От автора
Фельетонъ этотъ, написанный на quasi-славянскомъ языкѣ подъ Несторову лѣтопись, уродился очень счастливымъ: имѣлъ большой успѣхъ и широкое распространеніе. Перепечатываю я его, вопреки совершенной устарѣлости, потому, что онъ вызвалъ впослѣдствіи много подраженій, изъ которыхъ иныя ошибочно приписывались мнѣ. Поэтому, я и рѣшилъ включить въ «Накипь» эту вещь, какъ единственную, первую и послѣднюю, мою шутку въ семъ исключительномъ стилѣ. Остальныя не мои — «просятъ остерегаться поддѣлокъ».
Се повѣсти временныхъ лѣтъ, откуда есть пошелъ 1899 годъ отъ сотворенія же міра 7407-й
Бысть въ народѣхъ пря о поединцѣхъ, инославне глаголемыхъ дуэль. Тягахуся онь на онь, яко военніи, тако и штатстіи, и сотворися кричаніе многое. Овые супротивници многой крови алкаша, мечи возблистанія и пистолей стрѣлянія. Овые же, съ разумѣніемъ, восклицаху: оле вамъ, малосмысленнымъ! аще ли крови алчете, се сыти будете и черниломъ! И многіе князи, и бояре, и чтивые люди ревноваху прѣ сей, такъ что мало-мало въ ней живота своего не положити. Въ первыхъ же помянути Петерсена Володимера, мужа честна, гласомъ трубна, перищемъ необузданна, отъ страны Скандинавсьтѣй суща, Выборгомъ именуемой, кренделіе сдобно ядуща; той же Володимеръ инако речетъ себе А—тъ. И Кирѣева Александру, и Навроцкаго Александру, и Новикова Александру, и Цертелева князя, и Драгомирова Михайлу, и иныхъ воя и князя, ихъ же имена ты единъ, Господи, вѣси.
Паче же всѣхъ вопіяше Кирѣевъ Александра, мужъ почтенъ, иже въ эполетѣхъ генеральстѣхъ, а супротивникъ ему сый Новиковъ Александра, Ивановъ сынъ, отъ кореню дворяньска прозябый и земско-начальническъ чинъ отъ младости на ся пріемляй. И лютоваста воя тѣ на листѣхъ печатныхъ, мало даже не до сего дня, и не даста другъ другови замиренія, а толку не обрѣтоста. И міръ, онъ же во фрязѣхъ речется публика, такожде толку не обрѣте. Тако Александра на Александру налѣзаше и Александра Александру не позна.
Новикову же Александрѣ, Иванову сыну, въ земско-начальничестѣмъ чинѣ сущу, угобзися добронравіемъ, яко кошница, и благоутробіемъ, яко жезлъ Аароновъ, процвѣте. Народу судъ творяй, егда налѣзаху въ гридницу его, яже зовется камера, смерди, мужици рекомые, онымъ смердамъ не токмо зубы не выбиваше, но паче того — аще смерда, мужика рекомаго, беззуба зрѣлъ, — зубы ему, за свой коштъ, отъ земско-начальническа милосердія своего, вставляше. И бѣ за то не токмо въ газетѣхъ похваленъ, но и отъ врачей зубныхъ много одобряемъ. Мужици же, яко неблагодарни суть, недоумѣваху, со непщеваніемъ веліимъ, арькучи: земско-начальниче! Се — зубы, да ядемо, далъ еси ны, чесо же зубами ясти не имамы!.. И возскорбѣ Александра Новиковъ, Ивановъ сынъ, и возстрочи о томъ во курантѣхъ статьи мнози.
Димитрію же Бодиску, отъ племени Батыева, еже киргизъ-кайсаци суть и злые наѣздници, за обиду стало, что Александра пишетъ во курантѣхъ статьи мнози, и се — потяглъ есть на онь, со ордою великою, и «Вѣдомости Московскія», и прочіе нечестивые агаряне совокупишася съ нимъ. Ведоша же рать боляре: Грингмутъ Володимеръ, человѣкъ русьскый, жиды и нѣмцы не терпяй, Ромеръ Ѳеодоръ, Эмиліевъ сынъ, человѣкъ русьскый, жиды и нѣмцы не терпяй, да еще Володимеръ княжъ Мещерскій, Петровъ сынъ, мужъ бѣсогласенъ, жиды и нѣмцы не терпяй. Эспера же княжъ Ухтомскаго, сына Эсперова, не бяше съ ними, понеже, проходящу ему, боляринъ Грингмутъ со дерзновеніемъ рече: Русьскые люди есмы. Эсперъ же русское ли имя носиши? Не можешь идти съ нами; мнимъ тя инородца и сепаратиста быти суща!.. И отъиде Эсперъ, посрамленъ бо бысть, и дерзновенію ихъ изумися много. И недоумѣваше: то ли суть патріоти, то ли разбойници?
