I
правитьГурочка проснулся отъ легкаго стука. Онъ открылъ глаза. Былъ тотъ зимній ночной сумракъ, когда отблески снѣга на крышахъ, падая на плоскую бѣлую холщевую штору, разгоняютъ ночную темноту и даютъ пріятное, ровное и будто печальное освѣщеніе комнаты. На полу у печки сидела Параша. Это она сбросила беремя сосновныхъ дровъ и, открывъ чугунную заслонку, накладывала дрова въ печку.
Все въ комнатѣ было съ самаго ранняго дѣтства знакомо и изучено Гурочкой. Въ темнотѣ угадывалъ Гурочка выпуклую гирлянду цвѣтовъ и фруктовъ на черной дверцѣ печки. Противъ Гурія, у другой стѣны спалъ крѣпкимъ сномъ его братъ Ваня. За головою Гурія стоялъ его небольшой письменный столъ, на немъ лежала гора книгъ-учебниковъ и сбоку крытый тюленемъ ранецъ со старыми порыжѣлыми плечевыми ремнями съ мѣдными кольцами.
Параша чиркнула спичку о заслонку и стала разжигать лучину растопокъ. Въ мерцающемъ, неровномъ пламени заходили, запрыгали по стѣнѣ со старыми сѣрыми въ полоску обоями страшныя, уродливыя тѣни. Проста и бѣдна была обстановка Гурочкиной комнаты. Желтой охрой крашеный полъ облупился, и длинныя бѣлесыя щели шли по нему. На простомъ «Тонетовскомъ» стулѣ было сложено платье Гурочки, на другомъ такомъ же стулѣ лежало платье Вани.
Параша сунула пучекъ лучинъ въ устье печки. Ярко вспыхнула бумага, весело затрещали cуxія дрова, пахнуло дымомъ и смолою.
«Да вѣдь у насъ черезъ десять дней Рождество», — подумалъ Гурочка.
Онъ зналъ, что это называется: — «ассоціація идей». Запахъ смолы напомнилъ елку, а елка Рождество.
И уже нельзя было дальше спать. Въ мысли о Рождествѣ была совсѣмъ особая магія — вся душа Гурочки встрепенулась, какъ птичка съ восходомъ солнца. И что-то радостное и прекрасное запѣло въ его юной душѣ.
Параша, сидя на желѣзномъ лістѣ подлѣ печки, подождала, пока не загудѣло въ печкѣ пламя и не задрожала, дребежжа, внутренняя тонкая заслонка съ квадратными вырѣзами-оконцами по низу. Тогда она встала, забрала платье молодыхъ господъ и ушла.
Гурочка думалъ: — «Рождество подходитъ и какъ это оно такъ незамѣтно подкралось? Значитъ, вѣроятно, привезли уже и елки? И повсюду въ городѣ, на рынкахъ, на Невскомъ, у Думы, въ Гостиномъ Дворѣ, на Конно-Гвардейскомъ бульварѣ — елки. Цѣлые лѣса елокъ. Во всѣхъ магазинахъ выставки игрушекъ и подарковъ. Надо пойдти…». «Съ кѣмъ? Ну, конечно, съ сестрой Женей. Она такая чуткая и такъ они, братъ и сестра, хорошо другъ друга понимаютъ…».
"Уроки — первый латинскій — не спросятъ, вчера вызывали… Второй — русскій — не боюсь, знаю… Третій — Законъ Божій… Ну, батюшку надо будетъ «заговорить». Пусть разскажетъ о елкахъ… Откуда такой обычай?.. Чей онъ?.. Тяжело теперь батянѣ… Въ пятомъ ихъ классѣ новая мода — быть невѣрующими… Послѣ Закона Божія — математика — урокъ Гурочкина отца, прозваннаго гимназистами «косинусомъ». Папа врядъ-ли вызоветъ… Да, пожалуй, и cпѣвка будетъ, вотъ и не будетъ урока…
И сладкое чувство свободы, предпраздничнаго настроенія и радости жизни вдругъ охватило Гурочку. Онъ едва дождался прихода Параши съ платьемъ и сталъ одѣваться.
— Куда вы, баринъ?.. Еще только полъ восьмого. Мамаша наврядъ-ли встамши.
— Хочу, Параша, къ рынку до уроковъ пробѣжать посмотреть, не привезли-ли елки…
— И то… Надо быть, что и привезли.
Гурочка выбѣжалъ изъ комнаты.
Только начинало свѣтать. Въ синихъ туманахъ тонули дали Ивановской улицы. Было холодно. За ночь снѣгъ нападалъ и подбѣлилъ разъѣзженныя улицы съ пожелтѣвшими колеями. Дворники дружно скребли желѣзными скребками панели. Пухлыя грядки снѣга ложились поперекъ скользкихъ обледенѣлыхъ плитъ. Кое где уже было посыпано хрустящимъ подъ ногами желтымъ, рѣчнымъ пескомъ.
На широкой и пустынной въ этомъ мѣстѣ Николаевской подувалъ ледяной вѣтерокъ съ Семеновскаго плаца. Морозъ крѣпко кусалъ за уши и за носъ.
Желтые и скучные по улицамъ еще rорѣли фонари и говорили о прошедшей длинной ночи. Уже издали увидалъ Гурочка въ бѣлыхъ волнахъ морознаго тумана, парящихъ на холоду мелкихъ крестьянскихъ лошадокъ, низкія деревенскія розвальни и елки. Онъ ускорилъ шаги.
У Косого рынка, съ колоннами высокой галлереи, съ широкими отверстіями подваловъ внизу, мужики выгружали елки. Пахнуло душистымъ лѣснымъ запахомъ моха и хвои. Сладостно защемило сердце Гурочки.
Въ утреннемъ морозномъ воздухѣ рѣдкіе голоса звучали глухо. Низко опустивъ голову, тяжело и надрывно кашляла лошадь. Вдоль панелей настоящей лѣсъ выросталъ. Елки — большія, въ два человѣческихъ роста — «вотъ такую бы намъ!..», и маленькія, еле отъ земли видныя, въ пять коротенькихъ вѣтокъ становились аллеями. Мохнатыя лапы вѣтвей были задраны кверху и подвязаны мочалой. Цѣлыя горы елокъ безъ крестовинъ были навалены одна на другую. Лавочные молодцы въ полушубкахъ и бѣлыхъ холщевыхъ передникахъ, въ мѣховыхъ шапкахъ похаживали подле, похлопывали руками въ кожаныхъ однопалыхъ, желтыхъ рукавицахъ. У лѣстницъ, ведущихъ въ подвалы стоймя стояли мороженые громадные осетры и бѣлуги, въ бочкахъ въ снѣгу, какъ въ брилліантовой розсыпи, лежали судаки, стояли корзины съ корюшкой и со снѣтками и вкусно пахло мороженой рыбой. Рядомъ висѣли скотскія туши, дыбились колоды свиней, и въ берестяныхъ лукошкахъ грудами были навалены битые рябчики и тетерки.
Гурочка потоптался по елочнымъ аллеямъ, увидалъ гимназиста болгарина Рудагова, своего одноклассника, и пошелъ съ нимъ въ гимназію.
Праздничное настроеніе его не покидало.
Въ гимназіи по корридорамъ и классамъ горѣли керосиновыя лампы. Первый урокъ тянулся томительно долго. Старый латинистъ чехъ вызывалъ поочереди и шелъ переводъ Саллюстія съ разборомъ всѣхъ грамматическихъ тонкостей латинскаго языка.
Батюшку, конечно, «заговорили». Онъ и самъ охотно пошелъ на это, поддаваясь общему передъ-рождественскому настроенію.
Лампы были погашены. Въ окна лился холодный, матовый свѣть хмураго зимняго дня. Въ кллассѣ было свѣжо. Батюшка, высокій и худощавый, въ черной съ просѣдью, красивой бородѣ ходилъ то около досокъ, то въ проходахъ между партъ и разсказывалъ о разныхъ Рождественскихъ обычаяхъ въ Россіи и заграницей.
— Вотъ у насъ, въ Петербургѣ этого нѣтъ, чтобы со звѣздою по домамъ ходить… У насъ только елки — это болѣе немѣцкій обычай… А на югѣ у насъ, и вообще по деревнямъ собираются мальчики, устраиваютъ этакую пеструю звѣзду съ фонаремъ внутри, свѣтящую на палкѣ и ходятъ по домамъ. Поютъ тропарь праздника и разныя такія рождественскія пѣсни «колядки»… Хозяева надѣляютъ ребятъ чѣмъ, кто можетъ. Кто сластей дастъ, кто колбасы, кто хлѣба, что гусятины, вотъ и у самыхъ бѣдныхъ становится сытный праздникъ Христовъ. Такъ вѣдь это-же праздникъ бѣдняковъ!.. Праздникъ милосердія и подарковъ… Въ Виѳлеемскомъ вертепѣ; просто сказать — въ хлѣву — Пресвятая Дѣва Mарiя родила Отроча млада Превѣчнаго Бога. Ангелы воспѣли Ему хвалу, пастухи поклонились Ему и волхвы изъ далекихъ странъ принесли ему, Младенцу Христу, драгоцѣнные дары.
Отецъ Ксенофонтъ окинулъ классъ грустными глазами и сказалъ:
— Ну вотъ ты, премудрый Майдановъ… Чему ты улыбаешься, невѣръ?.. Дарвина понюхалъ — всезнающимъ философомъ себя возомнилъ? Ты, братъ, не стѣсняйся, встань! Когда я тебѣ говорю. Ноги у тебя отъ этого не отвалятся. И руку изъ кармана вынь. Передъ духовнымъ отцомъ стоишь. Ты что, братъ, думаешь?.. Сказки разсказываетъ старый попъ?
— Я, батюшка, ничего… Только мало-ли легендъ?..
— Эхъ, ты стоеросовая дубина!.. Легенда!.. Сказки, скажи!.. Но, почему-же на протяженіи девятнадцати вѣковъ люди живутъ этой легендой, этой сказкой?.. Благоуханно вѣчна она… Вотъ давно-ли народился твой, Майдановъ, Дарвинъ, а уже протухъ, провонялъ, и серьезные ученые отказались отъ него… И вернулись къ тому, что безъ Бога и самого міра не могло-бы быть. Единымъ Божіимъ промысломъ создана вся мудрая механика вселенной… Ты знаешь-ли, всеученый Майдановъ, что въ католической Германіи и Франціи въ этотъ день въ костелахъ устанавливаютъ вертепы? И сколько, подчасъ, тонкаго искусства, глубокой мысли вложено въ эти маленькія раскрашенныя фигурки изъ дерева, изъ гипса, или папье-маше. Въ вертепѣ сдѣланы ясли, солома виситъ изъ рѣшетки, стоятъ волы, оселъ, овцы. Тутъ-же сидитъ святой Іосифъ и Дѣва Марія. Въ ясляхъ младенецъ Христосъ… А дальше изображена пустыня, волхвы на верблюдахъ и звѣзда въ небѣ… Прямо картина… Въ этотъ день въ костелъ идутъ поселяне французы, нѣмцы ремесленники, ведутъ дѣтей, преклоняютъ колѣни передъ вертепомъ и смотрятъ, и молятся и сколько тихой радости вливается незамѣтно въ ихъ души… Что-же, премудрый Майдановъ, они всѣ глупее тебя, гимназиста верзилы?.. Ты вотъ доросъ до того, что считаешь, что стыдно молиться Богу и верить въ Него. Погоди!.. Дорастешь и того часа, когда вспомнишь о Немъ и прибѣжишь подъ Его защиту. Только не поздно-ли будетъ? Ну, садись, и помни — сказалъ Христосъ: — будьте такими, какъ дѣти. Ихъ есть Царство Небесное…
Рѣзкій звонокъ внизу, у лѣстницы, возвѣстилъ большую перемѣну. Батюшка поклонился и, шурша пахнущей ладаномъ и розовымъ масломъ рясой, вышелъ изъ класса.
На четвертомъ урокѣ, когда смуглый и черноволосый Рудаговъ мучился у доски, не зная, какъ рѣшить уравненіе со многими неизвестными, а Гурочкинъ отецъ въ синемъ вицъ-мундирѣ, заложивъ руки въ карманы, стоялъ сзади него и слѣдилъ за несмѣлыми движеніями его руки, то писавшей мѣломъ буквы и цифры, то быстро стиравшей ихъ тряпкой, стеклянная дверь, съ синими тафтяными занавѣсками на нижнихъ стеклахъ пріоткрылась. За нею показалось плоское рыбье лицо инспектора.
— Извините, МатвѣйТрофимовичъ, — негромкимъ голосомъ сказалъ инспекторъ, — пѣвчіе на спѣвку!
Тяжелая тишина класса, где точно ощущались мученія Рудагова у доски, нарушилось. Пѣвчіе вскакивали съ мъстъ, съ грохотомъ бросали пенали въ ранцы, собирали книги и тетради. Раздавались голоса:
— МатвѣйТрофимовичъ, вы позволите?..
— Разрѣшите, Матвѣй Трофимовичъ?..
Смѣлый Гурочка сунулъ въ руку Рудагову шпаргалку — рѣшеніе уравненія и тотъ, воспользовавшись суматохой, развернулъ ее и бойко застучалъ мѣломъ, найдя нужное рѣшеніе.
Гурочка съ другими пѣвчими мчался, прыгая черезъ три ступени внизъ, въ малый залъ, где уже сидѣлъ за фисгармоніей регентъ гимназическаго хора. Тонко и жалобно прозвенѣлъ камертонъ, певуче проиграла фисгармонія: — «до-ля-фа»…
Дружный хоръ гимназистовъ грянулъ:
— Рождество Твое, Христе Боже Нашъ… возсія мірови свѣтъ разума…
Шибко забилось сердце у Гурія… Праздники… Рождество… Елка… подарки всей семьи… Удивительная сила семейной любви и счастья быть маминымъ, иметь сестру и братьевъ, не быть одному на свѣтѣ, сильной волною захлестывала Гурочкино сердце, и звонко звучалъ его голосъ въ хорѣ:
— Въ немъ-бо звѣздамъ служащіи…
II
правитьГурочка издали увидалъ свою сестру Женю. Она спускалась съ подругами съ крыльца на большой, бѣлымъ снѣгомъ покрытый гимназическiй дворъ. И точно первый разъ замѣтилъ Гурій, что его сестра совсѣмъ стала барышней.
Въ бѣлой шапочке изъ гагачьяго пуха — охоты дяди Димы — въ бѣлой вуалеткѣ, въ скромной кофточкѣ, она улыбнулась брату одними своими большими лучистыми голубыми глазами.
— Поспѣлъ? — сказала она. — Я знала, что ты придешь меня искать.
— Мама сказала?..
— И безъ мамы догадалась… Услыхала, какъ ты рано подралъ сегодня въ гимназію… Что?.. Елки смотрѣлъ?.. Привезли?..
— Ну. Да.
— Хорошо… Пойдемъ… Я одна боюсь на Невскій… Съ тобой не страшно. Ты совсѣмъ кавалеръ… Ишь, какъ вытянулся…
Женя была немного выше Гурія. Высокая, стройная, очень хорошенькая, съ чуть вздернутымъ носомъ, съ темными каштановыми волосами и съ свѣтло-голубыми глазами, съ милой счастливой улыбкой на зарумяненныхъ морозомъ щекахъ она шла быстрыми шагами — «по Петербургски» — рядомъ съ братомъ и весело болтала. Оба были бѣдно одѣты. Гурочкино пальто перешло къ нему отъ старшаго брата Володи, его выпустили внизу и домашнимъ способомъ надставляли кверху и все таки оно было коротковато. Отложной воротникъ фальшиваго барашка былъ потертъ и въ сѣрыхъ проплѣшинахъ.
Женя бойко постукивала каблучками кожаныхъ ботинокъ, она не признавала суконныхъ теплыхъ ботиковъ, говоря, что ходить безъ нихъ — Петербургская мода.
Всего три часа было, но уже совсѣмъ стемнѣло. Оранжевыми кругами фонари по улицамъ загорѣлись. Стало, какъ будто еще темнее, но вмѣстѣ съ тѣмъ и уютнѣе и интимнѣе. Мягко и неслышно лошади по снѣгу ступали, быстро скользили безчисленныя санки извощиковъ. Ласково раздавалось:
— Э-ей, поберегись!..
— Куда-же? — спросила Женя.
— По всему Невскому, отъ самой Литейной.
— Ну, конечно, часы смотреть? — съ ласковой насмешкой сказала Женя.
— Да.
— Успокойся, будуть у тебя часы. Только покажи, какіе?
— Я хотелъ… чтобы съ браслетомъ.
— Посмотримъ.
На углу Невскаго и Владимирской пришлось подождать, пока городовой въ черной шинели и валенкахъ, закутанный башлыкомъ, белой палкой не остановилъ движенія. Столько было саней!.. Нетерпѣливо фырчалъ на снѣгу чуждый Петербургу и странный автомобиль.
— Я думаю, ихъ много у насъ не будетъ, — сказала Женя.
— Почему?
— Снѣгъ… Не вездѣ такъ расчищено, какъ на Невскомъ. А по снѣгу машинѣ трудно.
— А какъ хорошо!.. Быстро!.. Удобно!..
Сестра съ любовной насмешкой посмотрела на брата.
— Тебе нравится?
— Оч-чень! Я хотѣлъ-бы быть шофферомъ!
— Кѣмъ, кѣмъ только не хотѣлъ ты быть, милый Гурій… Помню, что первое, о чемъ ты мечталъ — быть пожарнымъ… Въ золотой каскѣ.
— Ну, это когда еще было… Я совсѣмъ маленькій былъ.
— Потомъ… почтальономъ.
— Полно вспоминать, Женя, — недовольно сказалъ Гурочка.
— Нѣтъ, постой… Потомъ — ученымъ путешественникомъ, этакимъ Гекторомъ Сервадакомъ изъ Жюль-Верновскаго романа. Ну, а теперь?.. Ты надумалъ?.. Кѣмъ-же ты будешь въ самомъ дѣлѣ? Ты уже въ пятомъ классѣ. Еще три года — и всѣ дороги тебѣ открыты. Университетъ?.. Политехникумъ?.. Инженерное училище?.. Военно-Медицинская академія?.. Куда?.. Можетъ быть офицеромъ будешь, какъ дядя Дима?.. Какъ дядя Тиша?..
— Я, Женя, какъ то еще не думалъ объ этомъ.
— А, я!..
— Ну, знаю… Артисткой!..
— Ты помнишь дядю Диму? — перемѣнила тему Женя.
— Очень смутно… Я былъ совсѣмъ маленькимъ, онъ юнкеромъ тогда былъ. Я немного боялся его. Помню, что онъ приходилъ со штыкомъ и долго одевался въ прихожей; мама всегда ему башлыкъ заправляла. Володя его штыкъ-юнкеромъ прозвалъ… Помню еще стихи про него говорилъ Володя: — юнкеръ Шмитъ изъ пистолета хочетъ застрелиться.
— Охъ, ужъ этотъ нашъ Володя!
— А что?..
— Летитъ куда-то…
— Вверхъ?
— Боюсь, что въ бездну.
Удивительный Невскій перспективу свою передъ ними открывалъ. Дали темны и прозрачны были. Въ густой лиловый сумракъ уходила череда все уменьшающихся фонарей и дальніе казались звѣздами, спустившимися на землю. Отъ витринныхъ огней магазиновъ желтоватый свѣтъ лился на широкія панели. Изнутри у самыхъ стеколъ были зажжены керосиновыя лампы, чтобы стекла не покрывались морознымъ узоромъ, закрывавшимъ выставки.
Густая толпа народа шла по Невскому. Модный былъ часъ — четыре. Женя съ Гуріемъ шли быстро, искусно лавируя въ толпѣ. Это тоже было по «Петербургски». Они гордились тѣмъ, что были Петербужцами, что въ толпѣ не терялись, что эта нарядная толпа, суета передпраздничной улицы были имъ родными, съ дѣтства привычными. Гдѣ уже очень стало много народа, за Пассажемъ, Женя взяла Гурія подъ руку и мило улыбаясь шепнула: — «совсѣмъ кавалеръ»…
Они вспоминали всѣхъ родныхъ, говорили о томъ, кто что и кому подаритъ на елку. Это называлось у нихъ «дѣлать перекличку».
— Ахъ, Володя!.. Володя!.. Онъ старше тебя, онъ долженъ бы быть ближе ко мнѣ. А мы съ нимъ точно чужіе. И всегда то онъ меня обижаетъ. Очень уже онъ умный. Ты, Гурочка, мнѣ милѣе, ты проще.
— Мерси.
— Какъ думаешь, какого звѣря пришлетъ намъ дядя Дима въ этомъ году?.. Въ прошломъ году онъ прислалъ намъ тигровую шкуру… Своей охоты.
— Слона!
— Милый Гурочка, слоны въ Туркестанѣ не водятся. Дядя Дима самый далекій отъ насъ… Страшно подумать… Въ Пржевальскѣ… Почти полторы тысячи верстъ отъ желѣзной дороги. Дядя Тиша на xуторѣ.
— Мнѣ всегда, Женя, почему-то вспоминается «Вечера на xуторѣ близь Диканьки» Гоголя. Ты бывала у тети Нади… Похоже?..
— Да, если хочешь. Просто, уютно, очень сытно… Мило… своеобразно… Патріархально…
— Всегда намъ на праздники шлютъ то гусей, то индюковъ, то поросенка… А помнишь, соленый виноградъ… или соленый арбузъ. Розовое варенье. Пальчики оближешь. Ароматно, вкусно…
— А въ общемъ, точно тонкую бумагу кляксъ-папиръ жуешь.
— Они богатые?
— Какъ сказать?.. Трудятся… Домъ у нихъ лучшій на хуторѣ, подъ железной крышей… Опять-же онъ есаулъ.
— Не правда-ли, какъ это занятно, что у насъ дядя казакъ…
На углу Михайловской, гдѣ былъ громадный домъ-дворецъ Елисѣева, нельзя было не остановиться. Въ гигантскихъ окнахъ — въ Петербургѣ еще и не было такихъ — горами сласти и фрукты были навалены. Большая кисть желтыхъ банановъ съ потолка свѣшивалась, финики въ длинныхъ овальныхъ коробкахъ, винныя ягоды, изюмъ трехъ сортовъ, яблоки пунцово-красныя, зеленыя, оранжевыя, почти бѣлыя, розовыя, длинныя, продолговатыя Крымскія, плоскія, какъ рѣпа — «Золотое сѣмячко», виноградъ восьми сортовъ, апельсины, мандарины, ананасы — все глазъ ласкало и странныя мысли о далекихъ странахъ навѣвало. Когда двери открывались, изъ ярко освѣщеннаго магазина тянуло прянымъ, «экзотическимъ» запахомъ ванили и плодовъ.
— Какіе мандарины! — воскликнулъ Гурочка. — Ты видишь, Женя?.. Больше апельсиновъ… И совсѣмъ плоскіе. Это изъ подъ Батума. А тамъ японскiе какисы… Такихъ у насъ на елкѣ не будетъ.
— Ты завидуешь?
— Ничего подобнаго… Мама вѣрно говорить: — Бога гнѣвить нечего… все у насъ есть… слава Богу, сыты, обуты, одѣты. А вѣдь есть голодные… Мама всегда учила — не смотри на богатыхъ и не завидуй имъ, а смотри на бѣдныхъ и жалѣй ихъ.
— Мамина мудрость.
Не доходя до Мойки Гурочка потащилъ сестру переходить Невскій. Женя догадалась въ чемъ было дѣло.
— Часы?..
— Да. У Буре.
Окна часового магазина были высоко надъ землею и надо было издали смотрѣть на выложенные на бархатные щиты золотые, серебряные и темной стали кружки часовъ.
— Постоимъ, — вздыхая сказалъ Гурочка.
— Хороши?
— Оч-чень.
— Kакiе же тебѣ приглянулись?..
— Вонъ тѣ маленькіе… никкелевые… со свѣтящимся циферблатомъ и съ ремешкомъ.
— Будутъ твои… Только это большой секретъ и прошу меня не выдавать. Мама сказала, что дѣдушка еще шой секретъ и прошу меня не выдавать. Мама сказала, что дѣдушка еще на прошлой недѣлѣ прислалъ тебѣ на часы.
— Женя!.. милая!..
— А ты знаешь, что мы пошлемъ дѣдушкѣ. Это Шура придумала. Молитвенникъ въ переплетѣ темнаго бархата. Каждая страница въ узорной цвѣтной рамкѣ. Узоръ вездѣ старинный, Русскій. Сто страницъ въ молитвенникѣ, и узоръ нигдѣ не повторяется. Это очень дорогое Сінодальное изданіе. Я видала. Очень красиво. Оч-чень!
— А папѣ — масляныя краски. Какъ давно онъ мечтаетъ о нихъ. Это рѣшено…
— Да, Шурѣ поручено ихъ подобрать.
— У Даціаро?..
— У Аванцо. Хочешь посмотримъ?..
Гурочка понялъ хитрость сестры и локтемъ прижалъ ея локоть.
— Знаемъ… знаемъ, — сказалъ онъ.
— Ну, что знаешь, — притворно равнодушно сказала Женя. — Ничего ты, мой милый, не знаешь…
Но у нотнаго магазина Юргенсона Женя замедлила шаги, а потомъ и вовсе остановилась. Ни интереснаго, ни красиваго тамъ ничего не было. Разложены были нотныя тетради съ крупными заголовками, но за стеклянными дверями блѣдно-голубыя, розовыя и бѣлыя афиши висѣли. Онѣ-то и привлекли вниманіе Жени.
«Концертъ солистки Императорскихъ театровъ Mарiи Ивановны Долиной»… «Концертъ народной пѣсни Надежды Васильевны Плевицкой»… «Концерть Анастасіи Димитріевны Вяльцевой»… Вечеръ романса… Концертѣ… концертѣ… концертѣ…
Эти афиши точно заколдовали Женю. Она и холодъ позабыла. Маленькія ножки въ старенькихъ ботинкахъ стыли на снѣгу. Женя толталась на мѣстѣ и все не могла отойти отъ этихъ заманчивыхъ афишъ. Открывалась дверь магазина. Душистымъ тепломъ тянуло оттуда. Видны были пустые прилавки и скучные шкапы съ картонками. Женѣ казалось, что несло изъ магазина запахомъ сцены и эстрады, ароматомъ артистической славы. Сюда за нотами ходили артистки.
Артистки!!.
Гурочка равнодушно просматривалъ афиши.
— Вотъ и тебя, Женечка, когда нибудь такъ аршинными этакими буквищами про-пе-чатаютъ: — «концертъ пѣвицы Евгеніи Матвѣевны Жильцовой»… Да, нѣть!.. Ты будешь въ оперѣ… И я, гимназистъ седьмого класса, изъ райка буду неистово орать: — «браво Жильцова!… Жильцова бисъ!»…
— Тише ты!.. Съ ума спятилъ!.. На насъ оборачиваются… Смотрятъ на насъ.
— Привыкай сестра… Артистка!.. Талантище!..
— Идемъ домой… Поди, тоже замерзъ, какъ и я…
III
правитьАртистка!..
И точно Женя мечтала стать артисткой. Все это такъ неожиданно, чисто случайно вышло нынѣшнимъ лѣтомъ.
Женя гостила у тети Маши на дачѣ въ Гатчинѣ. На стеклянномъ балконѣ въ одномъ углу горничная на гладильной доскѣ горячимъ утюгомъ гладила бѣлье трехъ барышень, двоюродныхъ сестеръ Жени — Шуры, Муры и Нины, въ другомъ Женя разсыпчатое тѣсто для печенья готовила. Съ пальцами, перепачканными масломъ и мукою Женя во все горло пѣла по памяти, слышанный ею отъ матери старинный романсъ.
— «Не искушай меня безъ нужды
Возвратомѣ нѣжности твоей
Раз-очарованному чужды
Все обольщенья прежнихъ дней»…
— Вотъ хорошо то, барышня, чистый соловей, — похваливала горничная, нажимая утюгомъ на плойку.
Воробьи за раскрытыми окнами трещали. Въ зелени яркихъ турецкихъ бобовъ съ коралловыми кисточками цвѣтовъ рѣяли бабочки. Голубое небо висѣло надъ садами. Томительно прекрасна была тишина жаркаго полудня.
— «Нѣмой тоски моей не множь,
Не заводи о прежнемъ слова,
Такъ другъ заботливый больного
Его дремоты не тревожь»…
Внезапно дверь отворилась и прямо на балконѣ появился человѣкъ въ соломенной панамѣ, въ свѣтломъ летнемъ костюме и съ тростью въ рукѣ.
Женя, какъ испуганная птичка, вспорхнула и умчалась, оставивъ доску, стеклянную рюмку и рядъ желтоватыхъ кружковъ на желѣзномъ листѣ. Горничная вопросительно смотрѣла на вошедшаго.
— Скажите, милая, кто это у васъ тутъ пѣлъ?..
— А пѣлъ-то кто?.. А барышня наша, Евгенія Матвѣевна.
— Могу я видѣть ея мамашу?
— Маменька ихъ здѣcь, тоже въ гостяхъ… Если чего надо, скажите, я пойду доложу. Какъ сказать-то о васъ прикажете?
— Скажите, господинъ Михайловъ изъ Русской оперы.
Женина мать, Ольга Петровна, получивъ докладъ, вышла на балконъ. Она была смущена. На ея свѣжихъ щекахъ проступили красныя пятна. За дверью невидимыя и неслышныя стали Женя и ея двоюродная сестра Шура.
— Простите меня, сударыня, — сказалъ господинъ Михайловъ. У него были мягкія манеры и вкрадчивый пріятный голосъ. — Можеть быть, мое вторженіе покажется вамъ неделикатнымъ и совершенно напраснымъ для васъ безпокойствомъ. Но, какъ артистъ, я не могъ… Я проходилъ мимо вашей дачи, когда услышалъ пѣніе… Божественный, несравненный романсъ Глинки. Я просто таки не могъ не зайти и не поинтересоваться, кто же это такъ очаровательно поетъ? Сказали — ваша дочь… Простите, ваша дочь училась?.. учится?.. готовится куда нибудь?..
— Нѣтъ. Она сейчасъ въ гимназіи… Она только въ церковномъ хорѣ поетъ. Вотъ и все.
— Но вѣдь это несомнѣнный талантъ!.. Голосъ!.. Ей необходимо учиться… Такая рѣдкая чистота, такой тембръ… Фразировка… Можно думать, что ей кто нибудь уже поставилъ голосъ. А вы говорите, что это безъ работы, безъ тренировки… Это-же феноменально…
Ольгѣ Петровнѣ ничего не оставалось, какъ пригласить господина Михайлова въ гостиную. Неудобно казалось оставить его передъ пахнущими ванилью кружками изъ теста и простенькими панталончиками въ плойкахъ Шуры, Муры и Нины.
Господинъ Михайловъ сѣлъ подъ высокими фикусомъ, въ кресло, поставилъ между ногъ палку съ золотымъ набалдашникомъ, повѣсилъ на нее свѣтло-желтую панаму и съ тѣми актерскими, плѣнительными ужимками, которыя невольно покоряли смущенную Ольгу Петровну, сладкимъ ворковалъ баритономъ:
— Я могу устроить вашей дочери пробу у Феліи Литвинъ.
— Я не знаю право… Моя дочь раньше должна окончить гимназiю.
— Я понимаю, сударыня… Я все это отлично даже понимаю. Можетъ, васъ стѣсняетъ?.. Нѣтъ?.. Увѣряю васъ… госпожа Вельяшева съ удовольствѣемъ займется съ вашей дочерью… А тамъ консерваторія… И, если ничего неожиданного не случится, — сцена ей обезпечена.
— Сцена?..
Господинъ Михайловъ только теперь замѣтилъ большой и видимо семейный портретъ красиваго почтеннаго священника съ наперснымъ крестомъ, висѣвшій на стѣнѣ противъ него и поспѣшилъ добавить:
— О! Ничего, сударыня, предосудительнаго. Императорская сцена!.. Вы сами, вероятно, слыхали: — Мравина, Куза, Славина, Рунге, Долина вина, Куза, Славина, Рунге, Долина — все дочери почтенныхъ отцовъ!.. Супруги, можно сказать, сановныхъ лицъ… Строгіе нравы Императорской сцены извѣстны… Артистка за кулисами творитъ крестное знаменіе прежде чѣмъ выйти на сцену…
— Да… Да, я понимаю…
Ольга Петровна окончательно смутилась.
— Такъ все это неожиданно. Женя совсѣмъ ребенокъ.
— Простите, что обезпокоилъ васъ, но, разрѣшите… Я живу здѣсь по соседству, разрѣшите еще разъ навѣстить васъ и возобновить, вижу, волнующій васъ разговоръ?
— Пожалуйста… Милости просимъ…
Ольга Петровна проводила гостя до крыльца. Онъ шелъ безъ шляпы и, стоя на ступеняхъ, еще разъ низко по актерски ей поклонился.
— Увѣряю васъ, сударыня, — сказалъ онъ медовымъ своимъ голосомъ, — никогда не осмѣлился-бы побезпокоить васъ, если-бы не былъ увѣренъ въ своемъ опыте… Рѣдкій, смѣю васъ увѣрить, голосъ… Замѣчательный по красотѣ и силѣ!
И онъ быстро исчезъ за поворотомъ улицы.
Едва Ольга Петровна вошла въ гостиную, какъ точно вихрь налетѣлъ на нее и закружилъ ее на мѣстѣ. Женя охватила ее и, прыгая и танцуя подлѣ матери, плача и смѣясь, въ одно время говорила:
— Мамочка!.. Да что-же это такое?.. Онъ сказалъ!.. Да неужели это правда?.. Мамочка, ты не откажешь?.. Нѣтъ?.. У Литвинъ?.. У Вельяшевой?..
Она оставила мать и пронеслась по всему залу, подпрыгивая черезъ шагъ на одной ногѣ, какимъ-то мазурочнымъ темпомъ, потомъ схватила Шуру за руки и понеслась съ нею.
— Шурочка, — звонко кричала она. — У меня талантъ!.. У меня голосъ!.. За-мѣ-чательный по кра-сотѣ и силѣ!.. Ты слышишь?.. Это замѣчательно, это упоительно!.. Это сверхъ-есте-ственно!..
Она рѣзко остановилась, бросила свою двоюродную сестру и снова подбѣжала къ матери.
— Мамочка!.. А папа?..
Но «Косинусъ» на все согласился.
И начались рулады «сольфеджіо», отъ которыхъ прятался въ свою комнату Володя и, сердито хлопая дверью, рычалъ:
— Опять завыла!..
И съ руладами этими росло, ширилось, крѣпло умилительное чувство своей силы, независимости, желанія завоевать жизнь, добыть славу, стать знаменитостью…
О томъ, что произошло написали дѣдушкѣ, отцу проіерею. Съ волненіемъ ждала его отвѣта Женя. Но дѣдушка отнесся благосклонно, прислалъ благословеніе внучкѣ: — «послужить на ѳеатрѣ искусству и Богомъ даннымъ талантомъ смягчать сердца людей и давать имъ кроткую радость красоты своего пѣнія».
Иного, впрочемъ отъ дѣдушки и не ждали: — былъ онъ широко образованный, святой жизни человѣкъ и безъ предразсудковъ. Про него говорили: — «передовой».
IV
правитьУ Гурочки было два дяди — родной дядя, братъ его матери — дядя Дима, туркестанскій стрѣлокъ и мужъ сестры матери, тети Нади — дядя Тихонъ Ивановичъ Вехоткинъ — донской казакъ.
Дядя Тихонъ Ивановичъ жилъ въ войскѣ Донскомъ, на хуторѣ, гдѣ у него было свое хозяйство. Какъ только Ольга Петровна, или Марья Петровна замѣчали, что Женя, или Шура блѣднѣли отъ классныхъ занятiй — сейчасъ-же шелъ разговоръ: — «а не отправить ли ихъ на лето, къ тетѣ Надѣ?.. У дяди Тиши молочка онѣ въ волю попьютъ… Свое непокупное, степовое?.. Ну и кумысъ можно тамъ имъ давать?.. Да и воздухъ не Петербургскихъ дачъ… Опять-же и солнце». И Шура, и Женя то вмѣстѣ, то порознь ѣхали подъ благодатное солнце юга проводить, какъ онѣ называли «вечера на хуторѣ близъ Диканьки».
И попадали онѣ тамъ въ совсѣмъ особенное и преизобильное царство. Кругомъ были Руccкiе. Какой звучный и яркій Русскій языкъ былъ тамъ, какія пѣсни тамъ пѣли, какъ свято блюли вѣру православную и Русскій обычай, а придетъ кто къ дядѣ и первый вопросъ: — «Вы изъ Россіи?..». Или скажетъ дядя Тиша: — «Сѣнокосъ близокъ, надо Русскихъ рабочихъ пошукать, своими не управиться».
Дѣдъ Тихона Ивановича былъ простой казакъ — урядникъ. Отецъ выбился въ офицеры, а самъ Тихонъ Ивановичъ кончилъ Донской кадетскій корпусъ и Николаевское кавалерійское училище въ Петербургѣ, и на груди носилъ училищный жетонъ — золотого распластанного Николаевскаго орла съ гвардейской звѣздой. Онъ былъ уже — «образованный», однако, своего казачьяго хозяйства не бросилъ, только повелъ его болѣе раціонально, гдѣ можно прикупалъ или арендовалъ землю, обзавелся машинами, широко съ Наденькой поставилъ птичье хозяйство. Первый курень былъ его на хуторѣ. Основная хата подъ желѣзную крышу была выведена, сараи тоже были крыты оцинкованнымъ желѣзомъ.
Въ то самое утро, когда Гурочка, почуявъ смолистый запахъ растопокъ, «по ассоціаціи идей» вспомнилъ, что близко Рождество Христово и заторопился выйти на улицу, чтобы полюбоваться елками — дядя Тихонъ Ивановичъ проснулся въ ночной тишине отъ крѣпкой заботной мысли: — «Рождество на носу. Надо роднымъ свой хуторской подарокъ посылать, а какъ пошлешь? Съ самаго Николина дня установилась оттепель. Теплынь такая — хотя-бы и веснѣ въ пору. Степь развезло, дороги раскисли. Какъ тутъ бить птицу — протухнетъ въ дороге».
Неслышно ступая босыми ногами по узорному въ цвѣтныхъ лоскуткахъ коврику, Тихонъ Ивановичъ въ холщевыхъ портахъ и ночной рубашкѣ, завязанной у ворота тесемкой, подошелъ къ окну и осторожно, чтобы не разбудить жену, отложилъ внутреннія ставни.
Мягкій и ровный свѣтъ шелъ отъ степи, еще вчера мрачной и черной. Ровнымъ пологомъ легъ бѣлый, искристый снѣгъ и свѣтился и будто игралъ подъ высокимъ звѣзднымъ небомъ. Въ разъ, въ одну ночь стала по Дону зима. Ровный вѣтеръ надъ степью подувалъ и нѣжно посвистывалъ. Тонкiе прутики краснотала шевелились подъ нимъ и мелкою осыпью упадали съ малиновыхъ хлыстовъ снѣжинки. Здоровымъ ароматнымъ морозомъ тянуло отъ окна… Тихонъ Ивановичъ взялъ со стола спички и поднесъ зажженный огонекъ къ градуснику.
«Хо!.. Хо!.. Пятнадцать Реомюра ниже ноля! Вотъ такъ, такъ!!.. Не даромъ вчера съ вечера задулъ вѣтрякъ съ сѣверо-востока. Сибирскую стужу принесъ на Донъ».
Какая тишина была въ степи!.. Дуновеніе вѣтра было слышно въ ней и легкій шорохъ высокаго засохшаго могильника на валу у ограды куреня. Между окнами двойныхъ рамъ, въ ватѣ съ разбросанными по ней цвѣтными шерстинками въ стаканахъ круто замерзла до самаго дна вода и выпуклымъ кругомъ легла по верху. По угламъ стеколъ серебрился причудливый узоръ — художественныя упражненія никѣмъ непревзойденнаго дѣдушки мороза. Вверхъ по стекламъ разсыпались белыя звѣздочки.
Совсѣмъ хорошо.
Съ постели мягко спрыгнула кошка. Тихонъ Ивановичъ оглянулся. Наденька сидѣла на постели. Отъ лампадки, затепленной передъ иконами, падалъ золотистый отсветъ на ея светлые, цвѣта спѣлой ржи волосы.
— Ну, какъ, Тиша?..
— Пятнадцать ниже ноля. Самое нонче гусей и индюковъ рѣзать. задеревенѣютъ въ одну ночь, а завтра и пошлемъ.
— А дорога?..
— Самóй снѣгъ. Все бѣло. Санями покатимъ. Да теперь, какъ видно уже и не ослабитъ. До самаго до Крещенья продержитъ, а то и до масляной. Аль-бо мятель только нагрѣхъ не задула. Да и то — не задуетъ. Ишь звѣзды какъ подъ утро разъигрались… Сколько-же, мать, кого рѣзать повелишь?..
Наденька поморщилась. Пора-бы, кажется, и привыкнуть къ тому, что птицу разводятъ не для утѣхи, а чтобы рѣзать и ѣсть… А все не могла. Все было жаль своихъ гусей и индюковъ. Поди и имъ жить-то хочется.
— Охъ, Тиша. И думать не могу.
— И-и, мать… Если мы ихъ не зарѣжемъ, гляди, они насъ съ тобою зарѣжутъ.
— Вѣрно, Тиша. А все точно смертный приговоръ имъ подписываю… Ну вотъ… Батюшкѣ надо… Хотя пару ему, какъ прошлый годъ посылали… Оленькѣ пару и индюка.
— Ну нѣтъ! Ей пару индюковъ надо! Ить семья у нея большая. Да ка-бы не Володька ихъ, кажись все имъ отдалъ-бы. Tакіе вотъ славные люди. А уже Женя — храни ее Христосъ!.. Поетъ-то какъ!.. А?.. Мать?.. Поетъ-то!
— Простить Володѣ не можешь…
— И никогда не прощу… Ему прощать?.. Шалай!.. Сукинъ котъ!..
— Ну, оставь… Не хорошо! Машенькѣ по штукѣ.
— Нѣтъ уже прости и Mашѣ всего по парѣ. Одна Шура ея чего стоить. Ангелъ Господень. Не человѣкъ. Доброта, красота, а искусница!..
Тихонъ Ивановичъ подошелъ къ стеклянному шкапу, стоявшему въ углу горницы, открылъ дверцу и досталъ съ полки серебряный стаканчикъ чеканной работы.
— Всякій разъ, какъ посмотрю, умилюсь. Удивленію подобно. Да неужто то наша Шурочка, въ Строгоновскомъ училищѣ будучи, такую штуку своими нѣжными пальчиками вычеканила? Маки то, какъ живые!.. На листьяхъ каждую жилочку положила. Помнишь, какъ въ прошломъ году пріѣхала къ намъ кумысъ пить. Весь хуторъ… Что хуторъ?.. Станицу всю перебуровила… Дѣвье все наше съ ума посходило. Какимъ вышивкамъ, какимъ кружевамъ, какимъ плетеньямъ всѣхъ научила. Я, говорить, въ этомъ году тутъ школу прикладного искусства открою. Нѣтъ, уже кому, кому, а имъ то по парѣ и гусей, и индюковъ.
— Да куда-же имъ? У нихъ вѣдь свое хозяйство.
— Ну, это, сказала тоже мать. У нихъ ить Гатчинскіе гуси, а наши Донскіе… Полагаю я не малая разница. Попробуютъ, поди — поймутъ, какіе слаже. А Шурочка… Ей Богу, кабы не двоюродная — вотъ нашему Степану невѣста… Такъ, я, мать, пойду распоряжусь, а ты рогожи и холсты приготовь.
Только хотѣли садиться полудничать, какъ на дворѣ залаяли собаки.
— Кого это Богъ несетъ, — сказалъ, поднимаясь изъ за стола, Тихонъ Ивановичъ. — А ить это кумъ!.. Николай Финогеновичъ… Аннушка, — крикнулъ онъ дѣвушкѣ, прислуживавшей у стола, — проси гостя, да поставь еше приборъ.
Столовая, узкая комната, съ однимъ окномъ на станичную улицу, отдѣленную маленькимъ палисадникомъ и съ двумя широкими окнами на галдарейку со стеклянною стѣною была вся напоена яркимъ, зимнимъ, солнечнымъ свѣтомъ.
Тихонъ Ивановичъ досталъ хрустальные графинчики съ водками. Заигралъ радужными цвѣтными огнями хрусталь въ солнечномъ лучѣ.
— Постъ, вѣдь, Тиша, — тихо сказала Наденька. — Можно-ли?
— И, мать… Не знаешь. Казаку и водка постная. Что въ ней — хлѣбъ, да тминъ, да тысячелистникъ? Гость дорогой, уважаемый кумъ, притомъ-же хуторской атаманъ. Да и старикъ. Георгiевскій кавалеръ. Какъ можно такого гостя да не уважить?
Николай Финогеновичъ Калмыковъ, хорунжій изъ простыхъ казаковъ, высокій, плотный, крѣпкій, осанистый появился на порогѣ комнаты, истово перекрестился на иконы, почтительно поцѣловалъ руку у Наденьки и крѣпкими мужицкими пальцами принялъ тонкую руку Тихона Ивановича.
--Ты прости меня, кумъ. Самъ понимаю: — «незванный гостъ хуже татарина». Да ить дѣло то какое у меня. Спозаранку встамши, услыхалъ я — гуси у тебя кричать, ну и догадался. Значить, къ празднику рѣжутъ. Посылку готовите сродственникамъ. Вотъ я и пришелъ вамъ поклониться.
Старый казакъ, разгладивъ широкою ладонью окладистую сѣдую бороду низко въ поясъ поклонился сначала хозяину, потомъ и хозяйкѣ.
Онъ былъ въ длинномъ, до колѣнъ, чекменѣ, безъ погонъ, cѣраго домадѣльнаго сукна, въ синихъ съ домадѣльнаго сукна, въ синихъ съ широкимъ алымъ лампасомъ шараварахъ и въ низкихъ стоптанныхъ сапогахъ на высокихъ каблукахъ.
Какъ ни привыкла Наденька къ станицѣ и ея обитателямъ, но всякій разъ, какъ приходили къ ней такіе старики, какъ Калмыковъ, ей казалось, что это были совсѣмъ особенные люди. Да и люди-ли еще? Калмыковъ былъ еще и не такъ большого роста, ниже во всякомъ случаѣ ея Тихона, а вошелъ и точно собою всю горницу наполнилъ. Густые сѣдые волосы серебряной волною ниспадали къ бурому уху, гдѣ посверкивала серебряная серьга, усы, борода, все было какое то иконописное, точно сорвавшееся съ картины Васнецова, съ его богатырей на заставѣ. На Георгіевской ленточкѣ на груди висѣлъ серебряный крестикъ, крѣпкія, сильныя руки прочно легли на столъ. Человѣкъ безъ образованія, полуграмотный, въ полку былъ вахмистромъ, а случись что, къ кому идти за совѣтомъ, кто научить, какъ съ коровами обращаться, кто по какимъ-то ему одному вѣдомымъ примѣтамъ скажетъ, когда наступитъ пора пахать, когда cѣять, когда косить? Точно кончилъ онъ какой-то особенный, жизненный университетъ, съ особыми практическими дисциплинами и съ прочными, непоколебимыми убѣжденіями вошелъ въ жизнь, чтобы такъ и идти, никуда не сворачивая. Который разъ единодушно и единогласно избирался онъ хуторскимъ атаманомъ и съ какимъ тактомъ атаманилъ на хуторѣ. Какъ умѣлъ онъ подойти къ ней, столичной барынѣ, и какъ умѣлъ обойтись съ хуторскими казачками, лущившими тыквенныя и подсолнечныя сѣмячки. Однимъ языкомъ и объ совсѣмъ особомъ говорилъ онъ съ Тихономъ Ивановичемъ и иначе говорилъ съ казаками малолѣтками. Проскочитъ иной разъ невѣрно услышанное «ученое» слово, скажетъ «волосапетъ», «канкаренція», «ихфизономія», но такъ скажетъ, что и не поймешь, — нарочно онъ такъ сказалъ, или не знаетъ какъ надо говорить.
Тихонъ Ивановичъ очень полюбилъ своего кума и часто отводилъ съ нимъ душу, бесѣдуя то на хозяйственныя темы, то говоря съ нимъ о томъ, что у него на душѣ наболѣло.
— Садись, садись, Николай Финогеновичъ, гостемъ будешь.
— Да вы какъ-же, ужли-же не полдничали еще?
— Припоздали маленько, съ птицей возившись, — сказала Наденька, — милости просимъ, откушайте нашего хлѣба-соли.
— Развѣ что только попробовать, — сказалъ Николай Финогеновичъ, усаживаясь на пододвинутый ему Аннушкой стулъ.
И сѣлъ онъ прочно, точно вмѣстѣ со стуломъ вросъ въ землю, какъ громадный кряжистый дубъ.
— Какой начнемъ?.. Простой?.. Или Баклановской?.. Глянь-ка какимъ огнемъ въ ней перецъ то горитъ! Чистый рубинъ! Или мягчительной, на зелененькой травкѣ, или полынной?
— Да ужъ давайте полынной.
— Икорки, Николай Финогеновичь?
— Да что это вы право, Тихонъ Ивановичъ на меня разоряетесь, а ить я еще къ вамъ притомъ-же и съ просьбою. Ну, бывайте здоровеньки!
— И тебѣ того-же.
— Огонь, а не водка… Такъ вотъ, Тихонъ Ивановичъ, иду это я, значитъ, сегодня на базъ, скотинѣ корма задать и слышу — гуси у васъ раскричались. Меня, какъ осѣнило. — Значитъ, кумовья посылку своимъ готовятъ. Такъ?.. Угадаль, аль нѣтъ?..
— Угадали, Николай Финогеновичъ. Рождество близко. Пора своимъ послать, чѣмъ Господь насъ благословилъ… Еще позволишь?..
— Развѣ уже по маленькой?.. Когда же посылать то надумали?
— Если погода продержитъ, завтра съ разсвѣтомъ коней запрягу, да и айда на станцію.
— Такъ… такъ… Вотъ къ вамъ моя просьбица. Не свезете-ли вы и мои посылочки… Ить у меня въ лейбъ-гвардейскомъ полку внукъ, сухарей ему домашнихъ старуха моя изготовила, мѣшокъ, да горшочекъ своего медку… Ишшо племенникъ у меня въ Питерѣ въ училищѣ, хотѣлось-бы ему колбасъ домашнихъ, да окорочекъ ветчинки…
— Что-же… Валяй, вмѣстѣ все и отправлю.
— Спасибочко!.. Вы ить, Тихонъ Ивановичъ, въ январѣ и на службу…
— Да въ полкъ. Опять мать одна останется за хозяйствомъ смотрѣть. Ужъ у меня на тебя надежда, что ты ее не забудешь, поможешь, когда нужда придетъ.
— Это уже не извольте безпокоиться.
— Съ рабочими теперь трудно стало.
— И всегда нелегко было, Тихонъ Ивановичъ.
— Этотъ годъ не знаю самъ почему мнѣ какъ то особенно трудно уходить на службу.
— Что такъ?..
— Да, пустяки, конечно… Страхи ночные. Бѣсъ полуночный.
— А вы его крестомъ, Тихонъ Ивановичъ. Онъ супротивъ креста не устоитъ. Мигомъ въ прахъ разсыпется.
— Я тебѣ, Николай Феногеновичъ, про своего племянника, Володьку не разсказывалъ?
— Видать — видалъ у васъ лѣтомъ какой то скубентъ по куреню вашему шатался, а разсказывать — ничего не разсказывали.
— Ну такъ вотъ, слушай… Еще рюмочку подъ постный борщъ пропустимъ. Смутилъ меня въ тотъ пріѣздъ Володька, можно сказать, сна лишилъ, шалай проклятый, сукинъ котъ!.. Видишь-ли ты какая у меня вышла съ нимъ преотвратительная исторія.
— Прошлымъ лѣтомъ, значить, пріѣзжаетъ ко мнѣ мой племянникъ и въ самый разгаръ лѣта. На степу косить кончали, стога пометали, выгорать стала степь.
Николай Финогеновичъ, со смакомъ закусывая большимъ ломтемъ пшеничнаго хлѣба, уписывалъ тарелку щей, Тихонъ Ивановичъ и ѣсть пересталъ, тарелку отставилъ и повернулся полъ-оборотомъ къ гостю.
— Пріѣзжаетъ… Подъ вечеръ дѣло ужа было. Подрядилъ онъ хохла на станціи, въ бричкѣ пріѣхалъ. Телеграммы мнѣ не давалъ, значить, по новому, не хотѣлъ родного дядю безпокоить. А самъ понимаешь, какое тутъ безпокойство — одна радость — родного племянника принять. Вылазитъ изъ брички… Я его допрежъ не видалъ. Росту онъ средняго, такъ щупловатый немного, съ лица чистъ. Студенческая куртка на немъ на опашь надѣта поверхъ рубашки красной, ну фуражка. Я, было, обнять его хотѣлъ, расцѣловать, какъ полагается, по родственному… Чувствую отстраняется. Значить, опять по новому, безъ родственныхъ нѣжностей. Отвели мы его въ горницу, вечерять сготовили, про родныхъ распросили, а на утро обѣщалъ я ему хозяйство свое показать, похвалиться тѣмъ, что самъ своими трудами создалъ.
— Такъ ить и то, похвалиться-то есть чѣмъ, — сказалъ Николай Финогеновнчъ и невольно подставилъ тарелку подъ протянутый ему Надеждой Петровной уполовникъ со щами… — Ну и щи у васъ, мать командирша, — сказалъ онъ, какъ-бы оправдываясь, — не повѣришь, что постныя. Не иначе, какъ вы тамъ чего нибудь такого да положили. Замѣчательныя щи. Моей старухѣ у васъ поучиться надо.
— На утро… А уже какое тамъ утро!.. Bсѣ кочета давнымъ давно пропѣли, рабочій день въ полномъ ходу. А я, знаете, съ Павломъ — работникомъ все прибралъ, вѣрите-ли по саду, по двору, по стежкамъ бѣлымъ песочкомъ присыпали, гдѣ у плетня дурнопьянъ поросъ повыдергали, чисто, какъ на инспекторскій смотръ какой изготовился. Ну, да понимаете, ея сестры сынъ, родной-же!.. Я вѣдь ихъ всѣхъ какъ полюбилъ! Отецъ его опять же замѣчательный человѣкъ, математикъ!.. Астрономъ! Думаю, пусть посмотритъ, какъ въ степу люди живутъ, какъ съ песками, съ засухой борются, какъ съ природой воюютъ, какъ все сами добываютъ, да въ Питерѣ потомъ своимъ и разскажетъ…
— Да и точно есть ить чего и показать, — опять повторилъ гость.
— Ну, ладно. Выходитъ. Куртка на немъ бѣлая, ну, чисто, женская кофта, воротникъ широкiй, отложной на грудь спускается, шея, грудь открытый, чисто дѣвка… Срамота смотрѣть… Мнѣ передъ работникомъ стыдно за него. Конечно, жара, да только лучше-бы онъ въ одной рубахѣ что-ли вышелъ, чѣмъ въ такомъ то костюмѣ. Хотѣлъ ему замѣчаніе сдѣлать по родственному, однако, сдержался. Вижу, все одно не пойметъ онъ меня. Студентъ… Мать ему къ чаю-то напекла, наготовила, чего только на столъ не наставила. И каймакъ, и масло свѣжее, сама въ ручную сбивала, и хлѣбцы, и коржики, и сухари, и бурсачки, и баранки… Онъ и не глянулъ, чаю постнаго, безъ ничего, хватилъ два стакана, задымилъ папиросу, а я этого, знаете, не люблю, чтобы, гдѣ иконы, курили, и говоритъ: — «что-же, пойдемте, Тихонъ Ивановичъ, посмотримъ»… Понимаешь, не — «дядя», — а «Тихонъ Ивановичъ»… Это, чтобы грань какую то положить между нами.
— Да полно, Тихонъ, — сказала Наденька. — Право… Одно воображеніе. Ничего у него такого въ душѣ не было. Просто стеснялся молодой человѣкъ. Первый разъ въ домѣ.
— Какое тамъ стѣсненіе!.. Съ полною ласкою, съ горячею любовью къ нему — вѣдь Олечкинъ-же сынъ онъ, не чужой какой, постороннiй человѣкъ, — вышелъ я съ нимъ во фруктовый садъ. Конечно, лѣто… Затравѣло кое-гдѣ, полынь вдоль плетня потянулась, ну, только — красота!.. Тихо, небо голубое, кое гдѣ облачками белыми позавѣшено. Вошли мы туда и точно слышу я, какъ яблоки наливаются соками. Повелъ я его по саду. Объясняю. Вотъ это, молъ, мой кальвиль французкiй изъ Крыма выписанъ, это антоновка, это «золотое сѣмячко», тутъ «черное дерево», тутъ Крымскіе зимніе сорта. Урожай, самъ помнишь, былъ необычайный. Всюду вѣтви жердями подперты, плодами позавѣшаны, прямо пуды на каждой вѣткѣ. Кр-расота!.. А промежъ деревъ мальвы поросли, блѣдно розовые, да голубыя, глазъ радуютъ. Маки цвѣтутъ. Чеборемъ пахнетъ. Пчелки жужжать. У меня у самого, ажъ духъ захватило. Все позабыть можно — такой садъ.
— Онъ вѣдь, какъ, мой Тиша, — вмѣшалась въ разговоръ Наденька. — Когда у него первые-то выписные яблоки поспѣли — онъ и ѣсть ихъ не захотѣлъ. Кальвилей всего четыре штуки родилось, такъ онъ по одному всѣмъ нашимъ послалъ въ Москву, въ Петербургъ и Гатчину. Похвалиться хотѣлъ, что на пескѣ у себя вывелъ, а четвертое поставилъ у себя на письменномъ столѣ на блюдцѣ и любовался на него, какъ на какую бронзовую статуэтку. И только когда, совсѣмъ зимою, когда тронулось оно, разрѣзалъ пополамъ, мнѣ далъ и самъ съѣлъ. И кожи не снималъ.
— Еще-бы, Николай Финогеновичъ, — яблоко то было точно золотое, а на свѣтъ посмотришь — прозрачное. А какія морщинки, какія складочки, какъ утопленъ въ нихъ стерженекъ! На выставку можно… Ну, ладно. Обвелъ я его по саду и говорю: — «Это вотъ, изволите видѣть, — мой садъ»… А онъ мнѣ на это будто даже съ какою насмѣшкою говоритъ: — «а почему же это, Тихонъ Ивановичъ, вашъ садъ?». Я признаться сказать, сразу и не понялъ, къ чему онъ такое гнетъ. — «Какъ почему», — говорю. — «Да я самъ садилъ его на своей усадебной землѣ, самъ окапывалъ, самъ отъ червя хранилъ, канавки для орошенія устроилъ, колодезь выкопалъ, вотъ по этому по всему онъ и мой садъ». Онъ криво такъ, не хорошо усмѣхнулся, и пошли мы дальше по куреню. Отъ гулевой земли у меня къ саду чутокъ былъ прирѣзанъ, липы и тополи посажены и травы тамъ разныя — пчельникъ у меня тамъ былъ. — «Вотъ», — говорю, — «это мои пчелы». — А онъ опять свое: — «а почему это ваши пчелы?». Я еще и подумалъ: — «Господи, ну что за дуракъ Питерскій, право». А какое тамъ дуракъ! Онъ оказался умнѣе умнаго. Зналъ, къ чему гнулъ. Я ему терпѣливо объясняю, какъ бралъ я рой, какъ устраивалъ ульи, какъ пчелы меня знаютъ, такъ что даже и не жалятъ меня, все, какъ ребенку объяснилъ. Ну, ладно. Пошли мимо амбаровъ, на базы. Я для него и лошадей и скотину оставилъ, на толоку не погналъ. Показываю ему. Это — мои волы, мои лошади, мои телки, мои коровы. Каждой твари ея характеръ ему объясняю. Потомъ подвелъ его къ гуменнымъ плетнямъ, откуда, знаете, степь видна, показываю… Вправо мѣловая хребтина серебромъ на солнцѣ горитъ, а в лѣво займище широко протянулось.
— Стало быть такъ — на свою дѣляну вывелъ.
— Ну ладно. Говорю ему: — «видишь по степи точно облако, точно узоръ какой сѣробѣлый… Видишь». А самъ ажъ трясусь отъ радости, отъ гордости. «Ну», — говорить, — «вижу». — «Такъ-то», — говорю, — «овцы!.. Мои овцы… Триста головъ!!.. И всѣ какъ одна тонкорунныя»… И надо быть захватилъ я его, наконецъ. Сталъ онъ противъ меня, ноги разставилъ, коровій поставъ у него, самъ стоитъ безъ шапки, копна волосъ на головѣ, а возлѣ ушей сбрито, чисто дуракъ индѣйскій, сталъ онъ вотъ такимъ то образомъ противъ меня, смотритъ куда-то мимо меня и говорить: — "вы, можетъ быть, когда нибудь читали Достоевскаго «Бѣсы»?… Читать намъ, самъ понимаешь, Николай Финогеновичъ, некогда. На службѣ когда — службой заняты. Теперь въ полкахъ не по прежнему, такъ гоняютъ только поcпѣвай, а дома — съ первыми кочетами встанешь, а какъ солнышко зайдетъ, такъ не до чтенія, абы только до постели добраться. Но когда былъ въ училищѣ, помню, читалъ. Я ему говорю: — «читать-то я читалъ, а только не вдомекъ мнѣ къ чему это вы мнѣ такое говорите». И вотъ тогда-то я и почувствовалъ, что ошибся въ немъ. Что онъ не племянникъ, жены моей, родной сестры сынъ, а чужой совсѣмъ и даже больше, враждебный мнѣ человѣкъ. А онъ… и будто это ему сорокъ лѣтъ, а мнѣ двадцать три и говорить: — "такъ вотъ тамъ описываетъ Достоевскій, какъ Степанъ Трофимовичъ Верховенскій разсказываетъ про административный восторгъ. Такъ вотъ теперь я вижу, что въ Россіи есть не только административный восторгъ, но есть и восторгъ собственническій.
Послѣ полдника Николай Финогеновичъ поднялся уходить. Дѣло было сдѣлано — согласіе отвезти на станцію и послать посылки было получено, но чутьемъ онъ понялъ, что оборвать теперь разсказъ Тихона Ивановича на полусловѣ да еще тогда, когда въ голосѣ его звучали слезы, было нельзя. Наденька, вѣроятно, не первый разъ слышавшая этотъ разсказъ тихонько съ Аннушкой прибирала со стола. Тихонъ Ивановичъ откинулся на стулѣ и нѣсколько мгновеній молча смотрѣлъ въ узкіе глаза Колмыкова.
— Ты понимаешь, — наконецъ, сказалъ онъ, — меня, какъ пришило къ мѣсту. Я и сказать ничего не нашелся. Молча повернулся и пошелъ къ дому. Онъ идетъ рядомъ со мною. Нарочно не въ ногу. Я подлажусь, — онъ разстроить. Пришли, пообѣдали, послѣ обѣда онъ пошелъ, спать легъ — вишь утомила его утренняя прогулка. За чаемъ я и говорю ему. И такъ уже съ мѣста у насъ вышло, что мы не «ты» другъ другу, какъ полагается по родственному говорили, а «вы». Я и говорю ему: — «изъяснитесь, Володя… Что это вы хотѣли мнѣ сказать о моемъ… моемъ восторгѣ?». — «Ахъ, это… видите… вы мнѣ свое хозяйство показывали и говорили: — это мои деревья, мои пчелы, мои коровы, лошади, земля, мои овцы. А собственно, почему это все ваше?.. Надолго-ли ваше?.. Правильно-ли, что это ваше?..». Я сталъ ему объяснять наше казачье положеніе, разсказалъ о паевомъ надѣлѣ, который и мнѣ, какъ природному казаку полагается, разсказалъ объ усадебной землѣ, о правѣ пользоваться общественными станичными землями, о nокупкѣ помѣщичьей земли… Онъ и слушать долго не сталъ. Перебилъ меня, всталъ изъ за стола и началъ ходить. — «Этого больше не будетъ, этого не должно быть, Тихонъ Ивановичъ», — прямо, ажъ даже вижжитъ въ такой ражъ пришелъ. — «Не можеть быть никакой собственности, потому что это прежде всего несправедливо…». И началъ мнѣ говорить о трудовомъ народѣ, о заводскихъ рабочихъ, о городскомъ пролетариатѣ, о волжскихь батракахъ, о киргизахъ, о неграхъ…
— О неграхъ, — какъ то испуганно переспросилъ Николай Финогеновичъ. Онъ подумалъ, не ослышался-ли?
— Да, о неграхъ-же… О тяжелой ихъ долѣ. «И все», — говорить, — "потому, что богатства распредѣлены неравномѣрно, что у васъ въ доме полная чаша и все собственное, а у другого и хлѣбной корки нѣтъ, съ голоду подыхаетъ, въ ночлежкѣ ютится.
— Мы эту пѣсню, Тихонъ Ивановичъ, — задумчиво сказалъ Николай Финогеновичъ, — еще когда слыхали!.. Въ 1905-мъ году, помните, какъ были мы мобилизованы на усмиренія, такъ вотъ такiя именно слова намъ кидали въ разныхъ такихъ летучкахъ, ну и въ прокламаціяхъ этихъ вотъ самыхъ… Мало тогда мы поработали, не до конца ядъ этотъ вывели…
— Вотъ, вотъ… Я ему это самое и сказалъ. «Что-жъ», — говорю ему, — «Володя, раньше помѣщиковъ жгли и разоряли, теперь казаковъ и крестьянъ зажиточныхъ жечь и грабить пойдете, — такъ вѣдь такъ то и подлинно всѣ съ голода подохнете. Опять дѣлить хотите? Другимъ отдавать не ими нажитое». Онъ, какъ вскипитъ, кулаки сжалъ, остановился у окна, говорить такъ напряженно, тихимъ голосомъ, да такимъ, что, право лучше онъ закричалъ-бы на меня: — «Дѣлить», — говорить, — «никому не будемъ… И никому ничего не дадимъ, ибо никакой собственности быть не должно». — «Что-жъ», — говорю я ему, — «а эта кофточка»?.. Замѣть, уже у меня вся родственная любовь къ нему куда то исчезла, насмѣшка и злоба вскипели на сердцѣ, — «что-жъ, эта кофточка, что на васъ, развѣ она не ваша?»… Онъ одернулъ на себѣ кофту и говорить: — «постольку, поскольку она на мнѣ — она моя. Но и этого не будетъ. Все будетъ общественное. Будетъ такая власть, такая организація, которая все будетъ распределять поровну и безобидно, чтобы у каждаго все было и ничего своего не было». — «Что-же», — говорю я, — «казенное что-либо будетъ?..», — «Нѣтъ… Общественное». — «Кто-же», — говорю, — «и когда такой порядокъ прекрасный устроить?..». Онъ мнѣ коротко бросилъ: — «мы». — Тутъ я на него, можно сказать, первый разъ какъ слѣдуетъ поглядѣлъ. Да, хотя и такого отца всѣми уважаемаго и такой распрекраснѣйшей матери сынъ, и даже сходствіе имѣетъ, а только… Страшно сказать — новый человѣкъ!.. Лобъ низкій, узкій, глаза поставлены близко одинъ къ другому. Взглядъ какой-то сосредоточенный и, замѣть, никогда онъ тебѣ прямо въ глаза не посмотритъ, а все какъ то мимо… Самъ щуплый, плетью пополамъ перешибить можно, склизкій, а глаза какъ у волка… Комокъ нервовъ.
— Да, — задумчиво протянулъ Николай Финогеновичъ, — новое поколѣніе.
— Ну, ладно… Я не сталь съ нимъ разсуждать. Знаю, такихъ ни въ чемъ убѣдить нельзя, они всего свѣта умнѣе. Вышелъ я изъ хаты, запрегъ бѣгунки и поѣхалъ въ поля, душу отвести, хлѣба свои поглядеть. А, хлѣба!.. Пшеница, какъ солдаты на Царскомъ смотру — ровная, чистая, высокая, полновѣсная стѣною стоить. Благословеніе Господне!.. Ѣду, — сердцу-бы радоваться, а оно кипитъ … Моя пшеница… Мои поля. Кобылка вороненькая «Льстивая» — бѣжитъ неслышнымъ ходомъ, играючись бѣгунки несетъ — моя «Льстивая». А въ глубинѣ где-то стучитъ, стучитъ, стучитъ, тревогу бьетъ, слезами душу покрываетъ… Нѣтъ не твое, нѣтъ не твои… Общественное… Придутъ, пожгутъ, отберутъ, какъ въ пятомъ году было… Вотъ эти вотъ самые новые люди… Пріѣхалъ домой. Сердце не отдохнуло. Ядомъ налито сердце. Нарочно до поздна провозился на базахъ, въ хату не шелъ, чувствую, что видѣть его просто таки не могу. И уже ночью пошелъ къ себѣ. Онъ спалъ въ проходной комнатѣ, свѣтъ изъ столовой — меня Наденька ожидала съ ужиномъ — падаль въ ту горницу. Мутно виднѣлась щуплая его фигура подъ одѣяломъ. Я бросилъ взглядъ на него и думаю, вотъ эти то вотъ, слизняки, ничего не знающіе, ничего не умѣющіе придутъ и отберутъ… И стала у меня въ сердцѣ къ нему лютая ненависть…
Тихонъ Ивановичъ замолчалъ. Сѣвшій снова на стулъ Колмыковъ заерзалъ, вставать хотѣль, домой идти, совѣстно было хозяина задерживать, но Тихонъ Ивановичъ рукою удержалъ его.
— Погоди!.. Да погоди-же чутокъ!, — почти сердито сказалъ онъ. — Дай все сказать… Душу дай облегчить… Ну, ладно… Ночь я не спалъ. Однако поборолъ себя, погасилъ въ сердцѣ ненависть, многое продумалъ. Вѣдь въ концѣ концовъ все это только одна болтовня. Молодъ, неразуменъ. Стало быть такіе у него товарищи подобрались, книжками, поди, заграничными его надѣляютъ, заразился дурью… Съ годами самъ пойметъ, какого дурака передъ дядей валялъ. Мнѣ его учить не приходится. Что я ему? — офицеръ!.!. Онъ за одно это мое званіе, поди, меня какъ еще презираетъ. Жизнь его научитъ и образумитъ. Но только и держать его у себя, самъ понимаешь, не могу. Враги!.. Чувствую, вотъ, вотъ снова сразимся и тогда уже не одолѣть мнѣ моего къ нему сквернаго чувства. Всталъ я утромъ спозаранку. Съ нею переговорилъ, — Тихонъ Ивановичъ кивнулъ головою на Наденьку, севшую у окна съ рукодѣльемъ — она со мною во всемъ была согласна. Да и то надо сказать — время горячее, уборка идетъ, рабочихъ на хуторѣ видимо невидимо, кто его знаетъ, можетъ быть еще и подосланъ отъ кого, отъ какой ни на есть п а р т і и , пойдетъ мутить, книжки, брошюры раздавать, съ него это очень даже просто станетъ — непріятностей потомъ не оберешься. Помолился я Богу, и пока онъ почивать изволилъ вышелъ я въ садъ. А тамъ со вчерашняго весь нашъ смотръ остался. Стежки песочкомъ бѣлымъ понасыпаны. Инспекторскій смотръ!!.. Собственническій восторгъ!.. Прошелся я и надумалъ… Приказалъ бричку запрягать. Да вѣдь какъ его прогонишь? А гостепріимство?.. Да, и родной-же онъ мнѣ!.. Дядя — племянника… Иду домой, въ большомъ сомнѣніи, а дома она, милушка, все уже по хорошему устроила. Сговорила, что скучно ему на хуторѣ, нехай ѣдетъ людей посмотрѣть, въ Новочеркасскъ, въ Ростовъ и даже, хотя и въ Крымъ. И денегъ ему дала — уѣзжай только отъ насъ, Христа ради, подалѣ. Самъ его на станцію повезъ. Работнику довѣрить побоялся. Ну какъ начнетъ ему свои теоріи разводить, смущать малаго, еще хуже не стало-бы. Ѣдемъ, молчимъ. Все ожидаю я, скажетъ онъ мнѣ на прощанье: — «извините молъ, дядя, я это такъ по молодости, не продуманно сказалъ»… ну и тамъ помиримся мы съ нимъ, поцѣлуемся. Ну, ладно… Ничего онъ мнѣ не сказалъ. Только такъ строго и значительно на меня посмотрѣлъ. Ей Богу такъ посмотрѣлъ, казалось, лучше что-ли онъ мнѣ пальцемъ погрозилъ-бы. Да, послали мы!.. Чисто на свою голову пустили козла въ огородъ.
— Да чего же, Тихонъ Ивановичъ, еще такого?.. — А вотъ слушай… Послали. Ну, конечно, мать не утерпѣла, поручила съ оказіей моему Степану въ корпусъ разнаго деревенскаго гостинца отвезти. Онъ и отвезъ. А только какъ эти гостинцы то намъ обернулись, мы лѣтомъ узнали, когда Степа къ намъ на вакаціи пріѣхалъ… Да. Подлинно гадъ…
Тихонъ Ивановичъ покрутилъ головою и прошелся по горницѣ. Колмыковъ опять завозился. — Нѣтъ… Сиди… сиди… Не обращай на меня вниманія. Какъ все это начну вспоминать, такъ ажъ кровь кипитъ, не могу сидѣть. Пріѣхалъ къ намъ Степа и черезъ малое время заявляетъ мнѣ, что онъ по окончаніи корпуса не желаетъ идти въ военное училище, чтобы по примѣру отцовъ и предковъ служить Царю и Родинѣ въ строю, но пойдетъ въ Политехническій Институтъ…
— Да ить не пошелъ-же…
— Не пошелъ… Да какіе у насъ разговоры были… «Всѣ» — это онъ мнѣ сказалъ, «всѣ люди братья и не могу я въ братскую грудь стрелять, а теперь развитіе техники столь могущественное, что всякій долженъ, если желаетъ быть полезнымъ народу, именно техническія науки изучать…». Здравствуйте, пожалуйста… Ну, ладно… Понялъ я откуда этотъ вѣтеръ задулъ. Значить, тотъ мнѣ подъ самое сердце напакостилъ, сына моего развратилъ. Будь другія времена, кажется, взялъ-бы тутъ же нагайку, да на совѣсть его и отлупцевалъ-бы.
— И то. Ить вы отецъ. Значитъ право ваше такое, чтобы сына уму разуму учить…
— Отецъ… Да времена, Николай Финогеновичъ, не тѣ стали. Не тѣ нонеча люди. Поглядѣлъ я на Степу и мнѣ показалось, что и онъ такой же, какъ Володя сталъ. Глаза отъ меня отводить. Взглядъ неискренній, чужой. Ну я спорить не сталъ. Время, думаю, обломаетъ его. Да и кадетская накваска въ немъ видать все таки осталась. А тутъ на мое счастье Шурка племянница пріѣхала, закрутила, заворожила, опять его ко мнѣ повернула, поговорилъ я съ нимъ и вышибъ дурь эту изъ головы. А то, повѣришь-ли, я и самъ было чуть не сталъ сына своего родного ненавидѣть.
Тихонъ Ивановичъ кончилъ разсказъ. Колмыковъ, наконецъ, могъ проститься и уйти…
VI
правитьНа другой день, задолго до свѣта, Тихонъ Ивановичъ съ фонаремъ «летучая мышь» пошелъ запрягать сани. Наденька въ длинной казачьей шубѣ, въ теплой шлычкѣ, въ валенкахъ, совсѣмъ, какъ простая казачка вышла провожать мужа. Рано потревоженныя лошади храпели, когда работникъ вздѣвалъ на нихъ хомуты и протягивалъ шлейки. Отъ супони и гужей сладко пахло дегтемъ, изъ конюшни тянуло навознымъ паромъ. По темному двору квадратами легъ свѣтъ отъ оконъ. Аннушка въ шубкѣ на опашь, въ ковровомъ платкѣ носила и укладывала въ низкія и широкія розвальни рогожные кульки съ ярлыками. Собаки подлѣ суетились и внимательно, со вкусомъ обнюхивали посылки. Со двора отъ свѣта оконъ и фонарей небо казалось темнымъ и холоднымъ.
— Ну, кажется все, — пересчитывая кульки, сказала Наденька. — Олечкѣ въ Петербургъ, Машенькѣ въ Гатчино, батюшкѣ въ Москву, это вотъ особо — отъ Николая Финогеновича.
— Готово, что-ли, — хриплымъ, непроспавшимся голосомъ спросилъ Тихонъ Ивановичъ,
— Пожалуйте ѣхать, — протягивая скрутившіяся ременныя вожжи, отвѣтилъ работникъ.
Тихонъ Ивановичъ взялся за грядки саней.
— Ну, съ Богомъ…
Въ тяжелой, длинной шубѣ, въ высокой папаxѣ, въ валенкахъ Тихонъ Ивановичъ долго умащивался на сѣнѣ покрытомъ ковромъ. Лошади тронули. Работникъ побѣжалъ открывать ворота. Наденька шла рядомъ.
— Тиша, — сказала она. — Что я тебя попрошу…
— Ну что, дорогая, — придерживая лошадей, сказалъ Тихонъ Ивановичъ.
— Какъ рынкомъ-то проѣзжать будешь, посмотри, нѣтъ-ли тамъ елочки?
Мягкая улыбка показалась подъ усами Тихона Ивановича.
— На что намъ, родная, елочка? Малыхъ дѣтей у насъ нѣтъ.
— А все посидимъ, посмотримъ, какъ горитъ она. Шурочка прислала мнѣ украшенія, Женя свѣчки, Гурочка фейерверкъ комнатный. Зажжемъ и всѣхъ своихъ такъ то славно вспомнимъ. У каждаго изъ насъ такая, поди, горитъ. На звѣзду погляжу, подумаю: — у Олечки такая, у Маши, у Мити въ Пржевальскѣ въ полковомъ собраніи, у батюшки… Точно какъ и они всѣ съ нами побудутъ. Сердце отмякнетъ.
— Ладно. Привезу. Если на рынкѣ не будетъ, я къ Петру Ѳедоровичу проѣду, у него въ саду молоденькую срубимъ.
— Развѣ рѣшилъ все таки ѣхать къ нему?
— Хочу жеребца того, что я тебѣ разсказывалъ, поторговать. На службу въ январѣ идти, сотней командовать, надо коня имѣть на совѣсть.
— Дорого проситъ… Намъ не управиться.
— Просить тысячу, дамъ шестьсотъ, глядишь и поладимъ. Свой онъ — не чужой. Одного училища… Уступитъ…
Тихонъ Ивановичъ попустилъ лошадей. Мимо него проплыла безконечно милая, родная голова въ шлычкѣ съ неубранными со сна волосами, словно чужая въ тяжелой казачьей шубѣ. Стукнулъ обводъ саней о столбикъ у воротъ, покачнулись на ухабѣ сани.
Въ степи казалось свѣтлѣе. Сильно вызвѣздило на темно синемъ небѣ. Звѣзды подъ утро разъигрались. На рѣсницы иней налипъ и отъ него казались звѣзды громадными и мутными. Сухая позёмка шуршала по обледенѣлому, крѣпкому насту. Лошади по льдистой мало наѣзженной дорогѣ бѣжали легко и споро. Комья снѣга щелкали по холщевымъ отводамъ саней. Клонило ко сну. Безконечной казалась степная дорога и длинной зимняя ночь. Все не погасали въ небѣ звѣзды, не блѣднѣлъ востокъ, не загоралась румяная заря.
