Эдгар По
правитьЗастольная беседа предыдущего вечера была несколько тяжеловата для моих нервов. Я страдал от преподлой головной боли, и на меня напала отчаянная сонливость. Поэтому, вместо того, чтобы выйти и провести вечер вне дома, как я предполагал, ничего мне не оставалось более разумного сделать, как перехватить кусочек на ужин, да и отправляться немедленно в постель. Легкий ужин, конечно. Валлийский кролик мне весьма любезен. Более одного фунта зараз, однако, не всегда можно рекомендовать. Все же существенного возражения против двух не может быть. И в действительности между двумя и тремя — в наличности лишь одна единица разницы. Я отважился, быть может, на четыре. Моя жена настаивает на пяти; но, ясно, она смешала два совершенно различных обстоятельства. Абстрактное число, пять, я охотно допускаю; но, конкретно, это имеет отношение к бутылкам черного портера, без которого, как приправы, Валлийского кролика должно избегать.
Завершив таким образом скромную трапезу и надев мой ночной колпак с безмятежной надеждой пользоваться им до полудня следующего дня, я поместил мою голову на подушку и с помощью спокойной совести немедленно впал в глубокую дремоту.
Но когда надежды человечества исполнялись? Навряд ли я всхрапнул и в третий раз, как у наружной двери бешено зазвонил звонок, и затем нетерпеливо заколотило стукольце, которое разбудило меня сразу. Минуту спустя, и в то время как я еще протирал свои глаза, жена моя бросила мне прямо в лицо записку старого моего друга, доктора Понноннэра. Она гласила:
"Милый, добрый друг, приходите ко мне во что бы ни стало, как вы только получите это. Приходите и посодействуйте нашей радости. Наконец, благодаря упорной дипломатии, я получил согласие дирекции Городского музея на мое исследование мумии — вы знаете, какую я разумею. Я получил разрешение развернуть ее покровы и вскрыть ее, если это окажется желательным. При этом будет лишь несколько друзей — вы в их числе, конечно. Мумия в данное время в моем доме, и мы начнем развертывать ее сегодня в одиннадцать часов ночи.
В то время как я достиг слова «Понноннэр», меня поразила мысль, что я настолько пробудился, насколько это может быть нужно человеку. Я выскочил из постели в экстатическом порыве, опрокидывая все по дороге, оделся с быстротой, поистине волшебной, и со всех ног поспешил к доктору.
Там я нашел весьма оживленное общество, которое уже собралось. Все ждали меня с большим нетерпением; мумия была положена во всю длину на обеденном столе и, в тот миг как я вошел, исследование началось.
Это была одна из мумий, привезенных несколько лет тому назад капитаном Артуром Собреташем, двоюродным братом Понноннэра, из гробницы близ Элейтиаса, в Ливийских горах, что на значительном расстоянии выше Фив на Ниле. Гроты в этом месте, хотя и менее пышны, чем Фиванские гробницы, представляют более высокий интерес по причине того, что они дают более разъяснений касательно частной жизни египтян. Покой, из которого был взят наш образчик, как говорили, был весьма богат такими разъяснениями, стены его были целиком покрыты фресками и барельефами, между тем как статуи, вазы и мозаика с богатыми узорами указывали на великий достаток покойника.
Сокровище было передано в музей как раз в том самом виде, в каком капитан Собреташ нашел его, — то есть гроб не был потревожен. Восемь лет он так стоял, подверженный лишь внешне публичному рассмотрению. Таким образом, мы имели теперь целую мумию в нашем распоряжении, и для тех, кто знает, как редко — насколько редко сокровища древности достигают наших берегов не ограбленными, сразу будет очевидно, что мы имели достаточное основание поздравить себя с благой нашей удачей.
Приблизившись к столу, я увидел на нем просторный ларь, или ящик, футов семи в длину и, пожалуй, трех футов в ширину, при двух с половиной футах глубины. Он был продолговатый, не гробообразный. Относительно материала сперва было предположено, что это дерево сикоморы (platanus), но, сделав надрез, мы убедились, что это был картон или, точнее говоря, папье-маше, сделанное из папируса. Все было густо орнаментировано картинами, изображавшими похоронные сцены и другие траурные замыслы, а между ними в самых разнообразных положениях были рассеяны некоторые ряды иероглифических знаков, обозначавших, без сомнения, имя покойного. По счастливой случайности, мистер Глиддон был в числе собравшихся, и для него не было никакой трудности перевести надписи, которые были чисто фонетическими и составляли слово Allamistakeo.
Нам лишь с некоторым трудом удалось вскрыть этот ящик без повреждений, но когда, наконец, нам это удалось, мы увидели второй ящик, гробообразный и значительно меньший в размерах, чем внешний, — но в точности походящий на него во всех других отношениях. Промежуток между обоими был наполнен камедью, которая до известной степени исказила краски внутреннего ларя.
