Александр Измайлов
правитьНепредвиденный пункт
правитьI.
правитьСенсационное известие о том, что в Новые Вязы ожидается прибытие проезжающего в свое имение губернатора, исполнило трепетное сердце отца Семена неизреченною тревогою. При всем своем крайнем унижении, безысходной бедности и видимой ничтожности, Злаков был единственным представителем иерархической власти и вместе единственным интеллигентом, у которого мог остановиться путешествующий начальник и с которым мог поговорить человеческим языком в этом медвежьем углу, в стране небеленых полушубков.
О. Семен был смущен, расстроен и совершенно выбит из колеи. Он, утонувший с головою в нищете и безживотии сельский священник, незнатный и невидный, с своими деревенскими манерами и космами густых рыжих волос, будет принимать в своей мужицкой избе такое высокое существо, почти иного порядка, привыкшее к пурпуру и виссону и по своему благоизволению устрояющее судьбы смертных!
Смущенным взором он окидывал свою избу, мало чем отличающуюся от обыкновенной мужицкой хаты, сокрушенно останавливал свое внимание на убогой разнокалиберной мебели, на изношенном и заплатанном подряснике, смотрел на некрасивое, рано состарившееся лицо жены, — и все казалось ему еще беднее, некрасивее и унылее, во всем чувствовались прорехи, недохватки и недосмотры.
— Господи, Господи! — сокрушенно вздыхал Злаков, — и к чему еще это испытание? Жил в скудости и скорби и уж сжился с горем, ан — вот тебе напоминание!
Преобладающим чувством, какое вызывал в о. Семене сообщенный слух, было чувство неясного, почти безотчетного страха пред надвигающейся бедой. Чем дальше от бдительного ока власти, тем покойнее, и было страшно, как бы столь близкое и внезапное явление силы и славы не испепелило его ничтожества. В самом деле, одно неосторожное слово, одна непроизвольно проскользнувшая в разговоре вольная мысль, которые он так часто развивал пред женою в длинные зимние вечера, — и его карьера испорчена в конец, а жизнь перевернута кверху дном. Помимо этого, достаточно одной независящей от него ничтожной причины, какого-нибудь жесткого дивана, предназначенного для отдыха гостю, — и на его многострадальную голову обрушится тяжелый молот с детства преследовавшей его судьбы.
Со страхом смешивалось чувство непобедимого смущены и какого-то, почти безотчетного стыда. Злакову было стыдно показать начальнику свою бедность, свой мужицкий образ жизни, неловко за свою несуразную, неинтеллигентную фигуру.
— Ох, Настя, стыдно! — изливался он перед женой, нервно ходя по комнате с заложенными назад руками, — за рубище свое стыдно, за идею невыразившуюся. Ведь я священник, а малым чем от мужика отличен. И от разговору отвык: только и речей, что с мужиками, и все коли не про покос, так про жнитву. За срам свой стыдно…
Краска заливала лицо о. Семена, и он закрывал его своими громадными, мозолистыми руками. Ожидай он приезда владыки, — ему не пришлось бы пережить таких нравственных страданий: пред архиереем открыться не стыдно: он знает, что такое сельский поп и, может быть, сам прошел эту предварительную школу тяжелого испытания, прежде чем одел золотую епископскую шапку и взял в руку архипастырский жезл. Он вложит свой перст в рану, сам страдая и сокрушаясь. Перед ним Злаков с услаждением раскрыл бы свое сердце, и, может быть, благостный владыка излил бы на раны его души обильные струи целительного бальзама…
И о чем он, двадцать лет не выходивший из своей деревни и совершенно отставший от людских интересов, — будет говорить с высоким гостем? С владыкой можно побеседовать обо всем, — о народной нужде, о расколе, о духовной скудости, а о чем говорить с человеком, живущим высшими интересами и следящим за действиями дипломатических кабинетов?
II.
правитьНеприятные чувства, всколыхнувшие сердце сельского батюшки, очень скоро сменились заботою о надлежащем принятии высокого гостя. Не то, чтобы о. Семен хотел «не ударить лицом в грязь», — нет, он был уверен, что это неприятное событие должно произойти с роковою неизбежностью. Ему хотелось только, чтобы это падение в лужу совершилось с меньшим шумом и поменьше было брызг.
Нужно было, по возможности, привести комнаты в благоустроенный вид, устранить лишнее и неблаговидное и подготовить все необходимое для встречи. Дело осложнялось еще тем, что время прибытия гостя не было известно. Он мог нагрянуть ежечасно, и эта неопределенность вызывала в богословствующем уме о. Семена аналогию с днем прихода последнего судии.