«Такъ, такъ», — думалъ тихую думу Тихонъ Ивановичь. — «Что-же, если ей такъ хочется и зажжемъ мы у себя елочку, какъ у людей и вспомнимъ родныхъ и близкихъ. Можетъ-быть, изъ станицы барышни Чебаковы пріѣдутъ, ряженые какіе нибудь набредутъ на елочные наши огни, все ей, моей милой Питерской птичкѣ, веселѣе станетъ. Рождество Христово… Святки. Привыкла они, чтобы съ елкой ихъ встрѣчать».
Лошади бѣжали — тюпъ, тюпъ… Летѣли комья снѣга, и не замѣтиль Тихонъ Ивановичъ, какъ вдругъ погасли въ небѣ звѣзды, какъ позеленѣло холоднее небо, а на востокѣ широко раздвинулась степь и бѣлое вдали небо слилось со снѣговыми просторами.
VII
правитьПослѣднія субботу и воскресенье передъ Рождествомъ семьи Жильцовыхъ и Антонскихъ сходились вмѣстѣ. Или Жильцовы ѣхали въ Гатчино къ Антонскимъ, или Антонскіе всѣмъ своимъ дѣвичьимъ царствомъ пріезжали въ Петербургъ. Это была традиція семьи. Въ этомъ году Марья Петровна съ Шурой, Мурой и Ниной пріехала къ сестрѣ на Кабинетскую улицу и къ великой радости Жени, счастливому смущенно Гурочки и негодование Вани: — «дѣвчонки!!» — женское царство водворилось въ квартирѣ Ольги Петровны.
Въ субботу обѣдали раньше, ко всенощной не пошли: — «некогда, никакъ не управиться… Такъ много надо сдѣлать»… послѣ обѣда раздвинули обѣденный столъ, положили доски, низко спустили надъ столомъ лампу и подъ руководствомъ Шуры принялись клеить и раскрашивать бонбоньерки и украшенія для елки. Мура, Ваня и Нина на одномъ концѣ стола клеили по готовымъ трафаретамъ гирлянды и цѣпи и оклеивали пестрою бумагою коробки. Подъ самой лампой въ благоговѣйномъ молчаніи уткнулись въ работу сама Шура, Женя и Гурочка. Пахло крахмальнымъ клейстеромъ — глубокая тарелка съ нимъ стояла съ края стола. Дѣти возились подлѣ нея, выхватывали другъ у друга большую кисть, смѣялись и кричали. Подъ лампой Гурочка, насупивъ брови, по чертежу, начерченному Шурой сосредоточенно клеилъ затѣйливую звѣзду, всѣмъ звѣздамъ звѣзду, какой нигдѣ и ни у кого не было, звѣзду, созданную творческимъ геніемъ Шуры. Женя по указанію двоюродной сестры накладывала краски на изящную коробочку.
— Сильнѣе, смѣлѣе клади cепію, — говорила, нагнувшись къ Женѣ, Шура, — не бойся. Ты все сопельками мажешь. Набери, какъ слѣдуетъ, краску и грунтуй ровнымъ взмахомъ. Тѣни потомъ положишь.
Сама Шура, укрѣпивъ на деревянномъ станкѣ необожженную чашку, сдѣланную по ея рисунку на Императорскомъ фарфоровомъ заводѣ, расписывала ее подъ старый Севръ маленькими розочками и незабудками.
Она оторвалась оть работы и, отодвинувшись отъ станка, издали смотрѣла на написанный цвѣтокъ.
— Какой ты талантъ, Шурочка! — тихо сказала Женя.
— Талантъ!.. талантъ!.., сказала, вздыхая Шура. — Помнишь: «Таланты отъ Бога — богатство отъ рукъ человѣка»… Такъ вотъ, приношу я рисунокъ этой самой чашечки на заводъ. Тамъ посмотрѣли и спрашиваютъ, гдѣ вы учились? Я отвѣчаю, сначала въ школѣ Штиглица, что въ Соляномъ городкѣ, а потомъ въ Строгоновскомъ училищѣ въ Москвѣ. Училась, говорю, урывками, потому что и гимназическiй курсъ мнѣ проходить тоже надо… А мнѣ и говорятъ: — вамъ къ намъ на заводъ поступать надо. У васъ рѣдкая композиція… Вотъ какъ мы съ тобою!., таланты!..
— Намъ остается только быть вашими поклонниками, — сказалъ Гурочка.
— Милости просимъ, — сказала Женя. — Мы ничего не имѣемъ противъ этого. Что послала дядямъ… — обернулась къ Шурѣ Женя.
— Дядѣ Димѣ — ремень для ружья, сама сплела изъ трехъ тонкихъ ремешковъ рыжей, сѣрой и черной кожи. Признаюсь, очень красиво вышло.
— Что же намъ не показала?..
— Торопилась отправить, итакъ боюсь, что припоздаетъ къ самому Рождеству. А дядѣ Тишѣ, ты-же видала?.. серебряный стаканчикъ и на немъ колосья… Пусть цѣлая горка серебра у него будетъ моей работы.
Когда мать, или тетка входили въ столовую, тамъ поднимался переполохъ. Шуршали бумагой, спѣшно прикрывая работы отъ нескромныхъ взглядовъ. Все это вѣдь были сюрпризы, секреты, тайна!.. Негодующіе раздавались голоса:
— Мамочка, нельзя… Сколько разъ мы просили не входить, пока мы не кончимъ.
— Тетя, ради Бога! Оставьте насъ на минутку однихъ!
— Мамочка не гляди!
Смущенныя тѣмъ, что потревожили дѣтскій муравейникъ сестры спѣшили уйдти.
— Я за рюмкой только… На столъ накрывать пора.
— Сейчасъ, мамочка… Дай только спокойно намъ все прибрать.
Сильнѣе пахло скипидаромъ, лакомъ и клейстеромъ, въ большія корзины сваливали готовое и неготовое, чтобы завтра, до свѣта продолжать. Дела — уйма!.. Золотить и серебрить орѣхи!.. Надо все сдѣлать самимъ! Такъ дешевле! Отцы, Матвѣй Трофимовичъ и Борисъ Николаевичъ сомнѣвались въ дешевизнѣ такого способа, но не прекословили. Такъ лучше?!. Въ этомъ и отцы не сомнѣвались. Своя работа!..
— Скажи мнѣ, Женя, почему Володя никогда не приметъ участія въ нашей работѣ. Или онъ считаетъ это для себя унизительнымъ?.. Студентъ!.. — тихо сказала Шура, отрываясь отъ своей чашки и отвинчивая отъ стола станокъ.
— Не знаю, Шура. Володя теперь съ нами никогда не разговариваетъ. Онъ и дома-то почти что не бываетъ… Совсѣмъ отъ насъ отбился.
Шура подняла голову на Женю. Онѣ были однолѣтки, но Шура казалась старше своей двоюродной сестры. Высокая, полная, съ нѣжными русыми волосами, съ глубокими синими глазами — она была очень красива, совсѣмъ «взрослой» женской красотой. Она посмотрѣла на Женю долгимъ взглядомъ. Дѣти съ шумомъ и смѣхомъ потащили въ свои комнаты корзину съ «секретами». Дѣвушки остались однѣ.
— Я знаю, что Володя въ партіи, — чуть слышно сказала Шура.
— Въ какой?..
— Не сумѣю тебѣ сказать. Онъ не пояснилъ… Да и все это было такъ сумбурно, кошмарно… Точно во снѣ… Я на прошлой недѣлѣ была съ нимъ на митингѣ.
— На митингѣ? — съ неподдѣльнымъ страхомъ спросила Женя.
— То-есть, если хочешь, это не былъ настоящій митингъ… Массовка, какъ они говорятъ.
— Интересно… Разскажи…
— Какъ сказать? Мнѣ не понравилось… Когда ляжемъ спать я «тебѣ буду разсказать»…
Въ столовую вошла Параша.
— Пожалуйте, барышни. Тетенька сердятся, второй самоваръ выкипаетъ.
— Ахъ, пожалуйста. У насъ все готово, — вспыхнувъ, сказала Шура и пошла съ Женей изъ столовой.
VIII
правитьМарья Петровна съ Мурой и Ниной спали въ спальнѣ у Ольги Петровны. Шура у Жени. Женя уступила кузинѣ свою узкую дѣвичью постель, надъ которой висѣлъ на стенѣ, на голубой лентѣ съ широкимъ бантомъ, писанный на эмали художественный образъ Казанской Божіей Матери. Женя устроилась на маленькомъ диванчикѣ, къ которому былъ привязанъ стулъ.
На письменномъ столѣ горѣла маленькая электрическая лампочка подъ шелковымъ синимъ абажуромъ. Отъ нея мягкій и нѣжный ровный свѣтъ падалъ на изголовье Жениной постели. Шура сидѣла на ней, облокотившись на высоко поднятыя подушки. Волосы цвъта спѣлой ржи были скручены небрежнымъ узломъ и переброшены лисьимъ хвостомъ на грудь, на бѣлую не смятую ночную сорочку. Маленькiе локоны вокругъ лба свѣтились серебрянымъ нимбомъ. Глаза въ тѣни волосъ казались темными и огромными. Полное, гибкое тѣло по кошачьи мягко изогнулось на постели. Въ свѣтѣ лампы виднѣе стала молодая грудь подъ голубыми ленточками прошивокъ. Несказанно красивой показалась Шура Женѣ.
— Тебя такъ написать, — сказала Женя. Совсѣмъ картинка Греза будешь.
— Скорѣе Фрагонара или Маковскаго, — улыбаясь спокойной лѣнивой улыбкой сказала Шура. — Ну полно… Глупости… Кто теперь меня напишетъ?.. Вѣкъ не тотъ.
— Какой-же такой вѣкъ? Развѣ не будутъ насъ любить?.. Почитать наши таланты, восхищаться нами? Страдать по насъ? Преклоняться передъ чистой дѣвичьей красотой?.. Ты вѣдъ, Шура, и сама не замѣчаешь, какая ты прелесть!..
— Любить насъ?.. Пожалуй, что и не будутъ… Желать насъ — да… Издѣваться надъ нами… Да… Заставятъ насъ работать, подъ предлогомъ равноправія съ мужчинами… да…
— Откуда ты это взяла?..
— Все отъ Володи. Онъ вѣдь меня просвѣщать все хочетъ, завербовать въ свою партію. А какая это партія — Господь вѣдаетъ.
— Какъ интересно?
— Нѣтъ… Совсѣмъ неинтересно… Да вотъ, слушай. Я давно приставала къ Володѣ, чтобы онъ познакомилъ меня со своими товарищами. Тамъ вѣдь много и женщинъ бываетъ — курсистокъ, работницъ съ фабрикъ. Онъ какъ-то уклонялся. Онъ хотѣлъ, чтобы я была только съ нимъ.
— Ревновалъ?..
— Кто его знаетъ…
— Ну, разсказывай, Шурочка. Ты не очень спать хочешь?.. Я отъ одного ожиданія твоего разсказа какъ волнуюсь, воображаю, каково было тебѣ!
— Да я очень волновалась. Отъ этого я плохо соображала, что происходитъ и очень смутно все помню. Точно во снѣ все это мнѣ приснилось. Это было, какъ мнѣ кажется, разрѣшенное, легальное собранiе. Кажется оно было пристегнуто къ какому-то литературно-поэтическому кружку. По крайней мѣрѣ тамъ была какая то толстая писательница, которая должна была потомъ читать свои произведенія, были и какіе то странные и совсѣмъ мало воспитанные поэты.
— Поэты?.. Господи!..
— Это было на Невскомъ. Гдѣ то недалеко отъ Владимірской, кажется даже, что это было въ залѣ газоваго общества. Былъ слякотный вечеръ, Володя встрѣтилъ меня на вокзалѣ.
— Володя встрѣтилъ!.. Подумаешь, Шурочка, какая честь!..
— Мы поѣхали на трамваѣ до Невскаго, потомъ шли пѣшкомъ. Помню, на панеляхъ была жидкая, сѣрая, растоптанная грязь и мы оба скользили по ней. Было очень много народа и мнѣ казалось, что всѣ на насъ смотрятъ. Мы поднялись прямо съ улицы на четвертый этажъ по скудно освѣщенной лѣстницѣ и Володя провелъ меня изъ тѣсной прихожей въ маленькую узкую комнату. Тамъ за длиннымъ столомъ, накрытымъ клеенкой сидѣло человѣкъ пятнадцать. Мнѣ никого не представляли, ни съ кѣмъ не знакомили. Точно вошли, въ вагонъ что-ли? Помню — очень яркое, рѣжущее глаза освѣщеніе лампочекъ безъ абажуровъ, гулъ многихъ голосовъ, говорившихъ одновременно, кто стоялъ, кто сидѣлъ. Грязь на столѣ. Граненые стаканы съ чаемъ и пивомъ, бутылки, хлѣбъ, неопрятная масленка съ остатками масла, кожура отъ колбасы и противный запахъ пива и дешевой закуски. Валяются окурки. Кажется, еще было сильно наплевано кругомъ.
— Бррръ, — брезгливо поморщилась Женя. — Вотъ такъ Володя!.. А дома, чуть что не такъ, посуду швыряетъ.
— Дома онъ — баринъ… Тутъ — товарищъ, — тихо сказала Шура. Такъ вотъ… Кто-то кричалъ: — «нѣтъ, коллега, онъ не „акмеистъ“, онъ просто бездарный поэтъ». Ему отвѣчали и по моему не впопадъ, — «называть Блока футуристомъ — позор!..».[1] Сидѣвшая посерединѣ стола толстая дама — она то и оказалась писательницей, — курившая толстыя мужскія папиросы, сказала густымъ точно мужскимъ голосомъ: — «ну уже и позоръ! Вы всегда преувеличиваете Блѣдный». Увидавъ Володю она поднялась со своего мѣста и протягивая черезъ столъ руку Володѣ сказала: — «что-же, коллеги, начнемъ. Виновникъ торжества на лицо. Идемте въ залъ». Какой то человъ-къ, которому Володя указалъ на меня, корридоромъ провелъ меня въ залъ. Тамъ было полно народа и очень душно. Собственно говоря мнѣ некуда было сѣсть, но мой спутникъ шепнулъ что-то студенту, сидѣвшему во второмъ ряду стульевъ и онъ уступилъ мнѣ мѣсто. Садясь я оглянулась. Въ залѣ было много людей по виду простыхъ, рабочихъ, должно быть. Bcѣ они были принаряжены, въ чистыхъ пиджачкахъ, въ цвѣтныхъ сорочкахъ съ галстухами и съ ними дѣвушки тоже просто, дешево, но парадно принаряженныя. Напротивъ интеллигенція, студенты и эти вотъ «поэты» были подчеркнуто небрежно одѣты. Барышни въ неряшливыхъ кофточкахъ, стриженыя, растрепанныя, съ горящими глазами, экзальтированныя. Передо мною сидѣла пара, хоть на картину: — онъ — студентъ въ красной кумачевой рубашкѣ, на выпускъ, подпоясанный ремнемъ, въ студенческой тужуркѣ на опашь, красный, рыжій, толстый, потный, едва-ли не жидъ, она тоже жидовка, рыхлая, все у нее виситъ, блузка подъ мышками насквозь пропотѣла и точно немытая. Передъ нами нѣчто вродѣ эстрады. На ней столъ, и за столомъ сидитъ человѣкъ пять, самая молодежь… Туда, сейчасъ-же вышелъ Володя. Его встрѣтили апплодисментами.
— Апплодисментами!.. Воображаю, каъ ты имъ гордилась!
— Онъ поклонился и сѣлъ. Потомъ и, какъ мнѣ показалось довольно долго, впрочемъ я такъ волновалась, что у меня совсѣмъ утратилось ощущеніе времени, выбирали предсѣдателя и президіумъ. Предсѣдательницей выбрали писательницу, она сухо поблагодарила за избраніе и сѣла за середину стола. Развернула какую то бумагу и скучающимъ голосомъ произнесла: — «объявляю собраніе открытымъ. Слово предоставляется товарищу Владиміру Матвѣевичу Жильцову».
— Подожди… Какъ былъ одѣтъ Володя?..
— Какъ всегда. Въ своей курткѣ съ отложнымъ воротникомъ. Шея и грудь открыты. Онъ всталъ, нагнулся впередъ, голова задрана кверху, одна рука въ карманѣ.
— Какъ онъ говорилъ?.. Онъ же долженъ хорошо говорить. Дедушка считался лучшимъ проповѣедникомъ. О чемъ же онъ говорилъ?..
— Быть можетъ потому, что все таки я продолжала очень волноваться, я плохо какъ то запомнила его рѣчь. Да многаго и не поняла. Какъ могли его понимать рабочіе?.. Говорилъ онъ складно, пожалуй, хорошо, безъ запинки. Но постоянно повторялся, точно вдолбить хотѣлъ свою мысль, и очень уже долго. Больше двухъ часовъ. Я устала.
— А тѣ?.. Слушатели?..
— Было… Какъ тебѣ сказать — благоговѣйное молчаніе. Нахмуренный брови, серьезные суровые глаза устремлены на Володю. Отъ него ждутъ чего то. Иногда раздастся подавленный вздохъ. Кто-то захотѣлъ закурить. На него цыкнули… «Не смѣй курить!.. Слушай, что говоритъ».
— О чемъ-же говорилъ Володя?
— Онъ говорилъ о Богѣ и о матерьялизмѣ. Онъ говорилъ о полной свободѣ современнаго человѣка, свободе прежде всего отъ семьи и Государства. Онъ ловко, такъ сказать, жонглировалъ что-ли, евангельскими текстами. Онъ говорилъ о смерти и что со смертью все уничтожается, что нѣть никакой души и слѣдовательно и никакой посмертной жизни. Онъ издѣвался надъ православной религіей и надъ спиритами. Онъ грубо и жестко разсказывалъ о сожженіи покойниковъ въ крематоріи, объ опытахъ отысканія человѣческой души и ея — онъ такъ и сказалъ — «химической субстанціи». Ее не нашли, заключилъ онъ. Если слушать только его слова — ничего особеннаго, то что называется «запрещеннаго» въ его рѣчи не было: въ газетахъ часто хуже пишутъ, но, если вдуматься во весь смыслъ его рѣчи, — въ ней было такое дерзновенное кощунство, такое издевательство надъ всѣмъ тѣмъ, что мы привыкли съ дѣтства почитать, что стало для насъ священнымъ и неприкосновеннымъ, надъ церковью, надъ семьею, надъ матерью и надъ материнскимъ чувствомъ. Онъ ни разу не назвалъ имени Государя, а вмѣстѣ съ темъ вся его рѣчь была проповѣдь ненависти къ Государю, къ церкви и семьѣ. По временамъ, когда онъ слишкомъ рѣзко и цинично отзывался о священномъ для насъ, «поэты» довольно ржали, и легкіе апплодисменты раздавались со стороны интеллигентной части аудитории. Когда онъ кончилъ были опять апплодисменты и опять апплодировала только интеллигентная часть. Ее, видимо, захватило дерзновение Володи. Рабочiе, казалось, были подавлены и не разобрались во всемъ томъ, что было сказано, такъ все это было смѣло и ново. Послѣ Володи писательница читала свой разсказъ. Я совсѣмъ не помню его содержанія. Разсказъ показался мнѣ блѣднымъ. Слушали ее невнимательно. По залу слышались тихіе разговоры. Дѣвушки работницы хотѣли танцовать. Когда писательница, наконецъ, кончила свое чтеніе Володя спустился ко мнѣ и сказалъ: — «пойдемъ. Тебѣ нечего здесь оставаться». Молча мы вышли и спустились по пустой и скучной лѣстницѣ. Наверху топотали ногами. Тащили что-то тяжелое, вѣроятно, устанавливали пьянино и прибирали стулья. На Невскомъ было очень людно и шумно. Мчались трамваи. Не говоря ни слова дошли мы до Владимірской. Когда свернули на нее и стало меньше пѣшеходовъ кругомъ, Володя обратился ко мнѣ: — «ну, какъ, Шура?.. Поняла ты меня?..». Я промолчала. Рыданіе подходило клубкомъ къ моему горлу и я боялась выдать себя. Мы приближались къ остановкѣ трамвая. Я не пошла къ ней и мы продолжали шагать по Владимірской. — «Это новая религія», — сказалъ Володя. — «Она будетъ сильнеѣ христiанства. Это и есть чистый соціализмъ»… Я все молчала. Мы проходили мимо магазина гробовыхъ дѣлъ мастера. Окна были въ немъ освещены и мне особенно мрачными показались выставленные въ немъ гробы, венки и принадлежности погребенія. — «Это, Шура будетъ… Да!… Будетъ»!.. — говорилъ Володя и, страннымъ образомъ, слова его сливались въ моемъ представленіи съ гробами и съ мыслью о неизбѣжности и лютости смерти… — «Какъ ни боритесь вы со своими городовыми и казаками, какъ ни загоняйте народъ казацкими нагайками въ Россійскій Государственный застѣнокъ… Это будетъ!.. Партія сильнѣе правительства. Партія всемірна. Это вамъ не Христово скверненькое ученіе — это соціализмъ чистой воды!..» — я собрала всѣ силы, чтобы не показать своихъ слезъ и сказала: — «Замолчи, Володя!.. Ты и самъ не понимаешь, что говоришь… Это великій грѣхъ…». — Онъ какъ-то странно хихикнулъ и сказалъ: — «Грѣхъ?.. А что такое — грѣхъ?..». — «Оставь, Володя», — сказала я. — «Ты самъ отлично знаешь что такое грѣхъ? Въ твоихъ словахъ… Во всемъ, что я сейчасъ слышала и видѣла, прежде всего не было красоты. Зачѣмъ ты меня сюда водилъ, ты знаешь, что для меня — красота!.. Все это было просто — гадко…». Володя засмѣялся. — «Hѣтъ, это, ужъ, ахъ оставьте… Довольно красоты… Красоты вамъ не будетъ… Этихъ чистыхъ линій, бѣлыхъ колоннъ, золотыхъ куполовъ подъ небомъ… Какъ можетъ это быть, когда рабочій угнетенъ и голоденъ, когда онъ забитъ капиталистомъ, когда его удѣлъ вонючая берлога. Кровавымъ потомъ рабочихъ покрыто лоно земли. Вездѣ царитъ произволъ!.. Прибавочная цѣнность!.. придется вамъ проститься съ нею, господа капиталисты. Мы построимъ свои дворцы и храмы. Грандiозно все это будетъ, но гнуть будетъ къ землѣ, давить будетъ, а не возноситься кверху къ какимъ то тамъ небесамъ. Намъ неба не надо!..».
— Мы шли мимо Владимирской церкви. Съ голыхъ вѣтвей окружающаго ее сада падали тяжелыя ледяныя капли. Оттепель продолжалась. Огни уличныхъ фонарей тускло отражались въ золотыхъ куполахъ маленькихъ часовенъ. Стройны и воздушны были линіи собора и высокой колокольни, ушедшихъ отъ улицы вглубь сада. Молча прошли мы мимо собора. Я перекрестилась. Володя равнодушно отвернулся. Я опять прошла мимо остановки трамвая. — «Ты опоздаешь на поѣздъ», — сказалъ мнѣ Володя. — «Володя», — сказала я, — «оставь меня одну, Дай перегорѣть во мнѣ всему тому, что я узнала сегодня». Онъ фыркнулъ и остановился закуривать папиросу. Я невольно стала подлѣ него.
— «И ты» — сказалъ онъ, — «какъ дядюшка казацкій есаулъ — вотъ еще мракобѣсъ! — прогоняешь меня. Такъ попомни. Первые христіане тоже всѣми были гонимы. И правительствомъ и близкими». — Я собрала всѣ свои силы и какъ только могла спокойно сказала: — «это не то. Тамъ была религія любви»… Володя приподнялъ надъ головою фуражку и со страшною силою сказалъ: — «здѣсь ненависти!.. Ты меня поняла!.. И отлично это будетъ. Ихъ надо ненавидѣть!.. Ихъ топтать надо!.. гнать!.. истреблять!.. Ненависть!.. Ты узнаешь когда нибудь, какъ можетъ быть сильна ненависть. Она сильнѣе любви». — «Но любовь побѣдитъ», — сказала я и круто повернула назадъ къ трамваю. Онъ не пошелъ за мною, и мы разстались, не сказавъ слова прощанія, не пожавъ другъ другу руки. Я будто видѣла, какъ онъ шелъ, хмурый и злой, съ опущенной головой по темной Большой Московской. Я сѣла въ трамвай. Мнѣ было безотчетно жаль Володю".
IX
правитьВъ сочельникъ съ утра обѣ семьи въ полномъ составѣ, кромѣ Володи, убирали елку. Впрочемъ «мужчины» Борисъ Николаевичъ Антонскій и Матвѣй Трофимовичъ оказались очень скоро не у дѣлъ. Они попробовали — было — помогать, но на нихъ закричало несколько голосовъ:
— Папа, не подходи! Ты уронишь елку.
— Дядя Боря, смотри, зацѣпилъ рукавомъ подсвѣчникъ. Нельзя такъ неаккуратно.
— Да я хотѣлъ только помочь, — оправдывался Антонскій. — Вамъ не достать, а я ишь ты какой высокій.
— Папа, тебѣ вредно руки поднимать и на ципочки становиться. Это все сдѣлаетъ Гурочка.
— Ну, какъ хотите. Пойдемъ, Матвѣй Трофимовичъ. Они отошли въ уголъ зала и сѣли въ кресла и только Матвѣй Трофимовичъ, доставъ портсигаръ, приготовился закурить, какъ Женя набросилась на него:
— Папочка, гдѣ елка тамъ нельзя курить. Ты намъ своими папиросами весь Рождественскій ароматъ убьешь.
— Дядечька, не курите, пожалуйста, — закричали Мура и Нина.
— А да ну васъ, — отмахнулся отъ нихъ Матвѣй Трофимовичъ. — Пойдемъ, Борисъ Николаевичъ, ко мнѣ въ кабинетъ.
— Такъ и лучше, — солидно сказала десятилѣтняя Нина, — а то эти мужчины всегда только мешаютъ.
Гурочка, взобравшись на стулъ, поддерживаемый Женей весь перегнулся въ верхушке елки и проволокой крѣпилъ тамъ замѣчательную свою звѣзду. Шура подавала ему свѣчи.
— Поставь сюда… И здѣсь… Надо чтобы отсвѣть падалъ отъ звѣзды. Теперь пропусти этотъ серебряный иней. Меньше… меньше клади. Наверху всегда немного.
Ольга Петровна съ Марьей Петровной, сидя на диванѣ передъ круглымъ столомъ, розовыми ленточками перевязывали яблоки и мандарины. Ваня вставлялъ свѣчи въ маленькiе подсвѣчники, Мура и Нина наполняли бонбоньерки мелкимъ, разноцвѣтнымъ блестящимъ «драже».
— Нѣтъ, въ наше время, — вздыхая, сказала Ольга Петровна, — елку совсѣмъ не такъ убирали. Елка была тайна для дѣтей. Ты помнишь, Машенька?
— Ну, какъ-же, отозвалась Марья Петровна. — Батюшка съ матушкой такъ елку привезутъ, что мы, дѣти, и не узнаемъ того. Только по запаху, да по тому, что дверцы въ зальце на ключъ заперты догадаемся — значить, елка уже въ домѣ. И вотъ станетъ тогда во всемъ домѣ какъ то таинственно, точно кто-то живой появился въ домѣ. И этотъ живой — елка.
— А въ сочельникъ, — оживляясь, продолжала Ольга Петровна, — батюшка съ матушкой запрутся въ зальце, а насъ еще и ушлютъ куда нибудь и взаперти безъ насъ и уберутъ всю елку и подарки всѣмъ разложатъ.
— Я какъ сейчасъ помню ключъ отъ гостиной. Большой такой, тяжелый.
— Такъ роскошно тогда не убирали елокъ. Снѣгъ этотъ изъ ваты, серебряный иней только только тогда появлялись. У насъ ихъ не употребляли совсѣмъ.
— Больше, помнится, Леля, яблоки вѣшали и мандарины. Яблочки маленькіе Крымскіе. Они такъ и назывались елочные.
— Съ тѣхъ поръ, какъ услышу гдѣ пахнетъ мандаринами — все елка мнѣ представляется.
— Мы ихъ тогда такъ, какъ теперь среди года то и не ѣли никогда, только на елкѣ.
— Тетя, — сказала Женя, — ваше дѣтство было полно тайны. Что-же лучше это было?..
— Лучше?.. Хуже?.. Кто это скажетъ?.. Папа нашъ, сама знаешь — былъ священникъ, отъ этого въ домѣ было много того, что вы теперь называете мистикой. Елка намъ, дѣтямъ, и точно казалась живою, одушевленною. Когда въ первый день Рождества я одна утромъ проходила черезъ зальце, гдѣ въ углу стояла разубранная елка, мнѣ казалось, что она слѣдитъ за мною, мнѣ казалось, что она что то думаетъ и что то знаетъ такое, чего я не знаю…
— Елка думаетъ… Вотъ такъ-такъ… — воскликнула Мура. — Мама, да ты это серьезно?
— Совершенно серьезно. Конечно, это сказки на насъ такъ дѣйствовали. Мы Андерсеномъ тогда увлекались, «Котомъ Мурлыкой» зачитывались, многое неодушевленное одушевляли. Выбросятъ елку послѣ праздниковъ на помойную яму, на дворъ, лежитъ она тамъ на грязномъ снѣгу, куры, воробьи по ней ходятъ, прыгаютъ, а у насъ съ Машенькой слезы на глазахъ: — какъ елку жаль!.. Какъ за людей стыдно! Обидѣли елку… Это въ насъ совершенствовало душу, оттачивало ее. И какъ теперь безъ этого? Пожалуй, что и хуже.
— Мамуля, да тебе сколько лѣтъ тогда было? — спросила Мура.
— Ну, сколько?.. Немного, конечно, а все — лѣтъ восемь, десять было. Да и потомъ… И даже сейчасъ — это чувство жалости къ брошенной елкѣ осталось. Осталось и чувство обиды за человѣческую жестокость и несправедливость.
— Мы, Мура, — сказала Ольга Петровна, — тогда совершенно искренно вѣрили въ мальчиковъ, замерзающихъ у окна съ зажженной елкой, въ привидѣнія и въ чертей.
— Въ чертей! — воскликнулъ Гурочка. — Вотъ это, мама, ты здорово запустила! Это я понимаю! Хотѣлъ-бы я посмотреть, хотя разъ, какіе такіе черти на свѣтѣ бываютъ?
— Благодари Бога, что никогда ихъ не видалъ, — тихо и серьезно сказала Ольга Петровна. — Не дай Богъ дожить до такого времени, когда они себя въ міру проявятъ. Вотъ Женя спросила, лучше-ли было въ наше время? Лучше не скажу… Но, пожалуй, добрѣе… Тогда мы не могли такъ жестоко поступать, какъ… какъ Володя…
Въ ея голосѣ послышались слезы. Марья Петровна обняла сестру за плечи и сказала:
— Мы всѣ всегда были вмѣстѣ. Три сестры и братъ Дима на праздники приходилъ къ намъ изъ корпуса, или изъ училища. Это потомъ уже разбросала насъ судьба по бѣлу свѣту. Да и разбросанные мы никогда одинъ другого не забываемъ.
Нѣсколько минутъ въ гостиной стояла напряженная тишина. Наконецъ, тихо сказала Ольга Петровна.
— Вотъ и сейчасъ неспокойно у меня на душѣ отъ того, что подарокъ отъ дяди Димы еще не пришелъ. Я знаю, что позабыть насъ онъ не могъ, и если нѣтъ ничего… Невольно думаешь о болѣзни… О худомъ…
— Могла транспортная контора опоздать, — сказала Шура.
— Очень уже далеко, — вздохнула Марья Петровна.
— Ну, что думать, да гадать, — точно встряхнулась Ольга Петровна, давайте ваши подарки, раскладывать будемъ подъ елкой.
Понесли большіе и маленькіе пакеты, неизмѣнно завязанные въ бѣлую бумагу, съ четкими «каллиграфическими» надписями: — «мамѣ отъ Нины», «тетѣ Олѣ — угадай отъ кого», были подарки и для Володи, но отъ Володи ничего никому не было.
Онъ былъ новый человѣкъ. Онъ этого не признавалъ. Онъ былъ — выше этого!..
До звѣзды въ этотъ день не ѣли. Въ полуденное время у молодежи особенно щипало въ животахъ, но за работой — раскладывали на блюдцахъ рождественскій гостинецъ — пряники, орѣхи, пастилу, мармеладъ, крупный изюмъ, сушеныя винныя ягоды, финики, яблоки и мандарины и другія сласти и надписывали, кому какая тарелка — про голодъ позабыли. Все дѣлили поровну. Никого нельзя было позабыть или обдѣлить. Тарелки готовили не только членамъ семьи, но и прислугѣ.
Въ столовой не спускали шторъ. Въ окно была видна крыша сосѣдняго флигеля. Толстымъ слоемъ, перегибаясь черезъ край, снѣгъ на ней лежалъ. Изъ трубъ шелъ бѣлый дымъ. Надъ нимъ зеленѣло темнѣющее, вечернее холодное небо.
И старые и малые — старые изъ школы, малые отъ старшихъ знали — еще-бы Матвѣй Трофимовичъ вѣдь — математикъ и астрономъ! — что никакой такой особенной «Рождественской» звѣзды не бываетъ, что всѣ звѣзды давно расписаны по координатамъ и внесены въ особый звѣздный календарь, да въ прошломъ году еше Володя со злою насмѣшкой сказалъ о разницѣ въ стиляхъ, о неточности счисленія и вообще вздорности евангелія, и тѣмъ не менѣе — Каждый по своему и потаенно отъ другихъ все таки вѣрилъ, что вотъ ему, можетъ быть, даже, ему только одному какая то таинственная звѣзда все таки явится и будетъ свѣтить на востокѣ, какъ некогда свѣтила она волхвамъ и пастухамъ.
И, когда Мура изъ столовой, окна которой были на востокъ, крикнула дрожащимъ отъ волненія голосомъ:
— Мамочка, тетя!.. Звѣзда!..
Bсѣ и старые и малые гурьбою хлынули въ столовую.
Столпились у обоихъ оконъ, украшенныхъ по низамъ дѣдушкою Морозомъ и смотрѣли на небо. На дворѣ уже легли сумерки. Снѣгъ на крышѣ казался тяжелымъ и темнымъ. Прямо надъ крышей въ темномъ сине-зеленомъ хрусталѣ тихо свѣтила одинокая звезда. Сквозь тонкую ледяную пленку, покрывшую стекла она казалась большой, расплывчатой, таинственной и особенной. Никто не хотѣлъ знать, какая это звѣзда, и, если бы сейчасъ кто-нибудь сказалъ, что это просто «вечерняя звѣзда» — Венера, или какая нибудь другая извѣстная астрономамъ звѣзда — тотъ человѣкъ сдѣлалъ-бы величайшую безтактность и на него посмотрѣли-бы съ негодованіемъ. Въ этотъ вечеръ, все равно, гдѣ, подъ какими бы то ни было широтами это было — это была cовсѣмъ особая таинственная звѣзда, никому неизвѣстная, именно та самая, что въ ту великую ночь явилась, чтобы возвѣстить людямъ Рожденіе Спасителя міра.
На кухнѣ уже тоже примѣтили долгожданную звѣзду, и Параша разодѣтая, въ бѣломъ, крахмальномъ фартукѣ съ плойками, принесла блюдо, завернутое въ полотенце съ кутьею, и въ дверяхъ столовой торжественно провозгласила:
— Пожалуйте, господа!.. Со звѣздою!..
Ко всенощной, въ большую гимназическую церковь, пошли всѣ, оставивъ дома старую кухарку, давно уже не служившую у Жильцовыхъ. Она была въ богадѣльнѣ, но на праздникъ явилась къ бывшимъ своимъ господамъ. «Какъ же можно-то иначе?.. Чтобы своихъ господъ не поздравить?.. На елкѣ ихней не побывать?.. Про здоровье, про житье ихъ бытье не распросить. Bсѣ на моихъ глазахъ, почитай, что и родились… Какими махонькими ихъ знала»… Она тоже вcѣмъ привезла свои подарки. Ольгѣ Петровнѣ связала напульсники изъ шерсти, Володечькѣ и Гурію перчатки, Жене мѣшочекъ и Ванѣ шарфъ. И какъ она была довольна, когда Шура всѣ ея подарки завернула въ бѣлую бумагу, перевязала ленточками и по ея указанію надписала своимъ красивымъ почеркомъ: — «барынѣ Ольгѣ Петровнѣ отъ Авдотьи»… «Владиміру Матвѣевичу отъ кухарки Авдотьи»…
— И уже, пожалуйста, барышня, и мои подарочки подъ елку положьте, только такъ, чтобы не слишкомъ, примѣтно было, — говорила она, любуясь на ладные пакетики. Въ церкви было празднично, людно, но чинно и безъ толкотни. Впереди стройною черною колонною стали гимназисты, маленькіе впереди, болышіе сзади… Прихожане, — вcе больше родители и родственники учащихся, стали за рѣшеткой и наполнили всю церковь, заняли узкій притворъ и бывшій за нимъ физическій кабинетъ. Большой гимназическій хоръ былъ раздѣленъ на два и сталъ на обоихъ крылосахъ. Ольга и Марья Петровны стояли впереди, сейчасъ же за рѣшеткой, на почетныхъ мѣстахъ, рядомъ съ ними красивой шеренгой стали барышни, одна краше другой. И, когда вдругъ вспыхнули по всей церкви высокія люстры и хоры стали ликующими, праздничными голосами перекликаться: — «Рождество Твое, Христе Боже нашъ, возсія Miрови свѣтъ разума»… Ольга Петровна оглянулась счастливыми маслянистыми глазами на своего Матвѣя Трофимовича. Очень онъ ей показался молодымъ и красивымъ въ новомъ темно-синемъ вицъ-мундирѣ, съ орденомъ на шѣе, едва прикрытымъ рѣдкой сѣдѣющей бородою. Рядомъ высокій и статный, худощавый стоялъ Борисъ Николаевичъ въ длинномъ черномъ сюртукѣ, Ольга Петровна улыбнулась и подмигнула мужу на дочь и племянницъ. Тотъ сановито подтянулся.
«Да есть, есть что-то особенное», подумала Ольга Петровна и стала смотрѣть на барышень. — «Поймутъ-ли онѣ, запомнятъ-ли, унесутъ ли въ череду лѣтъ это священное волненіе и познаютъ-ли всю сладость вѣры». Она перекрестилась и снова стала отдаваться веселому пѣнію хора, гдѣ и голосъ ея Гурочки, казалось ей, былъ слышенъ.
Барышни стояли чинно и спокойно. Шура опустила голову. Женя подняла свою, и огни люстръ отразились звѣздными сверканіями въ ея темныхъ голубыхъ глазахъ. Прекрасной показалась она матери. Ольга Петровна опять вздохнула. Красота и талантъ, вдругъ открывшійся въ дочери, казалось, ее испугали. Сама скромная и простая она подумала: — «нелегка будетъ ей жизнь» — и еще горячѣе стала молиться.
Когда шли домой снѣгъ подъ ногами хрустѣлъ. Во многихъ домахъ уже позажигали елки и гдѣ не были опущены шторы онѣ весело горели множествомъ огней, где онѣ были за шторами — казались еще заманчивѣе, еще таинственнѣе. Въ морозномъ воздухѣ крепко пахло снѣгомъ, елочною хвоей, пахло — Рождествомъ…
Елку зажигали Гурочка и Ваня. Барышни стояли кругомъ и слѣдили, чтобы не было забытыхъ свѣчей. Въ ихъ ясныхъ блестящихъ глазахъ отражались елочные огоньки и играли, придавая имъ несказанную прелесть. Еще моложе, юнѣе, невиннѣе и прекраснѣе стали онѣ.
— Ваня, вонъ, смотри, надъ орѣхомъ…
— Гурій не видишь?.. Красная подъ самой звѣздою…
— Я тебѣ говорилъ въ сто кратъ лучше было-бы пороховою нитью окрутить — въ разъ-бы зажглось.
— Стиль не тотъ, — мечтательно сказала Шура. — Именно въ этомъ и есть елка, когда она постепенно освѣщается и какъ бы оживаетъ. Есть люди, которые елку электрическими лампочками освѣщаютъ… Такъ развѣ это будетъ елка?
Всѣ лампы въ гостинной были погашены, и въ ней стоялъ теплый желтоватый свѣтъ множества елочныхъ cвѣчей. Въ этомъ чуть дрожащемъ свѣтѣ совсѣмъ по новому выглядела гостиная, стала уютнѣе и пріятнѣе. Вдругъ пахнетъ горѣлой хвоей, задымитъ бѣлымъ дымкомъ загоравшаяся вѣтка, и кто-нибудь подбѣжитъ и погаситъ ее. Bсѣ примолкли и смотрѣли на елку. Блеснетъ отъ разгорѣвшейся свѣчи золотой край бомбоньерки, станетъ виденъ сваркающій орѣхъ, притаившійся въ самой гущѣ вѣтвей и снова спрячутся, исчезнуть. Было въ этой игрѣ елочныхъ огней совсѣмъ особое очарованіе и никому не хотѣлось говорить. Но постепенно, точно ни къ кому не обращаясь, стали дѣлиться мыслями, воспоминаніями, все о ней же, о елкѣ.
— Я помню мою первую елку, — музыкальнымъ голосомъ, точно произнося мелодекламацію, сказала Женя. ---Это было на Сергіевской у дѣдушки. Онъ тогда былъ въ Петербургѣ. Мы его очень долго дожидались, онъ служилъ въ соборѣ.
И опять долго молчали.
— Я помню тоже, — сказала Шура. — Бабушка еще была жива.
— Вотъ я уже скоро и старикъ, — сказалъ Матвѣй Трофимовичъ, — а люблю таки елку. Все нѣтъ у меня времени заняться живописью какъ слѣдуетъ. Да вотъ, какъ выйду въ отставку, на пенciю, вотъ тогда уже держитесь — напишу елку, да какую — во весь ростъ!.. И дѣти кругомъ. Огоньки горятъ, А по угламъ этакій прозрачный сумракъ, въ Рембрандтовскомъ стилѣ…
— А что-же, дядя, красивая картина вышла-бы? И какъ интересно передать эту игру огоньковъ въ тѣни вѣтвей, — сказала Шура.
— Тетя, — сказала Женя, — правда, что вы одинъ разъ устроили елку прямо въ саду, не выкапывая ее?
— И зажгли? — спросилъ Ваня.
— Да, правда-же… Въ Гатчинѣ. Мы совсѣмъ молодыми были. Дѣтей никого еще не было. Очаровательная была елочка, въ нашемъ саду среди деревьевъ въ инеѣ.
— Она еще и сейчасъ цѣла, — сказалъ Борисъ Николаевичъ, — большая только стала.
Въ прихожей какъ то застенчиво робко зазвонилъ звонокъ. Параша, стоявшая съ Авдотьей у дверей сказала Ольге Петровне:
— Барыня, наврядъ-ли это Владимiръ Матвѣевич, не ихъ это звонокъ? Если чужой кто, что прикажете сказать?..
— Да кто-же чужой-то? Охъ не телеграмма-ли? Боюсь я телеграммъ.
Дверь въ прихожую притворили и всѣ примолкли, прислушиваясь, къ тому, что тамъ дѣлается. Послышался стукъ чего то тяжелаго и сдержанный мужской голосъ.
Муся на носочкахъ подошла къ двери и смотрѣла въ щелку.
— Тетя, тамъ офицеръ, или юнкеръ, — шопотомъ сказала она.
— Какія глупости ты говоришь, — тихо сказала Ольга Петровна.
Гурочка, за нимъ Ваня, прокрались къ двери.
И точно — въ прихожей Параша съ какимъ-то офицеромъ, въ пальто и фуражкѣ, распаковывали, освобождая отъ рогожъ какой-то большой деревянный ящикъ. Офицеръ вынулъ изъ ножонъ шашку и ею прорѣзывалъ рогожу по швамъ. Параша съ Авдотьей поворачивали, видимо, очень тяжелый ящикъ.
— Я думаю, что это отъ дяди Димы, — тихо сказалъ Гурочка.
— Офицеръ?.. Правда?.. Гурочка кивнулъ головой.
— Я думаю, его надо все таки пригласить, — сказала Ольга Петровна.
— Да… да, конечно, — шопотомъ сказалъ Матвѣй Трофимовичъ, — я пойду.
— Постой, это я должна сдѣлать… Хозяйка…
— Какъ знаешь.
Ольга Петровна посмотрѣла на цвѣтникъ барышень. Ей вдругъ стало страшно. Ея щеки покрылись румянцемъ волненія. «Офицеръ?.. Кто его знаетъ, какой онъ?.. Все таки — офицеръ… Не пошлетъ-же къ нимъ дядя Дима кого-нибудь?..».
Торопливыми шагами пошла она въ прихожую. Офицеръ продолжалъ орудовать шашкой. Онъ освободилъ уже отъ рогожъ ящикъ и теперь, просунувъ лезвее подъ верхнія доски, отдиралъ его крышку.
— Простите, — сказалъ онъ, выпрямляясь и держа шашку въ рукѣ — Имѣю отъ штабсъ-капитана Тегиляева приказъ вскрыть у васъ этотъ ящикъ и содержимое подъ елку положить. Да, кажется, припоздалъ маленько. Елку у васъ зажгли уже.
— Дмитрій Петровичъ Тегиляевъ мой родной братъ, — сказала, улыбаясь, Ольга Петровна. — Онъ опять что нибудь для насъ придумалъ, чтобы побаловать насъ? Пожалуйте къ намъ. Будьте намъ гостемъ.
Офицеръ еще осанистѣе выпрямился и представился:
— Сотникъ Гурдинъ.
— Вы изъ Пржевальска?..
— Почти что. Мой полкъ стоитъ въ Джаркентѣ. А сейчасъ я вотъ уже скоро годъ въ командировкѣ, въ Петербургѣ.
— Такъ пожалуйте-же къ намъ, — протягивая руку Гурдину, сказала Ольга Петровна.
Офицеръ положилъ шашку на деревянный табуретъ, снялъ фуражку и почтительно поцѣловалъ руку Ольгѣ Петровнѣ.
— Благодарствую, — сказалъ онъ. — Дмитрій Петровичъ писалъ — только передать и сейчасъ-же уйти.
Лукавыя искорки загорѣлись въ глазахъ Гурдина. Онъ не сказалъ, что въ письмѣ еще написано было: — «лучше даже и не входи… Такъ въ щелочку на елочку посмотри. А то, братъ казакъ, мои племянницы бѣдовыя дѣвицы. Не дай Богъ влюбишься, потеряешь въ Питерѣ казачье свое сердце»…
Эти «бѣдовыя дѣвицы» казалось ощущались за дверями прихожей.
Ольга Петровна смутилась еще больше.
— Нѣтъ уже пожалуйста, — какъ то строго и настойчиво сказала она. — Нельзя-же такъ и уйти. Братъ разсердится. Мы васъ, какъ родного просимъ.
Она прямо въ лицо посмотрела офицеру. Очень хорошъ!.. Румяное отъ мороза и возни съ ящикомъ лицо было круглое и въ мѣру полное. Черные волосы были припомажены на проборъ. Сѣрые глаза смотрѣли смѣло и зорко. Хитрый, должно-быть, казакъ… И опять испугалась за барышень. Очень показались ей хороши маленькіе усики, точно кисточки легкія надъ верхней губою. Но, испугавшись, она еще рѣшительнѣе сказала:
— Нѣтъ… нѣтъ. Никакъ это невозможно. Елочку нашу поглядите. У васъ, поди, никого и близкаго здѣсь нѣтъ.
— Да никого и нѣтъ, — простодушно сказалъ офицеръ.
— Ну вотъ и пожалуйте.
— Что-же, вынимать что-ли? — сказала Параша, развертывавшая бумагу. — Страсти то какія! И гдѣ это такого звѣрюгу Дмитрій Петровичъ только достали?
— Позвольте я самъ. Тамъ еще внизу ящички лежатъ для барышень.
Изъ вороха бумагъ, древесныхъ стружекъ и опилокъ показалось чучело громадной головы кабана, укрѣпленной на дубовомъ щитѣ. Желтоватые клыки торчали кверху, при свѣтѣ лампы стеклянные глаза злобно поблескивали,
Офицеръ передалъ чучело кабана Параше и сказалъ:
— Только крѣпче держите, въ ней полтора пуда вѣcа.
— Господи!.. Какое страшилище, — повторила Параша, обѣими руками принимая чучело.
Гурдинъ порылся въ соломѣ, досталъ изъ нея два длинныхъ ящичка, завернутыхъ въ тонкую китайскую бумагу и подалъ ихъ Ольгѣ Петровнѣ:
— Это, — сказалъ онъ, — Дмитрій Петровичъ просилъ передать его старшимъ племянницамъ. Это перья бѣлой цапли, то, что называется «эспри», тоже его охоты.
— Ну, а теперь, прошу васъ, — сказала Ольга Петровна.
Двери точно сами собою распахнулись. Впереди всѣхъ пошла въ залъ Параша съ кабаньею головой, за нею Ольга Петровна и Гурдинъ.
Въ праздничномъ, золотистомъ, точно таинственномъ свѣтѣ елочныхъ огней Гурдинъ прежде всего увидалъ двухь барышень въ свѣтло-кремовыхъ платьяхъ, одну повыше, блондинку, съ голубымъ бантомъ на поясѣ, другую шатенку, съ розовымъ, потомъ замѣтилъ еще двухъ дѣвочекъ гимназистокъ, въ форменныхъ коричневыхъ платьяхъ, еще было два гимназиста и изъ за стола съ дивана навстрѣчу ему поднялись два пожилыхъ человѣка и высокая красивая дама.
— Это вотъ старшая моя, — сказала Ольга Петровна, показывая на красивую шатенку, — Евгенія Матвѣевна.
«Евгенѣя Mатвѣевна», — кажется, ее первый разъ такъ офиціально назвали, точно загорѣлась, вся запунцовѣла отъ непонятнаго смущенiя и нагнулась въ церемонномъ книксенѣ, изученномъ въ гимназическомъ танцъ-классѣ. Гурдинъ тоже какъ будто очень смутился и растерялся, но къ нему подошелъ высокій человѣкъ въ черномъ сюртукѣ и овладѣлъ гостемъ.
— Что долго и церемонно такъ представлять, — сказалъ онъ, беря Гурдина подъ локоть, — это моя Шура, прелестный мой дружокъ, а то мои младшія… Жена моя, а это, простите, ваше имя и отчество?..
— Геннадій Петровичъ.
— Такъ то, батюшка мой, Геннадій Петровичъ. Хорошо вы къ намъ попали въ наше женское царство. И въ какой прекрасный праздникъ!.. Гдѣ-же вы такого рѣдкаго звѣря ухлопали?.. Какъ давній преподаватель естественныхъ наукъ могу увѣрить васъ — рѣдчайшій по величинѣ и красотѣ экземпляръ.
— Это дядя Дима убилъ, или вы? — краснѣя, ломающимся отъ смущенія голосомъ спросилъ Гурдина Гурочка.
— Можно сказать — оба вмѣсте. Моя пуля ему въ заднюю ногу попала — бѣгъ его задержала, а Дмитрий Петровичъ въ шею потрафилъ въ самое то мѣсто, гдѣ край доски.
— Удивительно сдѣлано чучело — сказалъ Антонскій, — неужели это въ Туркестанѣ работали?
— Это дѣлалъ нашъ дѣлопроизводитель по хозяйственной части. Онъ когда-то сопровождалъ самого Пржевальскаго въ его путешествіяхъ и дѣлалъ для него чучела.
— Удивительная работа. Хотя-бы и въ столичный музей. Садитесь къ столу. Кушайте елочныя сласти. Такъ уже, говорятъ, полагается на елкѣ.
Борисъ Николаевичъ пододвинулъ Гурдину свою тарелку съ пряниками и мандаринами.
Только Шура замѣтила, какъ смутилась Женя, когда ее знакомили съ офицеромъ и какъ точно всмотрѣлся въ лицо дѣвушки тотъ и тоже сильно смутился. И Шура искала случая спросить что-то у своей двоюродной сестры.
Елочныя свѣчи догорали. То тутъ, то тамъ взвивался голубоватой ленточкой сладко пахнущій дымокъ. Въ гостиной темнѣе становилось.
— Вотъ теперь и наступаетъ самое время страшные разсказы разсказывать, — сказалъ Антонскѣй. — Ну-ка, молодежь, кто, что знаетъ? Выкладывай свои знанія изъ чемодановъ своего ума…
— Только надо, дядя, такѣе, — строго сказалъ Гурочка, — чтобы — непридуманные, а чтобы и взаправду такъ и было. Дядя, ужъ вы, пожалуйста, и разскажите. Вы всегда что-нибудь знаете.
Ольга Петровна хотѣли пустить электричество.
— Мама… Не зажигай огня!.. Не разгоняй мечты! продекламировала нѣжнымъ голосомъ Женя.
Въ наступившей темнотѣ Шура неслышными шагами подошла къ Женѣ и взяла ее за руку.
— Женя, — чуть слышно сказала она, газами показывая на Гурдина, — это?… фіалки?..
Женя молча кивнула головою. Въ надвинувшемся сумракѣ Шура разсмотрѣла: — какъ-то вдругъ очень поxорошѣла ея двоюродная сестра. Точно теплый вѣтерокъ раннимъ утромъ дунулъ на розовый бутонъ, брызнуло на него яркими лучами солнце — и онъ раскрылся въ очаровательную юную розу. Нѣжные лепестки полураскрылись и несказанно красиво блеститъ внутри капля алмазной росы. Такимъ алмазомъ вдругъ заблистала набѣжавшая на синеву глазъ Жени слеза волненія и счастья.
Послѣдняя свѣчка въ самомъ низу елки, последнѣю ее зажгли, послѣднею она и догорѣла — погасла, и въ залѣ стало темно. Только въ щели двери столовой пробивался свѣтъ. Тамъ накрывали ужинать. Въ углу кто-то невидимый щелкалъ щипцами для орѣховъ и съ легким звономъ на блюдце падала скорлупа. Вдругъ сильнѣе пахнуло мандаринами — Марья Петровна чистила свой за столомъ.
— Дядя Боря, уже пожалуйста, мы ждемъ. — просил Гурочка.
— Дядя Боря, — приставалъ Ваня.
— Папа, непремѣнно, — раздался тоненькій Нининъ голосокъ отъ самой елки.
— Ну что-же — vox populi — vox Dei…[2] — сказалъ Матвѣй Трофимовичъ. — Приходится, Борисъ Николаевичъ, идти молодежи на расправу.
— Только, ради Бога, не сочинять, — сказалъ Гурочка.
— Да что-же?.. Я не отказываюсь… Такъ вотъ… Было мнѣ тогда лѣтъ двѣнадцать. Ту зиму я проводилъ въ именіи моихъ родныхъ въ Псковской губерніи. Какъ полагается и у насъ была елка. Ну, понаѣхали сосѣди. Изъ города прiѣхали гимназисты, барышни, дѣвочки. Весело было. Мы танцовали, пѣли, играли въ разныя игры и очень что-то долго засидѣлись подъ елкой. Погасли давно огни. Стало темно, на деревнѣ стихли голоса и лай собакъ, какъ то взгрустнулось и вотъ тогда пошли тѣ страшные разговоры о таинственномъ и непонятномъ, о колдовствѣ, о вурдалакахъ, о колдунахъ, о чертяхъ, о привидѣніяхъ. Тогда у насъ было много этого таинственнаго, хоть отбавляй, это теперь все изучено, все извѣстно, все отрицается. Тогда мы ничего не отрицали и очень многаго побаивались. Тогда у насъ и привидѣнія водились, теперь они что-то перевелись, какъ перевелись, скажемъ, бѣлые слоны и зубры. Мы знали, что въ деревенской церкви на погостѣ стоялъ покойникъ. И покойникъ этотъ былъ не совсѣмъ обыкновенный. Это былъ деревенскій кузнецъ, черный и страшный мужикъ, про котораго говорили, что онъ съ самимъ нечистымъ водится, что онъ, когда-то былъ конокрадомъ, занимался душегубствомъ, словомъ — покойникъ былъ такой, что молчать про него въ эти часы мы не могли. Каждый изъ насъ еще такъ недавно зачитывался «Віемъ» и «Страшною местью» Гоголя и потому, когда заговорили о томъ, какой страшный покойникъ лежитъ въ гробу въ церкви еще неотпѣтый, всѣ пришли въ волненіе и волна страха пронеслась по темной залѣ, гдѣ такъ-же, какъ и у насъ теперь стояла догорѣвшая елка. Дѣвочки ахали и вскрикивали, молодые люди бодрились и подкручивали несуществующіе усы. Былъ среди насъ одинъ гимназистъ. Лѣтъ шестнадцать, должно быть, ему было. Звали его Ердановъ. Онъ былъ то, что тогда называли: — «нигилистъ». Ни во что не вѣрилъ, огорашивалъ насъ презрѣніемъ ко всему и своимъ невѣріемъ и насмѣшкою надъ самою вѣрою въ Бога. И сталъ онъ смѣяться надъ нашими страхами. — «Вздоръ», — говоритъ, — «и никакихъ испанцевъ!.. Какой тамъ покойникъ! Пять пудовъ тухлаго мяса — вотъ и весь вашъ покойникъ. Бояться его — какая чепуха!.. Никакой чистой тамъ или нечистой силы нѣтъ. Церковь — пустой сарай съ иконами. Лампады горятъ. А святости, или тамъ страха никакого нѣтъ, хоть тамъ было-бы двадцать, хоть сто покойниковъ!». Кто-то изъ насъ возьми и скажи ему: — «такъ то оно такъ, Ердановъ, однако, ты со всею своею храбростью, со всѣмъ своимъ невѣріемъ и пренебреженіемъ ко всему святому и таинственному не пойдешь въ нашу церковь вотъ сейчасъ». — «Кто?», — говоритъ Ердановъ. — «Я-то? Да почему нѣтъ?» — и засмѣялся нехорошимъ искусственнымъ такимъ смѣхомъ. — «А вотъ не пойдешь?». — «Пойду»… Тутъ наши барышни разъахались. — «Скажите, какой отчаянный». — «Да нѣть это невозможно, я-бы кажется жизни рѣшилась, а не пошла-бы теперь въ церковь»… — «Ужасъ какой». — «Господа, не пускайте его»… Ердановъ совсѣмъ взвинтился. Надѣлъ пальто и шапку, повязалъ шею шерстянымъ шарфомъ. — «Иду», — говорить. — «Одинъ?». — «Ну, натурально, что безъ нянюшки…». — «А чѣмъ ты докажешь, что действительно ты будешь въ церкви, гдѣ покойникъ?». — «Вы», — говрить, — «мой ножъ знаете?» … А былъ у него и вѣрно всѣмъ намъ известный перочинный ножъ о пяти лезвеяхъ, въ роговой оправѣ, коричневой въ белыхъ пупырышках. — Такъ вотъ я этотъ мой ножъ въ край гроба покойника и воткну, вы потомъ придете и провѣрите". Барышни опять хоромъ: — «Какъ это можно!.. Человѣкъ ума рѣшился!.. Какой отчаянный». Ердановъ еще разъ показалъ намъ свой ножъ и быстро вышелъ изъ дома. Какъ разъ въ это время часы на церковной колокольнѣ стали бить двѣнадцать…
Въ прихожей рѣзко и громко позвонили. Въ томъ напряженіи, въ какомъ всѣ были, всѣ вздрогнули. Мура вскрикнула: — «ахъ!».
— Будетъ тебѣ, Борисъ Николаевичъ — сказала Марья Петровна.
— Это наверно Владиміръ Матвѣевичъ вернувшись, — сказала стоявшая у дверей и слушавшая разсказъ Антонскаго Параша и пошла отворять дверь.
— Какая досада!… — сказалъ Гурій… На самомъ интересномъ мѣстѣ!
Ольга Петровна изъ столовой прошла въ гостиную и направилась къ прихожей встрѣтить сына.
По прихожей, потомъ по коридору раздались твердые и быстрые шаги и громко хлопнула дверь.
— И къ намъ не пожелалъ зайти, — съ тяжелымъ вздохомъ сказала Ольга Петровна.
— Тетя, я пройду къ нему, — вставая, сказала Шура. — Это и точно становится невозможнымъ. Мама, можно?..
Не дожидаясь отвѣта матери Шура быстрыми и легкими шагами вышла изъ зала.
— Дядя, что-же дальше?
— Папа, такъ нельзя, началъ, такъ уже и досказывай. Что-же Ердановъ? У меня сердце за него бьется, — сказала Мура.
— Дальше?.. А вотъ слушайте, запомінайте и соображайте. Есть-ли нѣчто, чего намъ при всемъ нашемъ великомъ и пытливомъ умѣ не дано знать или, какъ думалъ Ердановъ, ничего нѣтъ?.. Ердановъ вышелъ. Мы подождали минутъ пять. Но уже спокойно сидѣть въ комнатѣ не могли. Насъ потянуло за нимъ. Мы стали одѣваться и поодиночкѣ выходить на улицу. Церковь въ ночной темнотѣ выдѣлялась среди низкихъ деревенскихъ избъ. Чуть свѣтились ея большія высокія окна съ рѣшетками. Робко, съ остановками, все время прислушиваясь, мы шли къ ней. Дверь была полуоткрыта. Толпой, держась другь за друга мы подошли и кто-то нѣсмело окликнулъ: — «Ердановъ!». Эхо гулко отозвалось изъ церкви. Мы заглянули туда. На катафалкѣ не было гроба… Покойникъ лежалъ на полу на комъ-то — мы не сомнѣвались, что на Ердановѣ и точно впился въ него.
— Что-же случилось? — дрогнувшимъ голосомъ спросилъ Гурочка.
— Мы перепугались, вразсыпную бросились отъ церкви, потомъ собрались и пошли къ старшимъ, сознались во всемъ и сказали о томъ ужасѣ, который мы увидали въ церкви. Теперь пошли съ народомъ, съ священникомъ, съ фонарями. И точно Ердановъ оказался на полу. Покойникъ лежалъ на немъ, по другую сторону, лежалъ пустой гробъ. Bъ край гроба былъ воткнутъ ножъ и этимъ ножомъ, какъ потомъ разсмотрѣли Ердановъ накрѣпко прихватилъ свой шарфъ. Значитъ, когда торопясь и въ волненіи Ердановъ хотѣлъ уходить — шарфъ его и держитъ. Онъ вѣроятно въ смертельномъ испугѣ метнулся бѣжать, не понимая въ чемъ дѣло и опрокинулъ гробъ и вывалилъ покойника на себя.
— Что-же Ердановъ? — спросила Женя.
— Ердановъ умеръ отъ разрыва сердца. На третій день Рождества мы его хоронили.
— Эта исторія напоминаетъ мнѣ, — сказалъ Гурдинъ — нѣчто подобное, что я слышалъ отъ моего покойнаго отца. Въ одномъ изъ военныхъ училищъ умеръ, не помню уже кто, не то инспекторъ классовъ, не то начальникъ училища, генералъ Ламновскій, отличавшійся строгостью и имѣвшій длинный носъ. Юнкера ночью держали караулъ у гроба… Тамъ такъ же дерзкая шутка одного изъ часовыхъ весьма плачевно для него окончилась…
— Разскажите!
— Непремѣнно разскажите!
— Это было давно… Я плохо помню… Отецъ мнѣ разсказывалъ… да чуть-ли это гдѣ-то было напечатано. Это было еще когда! Въ восьмидесятыхъ годахъ…
— Въ наше время, — сказалъ Антонскій.
— Разскажите!.. разскажите!.. разскажите!..
— Боюсь, сумѣю-ли? Вспомню-ли всѣ подробности?..
И не чинясь, просто и ясно Гурдинъ началъ разсказывать.
X
правитьВолодя вернулся домой въ необычайномъ волненіи и возбужденіи. Особенный и страшный для него этотъ день былъ. Недѣли двѣ тому назадъ по порученію партіи Володя на большомъ и нелегальномъ собраніи рабочихъ громаднаго машиностроительнаго завода говорилъ о Kарлѣ Марксѣ, о борьбѣ съ капиталомъ и о необходимости для рабчихъ быть готовыми къ выступленіямъ и забастовкамъ. Собраніе это было разогнано полиціей. Какъ сейчасъ бывшую, вспоминалъ Володя во всѣхъ подробностяхъ эту напряженную зимнюю декабрьскую ночь. Когда онъ протискался черезъ ожидавшую его толпу и неловко взобрался на площадку паровоза, стоявшаго въ углу мастерской — море головъ было подъ нимъ.
Сквозь большіе, круглые, стеклянные, матовые шары электрическихъ фонарей яркiй лился свѣтъ въ громадный кирпичный сарай со стеклянной крышей паровозной мастерской. Подъемные краны, маховыя колеса, вальки передачъ, широкiе ремни, громадными удавами висѣвшіе надъ головами, устья печей, кучи шлака, желѣзныхъ стружекъ, кусковъ чугуна, — все громоздкое, необычное своими формами, неуютное, какое то «апокалипсическое», прямолинейное, дерзновенное, машинное и потому не человѣческое, и подъ всѣми этими машинными гигантами люди, люди, люди, казавшіеся крошечными мурашами, ничтожною пылью. Толпа гомонила, придвигаясь къ паровозу, на которомъ стоялъ Володя. Надъ головою сипѣли фонари. Вся эта необычность обстановки взвинчивала Володю, и онъ чувствовалъ, что сумѣетъ сказать то, что нужно и скажетъ съ такою силою, что сами его товарищи удивятся.
Подъ Володей, у паровозныхъ колесъ и у тендера, на скамьяхъ усѣлись: предсѣдатель исполнительнаго комитета партіи — Малининъ, члены — Гуммель, Балабонинъ и Крылатовъ, и у самыхъ ногъ Володи сѣлъ на подножкъ паровозной площадки — молодой Драчъ, рабочій, коммунистъ который ввелъ Володю въ партію.
Въ толпѣ Володя сейчасъ же увидѣлъ старика Далекихъ, члена партіи съ самаго основанія ея, разумнаго и крѣпкаго человѣка, необычайно талантливаго рабочаго, мастера, который давно могъ бы стать инженеромъ, если-бы не періодическіе запои, выбивавшіе его изъ колеи жизни. Далекихъ, одинъ изъ немногихъ партійцевъ носившій бороду, съ умиленіемъ и какою то покорностью смотрѣлъ на Володю. За нимъ сталъ его цехъ, — все молодые рабочіе, въ примятыхъ, сбитыхъ на затылокъ картузахъ съ слюнявыми кручонками въ зубахъ, съ наглою усмѣшкою на бритыхъ губахъ.
Власть слова. Сила и могущество партійнаго ученія — все это капля за каплею наливали сердце Володи гордостью. На мгновеніе задумался — и голова закружилась отъ сладкаго восторга. Кто онъ?.. Студентъ третьяго курса, на плохомъ счету, забросившій занятія, не знающій жизни, ничего не умѣющій делать «интеллигентъ», не понимающій назначенія этихъ самыхъ машинъ, въ сущности кромѣ своего Карла Маркса ничего не знающій — онъ становится учителемъ и вождемъ всей этой многотысячной толпы, создавшей и построившей и эту мастерскую и эти машины и тотъ паровозъ, на которомъ стоить Володя и на которомъ онъ чувствуетъ себя дѣйствительнымъ вождемъ. Партія!!! Теплымъ токомъ наполнялись жилы Володи, когда онъ думал о томъ, что ему дала партiя! Все это люди, которые по его слову пойдутъ на что угодно — на преступленіе и смерть, на измѣну и низость, или на величайшій подвигъ любви къ Родинѣ и къ ближнему… Смотря по тому, кто поведетъ.
Володя не замѣтилъ, какъ тишина стала въ мастерской. Толпа установилась, утряслась и ждала слова.
— Начинайте, товарищъ, — снизу негромко сказал Малининъ.
Володя охватилъ обѣими руками паровозные поручни, нагнулся впередъ и громко и съ задоромъ кинулъ въ толпу:
— Товарищи!..
Гулкое эхо прокатилось по дальнимъ угламъ мастерской и затихло. Толпа еще разъ колыхнулась и подалась ближе къ паровозу. Кое-кто впереди снялъ шапку.
Вихревая мысль пронеслась въ головѣ Володи: — "какое это чудное, магнетизирующее слово — «товарищи!»… Волна гордости пронеслась къ сердцу Володи и затопила его. Вся эта масса людей — его товарищи? Слово спаяло Володю съ ними. Онъ съ ними и они съ нимъ.
Слова пошли сами собою. Мысль работала четко и ясно.
— Вы… большинство изъ васъ, родились и воспитались въ православной религіи. Васъ нарочно воспитывали, чтобы сдѣлать изъ васъ…
Тутъ была небольшая пауза. Пріемъ показался самому Володѣ необычайно красивымъ.
— Рабовъ капиталистовъ!..
Звонкимъ эхомъ отдались съ силою сказанныя слова.
— Христосъ говорить: — "кто изъ васъ, имѣя раба пашущаго по возвращеніи его съ поля, скажетъ ему: — «пойди скорѣе, садись за столъ»… Напротивъ, не скажетъ-ли ему: — «приготовь мнѣ поужинать и подпоясавшись служи мнѣ, пока буду ѣсть и пить»…[3] Вотъ чему васъ учили… Служи господину своему… Священникъ съ церковнаго амвона, учителя въ школѣ учили васъ исполнять вашъ рабскiй долгъ и терпѣть, терпѣть, терпѣть… Смиренію учили васъ, низкопоклонничеству.
Володя перевелъ дыхание и оглядѣлъ толпу.
Далекихъ смѣло посмотрѣлъ прямо въ глаза Володѣ и сказалъ громко, со вздохомъ:
— Христосъ терпѣлъ и намъ терпѣть велѣлъ.
Володя продолжалъ. Онъ напомнилъ причту о минахъ, розданныхъ рабамъ и о жестокомъ господинѣ.
— Долгъ!.. долгъ!!. Вамъ только — долгъ!.. Кому-то другому радости жизни, а вамъ обѣщаніе награды на томъ свѣтѣ, котораго, это теперь точно научно извѣстно и обследовано, совсѣмъ даже и нѣтъ.
— Никто того не знаетъ, — хорошо слышнымъ шопотомъ прошепталъ Далекихъ.
Этотъ рабочій раздражалъ Володю. Онъ мѣшалъ ему сосредоточиться. Со злобою и ненавистью посмотрѣлъ Володя на него и продолжалъ:
— Кто пожалѣлъ рабочаго въ старомъ христіанскомъ мiрѣ?.. Никто… Рабочій средство для капиталиста путемъ прибавочной цѣнности наживать себѣ деньги. Рабочій производитъ товаръ. Развѣ можетъ онъ обмѣнять товаръ на то, что ему самому нужно? Для этого нуженъ посредникъ, и посредникомъ между однимъ рабочимъ, дѣлающимъ одинъ товаръ и другимъ, производящимъ другой, являются деньги. Это былъ конекъ Володи — формула Маркса: — Д — Т — Д, деньги — товаръ — деньги съ прибавочной цѣнностью. Володѣ казалось, что тутъ все сказанное Марксомъ такъ ясно и неопровержимо, что стоитъ прямо говорить по книгѣ, которую онъ мѣстами зазубрилъ наизусть.
— Въ товарѣ — тайна…, — вдохновенно говорилъ Володя. — "Товаръ — это фетишъ… Карлъ Марксъ говоритъ: — «форма дерева при обработкѣ измѣняется. Изъ дерева сделали столъ. Столъ тѣмъ не менѣе остается деревомъ, обыкновенной чувственной вещью. Но, какъ только онъ выступаетъ въ качествѣ товара, онъ тотчасъ превращается въ чувственно-сверхчувственную вещь… Мозги рабочаго тутъ начинаютъ крутиться, какъ мороженое въ формѣ»… «Столъ не только стоитъ своими ногами на землѣ, но, въ виду всѣхъ товаровъ, становится на голову, и его деревянная башка проявляетъ причуды болѣе странныя, чемъ, если-бы по собственному почину вдругъ сталъ онъ танцовать»…
— Эва загнулъ — столъ танцовать!..
— Господская глупость!
— Ни черта не понять!..
— Ну къ чему это онъ?.. Ладно какъ говорилъ.
Володя вдругъ понялъ, что тяжелое «пивное» остроумiе Карла Маркса не дошло до Русскихъ рабочихъ, гораздо болѣе остроумныхъ и избалованныхъ смѣлыми сравненіями и острыми, крѣпкими словами, но уже не могъ свернуть съ книги.
— Столъ, — продолжалъ Володя можно продать. На эти деньги можно купить… библію… или водку… Вотъ, что такое товаръ… Вотъ, что такое танцы стола. Столъ уже не столъ, а… библія… или водка… Но есть вещи, которыя сами по cебѣ не суть товары — а продать ихъ можно. Совѣсть… Честь… Они могутъ стать продажными для своихъ владѣльцевъ и, такимъ образомъ, черезъ свою цѣну пріобрѣсти товарную форму.
— Да, — опять съ глубокимъ, тяжкимъ вздохомъ сказалъ Далекихъ, — нанялси — продалси…
— Кто и совѣсть продаетъ, — сказалъ молодой рабочѣй и ловко сплюнулъ замусоленную кручонку.
— Бываютъ такѣе ироды.
— Шкуры барабанныя… Солдаты… Городовые… Морду наѣстъ, плюетъ, знай, на трудящаго человѣка.
«Дошло», — подумалъ Володя и съ силой продолжалъ:
— Марксъ говоритъ: — «деньги не пахнутъ». Каково бы ни было ихъ происхожденіе — деньги — всегда — деньги.
— Народъ говоритъ, — громко перебилъ Далекихъ, — чужое добро въ прокъ нейдегь. Краденыя деньги — не деньги…
— Товарищи, — повышая голосъ, говорилъ Володя, — въ тотъ угнетенный міръ, гдѣ надъ рабочими, ссылаясь на Христа, измывались капиталисты, гдѣ ихъ заставляли при помощи прибавочной цѣнности гнуть спину, гдѣ торговали людскою честью и совѣстью, гдѣ гноили ваши семьи въ невозможныхъ жилищныхъ условіяхъ, где рабочiе преждевременно умирали въ тяжкомъ, ничѣмъ неприкрытомъ рабствѣ у капиталистовъ, въ этотъ мрачный міръ голодныхъ и рабовъ, въ миръ пролетаріата явился нѣмецкій ученый Карлъ Марксъ…
Опять Володя, подготовляя эффектъ, сдѣлалъ паузу и со страшною силою выкрикнулъ:
— Онъ пожалѣлъ рабочаго!
Глухой гулъ пошелъ по толпѣ и Володя понялъ, что онъ въ самомъ cебѣ, въ Русскихъ глубинахъ своей души нашелъ, наконецъ, нужное, доходчивое слово, что теперь онъ уже завладѣлъ толпою и можетъ перейти къ главной основной темѣ митинга — къ вопросу о борьбѣ съ капиталомъ, къ вопросу о забастовкахъ…
— Собственность — воровство!.. Война — грабежъ, — изступленно кричалъ Володя. — Торговля — надувательство!.. Вотъ заповѣдные лозунги Карла Маркса. Васъ зажали въ тиски, васъ загнали въ щели и вы изъ этихъ темныхъ, смрадныхъ щелей не видите прекраснаго мiра. Васъ гонятъ на убой! Васъ обманули, сказавъ, что любовь это главное, что въ прощеніи обидчику правда… Вамъ сказали, что, кто ударитъ тебя по правой щекѣ — подставь ему и лѣвую — небось сами не подставляютъ!.. Вамъ говорятъ — просящему у тебя взаймы — дай и просящему проводить на одну версту — проводи на двѣ… Васъ не жалѣютъ… Васъ эксплоатируютъ… Все это неправда… Вздоръ.. Ваше евангеліе — Карлъ Марксъ, у него учитесь, у него находите силу сопротивленія, у того, кто, повторяю одинъ пожалѣлъ васъ. Что-же говоритъ онъ? Если собственность — воровство, возстань противъ собственности, отнимай ее, грабь то, что до тебя награбили!.. Если война грабежъ — возстань противъ войны. Не позволяй воевать! Рабочiе — вы сила! Не позволяй лить пушки, приготовлять порохъ, дѣлать ружья. Если торговля надувательство — наступи торговцу на горло и не позволяй торговать… Все должно быть въ вашихъ рукахъ. Фабрики и инструменты… Власть и полиція. Распредѣленіе товаровъ. Объявите войну войнѣ. Объявите войну собственности. Зорько слѣдите, чтобы никому ничего лишняго не попало. Вашъ контроль долженъ быть повсюду и безъ вашего разрѣшенія никто ничего не можеть имѣть. Свергайте власть, не жалѣющую рабочихъ. Уничтожайте церковь, боритесь съ религіей. Стачки, забастовки, непрерывное повышеніе заработной платы — вотъ ваше оружiе, ваши пушки, пулеметы, ваши сабли и штыки. Пора…
— Уже вы намъ, будьте милостивы, укажите, когда и что начинать, — раздались голоса.
— Мы вамъ повѣримъ и мы съ вами, какъ вы съ нами!
— Вотъ сейчасъ… скоро Рождество… У людей будутъ елки, а у васъ?.. Тотъ же холодъ и голодъ, та же нищета. Такъ пусть у всѣхъ будетъ одинаково. Пусть, если Христосъ родился — для всѣхъ одинаково родился… А если не такъ — не надо и самого Христа…
Володя чувствовалъ, какъ накалялась атмосфера, какъ сильнѣе дышали груди и чаше раздавались выкрики съ мѣстъ.
— Веди насъ!
— Побьемъ, погасимъ и самыя елки! Къ чортовой матери буржуазныя елки.
— Коли пожалѣлъ трудящаго человѣка — мы тебѣ вѣримъ. Мы съ тобою.
— Хотя и на разстрѣлъ за желанную свободу!
Въ эти мгновенія величайшаго подъема и разгара страстей вдругъ кто-то сзади, какимъ то жалобнымъ, заячьимъ голосомъ крикнулъ:
— Полиція!
Володя успѣлъ увидать, какъ широко распахнулись заднія ворота мастерской, въ темномъ ихъ четыреугольникѣ показалось свѣтлое сѣрое офицерское пальто пристава, за нимъ толпа городовыхъ въ черныхъ шинеляхъ и сейчасъ же всѣ фонари въ мастерской разомъ погасли, и кромѣшный мракъ сталъ въ ней.
Рѣзкій голосъ раздавался изъ воротъ.
— Эт-то что за собраніе?.. А?!. Кто разрѣшилъ?.. Сейчасъ зажечь фонари! Никто ни съ мѣста! Проверка документовъ будетъ!
Въ темнотѣ кто-то схватилъ Володю за руку и стащилъ его съ паровозной площадки.
Володя очутился среди своихъ, среди членовъ исполнительнаго комитета. Кто-то, въ темнотѣ не было видно кто, велъ ихъ между какихъ то станковъ, Володя спотыкался о рельсы, больно зашибъ себѣ ногу о желѣзный прутъ, узкая маленькая калиточка открылась передъ нимъ и онъ, а за нимъ и другіе его товарищи вышли на свободу.