Открыв этот последний (что мы сделали совершенно легко), мы достигли третьего ящика; он был тоже гробообразный и ничем не отличался от второго, кроме материала, каковой был кедром, и еще испускал сильный и чрезвычайно ароматический дух, свойственный этому дереву. Между вторым и третьим ящиком не было промежутка, стенки одного вплотную примыкали к стенкам другого.
Сдвинув третий ящик, мы нашли и вынули самое тело. Мы думали, что увидим его, как обычно, закутанным в многочисленные льняные свертки или перевязи, но вместо этого мы увидели некоторого рода футляр, сделанный из папируса и облицованный слоем гипса, густо раззолоченного и расписанного красками. Живопись представляла замыслы, связанные с различными предполагаемыми обязанностями души, и ее представление различным божествам с многочисленными тождественными человеческими фигурами, которые, весьма вероятно, разумелись, как портреты тех, кто был забальзамирован. От головы до ног перпендикулярной колонкой протянулась надпись в фонетических иероглифах, давая опять имя покойного и его титулы и имена, а также имена и титулы его родных.
Шею мумии охватывало ожерелье из цилиндрических стеклянных бусин, различных по цвету и покрытых изображениями ликов божеств, скарабеев и проч., с крылатым диском. Вокруг талии, в наиболее узком ее месте, было подобное же ожерелье или пояс.
Сняв папирус, мы нашли, что тело в превосходной сохранности, без малейшего запаха. Цвет кожи несколько красноватый. Кожа твердая, гладкая глянцевитая. Зубы и волосы были в добром состоянии. Глаза (как казалось) были извлечены и на место их вставлены стеклянные, которые были очень красивы и удивительно жизнеподобны, исключая лишь несколько слишком, неподвижный взгляд. Пальцы и ногти были блистательно позолочены.
Благодаря красноте эпидермиса, мистер Глиддон высказал мнение, что бальзамирование было осуществлено всецело с помощью горной смолы; но, поцарапав поверхность стальным инструментом и бросив в огонь таким образом получившийся порошок, мы убедились, что запах камфары и других благовонных смол сделался совершенно явственным.
Мы очень тщательно осмотрели тело, ища обычных отверстий, через которые извлекались внутренности, но к нашему удивлению мы не смогли найти ни одного. Ни один из сочленов этого общества не знал еще в то время, что цельные мумии без отверстий встречаются нередко. Мозг обычно извлекали через нос; внутренности — через надрез в боку; тело после этого брили, мыли и солили; потом оставляли его на несколько недель, и лишь потом уже начиналась, собственно говоря, операция бальзамирования.
Так как ни следа никакого отверстия не было найдено, доктор Понноннэр стал приготовлять инструменты для диссекции, когда я заметил, что было уже больше двух часов ночи. Тогда все условились отложить внутреннее исследование до ближайшего вечера, и мы уже готовы были разойтись, как кто-то высказал мысль об опыте с Вольтовым столбом.
Применение электричества к мумии, исторический возраст которой составлял три или четыре тысячи лет, было мыслью, по крайней мере, если не очень мудрой, все же достаточно оригинальной, и мы все сразу за нее ухватились. На одну десятую всерьез и на девять десятых в шутку, мы приготовили батарею в кабинете доктора и отнесли туда египтянина.
Лишь после значительных хлопот нам удалось обнаружить некоторые части височного мускула, которые, как казалось, отличались менее каменной затверделостью, нежели другие части тела, но которые, как мы предполагали, конечно, не дали никаких указаний на гальваническую восприемлемость, будучи приведены в соотношение с электрической проволокой. Этот первый опыт казался вполне убедительным и, весело хохоча на собственную нашу вздорность, мы стали прощаться, желая друг другу спокойной ночи, как вдруг мои глаза, устремившись на глаза мумии, были к ним немедленно прикованы в изумлении. Действительно, одного быстрого взгляда мне было достаточно, чтобы убедиться, что глазные яблоки, бывшие, как все предположили, из стекла, и ранее отличавшиеся известным диким неподвижным взглядом, были теперь настолько прикрыты веками, что лишь небольшая часть tunica albuginea[1] оставалась видимой.
Вскрикнув, я обратил внимание на этот факт, и он стал очевидным для всех.
Я не могу сказать, что я был встревожен данным феноменом, потому что «встревожен» в данном случае неточное слово. Возможно, однако, что без черного портера я мог бы оказаться несколько обеспокоенным. Что касается остальных членов компании, они поистине не приложили никаких усилий скрыть свой прямой испуг, овладевший ими. Доктор Понноннэр выглядел человеком, достойным сострадания. Мистер Глиддон каким-то особенным способом сделался невидимым. Мистер Сильк Букингам, я полагаю, вряд ли дерзнет отрицать, что он на четвереньках отправился под стол.