— Господи, Господи! — безнадежно восклицал Злаков, — и вдруг завтра! Настя, голубка моя, уж ты озаботься… благоустрой!.. Вот хоть бы этот стул ломаный, ну, что он?.. ну, для чего он?.. Опять вот скатерть дырявая… Вдруг завтра… Хоть бы крупные прорехи зачинить… А ты как полагаешь?
— Конечно, зачинить можно…
О. Семен морщился и махал рукой.
— Ах, мать моя! Я совсем не про то. Я про приезд… Как ты полагаешь: завтра или нет?
— А я думала — про скатерть!.. Ты про Фому, я про Ерему… Но только с какой же стати так скоро? Где же завтра?.. Поди, еще в Гладких Горках остановится.
— Ты полагаешь? — воскресающим голосом говорил о. Семен. — оно, действительно, справедливо… Узнать бы от сведущего человека, как его встретить-то…
— А ты справься в служебнике, советовала попадья.
— Ma-алчи, ради Бога! — отмахивался о. Семен. — Совсем нерассудительно говоришь… Какой тут служебник!
В уме Злакова мелькала пословица о бабьем волосе, но, сознавая, что семейные усобицы теперь особенно неуместны, он смирялся духом и продолжал беспокойное снование по комнате.
— Коли я нерассудительная, так позвал бы дьякона… Может, он в чем и надоумит… Он семинарию-то недавно кончил… Ум хорошо…
— Это ты так… Это верно. Андрей, может быть, что и скажет… Слыхал, может быть… А кстати пошлю заодно за дьячком и за старостой. Вместе и сговоримся…
III.
правитьПрежде всех на экстренный: зов о. Семена явился молодой дьякон Андрей Фацетов, только три года назад окончивший семинарию и взявший в жены воспитанницу Злакова. Он казался еще совершенным юношей. На круглом, начинающем толстеть лице едва пробивались светлые усы и бородка. Выслушав от сослуживца неожиданную новость, дьякон остолбенел и на минуту застыл в недоумевающей позе, широко раскрыв глаза и не в силах двинуться, словно пораженный ударом.
— И огорошили вы меня, Семен Иваныч, — проговорил он, приходя в себя и грузно опускаясь на стул, — можно сказать, разодолжили!..
Фацетов погрузился в размышления и думал так долго, что о. Семену показалось будто он и совсем не намерен когда-нибудь открыть рот. Даже приход новых лиц не вывел его из задумчивости.
Новыми гостями были дьячок Исай и староста Никифор. Исаю было лет под сорок. Черный как жук, обросший густою бородой, с красным одутловатым лицом и заметно выдавшейся нижней губой, с хитро смотрящими маленькими глазами, он производил неприятное впечатление, а о. Семену, хорошо знакомому с ним, был несимпатичен вдвойне. Исай имел о себе какое-то преувеличенное мнение, показывал вид, что смотрел на всех свысока, и, по выражению Злакова, огрызался на каждое слово, обращаемое к нему им или дьяконом. По образованию своему Исай ушел очень недалеко и только чуть-чуть отведал бурсы, да и то тридцать лет назад, но он гордился своим происхождением и при каждом удобном и неудобном случае сообщал о том, что отец его был сельским иереем и не только приходился товарищем покойному епископу Иринею, но и сидел с ним на одной парте. По дороге к о. Семену Исай старался угадать, какой подвох готовит ему его начальник, и уже заранее приготовился к оборонительной позиции и «огрызательству». Но, заметив по входе необычайную обстановку, присутствие всех членов причта и прочитав тревогу на лице дьякона, дьячок сразу решил, что дело касается не только его одного, и притом должно быть значительно серьезнее, чем ему казалось.
Столкнувшийся с Исаем на пороге поповского дома, староста Никифор был уже сильно стар, но еще вполне сохранил бодрость тела и свежесть ума. Рослый и широкоплечий, с сединой в бороде и солидной лысиной, староста казался человеком себе на уме и не позволяющим наступить себе на ногу. Мудрость опыта светилась в его деловито смотревших глазах. Меж бровей легла ровная глубокая складка. Никифор знал о. Семена, когда тот еще семинаристом приезжал к своему отцу на каникулы и лазал в его сад за яблоками. Отец Злакова был дьячком, отец Никифора — старостой; потом поколение сменилось, и дети заняли места отцов, причем Семен пошел даже дальше отца. С Злаковым Никифор не церемонился и, хотя преклонялся пред его саном и ученостью, однако, звал его на ты, считал себя несравненно опытнее и умнее и не стеснялся отказывать ему, когда тот, взывая к его благочестию, обращался к нему за пожертвованиями.