Послѣ мрака мастерской на дворѣ показалось свѣтло. Въ глубокомъ снѣгу, среди сугробовъ лежалъ ржавый желѣзный ломъ…
Ихъ вывелъ молодой рабочій. Онъ тяжело дышалъ отъ волненія и сказалъ прерывающимся голосомъ:
— Самую малость, товарищи, обождите. Я схожу посмотрю, нѣтъ-ли и за дворомъ полиціи.
Онъ исчезъ за вагонами, стоявшими на занесенномъ снѣгомъ пути. Они остались среди какихъ то громадныхъ паровозныхъ колесъ нѣсколькими осями стоявшихъ на рельсахъ. Послѣ нагрѣтой толпой мастерской сразу показалось холодно. Володя поднялъ воротникъ пальто. Ноги его стыли въ снѣгу,
Въ мастерской загорѣлись фонари. Стеклянная крыша освѣтилась. Ни одного звука не доносилось оттуда.
— Я знаю, кто насъ выдалъ, — сказалъ Драчъ.
— Ну?.. — сказалъ Малининъ.
— А Далекихъ… Рабочій. Я давно до него добираюсь…
— Далекихъ?.. Сомнѣваюсь… Онъ-же старый партіецъ, — сказалъ съ видимымъ неудовольствіемъ Малининъ.
— А по моему — давно въ охранной, — злобно сказалъ Драчъ.
— Зачѣмъ такъ говорите, — сказалъ Гуммель.
— Зачѣмъ говорю?.. Такому человѣку просто голову надо совсѣмъ оторвать…
— Если надо будетъ и оторвемъ, — хмуро сказалъ Малининъ,
— Ты это докажи, — сказалъ Володя.
— Ты, какъ полагаешь, если который коммунистъ и говоритъ о Богѣ, правильный это коммунистъ, или нѣтъ? — сказалъ Драчъ.
— Ну, по этому судить еще преждевременно. Многіе товарищи путаютъ соціализмъ съ христіанствомъ, — сказалъ Малининъ.
— Онъ не путаетъ, онъ проповѣдь такую ведетъ.
— Ты мнѣ это докажи, Драчъ, — повторилъ Володя.
— Не сомнѣвайся такъ докажу, что своими ушами услышишь какой онъ есть коммунистъ.
Изъ за вагоновъ, и такъ неожиданно, что всѣ вздрогнули, появился тотъ рабочій, который вывелъ ихъ изъ мастерской.
— Что зазябли, поди, товарищи, — сказалъ онъ. — Идите, не сомнѣвайтесь. Весь нарядъ внутри остался. Провѣрка идетъ. Славно я васъ выведу.
По глубокому снѣгу двора гуськомъ молча пошли, часто шагая черезъ занесенные снѣгомъ рельсовые пути. Вагоны кончились. Показался пустынный берегъ и за нимъ въ сумракѣ морозной, хмурой ночи свѣтлымъ просторомъ лежала Нева. Чуть видны были желтыя точки рѣдкихъ фонарей на противоположномъ берегу. Черезъ глубокій прочный настъ Невы наискось узкая шла тропинка пѣшехода. Маленькія елочки, косо воткнутыя въ снѣгъ указывали ея направление.
— Пожалуйте, — сказалъ, останавливаясь передъ переходомъ, рабочій — прямо по ней на Охту попадете. Съ праваго края держите осторожнѣе, тамъ ледъ брали — такъ проруби будутъ.
— Спасибо, товарищъ. Въ вѣкъ не забудемъ услуги.
— Не на чемъ… Радъ услужить, которые нашего брата на вѣрную дорогу выводятъ.
Всѣ поочереди пожали твердую мозолистую руку рабочаго и пошли черезъ Неву.
Когда дошли до проруби, остановились, Широкимъ прямоугольникомъ дымила паромъ передъ ними черная прорубь. Большіе, ровные куски вынутаго льда красивыми хрустальными столбами стояли кругомъ. Было нѣчто влекущее въ черной глубинѣ, надъ которой воздушными видѣниями струился легкій, едва заметный паръ.
Драчъ показалъ Малинину прорубь. Онъ продолжалъ повидимому разговоръ, который они вели, когда шли вдвоемъ впереди вcѣxъ черезъ Неву.
— Куда проще, товарищъ. И никому невѣдомо. Пойдемъ вчетверомъ — вернемся втроемъ. Это куда лучше, какъ священника Гапона вѣшали. Сколько шума и безпокойства людямъ.
— А всплыветъ?… Выкарабкается? — хмуро сказалъ Малининъ.
— Зачѣмъ?.. Да никогда никто не всплываетъ… Можно еще предварительно и фомкой оглушить. Ни пачкотни, ни мокраго дѣла. Ничего… Столкнули и айда дальше.
— Кто-же исполнитъ, если понадобится?..
— Исполнитъ-то кто?… Товарища Гуммеля попросимъ. Ну, я, никогда не отказываюсь партіи послужить… — Драчъ кивнулъ на подошедшаго Володю, — вотъ его обязательно надо привлечь, чтобы настоящій припой сдѣлать къ партии. Такое дѣло — навѣки нерушимо. Не развяжешься.
Малининъ вопросительно посмотрѣлъ на Володю.
Въ томъ приподнятомъ, восторженномъ настроеніи, въ какомъ былъ Володя послѣ своей, такъ неожиданно прерванной рѣчи, на серединѣ Невы, гдѣ ледяной задувалъ вѣтеръ, подлѣ страшной тайны глубокой рѣки — онъ не отдавалъ себѣ отчета, что просходитъ, о чемъ идетъ рѣчь, онъ понялъ только одно, что вотъ ему надо показать свою преданность и вѣрность партіи и, когда Драчъ назвалъ его, онъ такъ-же какъ это сдѣлалъ Гуммель, молча приподнялъ въ знакъ cогласія и повиновенія свою смятую студенческую фуражку.
— Раньше все таки судить будемъ, — сердито сказалъ Малининъ и быстро пошелъ къ чуть намѣчавшемуся въ темнотѣ низкому Охтенскому берегу.
Больше до самаго разставанія у трамвая никто не сказалъ ни слова.
Еще помнитъ Володя, какъ передъ самымъ сочельникомъ вызвалъ его Драчъ и они пошли вечеромъ къ Сѣнной площади. Они подошли къ одному изъ тѣхъ старыхъ грязныхъ громадныхъ домовъ, которые стоятъ въ углу между Сѣнной площадью и Горсткиной улицей и которые населены столичной бѣднотою. Они вошли во дворъ, засыпанный рыхлымъ растоптаннымъ, никогда неубираемымъ снѣгомъ, едва освѣщенный тусклыми газовыми фонарями у мрачныхъ подъѣздовъ, прошли по нему въ уголъ и стали подниматься по грязной, пахнущей помоями и кошками лѣстницѣ. Тускло въ какомъ то туманѣ свѣтили небольшие газовые рожки. Желѣзныя перила были покрыты тонкимъ слоемъ льда. На каждой площадкѣ густо пахло отхожимъ мѣстомъ и желтая облупившаяся дверь вела въ общую для всего этажа уборную: они поднялись на пятый этажъ.
--Здѣсь живетъ Далекихъ, — тихо сказалъ Драчъ и осторожно открылъ, незапертую крюкомъ дверь. — Иди неслышно. Послушаешь хорошихъ проповѣдей. Узнаешь, какіе партійцы бываютъ. Малининъ за него стоитъ потому, что они вмѣстѣ въ Шлиссельбургской крѣпости сидѣли. Мало-ли кто, гдѣ и когда сидѣлъ, а потомъ и покаялся.
Осторожно ступая они вошли въ темную кухню и сейчасъ же услышали голосъ Далекихъ за дверью и первое слово, которое они услышали было: — «Богъ».
Драчъ дернулъ за рукавъ Володю и показалъ пальцемъ на дверь. Оба замерли и стали слушать. Говорилъ Далекихъ, кому-то что то объясняя.
— Бога никто, никогда не видѣлъ и Его даже и нельзя видѣть смертному человѣку.
И тема, на которую говорилъ Далекихъ и вся обстановка подслушиванія казались страшными и таинственными Володѣ и онъ навсегда запомнилъ темную бѣдную холодную кухню, тускло освѣщенную отсветами снѣга со двора, и ровный убежденный голосъ стараго рабочаго.
— Если ангелы, которыхъ увидали міроносицы дѣвы на гробѣ Христовомъ были свѣтлы, какъ молнія и имѣли одежды бѣлѣе снѣга, то какъ же сверкающъ долженъ быть Богъ?… Если-бы смертный увидалъ Господа — онъ умеръ бы и какъ же тогда онъ могъ разсказать какого вида Богъ? Тебѣ непонятно?… Изволь, поясню. Какимъ долженъ казаться человѣкъ маленькой, крошечной пушинкѣ, какимъ передъ нимъ является муравей. Вотъ надвигается на такого муравья гора не гора, а нѣчто ужасно громадное и страшное. То-ли раздавить вовсе на смерть, то ли нагнется и подниметь и приметъ въ сторону… Не богъ ли это для муравья? Возьми еще собаку. Она живетъ съ человѣкомъ, она его знаетъ. Отъ него она видитъ свѣтъ, когда онъ зажигаетъ огонь, отъ него она имѣетъ тепло и кормъ. Когда зашибетъ она лапу, или заболитъ у нея что — она бѣжитъ къ человѣку на трехъ лапахъ и показываетъ ему больную, точно проситъ ее полѣчить. Не богъ-ли это для нея? И все таки и муравей и собака видятъ человѣка, потому что онъ передъ ними во всемъ своемъ тѣлесномъ естествѣ. А Богъ — есть Духъ. Понялъ теперь, что это такое? Какъ же не вѣрить и какъ не бояться прогнѣвать Того, Кто всѣ самые даже наши помыслы знаетъ?… Постой… Не стучали ли на кухнѣ?…
Драчъ тихонько взялъ Володю за рукавъ и они быстро и безшумно вышли на лестницу и стали спускаться.
Когда они были на дворѣ, Володя спросилъ Драча:
— Кто это былъ у товарища Далекихъ?
— А это Балабонинъ, знаешь, бѣлобрысый такой, славный товарищъ и убѣжденный большевикъ.
— Ты зналъ, что онъ у него будетъ?…
— Я же его къ Далекихъ и послалъ, чтобы доказать тебѣ, что такое товарищъ Далекихъ и что гадовъ жалеть не приходится.
— Но нельзя же уничтожать людей за одни только ихъ убѣжденія?
— Тѣхъ, кто вѣруетъ именно надо уничтожать безо всякаго сожалѣнія, потому что это и есть самые опасные для насъ люди. Да я другое на судъ представлю. Не безпокойся, сумею достать и прямыя доказательства. Да такѣе люди, какъ Далекихъ… вѣрующие то… они и запираться не станутъ.
Они вышли со двора и шли по узкой панели позади громадныхъ желѣзныхъ корпусовъ Сѣннаго рынка.
— А все таки, — сказалъ тихо Володя, — Драчъ, мнѣ не очень понравилось, что ты подстроилъ этотъ разговоръ о Богѣ и привелъ меня подслушивать. Мнѣ эти прiемы…
Драчъ не далъ договорить Володѣ. Онъ искренно и громко захохоталъ.
— Брось, Владимiръ Матвѣевичъ… Знаю, скажешь: — шпонажъ, подслушиваніе… еще скажешь — провокація!… Брось эти буржуазные предразсудки… Оставь это для нихъ. Помни: — намъ все… все позволено. И нѣтъ такой гнусности, на которую мы должны пойти если этого потребуетъ польза нашей партіи. Такъ то, милый чистюлечка… ну да увидишь, поработаешь съ нами и поймешь, что намъ все, понимаешь, все позволено!
Володя не нашелся, что возразить, онъ торопливо попрощался и пошелъ по Горсткиной улицѣ, Драчъ пошелъ къ Садовой на трамвай.
Володя ждалъ теперь сочельника, когда былъ назначенъ партійный судъ надъ Далекихъ.
Часа въ четыре, когда стало смеркаться, Володя подошелъ опять къ тому же дому подлѣ Сѣнной и смѣло поднялся къ квартире Далекихъ. Онъ позвонилъ. Онъ зналъ, что Далекихъ предупредили и что тотъ долженъ ждать его.
Далекихъ самъ открылъ двери Володѣ. Онъ былъ по праздничному прифранченъ, въ новомъ пиджакѣ, съ яркимъ цвѣтнымъ галстухомъ и, какъ показалось Володѣ, навеселѣ.
Онъ поздоровался съ Володей и, не приглашая Володю во внутреннія комнаты, оставилъ его на кухнѣ и прошелъ чтобы одѣться. Володя слышалъ, какъ Далекихъ говорилъ кому-то: —
— Такъ елочку то, мамаша, погодите зажигать до меня.
Володя ощутилъ на кухнѣ слабый запахъ елочной хвои, такъ много ему напомнившій.
Далекихъ сейчасъ же и вышелъ. Онъ былъ въ хорошей шубѣ и меховой шапкѣ.
— Простите, товарищъ, задержался маленько. Дѣтей, жену предупредить надо было… Я всегда готовъ, если партійная нужда, засѣданіе партійнаго комитета, я самъ понимаю, безъ меня никогда не обойдутся, Товарищъ Малининъ мнѣ — полное довѣріе… Тутъ, конечно, елка, семейныя слабости ну, полагаю, очень то не задержимся. Я съ открытою душою иду на такое дѣло.
Они вышли. Извозчикъ дожидался Володю.
— Я полагалъ на трамваѣ, — сказалъ Далекихъ. — Развѣ далеко куда?
— Да очень далеко, — сказалъ Володя и затѣмъ всю дорогу до Мурзинки они молчали.
Они подъѣхали уже въ полномъ мракѣ къ пустой дачѣ стоявшей совсѣмъ на окраинѣ. Далекихъ засуетился и спросилъ теперь ломающимся неровнымъ голосомъ: —
— Не знаете, Владимiръ Матвѣевичъ, о чемъ собственно рѣчь будетъ?
Володя не отвѣтилъ и пропустилъ Далекихъ впередъ. Тотъ пошелъ неохотно, оглянулся на отъѣзжавшаго извозчика и точно хотѣлъ повернуть назадъ, но потомъ махнулъ рукою и рѣшительно вошелъ въ двери.
Онъ увидалъ комнату, гдѣ посрединѣ стоялъ столъ и кругомъ нѣсколько простыхъ стульевъ и скамейка. На столѣ горѣло двѣ свѣчи поставленныхъ въ пустыя пивныя бутылки. Въ ихъ неяркомъ и печальномъ свѣтѣ Далекихъ увидалъ сердитое лицо Малинина и весь комитетъ въ сборѣ. Рядомъ съ Малининымъ сидѣлъ Драчъ и передъ нимъ лежала кипа какихъ то бумажекъ. Еще замѣтилъ Далекихъ, что окна комнаты были не только заложены ставнями, но и занавѣшены суконными одеялами. Сквозь румянецъ мороза — стало видно — какъ вдругъ поблѣднѣлъ и осунулся Далекихъ… Но онъ сейчасъ же справился съ собою и спокойно сказалъ: —
— Здравствуйте, товарищи, коли чѣмъ могу услужить вамъ, я въ полной готовности.
Малининъ, мявшій свою неровную черную короткую бороду поднялъ глаза на Далекихъ и сказалъ ровнымъ, негромкимъ и преувеличенно спокойнымъ голосомъ.
— Скажите мнѣ, Далекихъ, съ какихъ поръ вы находитесь секретнымъ агентомъ полиціи?..
— Я?… Да… То-ись?… Какъ это?… Не ослышался-ли я?.. Я васъ, товарищъ, просто не понимаю…
— Хорошо… Я вамъ разъясню. Вы вѣроятно знаете, кто такое Домкратъ?..
Лицо стараго рабочаго стало совершенно бѣлымъ. Глаза потухли.
— То-ись?.. Домкратъ?.. Это я, конечно, обязанъ даже знать… Это знаете, машина, чтобы, значить, поднимать.
— Вы отлично знаете, Далекихъ, что тутъ рѣчь идетъ вовсе не о машинѣ, а о человѣкѣ… О васъ Далекихъ … Это ваша кличка, подъ которой вы записаны въ охранномъ отдѣленіи.
Далекихъ развелъ руками.
— Какъ передъ Истиннымъ!.. Hелѣпо какъ то и странно!.. Такое заблуждение, можно сказать… Я васъ, товарищъ, неясно понимаю.
— Такъ я вамъ это разъясню, яcнѣе бѣлаго дня станетъ вамъ, — сказалъ Драчъ и изъ кипы бумагъ досталъ небольшой картонъ, съ наклеенной на немъ фотографіей и, не выпуская его изъ рукъ, протянулъ къ самому лицу Далекихъ.
— Это вамъ знакомо?..
Далекихъ тяжело вздохнулъ и низко опустилъ голову.
— Ну, вотъ что, Далекихъ, — сказалъ Малининъ, — вы, когда вступали въ партію, знали чѣмъ вы рискуете въ случаѣ измѣны?.. Вы человѣкъ не молодой, притомъ-же въ свое время пострадавшій за убѣжденiя и старый партийный работникъ. Намъ хотѣлось-бы знать, какая корысть заставила васъ пойти на предательство?..
Далекихъ поднялъ голову и долгимъ, острымъ взглядомъ смотрѣлъ прямо въ глаза Малинину. Тотъ опустилъ глаза. Далекихъ тяжко вздохнулъ.
— Что-жъ, — тихо сказалъ онъ. — Знаю, что кончено.
Онъ глазами обвелъ всѣхъ бывшихъ въ комнатѣ, долго сосредоточенно смотрѣлъ на Гуммеля, Драча и на трехъ мало знакомыхъ ему молодыхъ людей, въ крестьянской одеждѣ и прошепталъ: —
— Пощады не будетъ.
— Вы это, однако, знали, — сухо сказалъ Малининъ.
— За сколько же вы насъ предали?..
— Ни за сколько.
— То-есть?..
— Сдѣлалъ я это по убѣжденію… По чистой совѣсти… Какъ убедился въ томъ, гдѣ правда, гдѣ кривда.
— Вы нарочно вступили въ партію, чтобы предать насъ?..
— Ничего подобнаго. Вы-же сами знаете. Я пошелъ въ партію, потому что повѣрилъ, что она даетъ подлинное равенство и что любовь даетъ она намъ. Я повѣрилъ, что евангеліе Господа Нашего Иисуса Христа и соціализмъ — это одно и тоже. Я пошелъ въ партію, потому что мнѣ сказали, что она борется за бѣдныхъ людей, чтобы освободить ихъ и дать имъ лучшую жизню.
Онъ вздохнулъ и замолчалъ.
— Такъ… такъ… поглаживая бороду, проговорилъ Малининъ
— Хорошо начата пѣсня, однако, чѣмъ то она кончится, — сказалъ злобно Драчъ.
— Извѣстно чѣмъ, — съ мрачнымъ отчаяніемъ сказалъ Далекихъ. — Я давно понялъ, что соціализмъ — это не любовь, прощеніе, смиреніе, не поравненіе бѣдныхъ съ богатыми и свобода, а — лютая ненависть къ высшимъ, злоба и желаніе уничтожить все, что выше тебя. Гдѣ этому предѣлъ? Я стану мастеромъ — такъ меня за это уничтожить?! Босиканта, пьяницу, дурака стоеросоваго, лѣнтяя, клопа сосущаго — возвеличить — иди, властвуй надъ нами, владѣй, а чуть окрѣпъ и его — вали!.. Я все понялъ. Вы разрушаете… Они созидаютъ. И правда у нихъ.
— Въ охранной полиціи, — сказалъ Драчъ.
— Да, и въ охранной полицiи. Они охраняютъ порядокъ, а вы?.. Тамъ, если я виноватъ — меня судить будутъ не такъ, какъ вы судите. Тамъ судъ праведный и милосердный. Тамъ все, до самыхъ глубинъ разсмотрятъ. Тамъ и о семьѣ моей подумаютъ… Какъ молъ ей будетъ безъ кормильца? Каково ей?.. Тамъ за такое… Не по-вѣ-сятъ… Я много повидалъ на своемъ долгомъ вѣку. Меня товарищъ Малининъ до дна знаетъ. Я съ самимъ Владиміромъ Ильичемъ, когда онъ здѣсь былъ, бесѣдовалъ неоднократно. Я Хрусталева-Носаря зналъ… И попа Гапона слушалъ… Всѣ одно обманъ. Всѣ равно подлецы, какъ и вы!… Имъ — па-а-ртія!.. — А мнѣ Россiя!.. Вамъ Роcciя ничто — плюнуть и растереть, а мнѣ она — ма-а-ть!.. Поняли меня… Вотъ, какъ понялъ я все это, тогда и сказалъ: — нѣтъ, братъ, тяжко ты виноватъ передъ Родиной, что вошелъ въ партію, такъ и не выходи изъ нея за наказаніе, а вреди ей. До самой смерти вреди ей! Разрушай діавольскіе ея планы… Теперь поняли, сколько я получилъ?… Крестъ деревянный, да мученическую кончину вотъ, за что я старался.
— Если правда… И за то спасибо… Но идейный человѣкъ для насъ опаснѣе, чѣмъ человѣкъ продажный. И ему казни не избѣжать.
— Это мнѣ все одно… Вашъ приговоръ мнѣ извѣстенъ… Податься мнѣ некуда. Кричать — никто не услышитъ. Заманули меня — значитъ и пропала моя головушка… Просить о милосердіи — дѣло напрасное. Вы соціалисты, у васъ этого нѣтъ, чтобы виноватаго помиловать.
— Изъ-за васъ сколько народа пострадало, — рѣзко и жестко выкрикнулъ Драчъ, — а вы…
— Изъ-за меня?.. Нѣтъ, это — ахъ, оставьте!.. Изъ за меня самое большее, что въ участкѣ кто посидѣль, или высланъ былъ изъ Питербурха. А вы, знаю, не одного человѣка прикончили.
— Вы, Далекихъ, не заговаривайтесь. И нашему терпѣнію конецъ можетъ притти.
— Возьмите того-же Гапона… Пристава Медвѣдева, кто за Нарвской заставой пристрѣлилъ?… А министра Плеве? Столыпина?.. Не вы, чай, убили?.. Не ваша шайка?. Па-а-артія!.. Какъ понялъ я, что съ вами смерть, ну и пошелъ я противъ смерти.
— А пришелъ къ ней, — сказалъ Драчъ. Онъ весъ трясся отъ злости, ненависти и негодованія. — Благодари своего Бога, что мы еще разговариваемъ съ тобою. Судимъ…
— Какой это судъ!.. Тьфу!.. а не судъ!
— Товарищи, удалите подсудимаго, — сказалъ Малининъ, — приступимъ къ постановление приговора…
Далекихъ какъ то вдругъ опустился и сказалъ слышнымъ голосомъ: —
— Кончайте только скорѣе.
Эти полчаса, что шло совѣщаніе, Далекихъ провелъ в темной комнатѣ съ двумя молодыми парнями рабочими, которые сидѣли по сторонамъ его на скамейкѣ и ни слова съ нимъ не говорили. Далекихъ иногда тяжело вздыхалъ и озирался, какъ затравленный волкъ. Потомъ его ввели снова въ комнату, гдѣ былъ революционный трибуналъ. Онъ стал противъ Малинина и молча выслушалъ приговоръ. Онъ не противился, когда Драчъ съ рабочими скрутили ему руки назадъ и завязали темнымъ шерстянымъ платкомъ голову и ротъ такъ, чтобы онъ не могъ кричать. Потомъ его вывели изъ избы и повалили въ низкія крестьянскія розвальни, запряженныя одною лошадью съ колокольчикомъ и бубенцами на дугѣ. На него набросили рогожу, Гуммель и Драчъ сѣли поверхъ. Володя брезгливо примостился сбоку и сани, звеня бубенцами, во весь скокъ маленькой шустрой лошаденки помчались къ Невѣ.
Все было сдѣлано быстро, рѣшительно и все было такъ слажено, что Володя и самъ не понималъ, какъ все это случилось. Когда они спускались на ледъ, Драчъ сунулъ Володѣ какой-то тяжелый предметъ и свирѣпо сказалъ: — «держи»!..
На Невѣ слезли съ саней и пошли пѣшкомъ. Гуммель и Драчъ крѣпко вцепились въ рукава шубы Далекихъ и почти волокли его по снѣгу. Далекихъ мычалъ сквозь платокъ и пытался вырваться.
Долго помнилъ потомъ Володя: — синее холодное небо и звѣзды. Влѣво, въ сторонѣ Шлиссельбурга, далекая, большая сіяла, горѣла и сверкала одинокая звѣзда. Точно манила къ себѣ. Володя посмотреть на нее разъ и другой и вдругъ подумалъ: — «Рождественская звезда». Ноги у него точно обмякли. Холодъ пробѣжалъ по спинѣ и Володя прiотсталъ.
— Товарищъ Жильцовъ, гдѣ ты?.. — крикнулъ Драчъ. — Иди, братокъ, иди!..
— Иду… иду, — какимъ-то виноватымъ голосомъ отозвался Володя и догналъ тащившихъ Далекихъ Гуммеля и Драча.
Bcе казалось Bолодѣ какимъ-то кошмарнымъ сномъ. Надъ заводомъ яркое горѣло зарево доменныхъ печей. Вправо, въ полъ-неба разлилось голубоватое сіяніе уличныхъ петербургскихъ фонарей. На снѣгу было совсѣмъ светло.
— Ну, встрѣтимъ кого, что скажемъ? — вдругъ испуганно сказалъ Гуммель.
— Пьянаго ряженаго ведемъ, — наигранно бодро отвѣтилъ Драчъ. — Да кого чорта встрѣтимъ теперь? Въ Рождественскую ночь?.. Елки-палки!.. Ну, — увидятъ: — люди… А сколько этихъ людей?.. Кто узнаетъ? Пошло четыре — пришло три.
Прорубь не дымила паромъ, какъ въ ту ночь. Она была подернута тонкимъ въ бѣлыхъ пузырькахъ ледкомъ.
— А не удержитъ? — спросилъ Гуммель.
— Володя, ткни ногой, попробуй, — сказалъ Драчъ. Володя послушно подбѣжалъ къ проруби и, держась за елку, толкнулъ ледъ каблукомъ. Ледъ со звоном разлетѣлся. Черная булькнула вода.
— Тонкій, — сказалъ Володя.
Голосъ его дрожалъ. Ознобъ ходилъ по тѣлу.
— Володя, вдарь его по темячку. Дай разà…
Володя сжалъ въ кулакъ то тяжелое, что даль ему Драчъ и замахнулся на Далекихъ. Гуммель сбилъ шапку собачьяго мѣха съ сѣдыхъ волосъ. Володя ударилъ Далекихъ по головѣ. Онъ почувствовалъ непріятную, жесткую твердость черепа и больно зашибъ пальцы. Въ это мгновеніе Далекихъ, освободился отъ платка и закричалъ звонкимъ, отчаяннымъ голосомъ: —
— Спаси-ите!..
— Не такъ бьешь, — свирѣпо крикнулъ Драчъ. — И этого не умѣютъ!
Онъ оставилъ Далекихъ и выхватилъ изъ рукъ Володи фомку, съ силой ударилъ ею по виску стараго рабочаго. Володя услышалъ глухой стукъ и трескъ. Далекихъ покачнулся и какъ то сразу осѣлъ на колени.
— Тащи его!.. тащи!.. подталкивай, — возился надъ нимъ Драчъ. — За руки беритесь!.. Дальше пихай!.. На самую на середину.
Длинное тѣло Далекихъ скользнуло по льду и, ломая его, съ трескомъ и шумомъ погрузилось въ вскипѣвшія волны Невы. На мгновеніе сѣдая голова показалась надъ черной водой и страшный, приглушенный крикъ начался и сейчасъ же и замеръ у края проруби.
— Спаси-ии!..
— Какое сильное теченіе, — отдуваясь, сказалъ Драчъ. — Въ разъ подлеца подхватило. Теперь онъ уже подо льдомъ… До весны не всплыветъ, а и всплыветъ никому ничего не скажетъ.
Онъ обошелъ прорубь и заглянулъ съ низовой стороны.
— Утопъ… Да шуба-же тяжелая… Намокла и потянула книзу… Жалко что не сняли? Хорошая у него была шуба.
— Шапку куда дѣвать? — спросилъ Гуммель, поднимая со снѣга шапку Далекихъ.
— Возьми на память… Чисто сработали… Идемте, товарищи. Пошли четверо, а пришли трое, ну-ка угадай загадку… — оживленно, точно пьянымъ голосомъ говорилъ вдругъ развеселившійся Драчъ и быстро зашагалъ отъ проруби.
Володя и Гуммелъ пошли за нимъ.
XI
правитьКогда, уже въ городѣ, прощались, Драчъ съ ласковой фамильярностью сказалъ: —
— Да, куда ты, Володя?..
— Я домой… спать.
— Ну, что — домой … Елки-палки! Поезжай, братику, съ нами къ дѣвочкамъ. Послѣ такого дѣла всегда погулять хорошо. Встряхнуться.
Володя на отрѣзъ отказался. Гуммель и Драчъ подрядили извозчика, Володя дошелъ до остановки паровой желѣзной дороги, шедшей къ Невскому и скоро добрался до дома.
Его сознаніе работало смутно и плохо, какъ во снѣ. Входя въ ворота, Володя подумалъ: — «да, вѣдь это я человѣка убилъ?… Рабочаго Далекихъ! Которого дома ждуть жена, дѣти и… елка!.. Теперь уже не дождутся».
Володя прислушался къ себѣ. Угрызеній совѣсти не было и это порадовало его. Значитъ, не даромъ онъ провелъ эти три года въ партіи большевиковъ — ему удалось утопить въ cебѣ cовѣcть. Нервы стали крѣпкими… А вотъ не смогъ «къ дѣвочкамъ» поѣхать. Захотѣлось быть одному. Когда проходилъ подъ воротами своего дома вдругъ представилъ Гуммеля и Драча. Залъ ярко освѣщенный. Таперъ на піанино наяриваетъ. Нарядныя, безстыдно обнаженныя ходятъ по залу женщины. Говорятъ, или, можетъ быть, это Володя гдѣ нибудь прочелъ, что преступниковъ и убійцъ всегда послѣ преступления охватываетъ страсть. Темный голосъ животнаго инстинкта зоветъ къ продолженію жизни тѣхъ, кто только что незаконно пресѣкъ чью-то чужую жизнь.
Володя опять провѣрилъ себя. Нѣтъ, совесть была спокойна. Этого не было. Осталось лишь брезгливое ощущеніе удара по чужой головѣ. Когда вспомнилъ объ этомъ заныли засушенные на морозѣ пальцы. «Да, человека убилъ… Кто поверитъ?.. Какъ клопа, какъ вошь… какъ гадкое насѣкомое… Когда Бога нѣтъ — все это очень просто. Прервалъ одинъ химическій процессъ и началъ другой… Тамъ… подъ водой».
Володя поежился подъ теплымъ ватнымъ отцовскимъ пальто.
«Никто не видалъ… А если? Нехорошо, что былъ на квартирѣ Далекихъ. Его жена могла въ щелку примѣтить… Впрочемъ она его не знаетъ… Студенческая фуражка… Студенческая фуражка… Фу, какъ это было глупо ее надѣть!..»
Отвѣтственности передъ людьми, передъ судомъ Володя боялся, — отвѣта передъ Богомъ — нисколько.
Бога не было — и потому просто и легко казалось ему и самое убійство.
Володя посмотрѣлъ со двора на окна отцовской квартиры. Въ залѣ было темно. Значитъ, елку уже погасили. Можетъ быть, уже и разошлись. Вотъ хорошо-то было-бы! Никакихъ разспросовъ, разговоровъ, соболѣзнованій, упрековъ, что не пришелъ на елку. Семейное торжество!… Фу! Какая пошлость! Соболѣзнования! Вотъ, если имъ сказать, что онъ сейчасъ сдѣлалъ — вотъ когда пошли бы настоящая cоболѣзнованія, упреки и какой это былъ бы для всѣхъ непревзойденный ужасъ. Человѣка убилъ!.. Нашъ Володя!!
На дворѣ было тихо и безлюдно. Наискось отъ воротъ по асфальту была разметена дорожка и черная полоса ея была четко видна на плохо освѣщенномъ дворе.
Дверь открыла Параша. Володя еще за дверью слышалъ мерный голосъ дяди Бори. Потомъ тамъ смолкли, Въ ярко освѣщенной прихожей Володѣ бросился въ глаза большой деревянный ящикъ въ ободранной рогожѣ, веревки, бумага и стружки. Какъ нѣчто наглое, дерзновенное и угрожающее висѣло на вѣшалкѣ сѣрое офицерское пальто съ серебряными погонами и фуражка съ краснымъ околышемъ. Они странно напомнили Володѣ ночь митинга въ паровозной мастерской, когда Володя, прерванный на полусловѣ, увидалъ ворвавшуюся въ мастерскую полицію. Володя не спросилъ у Параши, чье это пальто. Онъ съ отврашеніемъ отвернулся, сбросилъ на руки Параши шляпу и верхнее платье, снялъ калоши и торопливо пошелъ въ свою комнату.
Быть одному!..
Онъ зажегъ лампу подъ зеленымъ, бумажнымъ абажуромъ на своемъ письменномъ столѣ и вытащилъ съ полки, висѣвшей на стѣнѣ надъ столомъ тяжелую книгу въ черномъ коленкоровомъ переплетѣ — «Капиталъ Карла Маркса»…
— «Когда всѣ — до последняго уличнаго мальчишки — будутъ пропитаны Марксизмомъ — тогда къ этому не придется прибѣгать… А до тѣхъ поръ — борьба!.. Не на жизнь, а на смерть. Ихъ больше, за ними Государство, церковь, полиція, войско — намъ остается только быть непримиримо жестокими… Нервы?.. Ф-фа!.. У настоящаго большевика — не должно быть нервовъ! Я новый человѣкъ… Человекъ будущаго».
Къ нему постучали, и милый Шуринъ голосъ раздался за дверью:
— Это я, Володя… Шура… Къ тебе можно?
— Пожалуйста. —
Володя не всталъ навстрѣчу двоюродной сестрѣ, но остался сидеть за письменнымъ столомъ надъ «капиталомъ Маркса». Строгость и сухость легли на его лицо. Оно какъ-бы говорило: — «вотъ вы тамъ разными глупостями занимаетесь, „елки-палки“, чепуха, ерунда разная… А я тружусь, учусь!..»
«Елки-палки» напомнили почему-то Драча, и Володя съ какимъ-то совсѣмъ новымъ чувствомъ посмотрѣлъ на Шуру. Точно первый разъ увидалъ ее не двоюродною сестрою, серьезнымъ товарищемъ, но женщиною.
Шура, оживленная радостью всѣмъ сдѣлать подарки, точно впитавшая въ себя свѣтъ елочныхъ свѣчей и вмѣстѣ съ тѣмъ негодующая на Володю за его пренебреженіе къ семьѣ, вошла въ кабинетъ и плотно затворила дверь.
— Володя!.. — сказала она. — Это невозможно!.. Вся наша семья собралась вмѣстѣ. Твои папа и мама… Сестры, братья… Какъ ты только можешь?.. Неужели ты не понимаешь, что своимъ отсутствіемъ ты ихъ оскорбляешь?… Твое равнодушiе просто жестоко… Володя!..
Она вошла изъ темнаго корридора, и у нея глаза еще были темные и огромные. Понемногу отъ свѣта лампы точно вливалась въ нихъ глубокая синь. Золотистые волосы, красиво убранные, червонцемъ блистали въ изгибахъ. Подъ тонкой матеріей платья молодая грудь часто вздымалась и стала видна соблазнительная ея выпуклость. Длинное бѣлое платье необычайно шло къ ней. Сладкій запахъ духовъ, молодости и свѣжести, запахъ елки и мандарина шелъ отъ нея. И снова вспомнились Драчъ и Гуммель и домъ, куда они поѣхали… «Елки-палки»!..
— Володя, какъ хочешь, но ты долженъ выйти къ намъ. Тамъ все свои.
— Тамъ тоже еще офицеришка какой-то торчитъ. Тоже свой?..
— Да, свой. Онъ отъ дяди Димы привезъ подарокъ… Голову кабана. Пойди, познакомься съ нимъ. Посмотри наши подарки тебе.
— Совсѣмъ неинтересно.
— Володя!.. Твоей мамѣ это такъ горько!.. Она не могла сдержать слезъ, когда ты прошелъ мимо.
— Садись, Шура. Поговоримъ серьезно.
Дѣвушка спокойно подошла къ столу и послушно сѣла въ широкое кресло, обитое зеленымъ рипсомъ, стоявшее въ углу комнаты подлѣ письменнаго стола.
— Ты, Шура, вѣрующая… И ты знаешь евангеліе наизусть. Помнишь это мѣсто: — «если кто приходитъ ко Мнѣ, и не возненавидитъ отца своего и матери и жены и дѣтей, и братьевъ и сестеръ, а притомъ самой жизни своей, тотъ не можетъ быть Моимъ ученикомъ»…[4]
Шура была ошеломлена. Быстрымъ движеніемъ она схватила руку Володи и, сжимая его пальцы, сказала: —
— Нѣтъ!.. нѣтъ!.. Не надо, Володя! Нельзя играть такъ словами. Что ты говоришь? Не въ монастырь ты идешь. Не такъ это надо понимать!.. Нельзя ненавидѣть родителей!.. Никого нельзя ненавидеть! Христосъ повелѣлъ всѣхъ любить… Боже мой что ты сказалъ.
Ироническое выраженіе не сходило съ лица Володи. Казалось онъ любовался смущеніемъ Шуры.
— Да… Конечно, въ вашъ монастырь я не пойду. Но я хочу уйти… и я и правда уйду изъ вашего мелко-буржуазнаго мiра… И я съумѣю его до конца… до дна возненавидѣть… Ты знаешь?.. Я тебѣ это говорилъ… Я въ партіи. Я отъ тебя этого не скрывалъ и не скрываю. Да, въ партіи которая борется и ненавидитъ все это — ваше!… Я въ партіи и уже навсегда, безповоротно… А у меня — дѣдъ протопопъ какого-то тамъ собора!… Ты понимаешь это!… Нѣтъ!? Проклятіе крови на мнѣ! И я кровью… кровью стираю… Кровью стеръ это. Понимаешь — къ чорту!.. Къ чорту все это!.. Елки!.. религію!.. Чепуха!.. Марксъ… — Володя хлопнулъ рукою по переплету книги — Марксъ говорить: — «каждый историческій періодъ имѣетъ свои законы» и мы вступаемъ въ такой, когда надо сбросить съ себя всѣ путы… Я уже вступилъ. Никакихъ угрызеній совѣсти!… Никакой слабости!.. Нервовъ!.. Родители! ф-фа!! Елки-палки!
— Володя, — стараясь быть сдержанной и совершенно спокойной сказала Шура. — Ты мнѣ давалъ читать эту книгу. Я ее хорошо и внимательно прочла… Просто — глупая книга. И мнѣ странно, что она такъ на тебя повліяла. Ты же въ нашей семьѣ считался всегда самымъ умнымъ.
— Вотъ какъ!.. Глупая книга! «Капиталъ» Карла Маркса — глупая книга!
— Ну, да, конечно… Нѣмецкій еврей, никогда ничего не видавшій… Теоретикъ… Ненавидящій міръ и природу придумалъ все это… Это мертвое!.. И вы вѣрите!.. Учитесь!.. Боже мой!.. Володя!.. Что-же это такое?
— Прекрасно!.. Александра Борисовна Антонская умнѣе Фридриха Энгельса, Петра Струве, — всѣхъ толкователей и почитателей Маркса…
— Не умнѣе, Володя, но проще… Ближе къ жизни… Шура наугадъ открыла книгу и, прищуривъ прекрасные глаза, прочитала: —
— «Мѣновая цѣнность есть вещное выраженіе опредѣленнаго общественнаго производственнаго отношенія».. Господи!.. Тяжело-то какъ!.. Точно телѣга съ камнями по песку ѣдетъ и скрипитъ не подмазанными колесами. Ты самъ-то понимаешь это?.. Я — нѣтъ…
— Что тутъ понимать ? Дальше все объяснено «Товары», — пишетъ Марксъ, — «въ которыхъ содержится одинаковое количество труда, или которые могутъ быть произведены въ одинаковые промежутки рабочаго времени, имѣютъ поэтому одинаковую цѣнность»…
— Чушь!… и ты эту чушь наизусть знаешь.
— Чушь?..
— Ну, конечно!.. По твоему Марксу выходитъ, что 10 метровъ холста и 10 метровъ шелка имѣютъ одинаковую ценность, потому что въ нихъ содержится одинаковое количество труда и они могутъ быть сдѣланы въ одинаковый промежутокъ времени. Да еще, пожалуй, шелкъ окажется дешевле… Ленъ надо растить, надо мочить, мять, бить, — а грена шелковичнаго червя — готовый матеріалъ… Твой Марксъ въ жидовской своей суетливости забылъ о матерьялѣ. У него, какъ цѣнности всѣ товары только опредѣленное количество застывшаго времени. Я читала и ужасалась. Сколько страницъ съ какою-то идіотской настойчивостью…
— Идіотской?!
— Ну, да!.. Конечно! Съ идіотскою настойчивостью онъ посвящаетъ разсужденіеямъ о сюртукѣ и десяти аршинахъ холста. Безнадежно глупо!
— Не нахожу.
— Слушай, Володя… Сюртукъ — сюртуку рознь… Сюртукъ, сшитый Норденштремомъ цѣннѣе сюртука, сшитаго портнымъ Долгополовымъ съ Разъѣзжей улицы, хотя, можетъ быть, Долгополовъ и больше времени употребилъ на его шитье. Твой Марксъ отрицаетъ талантъ, творчество, душу, вложенную въ вещь!.. Даръ Божій!
— Да уже, конечно…
— Ну вотъ видишь… Ты знаешь, я работала по чеканкѣ въ Строгоновскомъ училищѣ. Неужели моя работа равна работѣ Бенвенуто-Челлини, или работѣ Хлѣбниковскаго мастера?.. Рафаель и Мурильо равны вывѣсочному живописцу, вотъ куда ведетъ твой Марксъ… Онъ проглядѣлъ личность, онъ проглядѣль душу.
— Ахъ, «елки-палки»… Какія у тебя разсужденія. Чисто женская логика.
— Откуда у тебя такія выраженія?..
— Это тебя, милая, не касается. Отъ людей, которые умѣютъ просто смотрѣть на вещи и потому, можетъ быть, ближе къ правдѣ. Ты говоришь о душѣ. Но мы-то знаемъ, что души нѣтъ.
— Удивительное заключеніе! Совсѣмъ, какъ наши солдаты, которые говорили, что китайца убить не грѣхъ, потому что у него не душа, а паръ. И ты такъ смотришь.
— Хуже. Я считаю, что и пара нѣтъ никакого.
— Володя!..
— Просто таки ничего нѣтъ!
— Брось, Володя. Не время теперь философію разводить. Идемъ въ залъ. Мама и мы всѣ съ такою любовью тебѣ подарки приготовили. Не надо, Володя, возноситься и обижать людей, которые тебя такъ сильно любятъ.
Шура встала съ кресла. Володя тоже поднялся и, внимательно и остро глядя въ глаза двоюродной сестры, тихо сказалъ: —
— Что скажешь ты, Шура?.. Если я скажу тебѣ?.. Я сейчасъ человѣка убилъ… А?.. Что?.. Никакихъ угрызеній!..
Ни совѣсти у меня, ни души у него… Ничего !..
— Володя, не говори глупостей! Есть вещи, который даже шутя нельзя говорить.
Они стояли близко другъ отъ друга. Володя чувствовалъ на своемъ лицѣ Шурино дыханіе. Онъ какъ-бы ощущалъ бiеніе ея сердца.
— Ахъ!.. «Елки-палки», — вдругъ сказалъ онъ.
И вдругъ необычайно ясно птредставилъ себѣ Гуммеля и Драча и то, что они сейчасъ дѣлаютъ. Но тамъ были просто продажныя женщины, куски мяса, не умныя и необразованныя, вероятно даже и некрасивыя. Передъ нимъ, и такъ близко, стояла дѣвушка во всемъ зовущемъ расцвѣтѣ своей восемнадцатой весны. Въ мѣру полная она была нѣсколько выше ростомъ Володи. И мысль о томъ, что пролитая кровь и страсть имѣютъ нѣчто общее и что женщина иначе смотритъ на мужчину- убійцу огневымъ потокомъ пробѣжала въ мозгу. Въ глазахъ у Володи потѣмнело.
— Я говорю тебѣ, — тихимъ шопотомъ сказалъ Володя. — Это правда! Я не шучу!
— На тебя нападали?.. Нѣтъ… Не можетъ этого быть… Ради Бога Володя, не шути этимъ.
— Нѣтъ… На меня не нападали, — медленно, какъ бы сквозь дрему говорилъ Володя. — Я самъ напалъ. Ты знаешь, что партія можетъ… Просто велѣть… устранить кого-нибудь ей нежелательнаго.
— Нѣтъ!.. Володя!.. Никогда!.. Нѣтъ!.. Нѣтъ!.. Ты!.. Палачъ!.. Палачъ!..
— А тотъ, чье пальто я увидѣль въ прихожей… Не палачъ?..
— Нѣтъ, Тысячу разъ нѣтъ… Онъ защитникъ Родины…
— А я — защитникъ партіи.
— Володя, мнѣ просто гадко и страшно слушать это. Я никогда этому не повѣрю. Ты нашъ! Ты нашей семьи… Брось!.. Забудь всѣ эти Марксовы глупости, забудь свою ненависть и пренебреженіе къ намъ. Ну, милый Володя, идемъ.
Шура протянула руки къ Володѣ. Тотъ крѣпко охватилъ ее за запястья и сжалъ въ своихъ горячихъ рукахъ .
— Володя, пусти… Что съ тобой?..
— Ахъ, елки-палки!..
Странный голосъ шелталъ Володѣ на ухо: — «можно… ты убилъ и тебѣ все можно… Все позволено… Она еще и рада будетъ…»
Шура посмотрѣла въ глаза Володи и вдругъ поблѣднѣла. Она замѣтила, какъ непривычно покраснѣло лицо Володи и густо и тяжело напряглась жила на его шеѣ. Ей стало страшно.
— Володя, брось мои руки… Ей Богу я разсержусь.
— Шура!.. Милая!.. Я же знаю, что ты меня любишь!.. Брось предразсудки…
— Володя, я кричать буду!
Володя вспомнилъ, какъ окрутили шарфомъ голову Далекихъ, чтобы онъ не могъ кричать. «Ей такъ-же… платкомъ зажать ротъ»… Онъ полѣзъ въ карманъ за платкомъ и освободилъ одну изъ Шуриныхъ рукъ. Шура вцѣпилась свободной рукой въ руку Володи, съ неожиданной силой разжала пальцы и отскочила къ двери.
— Сумасшедшій, — сказала она со слезами въ голосѣ. — Смотри, какъ покраснѣли мои руки. Какой ты, Володька, злой. Вотъ уже я никогда не думала.
— Ахъ, елки-палки! — внѣ себя крикнулъ Володя и кинулся къ Шурѣ, но та быстро открыла дверь и выбѣжала въ корридоръ.
XII
правитьВъ корридорѣ было темно. Но сейчасъ-же открылась дверь Жениной комнаты, бросила прямоугольникъ свѣта на стѣну, и Шура увидала свою двоюродную сестру. Женя подбѣжала къ Шурѣ, схватила ее за руку и повлекла къ себѣ. Женя была страшно взволнована. Она не заметила, какъ раскраснелось лицо Шуры и какъ блистали слезами ея глаза. Въ рукахъ у Жени былъ какой-то свертокъ.
— Шура, — быстро говорила Женя. — Шура!.. Милая!.. скажи, что ты не разсердишься и не обидишься? Я такъ ждала тебя. Володька наверно мучилъ тебя своимъ соціализмомъ. Вотъ человѣкъ, хотя и братъ мнѣ, но котораго я никакъ не понимаю. Хотѣла идти къ вамъ, разгонять вашъ диспутъ!.. Милая, побожись, что ты ничего, ничегошеньки не будешь имѣть противъ! Скажи совершенно честно…
— Господи!.. Женя!.. Я ничего не понимаю!.. О чемъ-ты говоришь?
Женя быстро развернула пакетъ, бывшій у нея въ рукахъ.
— Ты понимаешь, Шура… У всѣхъ подарки… А у него, бѣдняжки, ничего нѣтъ, потому что мы вѣдь не ожидали его. Мы не знали, что онъ придетъ?.. Какъ-же такъ? Это совершенно невозможно. Не въ стилѣ нашего дома. Вотъ я и решила… Только, конечно, если ты не обидишься?.. Правда? Ей Богу?.. Ты побожись!.. Я мамѣ шепнула, она сказала: — «хорошо. Если тебѣ самой не жаль»…
Изъ тонкой папиросной бумаги показалась деревянная, покрытая лакомъ шкатулочка и на ней въ «Лукутинскомъ стилѣ» по черному лаку былъ написанъ красками букетъ фіалокъ.
— Теперь, ты понимаешь… Это твой прошлогодній подарокъ. Но ничего лучше не придумаешь… Вотъ я и решила дать ему отъ всѣхъ насъ. Даже пусть лучше мама дастъ сама. Я насыпала ее миндальнымъ драже… Только-бы ты не разсердилась и не обидѣлась?.. Можно, милка?..
— Кому? — словно не догадываясь и ласково и нѣжно улыбаясь смущенной двоюродной сестрѣ, сказала Шура.
— Ну, какъ кому? — даже точно возмутилась Женя, — Геннадію Петровичу. Онъ одинъ у насъ сиротинушка, совсѣмъ безъ подарка.
— Ахъ, вотъ что… Ну, конечно, можно. Только ты не думаешь?.. Что слишкомъ?.. Замѣтно!..
— Ты думаешь?.. Ахъ, нѣтъ!.. нѣтъ!!. нѣтъ!!!
Женя быстро заворачивала коробочку и искусно завязывала ее наискось голубою лентою.
— Онъ уже уходитъ, — сказала Женя. — А ты Шурочка, не думаешь, что, какъ это сама судьба?
Дверь спальни Жени хлопнула. Маленькія туфельки понеслись, побѣжали, затопотали по корридору. Душистымъ вѣтромъ пахнуло въ лицо Шуры. Шура пошла за сестрою проводить гостя.
Фіалки — иначе — молнія, теперь значитъ, судьба — это былъ секретъ, который знали только Шура, да сама Женя.
Каждую весну между двоюродными сестрами было условлено, что какъ только въ Пріоратскомъ парке зацветали первыя фіалки Шура посылала Женѣ маленькую «секретку». Въ ней всего два слова: — «фіалки зацвѣли».
Въ ближайшую субботу Женя послѣ классовъ отправлялась въ Гатчино, къ тетѣ Машѣ.
Какъ было приятно послѣ петербургскаго шума и суеты, послѣ стука копытъ и дребезжанія дрожекъ по мостовой, скрежетанія трамваевъ, гудковъ автомобилей, гари и вони очутиться въ тихомъ, точно уснувшемъ въ заколдованномъ, весеннемъ сне Гатчине.
Совсѣмъ по иному чувствовала себя Женя въ уютной свѣжести деревяннаго дома, гдѣ по веснѣ такъ сладко пахло гіацинтами — ихъ тетя Маша сама разводила изъ луковицъ. Точно воздухъ былъ тутъ совсѣмъ другой, и моложе и веселѣе звучали голоса въ чистыхъ небольшихъ комнатахъ, выходившихъ окнами то на улицу, всю въ еще темныхъ прутьяхъ кустовъ кротекуса, посаженнаго вдоль забора, то въ густой весеннимъ, чуткимъ сномъ спящій садъ.
Досыта наговорившись съ тетей Машей, Шурой, Мурой и Ниной, насладившись семейною лаской, Женя рано шла спать къ Шурѣ — и только ляжетъ, коснется разрумянившеюся щекою холодной свѣжести подушки, скажетъ, сладко зѣвая:
— Да, что я хотѣла еше тебѣ сказать, Шурочка, — какъ уже и забыла все, и домъ, и гимназію, и то, что хотѣла сказать. Колдовской сонъ захватитъ ее и унесетъ въ сладкій міръ тишины и покоя.
Чуть станетъ свѣтать, и Шура мирно, котенкомъ свернувшись въ клубокъ, еше крѣпко спитъ противъ Жени, — та встанетъ и быстро одѣнется, чтобы идти за фіалками. Она безъ шляпы. Толстой косой укручены волосы, шерстяной оренбургскій платокъ прикрываетъ шею и грудь. Теплая на ватѣ кофточка распахнута.
Да вѣдь совсѣмъ тепло!..
Въ галлереѣ горничная Даша чиститъ дядины штаны и Шурину темно-синюю юбку.
— Уже встамши, барышня… Какъ рано!..
Женя спѣшитъ по знакомой дорогѣ. Она хочетъ еще до солнца дойдти до Пріоратскаго парка.
Вотъ и его деревянныя боковыя ворота. Женя входитъ въ калитку и окунается въ таинсвенную тишину стараго парка. Прямо широкое шоссе идетъ. По его сторонамъ побѣжали — однѣ внизъ къ озеру, другія вверхъ въ рощи желто-песчаныя пѣшеходныя дорожки. Озеро клубится туманомъ и беззвучно скользитъ по нему стайка бѣлыхъ утокъ. Сѣрый каменный замокъ у самой воды съ башнями и бойницами кажется нарисованнымъ и страшнымъ. Женя знаетъ, что тамъ нѣтъ ничего ни страшнаго, ни таинственнаго, тамъ съ семьею живетъ Гатчинскій комендантъ, старый генералъ, а все, когда такъ идетъ одиноко раннимъ угромъ мимо замка пугливо на него косится. Влѣво, по косогору, еще на черной землѣ стоятъ задумчивыя и будто печальныя березы, и тонкія пряди ветвей висятъ внизъ, какъ волосы. Подъ широкими черными стволами старыхъ дубовъ и липъ зеленымъ узорнымъ ковромъ поднялись листья фіалокъ… Вонъ и онѣ лиловѣютъ…
Въ паркѣ, ни души. И тихо… Поютъ птицы. Пропоетъ одна на березѣ, изъ темныхъ елей ей отвѣтитъ другая… Примолкнутъ и вдругъ разомъ нѣсколько запоетъ. Такъ это все хорошо!.. Взглянетъ Женя наверхъ, между древесныхъ вершинъ, а тамъ голубыми плащами машутъ. Бѣлые туманы несутся и таютъ въ небесной синевѣ. И вдругъ ярко, слѣпя глаза, золотомъ брызнуло солнце…
Какой день!!.
Вотъ въ такое-то утро, дивно прекрасное — прошлой весною, Женя, забывши все на свѣтѣ, собирала фіалки.
Темныя головки еще не вполнѣ распустившихся цвѣтовъ точно просили, чтобы ихъ сорвали. Какія въ этомъ году онъ были крѣпкія и на какихъ упругихъ длинныхъ стебляхъ!.. Прелесть!.. Ей надо — много. Мамѣ, тетѣ Машѣ, Шурѣ и себѣ… Четыре большихъ букета. Она кончала первый. Цвѣты еще мало пахли, мокрые отъ росы и холодные. Вотъ, когда солнышко пригрѣетъ, на припекѣ, будетъ отъ ихъ лиловыхъ острововъ тянуть, какъ изъ открытой банки духовъ… Такая радость!..
Букетъ былъ готовъ. Надо перевязать его. Что тамъ думать? Въ паркѣ никого нѣтъ. Женя вынула изъ косы алую ленту, — продержится и такъ — и окрутила ею нѣжные, бѣлесые, сырые стебли. Коса Жени на концѣ распустилась и красивымъ хвостомъ легла по спинѣ. Синіе глаза точно отражали темный цвѣтъ фіалокъ.
Женя встала съ земли и пошла къ дорожкѣ, какъ вдругъ… Такъ бываетъ во снѣ… или въ грезахъ?.. или въ романахъ? У Тургенева она нѣчто подобное гдѣ-то читала. Передъ нею, совершенно внезапно, — вотъ уже она ничего такого не ожидала, — появился всадникъ. Онъ круто остановилъ лошадь и та нервно затопотала ногами, точно затанцовала передъ Женей. Лошадь была коричневая, совсѣмъ шоколадная. Всадникъ набралъ повода, лошадь опустила голову, прозрачнымъ топазомъ на солнцѣ загорѣлась нѣжная прядка чолки.
Женя увидала румяное, красивое лицо, карiе глаза подъ густыми бровями и кисточки темныхъ молодыхъ усовъ. Еще увидала Женя серебро погонъ и пуговицъ и алый лампасъ на ногахъ, какъ у дяди Тиши… На груди у лошади перекрещивался черный, тонкiй ремешокъ съ серебряными шишечками, и на самой серединѣ блистала серебряная луна, кривымъ тонкимъ рогомъ охватывавшая серебряную звѣзду.
— Ахъ, — вскрипнула Женя. — Какъ неожиданно!..
— Какiя прелестныя фiалки…, — сказалъ всадникъ, глядя прямо въ голубые Женины глаза.
Все продолжалось одно мгновенiе. Какой-то токъ пробѣжалъ отъ карихъ глазъ въ голубые и обратно. Точно молнiя ударила.
— Подарите ихъ мнѣ!..
— Возьмите, пожалуйста!
Маленькая ручка протянула всаднику букетъ съ алой лентой. Хорошенькая головка съ растрепавшимися каштановыми волосами была поднята кверху, милымъ ласковымъ задоромъ горѣли голубые огни смѣющихся глазъ.
Всадникъ снялъ фуражку. Шоколадная лошадь чуть не наступила на маленькiе Женины носочки. Пахнуло конскимъ потомъ, кожей сѣдла и сапожныхъ голенищъ — крѣпкимъ мужественнымъ запахомъ, — загорѣлая рука взяла протянутый букетъ.
— Спасибо!.. Большое спасибо!..
Всадникъ понюхалъ… Можетъ быть, даже поцѣловалъ?.. Правда, кажется, поцѣловалъ цвѣты. Лошадь подобралась, сильно толкнулась задними ногами и умчалась…
Женя пошла домой. Ни букетовъ, ни ленты въ косѣ не было.
Она застала Шуру еще въ постели. Милая Шурочка сладко потягивалась, пользуясь воскреснымъ отдыхомъ. Женя все, какъ на духу, разсказала двоюродной сестрѣ.
— Шурочка, что-же это было?.. Какъ-же я такъ?.. Вѣдь, это, поди, очень не хорошо?.. Ты понимаешь — это, какъ молнiя!.. Я и сама ничего не понимаю… Что онъ обо мнѣ теперь подумаетъ? Вѣдь это ужасно. Какъ ты думаешь?.. Мамѣ надо сказать?..
И тогда, на дѣвичьемъ утреннемъ совѣтѣ — такъ гулко тогда трезвонили колокола на Гатчинскомъ сребро-купольномъ соборѣ и ихъ звоны такими радостными волнами вливались въ свѣтлую чистенькую Шурину спальню, что иначе и нельзя было рѣшить, — на утреннемъ тогдашнемъ совѣтѣ было условлено, — никому ничего о томъ не говорить. Мама не пойметъ… Подумаетъ и невѣсть что!.. А между тѣмъ: — «ей Богу-же, Шурочка, Богомъ клянусь, — ничего-же и не было!.. Просто совсѣмъ я какъ то растерялась… И онъ право, не нахалъ… А мамѣ сказать?.. Ока станетъ допытывать, — а что я скажу, когда ничего не знаю. Одна маленькая, малюсенькая секундочка — вотъ и все. Фiалки… Лента… Конечно, я сама это понимаю, это не хорошо. Но на нихъ не написано, что они отъ меня».
Такъ и осталось это ихъ дѣвичьей тайной. Первымъ мигомъ того непонятнаго, о чемъ люди говорятъ, что это любовь.
Ну, какая-же это можетъ быть любовь, когда она его ни раньше, ни потомъ никогда и не видала?
И вдругъ сегодня!.. На елкѣ!.. Отъ дяди Димы. Дядя Дима кого нибудь не пошлетъ. Дядя Дима!.. Онъ очень честный!.. Онъ — рыцарь!..
Пожалуй, и правда — судьба!..
Прямо на елку!..
Конечно — судьба!..
Въ эту ночь отъ какого-то сладкаго волненiя не спала на своемъ диванѣ Женя, не спала на мягкой Жениной постелькѣ и Шура. Одна была въ трепетныхъ колдовскихъ грезахъ… Неужели?.. Первой любви?..
Другая была до глубины души возмущена, оскорблена и всею душою скорбѣла о паденiи своего двоюроднаго брата Володи, кого она давно и нѣжно любила и такъ привыкла уважать.
XIII.
править1-го января у Жильцовыхъ и у Антонскихъ былъ обычный новогоднiй прiемъ. Прiѣзжали сослуживцы поздравить «съ новымъ годомъ». Шура прiѣхала въ Петербургъ поздравить дядю и тетку, Матвѣй Трофимовичъ съ утра, «при парадѣ ѣздившiй по начальству» росписываться и поздравлять, въ два часа поѣхалъ въ Гатчино къ Антонскимъ.
Въ этоть день сотникъ Гурдинъ «нанесъ» визитъ Жильцовымъ. Онъ былъ великолѣпенъ въ короткомъ казачьемъ мундирѣ, въ серебряныхъ эполетахъ котлетками, съ серебряною перевязью лядунки, при шарфѣ и съ кованымъ галуннымъ воротникомъ. На лѣвой рукѣ у него была бѣлая перчатка, въ ней онъ держалъ черную, блестящаго курпея папаху съ краснымъ верхомъ. Онъ церемонно поцѣловалъ руку Ольгѣ Петровнѣ и такъ крѣпко пожалъ руку барышнямъ, что Женя вскрикнула отъ боли, а Шура поморщилась.
Гурочка не отходил отъ Гурдина.
— У васъ, Геннадiй Петровичъ, лошадь есть? Вотъ у дяди Тиши, когда онъ на службѣ всегда есть лошадь… Вѣдь вы казакъ?.. Настоящiй казакъ?..
Шура и Женя быстро переглянулись и Женя вспыхнула. Вспомнила: — «шеколадная лошадь».
— Да у меня есть лошадь — бурый жеребецъ Баянъ, — отвѣтилъ Гурдинъ. Голосъ у него былъ мягкiй и музыкальный.
«Навѣрно, онъ поетъ», — восторженно подумала Женя.
— «Какой прiятный, даже въ разговорѣ у него голосъ»…
«Можно-ли при барышняхъ говорить — жеребецъ?» — подумала Ольга Петровна. — «Охъ, уже мнѣ это новое поколѣнiе»! — и она покраснѣла, и отъ этого помолодѣла и стала похожа на дочь, точно она была не мать ея, но старшая сестра.
— А какъ зовутъ вашу лошадь? — приставалъ Гурiй.
— Я сказалъ — Баянъ.
— «И струны вѣщiя Баяна — не будутъ говорить о немъ», — пропѣла Женя. — Какое прекрасное имя — Баянъ!.. Онъ вѣдь шоколаднаго цвѣта?.. Теперь вспыхнулъ и Гурдинъ.
— Онъ бурой масти, Евгенiя Матѣевна.
— Какая хорошая мысль была у брата Димы попросить васъ привезти намъ эту голову кабана, — сказала Ольга Петровна.
— Для меня это такое большое счастiе… Познакомиться съ вами. Дмитрiй Петровичъ такъ обласкалъ меня въ новомъ краю. Мы большiе, можно сказать друзья, всегда вмѣстѣ на охотѣ.
Гурдинъ по просьбѣ барышень долженъ былъ снова разсказать, какъ онъ убилъ кабана. Женя слушала не слова, а музыку голоса. Про себя она назвала голосъ Гурдина «деликатнымъ».
— Тамъ, знаете, камыши, какъ стѣна!.. И на солнцѣ совсѣмъ, какъ золото!.. И вотъ, вдругъ они раздвигаются съ этакимъ трескомъ и въ нихъ показывается этакая огромная головища.
По предложенiю Гурочки перешли въ столовую, чтобы смотрѣть на самое чучело.
— У васъ здѣсь обои совсѣмъ въ тонъ камышей, — сказалъ Гурдинъ, — вотъ такъ она намъ и показалась, какъ выглядитъ сейчасъ со стѣны.
Женя, Гурдинъ, Гурочка и Ваня стояли подъ кабаньей головой, Шура отошла къ окну. Дверь въ корридоръ слегка прiоткрылась и за нею появился Володя въ своей обычной бѣлой курткѣ, á lа поэтъ Блокъ, съ открытой шеей и съ копной волосъ на головѣ.
Гурдинъ продолжалъ свой разсказъ объ охотѣ.
— Я стрѣлялъ изъ винта. Дмитрiй Петровичъ изъ нарѣзного штуцера.
— Что это такое винтъ? — спросила Женя.
— Изъ винта?.. Простите, это я такъ по просту, по казачьи сказалъ. Наши казаки такъ трехлинейную винтовку называютъ. Прекрасное, знаете, ружье. Бьетъ въ точку… Если подпилить головку пули, какъ разрывная беретъ… Смертельная рана сразу.
Ужасъ и отвращенiе отразились на лицѣ Володи. Онъ совсѣмъ открылъ дверь и разсматривалъ Гурдина, какъ какого-то диковиннаго звѣря.
Стоявшiе у стѣны не видѣли Володю, видѣла его только Шура.
— Входи, Володя, — сказала она. Это нашъ новый другъ Геннадiй Петровичъ. Сотникъ Гурдинъ… Его къ намъ направилъ дядя Дима.
Теперь всѣ повернулись къ двери. Сотникъ Гурдинъ уже и направился навстрѣчу этому странно одѣтому молодому человѣку. На лицѣ его появилась привѣтливая улыбка и онъ переложила папаху изъ правой руки въ лѣвую. Но молодой человѣкъ не двинулся впередъ, онъ язвительно фыркнулъ и сказалъ, чеканя каждый слогъ.
— Простите… Я, кажется помѣшалъ вашимъ… охотничьимъ разсказамъ.
— Володя, зачѣмъ?.. — умоляюще сказала Женя.
Володя быстро и тщательно закрылъ дверь. Неровные шаги — ступали съ каблука — раздались по корридору и затихли вдали.
— Умнѣе всѣхъ, — прошептала Женя.
— Вы простите моего двоюроднаго брата, — спокойно сказала Шура. — Его смутило, что онъ не совсѣмъ одѣтый увидалъ чужого… Онъ думалъ, что тутъ только свои.
Но теперь въ столовой почему-то стало неуютно и скучно и всѣ пошли въ гостиную. Геннадiй Петровичъ сталь прощаться. Онъ помнилъ наставленiя своего войскового старшины, когда тотъ отпускалъ его въ Петербургъ: — «когда будешь кому-нибудь „наносить“ визитъ, такъ на визитѣ, братъ, не засиживайся… Десять минуть и вставай, цѣлуй ручки дамамъ, щелкай шпорами умѣренно. Не звени ими легкомысленно, какъ какой нибудь шалый корнетъ, но соблюдай прiятность звука».
Геннадiй Петровичъ поцѣловалъ руку Ольги Петровны, «умѣренно, соблюдая прiятность звука», щелкнулъ шпорами и пошелъ къ барышнямъ. Женя молча покраснѣла, Шура сказала: —
— Мама просила передать вамъ, когда будете въ Гатчинѣ, милости просимъ къ намъ. Мы рады видѣть у себя друга дяди Димы.
Едва закрылась дверь за Гурдинымъ, Женя завертѣлась, закружилась по залу, подбѣжала къ матери и, уткнувшись лицомъ ей въ грудь, весело разсмѣялась.
— Мама!.. Мамочка, — сквозь смѣхъ едва выговаривала она, — ты знаешь?.. Онъ ска-залъ… сказалъ… изъ ви-инта!.. стрѣлялъ. Изъ ви-инта… Это-же очаровательно!.. Такъ, говорить, казаки винтовку называютъ.
Женя убѣжала изъ гостиной.
— Господи, какая дурочка, — улыбаясь, сказала Ольга Петровна.
За обѣдомъ было скучно. Послѣ того, что было въ сочельникъ — пропасть разверзлась между Шурой и Володей и, какъ ни старались они скрыть это отъ другихъ, это чувствовалось. Володя свою злость вымещалъ на сестрѣ.
— Видалъ твоего вербнаго херувима, — кривясь отъ злости говорилъ онъ. — Сотникъ!.. Сотникъ Гроба Господня!.. Какая пошлость!.. Сотникъ… Центурiонъ… Мама, я совѣтую тебѣ быть осторожнѣе съ прiемомъ такихъ херувимчиковъ. Гурiй глазъ не сводилъ съ его эполетъ. Женя была такъ пунцова, точно сейчасъ отъ плиты. Соблазнять Гурiя всѣ эти погончики, темлячки и шпоры и запросится онъ въ военщину.
— Что худого? — тихо сказала Ольга Петровна. — Братъ Дима въ Туркестанѣ, Тихонъ Ивановичъ въ Донскомъ полку… Что худого? Живутъ… Бога благодарить надо, какъ живутъ. Никому не мѣшаютъ, всѣмъ помогаютъ… Въ любви со всѣми и согласiи.
— Видалъ, — сказалъ Володя. — Застылъ дядюшка Тихонъ Ивановичъ въ мертвомъ эгоизмѣ. Землицу прiобрѣтаетъ, скотинку разводитъ, работниковъ держитъ…
— И слава Богу. И самъ работаетъ и другимъ питаться даетъ.
— Крѣпостникъ!
Послѣ обѣда обѣ двоюродныя сестры заперлись у Жени. Кличка «вербный херувимъ» обидѣла и задѣла Женю.
Женя сидѣла на стулѣ у письменнаго стола. Шура легла на маленькiй диванчiкъ.
— Шура, это очень обидно, что Володя сказалъ… Сотникъ Гроба Господня?.. По моему, просто глупо. Сотникъ — это чинъ. Мнѣ Геннадiй Петровичъ объяснилъ — это все равно, что поручикъ. У казаковъ — сотникъ. А… вербный херувимъ?.. Зачѣмъ?.. Зачѣмъ?..
— Чепуха, Женечка, никакъ это не подходитъ.
— Представь, я тоже такъ думаю… У Геннадiя Петровича усы… Ты замѣтила, какiе прелестные усики и какъ они въ тонъ его бровямъ и волосамъ… Ты, какъ художница должна была замѣтить это и оцѣнить… У вербныхъ херувимовъ… У херувимовъ вообще, бываютъ когда усы? И еще ты обратила вниманiе? — Волосы?.. У херувимовъ какiе то рыжiе завитки, кудряшки, а у него… Какой проборъ и какъ красиво вьются съ правой стороны. Зачѣмъ это Володя, право?..
— Вербный херувимъ и совсѣмъ глупо.
— Правда?.. Ты замѣтила, Шура, какъ Володька сказалъ: — охо-отничьи разсказы… Съ какимъ ядомъ… Точно Геннадiй Петровичъ сочинялъ… А помнишь, на елкѣ, кто лучше всѣхъ разсказалъ страшный и таинственный разсказъ… Ты замѣтила, какъ онъ любитъ и чувствуетъ природу… Не знаю, какъ тебѣ, а мнѣ онъ очень… оч-чень понравился… Такой цѣльный… Не такой, какъ Володя съ его учеными словами… «Соцiализмъ»… «Демократiя»… «Эгоизмъ»… Мелкобуржуазный подходъ къ жизни"… «Ты прозябаешь, Женя»… А самъ!.. Сколько горя отъ него мамѣ и папѣ? и главное — все это неправда!.. Я чувствую, что все это несправедливо. А онъ?.. — Женя мечтательно улыбнулась. Несказанно красива была эта новая у нея улыбка, — угадай про кого я говорю?..
— Угадать не трудно… Фiалки…
Женя серьезными, большими, темно-синими глазами посмотрѣла на Шуру.
— Шурочка, милая… А что, если это и правда… Судьба?.. Ты, какъ думаешь, это не можетъ быть любовь?.. По настоящему… Ты не любила никого…
— Полно, Женя, ты его всего два раза видала.
— Положимъ — три.
— Ну даже, три. Развѣ ты его знаешь. И какъ еще онъ то къ тебѣ относится.
— Это-то уже я знаю… Попросилъ мои фiалки… И Дима… Не такой онъ человѣкъ, чтобы послать къ намъ въ домъ, не зная кого.
— Ну, хорошо… Но, подумай… У насъ на носу выпускные экзамены. До любви-ли тутъ?.. Ты готовишься стать артисткой… Знаменитостью!.. Какая же тутъ любовь къ сотнику Гроба Господня, къ вербному херувиму?
— Не смѣй, Шура!.. Не смѣй, душка!.. То одно — это совсѣмъ другое… Я и мамѣ этого не скажу… Только тебѣ… Такъ уже попрошу не смѣяться надо мною.
— Хорошо… Прiѣзжай въ это воскресенье въ Гатчину, опять съ субботы.
— А что?..
— Я думаю, что «онъ» будетъ у насъ съ визитомъ.
— Милка, ты сама прелесть!..
XIV
правитьШирокая, прямая Богговутовская улица бѣлымъ проспектомъ шла между аллей молодыхъ березъ и тополей. Все было въ серебряномъ инеѣ. Пескомъ усыпанная пѣшеходная дорожка золотистой лентой шла подъ блестящимъ бѣлымъ сводомъ. Высокiе снѣговые сугробы лежали по сторонамъ. Сады закрывали пустыя съ заставленными ставнями, точно крѣпко уснувшiя дачи. Оснѣженныя вѣтви кротекуса, сирени, жасминовъ, голубыхъ американскихъ елей лежали тяжелыя и дремотныя. Вездѣ былъ дѣвственно чистый снѣгъ, не нарушенный ничьими слѣдами. Въ этой зимней тишинѣ иногда вдругъ свалится съ вѣтки большой кусокъ снѣга и разсыпется съ едва уловимымъ шорохомъ.
Нѣсколько извозчичьихъ санокъ проскакало съ поѣзда. Кирасиръ въ бѣлой фуражкѣ съ голубымъ околышемъ въ Николаевской шинели проѣхалъ, за нимъ какiя то дамы и лицеистъ въ треуголкѣ. Барышни съ Гатчинскими гимназистами быстро шли по золотистой дорожкѣ и паръ струился за ними. Въ зимней тишинѣ голоса были веселы и звонки. Вдоль улицы, гдѣ не былъ разъѣзженъ снѣгъ, на лыжахъ скользили барышня и съ нею молодой человѣкъ въ каракулевой шапкѣ. Барышня шла ловко, едва касаясь палками, молодой человѣкъ путался концами лыжъ и не въ тактъ работалъ руками. Оба весело смѣялись.
Геннадiй Петровичъ, придерживая лѣвой рукой шашку, шелъ быстро и легко. Онъ былъ въ высокихъ шагреневыхъ сапогахъ, шпоры чуть позванивали на пескѣ. Завитокъ волосъ у праваго уха и кончики усовъ были сѣдыми отъ инея. Морозъ подгонялъ его. Казалось смѣхъ и радость шли съ нимъ. Синее небо было высоко и неизъяснимо прекрасно. Золото солнечныхъ лучей плескало на снѣговые просторы, на деревья и сады. Морозный воздухъ распиралъ легкiя и жемчужнымъ паромъ вырывался изо рта. На усахъ ледяныя сосульки налипали, алмазная крупа легла на рѣсницы и отъ этого все подернулось радужною игрою. Пахло елками, смолою, чистымъ снѣгомъ, свѣжимъ деревомъ и легокъ былъ этотъ чистый, точно хрустальный, воздухъ.
Геннадiй Петровичъ шелъ скоро. Молодежь бѣгомъ обогнала его. Гимназисты играли въ снѣжки, кидались бѣлыми разсыпчатыми бомбами, взапуски гоняясь другъ за другомъ, перебѣгая съ одной стороны на другую. Отъ ихъ крика, смѣха, отъ рѣзвой и молодой ихъ игры веселѣе и радостнѣе становилось на сердцѣ Геннадiя Петровича.
Морозъ былъ сердитый и уже не разъ и не два Геннадiй Петровичъ потиралъ то носъ, то уши рукою въ пуховой перчаткѣ.
«Клингъ-клянгъ», — какъ-то особенно мелодично въ морозномъ воздухѣ прозвучалъ сзади него предостерегающiй звонокъ велосипедиста.
Геннадiй Петровичъ посторонился, мысленно скомандовавъ себѣ: — «поводъ право»…
Надъ самымъ его ухомъ раздался привѣтливый голосъ: —
— Здравстеуйте, Геннадiй Петровичъ. Молодой офицеръ вздрогнулъ и приложилъ руку къ фуражкѣ. Мимо него мягко прошуршали резиновыя шины колесъ. Бѣлая шапочка изъ гагачьяго пуха, бѣлая вуалька, трогагельно заиндевѣвшая у рта, бѣлая кофточка и свѣтло сѣрая юбка въ складкахъ — проплывали мимо. Маленькiя ножки нажимали педали, велосипедъ легко катился по мягкой дорогѣ. Совсѣмъ близко отъ его лица было несказанно милое лицо съ большими голубыми глазами, привѣтливо улыбавшимися изъ за бѣлой вуали съ мушками. Тонкiй станъ былъ прямъ, и плавно то сгибалась, то выпрямлялась нога подъ юбкой.
Дѣвушка прокатила шаговъ сто и соскочила съ велосипеда. Геннадiй Петровичъ подбѣжалъ къ ней.
— Здравствуйте, Евгенiя Матвѣевна.
Горячая ручка въ мягкой сѣрой пуховой перчаткѣ сжала его руку вынутую изъ перчатки.
— Дальше не стоитъ ѣхать, снѣгъ не разметанъ. Ужасно какъ ноги замерзли…
— Вы же безъ ботиковъ. Какъ это можно…
— Въ ботикахъ никакъ невозможно. Педаль скользитъ. Вы къ тетѣ? Это совсѣмъ близко. Идемте, я вамъ покажу дорогу.
Положивъ руку на руль велосипеда она тихо катила его между собою и Геннадiемъ Петровичемъ.
— Вамъ нравится у насъ въ Гатчинѣ?
— Да. Совсѣмъ особенный воздухъ…
— Для меня Гатчина, какъ родная. У тети свой домъ и я почти каждое воскресенiе гощу у нея.
Разговоръ не шелъ. Они шли молча. Между ними катился велосипедъ, чуть поскрипывали подъ его колесами снѣжинки.
— Какой морозъ, однако, — сказалъ Геннадiй Петровичъ.
— Да, когда я выѣзжала было пятнадцать градусовъвъ въ тѣни.
— Зимнее солнце не грѣетъ.
— Вотъ за поворотомъ и наша дача.
На подстриженномъ вровень съ заборомъ кротекусѣ толстымъ бѣлымъ пуховикомъ легъ снѣгъ. За заборомъ виднѣлись длинная деревянная, обитая шелевками одно-этажная постройка, покрытая сѣдымъ налетомъ инея. Замороженныя большiя окна казались бѣлыми. Входъ въ домъ былъ со двора. Звякнулъ колокольчикъ и кто-то пробѣжалъ за заборомъ и отложилъ щеколду калитки. Горничная въ шерстяномъ платкѣ пропустила Женю и Геннадiя Петровича.
— Морозъ-то какой, барышня, — привѣтливо сказала она.
— Какъ мнѣ напоминаетъ вашъ домъ нашъ домъ въ Семипалатинскѣ. Только у насъ за домомъ нѣтъ сада, а идетъ другая улица. Въ Пишпекѣ я видалъ такiе дома, въ Вѣрномъ и въ Пржевальскѣ.
