От автора
Фельетон этот, написанный на quasi-славянском языке под Несторову летопись, уродился очень счастливым: имел большой успех и широкое распространение. Перепечатываю я его, вопреки совершенной устарелости, потому, что он вызвал впоследствии много подражаний, из которых иные ошибочно приписывались мне. Поэтому, я и решил включить в «Накипь» эту вещь, как единственную, первую и последнюю, мою шутку в сём исключительном стиле. Остальные не мои — «просят остерегаться подделок».
Се повести временных лет, откуда есть пошел 1899 год от сотворения же мира 7407-й
Бысть в народех пря о поединцех, инославне глаголемых дуэль. Тягахуся онь на онь, яко военнии, тако и штатстии, и сотворися кричание многое. Овые супротивници многой крови алкаша, мечи возблистания и пистолей стреляния. Овые же, с разумением, восклицаху: оле вам, малосмысленным! аще ли крови алчете, се сыти будете и чернилом! И многие князи, и бояре, и чтивые люди ревноваху пре сей, так что мало-мало в ней живота своего не положити. В первых же помянути Петерсена Володимера, мужа честна, гласом трубна, перищем необузданна, от страны Скандинавсьтей суща, Выборгом именуемой, кренделие сдобно ядуща; той же Володимер инако речет себе А—т. И Киреева Александру, и Навроцкаго Александру, и Новикова Александру, и Цертелева князя, и Драгомирова Михайлу, и иных воя и князя, их же имена ты един, Господи, веси.
Паче же всех вопияше Киреев Александра, муж почтен, иже в эполетех генеральстех, а супротивник ему сый Новиков Александра, Иванов сын, от кореню дворяньска прозябый и земско-начальническ чин от младости на ся приемляй. И лютоваста воя те на листех печатных, мало даже не до сего дня, и не даста друг другови замирения, а толку не обретоста. И мир, он же во фрязех речется публика, такожде толку не обрете. Тако Александра на Александру налезаше и Александра Александру не позна.
Новикову же Александре, Иванову сыну, в земско-начальничестем чине сущу, угобзися добронравием, яко кошница, и благоутробием, яко жезл Ааронов, процвете. Народу суд творяй, егда налезаху в гридницу его, яже зовется камера, смерди, мужици рекомые, оным смердам не токмо зубы не выбиваше, но паче того — аще смерда, мужика рекомаго, беззуба зрел, — зубы ему, за свой кошт, от земско-начальническа милосердия своего, вставляше. И бе за то не токмо в газетех похвален, но и от врачей зубных много одобряем. Мужици же, яко неблагодарни суть, недоумеваху, со непщеванием велиим, арькучи: земско-начальниче! Се — зубы, да ядемо, дал еси ны, чесо же зубами ясти не имамы!.. И возскорбе Александра Новиков, Иванов сын, и возстрочи о том во курантех статьи мнози.
Димитрию же Бодиску, от племени Батыева, еже киргиз-кайсаци суть и злые наездници, за обиду стало, что Александра пишет во курантех статьи мнози, и се — потягл есть на онь, со ордою великою, и «Ведомости Московския», и прочие нечестивые агаряне совокупишася с ним. Ведоша же рать боляре: Грингмут Володимер, человек русьскый, жиды и немцы не терпяй, Ромер Феодор, Эмилиев сын, человек русьскый, жиды и немцы не терпяй, да еще Володимер княж Мещерский, Петров сын, муж бесогласен, жиды и немцы не терпяй. Эспера же княж Ухтомскаго, сына Эсперова, не бяше с ними, понеже, проходящу ему, болярин Грингмут со дерзновением рече: Русьскые люди есмы. Эспер же русское ли имя носиши? Не можешь идти с нами; мним тя инородца и сепаратиста быти суща!.. И отъиде Эспер, посрамлен бо бысть, и дерзновению их изумися много. И недоумеваше: то ли суть патриоти, то ли разбойници?