Староста переступил через порог, перекрестился на образ и, строго соблюдая порядок старшинства, поздоровался со всеми присутствующими. Встретив вопросительные взоры старосты и дьячка, о. Семен предложил гостям сесть и послушать.
— А ты, попадья, относительно чайку… Мы вот попьем и потолкуем.
Оказалось, что самовар уже закипал, и в то время, как попадья занялась разливанием чаю, хозяин приступил к изложению сущности дела. Известие произвело на всех сильное впечатление. Никифор инстинктивно зачесал лысину, а дьячок вспотел, покраснел еще более и уперся глазами в рассказчика. В заключение, для удостоверения факта, о. Семен прочитал выдержку из письма знакомого священника, извещавшего его о грозящей опасности.
— «Начальник весьма бдительный, — писал батюшка — останавливается на пути во многих селениях, заранее не предупреждая, и производит некоторую ревизию. Будучи у меня, посетил и церковь, но молебна не прослушал, отговариваясь поспешностью. Вида сурового, в обращении же весьма благожелателен и уветлив. Таковою благоснисходительностью, говорят, ныне многие администраторы отличаются. На сих днях был я в консистории»…
— Ну, и дела, — промолвил староста.
— Прииде кротость на ны и — накажемся! — пробасил дьячок, быстро сообразивший, что во всей затевающейся катавасии его дело — сторона.
IV.
править— Да-с, тревога мне большая, — начал о. Семен, — и, пожалуй, даже неприятность немалая. Я так думаю, что и всем нам это не ко благу. Положим, оно лестно такое высокое лицо повидать и с ним разговора удостоиться, но с другой стороны, и того… небезопасно…
— Не свой брат… Не урядник! — уронил Никифор.
— Слово не так сказал, глазом не туда повел, — ан и попал впросак, — высказал Злаков давно сидевшую в его голове мысль. — Ты, попадья, не мне бы сначала, а Никифору Фадеичу.
О. Семен предупредительно передал свой стакан старосте.
— Оно что ж бояться-то? — заговорил Исай. — Коли у вас, о. Семен, на душе чисто, так чего робеть? Благо все в порядке… Осмотрит и уедет. Не второе пришествие.
Дьякон, не выносивший, когда в разговор вмешивался Исай, прервал его и заговорил, словно рассердившись:
— Ты зря-то не говори… ты вникни в обстоятельства… Может быть, он вовсе не в свое имение едет, а есть у него какие-нибудь совсем иные, сокровенные цели… Ты знаешь… знаешь, что тут может быть?
— Да что же тут может быть!
— То-то вот и есть, что ты ничего не способен провидеть…
— Да что же?
На всех лицах проглянуло любопытство. В самом деле, что такое может выйти из этого события, втайне сокрытое от всех и ведомое только дальновидному уму дьякона? Фацетов обвел всех величественным взором и убежденно произнес:
— Церковь закроют, вот что! Помните, о. Семен, вы говорили, что еще прежний викарий собирался либо ремонтировать церковь, либо упразднить… Да-с, о ремонте-то у нас до сих пор только разговоры идут…
Хотя гипотеза дьякона была и мало основательна, однако, от неожиданности сердце о. Семена и его сослуживцев забилось сильнее. Исай растерянно воззрился на Злакова. Прошла минута томительного молчанья.
— Фу, дьякон, какую ты дичь сказал! — опомнился, наконец, о. Семен. — И совсем безосновательно, совсем…
— Уж, право, Андрей Алексеевич, ты бы… даже коленки задрожали… вставила попадья.
Но дьякон уже сам разочаровался в своем предположении и, к удивлению всех, даже и не подумал его отстаивать.
— Само собой, я это так только, как предположение, высказываю… Мне самому до тех пор и жизнь, пока церковь существует…
— Предположение несостоятельное! — подтвердил еще раз о. Семен, отметая дьяконское измышление, — но что вообще в беду попасть нетрудно, — это так… Вот ты, Исай, говоришь, что все у нас ладно, а ну, как неладно?
— А что же у нас неладно? — поинтересовался Исай.
— Да вот возьмем хоть бы церковь… Действительно, давно ремонту требует. Трещит, можно сказать, по всем швам… Иконостас, смотри-ка, какой темный. Уж об иконах умалчиваю… Сырость, убожество… Даже летом сырость… Мышей этих! Ежели коснемся служения, так и тут, полагаю, есть где комару нос подточить… Для примера хоть тебя, Исай, возьмем. Мало у тебя благолепия: читаешь, что сорока… Уже не говорю относительно ударения, а и слова-то перевираешь. Вот хоть бы: «умастиши лице елеем»… Сколько раз тебя поправлял, а ты все свое «еленем»… Так и жарит и глазом не сморгнет.