После первого толчка изумления мы, однако, решили, как само собой разумеется, продолжать дальнейшее исследование. Наше внимание было направлено теперь на большой палец правой ноги. Мы сделали надрез над внешней областью os sesa-moideum pollicis pedis[2], и таким образом достигли основания musculus abductus[3]. Приспособив батарею, мы применили электрический ток к рассеченным нервам — как вдруг, движением чрезвычайно жизнеподобным, мумия сперва выпрямила правое колено настолько, что почти привела его в соприкосновение с животом, а потом, выпрямив ногу, с непостижимой силой дала пинок доктору Поннон-нэру, который имел такое действие, что устремил этого джентльмена, как стрелу из катапульты, через окно вниз на улицу.
Мы ринулись наружу en masse[4], чтобы принести изуродованные останки жертвы, но имели счастье встретить его на лестнице, поспешающим вверх с неизвестной дотоле рьяностью, до краев наполненным, самой пламенной философией и более чем когда-нибудь запечатлевшим в уме своем необходимость продолжать наши опыты со всей строгостью и рвением.
Это по его совету мы сделали тотчас же глубокий надрез на кончике носа пациента. Между тем как доктор сам, наложив на него крепкие руки, притянул его в самое пылкое соприкосновение с электрической проволокой.
Морально и физически — образно и буквально — эффект был электрический. Во-первых, тело открыло свои глаза и замигало очень быстро, продолжая это делать в течение нескольких минут, как это делает мистер Барнес в пантомиме; во-вторых, оно чихнуло; в-третьих, оно уселось выпрямившись; в-четвертых, оно потрясло своим кулаком перед лицом доктора Понноннэра; в-пятых, обращаясь к господам Глиддону и Букингаму, оно заговорило с ними на превосходнейшем египетском таким образом: оскорблен вашим поведением. От доктора Понноннэра ничего лучшего ждать было нельзя. Это — злосчастный жирный дурачок, который ничего лучшего не знает. Я жалею его и прощаю ему. Но вы, мистер Глиддон, и вы, Сильк, вы, кто путешествовал и жил в Египте, так что можно было бы подумать, что вы там родились в хорошей семье — вы, говорю я, бывший среди нас столько, что вы говорите по-египетски так же хорошо, как, думаю я, вы пишете на вашем родном языке — вы, кого я всегда был расположен считать самым надежным другом мумий — поистине, я ожидал более джентльменского поведения от вас. Что должен я думать о том, что вы спокойно стоите и смотрите на меня, когда со мной так некрасиво обходятся? Что должен я предполагать, раз вы позволяете всяким Тому, Дику и Харви разоблачать меня от моих гробов и от моих одеяний в этом злосчастно-холодном климате? В каком свете (говоря по существу) должен я рассматривать вашу помощь и вашу поддержку, оказанную вами этому жалкому негодяйчику, доктору Понноннэру, потянувшему меня за нос?
Подумают, конечно, что, услышав такой спич при подобных обстоятельствах, мы или все быстро направились к дверям или попадали в истерике, или всем обществом грохнулись в обморок. Какого-либо одного из этих трех пунктов выбора можно было, говорю я, ожидать. На самом деле, любой из всех этих вариантов поведения, или все они вместе вполне приемлемым образом могли осуществиться. И, клянусь, я совершенно не знаю, как или почему не осуществили мы ни одного, ни другого, ни третьего. Но, быть может, истинной причины нужно искать в духе века, который прямо поступает по правилу противоположностей и которым ныне легко разрешают все парадоксы и невозможности. Или, быть может, после всего, это только чрезвычайно естественный и как бы само собой разумеющийся вид Мумии лишил все ее слова должной жути. Как бы там ни было, факты ясны, и ни один из сочленов нашего общества не явил какой-либо особливой дрожи и не высказал, что ему кажется, чтобы что-нибудь было тут особенно вне порядка.
Что касается меня, я был убежден, что все было замечательно и я лишь отошел в сторону, за пределы достижения египетского кулака. Доктор Поннон-нэр засунул свои руки в карманы брюк, жестко посмотрел на мумию и сделался необыкновенно красен в лице. Мистер Глиддон погладил бакенбарды и поправил воротник своей рубашки. Мистер Букингам повесил голову и поместил большой палец своей правой руки в левый угол своего рта.
Египтянин смотрел на него некоторое время с суровым лицом и, наконец, с презрительной усмешкой сказал:
— Почему же вы ничего не говорите, мистер Букингам? Слышали вы, что я вас спросил, или нет? Выньте ваш палец изо рта!