И воззва Новиковъ Александра Грингмута Володимера и рече ему: Выпусти ты свой мужъ, а я свой, да борета ся; аще Димитрій Бодиско ударитъ мною, да азъ не пишу статьи мнози за три лѣта; аще же азъ ударю Бодискомъ, да онъ не пишетъ за три лѣта. И рече Бодиску Грингмутъ Володимеръ: можеши ли ся съ нимъ бороти? Бодиско же, сложа персты, показа Новикову Александрѣ, Иванову сыну, знакъ масоньскъ, отъ смердовъ кукишъ глаголемый, и возопи гласомъ веліимъ: нашли дурака! Натко — выкуси!.. И не восхотѣ бороти ся съ Александрою Новиковымъ, Ивановымъ сыномъ, возжалѣше бо вельми гонорарія своего, онь же прія за статьи мнози.
Учредиша украинци, иже ся малоросси глаголютъ, союзъ нѣкій, да іудеомъ други сотворятся, и совокупишася со іудеями во храминѣ Думстѣй, да союзъ свой молитвою укрѣпити, вожди, иже предсѣдатели и членове почетные рекутся избрати и тако вкупѣ и влюбѣ трудъ почати. И азъ, многогрѣшный списатель правды житейскія, быхъ, по смиренію своему, въ совѣтѣ томъ и, ей же скорби приключитися, зрѣхъ тыя очима своима. Яко избраша вождь, Мірдівца Данилу, діда ветха денми зѣло, сердцемъ подобна горлицѣ дивѣй яже на вербі сидяща смиренномудре курлыка. И еще избраша Федоровскаго генерала, мужа добляго, избраша же его, зане отъ младости іудолюбивъ бѣ іудолюбія его ради. И возрадахуся яко жидове, тако и малоросси, и плескаху рукома, и воспѣваху пѣснь. Но се злой духъ, глаголемый сатана, согласію супротивникъ и дружеству человѣковъ издревле ненавистникъ сый, воззрѣ на соборъ человѣческъ и зубами во злобѣ возскрежета. И вниде лукавый сатана въ генерала Федоровскаго, мужа добляго, иже предсѣдатель избранъ бѣ. И вскочи Федоровскій генералъ незапу на нозѣ своя и паче того незапу рече ко малороссы: панове козаци! избіемо жиды!.. И бысть страхъ велій, и недоумѣніе вящее, и ужасъ іудеомъ, и малороссомъ неразумѣніе; предсѣдатель же, глаголъ продолжаяй, руцѣ простирающъ и взоры сверкающъ, вопіяше: не лѣпо ли нынѣ бяшеть погрому быть?.. И бѣгоша людіе изъ храмины Думстѣй, во страсѣ ко проходящимъ взывающе: Се — предсѣдатель нашъ уже взбѣсился! чи, пане, часомъ не психіатръ ли есте?.. Данило же Мірдівецъ огорчися зѣло и плакася горько, дивяся прельщенію сатанинску, еже сотвори злобѣсный духъ соблазнъ велій, рекомый скандалъ.