— В книге так написано… Как в книге, так и читаю, — огрызнулся дьячок.
— Оставь, ради Бога… Знаю я не хуже твоего, как в книге… Засим пение! Вот уж поистине, можно сказать, убогое. Певцы-то, по пословице, — Артюха да Матюха, да Колупай с братом… У тебя самого все по-своему: все, можно сказать, самогласны и самоподобны…
— Не по нотам вам разделывать!
— Возьмем, далее, хотя бы ведение книжной отчетности, — продолжал Злаков. — Искушение! Везде неточность, небрежность, опущения! Исповедные ведомости и метрики пишешь прямо по произволению. Как-то просматривал я. Мужику Касьяну в течение трех годов все тридцать пять лет писано, а на четвертый прямо тридцать восемь поставлено. Что же это такое, скажи ты мне на милость. Словно тебе высчитать лень. Не понимаешь, что ты этим как есть всю статистику портишь…
— А вы бы мне, о. Семен, синенькую в год прибавили, так я бы вам все по штатистике вашей вывел, а теперь мне как будто и не до штатистики…
— С нового года, как ты хочешь, возложу это дело на дьякона… Невозможно так… Покойник дьякон Филипп не мог по старости заниматься книгами, а теперь весь резон взять это дело Андрею…
Исай обнаружил было попытку возразить, но о. Семен, видя, что «огрызательство» становится уж очень назойливым, замахал руками и усердно попросил Исая замолчать. Дьячок с недовольным видом уставился в сторону. Чтобы смягчить впечатление, вызванное обличениями, Злаков решил закончить неприятный разговор.
— Я ведь это не к тому, чтобы тебя обидеть: я ведь и про себя говорю правду… Теперь время не такое, чтобы ссориться… Что касается меня, то тут главнейшее затруднение в том, как его встретить… Если бы еще знать на сей счет узаконения, а то где их сыщешь?!. Сожалею, что в письме нет на сей счет никаких указаний. Я вот что думаю, Андрей, обратился он к дьякону, — попрошу я тебя съездить в соседнее село к о. Матвею… к Копьеву… Человек он в этом отношении сведущий и, наверняка, все знает… Три года служил в консистории.
— Я, Семен Иваныч, могу с большим удовольствием.
— Будь другом, съезди… Я тебе, конечно, свою лошаденку…
— Давайте, давайте… Я охотно… Подвиньте-ка мне, Настасья Филипповна, сахарницу… Нет я в прикусочку, благодарствуйте… В охотку проедусь, о. Семен, в охотку…
V.
править… Солнце уже опустилось за зеленой изгородью кладбища, и на землю спускались теплые июньские сумерки, а Фацетов, давно уехавший к Копьеву, еще не возвращался из своего недалекого путешествия. О. Семен уже успел поужинать, попадья успела убраться по хозяйству, и большие старообразные часы его, как бы для компании сбившиеся в этот день с бою, пробили уже половину одиннадцаго, что должно было означать десять, — а дьякона не было. Дьяконица, воспитанница о. Семена, пришла к нему и завязала с его женою неинтересный для батюшки разговор. В уверенности, что Фацетов приедет теперь через какой-нибудь десяток минут, Злаков надел шляпу и направился ему навстречу.
Широко размахивая тростью и намечая концом ее на земле неглубокие точки, Злаков шел по утоптанной тропинке, неровной линией вившейся по краю проезжей дороги. Его глаза внимательно всматривались в даль. Но все еще не было видно подъезжающей повозки в чернеющем вдали перелеске. В голове батюшки ходили прежние мысли, и тревога, возбужденная ожиданием приезда гостя, не унималась.
— Андрей приедет, и разрешим сей Гордиев узел, — утешал себя о. Семен. — Три головы лучше, чем одна. Обсудим дело досконально и взвесим. Копьев в этих делах собаку съел… Деляга!
Копьев был по семинарии товарищем Злакова, и теперь о. Семен вспомнил, как они оба, по окончании курса, жили вместе в наемной квартире, в губернском городе. Копьев был большой праздношатай. Он ничего не делал, только по целым дням бряцал на гитаре, ругался с хозяйкой и пел: «от юности моея мнози борют мя страсти».
Только что о. Семен задумался о старых годах, как вдали заклубилась пыль, и на повороте дороги показалась тележка. Плохо видевший Злаков не мог рассмотреть ни лошади, ни седоков, но для него не было никакого сомнения, что это едет Андрей, везущий утешительные новости. Батюшка сел на кочку и стал терпеливо поджидать Фацетова.