Тут мистер Букингам слегка вздрогнул, вынул большой палец своей правой руки из левого угла своего рта и, в виде компенсации, ввел большой палец левой своей руки в правый угол вышеупомянутого отверстия.
Не будучи в состоянии получить какой-нибудь ответ от мистера Букингама, эта фигура повернулась в сердцах к мистеру Глиддону и тоном, не допускающим возражения, потребовала от нас в общих выражениях сказать, что мы все хотим.
Мистер Глиддон ответил подробно, на разговорном египетском; и, если бы в американских типографиях имелся иероглифический шрифт, мне бы доставило истинное удовольствие запечатлеть здесь в оригинале всю эту превосходную речь целиком.
Я воспользуюсь также данным случаем, чтобы заметить, что вся последующая беседа, в которой мумия принимала участие, велась на первобытном египетском языке через посредство (поскольку это касалось меня и других не путешествовавших членов общества) — через посредство, говорю я, господ Глиддона и Букингама, как переводчиков. Эти джентльмены говорили на родном языке мумии с неподражаемой беглостью и изяществом; но я не мог не заметить, что два путешественника (без сомнения, благодаря введению образов вполне современных и, конечно, совершенно новых для нашего гостя) вынуждены были иногда пользоваться чувственными образами с целью выяснить какой-либо особый смысл говоримого. Мистер Глиддон, например, не мог в одну минуту заставить египтянина понять термин «политика» до тех пор, пока куском угля он не нарисовал маленького господинчика с нарывным носом, с продранными локтями, стоящим на чурбане, с левой ногой, отодвинутой назад, с правой рукой, устремленной вперед, со сжатым кулаком, с глазами, вытаращенными и обращенными к небу, и со ртом, открытым под углом в девяносто градусов. Точно таким же образом мистер Букингам не мог изъяснить безусловно современную идею «прорехи в экономии», пока (по совету доктора Понноннэра) он не сделался очень бледен в лице и не согласился снять свой сюртук и продемонстрировать спину крахмальной сорочки.
Легко поймут, что речь мистера Глиддона была посвящена, главным образом, обширным благодеяниям для знания, проистекающим из развертывания и распотрошения мумий; извинениям в этом смысле за какие-либо беспокойства, которые могли быть причинены в частности ему, отдельной мумии, называемой Алламистакео; и заключению, в виде простого намека (ибо вряд ли это могло быть рассматриваемо как что-нибудь большее), что, после того как эти мелочи ныне изъяснены, было бы вполне, пожалуй, подходящим продолжать начатое исследование. Тут доктор Понноннэр вновь стал готовить свои инструменты.
Касательно последних внушений оратора, у Алламистакео, по видимости, имелись известные сомнения, связанные с указаниями совести, сущность которых я не вполне отчетливо понял; но он заявил о полном своем удовлетворении представленными оправданиями и, сойдя со стола, пожал всем руки по очереди.
Когда эта церемония окончилась, мы немедленно занялись возмещением ущерба, который наш пациент претерпел от скальпеля. Мы зашили ему рану на виске, положили бандаж на ногу и применили квадратный дюйм черного пластыря к кончику его носа.
Было замечено тогда, что у графа (такой, повидимому, был титул Алламистакео) легкий приступ озноба — без сомнения, от холода. Доктор немедленно направился к своему гардеробу и вскоре вернулся, неся черный парадный фрак, сшитый по лучшему покрою Дженнингса, небесно-голубые тартановые панталоны со штрипками, розовую рубашку из индийской бумажной материи, бархатный жилет с отворотами, белое пальто-сак, трость с загнутой ручкой, шляпу без нолей, патентованные кожаные сапоги, лайковые перчатки соломенного цвета, лорнет, пару бакенбард и галстук каскадом. Благодаря различию в росте между графом и доктором (пропорция двух к единице), возникло некоторое затруднение при надевании этих одежд и обуви на особу египтянина; но, когда все было приведено в порядок, можно было сказать, что он хорошо одет. Мистер Глиддон протянул ему поэтому свою руку и подвел его к удобному креслу около камина, между тем как доктор позвонил и приказал подать сигары и вино.
Разговор вскоре стал оживленным. Было выражено, конечно, большое любопытство, касательно несколько примечательного факта, что Алламистакео все еще был в живых.
— Я бы подумал, — заметил мистер Букингам, — что вам давно уже пора было умереть.
— Как, — отвечал граф, весьма удивленный, — мне всего лишь немногим более семисот лет! Отец мой жил тысячу лет и когда он умирал, он вовсе не был впавшим в детство.