Мѣсяцу маію сущу, придоша на Русьскую землю воевать иноплеменници, рекомые банкири отъ страны Белгской, отъ страны Фряжской, отъ страны Угорской, наипаче же отъ Парижа-града, идѣ же великій ханъ ихъ сидитъ. А имя ханови Ротшильдъ речется, а въ невѣрномъ законѣ ханъ твердъ, и, аще ханъ свиню имать, самъ не ястъ, но сосѣдомъ, инша закона сущимъ, ту свиню подкладающъ творится. И внесоша тіи окаянніи банкири на Русь казну многу, юже людіе «иностранніе капитали» зовуть, и помутиша казною народъ русьскый, елицы суть желѣзнодорожници, и биржевици, и заводчици, и промышленници, глаголемые фабриканти. Мутяще же, златомъ бряцаху и срамными листы, иже векселя суть, вѣяху и вопіяху источными гласы: Се, люди гостинные, несемо вамъ кредитъ, кабалу рекомую. И ханъ Ротштейнъ во главѣ сихъ, и ханъ Вавельбергъ, и иные ханове, ихъ же имена не лѣпо бяшеть помянути ту, глаголено бо есть въ Писаніи: отыди отъ зла и сотвори благо.
И тако обольстиша иноплеменници народъ русьскый. Егда же обольстиша, мучаху зѣло должници своя, желѣзнодорожници, и биржевици, и заводчици, и промышленници, глаголемые фабриканти; срамные листы, иже векселя суть, ко взысканію представляху, листомъ же срамнѣйшимъ, акціи имя имъ, цѣну на биржѣ роняху, по гривнѣ за рубль хитроумне скупаху и ставяху должници своя на правежъ, съ немилосердіемъ пристрастне вопіюще: Се убо година ваша пріиде, — платите онколь!.. Аще же не платяша, разоряху домы тѣхъ, беруще пожитки ихъ на ся за долгъ бывый, и узы налагаху, и въ темницы ввергаху. И многъ русьскый людъ тако нечестне изгибе.
Первое же, егда пріити нечестивымъ иноплеменникомъ на землю Русьскую, изыде противу имъ фонъ-Дервизъ Павелъ, желѣзнодороженъ круль сый. А воевода полку его бѣ Померанцевъ Александра, мужъ славенъ, не столь во многихъ ратѣхъ и боехъ одолѣніе стяжавый, сколь ногоплясанія позорищныя, яже балетъ рекутся, нарочито одобряй. И бившимся имъ, побѣдиша иноплеменници фонъ-Дервиза Павла съ Померанцевымъ Александрою и сотвориша имъ крахъ велій, ноли до снятія порты съ ногъ ихъ. И пустиша на вѣтеръ дорози ихъ, и флоти ихъ, и дворци ихъ, и нарекоша зле имя имъ: банкроти есте. Людъ же русьскый, глядый, еже творять нечестивіи иноплеменници, ужасашеся въ сердцѣ своемъ. И бѣ трусъ и смятеніе веліе, и абіе биржа упаде.
Такожде изгибе Мамонтовъ Савва, тысячникъ, отъ людей посадскихъ, мужъ доблій, въ искусьствахъ искусенъ и наукы наученъ. Въ гусли и тимпаны бряцающъ, гласы поющъ, стихиры пишущъ и болваны лѣпящъ. Онколяху Савву окаянніи иноплеменници яко три мѣсяцы, и не стерпѣ Савва, зане нарочито испотрошенъ бысть. И свершишася судьбы его, и взянъ бысть чрезъ игемона, иже глаголется прокуроръ, и вверженъ въ темницю. Нечестивіи же банкири рукома плескаху и главами помаваху, единъ другому рекуще: Побѣдилы есмы казну русьскую. Аще ужъ Савва сидитъ, и другимъ сѣсти будетъ. Людъ же русьскый паки ужасашеся въ сердцѣ своемъ, и паки бѣ трусъ и смятеніе веліе, и паки биржа упаде.
Той же Савва, во узахъ сущъ, не удручися духомъ, но, — стихиры для позорищъ мусикійскихъ, яже оперы суть, стихиры же оныя отъ фряговъ либретты нарицаются, составляяй и паки болваны изъ глины лѣпяй — тако заточенъ пребываше.
А стражъ бѣ Саввѣ Шараповъ Сергѣй, допрежь того со разбойници пера на шарапъ ходивый, посему отъ шарапа есть имя ему. И поносяй Шарапка безстудникъ Савву во всѣ дни живота его, и главою помаваше, «Сарынь на кичку!» привычне вопіяй. И бѣ то Саввѣ на пагубу конечную. Шарапка же отъ пагубы его добра не стяжа.