Очевидно, увидя о. Семена, дьякон велел вознице подогнать лошадь, и скоро тележка поравнялась с Злаковым. Впереди сидел правивший лошадью попов работник Тихон. Сзади его в одном подряснике и в соломенной шляпе восседал Андрей. На коленях его лежала тщательно сложенная ряска. Дьякон несколько раз снял шляпу и любезно закивал сослуживцу, объятому целым облаком пыли.
— Здравствуйте, Семен Иваныч!.. А я вас давно усмотрел и издалека вам шляпу скидывал, да вы не видали… Что? Все ли дома благополучно?
— Все, все… Ну, а что ты узнал утешительного?
— Где уж, о. Семен, утешительного! Одно только недоразумение…
— Что такое? Какое недоразумение?
— Еще большее осложнение обстоятельств… Да вы вот что: садитесь ко мне, чем нам стоять-то, да и поедемте, я вам все дорогой и выясню.
Андрей посторонился, дал место о. Семену и помог ему влезть.
— Взгляните, о. Семен, как я свой подрясник отделал: любо дорого! Этакая пылища! Хорошо еще, что сдогадался рясу вовремя снять!
— Да, большая пыль… Эх, не люблю я этого твоего табаку… Сколько раз просил тебя не курить при мне…
— Простите, о. Семен, я сейчас кончу… Жалко бросать-то: почти целая…
Дьякон усиленно затянулся трижды подряд и, точно вкусив чего-то необычайно горького, сморщился, сделал под глазами мешки и медленно выпустил дым.
— Да-с, так вот какие дела-то, — начал он, бросив папироску. — Копьева я застал и долгое время у него пробыл. Но только тут и Копьев не выручит.
— Что же? Неушто и он не знает?
— Как не знать, ему это дело обыкновенное. Он мне сразу же, не задумываясь ответ дал. При встрече губернатора, говорит, по закону подобает выйти с крестом, а ежели он не торопится, так не худо и молебен.
Лицо о. Семена прояснилось.
— Так чего же ты, мудрец, меня недоразумениями-то запугиваешь? Коли так, — и дело с концом…
— Э! Нет-с! Недоразумения и осложнения есть, только вы их по своей: недальновидности еще не усматриваете. Дело, видите, в том, что на обратном пути встретил я исправника…
Злаков снова почувствовал себя лишенным почвы и пугливо уставился на Андрея, но тот вдруг оставил нить рассказа и отвлекся в сторону.
— Да! Не забыть бы! Имейте в виду, о. Семен, что крестины у него двадцать седьмого, накануне Кира и Иоанна. Так, говорит, и батюшке передайте…
Злаков рассердился, безнадежно махнул рукой, чмокнул языком и недовольно сказал:
— Эх, и канителишь ты!.. Говори, Бога ради, только то, о чем тебя спрашивают. Растекается мыслию по древу!.. Ей-ей, словно белка в колесе… Никакой последовательности нет.
— Не сердитесь, о. Семен. Дело, видите ли в том, что исправник мне сообщил, будто губернатор-то — немец… Поняли?
Злаков молчал, не понимая, почему это известие так озадачило дьякона.
— Ничего не усматриваете? А вы вникните-ка поглубокомысленнее…
Тесть взглянул на дело «поглубокомысленнее», но все же ничего не усмотрел.
— Вы рассудите вот что! Если он немец, стало быть не православный, и молебен ваш ему — не в коня корм. Ежели он, к примеру скажем, лютеранин…
О. Семен задумался. Неотразимая правда слов дьякона ошеломила его. В самом деле, вопрос о приеме гостя после приезда Андрея еще более запутывался, и о молебне теперь нечего было и думать. С крестом, правда, можно еще выйти, но уже и это теперь кажется щекотливым и назойливым. Можно на это взглянуть и благоуветливым оком, а можно увидеть тут и упрек и навязчивость.
— Ах, ты, Боже мой!.. И что же, — ты это узнал, когда уже от Копьева уехал?
— Именно так!.. За версту до нашего села мы и повстречались-то… Но я полагаю, что это совсем уж непредвиденный пункт, и что здесь и ваш дипломат остался бы безответным. Потому, где же такую тонкость предусмотреть и заблаговременно предрешить? Этого, я думаю, ни в какой книге нет… Мое почтение, Настасья Филипповна! Соскучилась, Оленька? Позвольте, о. Семен, я вам помогу вылезть…
Батюшка и дьякон были у своего дома.
VI.
правитьДьяконское сообщение, еще более осложнившее затруднительный и неудоборешимый вопрос о встрече начальника, окончательно расстроило о. Семена. Он долго ворочался на своей постели и не мог забыться сном, целящим жестокие раны суровой действительности.