И воззва Новиков Александра Грингмута Володимера и рече ему: Выпусти ты свой муж, а я свой, да борета ся; аще Димитрий Бодиско ударит мною, да аз не пишу статьи мнози за три лета; аще же аз ударю Бодиском, да он не пишет за три лета. И рече Бодиску Грингмут Володимер: можеши ли ся с ним бороти? Бодиско же, сложа персты, показа Новикову Александре, Иванову сыну, знак масоньск, от смердов кукиш глаголемый, и возопи гласом велиим: нашли дурака! Натко — выкуси!.. И не восхоте бороти ся с Александрою Новиковым, Ивановым сыном, возжалеше бо вельми гонорария своего, онь же прия за статьи мнози.
Учредиша украинци, иже ся малоросси глаголют, союз некий, да иудеом други сотворятся, и совокупишася со иудеями во храмине Думстей, да союз свой молитвою укрепити, вожди, иже председатели и членове почетные рекутся избрати и тако вкупе и влюбе труд почати. И аз, многогрешный списатель правды житейския, бых, по смирению своему, в совете том и, ей же скорби приключитися, зрех тыя очима своима. Яко избраша вождь, Мирдивца Данилу, дида ветха денми зело, сердцем подобна горлице дивей яже на верби сидяща смиренномудре курлыка. И еще избраша Федоровскаго генерала, мужа добляго, избраша же его, зане от младости иудолюбив бе иудолюбия его ради. И возрадахуся яко жидове, тако и малоросси, и плескаху рукома, и воспеваху песнь. Но се злой дух, глаголемый сатана, согласию супротивник и дружеству человеков издревле ненавистник сый, воззре на собор человеческ и зубами во злобе возскрежета. И вниде лукавый сатана в генерала Федоровскаго, мужа добляго, иже председатель избран бе. И вскочи Федоровский генерал незапу на нозе своя и паче того незапу рече ко малороссы: панове козаци! избиемо жиды!.. И бысть страх велий, и недоумение вящее, и ужас иудеом, и малороссом неразумение; председатель же, глагол продолжаяй, руце простирающ и взоры сверкающ, вопияше: не лепо ли ныне бяшеть погрому быть?.. И бегоша людие из храмины Думстей, во страсе ко проходящим взывающе: Се — председатель наш уже взбесился! чи, пане, часом не психиатр ли есте?.. Данило же Мирдивец огорчися зело и плакася горько, дивяся прельщению сатанинску, еже сотвори злобесный дух соблазн велий, рекомый скандал.
Месяцу маию сущу, придоша на Русьскую землю воевать иноплеменници, рекомые банкири от страны Белгской, от страны Фряжской, от страны Угорской, наипаче же от Парижа-града, иде же великий хан их сидит. А имя ханови Ротшильд речется, а в неверном законе хан тверд, и, аще хан свиню имать, сам не яст, но соседом, инша закона сущим, ту свиню подкладающ творится. И внесоша тии окаяннии банкири на Русь казну многу, юже людие «иностранние капитали» зовуть, и помутиша казною народ русьскый, елицы суть железнодорожници, и биржевици, и заводчици, и промышленници, глаголемые фабриканти. Мутяще же, златом бряцаху и срамными листы, иже векселя суть, веяху и вопияху источными гласы: Се, люди гостинные, несемо вам кредит, кабалу рекомую. И хан Ротштейн во главе сих, и хан Вавельберг, и иные ханове, их же имена не лепо бяшеть помянути ту, глаголено бо есть в Писании: отыди от зла и сотвори благо.
И тако обольстиша иноплеменници народ русьскый. Егда же обольстиша, мучаху зело должници своя, железнодорожници, и биржевици, и заводчици, и промышленници, глаголемые фабриканти; срамные листы, иже векселя суть, ко взысканию представляху, листом же срамнейшим, акции имя им, цену на бирже роняху, по гривне за рубль хитроумне скупаху и ставяху должници своя на правеж, с немилосердием пристрастне вопиюще: Се убо година ваша прииде, — платите онколь!.. Аще же не платяша, разоряху домы тех, беруще пожитки их на ся за долг бывый, и узы налагаху, и в темницы ввергаху. И мног русьскый люд тако нечестне изгибе.