Геннадiя Петровича встрѣтили, какъ родного. Борисъ Николаевичъ вышелъ въ прихожую. Мура и Нина въ коричневыхъ гимназическихъ платьяхъ лупили глаза на молодого офицера.
Въ узкомъ зальцѣ, гдѣ стоялъ рояль въ углу была разубраная елка.
Марья Петровна пояснила: —
— Мы до Крещенья никогда елки не разбираемъ. Дѣтямъ радость. Въ Крещенье послѣднiй разъ зажигаемъ и тогда уже до слѣдующаго года.
Въ залѣ задержались ненадолго. Изъ столовой вышла Шура.
— Мама, — сказала она. — Все готово. Можно гостя просить закусить. Здравствуйте, Геннадiй Петровичъ.
Напрасно Геннадiй Петровичъ отговаривался, что онъ недавно завтракалъ, что онъ — ей Богу, совершенно ничего ѣсть не можетъ". Отговариться было нельзя. Такъ все соблазнительно, аппетитно было наставлено въ столовой на большомъ, длинномъ столѣ. Самоваръ, пуская пары, напѣвалъ нѣчто торжественное въ одномъ углу стола. На другомъ, на серебряномъ подносѣ стоялъ хрустальный графинъ и серебряныя чарки. Въ графинѣ изумрудомъ переливалась влага необычайной красоты и соблазнителъности. Солнечный лучъ игралъ въ ней. Борисъ Николаевичъ взялся за графинъ.
— Отъ сего вы никакъ не можете отказаться. Шура сама готовила. Такого травничка, ручаюсь, съ самой Сибири не пили.
Геннадiй Петровичъ заикнулся было, что онъ совсѣмъ даже не пьетъ, но Борисъ Николаевичъ взмолился.
— Геннадiй Петровичъ!.. Полно!.. Дорогой мой! Казакъ и не пьетъ! Не срамите своего доблестнаго войска. Да и меня, голуба, пожалѣйте, Смотрите, какой гарнизонъ у меня: — однѣ дѣвки! Гурiй не въ счетъ. Ему рано. Дайте мнѣ воспользоваться случаемъ и попробовать, — такъ кажется, говорятъ казаки, Шуриной работы.
— За ваше здоровье. Съ новымъ годомъ, съ новымъ счастьемъ.
Крошечныя гарькушки, зеленые грузди, оранжевые боровики, все самими собранное, самими намаринованное, бѣлоснѣжное масло, розовая семга, какъ войска на штурмъ пошли на Геннадiя Петровича. Пришлось повторить ароматнаго травничка. Отъ третьей Геннадiй Петровичъ отказался. Вспомнилъ завѣты войскового старшины. — «Вотъ такъ визитъ», — думалъ онъ, ошущая, какъ по всѣмъ жиламъ побѣжалъ крѣпчайшiй травничокъ и весело помутнѣло въ головѣ. — «Ну и визитъ! А войсковой старшина говорилъ, что на визитѣ ничего нельзя ни ѣсть, ни пить»…
— Съ новымъ годомъ, — задумчиво повторилъ Борисъ Николаевичъ.
— Странная вещь… Всѣ мы отлично знаемъ, что ничего новаго намъ не можетъ принести новый годъ. Это-же только астрономическое понятiе. Что можетъ случиться въ политикѣ?.. Въ жизни?.. А вотъ все, какъ стукнетъ первое число января, все ждешь какихъ-то перемѣнъ, чего-то новаго, а развѣ нужно оно, это новое-то? Прошелъ 1913-й годъ наступилъ 14-й, что несетъ онъ намъ?
— Полно Бога гнѣвить, Борисъ Николаевичъ, слава Богу живы, здоровы… Перебиваемся какъ то. Господь не обижаетъ. У тебя дочь и племянница въ этомъ году гимназiю кончаютъ… Подумать о нихъ надо.
— Вѣрно… Имъ въ новомъ году новая жизнь. Старое — старится, молодое растетъ…
— Ты на Пасху, гляди, въ статскiе совѣтники попадешь.
— И это правильно, милая моя Маша. Люди хорошо придумали. Вѣдь тоска иначе была-бы. Какъ по безбрежному океану плыли-бы. А такъ точно какими-то бакенами, или вѣхами обставили люди свой жизненный путь. Рождество… Новый годъ… Крещенье, водосвятiе, люди въ проруби купаются… Праздники, именины, крестины… Да, пожалуй, нельзя иначе… Изъ коллежскихъ совѣтниковъ въ статскiе. Товарищескiя поздравленiя, прiемы гостей… Иначе, ахъ, какъ скучно было-бы жить. Не признавать этого, пожалуй, въ злобное насѣкомое обратишься, вотъ, какъ нашъ Володя, людей жалить будешь… Ну, давайте, Геннадiй Петровичъ, по сему случаю еще по единственной.
Шурины милые пальчики налили отцу и гостю изъ играющаго въ солнечныхъ лучахъ изумрудными огнями хрустальнаго графинчика по чарочкѣ «зеленаго змiя».
Послѣ чая еще долго сидѣли за столомъ. Въ комнатѣ было тепло и уютно. Золотые лучи солнца пронизывали ее насквозь. Жемчужными столбами провисли они по комнатѣ.
Въ залѣ Мура на роялѣ наигрывала вальсъ. Нина одна со смѣхомъ кружилась по залу. Шура подсѣла къ отцу. Женя рядомъ съ Геннадiемъ Петровичемъ. Они молчали. Обоимъ было хорошо.
— Вотъ Володю-бы сюда, — негромко сказалъ дочери Борисъ Николаевичъ, — съ его Карломъ Марксомъ, съ прибавочною цѣнностью, со взвѣшиванiемъ всего на вѣсахь мнимой справедливости и всеобщаго поравненiя, съ его завистью, злобою и ненавистью ко всѣмъ. Ты, какъ думаешь, что слыхалъ когда нибудь этотъ милый офицеръ про Маркса?.. Про соцiализмъ? А?.. А вѣдь такихъ то многiе миллiоны!.. Это, вѣдь, и есть народъ…
— Я спрошу его, папа, — сказала Шура и обернулась къ Гурдину. — Геннадiй Петровичъ, вы знаете, кто такое Марксъ?
Офицеръ съ румянымъ отъ счастья и водки лицомъ, подался всѣмъ тѣломъ на стулѣ впередъ, точно хотѣлъ встать и задумался.
— Марксъ?.. Марксъ?.. Да!.. Конечно, слыхалъ! Ну, вотъ… Да, помню-же отлично… Это издатель «Нивы»!..
Борисъ Николаевичъ весело разсмѣялся. Шура радостно улыбнулась. Геннадiй Петровичъ смутился.
— Вы знаете, сказалъ онъ. — Впрочемъ, кто этой жизни не видалъ, тому трудно это понять. У насъ въ Семипалатинскѣ «Нива» съ приложенiями, да «Крестный календарь» Гатцука — это, вѣдь, въ каждомъ почти домѣ! Какъ я помню эти свѣтло-желтыя или сѣрыя маленькiя книжки съ заголовками: — «Полное собранiе сочиненiй Гоголя», или «Гончарова», «Достоевскаго», «Тургенева», «Лѣскова», «Чехова» и внизу такъ ясно и четко: — «изданiе Маркса». Какъ не знать-то? Вы не повѣрите, какая это радость на каникулахъ уйти съ такою книжкою или съ номерами «Нивы» въ степь и забыть весь мiръ. Читаешь эти книжки и такъ благодаренъ Марксу.
Геннадiй Петровичъ сталъ разсказывать, какъ жили они вдали отъ желѣзной дороги, какъ его мать съ нимъ, ребенкомъ, каждые три года кочевала изъ Семипалатинска въ Джаркентъ — двѣ тысячи верстъ, однако, какъ ѣхали въ тарантасахъ, какъ кочевали въ кибиткахъ, гдѣ пахло верблюжьимъ войлокомъ и бараньимъ мѣхомъ. Какъ томительно сладки были ночи въ пустынѣ. Какъ мычали и блеяли стада киргизскихъ кочевниковъ какъ работали казаки отъ зари до зари, какъ косили по ночамъ при лунѣ общественные участки, какъ осенью гуляютъ недѣлями казаки, справляютъ свадьбы, танцуютъ, пѣсни играютъ, веселятся… Какъ наступитъ зима и такiе снѣга выпадутъ, что телеграфные столбы покроетъ въ долинахъ…
— Рабочихъ часовъ не считаютъ? — спросила Шура. Геннадiй Петровичъ не понялъ и продолжалъ: —
--Теперь Императорское правительство ведетъ желѣзную дорогу изъ Семипалатинска на Туркестанъ, соединяеть Туркестанъ съ Сибирью, а мнѣ даже жаль — пропадаетъ поэзiя нашихъ кочевокъ по степи.
Вальсъ въ залѣ сталъ увѣреннѣе. Въ дверяхъ столовой появилась Мура.
— Что это вы засѣли, какъ заговорщики. Мама будетъ играть, идемте танцовать.
Зимнiй сумракъ входилъ въ гостиную. Люстры не зажигали. Прiятна была зимняя полутьма. Марья Петровна на память играла пѣвучiй вальсъ. Женя положила руку на плечо Геннадiя Петровича, Шура пошла танцовать съ Гурiемъ, Мура съ Ниной. Три пары заскользили, закружились по длинной залѣ. Сильнѣе запахло елочной хвоей.
Геннадiю Петровичу пришлось потомъ танцовать съ Мурой и Ниной. Женя ему шепнула, снимая съ его плеча руку: — «пригласите дѣвочекъ… иначе нельзя… Это была-бы такая обида… Никогда незабываемая обида!..»
Когда Геннадiй Петровичъ уходилъ было совсѣмъ темно. Горничная въ прихожей свѣтила ему керосиновой лампочкой. Вся семья провожала гостя.
— Не забывайте насъ!.. Приходите къ намъ!.. Будьте всегда дорогимъ гостемъ, — раздавались юные голоса.
На Багговутовской круглые электрическiе фонари горѣли. Ея дали тонули въ голубомъ сумракѣ. Еще жесче сталъ марозъ. Скрипѣлъ снѣгъ подъ быстрыми шагами. Но легко, тепло и весело было на сердцѣ у молодого офицера. Онъ почти бѣжалъ по березовой аллеѣ, накрытой узорною голубого сѣтью тѣней древесныхъ вѣтвей.
XV
правитьЧасто бывать не пришлось. «Не принято» было приходить безъ зова, а ни Жильцовы, ни Антонскiе званныхъ вечеровъ или обѣдовъ не устраивали. Тоненькая ниточка случайнаго знакомства Гурдина съ этими прекрасными семьями не свивалась въ толстый канатъ.
Геннадiй Петровичъ былъ какъ-то на масляной, прiѣзжалъ съ визитомъ на Пасху. Его ждали и Женя серьезно волновалась. Ну, да, какъ же! А вдругъ христосоваться будетъ?.. Можно-ли съ нимъ цѣловаться и какъ? Понастоящему, или такъ?.. Объ этомъ былъ серьезный и полный секрета разговоръ съ Шурой и было рѣшено, что поступить, какъ выйдетъ, но, если придется христосоваться, то подставить свою щеку, а самой цѣловать воздухъ. «Вѣдь онъ все-таки чужой»!..
Но Геннадiй Петровичъ, нашколенный въ полку войсковымъ старшиною, чинно поздравилъ съ Свѣтло-Христовымъ праздникомъ, поцѣловалъ руку у Ольги Петровны и у Марьи Петровны и крѣпко, можетъ быть, крѣпче, чѣмъ это было нужно, — всего видимо войсковой старшина не могъ предусмотрѣть, — пожалъ руки барышнямъ. Мура и Нина были отъ этого въ восторгѣ.
Конечно, въ дѣлѣ сближенiя съ Гурдинымъ могъ-бы выручить Володя. Онъ былъ однихъ лѣтъ съ Геннадiемъ Петровичемъ. И, если-бы Володя сошелся съ нимъ на товарищеской ногѣ, какъ все могло-бы пойти хорошо…
Но?.. Володя!..
Онъ даже и не желалъ видѣть этого офицеришку!
Еще бывали въ Петербургѣ общественные вечера, студенческiе балы и концерты, гдѣ можно было-бы встрѣчаться. Но и Ольга Петровна и даже добрѣйшая Марья Петровна не могли себѣ представить, чтобы ихъ дочери самостоятельно выѣзжали.
Притомъ-же приближались экзамены.
Съ Пасхи квартира Жильцовыхъ наполнилась зубренiемъ. Даже Володя серьезно засѣлъ за науки и меньше пропадалъ изъ дома. Женя не смѣла пѣть свои упражненiя. Едва только она садилась за рояль въ гостиной, разворачивала тетрадь и звонкiй ея голосъ начиналъ первую руладу, какъ растворялась дверь и въ ней появлялся Гурiй.
— Женя, пощади… У меня завтра-- латинскiй.
Гурiя она не щадила. Худенькiя плечики недовольно пожимались, и голосъ лился съ полной силой.
Тогда по корридору раздавались гнѣвные, рѣшительные шаги Марксиста, дверь широко распахивалась, появлялась растрепанная Володина голова, Володя взмахивалъ тетрадкой лекцiй и оралъ, стараясь перекричать звонкiй Женинъ голосъ.
— Да замолчишь-ли ты, наконецъ, несчастная! Всю душу вымотала своимъ вытьемъ.
Женя бросала ноты, захлопывала рояль и въ слезхъ бѣжала къ себѣ въ комнату, гдѣ ее ожидали Вѣнскiе конгрессы, Людовики и Наполеоны,
Она садилась за столъ. Боже, какая каша была въ ея головѣ! И что дѣлать, что предпринять? Святополки и Ярололки, Иваны и Василiи, Карлы и Людовики, Пипины, Остготы и Вестготы, Аларихи и Аттилы, Петръ Великiй, Биронъ, Минихъ, Екатерина, квадратные корни, теоремы, уравненiя, Биномъ Ньютона, законъ Гей-Люссака, опыты Лавуазье, Гальвани… Боже мой, что это было за навожденiе, что это былъ за ужасъ! Женя открывала книгу и съ отчаянiемъ обнаруживала, что она все, все позабыла. Она просто таки ничего не отвѣтитъ и будетъ стоять передъ экзаменной комиссiей, какъ дура… Ужасъ!..
Женя ѣздила въ часовню передъ Гостинымъ дворомъ и съ горячей молитвой передъ образомъ Спасителя ставила свѣчу. Ложась спать наканунѣ экзамена она подсовывала подъ подушку учебникъ, раскрытый на наиболѣе трудныхъ страницахъ. Идя на экзаменъ Женя клала въ карманъ передника корочку чернаго хлѣба, «на счастье».
И когда шла утромъ въ гимназiю, на экзаменъ, шла, какъ на казнь. Холодно и противно было на сердцѣ. И уже куда-же было вспоминать Геннадiя Петровича!!
Въ классѣ было холодно, неуютно и парадно. Сама начальница приходила съ экзаменной комиссiей. Въ мертвой тишинѣ очередная ученица дрожащимъ голосомъ читала: — «Преблагiй Господи». Когда садились, Женѣ казалось, что время прекращало свой бѣгъ и жуткая стояла напряженнѣйшая тишина. За окномъ веселыми, весенними шумами гудѣлъ городъ. Тамъ шла жизнь. Здѣсь, въ классѣ, Женю ожидали мученiя и позоръ.
Ледянымъ голосомъ вызывала классная дама: —
— Гербертъ Марiя, Долинова Софiя, Жильцова Евгенiя.
Женя неслышными шагами подходила къ липовому столу, гдѣ, какъ развернутая колода картъ, были выложены билеты.
Въ горячей головѣ — пустота. Ноги ледяныя. Хочется бросить все, отказаться отвѣчать, убѣжатъ изъ класса и рыдать, рыдать.
Машинальнымъ движенiемъ Женя беретъ билетъ.
— Тридцать второй.
Она отходитъ къ доскѣ и разворачиваетъ программу. Помогла корочка! Спасъ Чудотворный Спаситель! Да вѣдь она знаетъ этотъ билетъ. У нея наморщенъ лобъ, щеки покраснѣли. Но нижутся, нижутся мысли и ярко вспоминается все и то, что она читала въ учебникѣ и то, что говорилъ въ классѣ преподаватель.
— Жильцова, вамъ отвѣчать… Вы готовы?
Женя начинала дрожащимъ, волнующимся голосомъ. Но голосъ крѣпнулъ. Она сама на себя удивлялась. «Корочка!.. корочка!.. Молодецъ Женя!..»
— Довольно-съ!..
Одинъ, два вопроса и смѣлые, вѣрные отвѣты. По движенiю руки учителя, по вопросительному его взгляду на начальницу — Женя знаетъ — полное двѣнадцать!
Да ей и нельзя иначе. Она идетъ на медаль…
Геннадiй Петровичъ ушелъ въ прошлое. Было не до него, не до фiалокъ. Ея судьба рѣшалась…
XVI
правитьПо окончанiи экзаменовъ, — Женя кончила съ первою серебряною медалью, — вся семья поѣхала на дачу.
Матвѣй Трофимовичъ этимъ лѣтомъ писалъ большой трудъ по астрономiи и долженъ былъ для этого работать въ Пулковской Обсерваторiи, а потому дача была нанята не въ совсѣмъ обычномъ мѣстѣ, а въ деревнѣ Подгорное Пулково.
Это собственно была даже и не дача, а простая крестъянская изба. У нея было широкое крыльцо-балконъ, выходившее въ маленькiй палисадникъ, окруженный высокимъ деревяннымъ рѣзнымъ заборомъ. За заборомъ была глубокая канава и черезъ нее перекинутъ былъ мостикъ съ двумя скамейками на немъ. Обычная пригородная крестьянская постройка богатаго мужика. Густыя сирени, бѣлыя и лиловыя, — онѣ еще цвѣли, когда Жильцовы переѣхали на дачу, — росли вдоль забора и у самаго дома, Ихъ пышныя тяжелыя вѣтки цвѣтовъ тянулись въ комнату Жени. Аллея молодыхъ березъ вела къ калиткѣ. Стройныя рябины и черемухи окружали избу. Изба стояла не на большомъ Петергофскомъ шоссе, но на пыльномъ проселкѣ, уходившемъ полями къ мызѣ Коерово.
Что за очаровательное, полное тайны и легендъ!! — была эта мыза Коерово. Высокiя сосны, столѣтнiе дубы и липы островомъ стояли среди простора полей. Изъ за полуразрушенной ограды, съ землянымъ валомъ и канавой былъ виденъ за плоскими болотами Петербургъ и казался призрачнымъ, точно мерцалъ таинствемнымъ маревомъ. Въ дрожащей дали блисталъ куполъ Исаакiя, бѣлѣли колокольни и стѣны Новодѣвичьяго монастыря, Адмиралтейская игла горѣла на солнцѣ — и надъ всѣмъ городомъ черной шапкой всегда лежала пелена тумана и дымной гари.
Какiя старыя, вросшiя въ землю, замшѣлыя были дачи въ Коеровскомъ общемъ паркѣ! Небольшое озеро въ зеленой рамѣ кустовъ поросло лилiями и точно таило въ себѣ роковую тайну. Тамъ, по ночамъ навѣрно играли русалки. Трудно придумать болѣе поэтичное мѣсто. Въ одной изъ дачъ… въ которой?.. — говорили — жила какая-то балерина необычайной красоты и таланта. И будто ее нѣкогда навѣщалъ какой-то великiй князь… Или это даже было давно и это былъ самъ Государь Николай Павловичъ… И тамъ была никому невѣдомая, прелестная, несказанно волнующая любовь…
Женя и Шура, часто прiѣзжавшая въ Подгорное Пулково гостить къ своей теткѣ, подъ надежной охраной Гурочки и Вани съ утра отправлялись пѣшкомъ въ Коерово. У Шуры этюдникъ и краски, у Вани сачокъ для ловли бабочекъ, у Жени книжка романа.
Женя ходила мимо пустыхъ запущенныхъ дачъ. Гдѣ это было?.. Этотъ прелестный волнующiй душу романъ?.. Густые кусты жимолости и акацiи скрывали дачи. Низко на самой землѣ лежали старинные балконы.
— Ты помнишь, Шура, «Первую любовь» Тургенева? Вотъ такая должно быть и тамъ была дача.
Женя заглядывала въ палисадникъ. Ноздри у нея были раздуты, она шла, плавно покачивая бедрами, какой то танцующей походкой. Ей чудились за кустами чьи то подавленные поцѣлуи и вздохи. Тамъ была любовь!.. Теперь вѣкъ не тотъ. Теперь любви не будеть! Такъ сказалъ Володя.
Возвращались домой къ полудню. Послѣ простого сытнаго дачнаго обѣда всѣ принимались за работу. Ольга Петровна уже приготовила холщевыя, обшитыя красными кумачевыми полосами занавѣси для балкона, Шура своими эффектными этюдами Коеровскихъ видовъ покрывала бревенчатыя съ торчащей паклей и мохомъ стѣны избы. Въ саду хозяинъ съ разносчикомъ цвѣтовъ раздѣлывали большую круглую клумбу, обложили ее дерномъ и засаживали ее розовыми маргаритками, голубою лобеллiей, пестрыми Анютиными глазками, петунiями и флоксами, а въ середину былъ посаженъ высокiй блѣднолистый табакъ. Гора краснаго песку лежала подлѣ — совсѣмъ по настояшему готовили раздѣлать садикъ.
Все принимало приличный, «господскiй» видъ. Хотя-бы и гостей принимать.
И только подумали объ этомъ, какъ вотъ онъ и гость появился. Геннадiй Петровичъ прiѣхалъ верхомъ на Баянѣ. Уже вечерѣло. Геннадiй Петровичъ изобразилъ все, какь чистую случайность.. Ѣхалъ мимо изъ Царскаго Села въ Красное и рѣшилъ заглянуть на минутку. Даже и съ лошади не хотѣлъ слѣзать. Его сейчасъ же окружили и сразу — дачная обстановка этому благопрiятствовала, приняли, какъ стараго знакомаго, какъ родного. Женя, Шура, Гурочка и Ваня заполонили его.
— Это и есть Баянъ?..
— Какая прелесть!..
— Онъ на солнцѣ какъ изъ старой бронзы.
— Женя, посмотри, на лбу бѣлая звѣздочка. Ровно посерединѣ.
— Какъ серебро блеститъ!
— Геннадiй Петровичъ, можно ее погладить?.. Она смирная?..
— Совсѣмъ точно шелкъ.
Четыре руки одновременно тянулись къ лошади.
— Она не брыкается?..
— Прелесть!..
— Чудо! Она васъ знаетъ!
Дѣвичьи и дѣтскiе голоса звучали, какъ несказанно прекрасная музыка. Красное солнце, обѣщая на завтра ведро, спускалось въ румяныя небесныя дали. Тѣни были нѣжны и воздушны. Женя и Шура, — Женя въ розовомъ, Шура въ голубомъ длинныхъ платьяхъ чувствовали себя барышнями и немного стѣснялись въ роли хозяекъ. Гурiй побѣжалъ за хлѣбом и сахаромъ для Баяна — «Геннадiй Петровичъ сказалъ, что Баянъ любитъ черный хлѣбъ и сахаръ». Женя метнулась за братомъ.
— Мама, ты пригласишь Геннадiя Петровича ужинать. Неловко какъ-то иначе, — шептала она матери, взволнованная и пунцовая.
И пока Гурiй и Ваня кормили Баяна, пока приглашенный Ольгой Петровной Геннадiй Петровичъ — никакъ не могъ онъ теперь отказаться — заводилъ во дворъ коня и съ хозяиномъ устраивалъ его въ сараѣ, — по дачѣ шла суета… На длинный столъ накрывали новую въ высокихъ складкахъ желтоватую въ красномъ узорѣ скатерть, рѣзали душистый свѣжiй кисло-сладкiй «шведскiй» хлѣбъ и быстро и озабоченно переговаривались.
— Какъ кстати, мама, что вчера былъ крендельщикъ. Я Выборгскiй крендель поставлю.
— Шурока, принеси съ погреба масло.
— И простоквашу.
— Да не выкладывай, такъ прямо и ставь въ горшкѣ. Это стильно, по деревенски.
— Женя, скажи папѣ, что готово. Ему въ обсерваторiю идти.
На дворѣ шли свои разговоры. Геннадiй Петровичъ о лошади безпокоился. Хозяинъ, красивый, благообразный мужикъ съ темной окладистой бородой въ розовой рубахѣ и жилеткѣ съ часовою цѣпочкой говорилъ: —
— Не безпокойтесь, ваше благородiе, и самъ я въ гвардiи служилъ, и сынъ сейчасъ въ Конно-гренадерахъ служитъ. Мы очень даже хорошо вашихъ коней знаемъ, Я присмотрю, если заиграетъ, или всполыхнется.
— И я буду смотрѣть, если вы позволите, — просилъ Гурiй.
— Да лошадь видать, и смирная, не полыхливая, военная лошадь. Господи!.. Да на маневрахъ-то сколько лошадей-то въ этомъ самомъ сараѣ стаивало.
Баянъ мирно жевалъ подкинутое сѣно. Подпруги сѣдла были освобождены, удило вынуто изо рта.
Въ сараѣ появилась принаряженная Параша, во всемъ раздѣлявшая волненiя барышень.
— Пожалуйте, кушать, — торжественно сказала она, какъ заправскiй метръ-д-отель.
Все было за ужиномъ удивительнымъ для Геннадiя Петровича. Удивительно было масло, какимъ намазывала ему Женя овальные ломти шведскаго душистаго хлѣба. Масло прозрачными слезами плакало подъ ножомъ. Удивителенъ былъ чай въ граненомъ стаканѣ, горѣвшiй, какъ прозрачный сердоликъ. Удивительно удалась простокваша, принесенная въ высокомъ муравленомъ горшкѣ изъ глубокаго ледника. Она ложилась на тарелку бѣлыми блестящими ломтями, ударяла въ голубизну, а толстый слой сметаны на ней былъ въ мелкихъ пупырышкахъ, какъ желтый вафельный фарфоръ.
— Вотъ уже, извините, — варенье у насъ прошлогоднее. Новое еще не начинали варить. Ягода еще не поспѣла, — говорила Ольга Петровна, пододвигая стекляную чашечку. — Только сѣмечки и остались малиновыя.
Послѣ ужина Матвѣй Трофимовичъ съ портфелемъ подъ мышкой отправился въ обсерваторiю. Ольга Петровна осталась прибирать со стола. Барышни съ Геннадiемъ Петровичемъ вышли и сѣли на бѣлыхъ некрашенныхъ ступеняхъ крыльца. Гурiй и Ваня побѣжали къ Баяну.
Долго не хотѣло солнце разстаться съ горизонтомъ. Неподвижныя, ничѣмъ неколышимыя стояли вдоль дороги березы. Сѣрые дрозды озабоченно въ ихъ вершинахъ посвистывали.
Наконецъ, и послѣднiй лучъ погасъ за Коеровскимъ лѣсомъ. Темнѣе, однако, не стало. Шура вышла за калитку и остановилась на мягкой дорогѣ. Молодая крапива зеленѣла вдоль забора. Доцвѣтала черемуха, и нѣжный ароматъ ея по саду разливался и кружилъ голову Женѣ. Непостижимая колдовская бѣлая сѣверная ночь стояла кругомъ.
— Посмотри, Женя, тѣни нѣтъ. Какая прелесть! — крикнула съ дороги Шура.
Точно призрачнымъ свѣтомъ была она освѣщена. Четкая въ серебристомъ нимбѣ вокругъ золотистыхъ волосъ — она стояла, какъ нарисованная, и точно, не бросая тѣни на сѣрый бархатъ дороги.
— Какой воздухъ!.. Какъ сладко пахнетъ черемухой!
Голова кружится. Спой, Женя!.. Только и не достаетъ въ такую ночь твоего пѣнiя.
— А, мама?..
— Въ такую ночь и мама — ничего!..
— Вы знаете этотъ дуэтъ? — сказала Геннадiю Петровичу Женя и тихо напѣла нѣсколько нотъ.
— Если вы — первый голосъ…
Шура вошла въ садъ и сѣла подлѣ Жени. Геннадiй Петровичъ всталъ и прислонился къ тонкой березѣ.
Женѣ казалось, что они — не они, а только такая картина съ ними нарисована. Или все это происходитъ на сценѣ. Такъ все это было красиво и воздушно, не похоже на людскую простую жизнь.
— Выхожу одинъ я на дорогу,
Сквозь туманъ кремнистый путь блеститъ.
медленно и звучно начала Женя.
Геннадiй Петровичъ поймалъ втору и присоединился къ ней
— Ночь тиха. Пустыня внемлетъ Богу,
И звѣзда съ звѣздого говоритъ…
Сильный голосъ Жени задрожалъ на высокой нотѣ. Въ вершинѣ березы дроздъ отозвался ему и щелкнулъ раза два..
— Женя, — раздался изъ окна голосъ Ольги Петровны. — Оставь. Тебѣ же запрещено пѣть романсы.
— Ахъ, мамочка, — недовольно поморщилась Женя и кивнула головою Геннадiю Петровичу, чтобы онъ продолжалъ. Два голоса согласно пошли вмѣстѣ. —
— Въ небесахъ торжественно и чудно,
Спiтъ земля въ сiяньи голубомъ…
Что-же мнѣ такъ грустно и такъ трудно,
Жду-ль чего?.. Жалѣю-ли о чемъ?..
Слезы блистали на Жениныхъ глазахъ. Ей казалось, что это прошло и не вернется никогда. И никогда уже не будетъ такого полнаго, исключительнаго счастья. И развѣ нельзя было вотъ сейчасъ безъ боли оторваться отъ земли и улетѣть въ свѣтлое, бездонное, прекрасное, холодное, прозрачное небо и унести съ собою навсегда, навѣки эту неизъяснимо сладкую радость, что сжимала ея сердце невнятнымъ волненiемъ.
Была уже ночь, когда Геннадiй Петровичъ собрался уѣзжать. Онъ подтянулъ подпруги, зануздалъ коня и вывелъ его на дорогу. Всѣ вышли его провожать. Все та-же свѣтлая, тихая, таинственная, бѣлая ночь была кругомъ. Упоительная тишина и спокойствiе застыли въ природѣ. Геннадiй Петровичъ какъ то вдругъ незамѣтно очутился въ сѣдлѣ. Женя услышала восторженный шопотъ Гурочки: —
— Онъ сѣлъ безъ стремянъ.
— Какой вы однако джигитъ, — ласково улыбаясь, сказала Ольга Петровна.
— Евгенiя Матвѣевна, — сказалъ, сгибаясь съ сѣдла Геннадiй Петровичъ. — Дайте вашъ платочекъ и положите его вотъ сюда посрединѣ дороги. Я покажу вамъ казачью джигитовку.
Смущенная Женя достала платокъ — она ничего, по правдѣ сказать, не соображала — и положила его тамъ, гдѣ ей указалъ Геннадiй Петровичъ. Гурдинъ отъѣхалъ по дорогѣ шаговъ на сто, повернулъ лошадь, пригнулся къ лукѣ, гикнулъ и далъ шпоры коню. Баянъ распластался надъ дорогой. Точно бронзовый комокъ летѣлъ онъ къ барышнямъ. Жемчужная дорожка пыли стала за нимъ и не садилась. Геннадiй Петровичъ поднялъ правую руку, быстро нагнулся къ самой землѣ, совсѣмъ точно свалился съ сѣдла, повисъ внизъ головою, рука черкнула по пыли и въ тотъ же мигь Геннадiй Петровичъ выпрямился, развернулъ въ поднятой рукѣ бѣленькiй маленькiй платочекъ, схваченный имъ съ земли, поцѣловалъ его, и умчался, точно растаялъ въ хрустальной, прозрачной дали бѣлой ночи.
Женя сидѣла въ спальнѣ у матери. Ольга Петровна давно сдѣлала ночной туалетъ, поправила подушки и собиралась ложиться. Женя не уходила.
— Мама, ты, какъ думаешь?.. Это онъ для меня сдѣлалъ?..
— Ну какъ!.. Просто хотѣлъ передъ всѣми молодечество свое показать, Поджигитовать хотѣлъ… Онъ-же казакъ. Казаки всѣ такiе. Вотъ и дядя Тиша бывало…
Женя перебила мать.
— Но почему онъ попросилъ мой платокъ?.. Могъ у тебя взять… У Шуры?…
— Просто такъ. Ты-же ближе всѣхъ къ нему стояла. Вотъ онъ у тебя и попросилъ.
— Нѣтъ, не то, мама, — съ какою-то грустною задумчивостью сказала Женя. — Совсѣмъ не то. Ты не понимаешь этого, мама. И это такъ печально. Ты видала? Онъ поцѣловалъ мой платокъ.
— Ну, полно, Женя. Тебѣ все это только показалось. Вотъ вообразила!
— Нѣтъ, мама!.. И мнѣ ужасно, какъ стыдно, что платокъ былъ… помятый… Мама, а вѣдь онъ упасть могъ, когда… внизъ головой?… Скажи, это же очень опасно? Вѣдь и лошадь могла упасть?..
— Да, конечно… Они объ этомъ никогда не думаютъ… Они всѣ отчаянные… И дядя Тихонъ…
Женя опять перебила мать. Никто не могъ дѣлать того, чго дѣлалъ для нея Геннадiй Петровичъ,
— Нѣтъ… Неправда… Развѣ дядя Тихонъ поднималъ когда для тети Нади платокъ?.. Это онъ для меня сдѣлалъ. Только ужасно какъ стыдно, что платокъ такой… Но я никогда ничего подобнаго не предполагала.
— Ты и не думай и не предполагай ничего такого. Ты еще дѣвочка. И кто онъ такой?.. Былъ, ускакалъ и нѣтъ его. Ну, иди, ступай спать. Уже солнце восходитъ.
Женя тихо прокралась въ свою спальню. Въ свѣтлой дѣвичьей комнатѣ барышень пахнетъ свѣжимъ деревомъ, смолою и черемухой. Большой букетъ ея на туалетномъ столѣ свѣшиваетъ нѣжныя, бѣлыя кисти къ краямъ большого фаянсоваго кувшина. Шура свернулась комочкомъ на узкой постели и крѣпко спитъ. На открытомъ окнѣ отдувается налитая золотымъ солнечнымъ свѣтомъ холщевая занавѣска. По дорогѣ идетъ пастухъ и трубитъ въ длинную жестяную трубу. Онъ издалъ протяжный звукъ и проигралъ руладу сегодня, какъ вчера, какъ будетъ играть завтра, какъ всегда. Женя думаетъ: — "тысячу лѣтъ тому назадъ, больше, при варягахъ онъ игралъ такую-же руладу и будетъ ее играть и тогда когда никого изъ насъ не останется. Много пастуховъ перемѣнится, а все будетъ такая же длинная труба и все такъ же печально, призывно будуть звучать ея рулады по раннимъ утрамъ. И коровы такъ-же будутъ отзываться на эти призывы и такъ-же будутъ скрипѣть растворяемыя ворота.
На дворѣ хозяинъ о чемъ-то говорилъ съ хозяйкой, звенѣли жестяные бѣлые молочные кувшины, наполняемые молокомъ. Женя знала: — тамъ запрягали лошадь въ таратайку, чтобы везти молоко въ городъ.
Женя лежитъ неподвижно на спинѣ. Затылокъ глубоко ушелъ въ подушки. Темная коса перекинута на грудь. На щекахъ все не остываетъ румянецъ счастья. Голубые глаза внимательно слѣдятъ, какъ то отойдетъ отъ окна занавѣсъ то точно прилипнетъ къ нему. Женина грудь дышетъ ровно. Женя не спитъ. Какъ можетъ она спать, когда всѣмъ существомъ своимъ, всѣмъ бытiемъ она ощущаетъ величайшее, ни съ чѣмъ несравнимое счастье — любить и быть любимой?
Она прислушивается къ затихающей деревнѣ.
"Господи!.. Какой миръ!.. Какое блаженство!.. Тишина!.. Черемухой пахнетъ… Лошадь фыркнула… Вотъ уже какъ далеко мычатъ коровы… Должно быть за мостомъ… Геннадiй мнѣ ничего не сказалъ. Да ничего и говорить не надо… Я знаю… Это такъ и будетъ, Это уже навѣрно теперь судьба… Настоящая любовь… И какъ красиво!.. Какъ хорошо жить! Володя скажетъ: — «мелко-буржуазный уклонъ!.. Мѣщанство!..». Ну и пусть — мѣщанство… Какое кому дѣло? Хотимъ быть только немножко, ну, самую капельку счастливыми… А то — прибавочная цѣнность… Еще онъ говорилъ — война… Война классовъ… Зачѣмъ война?.. Какъ хорошъ Божiй мiръ… И какъ хорошъ и нуженъ, намъ, простымъ, бѣднымъ людямъ миръ въ тихомъ трудѣ.
Слегка, чуть-чуть кружилась голова. Отъ усталости безсонной ночи. Отъ счастья… Отъ запаха черемухи…
Глаза сомкнулись.
«Миръ!… миръ!!!»
I
правитьВъ Сараево… — Это гдѣ-то въ Боснiи… въ Сербiи, какой-то гимназистъ Принципъ, 15-го iюня убилъ австрiйскаго наслѣдника принца эрцгерцога Фердинанда и его жену. Обыкновенное, «очередное» политическое убiйство.
Матвѣй Трофимовичъ говорилъ объ этомъ вскользь, какъ о злободневномъ газетномъ извѣстiи, напечатанномъ большими буквами на первой страницѣ.
Послѣ обѣда въ столовой остались Матвѣй Трофимовичъ, Женя, Шура, гостившая у тетки и Володя. Матвѣй Трофимовичъ досталъ красноватый резиновый кисетъ съ табакомъ, наполнилъ черешневый чубучокъ, придавилъ табакъ большимъ пальцемъ, разжегъ спичкой и въ самомъ благодушномъ настроенiи раскурилъ трубку. Онъ перешелъ къ открытому окну и сѣлъ подлѣ него. Володя, заложивъ руки въ карманы, ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ, Женя сѣла въ углу, Шура, сидя за неубраннымъ столомъ вышивала. Ольга Петровна гремѣла у буфета чашками — готовила вечернiй чай.
— А вѣдь, чортъ возьми, — сказалъ, останавливаясь противъ отца, Володя, — война таки будетъ.
— Ну?.. Почему? — протянулъ, затягиваясь трубкой, Матвѣй Трофимовичъ и скосилъ на сына глаза. — Кому она нужна?
— Какъ почему?.. Такъ вѣдь Австрiя этого такъ не оставитъ. Она потребуетъ наказанiя не только самого Припципа…
— Да, его, чаю, уже и повѣсили, — равнодушно сказалъ Матвѣй Трофимовичъ.
Володя вскипѣлъ. Нѣсколько мгновенiй онъ топтался на мѣстѣ, шипя и фыркая словно индюкъ и не находя что отвѣтить отцу.
— Вамъ только вѣшать, — наконецъ, вскричалъ онъ въ негодованiи. — Когда увлеченный человѣкъ идетъ на подвигъ, на вѣрную смерть — его вѣшаютъ. Когда обезумѣвшiй отъ страха передъ капральской палкой солдатъ бѣжитъ на штурмъ — его награждаютъ георгiевскимъ, или еще тамъ, чортъ знаетъ, какими крестами… Будетъ война!… О!.. эти славянофилы!.. Защитники угнетенныхъ славянъ!.. Сколько разъ они уже впутывали Россiйскаго дурачка въ кровопролитныя войны во имя освобожденiя никому ненужныхъ болгаръ и сербовъ…
— Ну что ты, право, кипятишься и говоришь глупости. Какая тамъ война?.. Кому она нужна… Почему ультиматумъ?.. Ну, скажемъ, предъявитъ Австрiя ультиматумъ — Сербiя и выполнитъ его. Сама виновата, зачѣмъ не доглядѣла…
Володя съ тупымъ любопытствомъ смотрѣлъ на отца. Онъ понималъ, почему гимназисты назвали Матвѣя Трофимовича — «косинусомъ». Въ 1905 году, когда шумѣла русская интеллигенцiя и разбивалась по партiямъ, въ учительской — Володѣ это разсказывали старшiе гимназисты, — были споры, кому въ какую партiю писаться. Большинство примыкало къ конституцiонно — демократической — «кадетской партiи», шли еще въ октябристы, учитель чистописанiя объявилъ себя трудовикомъ. — Спросили Матвѣя Трофимовича: — «а вы куда?» — «Я», — сказалъ Матвѣй Трофимовичъ, — «я — математикъ и астрономъ. Для меня важно только то, что дважды два — четыре, что а плюсъ б, возведенное въ квадратъ равно а квадратъ плюсъ два аб плюсъ б квадратъ, что косинусъ»… Дружный смѣхъ преподавателей прервалъ его. Матвѣй Трофимовичъ никуда не записался — онъ остался «дикимъ». Онъ не голосовалъ ни за Муромцева, ни за Родичева, онъ не читалъ никакихъ бюллетеней или воззванiй — онъ сталъ для учителей и гимназистовъ отвлеченной математической величиной — «косинусъ»…
Володя съ презрительнымъ сожалѣнiемъ посмотрѣлъ на отца. «Что съ него спрашивать?.. Рыцарь двадцатаго числа. Чиновникъ!..»
— Что съ тобою говорить, — сказалъ онъ. — Опять по требованiю Николая пойдуть русскiе рабочiе и крестьяне умирать за то, чего сами не знаютъ. Несокрушимый милитаризмъ!.. Генеральское фанфаронство! Но, посмотримъ еще, какъ отнесется къ этому народъ… Тѣ времена прошли, когда народъ молчалъ — бо благоденствовалъ. Теперь онъ не благоденствуетъ и не молчитъ.
Володя посмотрѣлъ на часы.
— Однако… вотъ что, мама… Я долженъ сейчасъ ѣхать въ городъ. Это извѣстiе все таки можетъ быть чревато послѣдствiями… Мнѣ надо поговорить съ моими друзьями… Возможно, что ни сегодня, ни завтра я не вернусь… Ну… да это обычно. Безпокоиться не о чемъ.
Володя, ни съ кѣмъ не простившись, вышелъ изь столовой и одѣлся. Шура увидала въ окно, какъ онъ быстро зашагалъ по пыльной дорогѣ къ желѣзно-дорожной станцiи.
Какъ пришибленная непогодой птичка сидѣла въ своемъ углу Женя. Давно-ли она мечтала о мирѣ? И вдругь — страшное слово — война!.. Война это значитъ, что дядя Тихонъ Ивановичъ, который съ полкомъ стоитъ на австрiйской границѣ, дядя Дима — и уже, конечно, Геннадiй Петровичъ пойдутъ на войну.
То, что говорилъ Володя ей было непонятно. Кто такiе славянофилы — она не знала… Гдѣ эта самая Боснiя и несчастное Сараево?.. Все это оказывалось страшнѣе и сложнѣе самыхъ страшныхъ экзаменовъ. Корочка чернаго хлѣба, пожалуй, тутъ и не поможетъ. Кому, какъ и о чемъ молиться?.. Чтобы Австрiя не напала на Сербiю? Но тамъ какой-то Принципъ убилъ все таки эрцъ герцога и его жену?… Кому это было нужно?.. И почему, почему это должно коснуться Россiи?… Почему за это убiйство должны расплачиваться дядя Дима, дядя Тиша?… Геннадiй Петровичъ?.. И она должна отдать свое робкое, только что зародившееся счастье?… Широко раскрытыми глазами, въ которыхъ затаилась большая печаль и забота, Женя смотрѣла на окно. Она видѣда сѣдѣющую голову отца въ озаренiи румянаго заката, видѣла, какъ таялъ голубоватый дымокъ въ ясномъ воздухѣ и чувствовала, какъ запахъ табака мѣшался съ ароматомъ цвѣтущаго жасмина.
— А я скажу, — ни къ кому не обращаясь, сердито проговорилъ Матвѣй Трофимовичъ, — я скажу, что теперь, вотъ, не императоры… не государи… не генералы… рѣшаютъ судьбы войны и мира… наши судьбы… а такiе вотъ, прости Господи!.. Володи!..
Шура блестящими, большущими темными глазами внимательно посмотрѣла на дядю, но ничего не сказала.
— Бѣда быть отцомъ взрослаго сына, который умнѣе тебя, — продолжалъ Матвѣй Трофимовичъ. — Новые люди!.. Эти новые люди и Эвклидову геометрiю отмѣнятъ!.. Параллельныя линiи у нихъ сойдутся… Тьфу!.. Побѣжалъ у какихъ-то друзей искать совѣта… Своего ума не хватило. А отецъ?.. Ни къ чему отецъ… Наливай что-ли Леля чай…
Матвѣй Трофимовичъ молча, угрюмо мѣшалъ ложечкой чай въ стаканѣ. Заботная мысль была у него на лицѣ.
II
правитьДушевный миръ Жени былъ нарушенъ.
Приближался Ольгинъ день — 11-го iюля — обѣ семьи Жильцовыхъ и Антонскихъ готовились къ празднику именинъ Ольги Петровны. Изъ цвѣточной прозрачной бумаги клеили китайскiе фонари для иллюминацiи сада и дома. Гурочка готовилъ фейерверки. Женя и Шура тайно приготовляли подарки для именинницы. Все это было радостное, нѣжное, сладко волнующее и въ это вошло тяжкое, страшное слово война. Вся радость была сорвана, свѣтлый мiръ потускнѣлъ.
Изъ Гатчины прiѣхали Антонскiй съ Шурой. Борисъ Николаевичъ былъ озабоченъ и угрюмъ. Володя только что прiѣхалъ изъ Петербурга. Онъ былъ, напротивъ, веселъ.
Женя съ тоскою смотрѣла на него. Она думала: — «какъ все перемѣнилось за эти дни! Куда дѣвалось теплое iюльское солнце?.. Запахъ скошенной травы не радовалъ, но несъ какую-то неопредѣленную тоску. Жасминъ не благоухалъ…» Лилъ проливной дождь. Въ длинныхъ желтыхъ лужахъ вдоль дорожки сада блѣдные вспыхивали пузыри, предвѣщая ненастье. Сѣрое небо точно валилось на землю. Мокрыя и нахохлившiяся березы были невыразимо печальны. Дрозды и воробьи куда-то попрятались. Намокшiе жасмины роняли желтоватые лепестки цвѣтовъ. Цвѣточная клумба казалась грязной.
Володя на сто восемьдесятъ градусовъ перемѣнилъ свои убѣжденiя. Давно-ли чертыхался онъ и проклиналъ войну и государей — теперь онъ находилъ, что война неизбѣжна и необходима. Папа — милый «косинусъ», — думала Женя, «ну что онъ въ этомъ дѣлѣ понимаетъ…» — говорилъ о тяжелыхъ пушкахъ и аэропланахъ, о большой военной программѣ и о планахъ войны… Смѣшно было слушать его. Суетился и непривычно взволнованно кричалъ дядя Боря. Его носъ сталъ багрово-сизымъ, что означало у него крайнюю степень волненiя.
Женя слушала, печально глядя въ унылый садъ и ничего не могла понять. Сознавала она, что улетѣло ея милое счастье, что она, какъ раздавленная на дорогѣ бабочка. Не поднять ей больше крыльевъ радостной ея мечты. Никакая молитва, никакая «корочка» ей не поможетъ.
— Ну что ты говоришь, — раздраженно говорилъ Матвѣй Трофимовичъ, пыхая трубкой. — Борисъ Николаевичъ, мы не можемъ… Мы не должны воевать. Большая военная программа и на половину не выполнена. Армiя не снабжена полевыми тяжелыми пушками. Мало пулеметовъ. Аэропланы только только появляются у насъ. И противостать величайшей военной державѣ, сорокъ четыре года въ полномъ мирѣ готовившейся къ войнѣ. Это невозможно… Это самоубiйство… Государь долженъ это понимать.
— Именно потому, что мы не готовы — Германiя и объявитъ намъ войну, — сказалъ Антонскiй. — Старыя рыцарскiя времена безслѣдно миновали. Теперь никто не скажетъ «иду на васъ», но именно захватитъ врасплохъ, когда намъ неудобно, а имъ удобно — вотъ когда объявляютъ войну и императоръ Вильгельмъ этого, конечно, не упустить.
— Не объявилъ же онъ намъ войну въ 1904-мъ году, когда Японiя напала на насъ?
— Германiя была тогда еше не готова. Кромѣ того Императоръ Вильгельмъ самъ боится желтой опасности и не хотѣлъ побѣды Японiи надъ Россiей.
— Мы можемъ уклониться отъ войны, сославшись на Гаагскiй трибуналъ.
— Уклониться?.. Какъ ты можешь это говорить? А нашъ вѣчный, исконный долгъ защиты славянъ? А наши интересы на востокѣ?.. Такъ нагло нарушила ихъ Германiя своею Багдадскою дорогой. Наша торговля на востокѣ сведется къ нолю. Мы потеряемъ свой престижъ въ Персiи. Все это, милый Матвѣй Трофимовичъ, не пустяки.
— А Богъ съ ней, со внѣшней то торговлей. Мало что-ли у насъ внутреннихъ рынковъ. Дай Богъ ихъ удовлетворить.
— Наконецъ, Царское слово. Союзъ съ Францией насъ обязываетъ быть солидарными съ нею.
— Ну… А если?.. Не дай Богъ… Пораженiе?..
— Во!.. во! — закричалъ Володя, потирая руки. — Самое то, что нужно для блага народа. Побѣдоносная война — это было-бы такое величайшее несчастье.
— Ты самъ не понимаешь, что говоришь, — сердито сказалъ Матвѣй Трофимовичъ и застучалъ трубкой о столъ, выколачивая пепелъ.
— Ну, ужъ, хватилъ, — воскликнулъ и Борисъ Николаевичъ, тоже, видимо возмущенный. — Это ты, братъ того!.. Герценомъ пахнетъ. Совсѣмъ, какъ наши полоумные студенты, которые во время Японской войны посылали телеграммы Микадо съ пожеланiемъ побѣды.
— И правильно дѣлади.
— Какой-то минимальный патрiотизмъ все таки нуженъ.
— Никакого!.. Слушайте: — если-бы въ 1904 году Россiя разгромила Японiю, заняла бы Японскiе острова, уничтожила Японскiй флотъ — какое это было-бы торжество самодержавiя!.. Мы откатились бы назадъ на двѣсти лѣтъ. Возможна-ли была тогда хотя-бы нынѣшняя куцая конституцiя?.. Удалось-бы тогда добиться броженiя въ войскахъ, забастовокъ на заводахъ и созыва Государственной Думы?.. Нѣтъ… Такое «громъ побѣды» раздавалось-бы, такъ «веселился-бы храбрый Россъ», что всѣ «свободы» были-бы подавлены суровою рукою побѣдителя и его побѣдоноснаго войска.
— Ну, положимъ!..
— Такъ и теперь, въ надвигающейся и въ неизбѣжной уже войнѣ мы должны желать пораженiя Россiи и Германiи — двухъ самыхъ большихъ имперiалистическихъ странъ.
— Ахинея!
— Чепуха!
— Съ ихъ пораженiемъ и тутъ и тамъ вспыхнутъ революцiи и сгинетъ проклятый царизмъ. Наконецъ, и у насъ будетъ республика!
— Замолчи, Володя. Этому учили тебя твои друзья? Страшно и тошно слушать тебя. Я вѣрю въ здравый смыслъ народа, въ народнуго душу, въ патрiотизмъ народныхъ массъ. Нѣмецъ ненавидимъ въ народѣ. Противъ нѣмца пойдутъ не такъ, какъ шли противъ японца, который былъ слишкомъ далекъ и непонятенъ народу.
— Нѣтъ, отецъ. Патрiотизмъ, о которомъ ты говоришь не будетъ… не будетъ и не будетъ!… До этого не допустимъ!..
— Брось, Володя, — серьезно началъ Антонскiй, — есть въ жизни Государства моменты, когда надо оставлять совсѣмъ теорiю, какъ бы высока она нѣкоторымъ и ни казалась и когда долгъ каждаго, кто бы онъ ни былъ, хотя-бы и крайнiй соцiалистъ — отстаивать Родину, ибо Родина все таки выше партiи. Бери въ этомъ отношенiи примѣръ съ французовъ. Въ минуту нацiональной опасности они умѣютъ забыть партiйную рознь и предстать передъ врагомъ, какъ нацiя. Мы должны быть такими-же.
Слушала это Женя и думала: — «вотъ было у нея счастье и нѣтъ его больше. Укатились ясные дни сладкихъ мечтанiй и чуть зародившейся и ничѣмъ еще не проявленной любви. Жени Жильцовой нѣтъ. Нѣтъ будущей артистки — пѣвицы — есть какое то „общее дѣло“, гдѣ въ совершенно непонятный ей клубокъ, который не ей распутать, сплелись интересы столькихъ иностранныхъ государствъ — Сербiи и Францiи, Англiи и Россiи, гдѣ какая-то Багдадская дорога — чья она? легла поперекъ ея чистаго дѣвичьяго счастья. И надъ всѣмъ этимъ сталъ грозный и страшный и такой ненавистный Императоръ Вильгельмъ, который жаждетъ уничтоженiя Россiи, а съ нею и ея — Жени». Такой маленькой, ничтожной и несчастной почувствовала себя Женя, что даже не смѣла она молить Бога… Да и о чемъ? — все такъ неясно, все такъ перепутано, все такъ недоступно ея дѣвичьему уму! И хотѣла она только одного: — скорѣе, скорѣе повидаться съ Геннадiемъ Петровичемъ и сказать ему все, что она должна ему сказать, все то важное и необыкновенное, что она теперь чувствуетъ и сознаетъ и что, если и не спасетъ ее въ надвигающемся хаосѣ — то дастъ ей смыслъ жить и силы дожидаться какого-то конца.
Вѣдь неизмѣнно будутъ… должны быть! свѣтлые дни и послѣ ненастья проглянетъ опять ясное, яркое, теплое солнце, высушитъ лужи и засiяетъ на синемъ безоблачномъ небѣ.
Милостивъ Господь!
III
правитьВъ томъ подавленномъ настроенiи, въ какомъ находилась Женя, она не могла оставаться въ Пулковѣ, гдѣ былъ Володя. Ей все казалось, что Володя опять заговоритъ о томъ ужасномъ, о чемъ не могла она слышать — о пораженiи Россiи. Россiи!!… Но вѣдь Россiя — это ея папа и мама, это дяди и тетки, сестры и братья… Это Геннадiй Петровичъ!.. Наконецъ — это самъ Володя!.. Какъ можетъ онъ это говорить? А еще самый умный!.. Россiя — это боготворимый Государь… Это перезвоны колоколовъ въ церквахъ, это такой родной звонъ сереброкупольнаго Гатчинскаго собора, съ дѣтства волнующiй и дорогой. Россiя это Прiоратскiй паркъ, съ его аллеями, березами, дубами, соснами и елями, съ его тихимъ озеромъ, съ весенними фiалками. Россiя это — Петербургъ, это сама она и ея будущая слава артистки. Безъ Россiи нѣтъ ничего… Нѣтъ самой жизни. Какъ это жить, если не станетъ Россiи? Гдѣ?… Какъ?.. Нѣтъ все это что-то такое невозможное, что ея умъ не воспринималъ этого.
Она проснулась въ комнатѣ Шуры раннимъ утромъ и, не одѣваясь, подошла къ окну и отдернула занавѣску.
Она не ошиблась — въ Гатчинѣ было легче.
Сквозь разорванныя тучи еще скупо свѣтило утреннее солнце. Просыхающее шоссе паромъ курило. Лужи высыхали на глазахъ, обнажая камушки, красный битый кирпичъ и стекло. Воробьи возились и чирикали въ густыхъ кустахъ кротекуса.
Женя одѣлась и вышла въ палисадникъ.
Все было, какъ всегда… Все было по прежнему. Страшные призраки войны сюда не проникли.
Надъ головою стрекотали и гудѣли пропеллерами аэропланы Гатчинской самолетной школы. Они опровергали слова папы, что въ Россiи нѣтъ аэроплановъ. Воть сколько ихъ летаетъ… Одинъ, другой… третiй… Откуда-то отъ Обелиска доносилась бодрая военная музыка. На сосѣдней дачѣ тяжело нависли балконныя занавѣси и легкiй паръ струился отъ нихъ. Разносчикъ съ лоткомъ, полнымъ цвѣтущихъ гелiотроповъ, левкоевъ и резеды проходилъ мимо. Онъ приподнялъ лотокъ надъ головою и нараспѣвъ произнесъ: —
— Цвѣтики, цвѣтовъ!… А не пожелаете?.. Хороши цвѣточки!..
Сладкiй духъ цвѣтовъ шелъ за нимъ. Съ сосѣдней улицы доносился звонкiй распѣвный голосъ селедочницы.
— Селедки голландски, селе-одки!..
Нѣтъ, нѣтъ — жива была Россiя. Жизнь шла, какъ всегда, какъ сотни лѣтъ, какъ съ самаго основанiя Гатчины. Какой тамъ разгромъ и пораженiе! Вонъ, какъ бодро играегь далекая музыка. Вчера говорили о миролюбiи Государя, о томъ, что по его мысли создался Гаагскiй трибуналъ, чтобы предупреждать и не допускать войнъ. Въ Петербургѣ ожидается прiѣздъ французскаго президента. Вотъ и уладятъ всѣ спорные вопросы безъ всякой войны.
И дома у тетки Марьи Петровны все было такъ обыденно и вмѣстѣ съ тѣмъ такъ уютно просто, мирно и радостно. Шура пила чай въ столовой. Горничная прибирала ихъ спальню. Мура и Нина качались въ саду на качеляхъ и весело чему-то своему смѣялись. Тетя Маша была такъ радушна и ласкова. Кругомъ были миръ, тишина и спокойствiе. Гроза пронеслась, умолкли дождевые шумы, свѣтлѣе становилось небо. Ожила природа и страшныя слова Володи казались просто дурнымъ сномъ.
Женя подошла къ роялю и весело запѣла свои упражненiя.
Въ четыре часа совсѣмъ неожиданно пришелъ Геннадiй Петровичъ. Женя встрѣтила его на стеклянномъ балконѣ.
— Господи!.. Какъ я счастливъ, Евгенiя Матвѣевна, что вы въ Гатчинѣ.
Странное волненiе охватило ихъ обоихъ. Въ этомъ волненiи какъ то само собою вышло, что Женя — она этого совсѣмъ не хотѣла, не думала объ этомъ — подняла руку и Геннадiй Петровичъ поцѣловалъ ее. Его губы показались горячими и мягкими усы. Женя вспыхнула и не знала, что сказать.
— Я такъ боялся, что вы въ Пулковѣ, — продолжалъ Геннадiй Петровичъ, — въ Пулково мнѣ уже никакъ было-бы не поспѣть. А мнѣ такъ многое надо вамъ сказать.
— Что случилось, Геннадiй Петровичъ?..
И вдругъ прежняя тревога и страхи вернулись къ Женѣ. Опять начались сомнѣнiя въ мирѣ, опять точно померкло небо. Едва владѣя собою и задерживая Геннадiя Петровича на балконѣ Женя сказала: —
— Почему вы такъ говорите? Почему вы не могли-бы поспѣть въ Пулково? Почему?..
У нея дрожали колѣни.
— Я уѣзжаю, Евгенiя Матвѣевна.
— Куда?.. Зачѣмъ?..
— Наша школа расформирована, и мы всѣ получили предписанiя немедленно вернуться къ своимъ частямъ.
«Немедленно» показалось Женѣ почему то страшнымъ и внушительнымъ словомъ. Она въ какомъ то печальномъ раздумьи повторила: —
— Немедленно…
— Я долженъ ѣхать въ Омскъ, въ распоряженiе войскового начальства.
— И вы ѣдете?.. Когда?..
— Черезъ часъ я ѣду въ Петербургь, чтобы завтра утромъ попасть на Сибирскiй экспрессъ.
— Вотъ какъ, — голосъ Жени звучалъ безнадежною грустью. — А Баянъ?..
— Баянъ уже поѣхалъ утромъ съ вѣстовымъ. Отправка его и помѣшала мнѣ поѣхать въ Пулково. Да, какъ видите, все къ лучшему.
— Все къ лучшему… Вы думаете…
— Я пришелъ проститься съ вами, съ вашей тетушкой и вашими кузинами… Поблагодарить ихъ за ихъ ласку… Богъ знаетъ, когда и какъ мы съ вами увидимся.
— Что-же это?.. Война?..
Геннадiй Петровичъ не успѣлъ отвѣтить — Марья Петровна и Шура вошли на балконъ и разговоръ сталъ общимъ.
Нѣтъ, войны еше не было, но она могла быть и офицеры должны быть при своихъ частяхъ.
Задолго до отхода поѣзда Геннадiй Петровичъ поднялся уходить. Ему нельзя было сегодня опоздать. Шура и Женя пошли проводить его. Чуткая Шура — она казалось понимала все, что происходило въ душѣ Жени — сѣла на скамейкѣ у станцiи, Женя ходила по перрону съ Геннадiемъ Петровичемъ. На станцiи почти никого не было. Прошелъ офицеръ кирасиръ въ бѣлой фуражкѣ съ голубымъ околышемъ и дружелюбно обмѣнялся воинскимъ привѣтствiемъ съ Геннадiемъ Петровичемъ и это обычное привѣтствiе показалось, въ томъ состоянiи въ какомъ находилась Женя, чѣмъ то особеннымъ. Точно подчеркивали они свою общность, свою товарищескую спайку… для войны!..
Двѣ барышни дачницы въ мордовскихъ костюмахъ съ пестро расшитыми передниками гуляли съ длиннымъ гимназистомъ въ коломянковской блузѣ и сѣрыхъ штанахъ. Отъ нихъ пахло пудрой и духами.
По обѣимъ сторонамъ станцiи были лѣса. Прямо напротивъ, на слегка всхолмленномъ полѣ, на его дальнемъ концѣ, блестѣли крыши аэропланныхъ ангаровъ и подлѣ возились люди. Они казались маленькими букашками. Съ полустанка «Звѣринецъ» доносились паровозные свистки.
Все было мирно. Гурдинъ, нагнувшись къ уху Жени, успокоительно говорилъ прiятнымъ тихимъ голосомъ. Онъ былъ спокоенъ, и хотѣлось ему вѣрить.
— Мобилизацiя… Конечно, можетъ быть и мобилизацiя… Но во всякомъ случаѣ она еще не объявлена и будетъ объявлена или нѣтъ — кто это знаетъ? Нашъ Государь миролюбивъ и безконечно любитъ Россiю… Ну, если только Государь повелитъ — будетъ война — будетъ и побѣда.
— Побѣда?..
— Несомнѣнно.
Мимо прошли барышни съ гимназистомъ. Барышни смѣялись, гимназистъ извивался между ними и, наклоняясь то къ одной, то къ другой, громко сказалъ, чтобы и Женя его слышала: —
— Межъ двухъ розъ репейникъ росъ.
— Это вы-то репейникъ? — хохотали барышни, — Очень даже просто.
Они разошлись. Гурдинъ и Женя примолкли. Въ каждомъ шла своя внутренняя работа. Они шагали въ ногу, и мѣрно поскрипывалъ сухой гравiй платформы подъ ихъ ногами. Надо было слишкомъ много сказать. Слишкомъ мало было для этого времени.
— Если ничего не будетъ, я сейчасъ-же и вернусь, я попрошу отпускъ.
Опять встрѣтились гимназистъ съ барышнями.
— Ахъ, оставьте, пожалуйста, — говорила высокая блондинка съ вѣнкомъ изъ васильковъ на русой головѣ. — Ни одному слову вашему я не вѣрю.
— Да ничего подобнаго, — басилъ гимназистъ.
Они прошли и снова Женя и Гурдинъ были какъ-бы одни.
— Если будетъ война… Обѣщайте мнѣ, Евгенiя Матвѣевна… Обѣщайте, что вы дождетесь меня. Конечно… Если не калѣкой… не инвалидомъ.
— Зачѣмъ вы это говорите… Вы знаете, что я всегда… при всѣхъ обстоятельствахъ буду вамъ вѣрна… Я буду васъ ждать… Всегда…
— Богь не безъ милости — казакъ не безъ счастья.
— Какъ вы думаете?.. Это будеть долго?.. Война?..
— Кто можетъ это сказать?.. Бывали войны, которыя тянулись много лѣтъ.
— Много лѣтъ, — тяжело вздохнула Женя. — Слушайте — пишите мнѣ.
— Какъ только позволятъ обстоятельства… Мы, казаки, всегда будемъ впереди. Не всегда будетъ возможность послать письмо.
— Впереди… Это такъ опасно… Все равно — пишите. Пишите все, что вы думаете… что будете переживать… Я буду все съ вами… Это очень важно. Оч-чень.
— Я буду писать.
— Но… если ни одного письма отъ васъ не будетъ… Мало-ли тамъ почему… Все равно знайте… Я васъ дождусь… Какой бы вы ни были — прiѣзжайте… Все это очень серьезно…
Съ глухимъ и — показалось Женѣ — тревожнымъ гуломъ подкатилъ поѣздъ къ платформѣ. Шура подошла къ Геннадiю Петровичу. Стали прощаться. Геннадiй Петровичъ стоялъ на ступенькѣ вагонной площадки.
— Ну… — сказала Женя и какимъ то дѣтскимъ, точно безпомощнымъ движенiемъ потянулась руками къ Геннадiю Петровичу. Тотъ быстро скинулъ фуражку и нагнулся къ дѣвушкѣ. Женя горячо обняла его и крѣпко поцѣловала въ губы.
Звякнули вагонныя цѣпи, сначала тихо и медленно, потомъ громче и скорѣе загудѣли колеса, запѣли свою дорожную скучную пѣсню. Геннадiй Петровичъ стоялъ все на той же ступенькѣ и махалъ фуражкой. Женя смотрѣла на него. Пронзителенъ и печаленъ былъ взглядъ ея потемнѣвшихъ глазъ.
Домой дѣвушки шли аллеями Прiоратскаго парка. Онѣ шли мимо тѣхъ самыхъ полянъ, гдѣ прошлою весною такъ богато цвѣли фiалки. Подъ ними, длиннымъ серебрянымъ блюдомъ тянулось озеро. Вѣтеръ набѣгалъ на него и муаровыя волны колебали зеркальную гладь. И такъ же, какъ въ ту весну, стая бѣлыхъ утокъ плыла по озеру, оставляя за собою сверкающiй длинный слѣдъ.
Тихо сказала Женя: —
— Ты знаешь, Шурочка, вотъ иду я знакомыми мѣстами, тѣми, гдѣ ходила столько лѣтъ и мнѣ кажется, что это уже не я иду. Что я уже совсѣмъ, совсѣмъ не та, что была тогда, когда первый разъ встрѣтила Геннадiя Петровича и отдала ему фiалки. Точно та Женя съ растрепанной косой была кто-то другая или ея совсѣмъ не было. Она умерла… Что это такое?.. Какъ это объяснить? Неужели и дальше такъ будетъ? Ты понимаешь меня Шура?..
— Да… Я понимаю тебя.
— Такъ мало прошло времени… И что-же, наконецъ, случилось?..
— Молись Богу, Женя. Все будетъ такъ, какъ Ему угодно.
— Такъ, Шура. Вѣрно, Шура. Но почему мы такiя маленькiя, жалкiя и въ этихъ большихъ дѣлахъ никто, никогда о насъ не вспомнитъ и не пожалѣетъ насъ?..
Дома, въ залѣ, стояли зеленыя, лѣтнiя, iюльскiя сумерки. Шура сѣла съ работой у окна. Женя подошла къ роялю и стала играть. Сначала она играла тихо, неувѣренно, потомъ взяла одинъ аккордъ, другой и, вдругъ, съ нечеловѣческою печалью, со страшнымъ надрывомъ растерзанной души запѣла пѣсню Сольвейгъ изъ Пеера Гинта Грига. —
— Зима пронесется, весна пролетитъ…
Весна пролетитъ.
И лѣто пусть минуетъ и осень пройдетъ…
Осень пройдетъ.
Тутъ ты ко мнѣ вернешься, какъ прежде любя,
Какъ прежде любя.
И какъ обѣщала, я буду ждать тебя…
Я буду ждать тебя.
А…Аа..Ааа…Аа-ааа!..
Пѣвучiя рулады неслись, замирая. На дачѣ стояла глубокая тишина. Марья Петровна остановилась въ дверяхъ и не дыша слушала племянницу. Мура и Нина притихли въ саду. На сосѣдней дачѣ, гдѣ обѣдали, перестали гремѣть посудой. Встревоженная, измученная тоскою разлуки Женина душа выливала въ пѣснѣ свое неутѣшное горе.
— Спаси тебя Боже на дальнемъ пути…
На дальнемъ пути.
Господь услышь молитву мою…
Молитву мою.
А, если ты ужъ въ небѣ — я тамъ тебя найду…
Я тамъ тебя найду.
А… Аа… Ааа… Аа-ааа…а!
Въ горькихъ рыданьяхъ Женя упала на клавиши рояля.
— Господи!.. — сквозь слезы вскрикивала она распухшими губами, — Господи!.. Ну, зачѣмъ все это?… За что?..
Марья Петровна и Шура взяли подъ руки Женю и повели ее въ спальню. Женя всхлипывала, кусала губы и не могла удержать слезъ, ручьями лившихся изъ потемнѣвшихъ глазъ.
Ее раздѣли и уложили въ постель. Она долго плакала и тряслась подъ одѣяломъ лихорадочною дрожью. Шура сидѣла надъ нею.
Война еще не была объявлена, но для Жени она уже началась.
IV
правитьНадежда Петровна Вехоткина читала, вѣрнѣе, просматривала газеты лишь вечеромъ, «на сонъ грядущiй». Съ отъѣздомъ въ январѣ мужа въ полкъ она осталась одна на своемъ куренѣ. Все ихъ большое хозяйство легло на ея женскiя плечи. Она не жаловалась. За восемнадцать лѣтъ замужества это уже третiй разъ она провожала мужа на службу. Первый разъ, совсѣмъ молодой она ѣздила съ мужемъ вь полкъ и прожила первые три года замужества шумной и веселой полковой жизнью. Послѣ — надо-же было смотрѣть кому нибудь за хозяйствомъ — она уже всегда оставалась дома, прiѣзжая къ мужу только зимою въ глухое время, недѣли на двѣ. Дома не перечесть, что было рабтоы. Квочки смѣняли одна другую на гнѣздахъ. Однѣ насѣдки ходили съ крошечными въ желтомъ пуху циплятами, другiе подростали и непрерывно и нещадно дрались молодые пѣтушки, Въ закутѣ лежали двѣ свиньи съ поросятами. Весною три кобылы ожеребились. На паевой дѣлянѣ косили сѣно, пшеница наливалась колосомъ, ячмень и овсы поспѣвали, вотъ вотъ придетъ пора и ихъ косить. Огородъ, фруктовый и ягодный сады несли свои заботы У немногихъ хуторянъ были свои машины и къ Надеждѣ Петровнѣ непрерывно приходили казаки просить то сѣнокосилку, то конныя грабли. Народъ не переводился на ея просторномъ базу.
Шла заготовка на зиму варенiй и соленiй — дня не видѣла Надежда Петровна. Она носила на головѣ бѣлый платокъ «кибиткой», какъ носятъ казачки, чтобы не загорѣть и все таки въ бронзу ударили щеки и покраснѣлъ носъ, потемнѣла шея. Босикомъ съ подоткнутой юбкой она въ полѣ такъ управлялась вилами и граблями, что старые казаки только крякали отъ удовольствiя… — «Ну и Есаульша!..»
Но вечеромъ, когда «длинный день покончилъ рядъ заботъ», когда все живое, «вопiющее, взывающее и глаголющее» будетъ удовлетворено пищей, угомонится, уляжется по базамъ и конюшнямъ, усядется по насѣстамъ, когда начнетъ спадать на дворѣ сытный запахъ навоза и парного молока и крѣпче понесетъ изъ сада полынью, хмѣлинами и сухою «богородичною травкой», Надежда Петровна настежь открывала окно и садилась подлѣ него въ мягкое кресло. За окномъ медленно надвигались прозрачныя сумерки. Со степи дышало запахомъ цвѣтущихъ хлѣбовъ, слышнѣе былъ лягушиный концертъ съ леваднаго пруда, по хутору начинались пѣсни, у сосѣдей, Чукариныхъ, въ хатѣ охрипшiй граммофонъ игралъ «Маршъ Радецкаго» и звонко щелкали на улицѣ костяшки айданчиковъ[5]. Сытый, довольный смѣхъ раздавался по хутору.
Надежда Петровна пальцемъ срывала бандероль съ «Новаго Времени» и быстро просматривала газету. Она смотрѣла «покойниковъ» въ черныхъ рамкахъ — не умеръ-ли кто близкiй или знакомый, потомъ читала передовую и телеграммы.
Ея глаза остановились, перечли еще и еще разъ боевую зажигательную, горячую статью извѣстнаго публициста. Газета упала на колѣни. Надежда Петровна долго сидѣла, повернувъ лицо къ окну и глубоко задумавшись. Краски погасли въ небѣ. Тихая кроткая ночь спускалась надъ землею. Первыя звѣзды несмѣло загорались. Голоса людей смолкали на хуторѣ. Граммофонъ играть пересталъ. Мальчишекъ, игравшихъ въ айданчики, матери отозвали по домамъ. Въ наступившей тишинѣ слышнѣе стало стрекотанiе кузнечиковъ. Три голоса, гдѣ то на самой окраинѣ хутора пѣли знакомую ей полковую пѣсню. Два казака, должно быть постарше, вели пѣсню и съ ними ладилъ молодой чей-то голосъ, заливавшiйся звонкимъ подголоскомъ.
Они пѣли: —
— Онъ съ походомъ насъ проздравилъ,
Отдавалъ строгiй приказъ; —
— «Чтобы были у васъ, ребяты,
Ружья новыя — Берданы,
Шашки вострыя въ ножнахъ…»
«Да вотъ оно что», — подумала Надежда Петровна. — «Тихонъ-то мой на самой границѣ»…
Она поднялась съ кресла и, не зажигая огня, въ сумракѣ добралась до постели и въ глубокой задумчивости раздѣлась и легла… Она ни на мгновенiе не заснула. Лежала тихо.
Заботныя женскiя мысли тяготили ее.
Съ первыми кочетами она встала. Только начинался день. Звѣзды мерцали, тихо угасая. Надъ степью лежала прозрачная мгла. Надежда Петровна быстро одѣлась и, не будя ни служанки, ни рабочихъ прошла черезъ поваленные гуменные плетни, мимо зарослей пахучей сѣдой полыни на хуторъ. Ущербный мѣсяцъ висѣлъ надъ мѣловымъ кряжемъ горы, уже розовѣвшимъ далекими отраженiями восхода. Жестяная крыша амбара голубѣла на сосѣднемъ дворѣ, и за нею слышались утреннiе хриплые голоса.
Хуторской атаманъ Колмыковъ, вчера взявшiй у Надежды Петровны конныя грабли убирался ѣхать на дѣляну. Къ нему со своими заботами и направилась Надежда Петровна.
Съ каждымъ мигомъ яснѣе становились постройки и предметы на большомъ дворѣ Колмыковскаго куреня. У сараевъ самъ Колмыковъ съ сыномъ запрягалъ лошадей въ грабли. Онъ обернулся на стукъ калитки, зрячими казачьими глазами изъ подъ насупленныхъ, косматыхъ сѣдыхъ бровей посмотрѣлъ, кто идетъ въ столь раннiй часъ и сейчасъ же призналъ сосѣдку и куму. Онъ оставилъ грабли и подошелъ къ есаульшѣ.
— Здорово живете!.. Что такъ спозаранку, хозяюшка?..
— У меня къ вамъ дѣло, Николай Финогеновичъ.
— Ай случилось чего?.. Пойдемъ тогда, мамаша, у хату.
Въ хатѣ, въ печи, ярко пылала солома, жена Колмыкова возилась съ рогачами, готовила кормить мужа и сына.
Колмыковъ провелъ Надежду Петровну въ сосѣднюю горницу, на чистую половину. Тамъ стояла прибранная парадная постель и на ней въ два ряда горою лежали подушки. Утреннiй свѣтъ вошелъ въ нее черезъ небольшое оконце, свѣжiй степной вѣтерокъ отдувалъ кисейную занавѣску. Надъ окномъ въ орѣховой рамочкѣ висѣла фотографiя самого Колмыкова на конѣ въ Лейбъ-Атаманскомъ мундирѣ.
Колмыковъ подалъ гостьѣ соломенный стулъ, самъ остался стоять у дверей.
— Вы читали послѣднiя газеты, Николай Финогеновичъ?..
— Такъ… «Областныя» проглядывалъ. О гулевомъ скотѣ объявленiя… Ну и кто что про войну пишутъ…
— Вы думаете, у насъ, Николай Финогеновичъ, будетъ война?..
— Да ить, кто-же про то знаетъ, вѣдаетъ, мамаша. Единъ токмо Богь. А Онъ, рази намъ скажетъ чего?..
— Я читала вчера Петербургскiя газеты и мнѣ стало прямо страшно.
— А что?.. Чего тамъ ишшо пишутъ?..
— Страшно за Тихона Ивановича.
— Такъ ить вѣрно… Я знаю… И то на самой, на границѣ Австрицкой. Ежели чего, въ первую голову. Мобилизацiя шесть часовъ. Ночью разбудили — проздравили, а на утро и нѣтъ ихъ.
— Я вотъ и думаю, Николай Финогеновичъ, не поѣхать ли мнѣ повидаться?.. Провѣдать?.. Ну и если Господь судилъ… собрать въ походъ чего надо.
Старый казакъ задумался, присѣлъ на скамью и долго смотрѣлъ въ окно, за которымъ разгоралось, въ пурпуръ ударяло, огнемъ жаркимъ пылало на востокѣ небо.
— А что-же, мамаша… И правда такъ. По хутору гутарятъ и такъ и эдакъ… Конечно, бываетъ — одна брехня… А только… не приведи Богъ, ежели чего такого не прилучится… Вотъ твоя совѣсть, значитъ и спокойна… Простимшись… По Божецки.
— Время-то горячее.
— Такъ оно для всѣхъ, мамаша, горячее. Вы того, копнить не начинали…
— Какое… Сегодня кончаемъ.
— Ну вы вотъ чего. Вы объ этомъ не сумлѣвайтесь. Хозяйство, оно дѣло наживное. Голову имъ не морочьте. Я за вашимъ хозяйствомъ по сосѣдски присмотрю. Коли гдѣ понадобится — мiромъ поможемъ. Всѣ навалимся, въ разъ уберемъ и въ стога помечемъ… Другой разговоръ. Хлѣба косить пора приходитъ. У васъ какъ съ машиной?..
— Маленькая поправка нужна. Хотѣла на этой недѣлѣ заняться.
— Однако кузнецъ могетъ?
— Я показывала. Берется.
— Ну, такъ и ѣзжайте съ Богомъ. Вашъ Павелъ, работникъ совѣстливый. Ну и я заглядать буду по сосѣдски кажинный день. Закладайте коней въ бричку и айда на станцiю. Богъ дастъ, коли благополучно — такъ черезъ недѣлю и обратно будемъ васъ ождать. Поѣзда ить нынѣ дюжа скорые. Не какъ прежде на коняхъ маршировали.
— Ну, спасибо, Николай Финогеновичъ. Такъ я на васъ надѣюсь.
