НЕСКРОМНОЕ ПРИЗНАНІЕ.
правитьЭто было десять лѣтъ тому назадъ…
Да, ровно десять лѣтъ тому назадъ, въ такой же теплый и солнечный день, какъ сегодня, въ окнахъ книжныхъ магазиновъ, среди самой разночинной книжной пестроты, выглянула на свѣтъ Божій маленькая, совсѣмъ маленькая книжица, въ сѣрой будничной обложкѣ, съ неуклюже оттиснутымъ красной краской заголовкомъ: «Изнанка войны». Повѣсть Степана Загуменнаго.
Одновременно съ появленіемъ сѣренькой книжицы, передъ витринами книжныхъ магазиновъ сталъ каждодневно показываться молодой и щеголеватый поручикъ, съ выбивавшимися изъ подъ надѣтой на бекрень фуражки бѣлокурыми кудрями, съ улыбающимися карими глазами, съ орденской ленточкой въ петличкѣ свѣжесшитаго сюртука. Жизнерадостный поручикъ по получасу застаивался передъ витринами и, казалось, чего-то все ждалъ, тревожно озираясь по сторонамъ. Съ перваго взгляда можно было подумать, что франтоватый юноша являлся на условленное свиданіе и нетерпѣливо поджидалъ своей возлюбленной… Но дѣло обстояло нѣсколько иначе: юно. ша, дѣйствительно, являлся на свиданіе… съ «сѣренькой книжицей», выставленной въ витринахъ и принадлежавшей его перу — и, ежели чего-то поджидалъ, поминутно оглядываясь, — то, разумѣется, поджидалъ… авторской славы, капризно медлившей своимъ прибытіемъ!..
И, наконецъ, она пришла, эта увертливая и своенравная дѣвченка, называемая «славой» — пришла безъ шума, безъ треска, безъ тѣхъ крикливо звонкихъ бубенцовъ, которые доносятся до слуха еще задолго до прибытія праздничной тройки — просто, можно сказать, тихонько подкралась сзади, когда уже никто ее не ожидалъ… О, эта блаженная минута до гробовой доски не изгладится изъ моей памяти!..
Надо сказать, что съ появленія въ витринахъ завѣтной книжки, прошелъ мѣсяцъ слишкомъ, и обложка ея, подъ вліяніемъ апрѣльскаго солнца, успѣла достаточно пожелтѣть, а въ отдѣлѣ газетной библіографіи — этомъ единственномъ отдѣлѣ на землѣ, привлекавшемъ тогда мое вниманіе — не было объ ней ни звука… Между тѣмъ, мои авторскіе планы, ежели и были нѣсколько наивны, то, по крайней мѣрѣ, совершенно опредѣленны: схватить славу за хвостъ, выйти въ отставку и всецѣло посвятить себя литературѣ; если же поймать славы за хвостъ не удастся, — перевестись изъ Петербурга, гдѣ я былъ временно причисленъ къ --му Управленію, въ провинцію и преуспѣть на военномъ поприщѣ. — И, такъ какъ авторская извѣстность, очевидно, отъ меня ускользала, я въ одинъ прекрасный день рѣшительно облекся въ полную парадную форму и направился по начальству просить о переводѣ. Я въ то время еще не былъ отравленъ писательскимъ тщеславіемъ и оба рѣшенія представлялись мнѣ столь же простыми и ясными, какъ сама жизнь.
Но вотъ тутъ-то, т.-е. на пути къ начальству, со мной какъ разъ приключилось одно совсѣмъ непредвидѣнное обстоятельство. Всякое объясненіе съ начальствомъ дѣло, разумѣется, нелегкое и потому по дорогѣ я завернулъ въ нѣмецкую кондитерскую (на углу Вознесенскаго просп. и Офицерской, нынѣ не существующую), чтобы подкрѣпить себя чашкой шоколада — невинная слабость, унаслѣдованная отъ безпечальныхъ временъ юнкерства.
Кондитерская была тѣсная, низенькая, и въ задней комнатѣ, гдѣ я помѣстился, оклеенной фисташковыми обоями и выходившей окномъ на панель, не было никого. Какъ теперь помню — на одной сторонѣ висѣло круглое зеркало, причудливо отражавшее въ себѣ изъ сосѣдней комнаты рядъ тарелокъ съ пирожнымъ и часть шеи и корсажа стоявшей за буфетомъ дебелой нѣмки, а на другой — красовалась вылинявшая олеографія, изображавшая свадьбу какихъ-то дикихъ людей, съ очень веселымъ и совершенно голымъ шаферомъ впереди процессіи, который стоялъ на одной ногѣ и дудилъ что есть мочи въ длинную тростниковую дудку. На подоконникѣ помѣщался горшокъ съ уродливой головкой кактуса и валялись нѣмецкія иллюстраціи и старые нумера «Голоса».