Последовал быстрый обмен вопросов и вычислений, с помощью которых стало очевидно, что при оценке древности мумии были допущены грубые ошибки. Прошло пять тысяч пятьдесят лет с несколькими месяцами, с тех пор как он был доверен катакомбам Элейтиаса.
— Но мое замечание, — возразил мистер Букингам, — не относилось к вашему возрасту во время погребения (я охотно соглашусь, на самом деле, что вы еще человек молодой), я намекал лишь на безмерность времени, в течение которого, согласно собственным вашим показаниям, вы должны были пребывать в асфальте.
— В чем? — спросил граф.
— В асфальтовых смолах, — настаивал мистер Букингам.
— Ах, да; я имею довольно-таки слабое представление о том, что вы разумеете; это могло бы, без сомнения, вполне отвечать надлежащей цели, но, в мое время, мы вряд ли употребляли что-нибудь другое, кроме ртути, иначе говоря — сулемы.
— Но что мы в особенности лишены возможности понять, — сказал доктор Понноннэр, — это, — как могло случиться, что, будучи мертвы и схоронены в Египте пять тысяч лет тому назад, вы ныне здесь совсем живы, и у вас такой здоровый, превосходный вид.
— Если бы я был, как говорите вы, мертв, — отвечал граф, — более чем вероятно, что мертвым бы я и продолжал быть доселе; ибо я вижу, что вы еще находитесь в младенчестве гальванизма и не можете с его помощью совершать того, что было заурядной вещью среди нас, в старые дни. Но дело в том, что я впал в каталепсию, и лучшие мои друзья решили, что я мертв, или должен быть мертв; соответственно с этим они забальзамировали меня тотчас же — я полагаю, вы осведомлены касательно главных приемов бальзамирования?
— Каким образом? Вовсе нет.
— А, понимаю, — прискорбное состояние невежества! Хорошо, но дело в том, что я не могу именно сейчас входить в подробности; необходимо, однако, изъяснить, что бальзамировать (точно говоря) означало в Египте — задержать на неопределенное время все животные отправления, подверженные данному процессу. Я употребляю слово «животные» в самом широком его смысле, включая в это понятие не только телесное, но и духовное и жизненное бытие. Я повторяю, что руководящая основа бальзамирования состояла у нас в немедленной задержке — и в сохранении этой задержки на длительное время, — всех животных отправлений того, кто подвергался данному процессу. Чтобы быть кратким, — в каком бы состоянии данный человек ни был во время бальзамирования, в этом состоянии он и оставался. Теперь, так как доброй моей судьбе было угодно, чтобы во мне текла кровь Скарабея, я был забальзамирован живым, как вы меня сейчас видите.
— Кровь Скарабея! — воскликнул доктор Понноннэр.
— Да. Скарабей был эмблемой или «гербом» весьма знатного и очень редкого патрицианского рода. Иметь в жилах «кровь Скарабея» — это просто значит быть одним из представителей рода, коего Скарабей есть эмблема. Я говорю образно.
— Но что все это имеет общего с тем, что вы сейчас живы?
— Дело в том, что в Египте было всеобщим обычаем извлекать из тела внутренности и мозг прежде чем его бальзамировать; одна раса Скарабеев не согласовалась с этим обычаем. Если бы, поэтому, я не был Скарабеем, я был бы без внутренностей и без мозга; а без них, увы, жить неудобно.
— Я понимаю, — сказал мистер Букингам, и предполагаю, что все мумии, которые попадают нам в руки цельными, принадлежат к расе Скарабеев.
— Без сомнения.
— Я думал, — сказал мистер Глиддон очень мягко, — что Скарабей был одним из египетских богов.
— Один из египетских богов? — воскликнула мумия, вскакивая с места.
— Богов, — повторил известный путешественник.
— Мистер Глиддон, я поистине удивлен, слыша, что вы говорите в таком стиле, — сказал граф, снова садясь. — Никакой народ на земле никогда не признавал более чем одного бога. Скарабей, Ибис и проч. были у нас (как подобные создания были у других) символами или посредниками, через которых мы возносили почитание Творцу, слишком величественному, чтобы можно было к нему подойти более непосредственно.
Тут возникла пауза. Наконец, собеседование было возобновлено доктором Понноннэром.
— Таким образом, вполне вероятно, судя по тому, что вы изъяснили, — сказал он, — что в катакомбах близ Нила есть еще другие мумии из племени Скарабея в состоянии жизненности.
— Об этом не может быть вопроса, — отвечал граф; все Скарабеи, случайно забальзамированные заживо, суть живы. Даже некоторые из тех, что умышленно были так забальзамированы или могли быть забыты своими душеприказчиками, все еще пребывают в гробницах.
— Не будете ли вы добры объяснить, — сказал я, — что вы разумеете под словами «были умышленно так забальзамированы»?