— Не извольте безпокоиться, мамаша. Его благородiю поклонъ и нашимъ хуторскимъ, кого повидаете, привѣтъ отъ Тихаго Дона.
Николай Финогеновнчъ проводилъ есаульшу до тесовыхъ воротъ, поглядѣлъ ей вслѣдъ, перекрестился, взгромоздился на высокое желѣзное сѣдло грабель и тронулъ лошадей.
Золотое солнце всходило ему навстрѣчу, надъ степью.
V
правитьВъ городскомъ Петербургскомъ платьѣ и шляпкѣ — Шура въ прошлый прiѣздъ одѣвала тетку — въ легкой кофточкѣ, Надежда Петровна ничѣмъ не напоминала бойкую хозяйку казачку, но походила на молодую помѣщицу. Работникъ Павелъ подергивалъ возжами, сытыя кобылки бѣжали рѣзво и, безпокоясь объ оставленныхъ дома жеребятахъ, заливисто, звонко, призывно ржали.
Кругомъ была все такая же мирная, полная спокойнаго труда картина, такая красота лѣтней работы, что Надежда Петровна стала забывать ночные страхи и заботы.
Когда спустились къ Дону на паромъ, кругомъ стояла полуденная тишина, Дремотно на бѣлый песокъ набѣгала тихая волна, цѣлуя берегъ. Черные челны лежали кверху днищами. На кольяхъ висѣли сухiя, сѣдыя сѣти, Ивовый вентерь съ проломленнымъ сѣрымъ бокомъ валялся на пескѣ. Долго не могли добудиться паромщика. А потомъ, то поднимался, то падалъ въ свѣтлую воду скользкiй, липкiй канатъ и скрипѣли доски парома. Вода чуть журчала, раздаваясь въ стороны. Лошади тянулись къ ней.
«Нѣтъ», — подумала Надежда Петровна, — «какая тутъ можетъ быть война… Кому она нужна?.. Эка благодать-то какая!»
На станцiи никого пассажировъ не было. Сонный кассиръ, знакомый Надежды Петровны, какъ и всѣ въ этомъ краю знали другъ друга, — продалъ ей билетъ и сказалъ: —
— Мужа навѣстить ѣдете. Хорошее, знаете, дѣло. Только и у васъ и у нихъ самая страда. Маневры, поди начинаются.
Поѣздъ мчался по степному, пригрѣтому солнцемъ простору. Вагоны отстукивали колесами какую-то мелодiю и Надеждѣ Петровнѣ все слышался «Маршъ Радецкаго», который игралъ вчера вечеромъ Чукаринскiй граммофонъ. Голубая занавѣска у окна отдувалась вѣтромъ, падала на лицо, щекотала щеки, мѣшала смотрѣть. Кругомъ были золотыя поля пшеницы, ячмень въ прозелень ударялъ и стояли высокiе ровные овсы. Ряды бабъ въ бѣлыхъ платкахъ и цвѣтныхъ юбкахъ, казаки въ пестрыхъ рубахахъ косили хлѣбъ. У межи стояли тяжелыя подводы, бѣлые волы, опустивъ слюнявыя морды, дремали подлѣ, на «холодкѣ» подъ арбою въ тряпьѣ лежалъ ребенокъ, собака стерегла его, стояли глиняные кувшины съ молокомъ, лежала краюха хлѣба, завернутая въ суровую холстину. Поля перемежались погорѣлою степью. Вылетитъ изъ сухой чепыги чибисъ, взмахнетъ серебрянымъ крыломъ и зачертитъ по синему небу странный и быстрый узоръ.
Остановки были рѣдки, но, — такъ по крайней мѣрѣ казалось Надеждѣ Петровнѣ — очень долго стояли на какихъ-то глухихъ степныхъ станцiяхъ. Надежда Петровна смотрѣла на скучную бѣлую каменную постройку вокзала въ кружевной тѣни высокихъ бѣлыхъ акацiй, на стройныя раины, окружавшiя мощеный булыжникомъ дворъ, на садикъ съ узорнымъ заборчикомъ изъ старыхъ рельсовыхъ накладокъ, съ высокими махровыми мальвами, табакомъ въ цвѣту, громаднымъ ревенемъ съ лапчатыми листьями на малиновыхъ мясистыхъ стебляхъ и съ цѣлыми зарослями цвѣтущей шапками вербены. Повитель и душистый горошекъ повисли по забору и пряный запахъ цвѣтовъ мѣшался съ терпкимъ запахомъ каменно-угольнаго дыма.
На низкой песчаной платформѣ — никого. Выйдетъ сонный начальникъ станцiи въ растегнутомъ чечунчовомъ кителѣ и выгорѣвшей на солнцѣ красной фуражкѣ, сторожъ станетъ у звонка. Въ раскрытое окно внизу стучитъ телеграфъ. Гдѣ-то впереди шипитъ паровозъ и съ жестянымъ стукомъ падаетъ водонапорная труба. Откуда то доносятся вялые, сонные голоса. Кто-то изнутри зданiя спросилъ: — «давать отправленiе?» Начальникъ станцiи ушелъ въ контору, но поѣздъ еще долго стоялъ. Потомъ незамѣтно тронулись, передъ глазами Надежды Петровны, вызывая головокруженiе, поплыли постройки и садъ станцiи, застучали колеса и маршъ Радецкаго зазвучалъ въ ушахъ Надежды Петровны, сливаясь съ ритмомъ стука колесъ.
Какая тамъ — война!.. Глубокiй миръ, прекрасный трудъ, крѣпкiй, сытый сонъ были кругомъ, по всей Русской землѣ. Врали газеты. Война была выгодна только имъ, а не этимъ мирнымъ хуторянамъ-казакамъ.
Ночью синее, въ золотыхъ звѣздахъ небо висѣло за окномъ. Степь была черна и таинственна. Крѣпкiе волнующiе запахи хлѣбнаго сѣмени подымались отъ разогрѣвшейся, разомлѣвшей за день земли.
Утромъ въ окно вагона мелькали частыя села, перелѣски, лѣса, стало люднѣе на станцiяхъ. Подвалило и пассажировъ — но всѣ они были мирные, обыденные, спокойные. Студенты и барышни ѣхали въ какую-то экскурсiю и говорили о томъ, что увидятъ. Незамѣтно какъ-то бѣлыя церкви съ православными голубыми, сѣрыми и зелеными куполами смѣнились стройными, высокими костелами, съ красными кирпичными колокольнями, рвущимися къ небу. Въ вагонѣ зазвучала польская рѣчь. Больше и гуще стали лѣса, чаще каменныя постройки…
Польша…
Въ полдень Надежда Петровна прiѣхала на станцiю Травники. И здѣсь, такъ близко отъ Германской границы все так-же была мирная тишина и полуденная дремота. Жидъ извозчикъ, въ длинномъ лапсердакѣ подрядился отвезти ее въ городъ, гдѣ стоялъ полкъ ея мужа. Пара лошадей мѣрно зацокала подковами по каменной дорогѣ. Хвойные лѣса стояли по сторонамъ, задумчивые, дремотные и… — мирные. Пахло смолою, спиртнымъ запахомъ можжевельника и мохомъ. Въ Красноставѣ, въ богатой, прекрасной, польской цукернѣ Надежда Петровна напилась кофе, закусила пирожными и покатила дальше.
Тихiй мирный вечеръ надвигался, когда она въѣхала въ городъ, такъ памятный ей по сладкимъ воспоминанiямъ первыхъ лѣтъ ея замужества. Она не была въ немъ пятнадцать лѣтъ, но такъ мало перемѣнился городокъ, что она узнавала въ немъ каждую мелочь, каждый домъ. Больше, раскидистѣе, могучѣе и красивѣе стали вѣковыя липы у стараго костела, внизу у рѣчки. Глубоко подъ ними легла прохладная синяя вечерняя тѣнь. Разрослись каштаны въ гарнизонномъ саду. Надежда Петровна безъ труда отыскала маленькiй домикъ на окраинѣ города, гдѣ стоялъ ея мужъ, какъ тогда, такъ и теперь.
Деньщикъ — казакъ съ сосѣдняго хутора — она его еще мальчишкой знала — выбѣжалъ и обрадовался Есаульшѣ.
— Его высокоблагородiе дома?..
— Никакъ нѣтъ… Они на стрѣльбѣ… Да заразъ и придутъ. Пожалуйте, барыня.
Онъ подхватилъ ея плетеную ивовую Казанскую корзину и мѣшокъ съ домашнимъ гостинцемъ и повелъ въ домъ.
Низкая походная койка, чисто накрытая сѣрымъ суконнымъ одѣяломъ, стояла у стѣны. Уздечка и сѣдельный уборъ висѣли надъ нею. Въ углу, на особой подставкѣ стояло сѣдло, на столѣ въ простѣнкѣ лежали бумаги, сотенныя книги, газеты, чернильница и за нею ея портретъ въ плюшевой рамѣ, въ старомодномъ платьѣ, въ томъ самомъ, въ которомъ она была, когда онъ дѣлалъ ей предложенiе. Все было, какъ и тогда, когда она жила съ нимъ въ полку.
Крѣпкое и нѣжное чувство любви защемило сердце Надежды Петровны, и оно молодо забилось въ предвкушенiи близкаго свиданiя.
Деньщикъ принесъ умыться.
Въ открытыя окна доносилась стукотня ружей. Выстрѣлъ за выстрѣломъ слѣдовали черезъ равные промежутки, Слышались давно ей знакомые сигналы и далекая солдатская пѣсня. Но и все это военное дышало такимъ миромъ, что Надежда Петровна не хотѣла и думать о войнѣ. «Дня четыре, до вторника, перебуду, а тамъ и домой. И ему мѣшать не буду и сама къ своей тяжелой лѣтней работѣ, къ трудамъ по уборкѣ урожая вернусь»…
— Про родителевъ моихъ чего не слыхали?.. — спрашивалъ деньщикъ, поливая ей на руки изъ жестяного кувшина свѣжей ключевой водой. — Живы, здоровы? Ай нѣтъ?
Она отвѣтила.
— А хлѣба косить не зачинали?
— У насъ еще нѣтъ, а дорогой ѣхала, видала — косятъ.
— Тутъ поляки тоже чего-й-та встамошилисъ, кругомъ убираютъ. И не дозрѣлъ, а убираютъ.
Мимо по улицѣ со стрѣльбы шелъ взводъ казаковъ. Шли не въ ногу, напростяка, по домашнему, громко разговаривали и четко раздавались ихъ голоса въ тихомъ вечернемъ воздухѣ.
— Онъ его въ боевую… Скажи, пожалуйста, какой грѣхъ!.. Можетъ онъ и не хотѣлъ промахи то дѣлать, а рука дрогнула… Въ боевую это не пѣсни играть.
— Старайся друго-разъ станица.
Они прошли и сейчасъ-же Надежда Петровна услышала знакомые, быстрые шаги и мягкое позваниванiе шпоръ. Кто-то, видно, предупредилъ Тихона Ивановича, и онъ бѣгомъ пробѣжалъ палисадникъ и вскочилъ на крыльцо.
— Наденька… Вотъ сюрпризъ!.. Очаровательно!.. Щегольковъ… Живо готовь намъ съ барыней ужинъ и чай. Разстарайся, какъ знаешь.
— Слушаю, ваше высокоблагородiе.
Деньщикъ исчезъ. Надежда Петровна очутилась въ крѣпкихъ объятiяхъ мужа. Освобождаясь отъ его рукъ, со щеками горящими отъ дороги и свѣжаго умыванья, отъ крѣпкихъ поцѣлуевъ она опросила: —
— Тиша, скажи?.. Что у васъ?.. Какъ?.. Ты знаешь, почему я примчалась. Что у васъ?..
— Въ сущности — ничего… — Лицо Тихона Ивановича стало серьезнымъ. — Всѣ мы подъ Богомъ ходимъ и какъ распрекрасно, что ты догадалась прiѣхать. Если, что будетъ — Богъ знаетъ свидимся-ли когда и какъ?"
Все было по прежнему мирно въ природѣ. Выстрѣлы на стрѣльбищѣ смолкли. Солнце спускалось за недальнiе лѣса. Вечерняя прохлада вливалась въ комнату, а Надеждѣ Петровнѣ казалось уже все по иному.
Въ сосѣдней комнатѣ деньщикъ гремѣлъ посудой, звякнулъ канфоркой самоваръ. Надежда Петровна пошла доставать домашнiй гостинецъ.
— Значитъ, ты все таки ждалъ меня?..
Тихонъ Петровичъ глазами показалъ на деньщика, накладывавшаго на стеклянное блюдце темное вишневое варенье.
— Сама варила, — сказала Надежда Петровна, мѣняя разговоръ. — Въ этомъ году не такъ богато уродилась черешня. Зато сливы будетъ — сила, и французская и венгерская. Ажъ теперь вѣтви гнутся отъ плодовъ, подпорки ставимъ.
— Что Колмыковъ?..
— Онъ и благословилъ меня поѣхать. Сѣна убрали. Хлѣба косить раньше будущей недѣли не будемъ. Кругомъ такой миръ у насъ. Приволье.
Тихонъ Ивановичъ тяжело вздохнулъ. Денщикъ поставилъ блюдце съ вареньемъ подлѣ чайнаго прибора и спросилъ:
— Еще чего прикажете?..
Тихонъ Ивановичъ оглядѣлъ столъ. Все было въ порядкѣ. Молодчина Щегольковъ успѣлъ всѣмъ разстараться, Холодная курица, крынка простокваши, свѣжiе огурцы, гора прекраснаго бѣлаго хлѣба, привезенное Надеждой Петровной сало, домашнiе коржики, варенье — все было чинно разставлено на свѣжей скатерти. Для барыни лихой деньщикъ досталъ отъ хозяевъ-евреевъ чашку.
— Спасибо. Все хорошо. Больше ничего не надо. Ступай въ сотню на ужинъ.
— Слушаюсь, ваше высокоблагородiе. Щегольковъ еще разъ, не безъ артистической гордости, окинулъ слаженный имъ ужинъ и вышелъ изъ горницы.
— Такъ, что-же?.. — съ тоскою въ голосѣ спросила Надежда Петровна.
— Кушай, милая. Съ дороги, чай, проголодалась. Можетъ быть, все это и вздоръ. Нашего брата казака-солдата не разъ такъ дергаютъ. Да… О войнѣ говорятъ… и пишутъ… И много… Но все это разговоры, какiе всегда были. Мнѣ передавали служившiе прошлый терминъ офицеры, въ 1911-мъ году говорили еще больше. Полкъ на самую границу выходилъ, анъ — ничего и не было. И теперь. Сказали, что общiй сборъ будетъ отмѣненъ… Ну, значитъ, война… Но вотъ на прошлой недѣлѣ полки наши пришли, и дивизiя собралась, какъ всегда. Соревнуемъ въ красотѣ, въ отчетливости службы и лихости. Назначены офицерскiя скачки. Все, какъ водится… Значитъ, все спокойно. Вчера вызвали въ штабъ полка. Провѣряли мобилизацiонные планы. Сегодня утромъ запрягали и прокатывали обозъ. Скажешь — война?.. Ничего подобнаго… Командиръ полка у насъ новый. Горячъ, ревностенъ, вспыльчивъ, всюду лѣзетъ, всѣхъ подтягиваетъ. Отчетливый!.. Вотъ и завтра, въ шесть утра, на маневръ выступаемъ.
— Пойдешь?..
— А какъ-же?.. Ты думаешь — жена прiѣхала — и службу по-боку… Нѣтъ, моя милая, теперь не то, что было пятнадцать лѣтъ тому назадъ… До Японской войны. Да и тогда тянули… Только тогда — равненiе, да сомкнутые строи, все ящиками водили, въ лавѣ сумбуръ, вой, гичанье, стрѣльба и джигитовка… Теперь?.. Нѣтъ… Что говорить, если война — мы къ ней вотъ какъ готовы. Все у насъ есть и всему мы научены по тяжелому боевому опыту. Посмотришь полкъ — пожалуй, и не узнаешь… Кр-р-расота!.. Тѣ-же казаки, а не тѣ. Чукарина помнишь?..
— Еще третьяго дня ихъ граммофонъ вечеромъ слушала.
— Такой молодчина урядникъ… Укрась нашъ хоръ своимъ голосомъ… Какъ бывало. Нашъ батюшка недурной хоръ изъ офицеровъ и полковыхъ дамъ сладилъ — да не достаетъ главнаго — кто бы всѣхъ за собою велъ…
— Хорошо. Попробую. Но нужно раньше спѣться.
— Хоръ за часъ до всенощной собирается. Мы вмѣстѣ придемъ. Я тебя со всѣми познакомлю. Да почитай ты и такъ всѣхъ знаешь. Томилинъ регентомъ. Жена сотника Сѣнина первый голосъ.
— Такъ она-же обидится,
— Ну вотъ еще! Чего тамъ обижаться. Съ ея-то голосомъ, да на тебя обижаться. Помнишь, какъ у твоего отца пѣвали?..
— Ну, ладно. Попробую, если только претензiй на меня не будеть. Скажутъ: — вотъ прiѣхала, какая фря… Есаульша!
— Теперь видишь, какая у насъ война.
Тихонъ Ивановичъ задернулъ занавѣски оконъ, заложилъ задвижку дверей, подошелъ къ женѣ, крѣпко обнялъ ее за талью, приподнялъ сильными загорѣлыми руками и посадилъ къ себѣ на колѣни.
— Ну!.. — сказалъ онъ.
— Ну, — тихо, слабѣющимъ, томнымъ голосомъ отвѣтила она.
Ихъ губы слились въ нѣжномъ и жадномъ, ишущемъ поцѣлуѣ.
VI
правитьНадежда Петровна пѣла въ субботу на всенощной и въ воскресенье у обѣдни. Ее познакомили съ командиромъ полка и съ тѣми офицерами, кого она не знала. Вечеромъ она была въ гарнизонномъ саду. Музыка играла въ ротондѣ. Офицеры всей дивизiи и ихъ жены гуляли по саду. Жена командира полка завладѣла Надеждой Петровной. Узнавъ, что та родилась и выросла въ Пегербургѣ, жена командира, сама Петербургская, перебирала общихъ знакомыхъ и вспоминала гимназическую жизнь, рождественскiя елки, катанье на масляницѣ на вейкахъ, балаганы, Петербургскiя дачи. Она хорошо знала Гатчину и слыхала про Антонскихъ.
— Дачу ихъ, во всякомъ случаѣ знаю, — говорила она, сидя съ Надеждой Петровной рядомъ, на скамейкѣ, — Хорошо помню и дворцовый паркъ, гдѣ столько разъ гуляла. Помните эхо?.. Серебряный прудъ?.. Пятачки мы въ него бросали… Какая все это прелесть… И вотъ…
Трубачи играли что-то веселое и бравурное. Мимо ходили офицеры, дамы, гимназисты, кадеты. Вдоль балкона офицерскаго собранiя висѣли цвѣтные бумажные фонари, и когда iюльскiй вечеръ сталъ темнѣть, ихъ зажгли.
Сотникъ Лунякинъ шелъ съ барышней, дочерью войскового старшины Сидорова и жеманно говорилъ, помахивая тонкимъ стэкомъ: —
— Вы посмотрите, Марья Григорьевна. Ну совсѣмъ… совсѣмъ феерiя! Эти фонарики!.. Что-то въ нихъ испанское… Это прямо, какъ стихотворенiе Александра Блока. Вы помните?… «Когда надъ ресторанами»…
По ту сторону дорожки войсковой старшина Полубояриновъ говорилъ Тихону Ивановичу: —
— Бѣлье, Тихонъ Ивановичъ, непремѣнно самъ все пересмотри. Ты нашу казуню лучше моего знаешь. Только попусти, за шкаликъ водки жиду казенную рубаху смѣняетъ… А теперь время такое…
Трубачи заиграли вальсъ. Въ сосѣдней аллеѣ въ полутьмѣ кружились пары, щелкали ритмично шпоры и, выходя на освѣщенное керосино-калильнымъ высокимъ фонаремъ мѣсто, вспыхивалъ длинный шлейфъ бѣлой юбки.
Надъ темными, густыми каштанами, въ узорчатой прорѣзи листвы было густое синее небо и на немъ, надъ самой Надеждой Петровной блистали семь звѣздъ Большой Медвѣдицы.
Недвиженъ былъ воздухъ. Душно и томно пахло духами, цвѣтами и ароматомъ сжатаго хлѣба, скирдовъ и пыльной, согрѣтой земли.
VII
правитьНадежда Петровна осталась до слѣдующаго воскресенья. Батюшка упросилъ еще разъ спѣть въ церкви.
Въ четвергъ Надежда Петровна и Тихонъ Ивановичъ рано улеглись спать. Вся эта гарнизонная, полковая обстановка такъ напоминала имъ ихъ первые годы супружества, что казалось, что и не было этихъ восемнадцати лѣтъ тяжелыхъ хозяйственныхъ заботъ, рожденiя сына, воспитанiя его, отправки въ корпусъ, но все было, какъ тогда… Она не замѣчала сѣдинъ, пробившихъ тутъ и тамъ все еще густые волосы Тихона Ивановича, забыла свои увядающiя щеки и помягчѣлыя губы. Вдругъ въ эту тихую iюльскую ночь показалось, что по старому они оба молоды, что опять съ ними крутое счастье раздѣленной горячей любви и она совсѣмъ такая, какая стоитъ на портретѣ въ плюшевой рамкѣ. Долги, горячи и страстны были ихъ поцѣлуи въ тишинѣ уснувшаго въ усталомъ снѣ мѣстечка. За окнами заставленными ставнями ихъ сторожила теплая лѣтняя ночь, раскидавшая по небу алмазный звѣздный узоръ. Тишина была полная. Нигдѣ ни одна собака не брехала.
Передъ полуночью Надежда Петровна заснула такимъ покойнымъ, крѣпкимъ сномъ, какимъ и дома рѣдко спала. И вдругъ, сквозь сонъ услышала настойчивый стукъ въ дверь. Она проснулась и, какъ это часто бываетъ съ разоспавшимся человѣкомъ не могла сразу сообразить, гдѣ же она находится. Ей казалось, что она у себя на хуторѣ. Она лежала, однако, на незнакомой, чужой постели, принесенной отъ хозяевъ. На маленькомъ столѣ горѣла свѣча, у противоположной стѣны молча одѣвался ея мужъ. Она все поняла.
Вдругъ мучительно забилось ея сердце и нѣсколько мгновенiй у нея не хватало воздуха для дыханiя.
— Что?.. Война?…
Она сидѣла на постели, схватившись за грудь. Слова вышли невнятныя, но Тихонъ Ивановичъ ее понялъ.
— Войны пока нѣтъ. Прибѣгалъ вѣстовой отъ адъютанта. Объявлена мобилизацiя.
— Куда-же ты?
— Въ канцелярiю, потомъ въ сотню.
Тихонъ Ивановичъ наскоро умывался. Надежда Петровна вставала и помогала ему. Они крѣпко обнялись.
— Прощай… Тутъ… Надо уложить вьюки. Щегольковъ знаетъ, что куда… Я утромъ пришлю сотенную двуколку забрать вещи. Такъ прощай.
— Храни тебя Богъ. Не зайдешь еще?..
— Наврядъ-ли. Надо быть при сотнѣ.
— Можетъ, чаю напьешься?
— Сюда не поспѣю. Въ сотнѣ съ казаками напьюсь. Надежда Петровна торопливо крестила мужа, благословляя его въ походъ… Поцѣловала… Еще и еще разъ… Пора… Да, вотъ оно когда… Всегда казалось невозможнымъ. Никогда не вѣрила, что придетъ этотъ грозный и вмѣстѣ съ тѣмъ печальный часъ. Никогда объ этомъ не думала.
Наскоро одѣвшись Надежда Петровна вышла на улицу. Она не могла оставаться въ комнатѣ.
Тихая торжественная iюльская ночь шествовала по пути, озаренному звѣздами. Но уже входили въ ея тишину постороннiе тревожные шумы. Гдѣ то хлопнуло окно и забрунжало стекло въ жидкой рамѣ, раздался крикъ, другой, третiй, кто-то кого-то звалъ, что-то приказывалъ. Проскакалъ на неосѣдланной лошади казакъ. И зашевелилось, заговорило, зашумѣло непривычными ночными шумами взбудораженное мѣстечко.
Въ шесть часовъ утра Надежда Петровна пошла на площадь, гдѣ строились полки, выступавшiе въ походъ. Послѣ безсонной ночи пуста и бездумна была ея голова. Въ ушахъ какъ то гнусаво, какъ пѣли на хуторѣ казаки въ тотъ вечеръ, когда она рѣшилась ѣхать сюда, звучала знакомая пѣсня. —
— Онъ съ походомъ насъ проздравилъ,
Отдавалъ строгiй приказъ.
Вотъ и идетъ она «проздравлять съ походомъ»… Поздравлять съ чѣмъ?… Съ войной?.. Да… Военная служба не шутка… Какъ хорошо все-таки она сдѣлала, что поѣхала къ мужу.
Едва прошла высокое бѣлое зданiе городской гимназiи съ ея густымъ садомъ, какъ увидала полки, построенные на плацу. Впереди пѣшiе казаки устанавливали налой. Священникъ облачался въ ризы. Пѣвчiе собирались у налоя. Надежда Петровна подошла къ нимъ.
Въ утреннемъ, влажномъ воздухѣ какъ то особенно серьезно и печально звучали сигналы, которые всѣмъ хоромъ играли трубачи. Съ полей несло запахомъ жнивья, сѣмянъ и хлѣба.
Въ сѣро-зеленыхъ рубашкахъ, надѣтыхъ первый разъ, со складками примятыми аммунишей, въ новыхъ шароварахъ, какъ на парадъ, на подобранныхъ лошадяхъ стройными рядами стояли полки. Выблеснули на утреннемъ низкомъ солнцѣ шашки, вкладываемыя въ ножны, качнулись пики, люди сняли сѣрыя фуражки и строй словно освѣтился розовымъ свѣтомъ загорѣлыхъ, чисто вымытыхъ лицъ.
Начался молебенъ.
Надежда Петровна пѣла знакомыя молитвы, но ловила въ нихъ новый тайный, сокровенный до сихъ поръ смыслъ. Недалеко отъ нея фыркали лошади. И такъ страстно хотѣлось, чтобы время остановилось и никогда, никогда не кончился-бы этотъ молебенъ.
Пошли кропить полки святого водою. Надежда Петровна шла сзади съ хоромъ и полнымъ голосомъ пѣла: — «Спаси Го-осподи люди Твоя и благослови достояiе Твое»…
На флангѣ сотни она увидѣла своего мужа на караковомъ жеребцѣ, томъ самомъ, за котораго на Рождествѣ отдали помѣщику Петру Федоровичу семьсотъ рублей, Онъ крестился навстрѣчу священнику и серьезно и сосредоточенно было его лицо. Новую силу вливала Надежда Петровна въ слова молитвы.
— «Побѣ-ѣды благовѣрному Государю Нашему Николаю Александровичу на сопротивныя даруяй»…
Алмазныя брызги святой воды летѣли навстрѣчу рядамъ. Лошади мотали головами. Казаки крестились.
Сколькихъ, сколькихъ изъ нихъ знала Надежда Петровна! На лѣвомъ флангѣ съ двумя бѣлыми нашивками на темносинемъ номерномъ погонѣ стоялъ Чукаринъ и улыбался ей одними глазами. Ея хуторецъ!.. Она знала его мальчишкой, учила его въ школѣ и съ нимъ пѣла въ хуторской церкви. Да всѣ были ей какъ родные. Вотъ такъ же и сынъ ея Степанъ пойдетъ… на войну…
— «И Твое сохраняяй Крестомъ Твоимъ жительство»… Безконечны были ряды. Сколько ихъ!.. Тысячи идутъ въ безвѣстную даль… Откуда нѣтъ возврата…
Обошли полки, пулеметную команду и батареи. Батюшка заспѣшилъ, на ходу разоблачаясь и передавая крестъ и кропило причетнику. Казаки накрылись фуражками. Переднiй полкъ тронулся. Трубачи заиграли бодрый маршъ. Отъ недальнихъ лѣсовъ звонкое откликнулось эхо.
Надежда Петровна стояла съ дамами и дѣтьми возлѣ дороги. Между зеленыхъ яблонь-кислицъ двигались длинной змѣею, въ колоннѣ по три, полки. Жаркiй день наступалъ. Пыль шла съ полками, не относимая въ сторону. Въ сотняхъ вызвали пѣсенниковъ.
— Вася, гляди, вонъ и твой папа… Видишь?.. Смотри хорошенько… Можетъ и не увидишь потомъ…. — заплакала молодая сотница…
— И-и, Дарья Сергѣевна, чего тамъ горевать? Можетъ и по хорошему обойдется. Милостивъ царь.
— Нѣтъ ужъ пошли… пошли… Пошли наши голубчики. Теперь когда и какъ кто возвернется.
Веселый маршъ казался печальнымъ. Домашнiя ссоры, недоразумѣнiя и обиды куда-то отошли, и тѣ, кто еще вчера казался постылымъ стали безконечно дорогими и милыми.
Уходятъ.
Приближалась сотня Тихона Ивановича. Чукаринъ запримѣтилъ Надежду Петровну, лихо избоченился, поверяулся къ пѣсенникамъ и завелъ звонкимъ далеко несущимся теноромъ: —
— Ой-да взвеселитесь Донцы — храброи казаки,
Ой-да честью, славою своей,
Ой-да покажите-жъ всѣмъ друзьямъ примѣръ,
Какъ изъ ружей бьемъ своихъ враговъ… и пой!..
Хоръ принялъ молитвенно стройно и строго: —
— Бьемъ, грозимъ, не портимъ свой порядокъ,
Только слушаемъ одинъ приказъ.
Тихонъ Ивановичъ подъѣхалъ къ женѣ. Кругомъ посторонились.
— Прощай, дорогая.
Онъ пропустилъ сотню мимо себя и, когда тронулъ рысью, догоняя голову колонны, женскiе голоса полковыхъ дамъ раздались ему вслѣдъ: —
— Счастливаго пути, Тихонъ Ивановичъ!
— Храни васъ Христосъ!
— Воюйте на славу, родные!
Свѣтлымъ строемъ на сѣрыхъ лошадяхъ надвинулась пятая сотня. Впереди пѣсенниковъ ерзгая гудѣлъ бубенъ и со звономъ потрясался увѣшанный мохрами и лентами пестрый бунчукъ. Стройно пѣли казаки: —
— Изъ за лѣса копiй и мечей — эей!
Ѣдетъ сотня казаковъ-усачей…
Эей, говори!.. Ѣдетъ сотня казаковъ усачей!
Попереду есаулъ молодой,
Ведетъ сотню казаковъ за собой!..
Эей говори!.. Ведетъ сотню казаковъ за собой…
Замирала вдали веселая пѣсня и слышенъ былъ только гулъ бубна да звонкiй присвистъ лихого запѣвалы.
Отъ усталости, отъ безсонной ночи, а болѣе того отъ непривычнаго волненiя и тоски у Надежды Петровны ноги подкашивались. Сухими печальными глазами смотрѣла она, какъ золотыми искрами блеснули и разсыпались, теряясь въ строю сотень трубачи, замѣтила, какъ умолкли далекiя пѣсни и отъ головной сотни впередъ, вправо и влѣво прямо по полямъ побѣжали походныя заставы и скрылись въ лѣсу дозоры.
Звенѣли, громыхая по каменной мостовой пушки казачьихъ батарей. Онѣ только вытягивались изъ города, а полкъ Тихона Ивановича уже скрывался въ таинственномъ, зеленомъ сумракѣ, пронизаннаго солнцемъ громаднаго Лабунскаго лѣса.
И уже ни одного казака не стало видно на вившемся къ лѣсу шоссе и только надъ лѣсомъ, кое гдѣ, курила высокая рѣдкая пыль, приближавшаяся къ Австрiйской границѣ, а Надежда Петровна, полковыя дамы и дѣти все стояли на окраинѣ плаца, все ждали чего-то…
— Пойдемте, Надежда Петровна.
Жена командира полка беретъ подъ руку Надежду Петровну и онѣ идутъ молча къ городку и входятъ въ тѣнь его садовъ и бульваровъ. Гимназисты шумной толпой, дѣлясь впечатлѣнiями видѣннаго, входятъ во дворъ гимназiи. Въ мѣстечкѣ пусто и неуютно, какъ въ квартирѣ, откуда толька что вынесли покойника. По дворамъ валяется солома, бумаги, битое стекло. Казармы пусты. Въ открытыя двери конюшенъ видны пустые станки, съ поваленными, брошенкыми жердями вальковъ.
Въ шесть часовъ вечера за офицерскими семьями прiѣхалъ автобусъ, и жены и дѣти казачьихъ офицеровъ покинули обжитыя квартиры и поѣхали, бросая имущество, мыкать горе и ждать результатовъ и конца войны.
Въ эту недѣлю все перемѣнилось на желѣзныхъ дорогахъ и во всей Россiи. Дворъ станцiи Травники былъ запруженъ подводами. Поѣзда пришлось ожидать шесть часовъ. Обычное росписанiе было нарушено, шли воинскiе поѣзда. Надеждѣ Петровнѣ пришлось добираться до своего хутора кружнымъ путемъ, и вмѣсто полутора сутокъ, она провела въ дорогѣ цѣлую недѣлю.
Навстрѣчу шли, тянулись, длинными составами стояли на станцiяхъ безконечные поѣзда красныхъ товарныхъ вагоновъ. На платформахъ — повозки съ поднятыми оглоблями и дышлами, орудiя, ящики. На станцiяхъ толпы запасныхъ. Въ вагонахъ сѣрыя толпы солдатъ, пѣсня, мѣдный зовъ сигнала, бряцанiе котелковъ, пахучiя кухни, скатанныя шинели, молодыя и старыя лица. Вся Россiя поднялась навстрѣчу врагу.
Донъ былъ неузнаваемъ. Куда дѣвался миръ его полей?
На церковныхъ колокольняхъ мотались красные флаги мобилизацiи. На станцiяхъ кишѣло казаками.
Никто не выѣхалъ за Надеждой Петровной на станцiю и она съ трудомъ раздобыла подводу, чтобы доѣхать къ себѣ. На хуторѣ — безлюдье. Работникъ Павелъ ушелъ по призыву, Николай Финогеновичъ уѣхалъ въ окружную станицу — онъ попадалъ въ полкъ третьей очереди. Только дѣти, подростки и старики оставались на хуторѣ. Бабы уѣхали, кто провожать мужей, кто въ степь исполнятъ мужскую работу.
Одна бродила по своему куреню Надежда Петровна и только подъ вечеръ, когда бабы вернулись съ полей, къ ней забѣжала дочь Колмыкова.
— Вотъ, какъ, мамаша, обернулось-то! Весь Донъ поднялся. Полковъ чисто несосвѣтимая сила идетъ на желѣзную дорогу. Но вы, мамаша, ни о чемъ не сумлѣвайтесь… Вотъ и вамъ по настоящему въ жалмеркахъ[6] гулять довелось… Ну да ничего. Батяня о васъ наказывалъ, чтобы вамъ всѣмъ мiромъ помогли пшеничку убрать. Пособимъ вамъ и вы насъ своимъ совѣтомъ не оставите.
Домашнiя заботы, тяжелая непривычная работа захватила Надежду Петровну и за ними она стала позабывать войну.
VIII
правитьТуркестанскiй Стрѣлковый полкъ, въ которомъ служилъ Дмитрiй Петровичъ Тегиляевъ спускался съ горъ въ пустыню и подходилъ къ большому селенiю Зайцевскому. Онъ шелъ походомъ безъ малаго на полторы тысячи верстъ.
Рота за ротой, въ сѣрыхъ рубахахъ съ малиновыми погонами, въ лихо надвинутыхъ на бровь фуражкахъ, съ винтовками, круто подобранными на плечѣ — развратный способъ таскать винтовки на ремнѣ тогда еще не привился русской пѣхотѣ, — широкимъ, бодрымъ, вымаханнымъ далекими переходами шагомъ, шли Туркестанцы по пыльной лессовой дорогѣ среди песчанаго плоскогоръя, усѣяннаго черными камнями и жидкими пучками сѣроватой верблюжьей травы. Только, можетъ быть, во Французскомъ Иностранномъ Легiонѣ, въ Африкѣ, гдѣ такъ же велики переходы, можно видѣть такой-же машистый и широкiй, свободный шагъ, такихъ подтянутыхъ, стройныхъ, тренированныхъ большими походами солдат.
Штабсъ-капитанъ Тегиляевъ, знаменитый охотникъ на тигровъ и кабановъ, съ весны принялъ первую роту. Высокiй, какъ и его сестры, но не такой полнотѣлый, какъ онѣ, подтянутый, выправленный, юношески стройный, со скатанной шинелью черезъ плечо онъ шелъ, легко ступая рядомъ со своимъ младшимъ офицеромъ, подпоручикомъ Песковскимъ. За ними Широкимъ строемъ шли стрѣлки. Вороты рубахъ были разстегнуты, вещевые мѣшки сняты. Ихъ везли сзади на обывательскихъ подводахъ. Роты шли налегкѣ. Сорокъ два градуса Реомюра и яркое Азiатское солнце пустыни, что палитъ съ восхода до заката съ бездоннаго синяго неба-- не шутка! Выступили утромъ до свѣта, и къ девяти часамъ сдѣлали двадцать верстъ. До пяти отдыхали въ горномъ ущельи у колодцевъ съ горьковатой водой, варали обѣдъ, пили по Азiатскому обычаю безъ конца чай, а сейчасъ, къ закату заканчивали тридцативерстный переходъ.
Въ бродъ, широкимъ строемъ перешли головной арык, заросшiй кустами джигды, камышами и танкими плетнями дикаго винограда. За арыкомъ пошли сжатыя поля ячменя и пшеницы, а за ними уже маячили высокiя раины и густыя яблочные сады Зайцевского. Пряный духъ яблокъ, столь характерный запахъ осенью Семирѣченскихъ селенiй, потянулъ навстрѣчу. Дорога входила на прямой широкiй проспектъ, обсаженной деревьями улицы селенiя.
— Барабанщикъ ударь!.. Взять ногу! Пѣсенникамъ пѣть! — скомандовалъ Дмитрiй Петровичъ,
По старинному пѣхотному обычаю, свято хранимому Туркестанскими, Сибирскями и Кавказскими полками, барабанщикъ забилъ «козу», — рота подтянулась, круче подобрала ружья, шагъ сталъ крѣпче, дружнѣй. Запѣвало выбѣжалъ передъ строй.
Широкая тѣнистая аллея тополей и акацiй безъ конца тянулась по взгорью между садовъ и большихъ глинобитныхъ хатъ, крытыхъ гдѣ желѣзомъ, гдѣ камышомъ. Бѣлыя, тесовыя, тополевыя ворота были распахнуты настежь, у колодцевъ стояли женщины съ бадейками и шайками, съ плетеными корзинами, полными сочныхъ Семирѣченскихъ яблокъ-ранетъ, кистями винограда и большими ломтями сѣроватаго ситнаго хлѣба. Усердное приношенiе жителей роднымъ «солдатикамъ». На поворотахъ мѣломъ было написано: — «командиръ 2-го батальона», «пулеметная команда», «7-й роты 1-й и 2-й взводы», каждому было указано свое мѣсто. Квартирьеры безъ амуницiи и ружей въ пропотѣлыхъ рубахахъ ожидали свои части. Кое-кто потянулся было изъ рядовъ за яблоками и виноградомъ, но высокiй фельдфебель Шпигальскiй окрикнулъ:
— Куда полѣзли!.. Чего не видали?.. Дождись своей квартеры…
Барабанщикъ пересталъ бить и — точно дожидался этого — раздался мягкiй, чаруюшiй встрѣчающихъ бабъ баритонъ. Ефрейторъ Затыринъ завелъ пѣсню:
— Вдоль да по рѣчкѣ,
Вдоль да по Казанкѣ,
Сизый селезень плыветъ.
Вся рота дружно сотней голосовъ съ уханьемъ, съ присвистомъ подхватила:
— Ай да люли-люли!
Ай да люлю-люли!.
Сизый селезень плыветъ!..
Стрѣлки подняли головы и съ веселой, лукавой усмѣшкой посматривали на Семирѣченскихъ бабъ поселенокъ и казачекъ. Тутъ, тамъ раздались шутки. Хоръ одушевленно гремѣлъ:
— Сашенька, Машенька,
Душенька Парашенька
Сизый селезень плыветъ…
Лише, шире, свободнѣе становился шагъ. Точно плыли въ низкой пыли сѣрые ряды стрѣлковъ и задорнѣе, ярче, веселѣе гремѣла пѣсня:
— Три деревни, два села,
Восемь дѣвокъ — одинъ я,
Куда дѣвки — туда я…
Дѣвки въ лѣсъ —
Я за ними,
Дѣвки сѣли,
А я съ ними —
Разговариваемъ…
Розовая пыль золотымъ туманомъ стояла надъ селенiемъ. Ротные квартирьеры Левицкiй и Курошъ подбѣжали къ ротѣ.
— Сюда, ваше высокоблагородiе…
— Р-рота… стой!..
Вихремъ, въ одинъ прiемъ, по гвардейски сорванныя слетѣли съ плечъ винтовки.
— По квартирамъ маршъ!
Дмитрiй Петровичъ, снявъ фуражку и платкомъ вытирая запотѣлый лобъ вошелъ на чистый дворъ. Старикъ крестьянинъ встрѣтилъ его.
— Пожалуйте, ваше благородiе. На прошлой недѣлѣ своихъ сыновъ проводили — будьте во имя ихъ, ради Христа, гостями дорогими.
Снявъ ременную амуницiю, шашку и револьверъ Дмитрiй Петровичъ сѣлъ на бѣлыя, чистыя ступени деревяннаго крыльца.
Песковскiй присѣлъ рядомъ. Закурили папиросы. Сизый дымокъ завился въ прозрачномъ воздухѣ. Кругомъ по дворамъ гомонили солдаты. Дребежжа черпакомъ и ведеркомъ, роняя на землю горячiе угли, проѣхала походная кухня. Ротная двуколка завернула во дворъ. Усталая лошадь тихо заржала, предвкушая отдыхъ. Деньщики доставали изъ повозки походныя койки. Хозяйка на заднемъ крыльцѣ раздувала самоваръ. Тонкiй смолистый запахъ сухого саксаула потянулъ ладаннымъ духомъ и смѣшался съ крѣпкимъ и терпкимъ запахомъ яблоковъ, горою наваленныхъ подъ навѣсомъ. Въ пролетъ воротъ былъ виденъ за улицей пологiй скатъ широкой долины, громадныя скирды хлѣба и за ними, казалось, совсѣмъ близко высокiе массивы снѣговыхъ горъ.
— Триста верстъ отмахали за эти двѣ недѣли, — сказалъ Песковскiй, — а все никакъ не уйдемъ отъ своихъ горъ. Еще тысячу надо пройдти, а у меня подметки уже никуда.
— Отдай Равинеру. Онъ тебѣ за ночь новыя набьетъ, — пуская дымъ колечками, сказалъ Дмитрiй Петровичъ.
— Я сказалъ Бурашкину, спать ляжемъ, чтобы снесъ.
— Ты сейчасъ дай. А то — подъемъ въ четыре часа. Смотри босымъ идти не пришлось-бы.
— Очень уже все это непонятно солдату, Дмитрiй Петровичъ.
— Что непонятно?..
— Тысячу верстъ похода сломать на своихъ на двоихъ, потомъ недѣли двѣ по желѣзной дорогѣ тянуть будутъ… Для чего? Вотъ мнѣ ефрейторъ Курослѣповъ на большомъ привалѣ и говоритъ: — для чего намъ воевать?.. Неужели и сюда Германъ со своей войною доберется?
— Ты его за пустые разговоры на часъ въ боевую поставилъ-бы — вотъ это дѣло было-бы! Еще и ефрейторъ. Я отъ Курослѣпова такого не ожидалъ.
— Дмитрiй Петровичъ, ты, ради Бога, чего худого не подумай. Просто такъ это къ слову пришлось. Мысль естественная у простого человѣка.
— Просто такъ!.. Естественная!.., — передразнилъ Дмитрiй Петровичъ. — Не солдатская это мысль. Кто нибудь внушилъ ее Курослѣпову.
— Не думаю. Да вѣдь Суворовъ учитъ, что каждый воинъ долженъ понимать свой маневръ.
— Не къ тому онъ это, Гриша, учитъ… Совсѣмъ не къ тому. Слыхалъ и я.. И не солдаты… А нашъ братъ офицеръ говорили — пока дойдемъ, да доѣдемъ и война кончится… «Понималъ свой маневръ»… Бѣда, Григорiй, если каждый солдатъ станетъ обсуждать все «какъ» и «почему»?.. Что?.. Почему?.. Куда его ведутъ?.. Почему воевать, когда нашему краю никто не угрожаетъ? Общее дѣло забудемъ. Это бѣда — хуже войны. Бѣда, если каждый гражданинъ со своей обывательской горки станетъ судить Государя и Правительство… Какъ полагаешь, имъ то, чай, съ горы виднѣе, чѣмъ намъ.
— Но, Дмитрiй Петровичъ… Насъ офицеровъ, итакъ упрекаютъ въ обывательщинѣ, въ равнодушiи къ государственнымъ и мiровымъ вопросамъ.
— Государственные, мiровые вопросы!.. Ахъ, шутъ ты гороховый!..
Дмитрiй Петровичъ замолчалъ и долго смотрѣлъ, какъ золотымъ туманомъ, ровно пологомъ задергивалась пустыня и какъ гдѣ то далеко, далеко въ лиловыя горы садилось солнце. Онъ докурилъ папиросу, бросилъ смятый изжеванный окурокъ во дворъ и сказалъ тихо, точно про себя.
— Обывательщина!.. Кто говоритъ то это, милый Григорiй Николаевичъ?.. Врагъ Россiи говоритъ это, чтобы смутить «малыхъ сихъ». Надо ему свернуть, на бекрень сдвинуть наши мозги. Посѣять сомнѣнiя въ рѣшительный часъ битвы и сорвать побѣду… Философiя это.
— Нѣмцы?.. Нѣмцы?.. Я нѣмцевъ никого не видалъ и не знаю.
— Нѣмцы что!.. Русскiй солдатъ всегда нѣмцевъ бивалъ… Есть врагъ много пострашнѣе нѣмцевъ… Дiаволъ.
Песковскiй съ удивленiемъ посмотрѣлъ на своего ротнаго. Уже не спятилъ-ли онъ отъ жары, да усталости. Дмитрiй Петровичъ ясными сѣрыми глазами, не мигая, смотрѣлъ на заходящее солнце. Красные угольки горѣли въ темныхъ зрачкахъ. Сухое бритое лицо ударило въ бронзу.
— Да… Дiаволъ… Мiровые вопросы… Обывательщина… Не намъ съ тобою мiровыми вопросами заниматься. Наше дѣло маленькое… Мiровые вопросы рѣшатъ и безъ насъ. Мудрость жизни, счастье народа въ довѣрiи своему Правительству и въ томъ, чтобы каждый по совѣсти дѣлалъ свое дѣло, не озираясь на сосѣда… А такъ, если яйца начнугь курицу учить — что будетъ… Толку не будетъ. Съ сосѣдняго двора — все раздражающѣе и сильнѣе сталъ доходить запахъ горячихъ щей. Шумнѣе тамъ былъ солдатскiй говоръ. Вдругъ раздалась короткая команда и полтораста голосовъ дружно запѣли въ унисонъ:
— Очи всѣхъ на Тя, Господи, уповаютъ…
— Пойдемъ, Григорiй. Ужинъ готовъ. Похлебаемъ со стрѣлками солдатскихъ шей… Такъ-то, братъ, лучше будетъ… А мiровые вопросы ефрейторскимъ умомъ рѣшать?.. Никуда это не годится.
И, смягчая жесткость словъ, крѣпкимъ пожатiемъ руки Песковскаго выше локтя, Дмитрiй Петровичъ поднялъ его и повелъ со двора.
IX
правитьШура и Женя вѣрно отмѣтили, что Володя на 180 градусовъ перемѣнилъ свой взглядъ на войну. Сдѣлалъ это онъ, конечно, не самъ, не своимъ умомъ дошелъ до этого, но получилъ на это указанiя партiи.
Въ тотъ самый iюньскiй вечеръ, когда первый разъ въ ихъ домѣ заговорили о возможности войны, Володя поѣхалъ къ Драчу. Онъ всегда останавливался у него, когда были у него сомнѣнiя, когда хотѣлъ онъ уйдти отъ семьи и посвятить всего себя партiйной работѣ.
Ѣхалъ онъ, полный самаго крѣпкаго миролюбiя и ненависти къ войнѣ. Какъ соцiалистъ и демократъ онъ долгомъ своимъ почитал быть антимилитаристомъ, пацифистомъ, ярымъ ненавистникомъ войны. Война пережитокъ дикаго средневѣковья, феодальныхъ привычекъ, царизма, никакъ недостойный соцiализма. Бросать народъ, то есть рабочихъ — пролетарiатъ на убой въ угоду Вильгельмамъ и Николаямъ — никакъ не отвѣчало марксизму. Онъ зналъ, что и партiя, въ лицѣ Петербургскихъ ея представителей, раздѣляла эти взгляды. Уже были брошены ея агенты, составлены «пятерки», посланы агитаторы по заводамъ, чтобы въ нужную минуту забастовками сорвать войну, по деревнямъ поѣхала молодежь — препятствовать, когда будетъ надо мобилизацiи.
Володя засталъ Драча дома въ хмуромъ, мрачномъ, молчаливомъ настроенiи. Пиво и хлѣбъ съ колбасой ожидали Володю. Со страстью, съ пыломъ молодости Володя заговорилъ о военныхъ слухахъ, о подготовкѣ къ войнѣ, о священной обязанности каждаго соцiалиста помѣшать этой имперiалистической войнѣ, начатой «царизмомъ». Драчъ прищурился какъ-то презрительно и сказалъ:
— Ничего ты, братокъ, въ этомъ дѣлѣ не понимаешь. Совсѣмъ не оттуда вѣтеръ дуетъ.
— Скажи, если что знаешь.
— Скажу, когда надо будетъ.
Какъ ни допытывалъ Володя Драча — больше ничего онъ не могъ отъ него добиться.
— Ты вотъ что — не спѣши домой. Поживи у меня — тогда все доподлинно узнаешь. Ждемъ гонца отъ самого.
— Отъ кого?
— Отъ самого… Отъ Ленина, — едва слышно сказалъ Драчъ.
Володя остался у Драча. Въ грязной, неприбранной квартирѣ было уныло и скучно. Держать прислугу Драчу не позволяли убѣжденiя, да, можетъ быть, и средствъ на это не было, самъ же онъ считалъ ниже себя стелить постель и вытирать пыль — это все «усложняло жизнь» по его мнѣнiю, и въ двухъ комнаткахъ въ большомъ и грязномъ домѣ, заселенномъ рабочими, на Телѣжной улицѣ было грязно и лѣтомъ душно и непрiютно. До одури играли въ шашки, до тошноты пили пиво, трескали огурцы и ѣли вареную колбасу, часами валялись на жесткихъ вонючихъ постеляхъ. Иногда спорили на отвлеченныя темы, читали вмѣстѣ Маркса, и Володя удивлялся малому развитiю Драча. Володя зналъ, что это ничего недѣланiе и была — политика.
— Мы, какъ пожарные, — говорилъ Драчъ, — можетъ, мѣсяцъ проспимъ, ничегошеньки не дѣлая, за то уже, какъ пожаръ, — здравствуйте — пожалуйста — явимся на работу, какъ стеклышко.
Какъ то пришелъ къ нимъ Малининъ и показалъ телеграмму: — «прiостановите закупку шерсти. Точка. Шлемъ оптовика съ цѣнами. Точка. Карасевъ».
Володя ничего не понялъ, Драчъ и Малининъ ему объяснили, что надо прекратить работу, препятствугощую войнѣ и ожидать кого-то съ инструкцiями изъ Центра.
На Петербургскихъ заводахъ были волненiя. Рабочiе предъявляли экономическiя требованiя, устраивали забастовки. На Шлиссельбургскомъ трактѣ были повалены фонарные столбы, остановлены вагоны желѣзной дороги, строили неумѣло баррикады. Гвардейская кавалерiя была вызвана изъ Красносельскаго лагеря для подавленiя рабочихъ волненiй. Въ городѣ было неспокойно. Это безпокойство усиливалось еще тѣмъ, что въ Петербургъ ожидался Французскiй Президентъ Пуанкаре и нельзя было показать ему столицу въ смятенномъ видѣ.
Все это приказано было прекратить и идти «въ ногу» съ Правительствомъ. Никакъ этого понять не могъ Володя. Наконецъ, было назначено собранiе на квартирѣ Малинина.
Были приняты чрезвычайныя мѣры предосторожности. На улицѣ и на дворѣ дежурили отвѣтственные члены партiи, чтобы во время предупредить объ опасности. На собранiе были допущены только самые вѣрные члены партiи.
Малининъ былъ раздраженъ и озабоченъ. Его обидѣло и задѣло, что Центръ не ему поручилъ разработать директиву партiи, а прислалъ посторонняго человѣка. Володя давно подмѣтилъ, что въ партiи при всемъ кажущемся равенствѣ ея членовъ, строго соблюдалась какая то iерархiя и Малинину было оскорбительно уступать свое мѣсто, хотя бы и временно, кому-то другому.
Говорили, что у прiѣзжаго, строго законопирированнаго былъ какой-то особенный «мандатъ», не внушающiй никакихъ сомнѣнiй и письмо отъ самого Ленина.
Засѣданiе было назначено на восемь часовъ, но прiѣзжiй явился только къ десяти.
Это было человѣкъ неопредѣленнаго возраста, неопредѣленной нацiональности, какой-то подлинно «интернацiональный» человѣкъ. Скорѣе всего — болгаринъ. У него было чисто выбритое лицо сѣровато-оливковаго цвѣта, съ сизыми тѣнями на верхней губѣ и щекахъ. Онъ былъ хорошо, по заграничному одѣтъ, у него были темныя, но не рабочiя руки, которыя онъ все время зябко потиралъ, хотя и на воздухѣ и въ комнатѣ было жарко даже до духоты.
Всѣ встали при его входѣ, хотя этого, напримѣръ, для Малинина никогда не дѣлали. Онъ неловко, крайне небрежно, поклонился и жестомъ предложилъ садиться у стола. Тяжелый, сумрачный, пронзительный взглядъ его обвелъ всѣхъ присутствующихъ и, какъ показалось Володѣ, нѣсколько дольше остановился на немъ и на Драчѣ.
Наступило напряженное молчанiе ожиданiя. Прiѣзжiй, онъ никому не былъ названъ ни по имени, ни по партiйной кличкѣ, сидѣлъ, уставившись глазами въ одну точку и точно самъ ожидалъ какого-то доклада. Въ комнатѣ со тщательно занавѣшенными одѣялами окнами было очень душно и до тошноты накурено. Сизыя струи табачнаго дыма стояли полосами подъ потолкомъ. Пахло согрѣвшимся пивомъ и нечистымъ потомъ. Плотный Балабонинъ платкомъ вытиралъ лобъ и лицо. Коротневъ въ ожиданiи подался на стулѣ всѣмъ корпусомъ впередъ. У Драча на лицѣ было восхищенiе, ротъ былъ открытъ и онъ ждалъ отъ прiѣзжаго точно какого то чуда.
Наконецъ, заговорилъ Малининъ. Слегка заикаясь онъ началъ:
— Наши партiйцы — апостолы новой вѣры… Марксизмъ — еванiгелiе нашего вѣка. Мы ждемъ, товарищъ, отъ васъ откровеннаго слова и поученiя.
Тотъ все молчалъ.
— Вы прiѣхали къ намъ съ новыми инструкцiями. Я получилъ телеграмму, которая меня и моихъ товарищей повергла въ большое смущенiе, пришлось перестраивать всю работу и мѣнять всѣ директивы, при настоящемъ настроенiи рабочихъ и вообще пролетарiата — это очень не просто. Въ центрѣ, повидимому, не отдаютъ себѣ отчета въ тѣхъ настроенiяхъ, которыя удалось установить въ рабочей массѣ.
— Въ Центрѣ все знаютъ… Тамъ смотрятъ широко и надолго. Голосъ незнакомца звучалъ глухо. Онъ говорилъ чисто по русски, но съ легкимъ акцентомъ, какъ могутъ говорить иностранцы, хорошо знающiе Русскiй языкъ, или Русскiе, очень долго жившiе заграницей.
Всѣ ждали, что онъ скажетъ дальше, но онъ опять замолчалъ и, казалось, и не думалъ продолжать.
— По нашимъ свѣдѣнiямъ, — сказалъ Малининъ, — война неизбѣжна. Императоръ Вильгельмъ рѣшилъ ее начать. Императоръ Николай еще колеблется, но ожидаемый прiѣздъ президента французской республики долженъ положить конецъ его колебанiямъ. На дняхъ должна быть объявлена мобилизацiя. Начатые нами безпорядки могутъ ей серьезно помѣшать.
— Мѣшать не надо… напротивъ. Въ общемъ и цѣломъ постановлено, что война нужна… Она ускоритъ осуществленiе задачъ третьяго интернацiонала.. Надо только во время повернуть ее къ пораженiю. Требованiе: — не мѣшать, а помогать правительству.
— Воть какъ, — сказалъ Малининъ.
— Будить патрiотизмъ?..
— Да.
— Не опасная это будетъ игра?..
— Въ рабочихъ патрiотизма нѣтъ.
— Но крестьяне?
— У нихъ патрiотизмъ мѣстный. На этомъ въ свое время и съиграемъ.
Прiѣзжiй помолчалъ и сказалъ негромко, но вѣско.
— Намъ нужна ненависть… Ненависть всѣхъ ко всѣмъ… Вотъ въ чемъ наша религiя, та новая религiя, о которой вы сказали. Неудачи войны… Войны необычайно кровопролитной и жестокой — объ этомъ постараются сами капиталистическiя державы — возбудитъ ненависть солдатъ къ офицерамъ и генераламъ. Армiя поколеблется… Въ обществѣ ненависть къ правительству, презрѣнiе къ государю… Поняли? Вотъ когда… Ненависть къ самой Россiи!
— Ненависть къ Россiи? Трудненько будетъ. Я самъ изъ крестьянъ. Я знаю, какъ свое село любитъ каждый крестьянинъ.
— Свое село… Да, можетъ быть… Это не существенно. Но Россiю? Да объ этомъ вамъ безпокоиться не приходится. Это за насъ сдѣлаетъ интеллигенцiя. Кружки писателей и поэтовъ охотно пойдутъ клеветать на Россiю, на власть, на крестьянъ и на офицеровъ и генераловъ. О государѣ и говорить не приходится. Его сотремъ въ порошокъ, окружимъ такой ненавистью, что сами же «вѣрноподданные» ему измѣнятъ и отдадутъ на смерть и поруганiе. Они Бога своего отдали, такъ что имъ Государь!
— Вотъ еще Богъ… О, это все не такъ просто. Въ Россiи, если начинать бунтъ — первое надо Бога упразднить… убить всякую вѣру… А какъ это сдѣлаешь?..
— Мысль не новая и не ваша.
— Я за это и не стою. Для меня она новая и ясная.
— Это еще Бакунинъ сказалъ. Это вы у Достоевскаго читали. Мысль студента Шатова. Старо! Теперь въ Русскомъ народѣ Богъ не тотъ.
— Богъ у него всегда одинъ. Богъ и Николай Чудотворецъ.
— Когда начнутся пораженiя… голодъ… отступленiя… кода нѣмецъ желѣзной пятой станетъ на горло и молебны не помогутъ, когда «поэты» станутъ богохульствовать подъ рукоплесканiя интеллигентной толпы и Богъ поколеблется въ народныхъ умахъ. Богъ и съ Нимъ Николай Чудотворецъ.
— Можетъ быть… Но… Все это потребуетъ новыхъ средствъ. Мы потратились на забастовки. Партiйная касса пуста.
— Деньги будутъ.
— Откуда?.. — въ громадномъ волненiи спросилъ Балабонинъ.
— А вамъ не все равно.
Прiѣзжiй поднялся. Онъ все сказалъ, что надо. Онъ прiѣхалъ не для того, чтобы отвѣчать на вопросы. Онъ считалъ ихъ праздными и ненужными.
— Войнѣ быть. Правительству не мѣшать организовывать войну. Усвоили?..
Онъ никому не подалъ руки, какъ то неопредѣленно отвѣтилъ на поклоны собравшихся и, ткнувъ пальцемъ на Володю, Гуммеля и Драча сказалъ:
— Прошу выйдти со мною въ сосѣднюю комнату.
Въ кабинетѣ Малинина было темно и окно было открыто. Гуммель хотѣлъ внести лампу, но прiѣзжiй остановилъ его.
— Закройте только окно, чтобы — неслышно.
Онъ сталъ въ глубинѣ комнаты. Володя, Драчъ и Гуммель противъ него въ позахъ учениковъ передъ учителемъ.
— Владимiръ Жильцовъ?..
— Я.
— Вы будете… будете… Леонидъ Гранитовъ. Поняли?.. Усвоили?..
Володя молча поклонился.
— Товаришъ Драчъ?..
— Я.
— Вамъ мѣнять фамилiю не надо. Прошлое безупречно
— Чистое пролетарское происхожденiе, — заторопился Драчъ.
Прiѣзжiй даже не посмотрѣлъ на него. Онъ перевелъ тяжелый взглядъ черныхъ глазъ на Гуммеля,
— Товарищъ Гуммель?..
— Я.
--Такъ и будетъ. Вы поѣдете со мною заграницу въ Центръ.
Онъ поклонился на этотъ разъ опредѣленно и съ видомъ человѣка, осчастливившаго другихъ, пожаловавшаго маршальскiе жезлы пошелъ изъ комнаты.
И странное дѣло. Когда выходили Драчъ и Володя и подлинно оба чувствовали себя точно именинниками, точно были они офицерами, вотъ только что пожалованными офицерскими чинами. Они шли вмѣстѣ на Телѣжную въ вонючую квартиру Драча. Лѣтнiй дождь лилъ. По домовымъ жолобамъ вода шумѣла, сливаясь въ кадки. Пустынны были улицы. Мутными желтыми кругами расплывались въ дождевыхъ полосахъ уличные фонари. Они ничего не замѣчали. Праздничные голоса пѣли въ сердцѣ Володи. Когда они вошли на совершенно пустую Полтавскую, гдѣ были сѣнные магазины, Драчъ остановился, толкнулъ въ бокъ Володю и весело захохоталъ.
--А, — воскликнулъ онъ, — въ Центръ!.. Заграницу!.. Елки-палки!.. Вотъ это я понимаю. А знаешь за что?..
— Не знаю.
— Фортуна, чортъ тебя совсѣмъ подери!.. За Далекихъ!..
— Ну, — какъ то недовольно промычалъ Володя.
— Вотъ тебѣ и ну! Елки-палки!.. Здравствуйте пожалуйста. Право надо по немъ панихиду намъ отслужить. Вотъ, гдѣ это обернулось то! Тамъ цѣнятъ!.. Тамъ это вотъ какъ понимаютъ… Которые люди рѣшительные и которые такъ просто — дворянская слизь… Далекихъ — это не болтологiя. Ты посмотри, кто на верхушкѣ? Болтуны?.. А что?.. Здравствуйте пожалуйста — товарищъ Джугашвили — Сталинъ — Тифлисское казначейство грабилъ, думаешь, мало людей накрошилъ… А что?.. Тамъ кровушку любятъ… Слыхалъ — ненависть!.. Понялъ: — ненависть! Это тебѣ не «люби ближняго своего»… Это, елки-палки, ненавидь, не бойся!.. Дерзай!.. Кровь, что вонючая вода. Товарищъ Финкельштейнъ Валлахъ-Литвиновъ — жохъ, елки-палки, — деньги заграницей обмѣнивалъ, въ тюрьмѣ французской сидѣлъ, не сладкая, поди, малина. Поди и били его тамъ. За то теперь!.. О-оо!!. Вотъ и мы съ тобой за Далекихъ куда попали, на верхушку! Такъ и впредь будемъ! Понялъ, товарищъ Гранитовъ?.. Не фунтъ изюма. Елки-палки. Тотъ Сталинъ… сталь и ты не хуже — гранитъ!.. Ночуешь у меня?..
— Да.
— А то бы къ дѣвочкамъ?.. а?.. На радостяхъ то?.. Въ генералы пожалованы!.!. Заграницу!..
— Уклонюсь пока. Надо съ мыслями собраться, да завтра хочу къ своимъ съѣздить.
— Ты-бы къ своимъ-то по малости.
— Неужели ты думаешь, — съ негодованiемъ сказалъ Володя, — меня дома свернутъ?..
— Свернуть, не свернутъ, а все — всѣ эти папы, да мамы, сестры, да братья, а тамъ еще любимая какая дѣвушка подвернется — кислая это матерiя для стопроцентнаго коммуниста. Дѣвочки куда проще, пошелъ, какъ стаканъ свѣжей воды выпилъ, и гуляй дальше.
— Ты меня, Драчъ, въ этомъ не учи, безъ тебя знаю, а характеръ мой и нервы изъ стали… Не даромъ я теперь и навсегда — Гранитовъ, — съ превеликой гордостью сказалъ Володя.
— Ну, какъ знаешь. Вотъ тебѣ ключъ отъ квартиры, а я по своему отпраздную свое повышенiе… По пролетарски.
На другой день Володя поѣхалъ въ Пулково, а черезъ два дня опять покинулъ родительскiй домъ, чтобы уже никогда въ него не вернуться.
X
правитьЭтотъ сдвигъ на сто восемьдесятъ градусовъ наблюдалъ и Борисъ Николаевичъ Антонскiй. Лѣтомъ свободный отъ уроковъ, взвинченный, взволнованный газетными извѣстiями и статьями, слухами и толками о войнѣ онъ зачастилъ въ Петербургъ, чтобы наблюдать за жизнью столицы.
Въ знойный iюльскiй день онъ видѣлъ, какъ въ Царской коляскѣ, запряженной парой великолѣпныхъ сѣрыхъ рысаковъ, со всѣхъ сторонъ окруженный казаками въ красныхъ мундирахъ, въ высокихъ киверахъ съ косыми бѣлыми султанами, съ пиками у бедра, ѣхалъ по Невскому проспекту французскiй президентъ въ черномъ цилиндрѣ. Онъ очень запомнилъ всю эту картину. Какъ въ клѣткѣ изъ живыхъ людей неслась коляска и гулко щелкали копыта казачьихъ лошадей по камнямъ и по свѣже политому торцу. Борисъ Николаевичъ видѣлъ молодое, розовое, безусое лицо офицера, ѣхавшаго на могучей рыжей лошади съ открытою пастью у задняго колеса коляски и видѣлъ какъ напряженно остро тотъ посматривалъ впередъ, на народъ и на президента. Точно опасался чего-то. Къ коляскѣ выбѣгали какiе то люди, точно нарочно одѣтые какими-то «пейзанами», можетъ быть — дворники, можетъ быть, агенты охранной полицiи. Жидкое ура провожало президента. И во всемъ этомъ была какая-то неувѣренность въ чувствахъ и настроенiяхъ народа, быть можетъ, даже боязнь за самую жизнь президента. Столица переживала полосу безпорядковъ и забастовокъ на заводахъ, какъ говорили, поднятыхъ нѣмецкими агентами. Какъ далеко это было отъ того энтузiазма, какой былъ въ дни «Кронштадта», когда впервые по Петербургу на законномъ основанiи гремѣла «марсельеза». Борисъ Николаевичъ понималъ, что казаки эти были не почетный эскортъ гостя Императора Николая II, но надежная его охрана.
Душнымъ вечеромъ Борисъ Николаевичъ стоялъ въ толпѣ въ Александровскомъ паркѣ, у Народнаго Дома и смотрѣлъ, какъ оттуда выходили гости — французскiе морскiе офицеры и матросы съ корабля, на которомъ прибылъ въ Петербургъ Пуанкаре. Французы съ трудомъ пробивались черезъ стѣснившую ихъ толпу. Полицiя была безсильна и какъ то нерѣшительна. Толпа была опредѣленно враждебна французамъ. Изъ нея раздавались крики и угрозы. У нѣкоторыхъ контръ-метровъ были сорваны погоны, у матросовъ были разорваны куртки. Какъ будто-бы народный энтузiазмъ перешелъ какiя то границы… И было ясно — взвинченный газетными статьями уличныхъ листковъ «народъ не хотѣлъ войны…
Каково же было удивленiе Антонскаго, когда онъ попалъ въ тѣ же Петербургскiя народныя толпы въ день объявленiя манифеста о войнѣ.
Антонскiй на трамваѣ подъѣхалъ къ Невскому. Онъ еще не читалъ утреннихъ газетъ и ничего не зналъ. Трамвай остановился и было видно, что надолго. Дальше нельзя было ѣхать: — весь Невскiй отъ домовъ до домовъ былъ запруженъ народною толпою.
Антонскiй вышелъ изъ вагона. Быстраго взгляда было достаточно, чтобы убѣдиться, что эго былъ и точно подлинный народъ. Не дворники, которыхъ могла согнать полицiя, не члены „Союза Русскаго Народа“, или „Союза Михаила Архангела“, но настоящiе рабочiе — городской пролетарiатъ. Черные картузы, заломленные на затылокъ, испитыя, худощавыя, прокопченныя дымомъ мастерскихъ лица, пестрыя рубахи, рабочiя блузы — Путиловцы, Обуховцы, рабочiе Судостроительной верфи, Торнтоновской мануфактуры, тѣ, кто въ 1905-мъ году шелъ съ Гапономъ, тѣ, кто всегда протестовалъ, никогда не былъ доволенъ, кто всегда волновался и былъ армiей лѣвыхъ партiй. Это они всего нѣсколько дней тому назадъ тѣснили и мяли французскихъ моряковъ, выказывая свое неодобренiе правительственной политикѣ.
Толпа остановилась. Ея голова вливалась на Аничковъ мостъ, болѣе узкiй, чѣмъ Невскiй проспектъ и, сдавившись у входа, задержалась.
Яркое солнце заливало мостъ, Надъ толпою высились Клодтовскiя статуи, стоявшiя у моста — чугунные вздыбленные кони и юноши ихъ обуздывавшiе. И тамъ въ солнечныхъ блескахъ, на фонѣ голубого неба разблистались колеблемыя вѣтромъ золотыя церковныя хоругви. На мостъ чинно и торжественно, какъ подобаетъ церковной процессiи, подымалось золоторизное духовенство.
Невольно Антонскiй вспомнилъ всю Гапоновскую исторiю и какъ такой-же крестный ходъ былъ встрѣченъ у Зимняго дворца залпами гвардейской пѣхоты и атаками конницы. Волненiе охватило его. Онъ сталъ пробираться въ первые ряды. Мощный хоръ гудѣлъ и переливался по Невскому. Сверкая отраженными лучами, слѣпя глаза открывались окна домовъ и магазиновъ, въ нихъ были люди, махали платками, шалями, шарфами.
Прижатые къ панелямъ остановились извощики. Трамваи застыли на рельсахъ — ихъ обтекала толпа.
У Мойки снова задержались. Дальше Невскiй былъ узокъ и когда выходили на громадную площадь у Зимняго Дворца отставшiе бѣгомъ догоняли голову колонны и толпа заливала всю площадь.
Въ порывахъ жаркаго вѣтра, въ синемъ небѣ трепеталъ надъ дворцомъ золотисто-желтый Императорскiй штандартъ съ чернымъ двуглавымъ орломъ. Въ широкiй пролетъ между дворцомъ и садомъ показался Голубой просторъ Невы и новый Дворцовый мостъ. Передъ Антонскимъ высились коричнево-малиновыя стройныя громады Зимняго Дворца. Ни караула, ни войскъ передъ нимъ не было. Только часовые стояли неподвижно у бѣлыхъ съ черными полосами будокъ.
Толпа залила всю площадь.
И тогда на балконѣ второго этажа, надъ Салтыковскимъ подъѣздомъ блеснула стеклами внезапно отворившаяся дверь, и на балконъ вышелъ Государь-Императоръ съ Императрицей.
Мгновенно тысячи головъ обнажились. Толпа рухнула на колѣни.
Громадный хоръ запѣлъ:
— Боже, Царя храни!…
Антонскiй шелъ въ людскихъ толпахъ къ вокзалу. Народъ расходился, разливаясь по улицамъ, разрываясь на клочья, какъ сбитая вѣтромъ грозовая туча. Одни обгоняли Антонскаго, другiе шли рядомъ съ нимъ, не обращая на него никакого вниманiя. Антонскiй слышалъ взволнованные голоса.
— То бастовали… безпорядки дѣлали… безобразничали… А теперь.
— Да, бастовали. Какъ намъ не бастовать?.. Изъ чего мы работаемъ?.. Изъ чего каторжную жизню ведемъ?.. Что-бы только хлѣбушко наработать… А ежели съ дѣтями?.. Капиталистъ — онъ себѣ наживаетъ… Во дворцахъ живетъ… А нашъ братъ рабочiй?.. Ранняя могила — вотъ евоный дворецъ.
— Пьянствовали-бы поменьше, такъ и себѣ чего ни на есть наработали-бы.
— Наработаешь?.. Рабочему человѣку безъ этого, чтобы выпить ни-и-какъ, господинъ, нельзя. Ты не кори рабочаго, трудящаго человѣка, ты его пожалѣй.
— Хотѣли, господинъ, на свое повернуть. Коли, царь не смотритъ, думали — безъ его обойдемся.
— Ну и опять люди смущали. Добивайтесь, говорили, своихъ правовъ. Должны быть у васъ свои права. Въ борьбѣ, говорили, обрѣтешь ты право свое.
— А теперь на колѣняхъ?
— Ну и что-жъ — на колѣняхъ. Вотъ гляди — колѣнки прорвалъ, на каменьяхъ стоялъ. Не жалко. Потому теперь врагъ… Врагь на насъ нападаетъ… Врагъ! Нѣмецъ, однимъ словомъ… Отпоръ ему надоть дать. То было дѣло наше, какъ-бы сказать, семейное, а нонче всея Рассеи касаемо!.. Рассеи!.. Понялъ это? Подъ Вильгельмову палку не пойдемъ… Это, братъ, никакъ невозможно.. Немыслимо даже это.
Они обогнали, наконецъ, Антонскаго.
„А вѣдь это?..“, — думалъ Антонскiй, — Володи?.. да, Володи сдѣлали эти Овидiевы метаморфозы. Кругомъ повернули мышленiе этихъ людей. Отъ забастовокъ протеста и красныхъ тряпокъ къ иконамъ, Царскимъ портретамъ и патрiотическимъ манифестацiямъ. Значитъ имъ, соцiалистамь, нужно это. Имъ, а не кому другому оказалась нужна война. Имъ — соцiалистамъ… И всегда такъ и было. Во вѣки вѣковъ. Французскую революцiю дѣлалъ не народъ, не толпа Сенъ-Антуанскаго предмѣстья — а вотъ эти маленькiе интеллигентскiе кружки, общества, философы, энциклопедисты, масонскiя ложи, писатели, поэты… Да и тутъ не обошлось безъ всего этого. Они подготовили все это. Они дали возможность крутить народными мозгами куда хочешь… А мы проглядѣли. Мы сами восхищались снобирующими купцами, жертвующими на революцiю, благотворительными дамами, устраивающими свои салоны, гдѣ создается государство въ государствѣ. Вотъ и Володя тамъ роль играетъ. А кто надъ нимъ? При всей своей Русской болтливости они умѣютъ хранить тайны своей партiи. А мы?.. Распустились мы очень. Теперь — поди, довольны. Весь народъ съ нами. Посмотримъ во что все это выльется?..».
Антонскiй поѣхалъ въ Пулково. Ему хотѣлось подѣлиться своими мыслями съ Матвѣемъ Трофимовичемъ. Ему эти мысли казались глубокими и правильными.
Борисъ Николаевичъ засталъ Ольгу Петровну въ слезахъ.
— Что случилось?
— Да вотъ… Охъ и не могу я… Пусть вамъ Матвѣй объяснитъ… Пройдите къ нему. Въ моей головѣ это не вмѣщается. Стара я что-ли стала…
Шура сидѣла съ работой на балконѣ. Женя ей читала вслухъ. Въ ушахъ Бориса Николаевича все еще колебались колокольные звоны и слышалось торжественное, молитвенное пѣнiе многотысячной толпы. Солнце свѣтило ярко. Небо было безъ облака. А на дачѣ казалось сумрачно. Точно черная туча ее накрыла. Горе вступило въ нее. Тяжело было видѣть слезы Ольги Петровны, сдержанное, скрытое горе чувствсвалось въ нарочитой занятости барышень.
Матвѣй Трофимовичъ встрѣтилъ Антонскаго на порогѣ кабинета.
— Пройди… пройди… Очень ты кстати…, — говорилъ онъ дрожащимъ отъ волненiя голосомъ и мялъ въ рукахъ листокъ сѣроватой бумаги. — Садись… Радъ… Радъ тебя видѣть… Объясни ты мнѣ, что все это?
— Но что-же случилось? — повторилъ вопросъ Антонскiй.
— А вотъ… На, читай… Читай вслухъ и пойми все… Объясни намъ, — выкрикнулъ срывающимся, лающимъ голосомъ Матвѣй Трофимовичъ.
— «Отецъ», — началъ читать Антонскiй и поднялъ глаза на Матвѣя Трофимовича… Тотъ перебилъ его:
— Чувствуешь?.. Не папа… Не-е… Нѣтъ… Отецъ!..
— Ну это… Будь благодаренъ… При его взглядахъ онъ могъ тебя и просто «Матвѣй Трофимовичемъ» назвать. Пожалуй, даже болѣе стильно вышло-бы. А они очень въ этомъ любятъ свой стиль. Итакъ… «Отецъ» … Не такъ плохо. Все таки онъ фактъ признаетъ. Нынче склонны и самый фактъ отрицать. «Прошу обо мнѣ не безпокоиться и понапрасну не волноваться. Не суетиться и меня нигдѣ не искать, тѣмъ болѣе черезъ полицiю. Я почелъ нужнымъ временно уѣхать. Владимiръ Жильцовъ»…
— Ни слова о матери, о сестрѣ о братьяхъ…
— Ну… Это…
— Нѣтъ, каковъ!.. И это тогда, когда идетъ призывъ подъ знамена, когда его товарищи по университету добровольно поступаютъ въ военныя училища и солдатами на войну. Что-же это такое?.. Дезертирство?.. Каково матери?.. Мнѣ?.. Каково дѣду?.. Сынъ, внукъ — дезертиръ!..
Гробовая тишина стала въ комнатѣ. Антонскiй стоялъ, опустивъ голову. Въ этотъ часъ онъ не жалѣлъ, что у него только дочери. Его большой красный подагрическiй носъ сталъ фiолетовымъ, глаза точно вылѣзли изъ орбитъ и тупо смотрѣли въ землю. Неслышными шагами прошла въ кабинетъ Шура и стала говорить тихо и наружно спокойно.
— Володя имѣлъ обыкновенiе дѣлиться со мною многими и многими своими мыслями. Не знаю, зачѣмъ… Можетъ быть надѣялся, что я увлекусь его ученiемъ.
— Какимъ ученiемъ?.., — спросилъ, поднимая голову Матвѣй Трофимовичъ.