Утомленный поездкою, дьякон заснул сразу, но сны его были беспокойны и многомятежны. Как всегда в тех случаях, когда ум его был чем-нибудь встревожен, и теперь ему снились картины из недавнего прошлого. Дьякону чудилось, что он еще учится в семинарии, и, хотя он и во сне помнит, что у него есть жена, но это не вносит противоречия в его сновидение. Ему предстоит держать экзамен не то по герменевтике, не то по догматике, а между тем за время своего трехлетнего дьяконства от великой книжной премудрости в его голове остались только бренные останки. За экзаменационным столом, покрытым зеленою скатертью, сидят учителя и архимандрит-ректор, человек необычайной строптивости, с которым о. Андрей всегда вел самую ожесточенную полемику, потому что ему очень нравились клетчатые серые брюки, а ректор видел в этом неоспоримое проявление либерализма. Уста Фацетова что-то говорят, но что, — этого сам он не может сознать и только безмолвно дивится тому, что язык его так быстро колотится во рту.
— А ты вот что объясни мне, — говорит ректор, играя своим архимандритским крестом, — что это значит текст в книге Иова: «крило веселящихся Нееласса, аще зачнет Асида и Несса!..»
Фацетов помнит, что когда-то очень давно он умел объяснять это место и что столь же давно позабыл объяснение. Андрей нудит свой ум, расшевеливает память, но из его потуг не выходит никакого толку, и в ушах его звучит решительный авторитетный голос сурового ректора:
— Так мы его лишим дьяконства, лишим, лишим, коли он все перезабыл…
Дьякону становится страшно и за себя, и за жену. Он с ужасом смотрит на ректора и вдруг видит, что это уже не ректор, а кто-то другой. Лицо знакомое, а кто это такой, — Фацетов никак не может угадать.
Он ломает голову, мозг его работает в несколько лошадиных сил, — и вот, наконец, светлеет память. Э! Да ведь это старый учитель его по бурсе, — Степан Евсеич, иначе называвшийся бурсаками — «шестьсот шестьдесят шесть» и грозившийся когда-то не пропустить его в семинарию.
— Да, да! Я — Степан Евсеич, говорит фигура. — Мы вас поднарвем, даром не пропустим. В угол, на колени, в журнал, без обеда!.. А скажи-ка мне, Фацетов, имеет ли хирогрилль пазнокти? [хирогрилль — заяц; пазнокти — копыта]. Скажешь, — иди на свое место, а не скажешь, — лишим дьяконства, лишим, лишим. Не трудивыйся, да не яст…
Обливаясь холодным потом, дьякон проснулся. Было уже совершенно светло, но, должно быть, еще очень рано. За дальним холмом восходила заря, заливая весь край неба и золотя длинные остроконечные облака, плывшие по небу, как стая рыб. Было совершенно тихо. Село еще спало.
— Экие глупые сны! — подумал о. Андрей, радуясь, что это были грезы, а не действительность! — И скоро ли, право, забуду семинарию!..
Фацетову было бы любопытно узнать время, но часы висели в соседней комнате, а встать и посмотреть ему не хотелось. Стоит подняться, — сон улетит, и его не вернешь никакими средствами.
Дьякон смежил очи и, пытаясь обмануть себя, искусственно захрапел, но бог сна уже успел отлететь. Андрей ворочался с боку на бок, перевертывал подушку, тер глаза, но заснуть не мог. Он слышал, как за стеною часы пробили четыре, половину пятого и пять.
— Видно, надо вставать, — решил он, и осторожно, чтобы не разбудить мирно спавшей и во сне улыбавшейся дьяконицы, поднялся, оделся и вышел на крыльцо.
VII.
править— Эге, надо полагать и о. Семену не послалось, — заключил дьякон, увидя батюшку, сидящего на лавке около калитки своего садика в глубокой думе. О. Семен был в стариннейшем заплатанном подряснике, настолько коротком, что из-под него виднелись более, чем на половину сапоги, а рукава едва прикрывали локти. Тщательно приглаженные волосы о. Семена еще не успели высохнуть, и дьякон решил, что он поднялся, должно быть, не так давно. Он подошел, поздоровался и сел рядом.
— Али и тебе не спится?
— Не послалось, Семен Иваныч. Сны такие ерундистые.
— Что ж ты, полуночник, и Олю спозаранку поднял?
— Ну, вот! Сказали тоже! Зачем же я ее будить стану? Пусть ее спит. Видно, сладкий сон видит. Смеется.
Злаков почему-то вздохнул.
— Ребенок ведь, сущий ребенок, — любовно сказал он, — береги ее, дьякон! Добрая она…
— Славная!.. А вы что же посидеть вышли?