И вниде злой духъ, иже речется діаволъ, во Шарапку-безстудника, и се взбѣсися Шарапка и нача бросатися на людъ мимо идущъ и, лаяй, кусаше онь. Бѣ же въ народѣ женка нѣкая, въ русьскихъ слывущъ Елизаветъ, яко же въ нѣмцѣхъ жила, стало Эльза имя ей, отъ Эльзы княжны Брабаньстѣй, являемой на бѣсовскомъ игрищѣ мусикійскомъ, рекомомъ «Лоэнгринъ». Бяше бо Елизаветъ ко игрѣмъ бѣсовскимъ привержена зѣло и, жена книжна и письменна бывъ, сама отъ разума своего игры сочиняше и, мнози скомороси и бахари совокупя, являше игры своя на позорище народное, глаголемое ѳеатръ.
Эльзѣ той безвредне мимо идущей, наскочи на ю Шарапка-безстудникъ, бѣшенъ бо бѣ, и кусаше, зле лаяй ю, поношенія изрыгающъ многы. И распалися духомъ Эльза, и рече: чесо сотворити имамъ злодѣю сему? Нѣсть бо мнѣ мужъ, братъ, ниже любовникъ, и некому защитити мя, — дѣва бо есмь. Но се воззову отъ улицы Невстѣй, тоя же есть проспектъ, мужи два, во краснѣхъ шапцѣхъ ходящи, служащи на посланіе человѣчесько, понеже артельщици суть. И се дамъ артельщикома плату многу, рубль серебра, да возьмутъ палцѣ въ руцѣ своя, и да идутъ по Шарапку-безстудника, въ домъ его, рекомый редакція. Нашедше же, да подымутъ палцѣ своя и да пропишутъ Шарапкѣ-безстудникови на весь рубль серебра, что есть кузькина мать!
Тако рече и убояся Шарапка-безстудникъ свирѣпыя жены сея и побѣже отъ нея въ мѣсто пусто, мѣсто безводно, мѣсто безплодно, и тамо окаянне погибе между чехи и ляхи.
Маію же мѣсяцу истекающу, учредиша людіе петербургстіи празднества не весьма великія, Пушкина память чтуще.
И, егда совѣтъ творяху, како празднество устроити и знаменіе пристойне ему сотворити, есть бо Пушкинъ той мужъ премудръ зѣло, сладкопѣвенъ, стихослагателенъ и любезенъ всему народу русскому на вѣки вѣковъ, — ту возста Комаровъ Виссаріонъ Виссаріоновъ сынъ, генералъ сербскій, и рече слово, яко воструби въ трубу звончату: Отцы и братіе! Чесо ради вчерашень день ищете? Аще знаменія памяти Пушкина Александра алчете, се азъ дамъ его вамъ. Соберемся въ палату офицерскую, яже на углу Литейной и Кирочной, и учредимъ жратву велію — даже до снятія поясы. Роспись же жратвѣ, отъ фряговъ меню рекомое, азъ сотворю вамъ отъ доброты моея. Зане, аще въ генералѣхъ не весьма славенъ есмь, не имамъ соперници въ поварѣхъ; аще въ литераторѣхъ чужанинъ числюсь, нѣсть ми искусникъ равенъ въ художествѣ метръ-д’отельстѣмъ. И вняху людіе Комарову Виссаріонови и совокупишася въ храмину, и жряху — яко глазамъ полѣзти на лобъ. И кулебяку съ вязигою, и сѣдло бараніе. и слизняци поганые, въ раковины заключенни, иже суть устерсы, и наваръ черепашій и всякое, еже измысли отъ разума своего Комаровъ Виссаріонъ, въ метръ-д’отелѣхъ приснопамятный.
И содѣяся оттого сборищу пищевареніе изобильное, а Пушкину великая слава. Сборище же, еже въ храмину совокуплено бысть, иностраннѣ глаголемое компанія, бѣ не велика, но честна: Виссаріонъ Комаровъ, два мужи полицейстіи, да двое цензоры, не къ ночи тому слову речену быти.
Сладкопѣвци же, стихослагатели, мужи, куранты издающи и пишущи, книжници и учителіе людстіи и прочіе, иже себе литератори рекуть, не придоша на празднество. Ибо, зряще Комарова съ компаніей за столы сидящи и устерсы глотающи, ужасахуся зѣло и бѣжаху прочь, между собою глаголюще: яко мужи сіи устерсы глотаютъ, тако они и насъ пожрутъ!..