Чистенькій нѣмчикъ съ миндальными глазками и въ зеленомъ передникѣ, подалъ мнѣ на подносѣ чашку горячаго шоколада, горку бисквитовъ и такую маленькую салфеточку, которой едва можно было утереть носъ новорожденнаго, но отнюдь не губы взрослаго. Отъ нечего дѣлать, я взялъ первую попавшуюся мнѣ подъ руку иллюстрацію и сталъ просматривать картинки. Какъ разъ мнѣ попалось на глаза изображеніе празднества какого-то артистическаго ферейна въ г. Магдебургѣ и мнѣ почему-то подумалось: «Вотъ, въ Магдебургѣ меня бы непремѣнно оцѣнили!» Я недружелюбно покосился на неблагодарныя русскія газеты и совершенно машинально протянулъ руку къ одной изъ нихъ, лежавшей сверху. На первый взглядъ нумеръ былъ какъ нумеръ: передовая статья, по обыкновенію, предупреждала читателя, что «на западѣ» собираются тучи, въ «хроникѣ» описывался въ поэтическихъ краскахъ балъ польской колоніи, а въ отдѣлѣ библіографіи, на который я еще такъ недавно возлагалъ самыя жаркія упованія, злорадно развѣнчивалась ученая брошюра: «О развитіи нервныхъ узловъ у цыпленка». Я уже собирался швырнуть газету обратно на подоконникъ и, расплатившись съ миндальнымъ нѣмчикомъ, отправиться по начальству, когда глаза мои случайно остановились внизу, на заголовкѣ фельетона: «Литературная надежда». Непостижимое, настойчивое предчувствіе вдругъ стѣснило мнѣ грудь… Мертвыя газетныя буквы въ этомъ мѣстѣ точно ожили, зашевелились и освѣтились тѣмъ внутреннимъ свѣтомъ, который несомнѣнно въ нихъ таился… Предчувствіе меня не обмануло!
Литературная надежда — это былъ я и фельетонъ, посвященный «Степану Загуменному», относился не къ кому иному, какъ къ поручику Степану Никушкину, благоразумно укрывшемуся подъ означеннымъ псевдонимомъ. Цѣлый газетный фельетонъ, въ добрыхъ пятьсотъ строкъ! И какихъ строкъ! Гдѣ меня называли «отраднымъ явленіемъ», «литературнымъ видѣніемъ», «художественнымъ утѣшеніемъ» и т. д. — Въ первую минуту мнѣ показалось, что я помѣшался. Я прочелъ фельетонъ разъ, прочелъ два — и потребовалъ стаканъ воды со льдомъ. Выпивъ стаканъ залпомъ, я пересѣлъ со стула на подоконникъ, чтобы быть ближе къ свѣту и, едва вѣря своимъ глазамъ, перечелъ фельетонъ въ третій разъ. Но буквы, слова, строки были все тѣ же и относились несомнѣнно къ одному и тому же лицу. Тогда я потребовалъ вторую чашку шоколада и, разстегнувъ воротникъ мундира, осмотрѣлся. Дѣйствительно, происходило что-то странное! Въ кругломъ зеркалѣ отражалась теперь не только шея кондиторши, но еще какая-то красная кабанья голова, необыкновенно привѣтливо мнѣ кивавшая, а голый шаферъ съ дудкой, на картинѣ изображавшій свадьбу дикихъ, плутовато мнѣ подмигивалъ и откалывалъ совершенно невѣроятный танецъ…
Но вотъ чистенькій нѣмчикъ расположилъ передъ моимъ носомъ вторую чашку шоколада, новую горку бисквитовъ и неизмѣнную салфетку для новорожденнаго. Я схватилъ чашку, обжегъ губы и тутъ только понялъ, что все происходящее со мной происходитъ въ несомнѣнной дѣйствительности. И, когда я это понялъ, мнѣ стало вдругъ ясно, что я неблагодарное животное и совершенно забываю о главномъ — объ авторѣ великолѣпнаго фельетона… Но, увы, полной подписи не было!..
Внизу статьи стояло просто «Г» — буква Г, ровно ничего незначущая… Это могло быть: «господинъ», «городовой», «гуманитеръ»… даже, пожалуй, «гоголь-моголь»! Въ голову вдругъ полѣзъ такой вздоръ, что оставаться долѣе въ душной комнатѣ становилось до нѣкоторой степени рискованнымъ… Я машинально сунулъ нумеръ газеты въ карманъ пальто, всталъ и поспѣшилъ выйти на воздухъ…
— Господинъ официръ! — раздался слѣдомъ за мной сдавленный вопль — и, обернувшись, я увидѣлъ передъ собой почтительно испуганную физіономію миндальнаго нѣмчика. Къ стыду моему, я позабылъ расплатиться за шоколадъ — и, чтобы достойнѣйшимъ образомъ возстановить теперь свою офицерскую честь, поторопился высыпать лакею на цѣлый рубль серебра.