— С большим удовольствием, — сказала мумия, неторопливо осмотрев меня в свой лорнет — ибо это был первый раз, что я дерзнул обратиться к графу с непосредственным вопросом. — С большим удовольствием. Обычная длительность жизни человека в мое время была около восьмисот лет. Немногие умирали до завершения возраста в шестьсот лет, разве какой-нибудь самый чрезвычайный случай; немногие жили долее, чем десяток столетий; но восемь столетий считались естественным пределом. После открытия основы бальзамирования, как я уже описал ее вам, нашим философам пришло в голову, что похвальная любознательность может быть удовлетворена, и в то же время интересы науки весьма подвинуты, если жить до этого естественного предела частями. Относительно истории опыт, действительно, показал, что нечто в этом роде было необходимо. Например, историк, достигши возраста в пятьсот лет, мог написать книгу с большим тщанием и затем предоставить себя забальзамировать неукоснительным образом, оставив точные инструкции своим душеприказчикам pro tempore[5], что они должны позаботиться об оживлении его по истечении известного периода — скажем пятисот или шестисот лет. Возобновляя существование по истечении такого срока времени, он неизменно находил свое великое произведение обратившимся в некоторого рода записную книжку, где заметки нагромождены наудачу, — то есть, превратившимся в известного рода литературную арену для противоречивых догадок, загадок и личных драк целой орды ожесточенных комментаторов. Эти догадки и проч., существовавшее под именем примечаний или исправлений, так всецело облекали, искажали и заполоняли текст, что автор должен был с фонарем глядеть туда-сюда, чтобы отыскать собственную свою книгу. Когда же она находилась, она никогда не была достойной заботы поисков. После того как она сплошь бывала написана заново, историк считал безусловной своей обязанностью немедленно исправить ее с точки зрения личного своего знания и осведомленности, касающихся временных преданий той эпохи, в которой он первоначально жил. Этот процесс писания заново и личного исправления, время от времени осуществлявшийся отдельными мудрецами, имел то действие, что помешал нашей истории выродиться в полный вымысел.
— Прошу прощения, — сказал доктор Понноннэр в эту минуту, мягко кладя свою ладонь на руку египтянина, — прошу прощения сэр, могу ли я притязать прервать вас на одно мгновение?
— Всеконечно, сэр, — отвечал граф, приосаниваясь.
— Я хотел только предложить вам один вопрос. Вы упомянули о личных поправках историка, вносимых в предания, касающиеся собственной его эпохи. Прошу сказать, сэр, средним счетом, какая пропорция из всей этой Каббалы оказывалась обыкновенно справедливой?
— Каббала, как вы хорошо определили это, сэр, содержала не больше истины, чем пруды, ожидающие переписывания; то есть, можно сказать, чтс при каком бы то ни было обстоятельстве не было ни в той, ни в другой даже одного отдельного сведения, которое не было бы целиком и радикально ложным.
— Но, так как совершенно ясно, — продолжи доктор, — что, по крайней мере, пять тысяч лет прошло со времени вашего погребения, я считаю достоверным, что в вашей истории этого периода, если не в ваших преданиях, с достаточной точностью говорилось об одном предмете всемирного интереса, о сотворении Мира, которое имело место, как я полагаю, вы знаете, лишь около десяти столетий перед тем.
— Сэр! — сказал граф Алламистакео. Доктор повторил свое замечание, но лишь после значительных добавочных истолкований можно было заставить чужеземца понять его. Наконец, с колебанием, Алламистакео сказал:
— Идеи, вами развиваемые передо мной, признаюсь, крайне новы для меня. В мое время я никогда не знал никого, кто поддерживал бы столь особливую фантазию, что вселенная (или этот мир, если вам угодно) когда-либо имела какое-либо начало. Я помню, что однажды, но только однажды, я слышал какой-то отдаленный намек, сделанный человеком больших умозрительных способностей, касательно происхождения человеческого рода; и этот человек употребил то самое слово Адам (или Красная Глина), которым вы пользуетесь. Он употреблял его, однако, в родовом смысле, применяя его к самопроизвольному зарождению из плодоносной почвы (совершенно так же, как зарождаются тысячи низших родов созданий) — к самопроизвольному зарождению, говорю я, пяти огромных орд человек, одновременно возникших в пяти различных и почти равных делениях земного шара.
Здесь вся компания слегка пожала плечами, а человека два коснулись пальцем своего лба с весьма значительным видом. Мистер Сильк Букингам, сперва быстро глянув на затылок, а потом на темя Алламистакео, сказал следующее:
— Большая длительность человеческой жизни в ваше время, наряду с применявшейся иногда практикой проживания ее долями, должна была, действительно, поощрять сильную наклонность к всеобщему развитию и накоплению знания. Я полагаю, поэтому, что — отличительно — низшими достижениями древних египтян во всех особых отделах знания сравнительно с современным человечеством, особенно же с янки, мы всецело обязаны более значительной толщине египетского черепа.
