, кроме ужасной дороги, вьющейся лентой между двух пропастей. Повозка, нагруженная восьмью лицами, среди которых была женщина с ребенком в возрасте нескольких недель на руках, спускалась по опасной дороге, как вдруг лошадь испугалась, понесла и бросилась в бездну. Путники почувствовали, что летят на смерть, и женщина поразительным движением материнской любви, желая спасти ребенка, бросила его, в последнее мгновение, по другую сторону повозки, где он упал на дорогу, в то время как все другие исчезли в пропасти, уснащенной убийственными выступами скал. И вот, чудом, которое довольно обычно, когда дело идет о человеческих жизнях, семь жертв, удержанные кустарником, шаткими ветвями, получили только незначительные царапины, в то время как бедный ребенок умер сразу, разбивши череп о дорожный камень. Два противоположных инстинкта боролись здесь, и тот, к которому примешался, должно быть, проблеск сознания, сделал более неловкое движение. Будут говорить о случае, о несчастье. Нельзя запретить называть эти таинственные слова, если считать установленным, что они опираются на таинственные движения бессознательного. Предпочтительно, всегда, когда возможно, переносить в нас самих источник тайны; это значит — настолько же ограничить несчастное поле заблуждения, потери мужества, бессилия.
Теперь спросим себя, можем ли мы если не, усовершенствовать инстинкт, который я считаю всегда совершенным, то, по крайней мере, приблизить его к нашей воле, развязать его путы, вернуть ему первобытную свободу. Этот вопрос потребовал бы специального исследования. В ожидании, когда его предпримут, кажется весьма вероятным, что, приближаясь обычно, систематически, к физическим силам, ко всему тому, что одним словом, выражающим огромные понятия, мы называем природой, — мы настолько же уменьшаем с каждым днем расстояние, которое придется пробегать инстинкту, чтобы прийти нам на помощь. Это расстояние, еще ничтожное у дикарей, простых и скромных людей, увеличивается с каждым шагом, который делает наше образование, наша цивилизованность. Я уверен, что можно бы установить, что крестьянин, рабочий, даже менее молодой и ловкий, застигнутый той же катастрофой, что и его помещик или хозяин, имеет на два или на три шанса боль-j ше выйти невредимым. Во всяком случае, нет несчастного происшествия, в котором жертва не была бы виновата a priori. Необходимо, чтобы она сказала себе, что буквально верно, что всякий другой на ее месте спасся бы; следовательно, большинство из случайностей, которые могут себе позволить окружающие ее, ей недоступны. Ее бессознательное, сливающееся здесь с ее будущим, не «в готовности». Она должна впредь не доверять своему счастью. Она по отношению к большим опасностям — minus habens, как говорится в римском праве.
Это не препятствует, однако, тому, чтобы, когда примешь во внимание несоразмеренность нашего тела и безмерной могущественности всего, что его окружает, и количества опасностей, которым мы подвергаемся, — признать нашу удачу, в сравнении с удачей других живых существ, огромной. Среди наших машин, аппаратов, ядов, наших огней и вод, всех этих сил, более или менее порабощенных, но всегда готовых к восстанию. Мы рискуем нашей жизнью в двадцать или тридцать раз чаще, чем лошадь, например, бык или собака. Между тем в несчастном случае на улице или на дороге, при наводнении, землетрясении, грозе, пожаре, при падении дерева или дома, животное почти всегда погибает предпочтительно перед человеком. Очевидно, что разум, опыт и лучше осведомленные бессознательные элементы предохраняют его в широкой мере. Теме не менее скажешь, что есть еще нечто другое. Если даже считать одинаковыми весь риск и все случайности и воздать должное уму и более ловкому и верному инстинкту человека, все же кажется еще, что природа боится человека. Она благоговейно избегает прикасаться к этому хрупкому телу; она окружает его каким-то явным и необъятным почтением, и если, по нашей властной ошибке, мы заставляем ее ранить нас, она причиняет нам возможно меньшее зло.