Но чудесный фельетонъ такъ и остался у меня въ карманѣ, остался съ тѣмъ, чтобы никогда болѣе со мной не разставаться — и, въ настоящую минуту, когда я пишу эти строки, онъ набожно хранится въ секретномъ отдѣленіи моего письменнаго стола, какъ самое дорогое и несравненное воспоминаніе. Съ моей стороны это былъ единственный случай покражи во всю мою жизнь и, полагаю, достаточно оправдываемый: — для нѣмецкаго кондитера цѣна этому нумеру была грошъ, а для меня онъ равнялся выигрышу въ двѣсти тысячъ. По крайней мѣрѣ, ощущеніе, вызванное «гоголь моголевскимъ» фельетономъ, имѣло остроту такой неизъяснимой сладости, точно я вкусилъ какой-то еще никѣмъ неизвѣданный божественный фруктъ — и, очутившись на улицѣ, я ни о чемъ не разсуждалъ и не строилъ никакихъ плановъ, а лишь весь до самозабвенія отдался смакованію этого сладчайшаго въ мірѣ фрукта… Глаза мои застилалъ розовый туманъ и, не взирая на дождливую погоду, всѣ предметы мелькали передо мной нѣжными силуэтами, какъ въ фееріи. Не помню, какимъ образомъ, но вскорѣ я очутился у Казанскаго собора и, исполненный признательности къ Провидѣнію, прошелъ въ храмъ. Я купилъ двадцати-копѣечную свѣчу и умиленно поставилъ ее передъ ближайшей иконой, втайнѣ молясь за неизвѣстнаго «Гоголь-Моголя», прославившаго мое имя. Обѣдня уже окончилась и у одного изъ придѣловъ ветхозавѣтная купеческая семья служила панихиду по «рабѣ Божіей Конкордіи». За одно ужъ, я помолился и за «Конкордію», внутренно желая всякаго добра всѣмъ живымъ и умершимъ.
Выйдя изъ Казанскаго собора, я перешелъ Невскій и совершенно неисповѣдимымъ путемъ очутился въ ресторанѣ Доминика. Совершенно безъ всякой надобности, я потребовалъ у буфетчика рюмку коньяку и бутербродъ съ зеленымъ сыромъ. Какъ разъ возлѣ меня очутился какой то голодный столичный фертъ, — съ шафраннымъ лицомъ, въ модномъ галстукѣ и затасканной сорочкѣ, — который, протягиваясь къ тарелкѣ съ бутербродами, довольно неделикатно меня толкнулъ. Но я не только не разсердился, но на извинительную фертовскую гримасу, пробормоталъ великодушнѣйшимъ образомъ: «Сдѣлайте ваше такое одолженіе!» Я вынужденъ былъ быть снисходительнымъ, потому что было очевидно, что онъ еще ничего не зналъ!.. И затѣмъ, выйдя на Невскій и вмѣшавшись въ толпу, я уже ни мало не удивлялся, что меня толкали направо и налѣво самымъ безцеремоннѣйшимъ способомъ: Они тоже еще ничего не знали!!.
Дойдя до пассажа, я свернулъ въ Александринскій театръ и взялъ кресло перваго ряда на вечерній спектакль. Шла пьеса, которую я уже видѣлъ два раза, но теперь выходило, какъ-будто я ее совсѣмъ не видѣлъ, потому что я былъ теперь уже не я, а точно кто-то другой — тотъ же я, только въ родѣ какъ бы освѣщенный электричествомъ.
Но, по выходѣ изъ театра, меня охватилъ вдругъ страхъ: — мнѣ почему-то почудилось, что все происшедшее со мной просто была игра воображенія — и что я не заходилъ ни въ какую кондитерскую и не кралъ никакой газеты. Дрожащей рукой ощупалъ я боковой карманъ моего пальто и облегченно вздохнулъ — завѣтный номеръ былъ тутъ. Тогда мнѣ представилось другое: — что всѣ буквы, составлявшія мое блаженство, убѣжали со своего фельетоннаго поста и на мѣсто нихъ стали совсѣмъ другія — и статья уже называется не «Литературная надежда», а какъ нибудь совсѣмъ иначе: «О пользѣ поземельнаго кредита» или «О вредѣ иностранной валюты» и т. п. Я завернулъ въ Толмазовъ переулокъ, вошелъ въ первыя попавшіяся ворота и развернулъ газету…
О, радость!.. Буквы и не думали бѣгать, статья по прежнему называлась «Литературная надежда» и кончалась все тѣми же зажигательными строками: «Желаемъ прекрасной книгѣ Степана Загуменнаго, отъ всей души, самаго шумнаго успѣха!»
Я поднялъ газету высоко надъ своей головой и, не взирая на сосѣдство подметавшаго дворника, ликующе возопилъ:
— Да здравствуетъ Гоголь-Моголь!!.
Боже, какой восторгъ кипѣлъ тогда въ моей груди, какія ослѣпительныя грезы туманили мозгъ, какимъ свѣтлымъ призракомъ мерещилась впереди жизнь!!.
Увы, такъ было десять лѣтъ тому назадъ…
Ну, а теперь, черезъ десять лѣтъ — теперь… гмм?!