— Я снова признаюсь, — отвечал граф, с большой мягкостью, — что я несколько не понимаю вас: прошу — какие особые отделы знания вы разумеете?
Тут все наше общество, соединенными голосами, исчислило подробно выводы френологии и поведало о чудесах животного магнетизма.
Выслушав нас до конца, граф начал рассказывать нам разные анекдоты, сделавшие очевидным, что прообразы Галля и Шпурцгейма процветали и отцвели в Египте так давно, что были почти забыты, и что маневры Месмера были на самом деле лишь презренными проделками в сравнении с положительными чудесами Фиванских ученых, которые создавали блох и много им подобных вещей.
Я спросил графа, способны ли были представители его народа вычислять затмения. Он улыбнулся несколько презрительно, и сказал, что да.
Это несколько обескуражило меня, но я начал предлагать другие вопросы касательно его астрономических познаний, как вдруг один из членов обше-ства, не открывавший до этого своего рта, шепнул мне на ухо, что за сведениями по этому предмету я лучше могу обратиться к некоему Птолемею, так же, как и к некоему Плутарху, создателю труда «De facie lunae»[6].
Я спросил тогда мумию о зажигательных стеклах, о сферических и, вообще, о выделке стекла; но я еще не окончил вопросов, как молчавший член общества опять тихонько тронул меня за локоть и попросил меня ради Бога заглянуть в Диодора Сицилийского. Что касается графа, он просто спросил меня в виде ответа, имеются ли у нас, современных людей, такие микроскопы, которые обеспечили бы нам способность вырезать камеи в стиле египтян. Пока я думал о том, как я должен ответить на этот вопрос, маленький доктор Понноннэр скомпрометировал себя весьма необыкновенным образом.
— Посмотрите на нашу архитектуру! — воскликнул он к великому негодованию обоих путешественников, которые щипали его до синяков и кровоподтеков без всяких результатов.
— Посмотрите, — воскликнул он с энтузиазмом, — на Зеленую Лужайку в Нью-Йорке, где играют в шары! Или, если это слишком обширно для созерцания, поглядите на Капитолий в Вашингтоне, в округе Колумбия!
И добрый медицинский человечек начал подробно исчислять, ничего не пропуская, пропорции упомянутого здания. Он объяснил, что один портик был украшен не менее чем двадцатью четырьмя колоннами, пяти футов в диаметре и десяти футов отстояния друг от друга.
Граф сказал, что, к сожалению, он не может вспомнить в данную минуту точных размеров какого-либо из главных зданий города Азнака, коего основания заложены в ночи времен, но развалины которого еще стояли в эпоху его погребения на обширной песчаной равнине, к западу от Фив. Он вспомнил, однако, (говоря о портиках), что один, присоединенный к второстепенному дворцу в предместье, именуемом Карнак, состоял из ста сорока четырех колонн, каждая по тридцать семь футов в обхвате и в двадцати пяти футах отстояния. Приближались к этому портику от Нила через аллею в две мили длины состоявшую из сфинксов, статуй и обелисков в двадцать, шестьдесят и в сто футов, вышины. Сам дворец (насколько он мог припомнить) в одном направлении имел две мили длины и мог иметь около семи миль в окружности. Стены его были богато разрисованы сплошь, изнутри и извне, иероглифами. Он не притязал бы утверждать, что даже пятьдесят или шестьдесят Капитолиев доктора могли быть выстроены в пределах этих стен, но он отнюдь не уверен, что двести или триста их не могли бы быть туда втиснуты с некоторым затруднением. Этот дворец в Карнаке был незначительным небольшим зданием, в конце концов. Он, граф, однако, не мог бы по совести отказать в непосредственной интересное, великолепии и превосходстве фонтана на Зеленой Лужайке, как его описывает доктор. Ничего подобного, он должен сознаться, не было видано ни в Египте, ни где бы то ни было в другом месте.
Тут я спросил графа, что он может сказать о наших железных дорогах.
— Ничего особенного, — ответил он. — Они скорее слабоваты, скорее дурно задуманы и неуклюже выполнены. Они, конечно, не могут идти в сравнение с обширными, ровными, прямыми, снабженными сетью железных желобков шоссейными дорогами, по которым египтяне доставляли целые храмы и большие обелиски в полтораста футов вышины.
Я заговорил о наших гигантских механических силах.
Он согласился, что мы кое-что разумеем в этом, но спросил, что бы я сделал, дабы приладить лопатки под пятой свода на притолоках хотя бы малого дворца в Карнаке.