— Собственно, видишь ли: думал дверцу к палисаднику починить. Вот и молоток взял (на лавке лежал молоток и жестяная коробка из-под сардинок с старыми гвоздями). Да думаю подождать, пока наши проснутся. Не разбудить бы. Жена-то вчера вместе со мной до часу ворочалась. Ну-с, а кстати, Андрей относительно встречи я вот что придумал. С крестом выйду, а молебна не стану.
— Это вы благоразумно.
— Да. Так и решил. Ведь еще станет ли в церковь заходить? А я его с крыльца встречу, — и делу конец.
Деревня, между тем, просыпалась. Там и сям показались люди. Вдали заржала лошадь. На соседнем дворе загремели ведрами. Далеко заскрипел ворот колодца.
Подождав еще немного, Злаков принялся за сооружение калитки. Задача была пустая: требовалось прибить отвалившиеся дощечки и сменить перетрухшие ремешки, заменявшие петли, но на деле все это оказалось не так легко. Планки погнили, и для гвоздя нужно было выискивать место, а сверх этого, прежде чем вбивать гвоздь, следовало еще его распрямить. В руке о. Семена уже не было прежней силы и меткости, и дьякону было странно и почти смешно видеть, как Злаков, словно нарочно, бил мимо шляпки. Посмотрев на работу, дьякон не утерпел и сказал:
— Давайте-ка лучше я вам оборудую. Я на этот счет мастак. Тут ведь надо с умом да не пьющему.
Андрей начал «орудовать», застучал молотком и так увлекся, что и не заметил, как впереди, на проезжей дороге, появилась какая-то повозка.
— А ну-т-ка, мастак, взгляни, кто это едет?
Дьякон воззрился в даль и увидел едущего исправника. Одетый по всей форме, он сидел в своей одноколке и шибко гнал лошаденку. Поравнявшись с отцами, он остановился, снял фуражку, вытер потную лысину и поздоровался, не обнаруживая желания слезть.
— Куда это вы так стремительно, Егор Львович?
— Ночью получил уведомление. Губернатор проезжает сегодня. Приготовьтесь, о. Семен. Тороплюсь вот к соседнему исправнику.
Собеседники остолбенели. Все величие неожиданно наступившего «сегодня» предстало их сознанию.
— Вот тебе раз! — вырвалось у обоих.
Исправник тронул лошаденку.
— Егор Львович, да как же? Да скажите же что-нибудь! Указание какое ни на есть…
— Ей-ей, секунды не могу. Урядник распорядится. Извините, о. Семен!..
И уже двинувшись дальше, исправник на мгновение задержал лошадь и обернувшись назад крикнул!
— Что я чрез о. дьякона просил, — исполните! Не забудьте: 27-го! Уважьте, батюшка.
И одноколка быстро скрылась из виду.
VIII.
правитьВ тоскливом и томительном ожидании провели время до полдня представители сельской администрации. Урядник успел дважды побывать у о. Семена, о. Семен дважды навестить урядника, — а экипажа, который должен был привезти начальника губернии, еще не было видно и с сельской колокольни, где уже третий час сидел и скучал, ковыряя мозоль, церковный сторож, посаженный туда о. Семеном. Дьякону уже надоело поминутно спрашивать: «не видать ли?» — как и караульному приелось каждый раз отвечать все одним и тем же «не видать» и отрицательным покиванием головы.
Был первый час в исходе. Около церкви, кстати стоявшей в конце деревни, невдалеке от проезжей дороги, собралась значительная толпа местной интеллигенции. О. Семен рассуждал с урядником и старостою о приеме, а дьякон, одетый — в лучшую ряску, рассказывал учителю анекдот.
В тот момент, когда о. Андрей кончил, а учитель захохотал, караульный обнаружил на колокольне необычайное беспокойство и, внимательно всмотревшись в даль, вдруг замахал руками и начал что-то кричать.
— Что он такое, дьякон, кричит?
— Пыль, говорит…
Сторож видел поднимающуюся вдали пыль, но еще не мог решить, кто ее взметает: губернаторская ли карета или какой-нибудь крестьянский возок. Дьякон засуетился и забегал.
— Исай, — обратился он умоляющим тоном к дьячку, — слазай, благодетель, и определи, кто сей.
— Да вы-то что же, о. Андрей, сами?
— Голубчик, нельзя мне: я как побегу, — запыхаюсь, и мне целый час от одышки не освободиться, а между прочим, что как он пожелает, чтобы я ему многолетие прокричал… Военачальникам, градоначальникам, христолюбивому воинству… И не лазавши, не знаю, как возглашу. От волнения голос трепещет…
Исай поднялся на колокольню, но и ему не удалось ничего выяснить. Где-то вдали, в пролеске, действительно клубилась пыль, но рассмотреть что-либо простым глазом в ней было невозможно.