Первое же, егда приити нечестивым иноплеменником на землю Русьскую, изыде противу им фон-Дервиз Павел, железнодорожен круль сый. А воевода полку его бе Померанцев Александра, муж славен, не столь во многих ратех и боех одоление стяжавый, сколь ногоплясания позорищныя, яже балет рекутся, нарочито одобряй. И бившимся им, победиша иноплеменници фон-Дервиза Павла с Померанцевым Александрою и сотвориша им крах велий, ноли до снятия порты с ног их. И пустиша на ветер дорози их, и флоти их, и дворци их, и нарекоша зле имя им: банкроти есте. Люд же русьскый, глядый, еже творять нечестивии иноплеменници, ужасашеся в сердце своем. И бе трус и смятение велие, и абие биржа упаде.
Такожде изгибе Мамонтов Савва, тысячник, от людей посадских, муж доблий, в искусьствах искусен и наукы научен. В гусли и тимпаны бряцающ, гласы поющ, стихиры пишущ и болваны лепящ. Онколяху Савву окаяннии иноплеменници яко три месяцы, и не стерпе Савва, зане нарочито испотрошен бысть. И свершишася судьбы его, и взян бысть чрез игемона, иже глаголется прокурор, и ввержен в темницю. Нечестивии же банкири рукома плескаху и главами помаваху, един другому рекуще: Победилы есмы казну русьскую. Аще уж Савва сидит, и другим сести будет. Люд же русьскый паки ужасашеся в сердце своем, и паки бе трус и смятение велие, и паки биржа упаде.
Той же Савва, во узах сущ, не удручися духом, но, — стихиры для позорищ мусикийских, яже оперы суть, стихиры же оныя от фрягов либретты нарицаются, составляяй и паки болваны из глины лепяй — тако заточен пребываше.
А страж бе Савве Шарапов Сергей, допрежь того со разбойници пера на шарап ходивый, посему от шарапа есть имя ему. И поносяй Шарапка безстудник Савву во все дни живота его, и главою помаваше, «Сарынь на кичку!» привычне вопияй. И бе то Савве на пагубу конечную. Шарапка же от пагубы его добра не стяжа.
И вниде злой дух, иже речется диавол, во Шарапку-безстудника, и се взбесися Шарапка и нача бросатися на люд мимо идущ и, лаяй, кусаше онь. Бе же в народе женка некая, в русьских слывущ Елизавет, яко же в немцех жила, стало Эльза имя ей, от Эльзы княжны Брабаньстей, являемой на бесовском игрище мусикийском, рекомом «Лоэнгрин». Бяше бо Елизавет ко игрем бесовским привержена зело и, жена книжна и письменна быв, сама от разума своего игры сочиняше и, мнози скомороси и бахари совокупя, являше игры своя на позорище народное, глаголемое феатр.
Эльзе той безвредне мимо идущей, наскочи на ю Шарапка-безстудник, бешен бо бе, и кусаше, зле лаяй ю, поношения изрыгающ многы. И распалися духом Эльза, и рече: чесо сотворити имам злодею сему? Несть бо мне муж, брат, ниже любовник, и некому защитити мя, — дева бо есмь. Но се воззову от улицы Невстей, тоя же есть проспект, мужи два, во краснех шапцех ходящи, служащи на послание человечесько, понеже артельщици суть. И се дам артельщикома плату многу, рубль серебра, да возьмут палце в руце своя, и да идут по Шарапку-безстудника, в дом его, рекомый редакция. Нашедше же, да подымут палце своя и да пропишут Шарапке-безстудникови на весь рубль серебра, что есть кузькина мать!
Тако рече и убояся Шарапка-безстудник свирепыя жены сея и побеже от нея в место пусто, место безводно, место безплодно, и тамо окаянне погибе между чехи и ляхи.
Маию же месяцу истекающу, учредиша людие петербургстии празднества не весьма великия, Пушкина память чтуще.