— Это очень сложно. Не опредѣлишь однимъ словомъ. Въ тотъ послѣднiй вечеръ, когда Володя былъ съ нами и говорилъ о войнѣ, онъ зашелъ ко мнѣ. Не знаю почему, но онъ былъ въ этотъ вечеръ особенно откровененъ со мною. Точно хотѣлъ, чтобы я поняла его и оправдала.
— Просто онъ влюбленъ въ тебя. И, можетъ быть, ему только съ тобою и было тяжело разстаться.
— Но, папа!.. Такiе люди, какъ Володя любви не признаютъ и не знаютъ. Они забронированы отъ нея своими черствостью и эгоизмомъ.
— Пожалуй ты права. Прости, что перебилъ тебя. Такъ что-же открылъ тебѣ Володя?..
— Онъ сказалъ, что настоящая война должна обратиться въ классовую войну и прежде всего привести къ крушенiю трехъ могущественныхъ имперiй. Это у нихъ гдѣ-то предрѣшено. Власть въ Россiи должна перейдти въ руки пролетарiата. Для этого необходимы — разгромъ и пораженiе Русскихъ армiй. — Все это онъ говорилъ съ такимъ возмутительнымъ спокойствiемъ, что я не нашлась даже, что и возразить.
— Что тутъ возразишь, — сказалъ Матвѣй Трофимовичъ. — Чисто бредъ сумасшедшаго.
— Iудо-масонскiя выдумки. Но я думаю — больше того. Тутъ есть нѣчто отъ дiавола, — сказалъ Антонокiй.
— Онъ сказалъ мнѣ еще, что они, то есть, ихъ партiя отнюдь не демократы. Они перестали таковыми быть. Онъ сказалъ, что при осуществленiи коммунизма исчезаетъ государство въ его цѣломъ и съ нимъ вмѣстѣ исчезаетъ и демократiя, какъ часть государства. Пролетарiатъ стремится къ уничтоженiю классоваго дѣленiя, къ полному уничтоженiю того, что принято называть государственнымъ строемъ, а слѣдовательно и къ уничтоженiю демократiи. Это онъ мнѣ два раза повторилъ, хотѣлъ, видно, чтобы я хорошенько запомнила. Неприкосновенность личности, — продолжалъ онъ, — свобода слова и печати, свобода собранiй и коалицiй, уравненiе женщинъ въ правахъ съ мужчинами, всеобщее избирательное право, парламентаризмъ — все это Володя назвалъ ненужными побрякушками, буржуазными предразсудками, достойными меньшевиковъ, то есть второго интернацiонала.
— Ну, конечно… Чистый марксизмъ…, — сказалъ Матвѣй Трофимовичъ.
— Шигалевщина какая-то, — промолвилъ Антонскiй.
— Соцiалисты, — говорилъ онъ, — лакеи буржуазiи, прихлебатели капиталистовъ. Онъ говорилъ еще, и все мнѣ повторялъ о разницѣ между демократiей буржуазной и демократiей пролетарской. Французская демократiя, говорилъ онъ, — есть демократiя эксплоатируемыхъ классовъ, публично — правовое насилiе рабочихъ и крестьянъ. Они-же хотятъ просто физически уничтожить эксплоататоровъ всеобщей силой народа — рабочихъ и крестьянъ.
— Всероссiйскiй погромъ учинятъ, только не еврейскiй, а еврейскими руками разгромятъ всю Россiю, — сказалъ задумчиво Антонскiй.
— Они хотятъ создать какую-то пролетарскую демократiю, какъ онъ сказалъ, хижинъ и рабочихъ кварталовъ.
— Все ложь! Ложь!.. Обманъ малыхъ сихъ. На спинахъ ихъ поѣдутъ негодяи интернацiоналисты, безбожники и прохвосты, — сказалъ Антонскiй.
— Володя по его словамъ, идетъ въ передовой отрядъ пролетарiата, который возьметъ власть въ свои руки и поведетъ народъ къ чистому соцiализму.
— Страшенъ сонъ, да милостивъ Богъ, — тихо проговорилъ Матвѣй Трофимовичъ.
— Я это ученiе давно знаю, — сказалъ Антонскiй, — только всегда считалъ его утопическимъ. Но теперь вижу, что за это кто-то серьезно взялся… Думаю, что не безъ нѣмецкихъ денегъ и людей оттуда, изъ вражескаго стана, все это навязывается тупымъ мозгамъ обнаглѣвшаго, испуганнаго войною Русскаго простолюдина.
— Все таки… кто-же онъ?.., — какъ то жалобно, тонкимъ голосомъ сказалъ Матвѣй Трофнмовичъ. — Кто-же онъ?.. Дезертиръ?.. У меня сынъ дезертиръ?.. Какъ я съ этимъ въ гимназiю явлюсь?.. Вѣдь послѣ этого, что удивляться, если однажды и дважды два станетъ пять…
— Доживемъ и до этого, — мрачно сказалъ Антонскiй. — Нѣтъ онъ не дезертиръ. Онъ много хуже… Онъ партiйный работникъ! У него нѣтъ Родины. У него третiй интернацiоналъ! Онъ — большевикъ!.. Однако все таки, надо признаться, смѣлый человѣкъ, если въ такiе откровенности пошелъ.
— Что-же тутъ смѣлаго?.. Онъ отлично зналъ, что Шура не донесетъ и, если кому скажетъ, то только намъ двоимъ… А мы тоже никогда не донесемъ. Они и донесутъ, и предадутъ и все сдѣлаютъ подлое и гадкое… Боже!.. Боже!.. Боже!.. Какое ужасное время!.. Война… И эти страшные, новые люди съ новою не христiанскою, дiавольскою моралью.
Матвѣй Трофимовичъ закрылъ лицо руками и горько, какъ маленькiй ребенокъ заплакалъ.
XI
правитьСамыхъ семей Жильцовыхъ и Антонскихъ, то есть Ольги Петровны, Матвѣя Трофимовича, Жени, Гурочки и Вани, Бориса Николаевича и Марьи Петровны съ ихъ дѣвичьимъ царствомъ война коснулась мало. Ихъ жизнь совсѣмъ не перемѣнилась.
На войну пошли дядя Дима и Тихонъ Ивановичъ. Но имъ это такъ и полагалось. Они были — «военными». Съ того самаго дня, когда десятилѣтними мальчиками надѣли они на себя кадетскiя куртки и ушли изъ семей, они обрекли себя на боевое служенiе Родинѣ. У нихъ была своя особая семья — полковая, армейская, войсковая. Дядя Дима къ тому-же былъ холостымъ. Онъ и своимъ то писалъ рѣдко, и на него не обижались. Гдѣ-же ему писать? Онъ полковою охотничьею командой завѣдуетъ,.. Вотъ теперь роту получилъ… Въ семьѣ протоiерея Петра отлично понимали, что рота для ихъ Димочки тоже самое, что семья.
Въ бою на Вислѣ, за Александрiей дядя Дима былъ тяжело раненъ въ грудь и остался въ строю. Онъ писалъ: — «мнѣ нельзя было уйдти — развалилась-бы рота. Мой младшiй офицеръ подпоручикъ Песковскiй былъ убитъ. Фельдфебелю оторвало ногу, половина роты погибла и я не могъ ее оставить безъ себя. Фельдшеръ перевязалъ меня и я остался на позицiи. Мы взяли тысячу плѣнныхъ»… Это даже и за подвигъ не сочли въ семьѣ Жильцовыхъ. Иначе и быть не могло. Димочка былъ офицеръ… Туркестанскiй стрѣлокъ… Какъ же могъ онъ иначе-то поступить?..
Гурочка видѣлъ, какъ густыми колоннами вели по Петербургу австрiйскихъ плѣнныхъ въ синеватыхъ шинеляхъ и съ гордостыо думалъ: — «это дядя Дима взялъ»…
Дѣдушка молился особо: — «помоги Господи, воинамъ Димитрiю и Тихону». Воинамъ!!.
Наденька писала изъ станицы. Въ самыхъ строкахъ ея письма, казалось, искрился и игралъ ея бодрый и ласковый смѣхъ: — «вотъ и я стала настоящей „жалмеркой“. А знаешь ты, Оля, что это такое?.. Это жена казака, ушедшаго на службу и оставшаяся одна въ станицѣ. А на войну когда ушелъ такъ и тѣмъ паче — жалмерка! Тихонъ мой молодчина, отличается. Казаки раненые прiѣзжали, сказывали — съ сотней австрiяковъ атаковалъ, всѣхъ порубилъ и покололъ, никого на разводъ не оставилъ. Къ Георгiевскому кресту представленъ. Привезли мнѣ ментикъ австрiйскiй на бараньемъ мѣху. Ловкiй такой ментикъ и теплый. Буду въ немъ на базы ходить — скотину кормить. Добыча!.. Въ войсковые старшины его производятъ за доблести его. Вотъ и буду я самая настоящая — штабъ-офицерша… Знай нашихъ…».
И по прежнему тетя Надя была вся въ хозяйствѣ. Она писала: — «одно время, какъ всѣ наши поуѣхали на войну пошатнулся мой куренекъ… Боялась и съ хлѣбомъ не управлюсь. Урожай-же былъ отмѣнный. Жатки не поспѣвали. Лошадей у насъ позабрали по мобилизацiи. Одолжались у сосѣдей. Слава тебѣ Господи, по христiански живемъ, Бога не забыли. Молотили на двухъ машинахъ. Птицу запустила. Однако къ Рождеству гуси и индюки вамъ будутъ отличные. Воловъ сдала интендантству. Могла-бы и не сдавать Но больше — изъ патрiотизма. Надо ихъ, страдальцевъ нашихъ какъ ни есть продовольствовать. Гусей въ этомъ году Богъ послалъ преизобильно. Осенью, какъ повалили ко мнѣ со степи, какъ загагакали, ну просто — несосвѣтимая сила!.. Съ рабочими было трудно. Нынче гутарятъ по хутору будто австрiйскихъ плѣнныхъ, которые изъ славянъ, будутъ давать въ наймы. Хорошо это было-бы. Я бы тогда гулевой земли десятинки четыре прiарендовала. Очень я стала жадна до земли. Люблю когда своя родитъ. Сынъ Степанъ меня радуетъ. Совсѣмъ оправился отъ Володиныхъ бредней, въ портупеи произведенъ. Ускоренно кончаетъ юнкерское — скоро въ офицеры попадаетъ и идетъ на войну. Пусть и мужъ, и сынъ у меня за Родину постараются».
Ольга Петровна читала и гордилась. Не посрамили батюшку, отца Петра… Вотъ только Володя? Кто былъ на дѣлѣ Володя отъ нея скрыли. Она считала его дезертиромъ, или, какъ стали говорить — «уклоненцемъ»… Хорошаго мало! Позоромъ онъ ложился на всю ихъ честную семью и потому, когда Гурочка вдругъ заявилъ, что онъ, какъ только кончитъ гимназiю идетъ въ военное училище и на войну, мать не только не протестовала, но заплакала отъ охватившаго ее непонятнаго ей самой волненiя и, прижавъ къ груди, говарила:
— Гурочка, милый!.. За Володю, за Володю!.. Ясный мой соколикъ…
Женя — она въ свою восемнадцатую весну стала прелестной, прищурила громадные голубые глаза и проговорила груднымъ низкимъ музыкальнымъ голосомъ:
— Ты у насъ — герой!
Ни тѣни насмѣшки не было въ словахъ сестры.
Еще былъ военный — Геннадiй Петровичъ, но о томъ, что онъ уже какъ-то вошелъ въ ихъ семью знали только Шура, да Женя, и по молчаливому соглашенiю не говорили объ этомъ никому. Геннадiй Петровичъ написалъ двѣ открытки. Узнали, что и онъ отличался, отбилъ германскiй разъѣздъ, взялъ въ плѣнъ офицера и отобралъ лошадь — «хорошую лошадь, однако, хуже моего Баяна»…
Ну еще-бы!.. Баяна!.. На которомъ Геннадiй Петровичъ джигитовалъ для Жени. Такой другой лошади, по мнѣнiю Жени, не могло быть на свѣтѣ. Потомъ писалъ еще, что онъ въ армiи Самсонова. И изъ газетъ уже знали о катастрофѣ съ армiей Самсонова, и писемъ больше не было.
Женя горячо сжимала руку своей двоюродной сестры и шептала ей:
— Ты не думай, Шурочка… Если онъ «Ужъ въ небѣ — я тамъ его найду»…
Бриллiантами горячихъ слезъ горѣли глаза Жени. Падали слезы на прекрасныя щеки и текли къ подбородку и что-то было такое жалостное, обреченное въ Женѣ, что Шура не выдерживала и крѣпко прижимала къ себѣ сестру.
Судьба!..
Женя съ осени поступила въ консерваторiю. Ей пророчили блестящее будущее. Сцена ей была обезпечена… И эти мечты объ артистической славѣ стирали боль по ушедшемъ Геннадiѣ. Артистка!.. Ар-тис-тка!.. Женя въ умѣ по слогамъ произносила это слово. Сколько въ немъ было колдовской силы, сколько магiи, очарованiя. Кружилась голова. Она шла къ роялю и пѣла, пѣла… Послѣ упражненiй брала ноты и начинала пѣсню Сольвейгъ. Голосъ крѣпъ — страсть слышалась въ немъ. Потомъ слезы. Темнокудрая головка упадала на клавиши. Женя рыдала.
Всѣхъ удивила Шура. На второй годъ войны она оставила хорошее мѣсто художницы на Императорскомъ фарфоровомъ заводѣ и поступила сначала на курсы сестеръ милосердiя, а потомъ въ солдатскiй госпиталь. Она не стремилась на «фронтъ», гдѣ къ тяжелой работѣ сестры примѣшивается слава и подвигъ воинскiй, но пошла въ тыловой госпиталь, этимъ подчеркивая, что она ничего для себя лично не ищетъ. Она стала настоящей сестрою и не одного солдата своими неусыпными заботами она отвоевала отъ смерти. Для Бориса Николаевича и Матвѣя Трофимовича война и совсѣмъ не принесла никакихъ перемѣнъ. Гимназiи продолжали работать. Дважды два оставалось — четыре. И только въ дни, когда приходили извѣстiя о нашихъ побѣдахъ, о взятiи Львова, или Перемышля, о сотняхъ тысячъ плѣнныхъ, или когда писали о нашемъ вынужденномъ недостаткомъ снарядовъ отступленiи — глухо волновалось черное море гимназистовъ и трудно было ихъ загнать въ классы. Кто нибудь скажетъ: — «мнѣ папа писалъ съ войны» и забыта классная дисциплина и всѣ слушаютъ о чемъ писалъ живой свидѣтель съ войны. Въ такiе дни «Косинусъ» становился у доски спиною къ классу и тонко отточеннымъ мѣлкомъ вычерчивалъ изящные «Пиѳагоровы штаны», или наставлялъ цѣлый рядъ буквъ и цифръ въ большихъ и малыхъ скобкахъ и когда онъ поворачивался къ классу, тамъ уже стояла полная тишина вниманiя. Ученики сидѣли, уткнувшись въ тетради и списывали изображенное «Косинусомъ». А тотъ, заложивъ руки въ карманы черныхъ панталонъ, размѣреннымъ голосомъ стараго математика говорилъ:
— Какiя-бы побѣды ни одерживала Россiйская Императорская армiя, какiя-бы неудачи ей по волѣ рока ни приходилось испытывать, словомъ, что-бы ни случилось въ нашемъ мiрѣ — законы математики всегда останутся неизмѣнными и квадратъ, построенный на гипотенузѣ всегда будетъ равенъ суммѣ квадратовъ, построенныхъ на катетахъ. Благоволите смотрѣть на этотъ чертежъ: — треугольникъ авс…
Труднѣе было положенiе Антонскаго. У него краснѣлъ его подагрическiй носъ и онъ чувствовалъ, что разсказъ о сѣмянодольныхъ не можетъ бытъ никому интересенъ, когда Россiйскiя армiи побѣдоносно вошли въ сдавшiйся Перемышль. Тогда онъ повышалъ голосъ и говориль:
— Мало кто знаетъ о той роли, которую играють на войнѣ животныя — лошади и собаки…
Слова «на войнѣ» электрическимъ токомъ пробѣгали по классу и возбуждали нужное Антонскому вниманiе.
Кое-кто изъ восьмого класса ушелъ въ военное училище, кое-кто бѣжалъ изъ младшихъ классовъ прямо съ содатами на войну, но это были единицы. Большинство продолжало зубрить по прежнему и временами педагоги забывали, что идетъ мiровая война.
Еще того меньше ощущалась война Ольгою Петровной и Марьей Петровной. Правда, хозяйничать становилось все труднѣе и труднѣе. Многаго уже нельзя было достать на рынкѣ или въ магазинахъ, появились карточки, а вмѣстѣ съ ними и скучныя очереди передъ учрежденiями, раздававшими карточки и передъ магазинами и складами, но тутъ широко пришла на помощь изъ своего хутора Наденька. Она присылала сестрамъ при всякой оказiи и муку, и птицу, и тѣмъ скрадывала недостатокъ припасовъ въ городѣ. Продукты дорожали, но правительство шло на помощь своимъ чиновникамъ и по мѣрѣ вздорожанiя продуктовъ шла прибавка жалованья, выдавали добавочныя и пособiя и въ хозяйствѣ это вздорожанiе не отражалось совсѣмъ. И, если что ихъ безпокоило, то это перемѣна въ городѣ, ставшемъ очень многолюднымъ, шумнымъ и веселымъ. У обѣихъ были дочери и обѣ боялись теперь пускать ихъ однихъ въ вечернее время. Развеселая шумная толпа, ученики всевозможныхъ курсовъ и училищъ завоевывали постепенно и мирную Гатчину и создавали тревогу для Марьи Петровны.
XII
правитьСъ первыхъ же дней войны въ угоду союзникамъ и своему настроенному узко-патрiотически обществу Высочайшею властью державный Санктъ-Петербургъ былъ переименованъ въ обывательскiй Петроградъ. Точно смолкъ кимвалъ звенящiй и гулъ пальбы и перезвонъ колоколовъ, которые слышались въ самомъ словѣ Санктъ-Петербургъ!.. Будто та «военная столица», чьей «твердыни дымъ и громъ» воспѣлъ Пушкинъ перестала быть военно-парадной столицей побѣдъ надъ врагомъ и дружнаго сожительства народа съ Царемъ. Яркiя краски державнаго прошлаго были смыты съ нея и поблекла позолота Императорскихъ временъ. Санктъ-Петербургъ была Имперiя, Петроградъ — демократiя. Это какъ то быстро и особенно сильно почувствовалъ Борисъ Николаевичъ.
Петроградъ сталъ много грязнѣе Санктъ-Петербурга. Дворники, про которыхъ говорили, что они, сгребая снѣгъ, «дѣлаютъ Петербургскую весну», были призваны подъ знамена и ушли. Петербургская весна стала запаздывать. Солидныхъ и важныхъ швейцаровъ замѣнили небрежныя и злыя швейцарихи. На улицахъ, даже на Невскомъ проспектѣ, зимою были ухабы, на панеляхъ растоптанный снѣгъ и грязь. Было скользко ходить, и нигдѣ не посыпали пескомъ. Въ домахъ стало грязно. Постепенно, сначала какъ-то незамѣтно, потомъ все больше и больше солдатская толпа въ сѣрыхъ шинеляхъ и сѣрыхъ папахахъ, распушенная и грубая, заполнила всѣ улицы Петрограда. Точно вотъ тутъ сейчасъ-же за городомъ былъ и самый фронтъ… На льду Невы у Петро-Павловской крѣпости стояли мишени и съ Невы доносилась ружейная и пулеметная стрѣльба.
Часто на улицахъ была слышна польская рѣчь. Это прибыли изъ занятой непрiятелемъ Польши бѣженцы и принесли съ собою свое неутѣшное горе, свое военное разоренiе и озлобленiе противъ Русскихъ и властей. То та, то другая гостинница, общественное зданiе, или частный домъ, оказывались «реквизированными» для нуждъ войны. Нѣкоторыя гимназiи были заняты подъ госпитали и въ другихъ занимались въ двѣ смѣны — одна утромъ, другая вечеромъ. Все болѣе и болѣе война показывала свой грозный ликъ.
Ольга Петровна съ ужасомъ замѣчала, что что-то уже слишкомъ много появилось по улицамъ Петрограда всевозможныхъ кинематографовъ, «иллюзiоновъ», «электриковъ», кабарэ, у подъѣзда которыхъ висѣли пестрыя афиши съ краснорѣчивою надписью: «только для взрослыхъ» и гдѣ по вечерамъ толпились солдаты, гимназисты, какiя то дѣвушки и откуда раздавался смѣхъ и развеселая музыка.
Какъ удержать отъ всего этого Женю, Гурочку и Ваню?..
Распровеселые водевили, гдѣ высмѣивались педагоги и ученье, какъ «Ивановъ-Павелъ», или гдѣ разсказывалось о способахъ уклониться отъ военной службы, какъ «Вова приспособился», легкiе куплетцы, шаловливыя пѣсенки, все это рождалось, какъ поганые грибы послѣ дождя и казалось, такъ невинно. Но внимательно присматривавшiйся ко всему этому Борисъ Николаевичъ замѣчалъ, что и тутъ была работа какихъ то кружковъ и преслѣдовали эти кружки отнюдь не нацiональныя, не патрiотическiя цѣли. И тогда онъ думалъ о большевикахъ и о Володѣ.
Ольга Петровна была въ ужасѣ: — Женя, вернувшись изъ консерваторiи, напѣвала:
— …"А тамъ чуть поднявъ занавѣску
Лишь пара голубенькихъ глазъ…
И знаетъ лихое сердечко,
Что тамъ будетъ — не мало проказъ!..".
— Откуда ты это Женя?..
— На улицѣ слышала…
На фронтѣ были кровь, величайшiя страданiя, слава побѣдъ и позоръ пораженiй — здѣсь улица, а съ нею и пролетарiатъ понемногу прокладывали себѣ дорогу и утверждали нѣчто легкое, небрежное, «наплевательское», насмѣшливое надъ всѣмъ святымъ, что бѣдной Ольгѣ Петровнѣ стало страшно за Россiйскiя судьбы.
А тутъ еще подлила тревоги въ ея сердце сестра Наденька, собственною персоною прiѣхавшая съ хутора на Рождество, чтобы привезти всякаго съѣстного своимъ на праздники. Она прiѣхала утромъ, когда всѣ, кромѣ Ольги Петровны были въ гимназiи и, расцѣловавшись съ сестрою, покачала головой и сказала:
— Ну, что, Ольга… Конецъ?..
— А что такое?..
— Да Петроградъ-то вашъ! Не узнаю! Какъ перемѣнился. Содомъ и Гоморра! Толпы!.. Какой народъ! Суета! По Невскому солдаты идутъ съ пѣснями. Развѣ допускалось это раньше, чтобы на улицахъ столицы и пѣть? И что поютъ?.. Срамота. Прислушалась, запомнила. Да вотъ — слушай:
— Соловей, соловей — пташечка,
Канарейка весело поетъ…
Разъ-два — горе не бѣда,
Весело поетъ…
— Уже и не помню что дальше… Какая чепуха!.. Это вмѣсто чего нибудь патрiотическаго. Гдѣ же наши то Поли Деруледы, наши Державины и Ломоносовы? Поэтамъ нашимъ стыдно что-ли патрiотическое сочинять? Небось, стиховъ князя Касаткина-Ростовскаго не хотятъ больше пѣть, какого-то идiотскаго «соловья» придумали!.. Нѣтъ, Ольга, въ прежнее время такого не позволили бы пѣть. Возьми моего Тихона, да онъ на изнанку бы вывернулся, кабы такую пѣсню у него въ сотнѣ запѣли… А это что такое — кабарэ?.. Какъ будто спиртные напитки на время войны запрещены, такъ при чемъ же тутъ кабарэ?.. Кто же за этимъ смотритъ?.. Горе не бѣда!.. Меня это самое то «горе не бѣда» мое штабъ-офицерское сердце, какъ ножомъ рѣзануло. Вѣдь это-же столица! Тутъ всей Россiи примѣръ, а тутъ «соловей пташечка»… и кабарэ!.. Тьфу!.. Помнишь въ наше время про правительство говорили: — «куда мы идемъ?..», съ издѣвательствомъ говорили. Теперь я васъ, ту вотъ самую толпу, эту вотъ «демократiю» спрошу: — куда вы то идете"?.. Тьфу!.. Дiавольское навожденiе. Я то думала — церкви переполненныя народомъ, панихидное пѣнiе и благовѣстъ тихiй и мѣрный, зовущiй, напоминающiй, что происходитъ, а вмѣсто того — «соловей пташечка», — и Ольга Петровна еше разъ и еще рѣшительнѣе сказала: — Тьфу!!.
XIII
правитьНа Рождество, какъ и въ прошлые годы, подгородные крестьяне понавезли на рынки елки. Мягокъ былъ зимнiй вечернiй сумракъ и въ немъ особенно сильно почувствовали Женя и Гурочка терпкiй, смолистый запахъ елокъ, такъ многое имъ напомнившiй. И хотя и говорила Ольга Петровна, что не время теперь елки устраивать, когда война столько горя несетъ — не могла устоять просьбамъ дѣтей, и у Жильцовыхъ готовилась елка. Только на этотъ разъ подарки готовили не другъ для друга, но для «солдатиковъ», которыхъ должна была привести на елку изъ своего лазарета Шура. Каждому готовили тарелку со сластями, пакетъ съ табакомъ, пачку папиросъ, портъсигаръ, стальную зажигалку, теплую шерстяную фуфайку, двѣ рубашки и вязаный шарфъ. Но по прежнему дѣлали это все любовно и по указанiю Шуры надписывали каждому солдату его подарокъ.
Шура привела солдатиковъ и въ церковь ко всенощной, гдѣ имъ уступили первыя мѣста. Потомъ всѣ пришли на елку и, какъ и всегда, Женя, Гурочка, Ваня, Мура и Нина зажигали елку, немного стѣсняясь солдатъ.
Въ бѣломъ апостольникѣ, скрывшемъ золото волосъ, Шура была прелестна. Точно еще нѣжнѣе и миловиднѣе стало ея лицо и въ глазахъ появился какой-то особенный блескъ христiанской любви и самопожертвованiя. На груди на бѣломъ передникѣ ярокъ былъ красный крестъ и напоминалъ о войнѣ.
«Солдатики» — ихъ было пять — стѣснялись «господъ». Они тихо сѣли вдоль стѣны противъ елки и, казалось, вмѣстѣ съ видомъ своихъ опухшихъ, блѣдныхъ госпитальныхъ лицъ, коричневыхъ халатовъ, съ легкимъ госпитальнымъ запахомъ карболки и iодоформа отъ чисто промытыхъ подживающихъ ранъ принесли и печаль войны. Было не до танцевъ и не до пѣсенъ.
Шура попросила одного, который былъ побойчѣе и у кого на груди висѣла на георгiевской лентѣ серебряная медаль, разсказать, какъ его ранили и за что у него медаль.
На елкѣ огоньки свѣчекъ тихо мигали. Запахъ смолы и подожженой хвои становился сильнѣе и заглушалъ больничный запахъ раненыхъ.
Тотъ, кого назвала Шура, встрепенулся, мучительно покраснѣлъ и, запинаясь и смущаясь, началъ разсказъ:
— Какъ меня ранили-то?.. Да очень даже просто. Тутъ что-же и разсказывать?.. Чисто нечего… Все очень даже просто вышло. Былъ я, значитъ, въ кашеварахъ, при куфнѣ 13-й роты. Наши пошли въ наступленiе. День былъ очень дюжа жаркiй. Вотъ, значитъ, наши пошли и пошли. Все цѣпями. Весь полкъ. Очень ихъ антилерiя его крыла. А мнѣ фитьфебель и говорить: — ты, Ермолай, какъ стемнѣеть, безпремѣнно куфню съ обѣдомъ въ роту на позицiю предоставь, потому какъ ребята наши очень даже проголодаются. Надо ихъ накормить. Такъ и ротный приказалъ. Ну вотъ, какъ это стемнѣло, разогрѣлъ я шти, перекрестился, да и тронулъ полемъ изъ лѣсочка, гдѣ мы допрежъ стояли. Ну, значитъ, ѣду. А онъ все по чемъ зря кроетъ и кроетъ шрапнелями по этому самому полю, должно думаетъ, какiе у насъ тутъ резервы стоятъ. И тоже съ пулемета и ружомъ. Пули свистятъ: — «п-пiу, п-пiу… цокъ, цокъ»… и опять «п-пiу». которая, значитъ, уже на излетѣ. Ахъ ты, Господи, честная мать!.. Лошадь-бы какъ ни затронуло-бы. Довезу-ли тогда?.. А тутъ шрапнель звѣздкой въ небѣ, ка-акъ ахнетъ, я и перекреститься не успѣлъ, вотъ меня и хватило, полъ бедра, кажись вынесло, должно трубкой энтой самой дистацiонной. Ну, думаю, пропалъ Ермолай Ермаковъ! Сидѣть и мокро и жарко и совсѣмъ неспособно. Въ глазахъ ажъ темнѣть стало. Дюжа больно. Однако довезть надо. Фитьфебель приказалъ, ну и ротный тоже. Не довезешь — не похвалятъ за это. Да и товарищи, что скажутъ. Засмѣютъ. Они какъ шли: — днемъ, а я ночью, скажутъ, испугался. А я ничуть даже не испугался, только чувствую, что слабѣю, ну и неспособно какъ то сидѣть. Какъ я уже довезъ и не помню. Думаю, лошадь сама свою роту почуяла и довезла. Слышу: — голоса. Черпакомъ кто-сь то звенитъ. Котелки цокаютъ… Открылъ глаза. Лощинка и самая наша, значитъ, рота. Пулёвъ не слыхать. Ротный говоритъ: — «ну спасибо, Ермаковъ, а то совсѣмъ плохо было съ голодухи, съ утра не ѣмши». Кругомъ ребята галдятъ. Ротный спрашиваетъ: — «да ты чего, Ермаковъ»… А я, значитъ, уже и съ козелъ свалился «Я», — говорю, — «ничего… Только, кажись, очерябало меня снарядомъ, какъ ѣхалъ». Ну тутъ я и сомлѣлъ, значитъ. Какъ въ госпиталь меня предоставили — я, почитай, что и не помню вовсе. Какъ словно во снѣ все это было. Вотъ, господа золотые, какъ меня, значитъ, ранили. Къ медали меня ротный по просьбѣ всей роты представили. За подвигъ, значитъ за этотъ. А гдѣ тутъ подвигъ — начальству виднѣе.
Гурочка сидѣлъ подъ елкой и думалъ: — «какъ страшно было все-таки ѣхать такъ одному навстрѣчу пулямъ и снарядамъ. И какъ, вѣрно, было больно, когда шрапнель такъ ахнула… Подвигъ?.. Пожалуй, что и нѣтъ. Это исполненiе долга. И гдѣ грань между долгомъ и подвигомъ? Вернется дядя Тиша, вотъ кого надо будетъ спросить объ этомъ. Долгъ — это по приказу… Подвигъ — это по своей доброй волѣ. Самъ… самъ и что нибудь особенное, такое сверхъестественное.. Пушку взять, или плѣнныхъ, или въ крѣпость первому…».
«Солдатики» трогательно благодарили за подарки и стѣснялись, когда имъ подавали руку.
Елочные огни догорѣли. Шура увела съ собою солдатъ. Но она сейчасъ-же и вернулась — лазаретъ былъ очень близко. Сидѣли въ темнотѣ и дѣти стали просить дядю Борю, чтобы онъ разсказалъ, какъ всегда это бывало, страшную исторiю. Борисъ Николаевичъ не отказывался и разсказалъ про призракъ «бѣлой дамы» появляющiйся въ Лондонскомъ дворцѣ и всегда предвѣщающiй несчастiе кому нибудь изъ Англiйской королевской фамилiи… Гурочка сталъ разсказывать что-то длинное и нелѣпое, весь эффектъ чего заключался въ томъ, что въ самомъ страшномъ, по мнѣнiю Гурочки, мѣстѣ онъ вскрикивалъ неожиданно «а-а»… и всѣ должны были испугаться. Но никто не вскрикнулъ и даже Ваня и Нина остались совершенно спокойными и равнодушными. Страшные разсказы никакого успѣха не имѣли. Они показались послѣ солдатскаго разсказа о войнѣ прѣсными. Гурочка сконфуженно замолчалъ и въ гостиной долгое время стояла ничѣмъ не нарушаемая тишина.
Шура думала о темномъ полѣ, освѣшаемомъ вспышками взрывовъ, покрытомъ тѣлами убитыхъ и ранеными, и какъ по этому полю невидимая и неслышная ходитъ смерть, блеститъ глазами вспышекъ шрапнельныхъ выстрѣловъ, гудитъ снарядами, посвистываетъ пулями, а сама, скрытая и страшная, подстерегаетъ такихъ вотъ простыхъ людей, какъ Ермолай Ермаковъ.
Вдругь Женя вскочила со своего мѣста и воскликнула тонкимъ, жалобнымъ голосомъ, въ которомъ звучали слезы:
— А по моему… самое страшное!.. страшное!.. самое!.. Это… это… Отъ Геннадiя четвертый мѣсяцъ нѣтъ никакихъ извѣстiй!..
Женя убѣжала изъ гостиной. За ней торопливыми шагами пошла Шура.
XIV
правитьПо утрамъ похоронный звонъ стономъ стоялъ надъ Петроградомъ. Газеты приходили въ длинныхъ столбцахъ черныхъ рамокъ объявленiй о покойникахъ. Убитъ… умеръ отъ ранъ… убиты… убиты… убиты… Объявляли вдовы, родители, дѣти, полки…
По вечерамъ столица пылала потѣшными огнями, разъухабистые куплеты неслись изъ кабарэ, въ кинематографахъ гремѣли оркестры, слышались пѣсни и игра на гармоникѣ. Точно съ ума сходили люди, точно пиръ во время чумы шелъ.
И вдругъ… откуда?.. какъ?.., — Матвѣй Трофимовичъ не могъ услѣдить за этимъ, сначала шопотомъ, довѣрительно, потомъ громче, потомъ съ народной Думской трибуны, стали говорить страшныя слова.
Соберутся въ перемѣну въ учительской учителя, задымятъ папиросы и кто-нибудь скажетъ, ни къ кому не обращаясь:
— У меня сына убили.
— Какъ можно… Силъ нѣтъ… Такая война…
— Нѣтъ снарядовъ. Голыми руками дерутся. Писали: — на Карпатахъ наши камнями отбивали атаки австрiйцевъ. Не было вовсе патроновъ.
— Клялись драться союзникамъ до послѣдняго Русскаго солдата, до послѣдняго Русскаго рубля.
— А намъ что?
— Благодарность потомства.
— Очень она намъ нужна.
— Напрасно Государь сталъ во главѣ армiй. Теперь Императрица дѣлаетъ все, что хочетъ.
— Какiя дикiя назначенiя… Все отъ Распутина.
— Надо, господа, отвѣтственное передъ Думой министерство. Можетъ быть это насъ спасетъ.
— Милюковъ правъ: — «глупость или измѣна».
— Я думаю — и то и другое…
Поговорятъ и разойдутся. Въ корридорѣ кто-нибудь подойдетъ къ Матвѣю Трофимовичу, возьметъ его подъ руку и скажетъ:
— Какъ думаете, не иначе, какъ Государю придется отречься отъ Престола.
Слова: — «измѣна», «измѣна верховъ», «революцiя», «отреченiе» всѣ эти «сакраментальныя», страшныя, можно сказать, «не цензурныя» слова теперь не сходили съ разговоровъ Петроградскихъ гостиныхъ.
Кто-то ихъ сѣялъ щедрою рукою. Кто-же?.. Володя?!.
Шура пришла изъ лазарета. Она была измучена и не было въ ея глазахъ прежняго огня подвига, отреченiя, христiанской любви. Она устала, измучилась и истосковалась. Она перестала вѣрить…
Ольга Петровна заговорила о елкѣ.
Шура тупымъ, безразличнымъ взглядомъ посмотрѣла на тетку.
— Ты, Шура, можетъ быть, приведешь солдатиковъ, какъ въ прошломъ году?
— Нѣтъ, — рѣзко сказала Шура. — Не могу я ихъ отъ чистаго сердца привести. Не тѣ люди. Злоба, ненависть, зависть, вотъ что теперь у насъ.
Шура прошла въ комнату Жени. Ея двоюродной сестры не было дома. Шура сѣла у стола и задумалась.
Вчера… Въ лазаретѣ ночью. Приспущенныя лампы, сумракъ. Длинные ряды постелей и тотъ концертъ храпѣнiя стоновъ, криковъ, жалобъ кошмарнаго бреда, къ которому такъ трудно привыкнуть. Шура сидѣла въ корридорѣ у окна и слегка задремывала, стараясь не слушать жуткаго концерта лазарета.
— Сестрица, къ ампутированному!
— Стрепеткову?..
— Такъ точно.
Съ края, у стѣны на койкѣ худое, изможденное тѣло. Сразу бросается въ глаза отсутствiе ногъ. Сѣрое одѣяло точно обрывается на серединѣ туловища. Большiе желтые, кошачьи глаза встрѣчаютъ Шуру пронзительнымъ, злымъ взглядомъ.
— Сестра… За что мы воюемъ?..
— Бросьте, Стрепетковъ… Вамъ не надо думать о томъ, что васъ волнуетъ. Вамъ надо постараться заснуть.
— Я васъ спрашиваю, сестра!.. Я имѣю, кажется, право спросить объ этомъ… За Францiю?.. За Англiю?.. За Сербiю?.. Вы понимаете?.. Скажите тамъ… Не нужно войны… Не надо умирать за нихъ… Они… капиталисты… Будь они всѣ прокляты!
— Вотъ выпейте лѣкарство, Стрепетковъ. Вамъ нельзя волноваться.
— Лѣкарство?.. Не надо никакого лѣкарства. Не надо было ногъ отнимать. Не думайте, что я одинъ. У насъ вся рота такъ говоритъ. Не хотимъ воевать… Баста… Нѣмецкому крестьянину или рабочему очень ему нужна эта проклятая война…
— Стрепетковъ… Не наше дѣло разсуждать. Есть долгъ.
— Долгъ?.. Къ чортовой матери долгъ.
— На все воля Божiя.
— Бога нѣтъ… Мнѣ теперь все это очень ясно разъяснили. Бога придумали господа, чтобы въ темнотѣ и въ рабствѣ держать народъ. Мнѣ не надо такого Бога, Который допускаетъ войну.
Стрепетковъ протянулъ руки къ тому мѣсту, гдѣ у него должны были быть ноги.
— Это Богъ?.. Если это Богъ?.. Такъ…
— Замолчите, Стрепетковъ… Замолчите… Не смѣйте богохульствовать. Это очень не хорошо. Вы опять за свое…
Раненый хрипло засмѣялся. Былъ ужасенъ его смѣхъ.
— А… Боитесь? Бога боитесь?.. Все боитесь? Я утверждаю, что Его нѣтъ. И вы меня не убѣдите. Сегодня днемъ вы мнѣ говорили о любви и прощенiи. Какой вздоръ! Я всѣ ваши слова продумалъ. Нѣтъ никакой любви… Есть ненависть. Она намъ нужна, какъ защита отъ экоплоататоровъ. Я ненавижу всѣхъ… Генераловъ… офицеровъ… Они насъ гонятъ на убой. «Въ атаку»!.. «Въ атаку»!.. П-падлецы! Имъ платятъ за это!.. Хорошо платятъ… Кто это повидалъ: — окопы, грязь, вшей… и газы… Для того уже нѣтъ Бога… Это не я — «образованный» вамъ говорю. Сѣрая скотинка тоже это поняла великолѣпно. Ей Скобелева, Суворова подай. Чтобы на бѣломъ конѣ… Слышите, непремѣнно, — бѣломъ, не иномъ какомъ… И впереди всѣхъ… И «чудо богатыри»!.. А то — по телефону.. Вы понимаете это — по телефону!.. «Приказано атаковать»!.. А чортъ ихъ дери совсѣмъ. За восемьдесять верстъ сидятъ и диктуютъ въ трубку приказанiя. Солдатъ воспитанъ, чтобы на бѣломъ конѣ!.. И фраза: — «непрiятель отъ васъ дрожитъ», или еще какая ерунда… А они «приказано»!.. Къ чорту война, — почти выкрикнулъ Стрепетковъ.
— Вы очень страдаете, Стрепетковъ?..
— Страдаю. Этого мало сказать. Я умираю, сестра… Умираю… и хотѣлъ-бы знать, за что?..
— За Родину.
— Простите: — глупое слово… Для меня лично… Очень глупое. Родина… Просто глупость. У меня, сестра, однако, надежда — другiе будутъ умнѣе, Штыки въ землю и по домамъ. Парламентъ желаетъ войны — пожалуйте, получайте винтовки и противогазы и идите сражаться, а насъ оставьте въ покоѣ. Пусть воюютъ депутаты, а не солдаты. Милости просимъ — въ окопы!.. Въ окопы!.. Сами, на себѣ испытайте все это, а тогда уже кричите объ отечествѣ, которое въ опасности и прочее, тому подобное. Газетчики и адвокаты шумятъ, чужiе горшки бьютъ, а платить за нихъ приходится намъ. Къ чорту!..
Стрепетковы были, увы, не единицы. Только другiе молчали, но уже тоже не принимали войну и не жаждали подвига.
При такихъ настроенiяхъ Шура не рисковала позвать «солдатиковъ» въ чистыя комнаты ихъ квартиры и показать имъ нарядную елку — боялась контраста.
Она сказала это Ольгѣ Петровнѣ.
— Ужасно, — сказала Ольга Петровна, — однако, Шура, я все еще вѣрю въ благоразумiе Русскаго человѣка. Можетъ быть, все и «образуется». Помнишь въ «Смерти Ивана Ильича» у Толстого Герасимъ говоритъ: — «все образуется»…
— Да, помню. Иванъ Ильичъ, однако, умеръ.
Шура поникла головой. Было рѣшено, «чтобы не дразнить гусей» елки не устраивать.
XV
правитьИ вотъ загорѣлось.
Въ Петроградѣ стали открыто говорить о надвигающемся голодѣ. Гдѣ то на окраинахъ не хватило муки, и у пекарень стояли очереди.
Борисъ Николаевичъ шелъ по Невскому проспекту. Въ громадныхъ зеркальныхъ окнахъ рыбной торговли Баракова лежали огромные осетры, балыки, горами былъ наваленъ рыбецъ и шамая, дюжинами подняли золотыя брюха копченые сиги, икра чернѣла въ бочкахъ, живая стерлядь и форель плавали въ стеклянномъ бассейнѣ.
Голодъ?!.
Борисъ Николаевичъ зашелъ въ булочную Филиппова на углу Невскаго и Троицкой. Въ двери — не протолкаться. Въ булочной — дымно, парно, угарно и жарко. Солдаты, гимназисты, студенты, учащаяся молодежь, дѣвушки, въ шляпкахъ и платочкахъ. У кассы, гдѣ продаютъ «квитки» — давка. За прилавками, заваленными калачами, мучными, пеклеванными, витыми, солеными, сайками заварными и простыми, выборгскими кренделями, бубликами, сушками, крендельками, сухариками, лимонными и ванильными темно-коричневыми въ золотой крошкѣ большими сухарями — мечутся сытые, бѣлые, проворные молодцы. Носятъ на доскахъ изъ пекарни свѣжiе пирожки, съ мясомъ, съ лукомъ, съ повидломъ, съ яблочнымъ кремомъ. Покупаютъ, въ желтоватую, хрустящую бумагу заворачиваютъ вкусно пахнущiя булки и тутъ же ѣдятъ, нѣтъ — жрутъ — пирожки и пирожныя. По грязнымъ пальцамъ течетъ варенье или яблочное пюре, чавкаютъ, жарко дышутъ въ лицо другъ другу и говорятъ, говорятъ…
Голодъ??.
Бойкая дѣвушка дышетъ прямо въ лицо Борису Николаевичу лучнымъ смрадомъ и говоритъ черезъ его плечо кому-то:
— Вы на Знаменскую пойдите… Тамъ хорошо пошло…
Нар-роду!.. И всѣ наши тамъ!.. Такъ-что полицiя уже не справляется. За казаками послали…
Борисъ Николаевичъ пошелъ на Знаменскую.
Мутный февральскiй день былъ тихъ. Сѣрое небо низкими тучами спустилось къ самымъ крышамъ домовъ. Вся площадь передъ Николаевскимъ вокзаломъ была сплошь запружена народомъ. На ступеняхъ вокзала толпа. Кто-то забрался на самый памятникъ Императора Александра III и что-то кричитъ оттуда въ толпу. Жандармскiй офицеръ въ сѣромъ пальто, въ серебряныхъ погонахъ говоритъ толпѣ. Упрашиваетъ разойдтись. Вотъ повернулся и пошелъ къ стоявшимъ въ сторонѣ коннымъ казакамъ.
Это совсѣмъ близко отъ Бориса Николаевича и ему все отлично, отчетливо видно. Красное, взволнованное, возбужденное лицо офицера и мрачныя лица казаковъ. Изъ ихъ рядовъ выскочилъ маленькiй, проворный казачишка. Борисъ Николаевичъ видитъ его сѣрое, паршивое, злобно перекошенное лицо. Блеснула въ кисломъ туманѣ шашка, и казакъ съ плеча рубанулъ офицера по лицу. Тотъ, обливаясь кровью, упалъ.
Раздались громкiе апплодисменты, толпа загудѣла и сдвинулась съ мѣста: Борисъ Никслаевичъ видѣлъ, какъ какiя-то барышни подбѣгали къ казаку и пожимали его окровавленную руку. Другiе люди и между ними были и чисто, «по-буржуйски» одѣтые возились надъ офицеромъ, били и топтали его поверженное въ грязный снѣгъ тѣло.
Толпа запѣла «интернацiоналъ» и пошла по Невскому.
По Лиговской улицѣ Борисъ Николаевичъ пошелъ къ Жильцовымъ.
Со стороны Невскаго доносились крики толпы, неясный гулъ и какъ будто-бы выстрѣлы.
«Что-же это такое?..», — думалъ Борисъ Николаевичъ. — «Конецъ, или начало?.. и конецъ чему и начало чего?.. Конецъ царизму, при которомъ мы были сыты, образованы и три года ведемъ страшную войну, или начало бунта?.. Можетъ быть, революцiи?.. Какъ оно обернулось-то!.. Казаки!.. Казаки подъ апплодисменты толпы, за рукопожатiя какихъ-то никому невѣдомыхъ барышень рубятъ офицеровъ, измѣняютъ присягѣ, передъ Крестомъ и Евангелiемъ принесенной, что-же это такое? Выходитъ „Володи“ побѣдили. Кружки оказались сильнѣе офицеровъ и домашняго семейнаго воспитанiя… Партiя стала выше отечества… На кого-же обопрется Правительство?.. Пожалуй, что это и конецъ… Только врядъ-ли начало. И, если начало, то чего-то очень сквернаго…».
Борисъ Николаевичъ сидѣлъ въ кабинетѣ Матвѣя Трофимовича и читалъ только что принесенный съ почты номеръ газеты «Рѣчь».
…"Со всѣхъ концовъ великой Россiи приходятъ вѣсти объ отраженiяхъ, которыя имѣла разразившаяся въ столицѣ революцiя на мѣстахъ. Судя по безчисленнымъ телеграфнымъ извѣстiямъ это не революцiя, а парадъ… Власть вырвана у стараго режима, который на мѣстахъ даже не пытался оказать какое либо сопротивленiе. Едва-ли не единственное исключенiе составилъ Тверской губернаторъ Бюнтингъ, который и былъ убитъ"…
Борисъ Николаевичъ отложилъ газету. Онъ тяжело вздохнулъ… «Яко ложь есть и отецъ лжи… Человѣкоубiйца бѣ искони»… Да вотъ оно какъ пишутъ! Зарубленный казакомъ на глазахъ толпы и самого Бориса Николаевича жандармскiй офицеръ, конечно, не въ счетъ… «Великая… безкровная»… «Но все таки на всю громадную Россiю съ ея безчисленною администрацiей одинъ губернаторъ Бюнтингъ!.. Не мало ли?.. А вѣдь, поди, благодарное потомство поставитъ памятникъ не этому вѣрному своему долгу губернатору Бюнтингу, а вотъ тому казачишкѣ съ сѣрымъ, злобнымъ, ненавидящимъ лицомъ, который зарубилъ офицера. На то и революцiя. Сколько памятниковъ Маратамъ и Робеспьерамъ и, странно, какъ будто, нѣтъ памятника Наполеону?.. Гдѣ памятникъ Вандейцамъ?.. Или Швейцарской гвардiи Людовика XVI?.. И гдѣ же была въ эти страшные дни наша обласканная Царемъ гвардiя»?..
Гвардейскiй Экипажъ шелъ съ красными знаменами къ Думѣ, Лейбъ-Гвардiи Волынскiй и Павловскiй полки гордились тѣмъ, что первые примкнули къ революцiи… Не первые-ли взбунтовались?.. И Собственный Его Величества Конвой пошелъ къ Думѣ поклониться новой власти.
Не революцiя, а парадъ. Трубные звуки охрипшихъ оркестровъ, пѣнiе Интернацiонала… Да, загорѣлось, и пошло горѣть и будетъ горѣть пока не выгоритъ вся Русь. Соломенная она, горѣть ей не долго. Да и кто тушитъ этотъ страшный пожаръ?..
Великая — безкровная, но на улицахъ, а чаще на льду каналовъ можно было видѣть трупы убитыхъ офицеровъ и городовыхъ. Ихъ кровь — не кровь…
Борисъ Николаевичъ шелъ по Большой Морской улицѣ. Былъ ясный, свѣтлый день и, какъ всегда въ эти смятенные дни на улицѣ было много народа. Шла дама въ богатомъ палантинѣ изъ черно-бурой лисицы. Ей навстрѣчу бѣжали арестанты, освобожденные толпой изъ Литовскаго замка. Они были еще въ сѣро-желтыхъ арестантскихъ халатахъ съ бубновыми тузами на спинѣ. Дама въ какомъ-то дикомъ восторгѣ бросилась къ нимъ съ криками:
— Голубчики!.. Родные!.. Несчастныя жертвы Царскаго режима. Я готова вамъ руки цѣловать. Наконецъ то вы свободны!.. Дожили!.. Дожили до великаго дня, до счастливаго дня Русской революцiи!..
Арестанты остановились. Кругомъ собиралась толпа. Арестанты перемигнулись съ толпою и мигомъ сорвали съ дамы ея мѣховой палантинъ, вырвали муфту и сумочку и побѣжали по улицѣ.
— Га-га-га, — смѣялись арестанты.
— Га-га-га, — вторила имъ толпа. Несчастная дама въ одномъ платьѣ спѣшила скрыться отъ смѣха и оскорбленiй толпы.
Вездѣ былъ злобный ликъ революцiи и далеко не безкровный. Со всѣхъ угловъ главныхъ улицъ неслось:
…" — Вставай проклятьемъ заклеймленный
Весь мiръ голодныхъ и рабовъ…
Кипитъ нашъ разумъ возмущенный
И въ смертный бой вести готовъ…
Интернацiоналъ владѣлъ толпою, а толпа владѣла Россiей. Голодные и рабы грязной пятой наступали на горло всѣмъ, кто еще оставался сытымъ. Шелъ штурмъ церкви и семьи.
…" --Весь мiръ насилья мы разроемъ
До основанья, а затѣмъ,
Мы нашъ, мы новый мiръ построимъ: —
Кто былъ ничѣмъ — тотъ станетъ всѣмъ…
Бывшiе «ничѣмъ» люди торопились занять мѣста, принадлежавшiя людямъ стараго мiра. Пролетарiатъ штурмомъ шелъ на буржуазiю.
Это скоро на себѣ почувствовалъ Матвѣй Трофимовичъ.
XVI
правитьМатвѣй Трофимовичъ былъ вызванъ въ гимназiю на общее собранiе. Повѣстка была подписана: — «Революцiонный комитетъ Н-ской гимназiи». Онъ пришелъ съ опозданiемъ.
Если-бы то, что онъ увидѣлъ въ актовомъ залѣ ему приснилось — онъ почелъ-бы тотъ сонъ за кошмарный… Если-бы увидалъ онъ это на сценѣ — онъ сказалъ-бы — что это издѣвательство надъ школой, надъ наукой, ученiемъ, учителями и воспитателями.
Въ большомъ залѣ, гдѣ всегда было какъ-то парадно и подтянуто, гдѣ висѣли въ золотыхъ богатыхъ рамахъ портреты Государей и фотографiи попечителей учебнаго округа и директоровъ гимназiи, гдѣ ярко, до прозрачности, былъ натертъ красивый паркетъ, въ которомъ, какъ въ дымной рѣкѣ отражались стоявшiе вдоль стѣнъ новенькiе буковые стулья — было грязно, неуютно и заброшенно… Портреты и фотографiи были сняты, и ихъ мѣста обозначались пятнами выцвѣтшихъ обоевъ то овальными, то длинными, прямоугольными. Мутныя, съ самой революцiи не протиравшiяся стекла оконъ пропускали скупой, печальный свѣтъ. Паркеть былъ заплеванъ и засоренъ… Залъ былъ уставленъ длинными рядами стульевъ и скамеекъ, принесенныхъ изъ классовъ, и на нихъ сидѣли люди, совсѣмъ не подходящiе для гимназiи, для ея параднаго актоваго зала. Точно улица ворвалась въ гимназiю.
На невысокой эстрадѣ, подъ пустымъ пьедесталомъ, гдѣ раньше стоялъ мраморный бюстъ Императора Александра I, основателя гимназiи и гдѣ теперь безпорядочно были навалены шапки, гимназическiя фуражки, рабочiя каскетки, увѣнчанныя помятой дамской шляпкой съ сорочьимъ перомъ — стоялъ длинный столъ, накрытый алымъ сукномъ. За столомъ уже засѣдалъ, вѣроятно, президiумъ собранiя. Матвѣй Трофимовичъ увидалъ въ центрѣ, на предсѣдательскомъ мѣстѣ сторожа Антипа, малограмотнаго, грубаго и тупого мужика съ широкимъ лицомъ и клочьями неопрятной рыжеватой бороды. По правую его сторону сидѣлъ гимназистъ седьмого класса Майдановъ, высокiй, нескладный юноша съ нездоровой кожей лица въ прыщахъ и угряхъ, тотъ самый Майдановъ, объ исключенiи котораго на педагогическомъ комитетѣ говорилъ недавно Матвѣй Трофимовичъ. Передъ Майдановымъ совсѣмъ непонятно почему и такъ не кстати для гимназическаго собранiя лежалъ на столѣ громадный военный револьверъ. По лѣвую руку Майданова сѣлъ недавно поступившiй въ гимназiю, уже послѣ революцiи, учитель словесности Засѣкинъ, ярый сторонникъ новаго строя. У него было бритое, актерское, полное лицо, на которомъ блистало масло удовольствiя. Дальше сидѣли какiе-то жидки, никакого отношенiя къ гимназiи не имѣющiе, какiя то дамы, одна была даже въ платочкѣ, какъ горничная, старая дама съ сѣдыми растрепанными волосами, вѣроятно это ея-то шляпка съ сорочьимъ перомъ и торчала на подстановкѣ оть Императорскаго бюста. Была еще барышня, пухленькая, миловидная въ красной блузкѣ, непрерывно прыскавшая самымъ неудержимымъ смѣхомъ. Съ самаго края какъ-то робко и неувѣренно примостился директоръ гимназiи Ландышевъ, тайный совѣтникъ съ двумя звѣздами, гроза гимназистовъ и учителей. Онъ былъ въ потертомъ пиджакѣ, точно съ чужого плеча и его лицо было такъ красно, что Матвѣй Трофимовичъ опасался, что его хватитъ ударъ. Въ самомъ залѣ среди преподавателей, гимназистовъ, знакомыхъ Матвѣю Трофимовичу членовъ родительскаго комитета сидѣли почему-то какiе то солдаты, матросы и мастеровые.
Все было необычно, странно и какъ-бы не похоже на дѣйствительность.
Инспекторъ Пухтинскiй поманилъ рукою Матвѣя Трофимовича и показалъ ему на свободный подлѣ него стулъ. Едва Матвѣй Трофимовичъ сѣлъ, какъ услышалъ, какъ его имя было громко и рѣзко произнесено на эстрадѣ. Къ своему крайнему удивленiю Матвѣй Трофимовичъ узналъ въ говорившемъ, скорѣе кричавшемъ на него — гимназиста Майданова.
— Товарищъ Жильцовъ, — оралъ Майдановъ, — потрудитесь не опаздывать. Являясь на общiя собранiя вы исполняете первѣйшую обязанность гражданина.
Это было странно, очень странно. Почти страшно. Такъ могло быть только въ дурномъ снѣ. Но самое странное было то, что Матвѣй Трофимовичъ не накричалъ за такую дерзость на Майданова, не вытащилъ его изъ за стола за уши, но робко опустилъ вдругъ старчески загорѣвшееся полымемъ лицо.
— На первый разъ объявляю вамъ выговоръ, — продолжалъ издѣваться Майдановъ. — О вашей дѣятельности мы сейчасъ поговоримъ… Товарищи прошу проголосовать поднятiемъ рукъ по заданному вопросу.
Лѣсъ рукъ поднялся кругомъ Матвѣя Трофимовича.
— Товарищъ Жильцовъ прошу и васъ поднять руку. Надо, чтобы это было единогласно. Надо показать общую солидарность въ соотвѣтствiи съ важностью момента.
И что было непостижимо и удивительно — Матвѣй Трофимовичъ поднялъ руку. Онъ шопотомъ спросилъ у инспектора:
— О чемъ голосуютъ?
Пухтинскiй ему не отвѣтилъ.
Засѣкинъ, поднявшись со стула и помахивая длиннымъ карандашомъ сталъ считать поднятыя руки. Майдановъ быстро что-то писалъ на бумагѣ.
— И считать нечего, — сказалъ онъ. — Ясно видно.
Сейчасъ товарищъ предсѣдатель огласитъ резолюцiю.
Онъ подалъ исписанную имъ бумажку Антипу и тотъ всталъ и началъ читать, плохо разбирая написанное.
— Единогласно… Единогласно постановлено… чтобы пре… по… препордаванiе Закона Божьяго, какъ несогласное съ духомъ времени въ гимназiи отмѣнить… Товарища Апостолова оставить пока для необязательнаго совершенiя куль… культовъ… Безъ содержанiя и безъ пайка.
— Бога, значитъ, упразднили…, — проговорилъ сзади Матвѣя Трофимовича матросъ. — Правильно…
Антипъ, прочитавъ записку, сѣлъ и сказалъ:
— Слово предоставляется товарищу Майданову.
— Имѣю обратить вниманiе, — началъ Майдановъ, сидя на своемъ мѣстѣ, — на недопустимость методовъ преподаванiя математики, примѣняемыхъ товарищемъ Жильцовымъ. Правила процентовъ… Насчитыванiе процентовъ на проценты можетъ внушить нашему молодняку, что пролетарское государство ничѣмъ существенно не отличается отъ государства капиталистическаго. Задачи о какихъ-то нелѣпыхъ курьерахъ, о свѣтящихся точкахъ — все это отжившiй хламъ и должно быть сброшено революцiоннымъ вихремъ.
Красный отъ негодованiя и волненiя Матвѣй Трофимовичъ вскочилъ со стула и перебилъ Майданова.
— Законы математики незыблемы… Нельзя учить, что дважды два не четыре, а… а… стеариновая свѣчка… Что кавдратъ гипотенузы…
Но Майдановъ не далъ ему продолжать. Стуча по столу револьверомъ онъ закричалъ:
— Я не шутки пришелъ шутить, Матвѣй Трофимовичъ, а именемъ народа требовать, чтобы во всякой наукѣ, и въ математикѣ тоже, былъ Марксистскiй уклонъ. Наука должна быть пролетаризирована. Это вамъ не дворянскiй пансiонъ. Помѣщицко-дворянскiй уклонъ эксплоататоровъ нигдѣ, и въ математикѣ тоже, не можетъ быть допущенъ… Поняли-съ?.. Мы оставляемъ васъ временно на вашемъ мѣстѣ, впредь до замѣны болѣе достойнымъ, кто могъ бы идти въ ногу съ вѣкомъ. Усвоили?..
Засѣданiе приняло дѣловой характеръ. Упразднили грамотность, убрали букву «ять», уравняли жалованье преподавателей и низшаго персонала, уменьшивъ первымъ и прибавивъ вторымъ. Отмѣнили экзамены и проставленiе отмѣтокъ, отмѣнили систему спрашиванiя уроковъ. Заключительное слово было предоставлено Засѣкину.
Опираясь костяшками пальцевъ о столъ, то нагибаясь впередъ, то откидываясь всѣмъ корпусомъ назадъ Засѣкинъ, упиваясь своими словами, видимо, съ наслажденiемъ слушая себя самъ, говорилъ:
— Товарищи, я счастливъ имѣть честь говорить сегодня на нашемъ собранiи, гдѣ съ равными правами присутствуютъ и тѣ, кого гнали и считали людьми низшаго порядка и тѣ, кто ихъ гналъ. Я вижу въ этомъ начало осуществленiя священнѣйшихъ принциповъ революцiи — свободы, равенства и братства. Быть можетъ, люди старшаго поколѣнiя почувствуютъ нѣкоторое недоумѣнiе, почти испугъ, ихъ омертвѣлые мозги, пожалуй, сразу не въ состоянiи воспринять все то, что теперь совершается. Испугъ, однако, совсѣмъ не обоснованный. Надо понять и прiять, именно — прiять то новое, что принесла намъ революцiя въ дѣлѣ воспитанiя ребенка. Надо увидѣть дѣтей въ аспектѣ революцiи. У дѣтей свои представленiя о физическомъ мiрѣ, и мы не можемъ и не должны искажать ихъ своими отвлеченными понятiями и фантазiями. Время няниныхъ сказокъ отошло въ безвозвратное прошлое. Съ приходомъ къ власти рабочихъ и крестьянъ старая жизнь умираетъ и отпадаетъ, подобно тому, какъ отпадаетъ кожа змѣи, когда та ее мѣняетъ. Напрасно стараться повернуть къ прошлому. Вамъ ясно сказано всею революцiею: — «къ прошлому возврата нѣтъ». Въ новомъ обществѣ не будетъ и не должно быть, прежде всего, — семьи. Папы и мамы больше нѣтъ. Женщина объявлена равноправной, ей открыты всѣ жизненные пути и она не можетъ быть больше матерью и воспитательницей ребенка. Она, --пока ничего другого намъ не дала еще пролетарская наука — только производитъ его на свѣтъ. Въ пролетарскомъ государствѣ дѣти исключаются изъ семьи, они обобществляются, удаляются отъ тлетворнаго влiянiя родителей — и между тѣми и другими не можетъ и не должно быть никакой внутренней связи. Естественно, что съ умиранiемъ семьи должно умереть и понятiе о Родинѣ и патрiотизмъ, какъ чувство ненужное прежде всего, а потомъ и вредное. Ubi sum — ibi раtriа. Гдѣ мнѣ хорошо — тамъ и моя Родина. И это явленiе, — прошу это запомнить, — не политическое, не соцiальное даже, но явленiе космическое. Къ этому ведетъ нашъ священный завѣтъ равенства. Ибо не можетъ быть равенства тамъ, гдѣ одинъ гордится тѣмъ, что онъ родился въ Англiи, а другой униженъ тѣмъ, что его родина — какая нибудь Полинезiя. Оба равны, ибо Родина ихъ вселенная — Космосъ.
И долго еще и все на туже тему говорилъ Засѣкинъ. Нетерпѣливая толпа стала плохо его слушать. То тутъ, то тамъ кто-нибудь тихонечко прокрадывался къ выходнымъ дверямъ и скрывался съ засѣданiя. Матвѣй Трофимовичъ послѣдовалъ примѣру этихъ людей. Ему все было — все равно.
Когда онъ вышелъ на улицу — долго оглядывался, осматривался, да точно-ли это онъ идетъ по давно знакомой улицѣ, да не сонъ-ли все это?.. Какъ-же все это случилось? Какъ же вошла въ гимназiю эта толпа и простымъ голосованiемъ отмѣнила преподаванiе Закона Божiя, отмѣнила баллы, экзамены, спрашиванiе учениковъ, въ сущности отмѣнила и самую науку? Когда-же случилось то, что дало возможность этому невозможному стать возможнымъ? Матвѣй Трофимовичъ напрягалъ память и вспомнилъ: — вчера утромъ Параша съ торжествующимъ видомъ подала ему листокъ, подобранный ею на улицѣ. Матвѣй Трофимовичъ отлично помнитъ этотъ грязный листокъ, напечатанный на плохой бумагѣ. Онъ даже и вниманiя на него не обратилъ. Теперь, вернувшись домой, онъ досталъ его и сталъ перечитывать.
. . . « Къ гражданамъ Россiи''… — Временное Правительство низложено. Государственная власть перешла въ руки органа Петроградскаго Совѣта Рабочих и Солдатскихъ Депутатовъ. Дѣло, за которое боролся народъ: — немедленное предложенiе демократическаго мира, отмѣна помѣщичьей собственности на землю, рабочiй контроль надъ производствомъ, созданiе совѣтскаго правительства — это дѣло обезпечено… Да здравствуетъ революцiя рабочихъ, солдатъ и крестьянъ»…
Матвѣй Трофимовичъ не могъ вчера уяснить, что это манифестъ новой власти, пришедшей на смѣну Временному Правительству. Новая власть уже осуществляла свои права и вотъ почему на ихъ гимназическомъ совѣтѣ, обычно такомъ строго замкнутамъ преподавательскимъ составомъ и Родительскимъ комитетомъ предсѣдательствовалъ сторожъ Антипъ и присутствовали солдаты, матросы и рабочiе…
Но вѣдь это не они отмѣнили Законъ Божiй, выгнали Бога изъ гимназiи… Не они потребовали Марксистскаго метода въ преподаванiи математики. Имъ до этого никогда не додуматься…
Это сдѣлалъ… Володя!.. Мой Володя!..
XVII
правитьВъ большой открытой машинѣ, взятой изъ Царскаго гаража, покачиваясь на глубокихъ кожаныхъ подушкахъ, Володя этимъ вечеромъ ѣхалъ, на Петроградскую сторону въ циркъ «Модернъ».
У цирка ярко горѣли большiе круглые фонари. Густая толпа народа тѣснилась у дверей. Володя подъѣхалъ къ боковому входу и по тѣсной ярко освѣщенной лѣстницѣ прошелъ въ циркъ. Все было полно — яблоку некуда было упасть. И не было въ циркѣ обычнаго цирковаго запаха — запаха конюшни, конскаго пота и навоза, лаковыхъ красокъ, газа и духовъ, что волнуетъ и возбуждаетъ любителей цирковой потѣхи, но воняло кислымъ запахомъ мокрыхъ, заношенныхъ солдатскихъ шинелей, людскимъ нездоровымъ дыханiемъ и смрадомъ давно немытыхъ мужскихъ тѣлъ. Сверху до низу, отъ «райка» до барьерныхъ ложъ, на самой аренѣ — солдатскiя сѣрыя шинели, рваныя папахи съ вымазанными красными чернилами — подъ кровь — кокардами, кое гдѣ перемежаемыя черными шинелями матросовъ, шубками и пальтишками какихъ-то толстомордыхъ, весело грызущихъ сѣмечки молодыхъ женщинъ. И все молодежь, весело скалящая зубы — толпа побѣдительница, толпа — теперешнiй хозяинъ Петрограда, возможно, въ будущемъ — всей Россiи! Пришли слушать своего вождя Троцкаго, побѣдившаго Керенскаго и уничтожившаго сопротивленiе юнкеровъ и женскаго батальона, послѣдняго оплота «капиталистической» Россiи.
Драчъ ожидалъ Володю въ бывшей Царской ложѣ Онъ толкнулъ Володю въ бокъ кулакомъ и сказалъ:
— Видалъ-миндалъ?.. Елки-палки!.. Дѣвки-то вырядились, откуда такое подоставали, а у солдатъ-то портъ-сигары изъ золота съ бриллiантовыми монограммами!.. Вонъ онъ истинный то марксизмъ — грабь — награбленное!.. Нынче то ничего своего — все чужое!..
Гулъ смѣха, громкаго веселаго говора, выкриковъ стоялъ въ циркѣ. И вдругъ все смолкло.
— Троцкiй!.. Троцкiй!.. — раздались крики и буря апплодисментовъ привѣтствовала появившагося на спецiально поставленной эстрадѣ маленькаго, щуплаго человѣка въ пенсне, съ рыжей мефистофельской бородкой и острыми чертами худощаваго лица.
Апплодисменты утихли. Еще прокатилась волна какого-то восторженнаго гула и улеглась, постепенно замирая въ низахъ цирка.
Троцкiй въ военномъ «френчѣ» безъ погонъ и съ краснымъ бантомъ на груди подошелъ къ краю эстрады и презрительно оглядѣлъ толпу.
— Товарищи!… — крикнулъ онъ въ толпу.
Новая буря апплодисментовъ отвѣтила ему. Володя чувствовалъ, какъ мураши побѣжали по его спинѣ. Вотъ она дiавольская сила толпы, вотъ она та покорность массъ, о которой ему говорили заграницей, гдѣ онъ провелъ всѣ годы войны.
Троцкiй сталъ говорить. Онъ говорилъ быстро и умѣло, подчеркивая то, что считалъ нужнымъ. Онъ говорилъ о необходимости борьбою закрѣпить завоеванiя революцiи, о неизбѣжности гражданской войны, о священномъ долгѣ пролетарiата отстаивать то, что имъ завоевано въ эти октябрьскiе дни.
— Вы должны знать, товарищи, что такое гражданская война. Законы капиталистической войны и законы войны гражданской различны. Капиталистическая война опирается на опредѣленные законы, установленные на различныхъ международныхъ конвенцiяхъ. Она считается съ флагомъ Краснаго Креста, она не борется съ мирными жителями и щадитъ раненыхъ и плѣнныхъ… Въ гражданской войнѣ — ничего подобнаго… Смѣшно въ гражданской войнѣ, ведущейся на истребленiе примѣнять эти законы, считаться съ конвенцiями, которыя въ буржуазной войнѣ считаются священными. Вырѣзать всѣхъ раненыхъ и плѣнныхъ, истребить, загнать и умертвить всѣхъ, кто противъ тебя, безъ различiя пола и возраста — вотъ законъ войны гражданской. Они враги тебѣ и ты имъ врагъ. Бей, чтобы самому не быть побитымъ. Въ битвахъ народовъ сражаются братья, одураченные правительствомъ — въ гражданской войнѣ идетъ бой между подлинными, непримиримыми врагами. Война — безъ пощады.
Володя видѣлъ, какъ слушали Троцкого. Каждое его слово воспринималось, какъ откровенiе, какъ приказъ свыше какой то новой невиданной силы. Любовь, гуманность, человѣчность, уваженiе къ личности безпощадно стирались и замѣнялись въ сердцахъ этихъ людей ненавистъю, непримиримою злобою, дiавольскимъ равнодушiемъ къ чужому страданiю и горю и презрѣнiемъ ко всѣмъ противникамъ. Головы вытягивались на шеяхъ, лѣзли изъ воротниковъ, чтобы лучше слышать, усвоить и запомнить эту новую неслыханную раньше мораль. Въ душномъ воздухѣ переполненнаго цирка накалялись страсти и красныя чернила на кокардахъ вспыхивали, какъ подлинная кровь. И Володя въ эти минуты понималъ Троцкаго. Да, или такъ, или никакъ… Онъ слушалъ, какъ кричалъ въ наэлектризованную толпу Троцкiй:
— Наша побѣда должна быть закрѣплена. Предать теперь власть… Вашу власть, товарищи, было-бы неслыханнымъ позоромъ. У насъ, большевиковъ, нѣтъ колебанiй. Вы можете вѣрить намъ. Если кто противъ насъ — мы не задумаемся поставить, гдѣ признаемъ это нужнымъ машины для укорачиванiя человѣческаго тѣла на одну голову.
— Га-га-га, — прорвало толпу дикимъ, жаднымъ до крови смѣхомъ и морозъ прошелъ по спинѣ Володи отъ этого смѣха.
Толпу точно взорвало. Раздались восклицанiя:
— Га-га-га!.. Мало они кровушки нашей попили!.. Будя… Таперя нашъ чередъ ихнюю кровь сосать.
— Скидавай золотые погончики… Снимай шапочку передъ трудовымъ народомъ.
— Въ обманѣ, въ темнотѣ насъ держали… Теперь свѣтъ передъ нами.
Троцкiй выждалъ, когда поднятыя имъ страсти улеглись и съ силою продолжалъ:
— Если будетъ надо, товарищи, мы поставимъ на площади Зимняго Дворца десятки… сотни гильотинъ и мы покажемъ притаившемуся врагу, что такое революцiонная дисциплина и что значитъ наша власть… власть пролетарiата!..
— Га-га-га, — понеслось по цирку.
И долго не могъ смолкнуть дикiй, жадный до крови смѣхъ толпы.
Изъ цирка Володя поѣхалъ съ докладомъ къ предсѣдателю совѣта народныхъ комиссаровъ Владимiру Ильичу Ленину въ Смольный Институтъ.
Была ночь, но городъ продолжалъ волноваться и шумѣть. Шли обыски, искали враговъ пролетарiата и везли ихъ на разстрѣлъ. Съ трескомъ и грохотомъ носились по городу переполненные солдатами и матросами грузовики и, казалось, злобный, дiавольскiй смѣхъ — га-га-га! не утихалъ въ городѣ. Городъ дышалъ кровью. Кровавый кошмаръ душилъ революцiонный Петроградъ.
Лафонская площадь противъ Смольнаго Института была заставлена самыми разнообразными машинами. Только что окончилось засѣданiе совѣта народныхъ комиссаровъ и шелъ разъѣздъ. У красивыхъ воротъ съ рѣзной желѣзной рѣшоткой горѣли костры. Отряды красной гвардiи грѣлись подлѣ нихъ. На крыльцѣ института были установлены пулеметы. Матросы, опутанные пулеметными лентами топтались подлѣ нихъ. Въ просторномъ институтскомъ вестибюлѣ, неярко освѣщенномъ, была суета и столпленiе самыхъ разнообразныхъ людей. Вверхъ и внизъ по широкой мраморной лѣстницѣ ходили люди. На каждой площадкѣ были пропускные посты до зубовъ вооруженныхъ людей. Въ темномъ корридорѣ подъ ружьемъ стоялъ отрядъ матросовъ.
— Товарищъ Ленинъ не уѣхалъ?.., — спросилъ Володя.
— Никакъ нѣтъ-съ… У себя на верху-съ, — почтительно отвѣтилъ ему молодой еврейчикъ въ кожаной курткѣ съ красной повязкой на рукавѣ, опоясанной ремнемъ съ двумя револьверами. Онъ крикнулъ наверхъ начальственно строго:
— Пропустить товарища Гранитова!
Какъ все это было прiятно Володѣ. Онъ не чувствовалъ усталости безсонныхъ ночей, не ощущалъ голода — питаться эти дни приходилось кое-какъ — власть его опьяняла. Онъ шагалъ по лѣстницѣ черезъ двѣ ступени и чуть кивалъ головою на почтительные поклоны вооруженныхъ людей, въ страхѣ шептавшихъ: — «товарищъ Гранитовъ… Товарищъ Гранитовъ!..».
Въ маленькой скромной комнатѣ, бывшей когда-то комнатой классной дамы, откуда была вынесена мебель и гдѣ стоялъ небольшой столъ и нѣсколько стульевъ, сидѣлъ за столомъ Ленинъ. Передъ нимъ былъ телефонный аппаратъ, стаканъ блѣднаго, мутнаго чая и кусокъ простого чернаго хлѣба, не густо намазаннаго масломъ. Ленинъ съ видимымъ удовольствiемъ ѣлъ хлѣбъ, откусывая его большими кусками и запивая маленькими глотками. Что-то грубое и животное было въ большомъ чавкающемъ ртѣ съ рѣдкими зубами, откуда падали на столъ крошки и въ узкихъ, косыхъ глазахъ Ленина. Въ нихъ свѣтилось животное удовольствiе. Желтое лицо было одутловато нездоровою полнотою. Большой лобъ сливался съ громадной лысиной. Сивые, сѣдѣющiе волосы завитками лежали на грязной шеѣ. Володѣ онъ напомнилъ гиппопотама. Когда-то въ дѣтствѣ Володя видѣлъ гиппопотама въ Зоологическомъ саду и хорошо запомнилъ: — рыжая, грязная вода бетоннаго бассейна, сѣро-бурое чудовище съ громадною, четырехъугольною пастью и рѣдкими зубами и маленькiе злобные глазки, которыми чудовище смотрѣло на столпившихся зрителей. Въ короткихъ толстыхъ ногахъ, покрытыхъ морщинистою толстою кожей, въ громадной массѣ со складчатой кожей, а болѣе того въ этомъ равнодушномъ взглядѣ крошечныхъ едва примѣтныхъ глазъ чувствовалась страшная, точно апокалипсическая сила и — помнитъ это Володя — ему стало жутко. Вотъ такъ же жутко ему стало и сейчасъ, когда увидалъ этого коротенькаго человѣка жадно лакавшаго мутный желтый чай и почувствовалъ на себѣ его равнодушный взглядъ. Въ немъ было тоже нѣчто апокалипсическое.
Гиппопотамъ!..
— Хотите чаю?.., — голосъ Ленина былъ удивительно равнодушенъ.
Вопросъ былъ напрасный. Чая въ Смольномъ не было. Это Володя зналъ. Онъ отказался.
— Садитесь тогда… Какъ митингъ?.. Володя сталъ докладывать.
На столѣ зазвонилъ телефонъ. Ленинъ, занятый чаемъ и хлѣбомъ сказалъ, брызгая слюнями и крошками:
— Послушайте Гранитовъ. Въ чемъ тамъ еще дѣло?.. Звонили изъ милицiи изъ участка подлѣ Александро-Невской Лавры…
— Захвачены братья Генглезы, — докладывалъ Володя, — французы… Совсѣмъ мальчики…
— Ну?, — прожевывая хлѣбъ, сказалъ Ленинъ.
Этихъ Генглезовъ Володя зналъ. Они были сыновья учителя французскаго языка въ Гатчинскомъ Сиротскомъ Институтѣ. Они бывали у дяди Володи — Антонскаго. Они были изъ того прошлаго, откуда была Шура. Володя помнилъ прелестныхъ, застѣнчивыхъ мальчиковъ, кумировъ семьи, доброй и патрiархальной. У нихъ были громадные, совсѣмъ еще дѣтскiе глаза съ загнутыми вверхъ рѣсницами. Ни въ чемъ они не могли быть виноваты передъ новою властью. Старшему теперь было около девятнадцати лѣтъ.
— Ну?., братья?.. Такъ въ чемъ же дѣло?.. Сколько ихъ?..
— Ихъ трое… Ихъ обвиняютъ въ томъ, что они хотѣли бѣжать заграницу. Они сказали, что они французы.
— Гм… Французы?.. Мальчики?.. Чего-же комиссаръ отъ меня хочетъ?..
— Комиссаръ и красногвардейцы, захватившiе мальчиковъ требуютъ ихъ разстрѣла на мѣстѣ, какъ враговъ народной власти.
— Гм… Враговъ народной власти… Не много-ли сказано?..