Бѣжаху же ажь до Святыя Горы, идѣ же прахъ Пушкина Александра, Сергѣева сына, со праведными упокояеться. И сотвориша ту игрища бѣсовстіи, яко скомороси и бахари отъ позорищъ петербургстихъ съ собою захвативше. И Юрьева Георгія, во младѣхъ лѣтѣхъ суща, и Яворскую Лидію. И явиша мужикомъ святогорстимъ любострастіе донъ-жуанское, еже Пушкинымъ сладкопѣвне сотворено бысть на соблазнъ человѣческъ и нареченно «Каменный гость». А Барятинскій князь стихиры челъ на языцѣ фряжскомъ и, внемлюще, дивяхуся мужици святогорстіи, яко словеса его уразумѣти не могутъ, а усердіе его зримо есть даже до испарины.
Игры же бѣсовстіи отыгравше, сотвори воевода псковской, предводитель дворяньства сый, жратву велію. И позваше къ трапезѣ вси сладкопѣвци, стихослагатели, мужи, куранти издающи и пишущи, книжници и учители людстіе и прочіе, иже рекутъ себе литератори, а такожде бахари и скоморохи. Лухманову же Надежду болярыню, да Фаресова Александра не позва. И оскорбися духъ ихъ, и восхотѣша бѣжати отъ Святыя горы, и, подъ дождемъ бродяще и за свой коштъ колбасу псковскую жующе, вопіяша жалостне: коня, коня! полцарства за коня! И рекоша имъ мужици святогорстіи: кони суть у урядника. Шедше же къ урядникови, ночи сущей, обрѣтоша его воздреманна, спяща. И изыде къ нимъ урядникъ въ штанцѣхъ бѣлѣхъ и, зѣваяй, яко китъ, Іону поглотшій, громогласне вопроси: Какого чорта по ночамъ шляетесь?.. Болярынѣ же Лухмановой Надеждѣ, егда видѣста очи ея мужа урядника, во бѣлѣхъ штанцѣхъ суща, изступи умъ. И возопи болярыня гласомъ веліимъ: ахъ, кель пассажъ! — и побѣгла есть въ Петербургъ-городъ. И писаста Лухманова Надежда и Фаресовъ Александръ статьи мнози о штанцѣхъ урядниковыхъ, мняще въ оныхъ неуваженіе предводительское.
Бѣ во игрищѣхъ петербургстѣхъ бахарь нѣкакій, на гласъ тонкый, иже теноръ зовется, воспѣвающъ, и Фигнеръ имя тому. Пріятенъ зѣло бяше мірови петербургстѣму, глаголемой публицѣ, наипаче же дѣвамъ и женамъ безумнымъ, елицы, древнимъ амазонки подобяся, о тѣхъ же и у святыхъ отецъ писано есть, именовахуся дерзновенне психопаткы.
И той Фигнеръ бѣ Скиллѣ баснословнѣй подобенъ, яко эллины рекутъ о ней, глаголюще: ликомъ красна зѣло и гласомъ сладкопѣвна, низу же бяше собакы опоясана, да гласомъ и ликомъ человѣкъ къ себѣ приманивъ же, чрезъ собакы пожретъ онь.
Такожде и Фигнеръ, чуденъ глась имѣяй, воспѣваше, яко птица кинарей, нравъ же его собаческъ бѣ. И егда Фигнеру въ пути быти, мордобоенъ творяшеся зѣло и избиваше тати желѣзнодорожніе, иже рекутъ себе инженери. И содѣлася инженеромъ страшенъ вельми, ажь до трясенія животы. И коли слуси быша: се Фигнеру Николаеви изъ Петербурга града ко странѣмъ южнѣмъ желѣзными дорогы ѣхати, — толи разбѣгахуся съ дороги той вси инженери, тати желѣзнодорожніи и прочіе воровськые люди, вопіюще: бѣда есть! се уже Фигнеръ Николай идетъ на ны — царапати лики наши и кожу драти съ ны! И, зане инженери покидаху дорогы своя, творяхуся дорогы въ онь часъ безопасни зѣло, и путници, рекомые пассажири, безпечне ѣдуще, славяху Бога.