И, егда совет творяху, како празднество устроити и знамение пристойне ему сотворити, есть бо Пушкин той муж премудр зело, сладкопевен, стихослагателен и любезен всему народу русскому на веки веков, — ту возста Комаров Виссарион Виссарионов сын, генерал сербский, и рече слово, яко воструби в трубу звончату: Отцы и братие! Чесо ради вчерашень день ищете? Аще знамения памяти Пушкина Александра алчете, се аз дам его вам. Соберемся в палату офицерскую, яже на углу Литейной и Кирочной, и учредим жратву велию — даже до снятия поясы. Роспись же жратве, от фрягов меню рекомое, аз сотворю вам от доброты моея. Зане, аще в генералех не весьма славен есмь, не имам соперници в поварех; аще в литераторех чужанин числюсь, несть ми искусник равен в художестве метр-д’отельстем. И вняху людие Комарову Виссарионови и совокупишася в храмину, и жряху — яко глазам полезти на лоб. И кулебяку с вязигою, и седло барание. и слизняци поганые, в раковины заключенни, иже суть устерсы, и навар черепаший и всякое, еже измысли от разума своего Комаров Виссарион, в метр-д’отелех приснопамятный.
И содеяся оттого сборищу пищеварение изобильное, а Пушкину великая слава. Сборище же, еже в храмину совокуплено бысть, иностранне глаголемое компания, бе не велика, но честна: Виссарион Комаров, два мужи полицейстии, да двое цензоры, не к ночи тому слову речену быти.
Сладкопевци же, стихослагатели, мужи, куранты издающи и пишущи, книжници и учителие людстии и прочие, иже себе литератори рекуть, не придоша на празднество. Ибо, зряще Комарова с компанией за столы сидящи и устерсы глотающи, ужасахуся зело и бежаху прочь, между собою глаголюще: яко мужи сии устерсы глотают, тако они и нас пожрут!..
Бежаху же ажь до Святыя Горы, иде же прах Пушкина Александра, Сергеева сына, со праведными упокояеться. И сотвориша ту игрища бесовстии, яко скомороси и бахари от позорищ петербургстих с собою захвативше. И Юрьева Георгия, во младех летех суща, и Яворскую Лидию. И явиша мужиком святогорстим любострастие дон-жуанское, еже Пушкиным сладкопевне сотворено бысть на соблазн человеческ и нареченно «Каменный гость». А Барятинский князь стихиры чел на языце фряжском и, внемлюще, дивяхуся мужици святогорстии, яко словеса его уразумети не могут, а усердие его зримо есть даже до испарины.
Игры же бесовстии отыгравше, сотвори воевода псковской, предводитель дворяньства сый, жратву велию. И позваше к трапезе вси сладкопевци, стихослагатели, мужи, куранти издающи и пишущи, книжници и учители людстие и прочие, иже рекут себе литератори, а такожде бахари и скоморохи. Лухманову же Надежду болярыню, да Фаресова Александра не позва. И оскорбися дух их, и восхотеша бежати от Святыя горы, и, под дождем бродяще и за свой кошт колбасу псковскую жующе, вопияша жалостне: коня, коня! полцарства за коня! И рекоша им мужици святогорстии: кони суть у урядника. Шедше же к урядникови, ночи сущей, обретоша его воздреманна, спяща. И изыде к ним урядник в штанцех белех и, зеваяй, яко кит, иону поглотший, громогласне вопроси: Какого чорта по ночам шляетесь?.. Болярыне же Лухмановой Надежде, егда видеста очи ея мужа урядника, во белех штанцех суща, изступи ум. И возопи болярыня гласом велиим: ах, кель пассаж! — и побегла есть в Петербург-город. И писаста Лухманова Надежда и Фаресов Александр статьи мнози о штанцех урядниковых, мняще в оных неуважение предводительское.
Бе во игрищех петербургстех бахарь некакий, на глас тонкый, иже тенор зовется, воспевающ, и Фигнер имя тому. Приятен зело бяше мирови петербургстему, глаголемой публице, наипаче же девам и женам безумным, елицы, древним амазонки подобяся, о тех же и у святых отец писано есть, именовахуся дерзновенне психопаткы.