Через несколько долгих минут ожидания караульный рассеял суетные и напрасные опасения. Было ясно, — ехал не губернатор.
Пыль заклубилась вблизи, и ожидающие увидели своего таинственного гостя.
Ехал не экипаж, а тележка, и в ней сидел не начальник губернии, а известный всему уезду своим беспокойным нравом и строптивостью духа запрудский дьячок Арефа.
IX.
правитьПодъехав к почтенному собранию, Арефа приказал мерину остановиться, окинул маленькими мышиными глазками предстоящих и обратился к ним с приветствиями:
— Здравствуйте, о. Семен! Доброго здоровья, Пров Ильич! Отцу дьякону почтение! Что это тут: никак кого дожидаетесь?
— Тебя с колокольным звоном встречать хотели! — отвечал дьякон, недолюбливавший Арефу. — А ты куда устремляешься?
— Я, о. дьякон, к благочинному… Много благодарствую за честь… Книги везу… Отцу Якову неможется, — он меня и снарядил… А ведь вы, ее-ей, кого-то дожидаете!..
— Да ты что, с неба что ли свалился, или пришлец, что не знаешь?.. Губернатора проспал?..
— Губернатора? — недоумевающе протянул Арефа, и на его тонких бескровных губах скользнула усмешка. — Так это вы в сурьез губернатора, отец дьякон?
— Заладила сорока Якова…
— Ну, сидите, ждите, о. дьякон. Только уж они теперь, наверное, давно в своем имении бламанже кушают. Опоздал Назар на базар.
— Что он такое говорит? — спросил о. Семен.
— Да как же, батюшка? Губернатор еще два часа назад мимо нашего села проехал, а потом скорым путем через Задний Хутор и Загуляевку в свое имение проследовал… И в наше село не заглянул.
— Да ты зря болтаешь, аль взаправду? — сурово спросил урядник.
— Истинный Бог, Пров Ильич… Сейчас помереть!.. Да и так скажем, чего ему в нашей деревенщине смотреть?
С сердца о. Семена как будто свалился тяжелый камень. Беспокойство и волнение, вызванные ожиданием приезда, улеглись как-то вдруг, и вместо этих чувств в душе водворился мир. Батюшка оглянулся назад. Урядник стоял без шапки и с сияющим лицом крестился на церковь. Но дьякон внезапно нахмурился, и на челе его легла печать прискорбного разочарования.
— Вот так фунт! — пробасил о. Андрей. — Иным путем отыдоша во страну свою… Дождались… Эка жаль, — не повидали начальника, а я бы такое многолетие ахнул!..
— Ну, вот! А сам трусу праздновал.
— Ничуть не думал трусу праздновать. Совсем напрасно, о. Семен, изволите говорить! А ахнул бы в самом деле замечательно. Может, даже архиерейскому протодьякону несколько очков вперед дал бы.
— Но, сказать по совести, о. дьякон, — вставил урядник, — оно куда спокойнее так-то. Кабы у нас, знаете, окромя вашего голоса было чем хвастать, а то ведь…
— Жестоце подвалишася, — докончил за него Арефа, стегнув лошаденку.
— Именно, именно!..
…Дьякон шел с сослуживцем домой, сильно жестикулировал и обиженно говорил:
— Зря волновались, Семен Иваныч! А ей-Богу, жаль… И Оля поглядела бы, какой такой есть губернатор… И я бы такое многолетие ахнул… А только все же следовало бы, по-моему, какой-нибудь закон установить насчет встречи губернатора, ежели, скажем, он немец… А то ведь это, как ни как, а непредвиденный пункт… Надо, чтобы все было ясно и определенно, все равно, как в типиконе [церковный устав].
— Ишь ты законоположник какой явился!
— Э, да вы все смеетесь!.. С вами, Семен Иваныч, по-сурьезному-то и говорить нельзя…
Андрей смотрел на весело улыбавшегося сослуживца и ясно сознавал, что тот смеется не над его словами, а потому, что в его душе мир и благоволение. Не будь здесь его, Андрея, он и один так же смеялся бы, ибо дух его умирен и сердце на месте. Свинцовые тучи разошлись, и гроза прошла стороною.
Но напрасно дьякон пытался вызвать в себе подобное настроение; он смотрел на дорогу, где едва заметною точкою виднелась тележка Арефы, и ему становилось досадно и обидно за себя, за свое несостоявшееся «многолетие», за жену, за отца Семена, за все село, забвенное Богом и пренебреженное людьми…
Источник текста: Сборник «Черный Ворон». Санкт-Петербург, 1903.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.