Володя чувствовалъ, что стоитъ ему сказать два слова, что онъ знаетъ этихъ самыхъ Генглезовъ, что онъ за нихъ можеть поручиться, что они не могутъ быть врагами народной власти, просто потому, что они французы и ничего въ томъ, что въ Россiи совершается понять не могутъ, и ихъ отпустятъ, но онъ вспомнилъ Далекихъ и то, что говорилъ ему Драчъ, вспомнилъ, что здѣсь это болѣе всего цѣнится, что онъ не даромъ товаришъ Гранитовъ и что ему говорить это не приходится, и промолчалъ.
— Все крови боятся, — промычалъ неопредѣленно Ленинъ. — Пилаты!
Володя поднесъ трубку ко рту.
— Алло?.. Комиссаръ, захватившiй Генглезовъ?.. Да… Конечно, разстрѣлять… Съ врагами революцiи пощады быть не должно.
Ленинъ всталъ.
— Комики, право!.. Не могу-же я вмѣшиваться во всѣ эти мелочи. Поѣдемте, Гранитовъ. Пора и на покой.
Володя сидѣлъ рядомъ съ Ленинымъ въ громадномъ автомобилѣ, принадлежавшемъ Императору Николаю II. Ленинъ откинулся на сидѣньи и молчалъ. Онъ усталъ за этотъ день тревогъ и совѣщанiй. Впереди въ туманѣ ночи на неосвѣщенной улицѣ маячили охранники на мотоциклеткахъ.
Мягко и неслышно несся автомобиль по Петроградскимъ улицамъ къ Троицкому мосту. Володя смотрѣлъ въ уголъ уютной кареты. Онъ чувствовалъ себя до нѣкоторой степени героемъ. Владимiръ Ильичъ долженъ былъ еще разъ оцѣнить его. Онъ крови не боится. Что изъ того, что вѣроятно этихъ милыхъ мальчиковъ уже разстрѣляли у стѣны Александровской Лавры. Это просто, это естественно для времени, которое называется революцiоннымъ. Во всѣхъ большихъ городахъ, пережившихъ революции есть стѣны, около которыхъ разстрѣливали, убивали людей, можетъ быть, и невинныхъ, но крови которыхъ требовала толпа. Такiя стѣны есть въ Москвѣ… Въ Парижѣ… Въ Петроградѣ… Это въ порядкѣ вещей. Это — жизнь… И это не парадоксъ: — жизнь требуетъ смерти, смерть требуетъ жизни… Это природа вещей и задумываться объ этомъ — малодушiе.
Но не думать не могъ. Было, однако, и нѣчто другое… Былъ какой-то иной порядокъ вещей. Вдругъ точно во снѣ съ открытыми глазами увидалъ… Гостиная у дѣдушки отца протоiерея. Дѣдушка въ дорогой лиловой муаровой рясѣ, съ большимъ наперснынъ крестомъ, украшеннымъ бриллiантами и рубинами сидитъ на кругломъ табуретѣ за роялемъ. За его спиною, сплетшись руками въ красивый женскiй вѣнокъ, стоятъ его дочери: — Володина мать, тетя Маша и тетя Надя. Мартовское солнце бросаетъ косые лучи сквозь тюлевыя занавѣски трехъ большихъ оконъ дѣдушкиной гостиной. На окнахъ и на полу подлѣ оконъ цвѣты въ большихъ глиняныхъ горшкахь и зеленыхъ деревянныхъ кадкахъ. Фикусы, филодендроны, музы, финиковыя и вѣерныя пальмы. Пунцовый амариллисъ пламенемъ горитъ въ солнечномъ лучѣ. Володя сидитъ на диванѣ съ Женей и Шурой, Подъ ними на коврѣ, поджавъ подъ себя бѣлыя лапки, дремлетъ, пришуривъ глаза, дѣдушкина пестрая кошка. Володя и сейчасъ ощущаетъ то испытанное имъ тогда чувство какого-то особаго, точно неземного покоя, умиленiя сердца, отрѣшенности отъ всего грязнаго, чувство какой-то нѣжной чистоты и любви, которое тогда вдругъ его всего охватило. Дѣдушка даетъ тонъ и тихо подъ сурдинку играетъ на роялѣ. Потомъ онъ начинаетъ пѣть прiятнымъ, мягкимъ голосомъ съ большимъ чувствомъ:
— Величитъ душа моя Господа и возрадовахся духъ мой о Бозѣ Спасе моемъ…
Три женскихъ голоса дружно принимаютъ отъ дѣдушки и несутъ молитву къ самому небу:
— Честнѣйшую херувимъ и славнѣйшую безъ сравненiя серафимъ безъ истлѣнiя Бога-Слова рождшую сущую Богородицу Тя величаемъ…
Какое то удивительное чувство гармонiи, мира и тишины охватило тогда Володю, такое сильное, что вотъ уже сколько лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, а все — каждая мелочь — встаетъ въ его памяти и не только въ памяти, но во всей душѣ отзывается воспоминанiемъ о несказанной красотѣ того прекраснаго дня… Онъ помнитъ, какъ глубоко вздохнула маленькая Женя и прошептала: — «Какъ хорошо!.. Какъ удивительно все это хорошо. Точно съ нами Матерь Божiя, херувимы и серафимы!..».
— О чемъ задумались, товарищъ Гранитовъ?..
— Рѣшительно ни о чемъ, Владимiръ Ильичъ, — поспѣшно отозвался Володя. — Вспоминалъ и переживалъ прекрасную рѣчь товарища Троцкаго.
Они въѣзжали по крутому подъему на великолѣпный Троицкiй мосгь.
Ленинъ точно читалъ въ душѣ Володи.
— Вспоминать прошлое — безнадежно. Гадать о будущемъ — сумасшествiе. Важно только настоящее. И это настоящее — наше!.. Идемте — товарищъ Троцкiй насъ ожидаетъ.
И сразу послѣ темной Петроградской ночи съ ея разстрѣлами, послѣ каморки классной дамы Смольнаго института — яркое блистанiе множества лампочекъ въ хрустальныхъ подвѣскахъ роскошнаго особняка, столъ, ломящiйся отъ всяческой снѣди, бутылки съ винами, графины пестрыхъ водокъ и толпа невзрачныхъ людей, неопрятно одѣтыхъ, смердящихъ смрадомъ долгихъ безсонныхъ ночей, полузвѣриной жизни на смятенныхъ улицахъ, не имѣющихъ опредѣленнаго ночлега.
— Э!.. Да вотъ оно, что у васъ тутъ, — искривляясь въ гиппопотамовой усмѣшкѣ, сказалъ, потирая руки, Ленинъ.
— Полная побѣда и на всѣхъ фронтахъ, Владимiръ Ильичъ, — отозвался изъ толпы Троцкiй. — А это уже мои молодцы для насъ постарались.
— Ну, что-же… Выпьемъ за побѣду… Я промерзъ таки и проголодался.
Гости, и съ ними Володя сѣли за богато убранный столъ.
Въ эти зимнiе дни 1918-го года вся Россiя карежилась, какъ береста на раскаленной плитѣ. На югѣ шла настоящая война, И совѣтскiя газеты пестрѣли извѣстiяии подъ заголовками: — «на внутреннемъ фронтѣ». По Россiи судорогой проходили крестьянскiя возстанiя и бунты рабочихъ. Въ Москвѣ, Ярославлѣ, въ Тамбовской и Саратовской губернiяхъ, въ низовьяхъ Волги, на Уралѣ — вездѣ народъ сопротивлялся большевикамъ, захватившимъ власть. На сѣверѣ англичане и генералъ Миллеръ образовали Сѣверный или Архангельскiй фронтъ, на западѣ подъ Ямбургомъ генералъ Юденичъ угрожалъ самому красному Петрограду, на югѣ казаки и генералъ Деникинъ съ Антантой, въ Сибири адмиралъ Колчакъ и чехословаки… Народъ не принималъ чужой и чуждой ему власти третьяго интернацiонала и всѣми силами боролся противъ большевиковъ.
Въ эти дни пролетарская власть спѣшно создавала красную армiю для защиты революцiи и посылала полки на всѣ фронты борьбы. Въ Петроградѣ была объявлена регистрацiя офицеровъ и жестокими карами грозила совѣтская власть тѣмъ, кто посмѣетъ уклониться. Брали въ заложники женъ и дѣтей офицеровъ и заставляли идти и сражаться за большевиковъ.
Въ семьѣ Жильцовыхъ была страшная тревога. Гурочка былъ — офицеръ!.. Его произвели незадолго до прихода къ власти большевиковъ, онъ не успѣлъ получить назначенiя въ полкъ и остался дома офицеромъ. Онъ не пошелъ на регистрацiю. Онъ не хотѣлъ быть въ «рабоче-крестьянской» красной армiи, онъ искалъ случая пробраться на югъ, чтобы тамъ — въ «бѣлой» армiи сражаться не за революцiю, но за Россiю.
Въ штатскомъ пальто дяди Бори и въ его-же шапкѣ фальшиваго бобра онъ ходилъ по городу, разъискивая тѣхъ людей — а онъ слышалъ, что гдѣ-то есть, должны быть такiе, — кто отправлялъ молодыхъ людей въ Добровольческую армiю генерала Алексѣева.
И было страшно, что его узнаютъ и схватятъ.
Каждый день кто-нибудь, по большей части — это была Параша — говорилъ:
— Сегодня опять повели …
И то, что говорили неопредѣленно: — «повели» не называя кто кого и куда повелъ, казалось особенно жуткимъ.
Шура и Женя знали, что означало это — «повели».
Онѣ всѣ были принуждены служить въ совѣтскихъ учрежденiяхъ и потому свободно ходили по городу. Шура осталась въ своемъ госпиталѣ. Съ тихимъ смиренiемъ она сказала: — «для меня нѣтъ ни красныхъ, ни бѣлыхъ, но есть только одни страдающiе люди… Мой христiанскiй долгъ имъ помогать»… Послѣ того, какъ гимназiи были преобразованы, какъ въ нихъ ввели совмѣстное обученiе мальчиковъ и дѣвочекъ и завели совершенно необычайные порядки, Антонскаго и Матвѣя Трофимовича уволили со службы и Женя, чтобы кормить семью, за отца поступила въ совѣтское учрежденiе, носившее названiе «Глав-Бума»…
Онѣ видали ведомыхъ. Толпа злобныхъ, улю-люкающихъ людей, красно-армейцы въ расхлюстанныхъ, рваныхъ шинеляхъ безъ погонъ, съ винтовками, и въ этой толпѣ юноша, или кто и постарше, съ окровавленнымъ, блѣднымъ послѣднею блѣдностью лицомъ, разбитымъ въ кровь, замазаннымъ грязью, съ пустыми, не думающими, глазами. Кругомъ крики и грубый смѣхъ:
— Га-га-га!.. Ишь какой выискался… Скаж-жи, пожалуйста! Не хотитъ, чтобы служить рабочей власти!.. Контра!.. Баржуй проклятый!.. Царскiй выблядокъ!..
Утромъ, когда вся семья сидитъ въ холодной столовой, гдѣ въ самоварѣ кипитъ вода, гдѣ варятъ чай изъ морковной стружки, гдѣ лежатъ крошечные кусочки темнаго, глинистаго хлѣба — полученные Шурой и Женей, какъ пайки, гдѣ полутемно отъ наглухо промерзшихъ оконъ придетъ съ кухни Параша, станетъ въ дверяхъ столовой, сложитъ по бабьи руки на груди и скажетъ постнымъ, медовымъ голосомъ:
— Сегодня утромъ капитана Щеголькова изъ пятаго номера… Можетъ знаете?.. Жена молодая въ портнихахъ теперь… Барыня была!.. Ка-кая!.. Съ тремя дѣтями!.. Ж-жили!.. Такъ сегодня… Повели!..
Глухое молчанiе станетъ въ столовой. Никто не смѣетъ глазъ поднять отъ стола, уже безъ скатерти…
Параша помолчитъ, словно смакуя произведенный ея словами эффектъ, и продолжаетъ, медленно отчеканивая каждое слово.
— А старшенькая дѣвочка ихняя бѣжитъ за солдатами, за руки ихъ хватаетъ… руки у нихъ цѣлуетъ… проситъ: «дяденька, пусти папочку… онъ ничего не сдѣлалъ… Дяденька, не бери папу»… Таково то жалостно!.. Да, вотъ оно, какъ обернулось!..
И опять помолчитъ, ожидая, не скажетъ-ли кто что. Но всѣ молчатъ, знаютъ: — говорить объ этомъ нельзя. Параша съ гордостью добавитъ:
— Такова то наша народная власть! Не шутки шутить! Это не при Царизмѣ!.. Такъ повели и повели!.. Они знаютъ куда!
Параша поворачивается и гордая произведеннымъ ею эффектомъ идетъ по корридору, крѣпко ступая каблуками и громко сморкаясь.
Народная власть!!.
Въ эти дни иногда, обыкновенно, поздно вечеромъ, робко звенѣлъ звонокъ и кто-нибудь — Гурочка, Женя или Шура бѣжали отворить.
На площадкѣ лѣстницы — юноша въ солдатской шинели, или въ черномъ штатскомъ пальто. Лицо блѣдное, измученное, голодное. Самъ дрожитъ отъ холода. Красныя руки прячетъ въ карманы.
— Пустите, ради Христа, переночевать…
Никто не спрашиваетъ, кто онъ? Иногда — это бывшiй гимназистъ, ученикъ Матвѣя Трофимовича, иногда просто — чужой.
Его пустятъ, накормятъ тѣмъ, что у самихъ есть — похлебкой изъ картофельной шелухи съ воблой, отдадутъ послѣднiй кусочекъ хлѣба, напоятъ морковнымъ чаемъ и устроятъ ночевать на диванѣ. А раннимъ утромъ, еще когда совсѣмъ темно, онъ исчезнетъ такъ же внезапно, какъ и появился.
У Жильцовыхъ знаютъ: — это тѣ, кого ищутъ, чтобы повести. Кто скрывается, заметаетъ слѣды, какъ заяцъ дѣлаетъ петли, и принужденъ искать ночлега въ чужихъ домахъ, гдѣ его не догадаются искать.
Въ эти дни, вотъ такъ-же подъ вечеръ въ полныя сумерки тоже позвонилъ нѣкто въ солдатской шинели, но уже человѣкъ пожилой съ офицерской серьезной выправкой. Онъ прямо спросилъ Ольгу Петровну и когда та вышла сказалъ съ какою то рѣшимостью:
— Я давно васъ разъискиваю… Я отъ вашего брата — полковника Тегиляева.
— Ну что онъ?.. Боже мой!.. Да садитесь!.. Какъ-же онъ?.. Въ это время?..
— Его нѣтъ больше въ живыхъ.
Въ эти дни такими извѣстiями не стѣснялись. Такъ привыкли къ смерти, которая всегда гдѣ-то тутъ совсѣмъ подлѣ стоитъ и подстерегаетъ, что обычная въ такихъ случаяхъ деликатность была вовсе оставлена. Да никто и не зналъ, что лучше умереть, или жить въ этихъ ужасныхъ условiяхъ?
— Какъ-же?.., какъ-же это случилось?.., — только и сказала Ольга Петровна.
— Мы лежали вмѣстѣ въ госпиталѣ… Въ Смоленскѣ. Ему, какъ, вы знаете — онъ мнѣ говорилъ, что писалъ вамъ объ этомъ — ногу отняли. Онъ все протеза дожидался, да и въ нашихъ условiяхъ — очень плохо было въ госпиталѣ — рана его все какъ-то не заживала. Онъ очень страдалъ.
— Умеръ?..
— Ворвались они… Знаете… Новая наша власть… Большевики и съ ними, какъ это всегда водится, жидъ. Каждаго раненаго стали допрашивать — признаетъ онъ совѣтскую власть. Подошли и къ полковнику Тегиляеву. Ну, вамъ, вашъ братъ, вѣроятно, лучше, чѣмъ мнѣ извѣстенъ. Приподнялся съ койки, одѣяло отвернулъ, рану свою кровоточащую показалъ. — «Присягалъ служить Государю Императору и ему одному и буду служить… Счастливъ и самую жизнь за него отдать… А васъ», — тутъ онъ не хорошимъ словомъ обмолвился — «никогда не признаю… Измѣнники вы и Христопродавцы»…
— Боже!.. Боже!.., — простонала Ольга Петровна.
— Жидъ завизжалъ какъ-то совсѣмъ дико. Красногвардейцы схватили нашего полковника за голову и, волоча, больной окровавленной ногой по каменной лѣстницѣ, стащили во дворъ… Что тамъ было я не видалъ. Знаю, что когда его на другой день закапывали, на немъ живого мѣста ни было.
— Царство ему небесное, — перекрестилась Ольга Петровна. — Погребли-то его по христiански?
Гость не сразу отвѣтилъ.
— Нѣтъ… куда-же?.. Они все время стерегли госпиталь. Все «контру» искали. Такъ просто закопали въ полѣ за дворомъ. На пустопорожнемъ мѣстѣ. Сами понимаете — совѣтская власть.
Да, они понимали. Они даже не удивлялись. Вся обстановка ихъ жизни говорила имъ, что это возможно. Вѣдь было-же возможно жить въ нетопленой квартирѣ, питаться картофельной шелухой и морковнымъ чаемъ и платить на рынкѣ по тысячѣ рублей за плохо выпеченный хлѣбъ съ глиной. Этотъ сумракъ комнаты, куда едва пробивался свѣтъ черезъ покрытыя лдомъ окна говорилъ яснѣе словъ, что то, что разсказывалъ незнакомый офицеръ и была настоящая совѣтская дѣйствительность, правда новой жизни.
Какъ-же было не бояться за Гурочку?
XIX
правитьНаступалъ Рождественскiй сочельникъ. Но уже нигдѣ не готовили елки, не ожидали «звѣзды», не приготовляли другъ другу подарковъ. Все это было теперь невозможно и ненужно. Мысль была объ одномъ — объ ѣдѣ.
Гурочка пришелъ радостный и оживленный. Онъ былъ въ черномъ пальто дяди Бори, но, когда снялъ его, подъ нимъ былъ надѣтъ военный френчъ съ золотыми погонами съ малиновою дорожкой. Онъ ни за что не хотѣлъ разстаться съ офицерской формой. Семья садилась за свой скудный обѣдъ. Гурочка былъ счастливъ. Наконецъ-то онъ нашелъ то, что искалъ.
Параша служила за столомъ. Гурочка разсказывалъ.
— Въ Москвѣ, муленька, есть такая сестра милосердiя Нестеровичъ-Бергъ… Такая отчаянная!.. Сама она полька, но она всю жизнь отдаетъ, чтобы помогать «бѣлымъ»… Только-бы ее разъискать. Она собираетъ молодежъ и подъ видомъ красно-армейцевъ, нуждающихся въ поправкѣ и отправляемыхъ на югъ перевозитъ ихъ въ Алексѣевскую армiю. Я видалъ Рудàгова. Такъ онъ тоже… Завтра ѣдемъ. Намъ тутъ и билеты устроили и пропуски… А тамъ… Тамъ цѣлая организацiя… Теперь только до завтра.
Шура глазами показывала Гурочкѣ на Парашу. Онъ въ своей радости ничего не замѣчалъ. Вѣдь это все были «свои», съ дѣтства родные и вѣрные.
Послѣ обѣда сидѣли въ комнатѣ у Шуры. Электричества не давали и въ комнатѣ горѣла маленькая жестяная лампочка. При свѣтѣ ея Шура зашивала Гурочкины погоны въ полы его френча. Онъ ни за что не хотѣлъ разстаться съ ними и со своимъ аттестатомъ. — «Какъ-же я докажу тамъ, кто я такой», — говорилъ Гурочка. Онъ сидѣлъ въ рубашкѣ на стулѣ, Шура и Женя, сидя на постели, работали надъ упаковкой погонъ и бумагъ. Надо было сдѣлать такъ, чтобы это было незамѣтно. Ольга Петровна лежала на Жениной постели. Оть волненiя, отъ голода и холода у нея разболѣлась голова.
Все слышались въ темной квартирѣ какiе то шорохи. Шура пошла бродить по комнатамъ. Непонятная тревога ею овладѣла. Она подходила къ окнамъ и, открывъ форточку, прислушивалась къ тому, что было на улицѣ. Ночная тишина была въ городѣ. За окномъ стыла туманная холодная ночь. Городъ былъ во тьмѣ и, казалось, всякая жизнь въ немъ замерла.
Вдругъ послышались какiе то шумы. Дежурный по дому побѣжалъ открывать ворота. Заскрипѣли замороженныя петли и глухо звякнулъ тяжелый желѣзный крюкъ.
Шура побѣжала обратно въ комнату и сдѣлала знакъ, чтобы Женя и Гурочка перестали говорить. Всѣ стали прислушиваться. Гурiй надѣлъ китель съ зашитыми въ немъ погонами и бумагами.
— Ладно, — сказалъ онъ, ощупывая себя, — никогда черти не нащупаютъ.
— Я ватой хорошо переложила, — сказала Женя.
— Тише, вы, — махнула на нихъ рукою Шура. Ея лицо выражало страхъ и страданiе.
Глухой шумъ большой толпы, мѣрные шаги воинскаго отряда раздавались съ улицы. На дворѣ замелькали факелы. И вдругъ по всей квартирѣ загорѣлось электричество. Обыскъ!
— Гурiй, тебѣ уходить надо, — прошептала Женя.
— Теперь никуда не уйдешь. Весь дворъ полонъ красно-армейцами.
Ваня побѣжалъ къ дверямъ парадной и черной лѣстницъ.. Онъ сейчасъ-же и вернулся.
— Параши нѣть, — прошепталъ онъ. — У дверей стоятъ часовые. Слышно, какъ кашляютъ и стучатъ ружьями.
— Господи!.. Куда-же мы тебя спрячемъ, — сказала Шура, заламывая руки.
Ольга Петровна сидѣла на постели. Въ глазахъ ея было безумiе, голова тряслась, какъ у старухи.
— Это Параша донесла, — выдохнула она.
— Рамы не вставлены, — едва слышно спросилъ Гурiй. — Тогда ничего…
Онъ безъ стука отодвинулъ шпингалеты и открылъ окно. Гурiй, Шура и Женя нагнулись надъ окномъ. Ночь была очень темная и туманъ висѣлъ надъ дворомъ… Свѣть факеловъ едва хваталъ до второго этажа. Верхи флигелей тонули во мракѣ. Ни одно окно не свѣтилось. Какiе-то люди въ черномъ распоряжались во дворѣ. Кто то бѣгалъ по двору и командовалъ красно-гвардейцами, расталкивая ихъ. Со двора доносился громкiй, гулкiй смѣхъ и площадная ругань. Гурiй внимательно осматривалъ дворъ и домъ. Вровень съ окномъ вдоль всего флигеля тянулся узкой покатой кромкой желѣзный выступъ карниза. Онъ былъ въ два вершка шириною и блестѣлъ отъ тонкаго слоя льда, его покрывавшаго. Вправо отъ окна была широкая водосточная труба.
— Кто живетъ надъ нами, въ шестомъ этажѣ?.. — спросилъ Гурiй. Онъ былъ очень блѣденъ, но совершенно спокоенъ.
Шура не знала, Женя быстрымъ шопотомъ отвѣтила:
— Елизавета Варламовна Свирская… Артистка Императорскихъ театровъ. Очень милая старушка.
— Одна?. .
— Одна. Тамъ совсѣмъ маленькая квартирка всего въ три комнаты.
Гурiй молча снялъ сапоги. — Въ носкахъ ловче будетъ, — прошепталъ онъ. — Женя дай какую нибудь веревочку, я свяжу сапоги ушками и на шею накину…
Никто, кромѣ Шуры не понялъ еще, что хочетъ дѣлать Гурiй. Шура легко и неслышно, на «ципочкахъ» побѣжала въ прихожую и принесла полушубокъ и папаху Гурiя.
— Это и все твое?.. Больше ничего не возьмешь?..
— Все. Куда-же еще?..
— Одѣвайся проворнѣй. Когда была въ прихожей слышала внизу шумъ.
— Прощай, мамочка. Если случится что — не поминай лихомъ. Крѣпко за меня помолись.
— Гурочка, что ты хочешь дѣлать? Куда-же ты?..
— Двумъ смертямъ, мама, не бывать — одной не миновать.
Гурiй крѣпко поцѣловалъ крестившую его и все еще ничего не понимавшую Ольгу Петровну, самъ перекрестилъ ее, поцѣловалъ сестру, кузину и брата. — Прощай, Иванъ!.. Заберутъ тебя въ красную армiю, переходи къ намъ… Папѣ скажите, что прошу его благословенiя.
— Разбудить его?..
— Нельзя, тетя. Шума надѣлаемъ. Торопиться надо.
— Шура, придержи, голубка, меня за поясъ.
Гурiй нахлобучилъ папаху на самыя уши, черезъ шею накинулъ сапоги и сталъ у окна. Онъ замѣтилъ Шуринъ взглядъ на его ноги въ бѣлыхъ, вязаныхъ шерстяныхъ чулкахъ и улыбнулся. Очень смѣшными показались ему его необутыя ноги.
— Смотришь на мои сапетки?.. Тети Нади. Богъ дастъ, на счастье.
На дворѣ продолжала горготать солдатская толпа. Кого-то должно быть изловили и привели. Слышны были грозные окрики и ругань, но что кричали — нельзя было разобрать.
Гурiй оперся колѣномъ о подоконникъ, руками взялся за края оконной рамы.
— Высоко, — чуть слышно вздохнулъ онъ.
— Богъ поможетъ, — такимъ же легкимъ вздохомъ сказала Шура и крѣпко сжала Гурочкину руку у кисти.
Внизу качались и двигались краснопламенные факелы. Въ одномъ углу двора сгрудилась толпа. Тамъ кого-то били. Всѣ четыре флигеля были темны, и затаенное и напряженное чувствовалось въ нихъ ожиданiе. Яркими вереницами свѣтились окна освѣщенныхъ лѣстницъ.
— Сосѣди не увидали-бы? — сказала Шура.
— Туманъ и ночь. Ничего не увидятъ. Если кто сморитъ, то внизъ, на дворъ. Никто не догадается присматриваться сюда, — спокойно сказалъ Гурiй, легкимъ движенiемъ перенесъ ногу за окно и поставилъ ее на узкiй, косой карнизъ.
— Скользко?.., — спросила Шура.
— Ничего.
Ольга Петровна лежала ничкомъ на постели, и ея плечи подергивались отъ тихихъ неслышныхъ рыданiй. Женя сидѣла на стулѣ за письменнымъ столомъ и ладонями прикрыла лицо. Ваня стоялъ въ углу и испуганными дикими глазами смотрѣлъ на брата.
— Держи крѣпче, — прошепталъ Гурiй и всѣмъ тѣломъ вылѣзъ за окно. Онъ перехватилъ руки отъ края окна и разомъ, точно кидаясь въ темное пространство, бросилъ тѣло вдоль стѣны и вытянулъ руки.
Шура, не дыша, слѣдила за нимъ. Холодный потъ крупными каплями проступилъ на ея лбу подъ сестринымъ апостольникомъ.
Чуть звякнуло желѣзо трубы о проволоку кронштейновъ. Щурѣ показалось, что труба не выдержитъ и полетитъ съ Гурочкой на дворъ. Шура тяжело вздохнула.
Въ комнатѣ было все такъ-же напряженно тихо. Слышно было, какъ плакала Ольга Петровна. Шура сидѣла на подоконникѣ и, вся высунувшись наружу, слѣдила за Гурiемъ.
— Ну, что?.., — спросила, не отнимая ладоней отъ глазъ Женя.
— Лѣзетъ по трубѣ.
И опять стало тихо. Внизу громче гудѣла толпа. Чутъ звякнуло наверху желѣзо. На дворѣ на мгновенiе смолкли. Должно быть пришло какое-нибудь начальство. И стало слышно, какъ наверху кто-то царапается, точно мышь скребетъ:
— Ту-ту-ту!.. Ту-ту-ту!..
— Это Гурочка? — спросила Женя.
__ Да… Онъ стоитъ надо мною. На карнизѣ и стучится
въ окно.
— Господи!.. Не открываетъ?..
— Нѣтъ…
Въ затихшей комнатѣ послышалось снова:
— Ту-ту-ту!.. Ту-ту-ту!..
Ольга Петровна сѣла на постели и, казалось, не дышала. Женя оторвала руки отъ лица и громадными, безумными глазами смотрѣла на кузину.
На дворѣ раздался выстрѣлъ. Дикiе крики ревомъ понеслись по двору.
— Въ Бога!.. Въ мать!.. въ мать!.. въ мать!.. Здоровый хохотъ загрохоталъ внизу.
— Это офицера изъ одиннадцатаго номера, я знаю, прошепталъ Ваня.
— Молчи, — махнула ему рукою отъ окна Шура,
— Открыла?.., — прошептала Ольга Петровна.
— Нѣтъ.
Подъ ними, этажомъ ниже всколыхнулась и пропала тишина. Послышались властные голоса, топотъ тяжелыхъ сапогъ, стукъ кованыхъ желѣзомъ прикладовъ. Однако материнское ухо Ольги Петровны сквозь всѣ эти шумы уловило неясное, чуть слышное, словно ослабѣвающее, безнадежное:
— Ту-ту-ту!.. Ту-ту-ту!..
— Оборвется, — прошептала Ольга Петровна и опять повалилась на подушки.
— Къ намъ идутъ, — сказалъ Ваня.
— Иди, разбуди папу, сказала, все не отрываясь отъ окна, Шура. — Дверь въ корридоръ оставь открытой, а то тутъ стало очень холодно, не догадались-бы.
Ольга Петровна услышала легкiй скрипъ оконной рамы наверху.
— Открыла, — вставая съ постели сказала она. Шура совсѣмъ перегнулась за окно. Глухо со двора прозвучалъ ея голосъ.
— Да… Гурiй впрыгнулъ въ окно… Окно закрылось… Все тихо.
Было это такъ, или казалось. Надъ головами слышались тихiе шаги и быстрый прерывистый говоръ.
Въ эту минуту сразу на парадной зазвонилъ электрическiй звонокъ и на кухнѣ, на «черной» лѣстницѣ звонокъ на пружинѣ и раздались грозные крики и удары прикладами въ дверь,
Шура и Ваня побѣжали отворятъ.
XX
правитьСтранное учрежденiе былъ «Глав-бумъ», куда поступила, бросивъ консерваторiю, чтобы кормить родителей Женя. Совѣтской республикѣ была нужна бумага. Раньше въ Россiю бумага привозилась изъ Финляндiи и приготовлялась на многочисленныхъ фабрикахъ, окружавшихъ Петроградъ. Теперь съ Финляндiей не было сношенiй. Фабрики стояли пустыя. Рабочiе, кто былъ взятъ въ красную армiю, кто бѣжалъ отъ голода домой, въ деревню, кто былъ убитъ за контръ-революцiю и саботажъ. Фабричныя трубы не дымили. Въ рабоче-крестьянскомъ государствѣ не оказывалось рабочихъ. Между тѣмъ бумаги было нужно очень много. Деньги считали уже миллiонами, или какъ называли въ совѣтской республикѣ «лимонами». Надо было ихъ печатать. И, хотя ассигнацiи печатались на отвратительной бумагѣ и той не хватало. Нужна была бумага для газетъ и для безконечной переписки, которая какъ никогда развилась въ совѣтскомъ союзѣ. И вотъ бумагу разъискивали гдѣ только можно и отбирали отъ ея владѣльцевъ. Это было тоже — «грабь награбленное» — осуществленiе принциповъ марксизма. И, конечно, не такъ-то было-бы просто отъискать эту бумагу, тщательно припрятанную владѣльцами, если-бы съ приходомъ къ власти большевиковъ не развились въ чрезвычайной мѣрѣ въ совѣтскомъ союзѣ доносы. Голодъ заставлялъ доносить за корку черстваго хлѣба брата на брата, сына на отца. Эти доносы и шпiонажъ другъ за другомъ были тоже бытовымъ явленiемъ, насажденнымъ большевиками.
«Глав-бумъ» завѣдывалъ распредѣленiемъ такой награбленной, или какъ для приличiя говорилось — «реквизированной» бумаги. Онъ принималъ ее со складовъ и распредѣлялъ его по «ордерамъ» различныхъ учрежденiй. Понадобилась большая бюрократическая машина, которой сами большевики не могли создать. Были вызваны спецiалисты бухгалтеры и статистики, получившiе наименованiе: — «спецы», съ ударенiемъ на «ы», были наняты молодые люди безъ всякаго образованiя, но надежные коммунисты и, наконецъ, при учрежденiи появились барышни для счетоводства и работы на пишущихъ машинкахъ, Онѣ получили не особенно красивое названiе «совѣтскихъ барышень» — «сов-барышень», а машинистки, работавшiя на машинкахъ назывались еще того не благозвучнѣе «пиш-машками».
Учрежденiе работало полнымъ ходомъ, однако, у Жени было такое впечатлѣнiе, что работаютъ онѣ въ пустую и потому самая работа производила впечатлѣнiе каторжной работы, то есть работы напрасной и совсѣмъ ненужной. «Спецы» сидѣли по своимъ кабинетамъ и рѣдко показывались въ залахъ канцелярiй, гдѣ работали сов-барышни и пиш-машки. Спецы точно стыдились того, что они дѣлали. Барышнями распоряжались совѣтскiе чиновники новой формацiи, правовѣрные, или, какъ о нихъ говорили «сто-процентные» коммунисты, молодежь бойкая, смѣлая, грубоватая, болѣе сытая, чѣмъ другiе, сознающая свое привиллегированное положенiе и не безъ своеобразнаго чисто пролетарскаго рыцарства.
Четыре года Женя сидѣла въ этомъ учрежденiи, считая и составляя никому не нужныя статистическiя таблицы. Четыре года, какъ она бросила консерваторiю, гдѣ стало трудно заниматься въ холодныхъ помѣщенiяхъ съ голодными профессорами. Ей шелъ двадцать седьмой годъ, она была очень хороша собою. Стройная, худощавая съ глубокими синими глазами, такъ шедшими къ ея темно-каштановымъ волосамъ она нравилась всѣмъ — и мужчинамъ, и женщинамъ, служившимъ въ Глав-бумѣ. Какъ ни давила, ни нивеллировала, какъ ни угнетала совѣтская власть все кругомъ себя — женскiя чувства кокетства она не могла совсѣмъ вытравить изъ всѣхъ этихъ пиш-машекъ и сов-барышень. Онѣ были нищiя, но онѣ умѣли изъ какого нибудь мотка шерсти, случайно найденнаго и не проданнаго, связать себѣ какую нибудь красную шапочку вмѣсто платочка, изъ старой шляпки соорудить нѣчто кокетливое, устроить себѣ какой нибудь галстучекъ изъ обрывка ситца, на скудное жалованье купить духовъ. Того, что называлось еще такъ недавно «флиртомъ», въ совѣтскомъ быту не было. Тутъ этого не признавали. Полюбившiя другъ друга пары сходились, даже, какъ выразился одинъ совѣтскiй писатель «безъ черемухи» и потому не за чѣмъ было ухаживать и тратить на это время.
Женя держалась особнякомъ. Она была вѣрна памяти своего жениха. Она ждала своего жениха, ни минуты не допуская мысли, что его уже нѣтъ въ живыхъ. Да даже, если-бы?.. Развѣ не пѣла она: — «а, если ты ужъ въ небѣ — я тамъ тебя найду»!..
Но именно эта ея строгость, это ея цѣломудрiе, совсѣмъ не современное, совсѣмъ не отвѣчающее общему укладу жизни въ совѣтсксмъ союзѣ, вмѣстѣ съ ея тонкою красотою привлекали къ ней вниманiе всего учрежденiя.
Ближайшимъ «начальникомъ» Жени былъ товарищъ Нартовъ. Онъ былъ моложе Жени и при всемъ своемъ нахальствѣ и апломбѣ стѣснялся молодой дѣвушки. Онъ былъ почти влюбленъ въ нее и не зналъ, какъ подойти къ этой строгой, молчаливой, всегда такой аккуратной и исполнительной «сов-барышнѣ».
Въ этотъ хмурый зимнiй день Женя работала съ трудомъ. Сознанiе, что все, что она дѣлаетъ никому не нужно и ни для чего не служитъ особенно гнело ее. Она отставила пишущую машинку и, нагнувшись надъ вѣдомостью, стала подсчитывать и складывать проставленныя въ ней цифры. Товарищъ Нартовъ подошелъ къ ней.
Женѣ было досадно и смѣшно. «Значитъ будетъ разговоръ… Неумѣлый и грубоватый совѣтскiй „флиртъ“, на который она не можетъ никакъ отвѣтить».
Нартовъ небрежнымъ движенiемъ человѣка «власть имущаго», начальства, сбросилъ вѣдомости со стола на полъ, а самъ сѣлъ на столъ совсѣмъ подлѣ рукъ Жени. Женя знала, что въ совѣтскомъ союзѣ женщина — раба и что обижаться на невѣжливость и неучтивость не приходится. Она вопросительно посмотрѣла на Нартова.
У товарища Нартова узкiй лобъ и такiе-же, какiе были у Володи узко поставленные, словно настороженные глаза. Отъ плохого питанiя щеки ввалились и выдались скулы. Кожа на лбу пожелтѣла. Ему не болѣе двадцати лѣтъ, но выглядитъ онъ гораздо старше.
— Все работаете, гражданочка… Не трудящiйся — да не естъ, — сказалъ онъ.
Женя не отвѣчала. Спокойная синева застыла въ ея большихъ глазахъ. Она ждала, что будетъ дальше.
— Ничего не попишешь, — засмѣялся Нартовъ. — Катись колбаской, орабочивайтесь, гражданочка!.. Хорошее дѣло.
Онъ кивнулъ головою на сидѣвшаго у самаго окна, гдѣ зимою нестерпимо дуло и было холодно «спеца», почтеннаго старика съ сѣдою бородою. Женя знала его. Это былъ знаменитый ученый, профессоръ, труды котораго были извѣстны заграницей. Женя знала также, что Нартовъ нарочно посадилъ старика на это мѣсто, гдѣ тотъ постоянно простужался. Издѣваться надъ старостью и образованiемъ было въ ходу среди коммунистовъ.
— Старается Игнатъ Ѳомичъ!
— Вы-бы, товарищъ Нартовъ, пересадили его куда подальше отъ окна, гдѣ потеплѣе. Старикъ заболѣетъ. Что хорошаго?..
— Зачѣмъ? — искренно удивился Нартовъ. — Это-же омертвѣвшая каста ученыхъ совершенно не нужная государству рабочихъ и крестьянъ.
Женя знала: — спорить безполезно и даже опасно. Она промолчала.
— Съ жрецами науки, гражданочка, покончено. Катись колбаской! Чѣмъ скорѣе такiе вредные типы, какъ Игнатъ Ѳомичъ въ ящикъ съиграютъ, тѣмъ оно того… лучше будетъ. Нечего съ ними бузу разводить.
Нартовъ подвинулся ближе къ Женѣ. Его круглый обтянутый задъ почти касался Жениныхъ рукъ. Женя брезгливымъ движенiемъ убрала руки со стола,
— Я къ вамъ, гражданочка, собственно по дѣлу. Женя опять подняла глаза на Нартова. Въ ея глазахъ былъ испугъ. Какое могло быть у Нартова дѣло? Не касалось-ли это ея увольненiя.
— Я слыхалъ, вы консерваторiю кончили. Голосъ богатый имѣете?..
— Кончить консерваторiю мнѣ не удалось. А пѣть когда-то пѣла.
— Отчего-же теперь не поете?
— Гдѣ теперь пѣть? И обстановка не такая. Холодно у насъ такъ, что просто хоть волкомъ выть.
— Такъ это-же, гражданочка, можно все очень просто какъ исправить. И людямъ удовольствiе и культурное развлеченiе и вы не безъ профита будете. Тутъ у насъ такое дѣло… Товарищи красноармейцы и матросы Красно-Балта рѣшили устроить вечеринку, ну и чтобы — культурно провести время со своими подругами. Ну и тоже рабочимъ доставить разумное развлеченiе, Я скажу о васъ Исааку Моисеевичу… И вы обязательно согласитесъ…
Красно-армейцы это были тѣ, кто разстрѣлялъ Женинаго брата Ваню, когда тотъ отказался стрѣлять въ крестьянъ, отъ которыхъ отбирали послѣднiй хлѣбъ. Красно-армейцы это были тѣ, отъ кого бѣжалъ ея милый Гурочка, другъ ея дѣтства и самый родной для нея человѣкъ.
Но знала — отказаться нельзя. Откажешься и ея матери придется умереть съ голода, какъ умерла тетя Маша въ Гатчинѣ.
— Вы не того… Наши ребята васъ такъ не оставятъ. Кулечекъ чего ни на есть для васъ какъ ни какъ припасутъ. Вамъ попитаться, гражданочка, надо. Ишь вы какая изъ себя блѣдненькая стали.
Вечеромъ, когда присутственные часы въ «Глав-бумѣ» кончились Женя вышла на улицу. Грязный, облупленный Петроградъ шелъ передъ нею прямыми своими улицами и проспектами. На домахъ съ выбитыми окнами, заставленными досками и картономъ, съ трубами желѣзныхъ печекъ «буржуекъ», выходившими изъ оконъ, какъ насмѣшка играли огни безчисленныхъ лозунговъ и рекламъ «совѣтскихъ достиженiй». Большiя картины-плакаты висѣли на стѣнахъ домовъ и на особыхъ будкахъ. Гордо кричали красныя гигантскiя буквы: — «догнать и перегнать Америку!»… «Пятилѣтка въ четыре года!»… «Всѣмъ стать ударниками»!
Все это до тошноты надоѣло Женѣ. Во всемъ была та ложь, которая плотно окружала Женю въ совѣтскомъ союзѣ,
Толпа голодныхъ, измученныхъ, почти босыхъ людей торопливо шла по засыпаннымъ снѣгомъ, скользкимъ поломаннымъ панелямъ и прямо по глубокому снѣгу и ухабамъ улицы. Толпа шла молчаливая, хмурая, измученная и затравленная. Долгiе часы совѣтской ненужной службы, еще болѣе долгое, иногда съ ночи, стоянiе въ очередяхъ, чтобы получить кусокъ вонючей воблы или ржавую селедку, вѣчный страхъ провиниться и стать «лишенцемъ» то есть обреченнымъ на голодную смерть, все это подкашивало людей. Всѣ торопились къ своимъ угламъ въ холодныя и переполненныя квартиры. Никто не смѣлъ говорить.
«Догнать и перегнать»!..
Женя шла такъ же скоро, какъ шли и всѣ. Въ душѣ ея совершался какой-то надломъ. Вотъ, когда и какъ сбывались ея мечты выступить на эстрадѣ — артисткой!.. Можетъ быть — не все еще потеряно?.. Не все — «догнать и перегнать»? Она станетъ артисткой Государственныхъ театровъ. Вѣдь есть еще такiя… Есть и опера, и балетъ, и драма. Не всегда «Глав-Бумъ»… Искусство должно влiять на этихъ людей…
И, если она?..
Опустивъ низко голову она шла, обдумывая программу. Она чуть не наткнулась на громадный плакатъ и вздрогнула, остановившись:
Красныя буквы кричали нагло и жестко:
— «Догнать и перегнать»!..
Это все таки былъ концертъ и какъ о немъ сказала одна большая артистка Государственныхъ театровъ — концертъ «грандiозный».
Женя поѣхала на него съ Шурой. Кавалеровъ у нея не было. Матвѣй Трофимовичъ и Борисъ Николаевичъ не въ счетъ — какiе же они кавалеры?.. Одна ѣхать побоялась. Концертъ былъ въ «Театрѣ Чтеца» въ Торговомъ переулкѣ. Ей сказали: — «ну тамъ споете что-нибудь»… Это что-нибудь было такъ характерно для совѣтскаго союза, гдѣ все дѣлалось — «что-нибудь»…
У подъѣзда, гдѣ провѣряли билеты, узнавъ кто онѣ, ихъ провели отдѣльнымъ ходомъ.
Матросъ Красно-Балта, въ фуфайкѣ и матроскѣ, въ необычайно широкихъ шараварахъ, припомаженный, толстомордый, съ тугою, бычачьею шеею, съ распорядительскимъ краснымъ бантомъ на рукавѣ бросился къ нимъ.
— Пожалуйте, гражданки… Пѣвица Жильцова?.. Такъ вамъ въ артистическую. Сюда по лѣстницѣ.
Въ углу артистической ихъ ожидалъ пьянистъ Гольдрей, котораго Женя знала еще по консерваторiи и который ей долженъ былъ аккомпанировать. Женя подошла къ нему.
— На чемъ-же Евгенiя Матвѣевна остановились? Я вамъ говорю — главное — не стѣсняйтесь… Не смотрите, что публика такая вродѣ какъ сѣрая… Наша публика теперь вся такая. Другой гдѣ-же найдете?.. Вамъ въ программу поставили — «Коробейники» и «Кирпичики»… Исаакъ Моисеевичъ программу составляли… Но вѣдь будутъ бисы… Тутъ это всегда неизбѣжно. И публика ждетъ, что въ этихъ бисахъ вы дадите что-нибудь не пролетарское. Вы, что приготовили?..
Гольдрей развернулъ Женину папку съ нотами.
— Гм… гм… Отлично, знаете. Напримѣръ вотъ это…
— Вы думаете?..
— Ну, конечно… Глинка-то!..
— Исаакъ Моисеевичъ просилъ однако, чтобы ничего ни Глинки, ни Чайковскаго, ни Рубинштейна… Все это, сказалъ: — старый хламъ!
— Знаю-съ. Спиною къ Пушкину — лицомъ къ Есенину. Такъ вѣдь развѣ они догадаются, что вы поете?.. Новой музыки нѣтъ. Музыка, Евгенiя Матвѣевна, какъ математика — вѣчна-съ. И чувства людскiя вѣчны-съ. Можно притворяться, что ненавидишь красоту, а красота свое возьметъ, красота свое слово скажетъ. Это неизбѣжно-съ.
— Но, программа.
— Конечно, программа… Она тоже неизбѣжна… Рѣчь о достиженiяхъ пятилѣтки… Прослушаютъ холодно и cоn nоiа…[7] Эквилибристы… Акробаты…
Безъ этого, нельзя, Евгенiя Матвѣевна, физкультура въ ударномъ порядкѣ… Ну, виртуозъ гармонистъ… Такъ вѣдь онъ и дѣйствительно виртуозъ. Великолѣпенъ… Ве-ли-колѣпенъ!.. Шопена играетъ.
— И доходитъ?..
— Еще и какъ… Тутъ есть настояще цѣнители. Такiе, что и Скрябина понимаютъ.
За стѣною толпа гудѣла. Потомъ наступила тишина и стала доноситься рѣчь. Точно щелкали по деревянному полу подошвами, раздавались сухiе, трескучiе звуки. Словъ за стѣною разобрать было нельзя.
Матросы понесли на сцену трапецiи и турники, серебряные и золотые шары, бутылки и кольца. Эквилибристъ въ пестромъ костюмѣ, усѣянномъ золотыми блестками вышелъ изъ уборной…
Концертъ шелъ по программѣ.
Матросъ-распорядитель вызывалъ исполнителей. — Товарищъ Жильцова, пожалуйте-съ… Вашъ номерочекъ…
Послѣ революцiи Женя еще ни разу не была въ театрѣ. Сначала боялась, потомъ не на что было купить билетъ. Отъ дѣтскихъ еще воспоминанiй объ оперѣ осталось: — масса свѣта, громадные размѣры зрительнаго зала — поднять голову вверхъ — голова закружится и, главное — запахъ. Особый театральный, волнующiй запахъ — ароматъ духовъ и пудры, надушенныхъ дамскихъ платьевъ, волосъ, мѣховъ, къ нему примѣшивался терпкiй запахъ клеевой краски декорацiй, газа и пыли сцены, все это особенно запомнилось Женѣ и съ этимъ запахомъ неразрывно было связано представленiе о театрѣ.
Здѣсь запахъ былъ совсѣмъ не театральный. Когда Женя вышла на сцену и подошла къ роялю у рампы, ей въ лицо пахнуло сырымъ и смраднымъ тепломъ. Пахло давно немытымъ человѣческимъ тѣломъ, людьми, которые спятъ, не раздѣваясь, мѣсяцами не смѣняя бѣлья, и никогда не бываютъ въ банѣ. Пахло кислою вонью сырыхъ солдатскихъ и матросскихъ шинелей, дыханiемъ голодныхъ глотокъ и къ этому точно трупному смердѣнiю примѣшивался легкiй запахъ дешевыхъ, плохихъ духовъ и грушевой помады, онъ не заглушалъ общаго удушливаго запаха, но еще усугублялъ его и дѣлалъ просто тошнотворнымъ.
Большинство публики сидѣло въ верхней одеждѣ. Боялись отдать: въ раздѣвалкахъ — сопрутъ!.. Да и холодно было сначала въ нетопленомъ залѣ.
Женя увидала передъ собою море розовыхъ лицъ. Точно желтоватый мягкiй свѣтъ струился отъ нихъ. Была все больше молодежь. Бритыя мужскiя лица сливались со свѣжими лицами дѣвушекъ и женщинъ.
У самыхъ ногъ Жени въ первомъ ряду стульевъ сидѣлъ Исаакъ Моисеевичъ и рядомъ съ нимъ высокiй, представительный, очень прилично, не по совѣтски одѣтый штатскiй, съ сухимъ красивымъ лицомъ. Женя знала, что это былъ покровитель искусствъ въ совѣтской республикѣ, видный членъ Сов-нар-кома.
Женя была одѣта соотвѣтствующимъ концерту образомъ. На ней былъ ея старый, еще тотъ, который она носила дѣвочкой, малороссiйскiй костюмъ. Она постирала его, Шура надставила юбку, подновила пестрыя вышивки, подкрасила новыми ленточками. Въ широкой темно-синей юбкѣ въ пышныхъ складкахъ, прикрытой спереди большимъ передникомъ, узорно расшитымъ пѣтушками и избушками, въ лентахъ и монисто, съ заплетенными въ косу волосами она казалась совсѣмъ юной и была прелестна.
Конечно, она очень волновалась. Краска залила ея блѣдное, исхудалое, голодное лицо и придала ему грустную миловидность. Зрительный залъ казался темнымъ пятномъ, надъ которымъ розово-желтый сiялъ свѣтъ. Но начала она увѣренно и смѣло. Пѣть приходилось такiе пустяки, что просто не хотѣлось расходовать иа нихъ свой прекрасный сильный, хорошо поставленный голосъ.
«Коробейники» прошли съ успѣхомъ. Милый Гольдрей изъ за рояля поощрительно ей подмигивалъ.
Женя запѣла модную совѣтскую пѣсню. Она нарочито взяла тономъ выше, немного крикливо это вышло, но такъ какъ и на дѣлѣ поютъ работницы.
… — На окраинѣ Одессы — города,
Я въ убогой семьѣ родилась,
Горемыка, я лѣтъ пятнадцати
На кирпичный заводъ нанялась.
Какiя-то незримыя, невидимыя, духовныя нити потянулись къ ней изъ зрительнаго зала. Эти нити точно связали ее съ толпою и въ пустыя, пошлыя слова, Женя вкладывала всю силу своей юной души.
Въ залѣ ей подпѣвлаи:
— За веселый трудъ, за кирпичики
Полюбила я этотъ заводъ…
Это Женѣ не мѣшало. Напротивъ ей казалось, что она овладѣваетъ толпой. Едва кончила — громъ рукоплесканiй, крики «бисъ», «еще», обрушились въ залѣ, Женя точно поплыла въ какомъ-то необъяснимомъ, небываломъ блаженствѣ. Наэлектризованная успѣхомъ, взволнованная она повернулась къ Гольдрею. Тотъ подалъ ей ноты. Одну секунду она колебалась.
— Вы думаете?.., — чуть слышно сказала она и посмотрѣла въ залъ.
Теперь она ясно видѣла многихъ. Она видѣла дѣвушекъ, улыбавшихся ей, громко кричавшихъ матросовъ, солдатъ и рабочихъ и она повѣрила имъ. Съ обворожительной улыбкой подошла она къ рампѣ. Исаакъ Моисеевичъ что-то шепталъ на ухо комиссару. Тотъ кивалъ головой.
Женя глазами показала Гольдрею, что она готова.
И точно изъ покрытаго тучами неба, на землю клубящуюся дымными туманами блеснули яркiе солнечные лучи, точно въ знойный душный день вдругъ полилъ свѣжiй, ароматный лѣтнiй дождь — раздались танцующiе звуки шаловливаго грацiознаго аккомпанимента и сейчасъ же весело и зздорно зазвучалъ свѣжiй далеко несущiй голосъ Жени.
… — Ночь весенняя дышала
Свѣтло-южною красой
Тихо Брента протекала,
Серебримая луной.. .
Отраженъ волной огнистой
Свѣтъ прозрачныхъ облаковъ
И восходитъ паръ душистый
Отъ зеленыхъ береговъ…
Отъ зеле-еныхъ береговъ…
Гдѣ была эта чудодѣйственная Брента?.. Въ какой, такой Италiи протекала она?.. Точно колдовскими какими чарами уничтожила она голодное, трупное смердѣнiе толпы и несла невѣдомые ароматы чужой, богатой, нарядной, прекрасной страны… «Догнать и перегнать»… мелькнула задорная мысль, пока Гольдрей игралъ аккомпаниментъ между куплетами. Звучно, сочно, красиво понесся снова ея голось, будя новыя, чужiя и чуждыя чувства..
…И вдали напѣвъ Торквата
Гармоническихъ октавъ…
Га-армоническихъ октавъ…
Женя кончила… Нѣсколько мгновенiй въ залѣ стояла тишина. Не то зловѣщая, не то торжественная. Женя ясно услыхала, какъ важный комиссаръ сказалъ Исааку Моисеевичу:
— Онѣ всегда неисправимы. Дворянско-помѣщичiй уклонъ… Народу нельзя показывать красоту. Красота это уже религiя. Это уже Богъ. При марксизмѣ все это просто недопустимо.
Исаакъ Моисеевичъ сидѣлъ красный и надутый, очень, видимо недовольный.
Кто-то сзади крикнулъ:
— Долой буржуёвъ…
Визжащiй, женскiй голосъ вдругъ прорѣзалъ напряженную тишину крикомъ:
— Кирпи-и-ичики!..
Исаакъ Моисеевичъ повернулся къ комиссару:
— «Кирпичики», — сказалъ онъ такъ громко, что Женя каждое его слово отчетливо слышала. — Лучшая вещь, созданная временемъ. Въ ней ярко чувствуется ритмъ заводской жизни. Это настоящая пролетарская музыка, безъ всякаго уклона.
И строго, тономъ приказанiя крикнулъ Женѣ:
— «Кирпичики»!..
Женя послушно поклонилась и сквозь невидимыя слезы запѣла пронзительнымъ голосомъ:
— Кажду ноченьку мы встрѣчалися
Гдѣ кирпичъ образуетъ проходъ…
Вотъ за это за все, за кирпичики
Полюбила я этотъ заводъ…
Надъ заломъ дружно неслось:
— Вотъ за это за все, за кирпичики
Полюбила я этотъ заводъ…
Къ концу второго отдѣленiя въ зрительномъ залѣ стало еще душнѣе и отвратительною вонью несло изъ зала отъ голодной, усталой, разопрѣвшей толпы. Народный комиссаръ уѣхалъ и на его мѣстѣ развязно сидѣлъ Нартовъ и въ подчеркнуто свободномъ, «товарищескомъ» тонѣ говорилъ съ Исаакомъ Моисеевичемъ. Въ заднихъ рядахъ курили, что было строго запрещено. Кое гдѣ дѣвицы сидѣли на колѣняхъ у своихъ кавалеровъ. Въ проходѣ раздавались пьяные крики. Кого-то выводили.
стояло: — «Гр. Жильцова. Декламацiя».
Жена знала, что, когда стали спиной къ Пушкину и лицомъ къ Демьяну Бѣдному и Есенину — искать стиховъ у старыхъ классиковъ — а сколько и какихъ прекрасныхъ — она знала — нельзя. Она обожглась на Глинкѣ въ первомъ отдѣленiи, но она не образумилась. Ей совѣтовали сказать куплеты про Чемберлена, или красноармейскую частушку про Чанъ-Кай-Шена:
— Чанъ-Кай-Ши сидитъ на пушкѣ,
А мы его по макушкѣ —
Бацъ… бацъ… бацъ…
Это было въ духѣ публики и должно было произвести фуроръ, это кромѣ того соотвѣтствовало и политическому моменту, но Женя не сдавалась.
«Догнать и перегнать» толпу!
Женя знала, что совѣтская власть къ поэтамъ футуристамъ относится благосклонно. Гумилева она разстрѣляла, но скорѣе изъ административнаго усердiя, чѣмъ по убѣжденiю. Стихи-же Блока, Волошина, Анны Ахматовой среди мо-лодыхъ Вуз-овцевъ были въ большомъ ходу. Они почитались модными и отвѣчали духу времени. Въ нихъ порою слышалось то дерзновенiе, которое почиталось молодежью превыше всего. Часто въ нихъ было два смысла — бери любой, какой тебѣ больше по вкусу. Иногда звучала и тонкая насмѣшка надъ религiей и родиной, что забронировывало ихъ отъ придирокъ не въ мѣру усердныхъ большевицкихъ цензоровъ.
Женя подняла голубые глаза выше толпы, чтобы не видѣть лицъ и сказала:
— «Святая Русь», стихотворенiе Максимилiана Волошина.
Грудной голосъ былъ низокъ и звучалъ съ тѣмъ прiятнымъ надрывомъ, съ какимъ читали стихи лучшiя русскiя драматическiя актрисы. Въ немъ отразилась школа Савиной, Стрепетовой, Комиссаржевской, Читау, Ведринской…
Женя была увѣрена въ себѣ. Казалось самый звукъ ея голоса долженъ былъ растворить двери сердецъ слушателей, дойдти до ихъ Русскаго нутра.
— Святая!.. Гмъ… Къ растудыкиной матери всѣхъ святыхъ, — раздался чей-то мрачный, пьяный басъ.
Истерическiй женскiй голосъ поддержалъ его.
— Нонче святыхъ болѣ нѣтъ! Нечего народъ зря морочить!
— И никакихъ Максимилiановъ… Товарища Волошина! — крикнулъ, прикладывая руку рупоромъ ко рту, молодой человѣкъ въ черной толстовкѣ.
Начало не предвѣщало ничего хорошаго, но Женю точно понесло. Она стойко выдержала возгласы съ мѣстъ и начала спокойно, сильнымъ, глубокимъ, далеко несущимъ голосомъ:
— "Суздаль да Москва не для тебя-ли
По удѣламъ земли собирали,
Да тугую съ золотомъ суму? —
Въ рундукахъ приданое копили
И тебя невѣстою растили
Въ росписномъ, да тѣсномъ терему?..
Въ залѣ установилнсь какая-то зловѣщая, настороженная тишина. Какъ видно ожидали «другого смысла».
Женя очень волновалась. Ея голосъ дрожалъ и съ силою, любовью, страстью и горечью страшнаго презрѣнiя она бросала въ толпу заключительныя строки стихотворенiя:
— Я-ль въ тебя посмѣю бросить камень,
Осужу-ль страстной и буйный пламень?..
Въ грязь лицомъ тебѣ-ль не поклонюсь…
Слѣдъ босой ноги благословляя —
Ты — бездомная, гулящая, хмѣльная,
Во Христѣ юродивая Русь!..
Громъ рукоплесканiй раздался по залу. «Дошло», — подумала Женя. Да!.. Дошло, но какъ?..
— Поклонись проклятая буржуазiя, личикомъ умытымъ въ грязь, — отчетливо сказалъ кто то во второмъ ряду и сейчасъ же раздались неистовые крики:
— Это такъ!.. такъ!..
— Въ Бога!.. Въ мать!.. въ мать!..
— Сволочи, скажутъ тож-жа. Мало ихъ душили!..
— Бездомная!.. Поживи по нашему, не наживешь тогда дома!..
— Русь!.. Забыть надо-ть самое слово это подлое!..
— Въ мать!.. мать!.. мать!..
Женя не помнила, какъ сошла она со сцены. Товарищъ Нартовъ велъ ее подъ руку и говорилъ ей:
— Э-ехъ, гражданочка, Чанъ-Кай-Ши на пушкѣ куда доходчивѣе бы вышло…
Исаакъ Моисеевичъ въ артистической съ кислой гримасой благодарилъ «за доставленное удовольствiе». Кто-то, должно быть, это была Шура, надѣлъ на Женю ея старенькую кофточку на ватѣ и закуталъ голову шерстянымъ платкомъ.
Изящный, въ своемъ родѣ (каррикатура, — подумала про него Шура) матросъ и красноармеецъ провожали дѣвушекъ до улицы. Красноармеецъ несъ какiе-то кулечки и пакеты — народная плата артисткѣ за выступленiе: — мука, сахаръ, сало, чай и другiе припасы.
Матросъ позвалъ извощика.
Стояла промозглая ноябрьская ночь. За прошлые дни много нападало снѣга, и онъ лежалъ большими сугробами, тяжелый, рыхлый и грязный. Санки остановились у подъѣзда. Матросъ отстегнулъ рваную сырую полость.
— Пожалуйте, товарищъ Жильцова. Извозецъ, естественно, неважный, да какъ-нибудь доплыветъ до вашего порта. Товарищъ Сергѣевъ, положьте кулечки гражданочкамъ подъ ножки… Ну спасибо большое за пѣнiе… За стихи тоже особое… Разуважили братву… Съ коммунистическимъ!..
Онъ пожалъ руки Женѣ и Шурѣ.
— Ну, гражданинъ, трогай!.. Нашпаривай!.. На Кабинетскую къ Николаевской. Да не вывали часомъ душечекъ…
Всю дорогу Женя молчала, отвернувшись отъ двоюродной сестры. Слезы и рыданiя тяжелымъ клубкомъ стояли въ горлѣ, и Женя съ трудомъ ихъ сдерживала. Шура приписывала молчанiе сестры ея волненiю и, — чуткая, — не мѣшала ей разговоромъ и распросами.
Когда подъѣхали къ воротамъ, Женя побѣжала черезъ дворъ и, ничего не отвѣчая на вопросы отворившей ей дверь матери, помчалась черезъ корридоръ въ свою комнату и бросилась на постель лицомъ въ подушки.
— Что съ Женей?.. — спросила Ольга Пехровна, когда появилась Шура, нагруженная кульками и свертками. — Что случилось?..
— Ничего не случилось, Напротивъ все сошло прекрасно и Женя отлично декламировала и пѣла. Успѣхъ чрезвычайный… Да вотъ видишь, тетя, и матерьяльный даже успѣхъ, — показала Шура на кульки… Но, конечно, нервы должны были быть страшно напряжены… Ну и голодала она послѣднее время. На голодный то желудокъ такiя потрясенiя… Я пройду къ ней, а вы, тетя, посмотрите-ка ея добычу. Мнѣ кажется тутъ даже и чай есть.
— Боже ты мой!.. Такъ я сейчасъ и заварю… Старикамъ моимъ снесу. Сколько годовъ чая то мы и не видали.
Шура прошла къ Женѣ. Та лежала на постели въ помятомъ платьѣ и дергалась отъ рыданiй.
— Женюха, что съ тобою, моя милая?..
Женя приподнялась съ подушекъ, схватила руку Шуры и, прижимаясь къ ней мокрымъ отъ слезъ лицомъ, всхлипывая, какъ ребенокъ, стала отрывисто, сквозь слезы говорить:
— Шура… Ты меня теперь презираешь?.. Ненавидишь?.. скажи?..
— Да что съ тобою, Женя…
— Скажешь… Продалась… Бисеръ метала… За кулекъ муки Россiю имъ предала… Красоту… Глинку… Имъ, свиньямъ… Такой жемчугъ… На-те, смѣйтесь… Издѣвайтесь… Все свое святое, имъ выложила. Вѣдь это-же подлость!.. Я теперь и себя ненавижу… И ихъ всѣхъ… Думала ихъ прельстить… Кровью захлёстанныхъ… Подлая я сама съ ними стала.
Въ столовой звякнулъ чайникъ, загремѣла посуда. Ольга Петровна наставляла примусъ.
— Господи!.. До чего людей довели!.. Мамочка… За щепотку чая… За ласковое слово… Кого?.. Шура!.. Чье ласковое слово?.. Матроса съ «Авроры»… Который насъ всѣхъ убилъ и принизилъ…
— Женя… Да постой, глупая… Помолчи… Да ничего такого не было… Напротивъ, отлично… И то, что ты спѣла имъ, повѣрь, оставитъ какой-то слѣдъ…
— Нѣтъ, что ужъ утѣшать меня. Не маленькая, сама понимаю… Неужели и ты, Шура, за горсть муки?.. Горсть муки? Это-же воспитанiе голодомъ. Какъ звѣрей дрессируютъ… Покорны мы очень стали… А они издѣваются надъ нами.
Женя притягивала къ себѣ Шуру и цѣловала ее, потомъ отталкивала и долгимъ пронзительнымъ взглядомъ смотрѣла въ глаза двоюродной сестры, точно пыталась вывѣдать, что у той на душѣ, что она думаетъ и какъ смотритъ на нее.
— Нѣтъ… Чувствую… Ты, Шура, не можешь теперь не презирать меня. Господи!.. А, если-бы онъ-то!.. Геннадiй, все это увидалъ, что-бы онъ-то про меня сказалъ!..
Ольга Петровна пришла звать пить чай… Чай! Это былъ настоящiй чай!.. Не мифъ, не сказка, а чай на яву…
— Женя, встань, милая, пригладься и выйди… Не хорошо такъ огорчать мать, а о томъ, что было, мы послѣ поговоримъ, когда ты успокоишься. Увѣряю тебя, что никто тебя ни презирать, ни осуждать за то, что ты сдѣлала не можетъ и не будетъ…
— Ну, ладно, — махнула рукого Женя и стала приводить себя въ порядокъ.
Ольга Петровна за столомъ сидѣла. Примусъ подлѣ уютно ворчалъ. Бѣлый паръ струился изъ чайника. У Ольги Петровны былъ довольный и счастливый видъ.
— Ну, спасибо, Женечка. Въ накладку пью… Только сегодня… Для такого случая… И имъ снесла въ накладку. Вѣдь сколько лѣтъ такъ не пили… Прости.
Женя тяжелыми, шалыми глазами, горящими отъ недавнихъ слезъ посмотрѣла на мать и вдругъ пронзительно громко запѣла на всю квартиру:
— За веселый тотъ шумъ, за кирпичики,
Полюбила я этотъ заводъ!..
И захохотала и забилась въ истерическомъ припадкѣ.
XXII
правитьНа другой день утромъ, когда Женя и Шура уже ушли на службу, а Ольга Петровна съ Матвѣемъ Трофимовичемъ и Борисомъ Николаевичемъ въ столовой пили чай, совсѣмъ неожиданно, прiѣхалъ изъ Москвы ея отецъ — протопопъ Петръ.
Онъ вошелъ за Ольгой Петровной, отворявшей ему двери и принявшей отъ него немудрый его багажъ, небольшой свертокъ, завернутый въ клеенку и окрученный веревкой и сказалъ, какъ обычно:
— Миръ вамъ!..
Зятья поцѣловались съ тестемъ.
Сталъ точно еще выше и худѣе отецъ Петръ. И точно годы его не брали. Ему было за семьдесятъ, а все былъ онъ юношески строенъ и прямъ, какъ пальма. Въ темно-лиловой старой шелковой рясѣ, тщательно подшитой и подштопанной въ протертыхъ мѣстахъ, съ большимъ уже не золотымъ, но деревяннымъ наперснымъ крестомъ на груди, онъ былъ очень красивъ и представителенъ со своими густыми, темными въ сильной просѣди волосами, длинными волнами покрывавшими его плечи. Онъ сѣлъ за столъ и принялъ изъ рукъ дочери стаканъ съ чаемъ.
— Ого!.. Да, настоящiй!.. Вотъ, какъ вы тутъ въ Питерѣ пируете… Я три года такого не видалъ. У самого патрiарха такого не было.
Сѣдая борода лежала красивыми завитками на груди. Худое лицо было блѣдно и изможденно. Большiе синiе глаза, такiе, какiе были у всѣхъ его дочерей и внучекъ горѣли неукротимымъ блескомъ.
— Откуда достали?.. Только коммунисты такой и имѣютъ.
— Женя вчера получила за свое пѣнiе у красноармейцевъ и матросовъ въ концертѣ.
— Подвизается… Цѣнный подарокъ… Мы студентами были… Въ наше время артисткамъ цвѣты подносили… Бриллiанты и золото. Теперь мука и сало — цѣннѣйшiе дары стали… Квартира за вами осталась?..
— Осталась пока за нами. У насъ еще не учитывали жилплощади. Говорятъ, что у насъ не такъ тѣсно, какъ въ Москвѣ.
— Очень у насъ, Оля, тѣсно стало… Тѣсно, скучено и скучно… Жизни прежней Московской нѣтъ. Всѣ спѣшатъ куда-то… Точно гонитъ ихъ кто… А послѣ кончины патрiарха такъ и послѣдней смертной тоской на городъ повѣяло.
— Вы, батюшка, надолго къ намъ?
— Меня перевели совсѣмъ сюда. Патрiархъ хлопоталъ, чтобы въ Кiевъ меня. «Подкормиться тебѣ надобно», — говорилъ онъ мнѣ. И архiерею писалъ, чтобы въ Кiевъ, да у насъ нынѣ не патрiархъ, а Чека… Вотъ и послали меня сюда соборнымъ протоiереемъ… Списался… Я радъ… Съ вами хотя повидаться удалось. Завтра буду предстоять предь Господомъ во храмѣ.
— Вы, батюшка, у насъ и остановитесь. Я вамъ Гурочкину комнату приготовлю.
— Спасибо. Сегодня, если позволишь, устрой. Надо отдохнуть съ дороги и съ мыслями собраться… Мысли все у меня… Ну потомъ узнаете… Горами двигать… Коли Господь, сподобить. Не все же звѣри… Что твои?.. Машины?..
— Писала вамъ… Отъ Гурiя пятый годъ молчанiе. Какъ узнаешь?.. Говорятъ всѣ погибли… Которые остались, заграницу подались, тоже не на сладкое житье… Гдѣ онъ?.. Я въ поминанiе за упокой вписала. О Володѣ и говорить не хочется. Слыхала — у нихъ !.. Хуже смерти. Прости меня, Господи. Ваню въ третьемъ году разстрѣляли… Маша, какъ умерла, Мура ушла съ комиссаромъ. Нина пошла въ деревню и только мы о ней и слыхали. Вотъ что отъ насъ осталось… Можетъ быть, батюшка, Гурiй то и живъ, да вѣдь не напишетъ…
— Не напишетъ… Подвести боится. Въ Москвѣ Архаровыхъ сынъ черезъ посольство связь съ родными установилъ… Писалъ имъ… Доллары посылалъ… Ну донесли, какъ это у насъ теперь водится. Старика Архарова, семьдесятъ лѣтъ ему, — разстрѣляли… Мать сослали въ Соловки. Люди сказывали — померла старуха въ дорогѣ.
— Да за что-же…, — возмутился Антонскiй.
— У насъ это очень строго. Отецъ бѣлогвардейца… За не донесенiе, обманъ совѣтской власти и шпiонажъ… Сокрытiе иностранной валюты… Получи письмо съ заграничной маркой, или пошли письмо заграницу того и гляди притянуть… Что, почему, кому? — вотъ и шпiонажъ. Да… Житейское море воздвизаемое!.. Порастерялись всѣ. За Димитрiя, Ивана, за Марью мою кротчайшую молюсь ежечасно — да помянетъ ихъ Господь во Царствiи своемъ… Тихонъ, слыхаль отъ Надежды, — живъ. Въ горахъ кавказскихъ скитается, звѣриную жизнь ведетъ. А мы?.. Кротость ягненка… Да не лучше иной разъ волкъ ягненка? И не достойнѣе въ другой разъ злоба и ненависть, чѣмъ любовь и всепрощенiе? Бывъ въ сослуженiи съ покойнымъ патрiархомъ Тихономъ не разъ мы о семъ предметѣ со страстями препирались. Онъ съ кротостью и смиренiемъ, а я съ Туберозовскимъ[8] пламеннымъ наскокомъ.
— Ну и что-же патрiархъ?.., — спросилъ Антонскiй.
— Святой человѣкъ… Только мы съ нимъ по разному святость понимали, У меня святые — Георгiй Побѣдоносецъ, Александръ Невскiй, Патрiархъ Гермогенъ, святая Ольга — Твоя, дочушка милая, святая покровительница, святый Сергiй Радонежскiй съ Монахами Пересвѣтомъ и Ослябей — у него — тихiе подвижники… священно-мученики… Молчальники…
— Нелегкое положенiе его было, — сказала Ольга Петровна.
— Кто споритъ? Прямо трагическое положенiе. Помню весну 1923-го года. Выпустили тогда святѣйшаго изъ тюрьмы, прiѣхалъ онъ къ себѣ. Горенки у него низкiя, крошечныя, самъ онъ худенькiй, маленькiй, въ чемъ душа-то держится… А вѣдь онъ — патрiархъ всея Россiи!.. Онъ, что папа Римскiй на Западѣ, то онъ на Востокѣ… Отъ Финскихъ хладныхъ скалъ до пламенной Колходы, отъ потрясеннаго Кремля до стѣнъ недвижнаго Китая — онъ!.. Патрiархъ Т и х о н ъ ! ! . Его слово и подвизались бы самые Ангелы за Господа Своего.. А онъ?.. Вотъ онъ… Вижу его… Вечеръ… Заря Московская догораетъ и послѣднiе алые лучи играютъ на окладѣ иконъ… Онъ изъ Чека прiѣхалъ послѣ допроса… Мы ожидали его съ превеликимъ волненiемъ… Благословилъ насъ. Я и спрашиваю съ дерзновенiемъ: — «ваше святѣйшество… ну, что?.. Какъ?..». А онъ благостно такъ и съ тонкой что-ли насмѣшкой надъ самимъ собою отвѣчаетъ: — «головку обѣщали срубить».
— Батюшка, и точно такъ, — сказала Ольга Петровна, — каждую минуту смерть его ожидала…
— Ангеломъ своимъ заповѣсть о тебѣ, да никогда преткнеши ногу твою… На аспида и василиска наступиши и попереши главу льва и змiя!.. Точно смерть… Нѣтъ… Никогда они не пошли бы на его смерть. Имъ ими убитый, или замученный патрiархъ былъ много страшнѣе живого, или такъ благостно въ Бозѣ почившаго. Они и похороны ему такiя устроили и народа допустили уймы, чтобы видѣли, какъ онъ умеръ… Мнѣ разсказывали, что Ленинъ про него сказалъ: — «мы изъ него второго патрiарха Гермогена дѣлать не будемъ»… Они прежде всего — богоборцы… Крупская — жена Ленина, читала о воспитанiи дѣтей. Она-же у насъ педагогъ!.. «Тема дѣтской книги» — говорила она, — «должна быть значима, должна давать извѣстную зарядку ненависти къ буржуазiи, къ классовому врагу, должна будить активность… Въ нашихъ дѣтяхъ должны быть мiровоззрѣнiе и мораль коммунистическiя. Мелкособственническая и торгашеская мораль намъ ни къ чему. Мы должны вытравлять всякiя религiозныя вѣрованiя. Чертобѣсину» — это она такъ христiанскую религiю назвала — «надо разъ навсегда уничтожить!.. Буржуазная» — понимай: — христiанская — «мораль насквозь лицемѣрна, а мораль коммунистическая вытекаетъ изъ потребностей коллективнаго труда, коллективной жизни и борьбы за лучшее будущее всѣхъ трудящихся»… У нея — активность, коммунистическая мораль ненависти, вытравленiе религiи… Борьба!.. Ну и побѣда потому. Они такъ готовятъ съ самыхъ раннихъ лѣтъ. У нас противъ нихъ — Господь, и побѣда должна быть Господнихъ силъ надъ темными силами дiавола… Патрiархъ на борьбу не пошелъ. Онъ пошелъ на сдачу врагамъ Церкви. Онъ поклонился.
— Боялся что-ли?.., — спросилъ Матвѣй Трофимовичъ|
— За себя?.. Нѣтъ!.. Ручаюсь… За себя ничуть не боялся… Онъ и на плаху пошелъ-бы смиренно, съ крестнымъ знаменiемъ, какъ истинный христiанскiй мученикъ… Но не какъ подвижникъ… Не было въ немъ подвига, было лишь смиренное подвижничество… Не скажите мнѣ, что словами играю. Истинно такъ… Онъ боялся за церковь. Въ первый годъ большевизма, въ январѣ 1919-го года, — онъ анаѳему большевикамъ провозгласилъ, а потомъ… Какъ стали большевики церкви закрывать, архiереевъ и священниковъ разстрѣливать и ссылать — устрашился… Пошелъ на поклонъ… И овладѣла тогда имъ Чека. Устроили «Живую церковь», въ православiе внесли расколъ. Разрѣшили вдовымъ священникамъ вступать во второй бракъ, каноны порушили, допустили женатыхъ священниковъ къ епископству и, какъ подхвачено это было нѣкоторыми честолюбцами съ радостнымъ усердiемъ! — ну и палъ тогда духомъ патрiархъ. Всѣ исподличались… Не стало и между духовенствомъ честныхъ людей… Ну и пропадай тогда все… Рѣшилъ: — надо церковь спасать… Его-ли слабыми руками было это дѣлать? Точно забылъ, что сказалъ Христосъ: — «Созижду Церковь мою и врата адовы не одолѣютъ ю»… Забылъ, что Господь не въ рукотворенныхъ храмахъ живетъ, но небо, престолъ и земля подножiе ногъ Его!.. Забылъ, что Церковь Божiя внутрь есть, а не наружу… Пошелъ бороться за внѣшнее — и себя измучилъ и людей ввелъ въ соблазнъ… Усумнился въ силѣ Господней…
— Батюшка… Такъ-ли?.. Сколько храмовъ закрыли… Обратили въ музеи безбожiя и склады… Сколько уничтожили духовныхъ лицъ.
— Что изъ того?.. Оставшiеся храмы переполнены… Люди стоятъ на площадяхъ, чтобы услышать молитву и Слово Божiе…
— А не думаете вы, — сказалъ Антонскiй, — что храмы переполнены не потому, что вѣрующихъ стало больше, но потому, что храмовъ стало слишкомъ мало.
— Слыхалъ я и такiе толки. Скажу: — неправда!.. Архiереевъ и священниковъ ссылаютъ на сѣверъ на тяжелыя работы, гдѣ ихъ ожидаетъ смерть — а мiряне каждую службу подаютъ записки о здравiи заключенныхъ пастырей и молятся за нихъ. Возвращаемые изъ ссылки, или тюрьмы священнослужители обременены излiянiями благодарности, любви и всякаго почитанiя — это-ли не показатель силы вѣры?.. Чека злобствуетъ… Въ Полтавѣ восемнадцать монаховъ было посажено на колъ, а потомъ сожжено, чего и въ Нероновы времена не видали… Въ Екатеринославѣ священниковъ распинали и побивали камнями… Терроръ ужасающей волной прокатился вслѣдъ за приходомъ большевиковъ къ власти — но передъ самою церковью были они безсильны. Меньше народа ходитъ въ церковь?.. Да, меньше… безусловно — меньше… Совѣтскiе служащiе боятся явно исповѣдывать вѣру… Церквей мало… Замученные, усталые, раздѣтые и разутые люди не могутъ далеко ходить… И всё таки идутъ… Большевики знали: — «поражу пастыря и разсѣются овцы»… Вотъ и пошли они ядовитымъ походомъ на патрiарха, а теперь идутъ на митрополита Сергiя… Митрополитъ Сергiй думаетъ подчиненiемъ имъ перехитрить ихъ. Нѣтъ!.. Бѣса не перехитришь!.. Онъ посильнѣе тебя… Борись съ бѣсомъ, уничтожай его, а не лукавь съ нимъ… Апостолъ Павелъ въ посланiи къ Коринфянамъ пишетъ; — «не преклоняйтесь подъ чужое ярмо съ невѣрными»… «Какое общенiе праведности съ беззаконными?»… «Что общаго у свѣта съ тьмою?.. Какое согласiе между Христомъ и Велiаромъ?.. Или какое соучастiе вѣрнаго съ невѣрнымъ?»…[9]
— Значитъ у нихъ никому служить нельзя… Саботажъ полный, — тихо проговорилъ Антонскiй.