И той Фигнер бе Скилле баснословней подобен, яко эллины рекут о ней, глаголюще: ликом красна зело и гласом сладкопевна, низу же бяше собакы опоясана, да гласом и ликом человек к себе приманив же, чрез собакы пожрет онь.
Такожде и Фигнер, чуден глась имеяй, воспеваше, яко птица кинарей, нрав же его собаческ бе. И егда Фигнеру в пути быти, мордобоен творяшеся зело и избиваше тати железнодорожние, иже рекут себе инженери. И соделася инженером страшен вельми, ажь до трясения животы. И коли слуси быша: се Фигнеру Николаеви из Петербурга града ко странем южнем железными дорогы ехати, — толи разбегахуся с дороги той вси инженери, тати железнодорожнии и прочие воровськые люди, вопиюще: беда есть! се уже Фигнер Николай идет на ны — царапати лики наши и кожу драти с ны! И, зане инженери покидаху дорогы своя, творяхуся дорогы в онь час безопасни зело, и путници, рекомые пассажири, безпечне едуще, славяху Бога.
Возвратившуся же в Петербург град, начен Фигнер Николай, от злонравия своего, котору многу противу жене некакой, от молдаваньстех стран сущей, и райскими гласы на позорище мусикийском, еже зоветься Мариинский феатр, обычне воспеваюшей. А имя жене той Куза Валентина, бяшеть бо от роду Кузова. И рече Фигнер Николай Кузе Валентине: не вместно мне пети с тобою; отыди, Кузо, да поет мне супруга моя, свет Медея Ивановна. И огорчися Куза Валентина зело, и оросишася ланиты ея токы слезными, и вопияше на глас источен, прибирающа Фигнерови словеса мокрыя — понеже слезна бяшеть. Фигнер же Николай, егда слышати ему мокрыя словеса, чьто Куза рекла есть, озверися зело и отвеща той невступне рыбьими словесы, от них же стенем феатральнем, кулисам сущим, краснем сотворитися. Кузе же Валентине, слышущей рыбьи словеса, изступи дух, и се — паде, яко мертва есть, на помосте феатральном, иже рампа нарицаеться. И глаголаху Фигнерови людие: Оле злонравию твоему! Аще не зришь еще, яко сотворил еси Кузе Валентине пакость велию? Фигнер же отвеща противу им: А мне в высокой степени наплевать!
И се разделишася людие петербургстие овые за Кузу стояти, овые Фигнерови сопрягшеся. И бе смятение велие, и прение словесное, и избиение человекы. Елицы же за Кузу стояху, глаголаху: не лепо содеял еси, Фигнере, яко обругал еси Кузу Валентину, жена бо есть, и несть то свычай лыцарск, жены рыбьими словесы лаяти. Елицы же Фигнерови сопряглись, вопияху: Вольно есть Фигнерови не токмо Кузу Валентину, но все Кузы, под солнцем сущы, лаяти рыбьими словесы, токмо бы пел ны!.. Понеже во дни оны преста пети Фигнер Николай на позорищех мусикийских, аще и платяй пени и протори мнози.
А месяцу февралю в день осьмый, сотворися сколота велия на реце Неве, близко двум болваном египетьскым, иже сфинкси суть. Но о сем — увы! увы! — наименьше.
И паки биржа упаде. И велик человек, ему же дано есть финанси ведати, воззваше нечестивии банкири и рече им: чьто сотворилы есте, чада бесовы?!.. Тии же молчаху. А биржа пакы упаде.
И посла велик человек, ему же дано есть финансы ведати, листы мнози, иже глаголятся «серьезное успокоение», и читаху вси людие и ликоваху в сердцах своих, яко минула есть беда, от банкири сотворенна, и се начатися изобилию плодов земных и временем мирным. А биржа пакы упаде.