Возвратившуся же въ Петербургъ градъ, наченъ Фигнеръ Николай, отъ злонравія своего, котору многу противу женѣ нѣкакой, отъ молдаваньстѣхъ странъ сущей, и райскими гласы на позорищѣ мусикійскомъ, еже зоветься Маріинскій ѳеатръ, обычне воспѣваюшей. А имя женѣ той Куза Валентина, бяшеть бо отъ роду Кузова. И рече Фигнеръ Николай Кузѣ Валентинѣ: не вмѣстно мнѣ пѣти съ тобою; отыди, Кузо, да поетъ мнѣ супруга моя, свѣтъ Медея Ивановна. И огорчися Куза Валентина зѣло, и оросишася ланиты ея токы слезными, и вопіяше на гласъ источенъ, прибирающа Фигнерови словеса мокрыя — понеже слезна бяшеть. Фигнеръ же Николай, егда слышати ему мокрыя словеса, чьто Куза рекла есть, озвѣрися зѣло и отвѣща той невступне рыбьими словесы, отъ нихъ же стѣнѣмъ ѳеатральнѣмъ, кулисамъ сущимъ, краснѣмъ сотворитися. Кузѣ же Валентинѣ, слышущей рыбьи словеса, изступи духъ, и се — паде, яко мертва есть, на помостѣ ѳеатральномъ, иже рампа нарицаеться. И глаголаху Фигнерови людіе: Оле злонравію твоему! Аще не зришь еще, яко сотворилъ еси Кузѣ Валентинѣ пакость велію? Фигнеръ же отвѣща противу имъ: А мнѣ въ высокой степени наплевать!
И се раздѣлишася людіе петербургстіе овые за Кузу стояти, овые Фигнерови сопрягшеся. И бѣ смятеніе веліе, и преніе словесное, и избіеніе человѣкы. Елицы же за Кузу стояху, глаголаху: не лѣпо содѣялъ еси, Фигнере, яко обругалъ еси Кузу Валентину, жена бо есть, и нѣсть то свычай лыцарскъ, жены рыбьими словесы лаяти. Елицы же Фигнерови сопряглись, вопіяху: Вольно есть Фигнерови не токмо Кузу Валентину, но всѣ Кузы, подъ солнцемъ сущы, лаяти рыбьими словесы, токмо бы пѣлъ ны!.. Понеже во дни оны преста пѣти Фигнеръ Николай на позорищѣхъ мусикійскихъ, аще и платяй пени и протори мнози.
А мѣсяцу февралю въ день осьмый, сотворися сколота велія на рѣцѣ Невѣ, близко двумъ болваномъ египетьскымъ, иже сфинкси суть. Но о семъ — увы! увы! — наименьше.
И паки биржа упаде. И великъ человѣкъ, ему же дано есть финанси вѣдати, воззваше нечестивіи банкири и рече имъ: чьто сотворилы есте, чада бѣсовы?!.. Тіи же молчаху. А биржа пакы упаде.
И посла великъ человѣкъ, ему же дано есть финансы вѣдати, листы мнози, иже глаголятся «серьезное успокоеніе», и читаху вси людіе и ликоваху въ сердцахъ своихъ, яко минула есть бѣда, отъ банкири сотворенна, и се начатися изобилію плодовъ земныхъ и временѣмъ мирнымъ. А биржа пакы упаде.
Собравшеся князи и боляре и великіе люди, совѣтъ держаще, како устроити людъ дѣтескъ, елицы студенти суть, абы наукы учились, себѣ на пользу, родителемъ же на утѣшеніе. И строяху князи, боляре и великіе люди прожектъ нѣкакій, глаголемый «общеніе», да пасется левъ рядомъ съ агнцемъ, и волкъ съ козлятемъ, и первокурсникъ рядомъ съ педелемъ. И да сотворятся между людіе нѣціи, иже подпрофессори и надстуденти нареченны быти имутъ. А что есть надстудентъ, что подпрофессоръ, тайна сія глубока есть; и не вольно есть уму человѣческу увѣдѣжи ю. И, кто тайну сію отгадаты восхощетъ, не жити тому даже и три дня, понеже лобъ лопнетъ. И устрояхуся общенія чаямыя, и се бысть реченное пророкы, яко вѣкъ наступи златый, и левъ пасеться рядомъ съ овчатею, и волкъ съ козлятемъ, и первокурсникъ рядомъ съ педелемъ. Подпрофессори же и надстуденти не уявишася людемъ даже до сегодня. Чаемо же отъ многихъ, яко пріидутъ тіи подпрофессори и надстуденти токмо во времена оны, егда быти преставленію свѣта, и мертвыхъ воскресенію, и страшному судищу Христову. Писано бо есть у отецъ, яко во дни тѣ изыдутъ гоги и магоги, и иные дивіи народи, ихъ же заключи въ горѣхъ Гиперборейскихъ Александръ Македонскій, воитель бывый.