Этот вопрос я почел за лучшее не расслышать и спросил его, имеет ли он представление об артезианских колодцах; но он только поднял свои брови, между тем как мистер Глиддон весьма сурово мне мигнул и сказал, понизив голос, что недавно инженеры, которым было поручено пробуравить почву для добычи воды в Великом Оазисе, нашли таковой.
Я тогда упомянул о нашей стали, но чужеземец задрал нос и спросил меня, могла бы наша сталь выполнить четкие резные работы, которые видимы на египетских обелисках были сделаны целиком острыми инструментами из меди.
Это смутило нас так сильно, что мы решили перейти к области метафизики. Мы послали за экземпляром книги, именуемой «Dial» (Циферблат), и прочли оттуда главы две о чем-то, что не очень ясно, но что бостонские ученые именуют «великим движением», или «прогрессом».
Граф лишь сказал, что великие движения были чудовищно заурядной вещью в его дни; что же касается прогресса, он одно время был положительным ущербом, но впоследствии благополучно сошел на нет.
Мы заговорили тогда о великой красоте и значительности демократии и весьма хлопотали о том, как бы внушить графу должное осознание выгод, которыми мы пользуемся, живя в стране, где есть подача голосов ad libitum[7], и нет короля.
Он слушал с заметным интересом и казался немало позабавленным. Когда мы кончили, он сказал, что давно тому назад было что-то подобное. Тринадцать египетских провинций все сразу решили быть свободными и явить, таким образом, великолепный пример остальному человечеству. Они собрали своих мудрецов и состряпали самую остроумную конституцию, какую только можно вообразить. Некоторое время они управлялись великолепно, только их обычай хвастаться был чрезмерен. Все кончилось, однако, тем, что тринадцать этих государств, с присоединением пятнадцати или двадцати других, выродились в самый ненавистный и невыносимый деспотизм, о каком когда-либо было слышно на земле.
Я спросил, каково было имя тирана-узурпатора.
Насколько граф мог припомнить, имя ему было — Чернь.
Не зная, что сказать на это, я возвысил голос и воскорбел о египетском незнании пара.
Граф посмотрел на меня с большим удивлением, но ничего не ответил. Молчаливый джентльмен, однако, сильно ударил меня своим локтем в ребра — сказав мне, что я достаточно явил себя для одного раза — и спросил, неужели я такой дурачок, чтобы не знать, что современная паровая машина произошла из открытий Герона, через посредничество Соломона де Ко.
Мы были теперь в неминуемой опасности полного поражения; но, как того хотела добрая наша звезда, доктор Понноннэр, собравшись с силами, пришел к нам на помощь и спросил, неужели жители Египта могли бы серьезно соперничать с людьми современными в имеющих всеобщую важность подробностях туалета.
Граф при этом глянул вниз на штрипки своих панталон и затем, взяв конец полы своего фрака, он в течении нескольких мгновений держал его близко у своих глаз. Наконец, он выпустил его из рук, и рот его постепенно расширился от уха до уха; но я не припомню, чтобы он сказал что-нибудь в виде ответа.
Тут к нам вернулась бодрость духа, доктор же, приблизившись к мумии с большим достоинством, пожелал услышать от мумии чистосердечное и откровенное признание, что египтяне, в какое-либо время, ведали производством «Пастилок Понноннэра» или «Пилюль Брандрэта».
Мы ждали ответа с глубокой тревогой, но напрасно. Он не возник. Египтянин покраснел и повесил свою голову. Никогда торжество не было более законченным, никогда поражение не было принято с меньшим достоинством. Поистине, я не мог вынести зрелища унижения бедной мумии. Я дотянулся до моей шляпы, поклонился чопорно и отбыл.
Придя домой, я увидел, что уже было четыре часа слишком, и тотчас же отправился в постель. Сейчас десять часов утра. Я встал в семь и заношу эти заметки для блага моей семьи и человечества. Сию первую я более не увижу. Моя жена — сварливица. Правду сказать, я сердечно устал от этой жизни и от девятнадцатого столетия вообще. Я убежден, что все в нем неладно. Кроме того, я весьма любопытствую узнать, кто будет президентом в 2045-м году. Как только, поэтому, я побреюсь и проглочу чашку кофе, я тотчас же направлюсь к Понноннэру и велю себя забальзамировать на пару столетий.
Edgar Allan Poe.
Some Words with A Mummy (1845)
Перевод К. Д. Бальмонта.
Текстовая версия: verslib.com
Собрание сочинений Эдгара По в переводе с английского К. Д. Бальмонта. Том 3. Страшные рассказы, гротески. — Москва: Скорпион, 1911. — 310 с.