Собравшеся князи и боляре и великие люди, совет держаще, како устроити люд детеск, елицы студенти суть, абы наукы учились, себе на пользу, родителем же на утешение. И строяху князи, боляре и великие люди прожект некакий, глаголемый «общение», да пасется лев рядом с агнцем, и волк с козлятем, и первокурсник рядом с педелем. И да сотворятся между людие неции, иже подпрофессори и надстуденти нареченны быти имут. А что есть надстудент, что подпрофессор, тайна сия глубока есть; и не вольно есть уму человеческу уведежи ю. И, кто тайну сию отгадаты восхощет, не жити тому даже и три дня, понеже лоб лопнет. И устрояхуся общения чаямыя, и се бысть реченное пророкы, яко век наступи златый, и лев пасеться рядом с овчатею, и волк с козлятем, и первокурсник рядом с педелем. Подпрофессори же и надстуденти не уявишася людем даже до сегодня. Чаемо же от многих, яко приидут тии подпрофессори и надстуденти токмо во времена оны, егда быти преставлению света, и мертвых воскресению, и страшному судищу Христову. Писано бо есть у отец, яко во дни те изыдут гоги и магоги, и иные дивии народи, их же заключи в горех Гиперборейских Александр Македонский, воитель бывый.
Еще сотворися казнь грехом нашим. Посла Бог глад велик на люд детеск, иже студенти суть, и не возмогаша платити за наукы своя, лекции рекомыя, и се многие наук ужь лишени суть, оскудения своего ради. И бе плач и рыдание многое, и студентом горькая пагуба, родителем же несносная скорбь. Помощи же ищуще, малу обретоша.
Еще сотворися казнь грехом нашим. Посла Бог нашествие иноплеменникы рекомых марксисти, глаголющи ся от Маркса Карлуса рожденни быти. И бе то слово их обманное, зане Маркс Карлус муж нарочито мудр бе, из сих же, марксисти ся рекущих, ни един наследственныя черты сея не уяви. И метахуся, яко бесновати, и воеваху земь Русьскую, и общину, и мир, да не быти им. А земли, рекуть, мужику не надобе, а пашни ему не пахати, а хлеба ему не растити, понеже хлеба мужик, аще возалчет, и у немца купить может, у немца гостиннаго, иже пекарни имать, глаголемыя булочныя. И в деревнех и селах мужику не быти, житие же свершати во градех, на фабрицех сущих. И, аще содеяти по глаголу их, быти, рекут, в онь час на земли изобилию многому, и рекы млечныя, и потоци медовые во брезех кисельных текущи. Мужикови же, рекуть, наивящее всех благо будет, во простых людех глаголемое лафа, от мудрых же книжници — фабрично-промышленная эволюция.
И се потягл есть на марксисти Энгельгардт Николай, но, яко детеск и малосмыслен бяшет, одоления не стяжа, посмеяние же и главы покивание многое. Оболенский же Леонид, Егоров сын, муж нрава кротка и брады апостольней, мир и согласие любя, тщашеся котору пресещи, абие глаголяй: Горе вам, марксисти и народници, чьто бьете друг друга, взаимо творяще обиды и пакости велия. Не добро и беззаконне творите сие, понеже братья есте!.. Тако рече Леонид, мня ся иеремию пророка быти. Марксисти же, род безумен сый, и народници Леониду, яко жидове иеремии, не внимаху, главы на онь покиваху, персты своими на Леонида глумливе тычуще, языкы Леониду обычаем детским показующе, нос творяще, и со дерзновением восклицающе: гряди себе, плешиве!.. Бе бо Леонид, Егоров сын, лыс аки Елисей пророк и все пророци. В том лишь пророком подобен бе.
Эволюции же не свершающейся и изобилию не настающу, паки биржа упаде. И рече велик человек, ему же дано есть финанси ведати: не ужасайтеся, мужи-промышленници и люди гостинные, аще злата не имате; се бо злато на восток ушло… Они же, неразумнии, не престаша ужасатися и непщеваху и плакаху горько, кычуще яко зегзицы: господине! то ли на восток, то ли на закат ушло, равно есть ны, — зло же наше есть, яко в карманех и кассех наших злата не имамы!.. И пакы биржа упаде!..