Еще сотворися казнь грѣхомъ нашимъ. Посла Богъ гладъ великъ на людъ дѣтескъ, иже студенти суть, и не возмогаша платити за наукы своя, лекціи рекомыя, и се многіе наукъ ужь лишени суть, оскуденія своего ради. И бѣ плачъ и рыданіе многое, и студентомъ горькая пагуба, родителемъ же несносная скорбь. Помощи же ищуще, малу обрѣтоша.
Еще сотворися казнь грѣхомъ нашимъ. Посла Богъ нашествіе иноплеменникы рекомыхъ марксисти, глаголющи ся отъ Маркса Карлуса рожденни быти. И бѣ то слово ихъ обманное, зане Марксъ Карлусъ мужъ нарочито мудръ бѣ, изъ сихъ же, марксисти ся рекущихъ, ни единъ наслѣдственныя черты сея не уяви. И метахуся, яко бѣсновати, и воеваху земь Русьскую, и общину, и міръ, да не быти имъ. А земли, рекуть, мужику не надобѣ, а пашни ему не пахати, а хлѣба ему не растити, понеже хлѣба мужикъ, аще возалчетъ, и у нѣмца купить можетъ, у нѣмца гостиннаго, иже пекарни имать, глаголемыя булочныя. И въ деревнѣхъ и селахъ мужику не быти, житіе же свершати во градѣхъ, на фабрицѣхъ сущихъ. И, аще содѣяти по глаголу ихъ, быти, рекутъ, въ онь часъ на земли изобилію многому, и рѣкы млечныя, и потоци медовые во брезѣхъ кисельныхъ текущи. Мужикови же, рекуть, наивящее всѣхъ благо будетъ, во простыхъ людѣхъ глаголемое лафа, отъ мудрыхъ же книжници — фабрично-промышленная эволюція.
И се потяглъ есть на марксисти Энгельгардтъ Николай, но, яко дѣтескъ и малосмысленъ бяшетъ, одолѣнія не стяжа, посмѣяніе же и главы покиваніе многое. Оболенскій же Леонидъ, Егоровъ сынъ, мужъ нрава кротка и брады апостольнѣй, миръ и согласіе любя, тщашеся котору пресѣщи, абіе глаголяй: Горе вамъ, марксисти и народници, чьто бьете другъ друга, взаимо творяще обиды и пакости велія. Не добро и беззаконне творите сіе, понеже братья есте!.. Тако рече Леонидъ, мня ся Іеремію пророка быти. Марксисти же, родъ безуменъ сый, и народници Леониду, яко жидове Іереміи, не внимаху, главы на онь покиваху, персты своими на Леонида глумливе тычуще, языкы Леониду обычаемъ дѣтскимъ показующе, носъ творяще, и со дерзновеніемъ восклицающе: гряди себѣ, плѣшиве!.. Бѣ бо Леонидъ, Егоровъ сынъ, лысъ аки Елисей пророкъ и всѣ пророци. Въ томъ лишь пророкомъ подобенъ бѣ.
Эволюціи же не свершающейся и изобилію не настающу, паки биржа упаде. И рече великъ человѣкъ, ему же дано есть финанси вѣдати: не ужасайтеся, мужи-промышленници и люди гостинные, аще злата не имате; се бо злато на востокъ ушло… Они же, неразумніи, не престаша ужасатися и непщеваху и плакаху горько, кычуще яко зегзицы: господине! то ли на востокъ, то ли на закатъ ушло, равно есть ны, — зло же наше есть, яко въ карманѣхъ и кассѣхъ нашихъ злата не имамы!.. И пакы биржа упаде!..