— Говоритъ апостолъ Павелъ: — «выйдите изъ среды ихъ и отдѣлитесь, говоритъ Господь, и не прикасайтесь къ нечистому, и Я прiиму васъ»…[10]
— Саботировать… Бороться… Вредительствовать… Но тогда погибнешь?..
— И Господь прiиметъ васъ, — съ неукротимою вѣрою, съ пламенною силою воскликнулъ отецъ Петръ и всталъ изъ-за стола.
Вечеромъ передъ всенощной, какъ бывало давно-давно сидѣлъ въ тихихъ сумеркахъ зимняго дня отецъ Петръ за старымъ разстроеннымъ роялемъ. Ольга Петровна стояла сзади него и вмѣсто сестеръ ея стали ея дочь и племянница. Вѣрнымъ голосомъ въ холодный сумракъ нетопленнаго зала бросалъ отецъ Петръ святыя слова:
— Величитъ душа моя Господа и возрадовахся духъ мой о Бозѣ Спасе моемъ.
И какъ и раньше въ тѣ старыя времена дружно принимало отъ него родственное трiо. Голосъ Жени выдѣлялся и велъ остальные голоса за собою.
— Честнѣйшую херувимъ и славнѣйшую безъ сравненiя серафимъ…
Пусто было въ гостинной. Не было ни филодендроновъ, ни фикусовъ, не было амариллисовъ и не было часовъ между окнами. Часы давно обмѣняли на муку и на старомъ облѣзломъ постаментѣ ихъ стояла безобразная закопченная печка «буржуйка».
Женя просила дѣдушку исповѣдать ее, чтобы завтра за обѣдней прiобщиться святыхъ Таинъ.
Женя наблюдала за дѣдушкой. Какъ перемѣнили его эти годы лишенiй, страданiй и борьбы! Какъ удивительно проникновенно онъ пѣлъ, какъ смотрѣлъ куда то вдаль, точно не грязныя, давно не перемѣненныя обои были передъ нимъ, но будто и точно видѣлъ онъ херувимовъ и серафимовъ и Божiю Матерь во всей Ея славѣ. Въ Гурочкиной комнатѣ было темно. На письменномъ столѣ Гурочки горѣла одинокая тонкая восковая свѣчка и какимъ-то таинственнымъ призрачнымъ свѣтомъ озаряла раскрытое Евангелiе и темный деревянный крестъ. Надъ ними склонился отецъ Петръ. И будто сiянiе шло отъ его сѣдѣющихъ волосъ и точно огни горѣли въ его потемнѣвшихъ глазахъ.
Женя не узнавала дѣдушки. Точно нѣкiй Духъ стоялъ передъ столомъ и склонился къ ней, слушая ея жаркую исповѣдь. Несвязно и сбиваясь говорила Женя о томъ, какъ въ ея сердцѣ любовь и прощенiе къ людямъ смѣнялись ненавистью и злобою и какъ стала она и себя презирать и ненавидѣть послѣ вчерашняго.
— И какъ-же мнѣ быть, когда должна я, должна служить съ ними, чтобы кормить папу и маму, а не могу я иначе, какъ съ ненавистью ко всѣмъ моимъ начальникамъ и старшимъ.
И странныя слова усльшала она изъ сумрака угла комнаты, гдѣ чуть поблескивали серебряныя нити старой епитрахили и откуда свѣтились огни неукротимыхъ глазъ:
— Ненавидь гонящихъ Христа! Разбирайся въ своих товарищахъ по несчастью служить сынамъ дiавола и помогай тѣмъ, кто, какъ и ты справедливою ненавистью пылаетъ къ нимъ… Съ вами пребудетъ Христосъ и дастъ вамъ силу побѣдить антихриста со всей его ратью, со всѣми его силами страшными, злобными. Вчерашнее твое?.. Не грѣхъ, не ошибка… Сотни издѣвались надъ тобою, а другiя унесли въ сердцѣ своемъ тихую отраду прiобщиться къ красотѣ, отъ Бога данной. Вѣруй въ Бога! Ему молись, Его призывай и Онъ спасетъ тебя!..
Отецъ Петръ служилъ обѣдню въ старинномъ соборѣ Растреллiевской постройки на «площади коммунаровъ». Какъ большинство старыхъ Петербургскихъ церквей, построенныхъ въ прошломъ и позапрошломъ вѣкѣ, когда не жалѣли мѣста, когда просторенъ былъ Петербургъ, соборъ этотъ стоялъ въ глубинѣ, въ сторонѣ отъ улицы, на площади и былъ окруженъ довольно большимъ садомъ высокихъ голыхъ березъ. Отецъ Петръ подходилъ къ нему по широкой аллеѣ, по каменнымъ плитамъ и, когда увидалъ всю его стройную каменную громаду, купола въ золотомъ узорѣ — ощутилъ нѣкiй душевный миръ.
Прекрасенъ былъ зимнiй день. Вчерашняго кислаго коричневаго тумана, какъ не бывало. Высокое блѣдно-голубое небо было расцвѣчено перламутровымъ узоромъ нѣжныхъ розовыхъ облаковъ-барашковъ. Солнце слѣпило глаза и сверкало на высокихъ снѣжныхъ кучахъ, наваленныхъ въ саду. Съ моря свѣжiй вѣтеръ задувалъ и несъ въ городъ бодрящiй запахъ воды. Воробьи носились съ куста на кустъ и весело чирикали.
Было воскресенье, но колокола нигдѣ не звонили. Колокольный звонъ былъ запрещенъ въ совѣтской республикѣ. Въ ней не было и воскресенiй, была «пятидневка» и дни отдыха не совпадали съ воскресными днями. На главныхъ улицахъ, какъ и всегда была сутолока куда-то спѣшащихъ оборванныхъ, голодныхъ людей, у продовольственныхъ лавокъ, у кооперативныхъ магазиновъ стояли длинныя очереди, въ нихъ хмуро топтались голодные, озлобленные люди, и была надъ городомъ страшная тишина какой-то придавленности и непревзойденной скуки. Иногда проносился по ухабистой улицѣ автомобиль какого-нибудь «начальства», колеса буксовали на снѣгу, автомобиль рипѣлъ и гремѣлъ, испуская черныя струи бензиноваго перегара и оставляя за собою по снѣгу темный слѣдъ.
Все это дорогой замѣчалъ отецъ Петръ. «Словъ нѣтъ», — думалъ онъ — «сумѣли они своего достигнуть… Выгнали людей изъ домовъ, изъ семьи на улицу. „Обобществили“ народъ. Всѣхъ „оработили“. Каждаго обротали и на каждаго надѣли хомутъ, Дѣлъ навалили. Стой въ очереди за пропитанiемъ, несись на другой конецъ города за справкой, за квитанцiей, за заборной книжкой, мчись на лекцiю, на собранiе, на прогулку, на экскурсiю… Стройся, слушай, что тебѣ говорятъ коммунисты и молчи!.. молчи!!. молчи!!! Рабы!».
Церковь была биткомъ набита народомъ. И въ оградѣ стояла толпа. Невидимыми путями распространился слухъ, что служить будетъ старый протоiерей отецъ Петръ, сослужительствовавшiй самому патрiарху Тихону и что вѣроятно онъ что-нибудь скажетъ. Проповѣди, не одобренныя Чекою, были запрещены въ совѣтскомъ союзѣ. Но отца Тегиляева помнили старики и знали, какъ онъ умѣетъ служить и какъ онъ бывало сильно и краснорѣчиво говорилъ.
Изъ малыхъ вратъ, прiоткрытыхъ служкой, отецъ Петръ посмотрѣлъ на прихожанъ. Все больше — старики и старухи. Въ храмѣ было свѣтло. Прозрачные лучи сквозь большiя многостекольныя окна низали храмъ косыми полосами, упадали на позолоту, на прекрасную роспись иконъ Елизаветинскихъ временъ. За этими полосами тутъ, тамъ покажется въ розовой дымкѣ молодое лицо. Копна волосъ на темени, сжатыя надъ переносицей брови узкiе глаза. Знакомый суровый видъ совѣтскаго молодняка. Вуз-овцы въ косыхъ рубашкахъ. Красноармеецъ въ сѣрой шинели. Черная куртка чекиста. Малиновые четыреугольники петлицъ. Сурово нахмуренное лицо. Что они?.. Зачѣмъ?.. И опять старики съ лысыми и сѣдыми трясушимися головами, старухи въ шляпкахъ «довоеннаго времени», въ длинныхъ платьяхъ, отъ грязи и снѣга подобранныхъ потертыми старыми резиновыми «пажами».
Отцы и матери разстрѣлянныхъ, замученныхъ дѣтей, «классовый врагъ», умирающiе отъ голода «лишенцы», лишенные права на трудъ и хлѣбъ, тихо вымирающая старая Императорская Россiя.
Имъ-ли скажетъ онъ свои сокровенныя мысли, имъ-ли проповѣдуетъ подлиннаго Христа?.. Не имъ… Они и такъ знаютъ Христа и горячо въ Него вѣруютъ. Они Его не забыли… О нихъ его усердная молитва… Вотъ какая гора записокъ лежитъ на деревянномъ подносѣ — и все — «за упокой»!.. Вымираетъ, выбивается, разстрѣливается, замучивается въ чекистскихъ подвалахъ старая Россiя. Слезы давно выплаканы. Сердца ожесточены голодомъ и терроромъ… Имъ осталась еще молитва. Да и та на половину запрещена… Онъ скажетъ свое огневое слово вотъ тѣмъ, кто смотритъ съ нескрываемымъ любопытствомъ и презрѣнiемъ на золото украшенiй, на ободранныя иконы, кто прислушивается съ насмѣшливой улыбкой къ тому, что читаетъ на крылосѣ чтецъ.
Отецъ Петръ отошелъ отъ малыхъ вратъ.
Четко и ясно читалъ псаломщикъ. Любительскiй хоръ, устанавливался на крылосѣ. Пришла Ольга Петровна съ Женей и Шурой. Она сговаривается съ остальными пѣвчими. Она знаетъ, какъ любитъ ея отецъ, чтобы пѣли. Чуть слышно, въ полголоса, подъ сурдинку напѣваютъ, даютъ тонъ. Точно въ оркестрѣ настраиваютъ инструменты.
Послѣднее слово проскомидiи отдалось эхомъ въ высокомъ, свѣтломъ куполѣ. Въ наступивщей тишинѣ мѣрно звякаютъ кольца кадила передъ иконостасомъ и поскрипываютъ сапоги отца дiакона. Медленно и торжественно открываетъ Царскiя врата отецъ Петръ и благоговѣйно произноситъ возгласъ.
— Аминь, — отвѣчаетъ хоръ, и дивными, звенящими голосами разносится къ самому куполу его аккордъ.
«Хорошо спѣли», — думаетъ отецъ Петръ. Рокочущимъ басомъ дiаконъ говоритъ ектенiю. Служба идетъ чинно и мѣрно. Точно и нѣтъ никакой совѣтской антихристовой власти. Ни выкриковъ, ни театральныхъ, драматическихъ прiемовъ, введенныхъ «обновленцами», у кого невѣрующiй Александръ Введенскiй, прозванный въ народѣ «митрополитомъ Содомскимъ и Гоморрскимъ» поощрялъ обращенiе молитвы въ храмѣ въ нѣкiй кощунственный театръ.
Умилителъно нѣжно пропѣли «Херувимскую», которую вела за собою несказанно прекраснымъ голосомъ Женя, и вотъ уже вступило тихое, внятное, четкое «Вѣрую». Отецъ Петръ совсѣмъ ушелъ въ служенiе. Три старухи и Женя прiобщались святыхъ Даровъ, Ясно и проникновенно читалъ отецъ Петръ стоя съ чашей у алтаря передъ-причастныя молитвы и Женя звонкимъ голоскомъ повторяла за нимъ и пришепетывая лепетали старухи. Послѣ причастiя радостенъ и свѣтелъ былъ точно пронизанный солнцемъ выкрикъ стройнаго хора:
— Видѣхомъ свѣтъ истинный, прiяхомъ Духа Небеснаго, обрѣтохомъ вѣру истинную, нераздѣльнѣй Троицѣ покланяемся: — Та бо насъ спасла есть.
Конецъ службы. Сзади у ящика церковнаго старосты — движенiе. «Шапочный разборъ».
Отецъ Петръ неслышными шагами вышелъ на амвонъ и сталъ передъ Царскими вратами. Въ рукахъ онъ держалъ старинный Петровскiй крестъ. Голубые глаза отца Петра сiяли необычнымъ свѣтомъ. Худое, изможденное лицо было прекрасно.
Шорохомъ пронеслось по церкви: — «проповѣдь… Господи!.. Вѣдь запрещено… Или не знаеть?.. Предупредить его?.. Да какъ»…
Заднiе подались впередъ. Пѣвчiе вышли изъ глубины крылоса ближе къ амвону. Ярко свѣтятъ солнечные лучи на позолоту храма, играютъ на крестѣ, свѣтлымъ нимбомъ озаряютъ сѣдѣющую голову священника.
Вздыхаютъ старики и старухи. Вызывающе смотритъ молоднякъ.
Въ густую, затаенную, внимающую тишину входятъ ясно, отчетливымъ голосомъ сказанныя простыя слова:
— Во Имя Отца и Сына и Святого Духа…
— Апостолъ Павелъ въ посланiи къ Римлянамъ пишетъ: — «всяка душа да будетъ покорна высшимъ властямъ; ибо нѣтъ власти не отъ Бога, существующiя-же власти отъ Бога установлены. Посему противящiйся власти противится Божiю установленiю; а противящiеся сами навлекутъ на себя осужденiе. Ибо начальствующiе страшны не для добрыхъ дѣлъ, но для злыхъ. Хочешь-ли не бояться власти?.. Дѣлай добро и получишь похвалу отъ нея; ибо начальникъ есть Божiй слуга, тебѣ на добро. Если-же дѣлаешь зло, бойся, ибо онъ не напрасно носитъ мечъ; онъ Божiй слуга, отмститель въ наказанiе дѣлающему злое. И потому надобно повиноваться не только изъ страха наказанiя, но и по совѣсти»…[11]
Сказавъ это отецъ Петръ замолчалъ на мгновенiе. Женя и Шура, съ ужасомъ смотрѣли на дѣдушку. Имъ вспоминался Ангелъ Господень, какъ Онъ описанъ евангелистомъ Матѳеемъ: — «видъ его былъ какъ молнiя и одежда его бѣла, какъ снѣгъ».
Свѣтлый подрясникъ и точно блисталъ въ солнечномъ лучѣ, какъ снѣгъ. Молнiи сверкали изъ глазъ и все лицо было строго и непреклонно.
Отецъ Петръ продолжалъ:
— Этими словами апостола Павла думаютъ прикрыть свое преступное заблужденiе тѣ, кто принялъ совѣтскую власть коммунистовъ, какъ власть отъ Бога намъ посланную. Надо знать времена! Апостолъ Павелъ писалъ это посланiе Римлянамъ. Римляне заблуждались, но они имѣли боговъ. У нихъ была своя строго продуманная религiя многобожiя. Они создали свою мораль и они отстаивали своихъ боговъ. Они не понимали христiанъ и они преслѣдовали ихъ потому, что думали, что христiане не вѣрятъ въ Бога. Они говорили христiанамъ: — «поклонись нашимъ богамъ и мы отпустимъ тебя»… Тогдашнiе христiане въ большинствѣ были евреи, а Римляне знали, кто такое евреи вообще… Апостолъ Павелъ, писалъ Титу, что евреи непокорны, пустословы и обманщики. Римляне и гнали обрѣзанныхъ, какъ непокорныхъ, пустослововъ и обманщиковъ. Римляне установили у себя законы, благотворные для добрыхъ дѣлъ и эти-то законы призывалъ апостолъ Павелъ исполнять.
— Что-же мы видимъ теперь?.. У насъ власть не только не знающая Бога, отрицающая Его, но власть борющаяся съ Богомъ, стремящаяся уничтожить Бога въ сердцахъ людей. Мы, вѣрующiе, стоимъ на одномъ концѣ браннаго поля — они, большевики, на другомъ. И между нами ничего другого не можетъ быть, кромѣ самой ожесточенной борьбы. Большевики говорятъ: — «мы боремся за душу человѣка, чтобы вытравить ее, насмѣшкой, издѣвательствомъ, прямымъ преслѣдованiемъ уничтожить въ ней вѣру въ Бога». Что-же будемъ молчать на это?.. Ссылаться на апостола Павла?.. Никакъ!..
— Начальствующiе страшны для злыхъ дѣлъ… Но, если начальствующiе сами покровительствуютъ злымъ дѣламъ, отъ Бога-ли они поставлены?.. Декретами нашего правительства всѣ заповѣди Господни нарушены и изврашены… Со страхомъ наказанiя, жестокой кары входите вы въ храмъ и далеко не увѣрены благополучно-ли вы выйдете изъ него… Гдѣ благостный перезвонъ колоколовъ, гдѣ наши великiе благовѣсты, возвѣщавшiе и старому и немощному о томъ, что идетъ служба въ церквяхъ?.. Все это запрещено. Гдѣ почитанiе родителей и семья, произрастающая въ мирѣ и любви? Злые безпризорные бродятъ по улицамъ, какъ стаи голодныхъ волковъ и вы сторонитесь, страшно сказать Русскихъ дѣтей! Горы дѣтскихъ сиротскихъ труповъ валяются по подваламъ безъ погребенiя!.. Сравню-ли я такое: наше правительство, такую нашу власть съ Римскими властями и скажу-ли что эта власть отъ Бога постановлена?… А что, если это не Господня власть, но дiавольская сила антихриста поставила намъ всѣхъ этихъ комиссаровъ и коммунистовъ? Господь учитъ нась — «не укради» — а вамъ говорятъ: — «грабь награбленное»… Господь заповѣдалъ намъ: — «не убiй» — смрадомъ мертвечины множества невинно разстрѣлянныхъ людей пропитанъ самый воздухъ нашего союза… «Не прелюбы сотвори» и — браки на сутки и несчастныя брошенныя женщины, обращенныя въ рабство!.. «Не сотвори себѣ кумира» — каменные и бронзовые истуканы стоятъ по всѣмъ городамъ и въ самой Москвѣ высится мавзолей, къ которому водятъ принудительно на поклонъ народныя толпы!..
Страшная, придавленная, послѣдняя тишина, какая бываетъ въ судѣ въ ожиданiи вынесенiя смертнаго приговора стояла въ храмѣ. Звенящимъ металломъ благовѣста неслись прихожанамъ въ самыя ихъ сердца волнующiя, вдохновенныя слова протоiерея Петра. Во дни апостоловъ только и бывало такое пламенное краснорѣчiе. Люди стояли, низко опустивъ головы. Казалось, если-бы могли они, какъ птицы вобрать головы въ шеи, спрятать ихъ подъ крылья, они сделали-бы такъ. Ноги свинцомъ налились. И выйдти уже не смѣли и боялись даже вздохнуть: — самый вздохъ могъ быть истолкованъ, какъ сочувствiе.
Молодежь съ узкими лбами и глазами, напряженно смотрящими не опускала головъ. Она, казалось, ожидала, чѣмъ кончитъ этотъ дерзновенно смѣлый попъ.
— Говоритъ писанiе про дiавола: — ложь есть и отецъ лжи. Какимъ густымъ туманомъ лжи окутаны вы, весь народъ, всѣ прiѣзжiе, скажу прямо — весь мiръ! Не было никогда въ мiрѣ такой лжи. Вамъ объявили пятилѣтку. Строятъ громадные заводы, говорятъ объ индустрiализацiи страны. На послѣднiе гроши нищаго, голоднаго народа строятъ при помощи иностранцевъ всевозможные гиганты — Днѣпро-строи, Кузнецк-строи, Ангаро-строи, Волхов-строи… Безумцы и наглые обманщики! Они забыли, что «аще не Господь созиждетъ зданiе — всуе трудяйся зиждущiе»… Всуе!.. Понапрасну тяжелыя, каторжныя работы строющихъ. Понапрасну громадныя затраты на машины и оборудованiе. Кому нужна электрофикацiя въ такихъ размѣрахъ, какiе можетъ дать Днѣпрострой?.. Кого будутъ освѣщать, какiя машины приводить въ движенiе въ Прибайкальской тундрѣ… И такъ все, что ни дѣлаетъ дiавольская, лживая власть. Пыль въ глаза пускаютъ… Яко ложь есть и отецъ лжи!.. Шайка фанатиковъ?.. Нѣтъ стая бѣсовъ владѣетъ вами… Имъ-ли буду призывать я повиноваться словами апостола Павла?..
Отецъ Петръ до этого мѣста говорилъ ровно и спококно. Его голосъ не подымался, но вдругъ съ силою, неожиданною отъ его стараго, казалось, немощнаго тѣла онъ возгласилъ:
— Никогда!.., — отецъ Петръ высоко поднялъ крестъ надъ головою. — Никогда нельзя къ нашей власти примѣнять посланiе апостола Павла. И, если-бы нынѣ писалъ вамъ апостолъ Павелъ, писалъ вамъ, гражданамъ не Римской, но совѣтской республики — онъ призывалъ-бы васъ не къ покорности, но къ бунту… Къ бунту!.. къ возстанiю!.. къ противоборству во всемъ… Ибо наши начальствующiе страшны для добрыхъ дѣлъ… Ибо они носятъ мечъ напрасно — для покровительства всему злому, развратному и скверному…
Отецъ Петръ сдѣлалъ крошечную паузу и сказалъ сильно и проникновенно.
— Головку срубятъ?..
На мгновенiе онъ опустилъ свою красивую голову, но сейчасъ-же высоко и гордо поднялъ ее.
— Какая польза человѣку, если онъ прiобрѣтетъ мiръ, а душѣ своей повредитъ?.. Мiръ ненавидѣлъ Христа за то, что Христосъ свидѣтельствовалъ о немъ, что дѣла его злы… Пусть и меня возненавидитъ. Но скажу, и паки и паки повторю: — злы дѣла совѣтскiя и ведутъ къ нашей погибели… А убьютъ?.. Сколькихъ убили?.. Говоритъ Христосъ: — «не бойтесь убивающихъ тѣло, души-же не могущихъ убить»!.. Аминь.
Когда, какъ всегда это дѣлаютъ священники, отецъ Петръ, въ полголоса читая молитвы, прибиралъ жертвеннiкъ, къ нему подошелъ какой-то молодой человѣкъ, не изъ служащихъ при храмѣ, но постороннiй, и прошепталъ на ухо отцу Петру:
— Батюшка… Не уходите… Скройтесь… Тутъ подвалъ есть. Чекисты ждутъ убить васъ.
Ничто не дрогнуло въ лицѣ отца Петра, Онъ продолжалъ спокойно и благоговѣйно укладывать священные предметы въ углу жертвенника и накрылъ ихъ чистымъ полотномъ. Потомъ съ молитвою снялъ епитрахиль, прошелъ в ризницу, надѣлъ рясу и потертую съ мѣховымъ воротникомъ шубу. Обыкновенно отецъ дiаконъ, причетникъ, или кто нибудь изъ хора помогали священнику и подавали ему одѣтьтся. Въ такiя минуты обмѣнивались впечатлѣнiями о службѣ, о количествѣ прихожанъ, и уже, конечно, о проповѣди.. А о такой проповѣди, казалось-бы, какъ не поговорить?.. Но сейчасъ почти никого не было. Старый дiаконъ стоялъ въ углу алтаря и былъ, какъ пришибленный. Полная тишина была въ алтарѣ и храмѣ, изъ котораго выходили прихожане.
— Прощайте, отецъ дiаконъ. Не осудите во грѣхахъ моихъ!
Дiаконъ молча поклонился.
Держа шапку въ рукѣ, въ распахнутой шубѣ, съ ясно виднымъ деревяннымъ крестомъ на груди, высоко неся голову, спокойной, твердой походкой пошелъ отецъ Петръ по ковровой дорожкѣ къ выходу. Въ храмѣ мало оставалось народа, и тѣ, кто задержался еще у выхода, увидѣвъ отца Петра шарахнулись отъ него въ сторону, широко очищая ему дорогу.
Отецъ Петръ вышелъ на паперть.
Вся обширная площадъ передъ храмомъ, скверъ въ этомъ мѣстѣ раздавшiйся въ стороны были густо покрыты народною толпою. Народъ стоялъ молча, точно ожидая чего-то. Въ синемъ небѣ четокъ былъ кружевной черный узоръ голыхъ вѣтвей высокихъ березъ и тополей. На карнизѣ надъ входомъ гулькали на солнцѣ голуби и чирикали въ верхнихъ вѣткахъ воробьи. Гдѣ-то одинъ разъ каркнула ворона. И было что-то мертвящее, кладбищенское въ молчаливомъ ожиданiи толпы. Такъ ожидаютъ на похоронахъ выноса изъ церкви гроба.
Какъ только отецъ Петръ показался наружу, стоявшiе сбоку дверей какiе то молодые люди бросились на него и крѣпко схватили за руки. Ихъ было человѣкъ семь, восемь, въ рабочихъ каскеткахъ и чекистовъ въ кожаныхъ шапкахъ.
Гробовая тишина нарушена была ѣдкими, злобными ругательствами:
— А гадъ паршивый!.. Контру разводить будешь!
— Завелъ бузу, старый поганецъ!..
— Ишь оратель какой выискался!..
— Не отъ Бога совѣтская власть?.. Ищи своего Бога. Идѣ онъ есть такой!!.. Смотрите, граждане, какъ Богъ защититъ своего поклонника.
— Въ бога!.. въ мать!.. въ матъ!!. мать!!!
— Бей его въ дымъ и кровь!..
— Старикашка зловредный!
Подъ эти крики отецъ Петръ успѣлъ оглядѣть толпу. Человѣкъ восемьсотъ стояло кругомъ. Конечно, больше старики и старухи, но были и молодые. Старые съ жуткимъ страхомъ, слезящимися глазами, качая головами, смотрѣли на священника, схваченнаго чекистами. Кое кто обнажилъ головы. Молодые, кто съ удивленiемъ, кто съ любопытствомъ, кто равнодушно смотрѣли на все, что происходило. Никто не тронулся съ мѣста, хотя казалось — навались толпа на чекистовъ и рабочихъ и во мгновенiе ока смяли-бы схватившихъ отца Петра и освободили-бы священника. Но никто не сдвинулся съ мѣста, никто ничего не сказалъ, и нѣмая, недвижная толпа стояла, какъ черная декорацiя.
Сзади раздался выстрѣлъ. Всѣ знали, что это былъ нарочный «провокаторскiй» выстрѣлъ. Кто могъ тогда стрѣлять, кромѣ чекистовъ?.. У кого въ тѣ дни могло быть оружiе?.. Испуганные голуби съ трепыханiемъ крыльевъ пестрого стаею взмыли надъ храмомъ.
Стоявшiй сбоку отца Петра здоровый чекистъ съ размаху чѣмъ-то тяжелымъ, зажатымъ въ кулакѣ ударилъ отца Петра по виску. Темная кровь хлынула и гранатовыми каплями повисла на бородѣ. Второй страшный ударъ свалилъ съ ногъ отца Петра. Тотъ осѣлъ на камни ступеней. Безсильно свѣсилась голова, но сейчасъ-же и приполнялась и толпа увидѣла одинъ громадный, наполовину выбитый изъ орбиты глазъ. Онъ болѣзненно дернулся, пошевелился и, точно кого-то разъискивая въ толпѣ, медленно обвелъ народъ незабываемымъ ужаснымъ взгядомъ.
Восемь человѣкъ возились надъ лежащимъ священникомъ, били его, топтали ногами, изрыгая страшныя, неслыханныя богохульственныя проклятiя.
Толпа продолжала молча и неподвижно стоять. Человѣкъ, въ распахнутой на груди кожаной курткѣ, потрясая въ рукѣ револьверомъ дико, въ какомъ-то восторгѣ кричалъ. Шапка свалилась съ его головы. Вихрастые черные волосы колтуномъ на макушкѣ торчали. Узкiе глаза были, какъ у пьянаго.
— Граждане!.. Коммунизмъ вамъ принесъ свободу!.. Вотъ такiе васъ смущаютъ!.. Власть народа умѣетъ охранить васъ отъ нихъ!.. Враги они!
Стоявшiй сбоку чекистъ, большой нескладный парень въ длинной красноармейской шинели и въ шапкѣ треухомъ, съ помятыми полями сказалъ не то съ жалостью, не то съ презрѣнiемъ:
— Скопырнулся зловредный оратель.
— Трепыхается еще… Не подохъ!..
— Они культъ-то этотъ!.. Людоѣды крѣпкiе!..
За толпою раздались звонки пожарныхъ саней. Должно быть кѣмъ нибудь вызванные пожарные прiѣхали за убитымъ. Толпа молча разступилась, пропуская ихъ черезъ скверъ. Тѣло отца Петра сбросили въ сани и рысью повезли черезъ толпу. Милицейскiй солдатъ стоялъ надъ тѣломъ. Сѣдая голова отца Петра съ окровавленной бородой подпрыгивала на ухабахъ и казалось голубой глазъ все продолжалъ ворочаться, съ презрѣнiемъ и недоумѣнiемъ осматривая православныхъ, стоявшихъ на церковномъ дворѣ.
XXIV
править— Да что вы, гражданка… Да нѣшто это возможно?.. Развѣ не видите?.. Не знаете, какiе это люди?..
Три женщины схватили Ольгу Петровну и не пускали ее черезъ толпу. Та билась въ ихъ рукахъ и, заливаясь слезами, говорила:
— Да поймите, гражданки… Это-же отецъ… Мой отецъ..
— Бога побойтесь, гражданка… Молчите… Не услыхалъ-бы кто на грѣхъ… Не побѣжалъ-бы къ нимъ… Не донесъ…
— Они-же убьютъ его…
— Очень даже просто, что и убьютъ… Ничего не подѣлаете… Ихъ теперь власть… Народная!..
— Сами чай, видите, сколько народа стоитъ, никто съ мѣста не сдвинется, такъ что-же вы-то одна подѣлаете… И себя только погубите и имъ лучше съ того не станетъ.
— Мама, оставь, — нагнувшись къ матери, бившейся въ рукахъ державшихъ ее женщинъ сказала Женя.
— Тетя… Что-же мы можемъ дѣлать?..
Женя и Шура опустились на колѣни подлѣ Ольги Петровны и цѣловали ея руки.
— Мама… Намъ только молиться… Молиться!.. Господь мученическую кончину посылаетъ дѣдушкѣ!.. Святой нашъ дѣдушка…
— Да не кричите вы ради самого Господа… Вѣдь кругомъ народъ… Кто его знаетъ, что за люди… Сами на себѣ бѣду накликаютъ…
Когда сани промчались въ комиссарiатъ, Ольгу Петровну отпустили и она побѣжала съ Женей и Шурой за санями.
Но въ комиссарiатѣ уже не оказалось тѣла отца Петра. Ольгѣ Петровнѣ сказали, что его отвезли вѣроятно въ Чрезвычайку на Гороховую.
Все пѣшкомъ, — голодныя, — онѣ съ утра не ѣли, три женщины пошли въ Чрезвычайную комиссiю.
Яркiй солнечный день радостно сiялъ надъ городомъ. Бѣлы были снѣга въ Александровскомъ саду у Адмиралтейства. Отъ Невы несло крѣпкимъ морозомъ и свѣжестью. Но ни Ольга Петровна, ни дѣвушки ничего не замѣчали. Страшныя, черныя мысли полонили ихъ.
Въ канцелярiи Чрезвычайной комиссiи Ольгу Петровну долго допрашивали. Ее задержали часа на четыре, потомъ допрашивали Женю и Шуру, дѣвушекъ послѣ допроса отпустили, Ольгу же Петровну продержали до позднихъ сумерекъ и, наконецъ, дали ей ярлыкъ къ завѣдующему учетомъ тѣлъ казненныхъ, на выдачу ей трупа гражданина Петра Тегиляева.
Уже совсѣмъ ночью добралась Ольга Петровна до этого страшнаго завѣдующаго. Сторожъ, къ которому она обратилась съ запиской, сказалъ, что надо доложить самому Зав-у.
— И-и, родная!.. Сколько ихъ тутъ проходитъ… Развѣ кого упомнишь?.. Иной день двѣсти и поболѣе разстрѣлянныхъ бываетъ… Какъ на Ленина, помните, покушенiе то было такъ народа въ тотъ день положили безъ счета и молодыхъ и старыхъ. Извѣстно — народная власть — не Царская… Милости отъ нея не жди.
Завѣдующiй, лѣтъ тридцати хмурый мужчина интеллигентнаго вида, красноносый и, похоже, что нѣсколько и пьяный, просмотрѣлъ записку и холодно сказалъ:
— Къ глубочайшему моему сожалѣнiю, уважаемая гражданка, тѣла протоiерея Петра Тегиляева выдать вамъ не могу.
— Позвольте… Но, почему?.. Въ запискѣ сказано… Я столько хлопотала… Это-же изъ самой Чрезвычайной комиссiи.
— Точно, многоуважаемая гражданка, все написано такъ, что я даже прямо обязанъ вамъ выдать для погребенiя тѣло гражданина Тегиляева… Но я не могу этого сдѣлать по той простой причинѣ, что у меня этого тѣла уже нѣтъ…
— Куда-же оно дѣвалось?..
— Привезшiе тѣло чекисты мнѣ сказали, что въ предупрежденiе открытiя новыхъ мощей… Какъ смерть послѣдовала при совсѣмъ особыхъ обстоятельствахъ… ну религiозные предразсудки въ народѣ не совсѣмъ еще вытравлены… И тоже, какъ это у насъ и раньше въ голодный 1921-й годъ практиковалось… Тѣло передано китайцамъ, порублено ими и еще днемъ отвезено въ Зоологическiй садъ на кормленiе звѣрямъ… Мучениковъ въ совѣтской республикѣ быть не должно… Не должно-съ!..
Нѣсколько долгихъ и очень тяжелыхъ мгновенiй Ольга Петровна молча стояла противъ завѣдующаго учетомъ тѣлъ. Взглядъ ея былъ пронзителенъ и полонъ глубокаго горя.
— Та-акъ, — наконецъ, тихо и странно спокойно сказала она. — По всему видно — вы человѣкъ образованный… Такъ вотъ… Вы вѣроятно знаете, что Римскiе императоры отдавали въ циркѣ христiанъ на растерзанiе хищнымъ звѣрямъ. Тѣла мучениковъ бывали пожраны… Это, однако, не помѣшало церкви признать ихъ великомучениками и установить почитанiе ихъ…
Съ громаднымъ изумленiемъ завѣдующiй смотрѣлъ на Ольгу Петровну. Онъ даже всталъ передъ нею и, низко кланяясь, сказалъ въ какомъ-то раздумьи:
— Уважаемая гражданка, — голосъ его звучалъ торжественно, — вы правы, вы совершенно правы!.. Совѣтская власть, оказывается, маленькую промашку сдѣлала… Ваше счастье, что никто нашего разговора здѣсь не слышитъ… Можете идти-съ!.. Я ничѣмъ вамъ помочь не могу-съ! Записывайте великомученика Петра въ ваши святцы…
Ольга Петровна повернулась и, шатаясь отъ слабости, давясь отъ слезъ, вышла изъ конторы.
Она совсѣмъ не помнила, какъ вернулась домой.
Съ этого дня страшная, жуткая тишина, тишина смертнаго часа установилась въ домѣ Жильцовыхъ. Послѣдняя тоска вошла въ него. Жизнь стала обреченная. Голодъ, холодъ, суета совѣтской жизни обступили ихъ и вытравили всѣ интересы. Была одна дума — какъ бы поѣсть… И эта дума была у всѣхъ. Никто не думалъ сопротивляться. Никто ни во что больше не вѣрилъ и ни на что не надѣялся.
Страшное царство Сатаны наступило на Святой Руси…
I.
правитьГоды, какъ дни, и дни, какъ годы — длинные, безконечные, безпросвѣтные, тяжелые. Кажется, никогда сонъ не смежитъ глаза. А когда и заснешь — громоздятся кошмары — чудятся ужасы голодной смерти, ссылки на сѣверъ, разстрѣла безъ суда.
— Дожить-бы!..
Страшный свистящiй шопотъ, не голосъ. Точно изъ-за гробовой доски кто сказалъ эти полныя лютаго отчаянiя слова.
Въ бѣломъ сумракѣ свѣтлой Петербургской весенней ночи на старомъ диванѣ, постланномъ грязнымъ давно не стираннымъ бѣльемъ, поднимается фигура въ бѣломъ. Борисъ Николаевичъ садится на диванѣ и скребетъ ногтями по груди и поясницѣ. Головой къ его изголовью стоитъ желѣзная кровать, и на ней, завернувшись въ ветхое одѣяло лежитъ Матвѣй Трофимовичъ. Онъ откликается и отвѣчаетъ чуть слышнымъ шопотомъ.
— Что себя мучишь?.. Легче отъ этого не станетъ… Всѣми оставлены и самимъ Господомъ Богомъ позабыты… А когда-то!.. Въ Европу лѣзли, Европу усмиряли… Царей спасали!.. Своего спасти не смогли!..
— Надежда Петровна писала… Пахать крестьяне и казаки не хотятъ въ кол-хозахъ… Не желаютъ работать на совѣтскую власть. Хотятъ своего… Собственности!..
— Что они могутъ… Крестьяне… Голодные… Безоружные… Разрозненные, безъ вождей, безъ руководителей… Придутъ красноармейцы… Артиллерiя… Вонъ на Кавказѣ возстали, такъ, слыхалъ я, аэропланы бомбы бросали по безоружнымъ ауламъ… Ихъ такъ легко усмиряютъ красноармейцы.
— Свои-же крестьяне.
— И песъ волка рветъ, а одной породы. Прикормлен человѣкомъ.
— Не такъ уже и они-то прикормлены. Паекъ, слыхал я, опять уменьшили. Чтобы кончилось это все — надо… Надо бунтъ… Бунтъ въ городахъ, столицахъ…
— Бунтъ, въ городахъ?.. Да развѣ это возможно?..
— Странные мы люди, человѣки, Матвѣй Трофимовичъ… Ей Богу странные! На горло намъ наступили. Дышать нечѣмъ, послѣднiй часъ приходитъ, а мы съ шуточками… Сегодня въ Эрмитажѣ профессоръ Тинце подходитъ ко мнѣ и говоритъ: — "слыхали: нѣмецкiй пароходъ «Роlоniа» пришелъ въ Ленинградъ съ интуристами. Завтра Эрмитажъ имъ будутъ показывать, лекцiю о совѣтскихъ достиженiяхъ имъ читать, такъ я придумалъ сказать имъ о нашихъ достиженiяхъ въ каучуковой промышленности. Такую, молъ, резину въ Махинджаури разводимъ, что куда выше вашей, заграничной. Въ Америкѣ хороша, словъ нѣтъ, резина, сдѣлали изъ нея, подтяжки, да такой растяжимости, что нѣкто, уѣзжая изъ Америки, зацѣпился подтяжками тѣми за статую свободы и какъ дошелъ пароходъ до Бреста, такъ тѣ подтяжки все тянулись, въ ниточку, въ паутину вытянулись, а не лопнули. Во Францiи рѣшили еще того лучше сдѣлать и на фабрикѣ Мишленъ сдѣлали резиновыя подошвы, да такой упругости, что нѣкто, рѣшившись покончить жизнь самоубiйствомъ, бросился внизъ съ Эйфелевой башни, да упавъ на подошвы, такъ оттолкнулся, что полетѣлъ опять до самой вершины башни и опять внизъ, такъ, молъ, и по сейчасъ прыгаетъ, его даже показываютъ теперь, какъ новую достопримѣчательность Парижа… Ну, а у насъ будто Сталинъ смастерилъ изъ нашей резины такую калошу, что усадилъ въ нее весь сто-шестидесяти миллiонный русскiй народъ… И ничего — сидитъ. Покряхтываетъ, томится, а сидитъ… Хи-хи-хи…
— Все шуточки… Вотъ, если-бы да интервенцiя…
— Ахъ-да!.. Дожить-бы!.. Нѣмцы… Французы… Японцы… Хоть самъ чортъ. Все равно… Только бы накормили… И знаешь, чтобы опять этакая мелочная что-ли лавочка на углу и по утрамъ такъ славно изъ нея хлѣбомъ пахнетъ… Двѣ копѣйки фунтъ… Помнишь?.. И сколъко угодно… Запасы всегда есть. Вотъ посмотрѣлъ-бы я, какъ все это Сталинское царство-государство вверхъ тормашками полетитъ… Какъ ихъ вѣшать-то будутъ!.. Ай-я-яй. Тѣ-же самые чекисты, что теперь насъ разстрѣливаютъ, за нихъ примутся.
— Гдѣ-ужъ, Борисъ Николаевичъ… Какая тамъ интервенцiя!.. Читалъ въ «Ленинградской Правдѣ» — въ Германiи революцiя въ полномъ разгарѣ. Идетъ героическая борьба германскаго пролетарiата съ Хитлеромъ. Кровавый терроръ Хитлеровскаго правительства и штурмовиковъ встрѣчаетъ энергичный отпоръ со стороны рабочихъ, Повсюду забастовки. Жгутъ фашистскiя знамена. Въ Кобленцѣ кровавая борьба между рабочими и штурмовиками. Читалъ сегодня: — "звѣрскiя пытки не могутъ сломить коммунистовъ. На пыткахъ, въ фашистскихъ застѣнкахъ, коммунисты заявили палачамъ: — «убейте насъ, но мы останемся коммунистами»… Нѣтъ, Борисъ Николаевичъ, нѣмцамъ не до насъ… Англичане и французы только что подписали съ совѣтами пактъ о дружбѣ. Вездѣ одно и тоже. Весь мiръ съ ума сошелъ.
— Ну, а Японiя?
— Норовитъ все забрать безкровно. Большевики нагнали на Дальнiй Востокъ войскъ уйму, а воевать ни за что не будутъ. Все и такъ отдадутъ… И Владивостокъ и Камчатку. Имъ что — не они все это создавали. Интернацiоналу не это нужно, а мiровая революцiя. Къ этому и идутъ.
Въ тонкую деревянную перегородку, раздѣлявшую на двѣ неравныя части тотъ самый залъ квартиры Жильцовыхъ, гдѣ нѣкогда такiя веселыя, радостныя и нарядныя горѣли елки на Рождествѣ, кто-то сталъ стучать, и хриплый и злой женскiй голосъ съ озлобленiемъ прокричалъ: —
— И все то вы тамъ чего-то шепчетесь, старые шептуны буржуйскiе. Угомона на васъ нѣтъ. Заговорщики какiе… Въ гробъ пора ложится, а они по ночамъ чего-то бормочутъ. Вотъ, пойду, скажу въ комиссарiатъ, что «контру» замышляете.
Въ залѣ, напоенной призрачнымъ свѣтомъ бѣлой ночи испуганная тишина водворилась. Борисъ Николаевичъ улегся на диванъ, на смятую, сѣрую подушку безъ наволочки. Чуть слышно, самъ для себя, какъ молитву, еще разъ прошелталъ: —
— Дожить-бы!.. Увидать свободный, свѣтлый мiръ!.. Голодъ… голодъ… голодъ… Не могу спать… И какой воздухъ!.. Воздуха нигдѣ, никакого, совсѣмъ нѣту… Ужасъ! Господи, прости меня грѣшнаго!!
Квартира Жильцовыхъ № 23, гдѣ одно время полюбовно ужились разгромленныя семьи Жильцовыхъ и Антонскихъ долго оставалась внѣ начальственнаго наблюденiя. Въ Ленинградѣ было сравнительно просторно, и законъ о жилищной площади прошелъ мимо многихъ домовъ. Но въ 1930 году какъ-то рано утромъ, когда остатки семей: — Ольга Петровна, Матвѣй Трофимовичъ и Женя и Борисъ Николаевичъ съ Шурой были еще дома, къ нимъ явился управдомъ въ провожденiи двухъ совѣтскихъ чиновниковъ и милицейскаго. Они ходили по квартирѣ, метромъ мѣряли комнаты въ длину, ширину и вышину, высчитывали на бумажкѣ, прикидывали, совѣщались и, наконецъ, управ-домъ, пожилой человѣкъ, рабочiй-слесарь, такъ-же, какъ и Жильцовы давно жившiй въ этомъ домѣ и знавшiй Жильцовыхъ, не безь смущенiя заявилъ: —
— Вамъ, граждане, согласно декрету, потѣсниться придется. Новыхъ жильцовъ посадить приказано.
Матвѣй Трофимовичъ помнитъ, что никто тогда ничего не возразилъ. Потомъ уже, среди своихъ, онъ вспоминалъ какой шумъ подняли-бы раньше, при Царскомъ Правительствѣ, если-бы къ нимъ даже одного кого-нибудь въ свободную комнату поселили. Неприкосновенность жилищъ!.. Да тогда это никому и въ голову не пришло-бы.
На другой день пришли плотники, отгородили два окна въ залѣ — это Жильцовымъ и Антонскимъ, а за перегородкой и всѣ остальныя комнаты — новымъ жильцамъ.
Въ какiя нибудь двѣ недѣли и самая квартира и жизнь въ ней перемѣнились и приняли совершенно невѣроятныя, непередаваемыя, кошмарныя формы.
Квартира имѣла, какъ большинство старыхъ Петербургскихъ квартиръ, два хода — парадный и «черный».
На парадномъ была дверь, обитая золотыми гвоздиками темно-зеленой клеенкой. На правой ея половинѣ была привинчена прямоугольная бронзовая доска, и на ней красивыми прописными буквами выгравировано: — «Матвѣй Трофимовичъ Жильцовъ». Бывало, передъ праздниками и осенью, когда возвращались съ дачи, Параша коричнево-красной густой «Путцъ-помадой» натирала эту доску, а потомъ начищала ее суконкой, и доска горѣла, какъ золотая, Поднимавшiеся на шестой этажъ, или спускавшiеся съ него читали эту доску, и никому не было никакого дѣла до этого самаго Жильцова. Казалось, блестящая доска говорила проходившимъ: — «ну да… Вотъ тутъ живетъ Жильцовъ, Матвѣй Трофимовичъ. Кто онъ, что говоритъ и что дѣлаетъ — это никого не касается. Онъ исправно двадцатаго числа вноситъ черезъ старшаго дворника свою квартирную плату и никто не смѣетъ его тронуть и тѣмъ болѣе вмѣшаться въ его семейныя дѣла».
Такъ было…
Теперь доска была давно снята, клеенка потрескалась и кое гдѣ, облупилась, обнажила темно-сѣрый грубый холстъ, а на томъ мѣстѣ, гдѣ была доска и ниже ея, былъ грязно наклеенъ грубымъ костянымъ столярнымъ клеемъ, оставившимъ потеки, листъ сѣроватой бумаги, исписанной чернилами. Наверху большими кучерявыми буквами, какъ пишутъ на афишахъ и плакатахъ было изображено: —
— Граждане !., и стоялъ огромный восклицательный знакъ.
Пониже и болѣе мелко слѣдовало: —
— Кому къ кому, — и стояло черное тире и дальше опять большими буквами: —
— Звоньте!..
Всякiй разъ, какъ Антонскiй останавливался у дверей въ ожиданiи, когда ему откроютъ и читалъ это «звоньте», точно какой-то холодный токъ пробѣгалъ по его спинѣ и всего его охватывало отвращенiе. Въ этомъ: — «звоньте», точно въ зеркалѣ отражалась вся совѣтская жизнь, вся ея сущность, все ея «догнать и перегнать», «пятилѣтка въ четыре года», все ея безудержное хвастовство и саморекламированiе. Это «звоньте» и была совѣтская наука, смѣнившая «омертвѣвшую касту такъ называемыхъ ученыхъ», это было яркое отраженiе принциповъ Марксизма и великолѣпное «наплевательство» на Русскiй языкъ и на гражданъ совѣтскаго союза. Пустое слово, маленькая ошибка, совсѣмъ ничтожная — а какъ оскорбляло это всякiй разъ Бориса Николаевича! —
«Звоньте!..»
Далѣе слѣдовали номера комнатъ и кому, какъ и сколь ко разъ надо было звонить.
— «№ 1 — гр» — что обозначало — гражданину — «Мурашкину — одинъ разъ коротко» и стояла жирная точка. «№ 2 — гр. Лефлеру — два раза коротко», и стояло двѣ точки. «№ 3 — гр. Крутыхъ — три раза» — три точки. «№ 4 гр, Пергаменту — четыре раза», «№ 5 гр. Омзину» — пять точекъ. «№ 6 гр. Жильцову гр. Антонскому — одинъ разъ, длинно» — и стояло тире. № 7 гр. Летюхиной — два раза, длинно и стояло два тире. № 8 гр. Персикову — три раза, длинно, « 9 гр. Ейхману — четыре раза, длинно».
Противъ гр. Крутыхъ кто-то карандашомъ написалъ: — «всегда ночуютъ дѣвочки». Надпись была стерта и размазана, но прочесть ее было можно. Внизу порядка звонковъ стояла подпись съ росчеркомъ: — «зав-квартирой гр. Мурашкинъ.»
Этому Мурашкину было всего восемнадцать лѣтъ. Это былъ вихрастый юноша съ узкимъ плоскимъ лицомъ, недавно окончившiй школу второй ступени, не осилившiй ВУЗ-а. Комсомолецъ съ десяти лѣтъ, надерганный на собранiяхъ, умѣлый организаторъ, онъ, — самый молодой изъ всѣхъ жильцовъ, — совершенно неожиданно и, помнится Борису Николаевичу, единогласно, при пяти воздержавшихся — (это и были Жильцовы и Антонскiе, «недорѣзанные буржуи») — былъ избранъ завѣдующимъ квартирой и установилъ въ ней порядокъ, требуемый общежитiемъ.
Онъ распредѣлилъ комнаты. Въ бывшемъ кабинетѣ Матвѣя Трофимовича поселился онъ самъ. Въ залѣ, раздѣленной жидкой перегородкой, не доходившей до потолка, на двѣ неравныя части, въ большей ея части съ двумя окнами жили трое Жильцовыхъ и двое Антонскихъ. Сюда была снесена мебель со всей квартиры, все то, что не удалось продать. При помощи шкаповъ, буфета и стараго ковра эта часть залы была разбита на три комнаты. Въ одной, узкой, у окна стояла постель Матвѣя Трофимовича и диванъ, на которомъ спалъ Антонскiй. Далѣе былъ у окна письменный столъ, въ углу умывальникъ и въ эту же часть залы лицевою стороною стоялъ буфетъ. Посерединѣ комнаты былъ обѣденный столъ и пять стульевъ. Комната была настолько загромождена мебелью, что въ ней трудно было двигаться. Въ другой части залы, тоже съ окномъ, стояли спинками къ стѣнѣ, съ узкими проходами между, какъ ставятъ въ пансiонахъ, или въ больницахъ, три постели: — большая Ольги Петровны и двѣ низкихъ и узкихъ дѣвичьихъ постели — Шуры и Жени. Остальная часть этого отдѣленiя была занята тремя шкафами, столомъ и ночными столиками. Въ ней же, въ углу, занавѣшенныя простынями отъ нескромныхъ взоровъ, висѣли иконы. Третья часть помѣщенiя Жильцовыхъ примыкала къ двери, ведущей въ корридоръ и изображала какъ-бы прихожую и складъ вещей.
Это, конечно, было несправедливо и издѣвательски жестоко — въ одной комнатѣ поселить пять взрослыхъ человѣкъ, но, когда Матвѣй Трофимовичъ попробовалъ возразить — его грубо и на «ты», что ему показалось особенно оскорбительнымъ, оборвалъ Мурашкинъ, — Не бузи!..
— Позвольте, гражданинъ… Но мы не лишенцы… Мы полноправные граждане.
— Без-партiй-ные, — протянулъ, водя пальцемъ передъ своимъ носомъ, Мурашкинъ. — Поняли это, гражданинъ? И нечего тутъ проводить мелкособственническiя теорiи… Вы служите?.. Можетъ быть, но гражданинъ Антонскiй — иждивенецъ, ваша супруга — иждивенка… Ну, значитъ и того — не бузи.
Борисъ Николаевичъ хотѣлъ сказать свое слово и поднялъ палецъ, но кругомъ закричали новые жильцы: —
— Вещей!.. Вещей-то!.. Цѣльный городъ омеблировать можно, — вопила поселенная въ остальной части залы гражданка Летюхина, женщина лѣтъ пятидесяти, уборщица общественной столовой. — Настоящiе буржуи!.. Вамъ, граждане, потѣсниться теперь самое слѣдуетъ. Ишь сколько годовъ въ какихъ хоромахъ проживали…
Старая жидовка Пергаментъ, воспитательница дѣт-дома, взъѣлась, какъ бѣшеная.
— И что вы думаете, граждане, имъ два окна дали, имъ и все мало. А вонъ гражданинъ Ейхманъ съ женою и двумя дѣтьми въ одной комнатушкѣ жить должны и не жалятся.
Пришлось замолчать. Совѣтская власть точно нарочно, чтобы усугубить тяжесть совмѣстнаго сожительства селила вмѣстѣ людей самыхъ различныхъ понятiй, воспитанiя и мiровоззрѣнiй.
Кто были эти — Персиковъ, занявшiй одинъ всю столовую, студентъ ВУЗ-а, по утрамъ перехватывающiй дѣвочекъ, ночевавшихъ у Крутыхъ и затаскивавшiй ихъ къ себѣ? Кто былъ и этотъ самый Крутыхъ, занявшiй бывшую комнату Гурочки и Вани, называвшiй себя инженеромъ и служившiй въ Аллюминiевомъ комбинатѣ?.. Что ихъ всѣхъ тутъ соединяло?..
Всѣхъ этихъ людей соединяла лютая ненависть другь къ другу, неистовая злоба и… зависть… Зависть больше всего… Завидовали всему. Когда-то до революцiи всѣ они имѣли какую-то собственность. У каждаго, самаго бѣднаго, — какою была вдова Летюхина все таки былъ какой-то «свой уголъ», гдѣ можно было громко говорить и гдѣ никто никакихъ правилъ не предписывалъ. Летюхина какъ-то проговорилась о прошломъ: — «жили, какъ люди»… И это было совершенно правильно, ибо теперешнюю ихъ жизнь людскою нельзя было назвать.
Особенно круто, сильно и злобно завидовали Жильцовымъ. Какъ-же!.. Своя была квартира… Цѣлая квартира!.. Семь комнатъ!.. Самъ-то статскимъ совѣтникомъ считался… Генералъ!.. А мебели-то!.. Цѣльный магазинъ… Рояль имѣли… Женя-то ихъ пѣла…
Персиковъ, съ круглыми кошачьими желтыми глазами, остановилъ, какъ то, въ прихожей Шуру и, играя глазами и дрыгая ногой, распрашивалъ ее:
— Говорятъ Евгенiя Матвѣевна пѣла-съ..
— Да. Моя двоюродная сестра пѣла. Имѣла хорошiй голосъ и пѣла.
— Такъ это зачѣмъ-же?..
— И ей доставляло удовольствiе и другимъ было прiятно:
— Не понимаю-съ… Конечно, искусство… Что и говорить… Но намъ теперь нужна польза. Во всякомъ нашемь дѣйствiи должна быть польза нашему совѣтскому союзу… И притомъ рояль Марксизмомъ не предусмотрѣнъ.
— Вы правы. Марксъ предусмотрѣлъ только холстъ и сертукъ, да еще библiю и водку, — холодно сказала Шура.
— То есть это какъ-съ? Я васъ не очень что-то понимаю.
— А вотъ такъ… Почитайте «Капиталъ» Маркса — тамъ вы только и найдете холстъ, сертукъ, библiю и водку.
Персиковъ былъ сраженъ. Онъ все таки пытался преградить дорогу Шурѣ и дать волю рукамъ, но Шура холодно посмотрѣла на него, какъ на пустое мѣсто и сказала: —
— Позвольте пройти, гражданинъ. Персиковъ посторонился.
— У, классовый врагъ! — прошепталъ онъ ей вслѣдъ, провожая глазами высокую стройную фигуру дѣвушки.
Когда Жильцовымъ приносили съ почты девяти-киловую посылку изъ-за границы, по всѣмъ угламъ шептались: — «богачи!.. И кто имъ посылаетъ?.. Тамъ кофiю… Мололи, такъ весь коридоръ продушили… Настоящiй бразильскiй!.. А сахару!.. Муки!.. Какой-то тамъ, значитъ, есть у нихъ другъ… Бѣло-гвардеецъ!.. Контръ-революцiонеръ!
Люто завидовали, слѣдили и шпiонили и за инженеромъ Крутыхъ.
Когда — обыкновенно, позднимъ вечеромъ — раздавалось три, и точно робкихъ, звонка, и инженеръ, скользя мягкими туфлями по полу, бѣжалъ отворять, какъ по командѣ, прiоткрывались двери комнатъ Летюхиной, Персикова, Ейхманъ, Лефлеръ и Омзиныхъ и въ пять паръ глазъ слѣдили за тѣмъ, что пришелъ къ Крутыхъ.
— Та-же самая, — разочарованно шептала Летюхина и всѣ сходились въ корридорѣ.
Лефлеръ, возбужденная, красная отъ волненiя, говорила: —
— Да-а!.. Я думала — какая ни на есть новенькая… Водки бутылку, давеча, принесъ и вина литръ. Колбасу покупалъ въ торг-с-инѣ.
— Знать полюбилась.
И потомъ долго, затаенно и точно и не дыша, прислушивались къ тому, что дѣлалось въ комнатѣ Крутыхъ. Но тамъ все было тихо.
Особенно напряженно, злобно, нервно и раздраженно жили обитатели квартиры № 23 по утрамъ, когда испорченные голодовкой и плохой, несвѣжей пищей желудки дерзко предъявляли свои требованiя и всѣмъ надо было торопиться на службу. Уборная, какъ во всѣхъ старыхъ Петербургскихъ домахъ, въ квартирахъ, разсчитанныхъ на одну семью, была одна. Она помѣщалась въ самомъ концѣ корридора и представляла изъ себя маленькiй закутокъ, или, какъ называли по петербургски: — „темный чуланчикъ“, отдѣленный отъ корридора жидкою стѣнкою съ дверью, надъ которой, выше человѣческаго роста, было окно въ два стекла. Эти стекла были давно выбиты. По утрамъ, въ корридорѣ устанавливалась своеобразная „очередь“, гдѣ мужчины и женщины стояли въ перемежку. Руководствуясь Ленинскимъ лозунгомъ: — „долой стыдъ“, не стыдясь, кричали грубыя, циничныя замѣчанiя и слишкомъ наглядно высказывали свое нетерпѣнiе.
Эти утреннiе часы были самыми мучительными для Жени, Шуры и Ольги Петровны. Для нихъ стыдъ не былъ буржуазнымъ предразсудкомъ — онъ былъ ими усвоенъ съ самыхъ раннихъ лѣтъ. Онѣ не могли привыкнуть къ этому и разрушали свое здоровье.
На кухнѣ, у водопроводнаго крана гремѣли кувшинами и ругались. Семейные — Ейхманъ, Омзины и Лефлеръ норовили выливать въ кухонную раковину дѣтскiе горшки, и остальные жильцы шумно протестовали.
Ругань послѣдними словами, наименованiе всего сочными русскими именами, подчеркнутое ковырянiе въ чужой грязи раздавалась въ эти утреннiе часы на кухнѣ и въ корридорѣ и нельзя было открыть двери, безъ того, чтобы не услышать острое и злобное „совѣтское“ словечко. Обилiе жильцовъ — ихъ съ дѣтьми было двадцать — вызывало загрязненiе уборной и кухни. Оно достигало ужасныхъ размѣровъ въ дни, когда не дѣйствовалъ водопроводъ, а это случалось очень часто, особенно, зимою, когда въ холодныхъ домахъ промерзали трубы. Тогда лужи зловонной жидкости вытекали изъ уборной и кухни и заливали корридоръ…
Все это заставило гражданина Мурашкина принять мѣры, и вскорѣ въ прихожей было вывѣшено два листка, исписанныхъ его крупнымъ и кривымъ почеркомъ. На одномъ стояло: —
— „Правила общежитiя гражданъ квартиры № 23“. Этими правилами предписывалось гражданамъ: — „соблюдовать тишину, которая можетъ безпокоить другихъ гражданъ, а именно: — воспрещается пѣть, кричать, играть на инструментахъ, заводить граммофонъ, ставить радiо и пр. между 10-ю часами вечера и 6-ю часами утра“.
— „Соблюдовать чистоту въ уборной и прочихъ мѣстахъ общественнаго пользованiя“…
Далѣе слѣдовали подробности, что именно запрещалось дѣлать въ этихъ мѣстахъ и какъ этими мѣстами надлежало пользоваться, чтобы не стѣснять другихъ гражданъ. Это было изложено выраженiями и словами, какихъ ни Шура, ни Женя раньше и не слыхали.
Такъ какъ гражданинъ Мурашкинъ отлично понималъ, что его правила только „клочекъ бумаги“, подобный всѣмъ совѣтскимъ дипломатическимъ пактамъ, то послѣ общаго собранiя квартирантовъ было вынесено постановленiе объ учрежденiи дежурствъ по уборкѣ квартиры и рядомъ съ правилами появился другой листокъ, гдѣ была объявлена очередь таковыхъ дежурствъ. На собранныя по общей раскладкѣ деньги — гражданинъ Мурашкинъ прiобрѣлъ щетки, ветошки и тряпки и указалъ мѣста храненiя ихъ и правила пользованiя ими. Въ дни порчи водопровода на дежурныхъ возлагалась обязанность носить воду на кухню и въ уборную.
Эти правила послужили новымъ способомъ показывать злобу, пренебреженiе и ненависть классовому врагу. Въ дни дежурствъ Жени и Шуры — тѣ находили уборную нарочно грубо запакощенную и раковину на кухнѣ засоренную вонючимъ мусоромъ. Въ эти дни куда-то пропадали тряпки, и бѣднымъ дѣвушкамъ приходилось часами возиться съ этою грязною работой. Кому жаловаться?.. Гражданину Мурашкину?.. Но онъ-то и былъ самымъ усерднымъ организаторомъ всяческаго издѣвательства надъ дѣвушками. Все это дѣлалось и съ вѣдома и при участiи самого зав-квартирой…
Это была месть за прошлое. Месть за то, что эта квартира была когда то ихъ, месть за то, что онѣ были внучками растерзаннаго чекистами протоiерея, месть за то, что онѣ все таки при всей ихъ нищетѣ — были всегда чисто и опрятно одѣты, что онѣ были свѣжи и красивы, и голоса ихъ были добры, привѣтливы и звучали музыкально, что онѣ не хрипѣли и не давились въ неистовой злобѣ, но, главное, месть за то, что онѣ не забыли Бога, ходили въ церковь и пѣли въ церковномъ хорѣ. Это послѣднее обстоятельство до бѣлаго каленiя злости доводило гражданина Мурашкина и онъ при всякомъ случаѣ приставалъ къ Женѣ.
— Вы знаете, гражданка, это оставить надо было-бы, чтобы, то есть, ходить въ церковь.
— Совѣтская власть, гражданинъ, не запрещаетъ вѣровать всякому, какъ онъ хочетъ. И пока вы мнѣ не докажете, что Бога нѣть, предоставьте мнѣ вѣрить, что Онъ есть.
— Какъ-же доказать-то, разводя руками говорилъ Мурашкинъ. — Однако, всѣ такъ говорятъ.
— Для меня всѣ не указъ.
Это была каторга, а не жизнь. Зимою холодъ и вонь, лѣтомъ жара и еще большая нудная вонь, голодъ, питанiе суррогатами и смертельная, убiйственная скука.
Къ этому привыкнуть было невозможно.
II
правитьЕдинственной отрадой дѣвушекъ было, когда выпадалъ свободный день и было хотя немного для этого случая подкоплено денегъ — поѣхать за городъ. Ихъ тянуло, конечно, въ Гатчино, на родныя мѣста, къ родной могилѣ Марiи Петровны, въ Прiоратскiй и Дворцовый парки, къ нѣкогда своей дачѣ, гдѣ столько было пережито и гдѣ о столь многомъ и прекрасномъ можно было вспомнить.
Но ѣхать въ Гатчино имъ было не по средствамъ. По большей части ѣздили по Оранiенбаумской электрической дорогѣ въ Стрѣльну.
Вокзалъ Оранiенбаумской дороги находился на улицѣ Стачекъ, возлѣ Нарвскихъ воротъ. Очень рѣдко дѣвушкамъ удавалось добраться до него на трамваѣ, или автобусѣ, почти всегда онѣ шли пѣшкомъ и приходили на вокзалъ уже усталыя. Вагоны брались толпою съ боя. Въ жаркiе лѣтнiе дни толпы полуголыхъ физкультурниковъ, ѣхавшихъ на различныя состязанiя, большинство въ однихъ трусикахъ и тяжелыхъ башмакахъ, воняя потомъ, толкаясь острыми волосатыми локтями, отпуская по адресу сестеръ соленыя словечки, устремлялись къ вагонамъ, тискали, щипали и мяли дѣвушекъ и, наконецъ, увлекали ихъ въ вагонъ. Тамъ приходилось стоять въ душной толпѣ, испытывать жаркiя, непристойныя прикосновенiя и мучиться тѣ двадцать минут, что шелъ поѣздъ.
Конечно, — надо было привыкать къ этому. Жить по совѣтски и по комсомольски, заразиться рѣзвымъ животнымъ весельемъ выпущенныхъ на волю молодыхъ собакъ, — но ни Шура, ни Женя не могли преодолѣть брезгливости и сломить дѣвичье цѣломудрiе.
Въ Стрѣльнѣ онѣ шли ко дворцу, построенному Микетти и перестроенному Воронихинымъ — громадному, теперъ запущенному, блѣднорозовому зданiю, съ гротами и галлереями изъ туфа внизу, на сторонѣ, обращенной къ парку и морю, дворцу задумчивому и словно печальному, таящему въ себѣ какiя то чужiя, сокровенныя думы. Дворецъ стоялъ на вершинѣ невысокаго холма и подъ нимъ былъ большой паркъ съ прямыми каналами, идущими къ морю, съ тѣнистыми аллеями дубовъ и липъ, теперь порѣдѣвшими отъ порубки, но все еще прекрасными. Онѣ избѣгали того мѣста взморья, которое было густо усѣяно мужскими и женскими обнаженными тѣлами и откуда неслись вопли, уханье, дѣвичiй визгъ и грубая ругань, но шли паркомъ вправо къ Сергiеву и искали такого мѣста на берегу, гдѣ не слишкомъ было-бы пустынно, но и не было-бы купающихся. По звѣринымъ совѣтскимъ нравамъ, при полной распущенности молодежи — имъ, еще очень красивымъ — нельзя было рисковать оставаться въ уединенныхъ мѣстахъ. Разсказы о „Чубаровцахъ“ онѣ слышали не разъ и знали, что управы на комсомолъ найти не легко.
Какiе нибудь старики или старухи, несомнѣнно „буржуйскаго“ происхожденiя, привлекали ихъ вниманiе и подъ ихъ — о!… очень таки ненадежной охраной — Шура и Женя садились на гранитныхъ валунахъ, или просто на травѣ у самаго моря.
Мелкими буро-желтыми волнами, съ бѣлой пѣной, море тихо что-то шепча, набѣгало на низкiй берегъ и разстилалось подлѣ ихъ ногъ. Молодыми листьями шумѣли камыши. Вдали море было темное, графитоваго цвѣта и блистало крошечными огоньками солнечныхъ отраженiй. Сладко водою, смолой, водорослями и гнiющемъ у берега старымъ камышемъ, пахло.
Женя сидѣла на низкомъ и плоскомъ гранитѣ, ея колѣни были высоко подняты. Она охватила ихъ руками.
— Шура, — сказала она. — Вотъ мы и старыя дѣвы.. А что мы видали?.. Если-бы какой нибудь писатель вздумалъ написать романъ изъ нашей совѣтской жизни — у него ничего не вышло-бы. Ты меня слушаешь, Шура?..
— Да, да, Женя. — Мнѣ показалось, что ты спишь.
— Нѣтъ, Женя, я слушаю. Ну и что дальше?..
— Дальше… Они все уничтожили, все повернули по своему… А вотъ природу сломить не могли… Ну въ Петроградѣ — сестры никогда не называли, когда были однѣ --Петербургъ — Ленинградомъ) — они всѣ улицы запакостили своими плакатами, кричащими о ихъ достиженiяхъ… Но тутъ… Нѣтъ, неба запакостить имъ не дано. Посмотри, какъ оно прекрасно… Тихое, тихое… Плывутъ по нему, какъ корабли, бѣлые и розовые барашки, играютъ перламутромъ, тамъ никакое Чека ихъ не настигнетъ и никто не посмѣетъ закричать на нихъ… Тотъ берегъ синѣетъ темными лѣсами, а влѣво на томъ берегу Финляндiя и совсѣмъ другая жизнь и жизнь намъ никакъ не доступная… Смотри, какiя дали, какъ тонутъ онѣ въ призрачной дымкѣ… Ты художница, ты должна меня понять… Нѣтъ… Мы ошибаемся — ничего они не перемѣнили, хотя и пятнадцать лѣтъ владѣютъ нашими тѣлами и душами. Все осталось, какъ и безъ нихъ было: — небо, земля, лѣса, степи, морозъ, снѣгъ, дождь, золотой лѣтнiй дождь, отъ котораго точно бисеръ вспыхиваетъ на тихой водѣ… Помнишь, на озерахъ Гатчины?.. И солнце… Солнце тоже самое… Какъ думаешь, ему не стыдно смотрѣть на все то, что совершается у насъ?.. Нѣтъ, имъ Бога никогда не побѣдить… Они просто въ одинъ, ахъ, какой прекрасный день, погибнутъ, какъ бѣсы, изгнанные Христомъ… Я вѣрю въ это твердо… Но пока они тутъ — нѣтъ! никакого романа не напишешь. Для романа нужна любовь… Ея у насъ нѣтъ. У насъ только злоба и ненависть.
Она замолчала и сидѣла, пригорюнившись и согнувшись на камнѣ.
— Женя, я считаю валы… Говорятъ, девятый самый высокiй… А вотъ сейчасъ самый высокiй былъ седьмой, а передъ этимъ десятый… Но красиво… И свѣжестью пахнетъ, моремъ. Это, Женя, наша Нева.
— Была — наша… Теперь… пока — ихъ… Слушай, Шура… Помнишь Гатчино?.. Наше Гатчино… Фiалки… Вѣдь тогда это былъ — романъ!.. По крайней мѣрѣ--начало романа… И еще какого!.. Падумай, фiалки и потомъ вдругъ, какъ все это странно было — елка и онъ съ кабаньей головой отъ дяди Димы… Ну, скажи, развѣ это не романъ? И вотъ теперь я думаю… Я даже въ этомъ увѣрена. Эти посылки отъ мадемуазелль Соланжъ изъ Парижа — это отъ него, отъ Геннадiя… Отъ кого-же больше?..
— И правда, Женя, какъ въ романѣ…
— Слушай, что я дальше придумала… Смѣшно, мнѣ скоро сорокъ лѣтъ будетъ… Но я эти годы совсѣмъ не жила… И нельзя-же жить безъ этого… Безъ иллюзiй, безъ мечтанiй, безъ сновъ на яву. Я вотъ какъ думаю все это случилось. Ты помнишь, какъ послѣ наступленiя нашихъ войскъ въ Пруссiю совершенно и такъ внезапно прекратились его милыя открытки съ войны. Я потомъ узнала… Читала въ газетахъ. Наша втарая армiя была окружена нѣмцами и попала въ плѣнъ… Я думаю, онъ былъ раненъ… Навѣрно, даже раненъ. Геннадiй такъ ни за что не сдался-бы. Ну и вотъ, какъ я придумала дальше… Это все мои сны… Сладкiе мои сны… Въ плѣну его вылѣчили, и онъ бѣжалъ изъ плѣна въ Голландiю, а потомъ во Францiю… Я знаю, такiе случаи бывали… Во Францiи онъ поступилъ во Французскiя войска и сражался до конца войны. А потомъ, узналъ, что сдѣлали съ Россiей и уже не могъ попасть сюда. И вотъ ждетъ. Какъ ты думаешь, онъ вѣренъ мнѣ? И кто это мадемуазелль Соланжъ?.. Это просто псевдонимъ?
— Конечно, Геннадiй никогда тебѣ не измѣнитъ.
— Какъ и я ему. Все, какъ обѣщала. „А если ты ужъ въ небѣ — я тамъ тебя найду“… Кто-же другой можетъ посылать намъ посылки, кто другой можетъ знать нашъ адресъ?.. Посмотри на меня и скажи мнѣ совершенно откровенно, я не слишкомъ опустилась отъ этой нашей жизни? Отъ голода и лишенiй, не очень постарѣла?..
— Ты, Женичка по прежнему прекрасна. Я всегда тобою любуюсь. Твои синiе глаза стали еще больше.
— Это отъ страданiй.
— Твой овалъ лица все такъ же чистъ. Твои волосы…
— Ахъ-да!.. Я хочу вѣрить тебѣ… Но есть уже и сѣдые волосы. Какъ имъ и не быть. Девятнадцать лѣтъ я жду своего Геннадiя. Девятнадцать лѣтъ! Я живу кошмарами совѣтской жизни и девятнадцать лѣтъ я вѣрю. Вѣрю — тамъ у нихъ заграницей — армiя!.. Не можетъ быть, чтобы наши такъ ушли и столько лѣтъ ничего не дѣлали для нашего спасенiя. Почему нибудь ихъ такъ ненавидятъ коммунисты? Я знаю — они ихъ боятся. И вотъ — онъ придетъ съ этой армiей — освободитель!.. Вѣдь, если не они, такъ кто-же нась спасетъ и освободитъ Россiю отъ ига коммунистовъ?.
Женя разсмѣялась нервическимъ смѣхомъ.
— Ну чѣмъ, Шура, не романъ?.. Какой еще прекрасный романъ!.. Весеннее утро — фiалки… Глава первая… Глава вторая наша старая елка, теперь запрещенная, блистанiе огней и онъ съ кабаньей головой… Англiйскiй романъ!.. Киплингъ какой-то!.. Глава третья — на Багговутской я на велисипедѣ… Каждую малѣйшую мелочь, какъ ясно помню… Скрипѣли колеса по желтому песку, насыпанному на притоптанный снѣгъ. Онъ шелъ, придерживая шашку… Морозъ… За уши щиплетъ… Его уши были краснѣе околыша его фуражки… Глава четвертая — джигитовка.. Какъ думаешь, онъ сохранилъ, сберегъ мой платочекъ?..
— Ну, конечно,
— И какъ окончанiе первой части — поцѣлуй прощанiя, неожиданный, крѣпкiй и сладкiй, сладкiй. Я не понимаю и сейчасъ, какъ это могло тогда случиться со мною… Скажи, Шура, ты цѣловалась когда нибудь?..
— Да-а.
— Ты?.. Да что ты?..
— Строго говоря — это были не поцѣлуи, не тѣ поцѣлуи, о которыхъ ты думаешь. Я не цѣловалась, но какъ часто я поцѣлуемъ провожала умирающаго. Какiе тепепь одинокiе люди и какъ трудно имъ умирать безъ вѣры въ Бога! И вотъ увижу нечеловѣческое страданiе и подойду. Скажу нѣсколько ласковыхъ словъ, утѣшенiя, надежды… Иногда скажу и о Богѣ и о Его милосердiи.
— Почему не всегда?
— Есть такiе, что и умирая начнутъ ругаться, богохульствовать.
— Партiйцы?
— Да… А иной разъ подзоветъ такой и скажетъ: сестрица, у меня никого близкаго нѣтъ… Поцѣлуйте меня вмѣсто матери, все легче будетъ помирать»… И я цѣлую…
— Партiйца?..
— Это люди, Женя. Заблудшiе, несчастные люди…
— Партiйца?.. Нѣтъ, партiйца, я не могла-бы даже и умирающаго поцѣловать. Помнишь, какъ они дѣдушку убивали… Какъ Гурочка по обледенѣлой трубѣ въ морозъ лѣзъ… Помнишь, какъ разсказывали намъ, какъ дядю Диму убили… Партiйцы… Я ихъ всегда ненавижу.
Она замолчала и долго смотрѣла на игру волнъ, Послѣ полудня волны стали меньше, точно уставать стало море и дали начали синѣть подъ все болѣе ярко свѣтившимъ солнцемъ. Печальная и задумчивая красота сѣвернаго моря разстилалась передъ нимъ. Женя сидѣла, внимательно глядя вдаль, но Шура видѣла, что мысли ея были далеко отъ этого моря.
— Шура, тебѣ не надоѣлъ мой романъ, какъ я его себѣ представляю?
— Что ты, милая.
— Тогда, слушай дальше. Онъ ждетъ меня. Онъ всегда думаетъ обо мнѣ и самъ голодный, изъ голодной Францiи — я читала въ нашихъ газетахъ — тамъ тоже очереди на хлѣбъ, какъ и у насъ, — во всемъ себѣ отказывая, посылаетъ посылки намъ. Онъ знаетъ, что его имя здѣсь непрiемлемо и придумалъ эту странную мадемуазелль Соланжъ..
Соланжъ! Какое красивое имя!.. И ждетъ, когда тамъ въ Европѣ, наконецъ, поймутъ, кто такiе большевики и къ какому ужасу они стремятся и объявятъ крестовый походъ противъ коммунистовъ, какъ у себя объявилъ въ Германiи Хитлеръ… И онъ пойдетъ съ этими войсками… И вотъ тогда-то — заключительная глава моего романа… О! совсѣмъ не совѣтскаго романа. А стараго… Точно рыцарскаго романа. Вѣдь мечтать — такъ ужъ мечтать — на весь двугривенный!.. Сколько разъ, въ минуты тоски, отчаянiя, послѣдней, смертельной скуки, въ минуты голода, хлебая горячую воду, я думала объ этой встрѣчѣ. Лягу, голодная, замерзшая, закрою глаза и вотъ она — наша встрѣча!.. Какой онъ?.. У него — сѣдые волосы… Ну, не совсѣмъ сѣдые, а такъ съ сильною просѣдью. Онъ полковникъ и георгiевскiй кавалеръ… Онъ все такой же лихой и стройный. Джигитъ!.. Девятнадцать лѣтъ ожиданiя!.. Какъ жаль, нѣть дѣдушки… Мы у него вѣнчались-бы…
— Женя… Ты никому кромѣ меня этого не разсказывай. Скажутъ — мелко-буржуазный уклонъ.
— Ахъ, мнѣ это все равно… Я думаю, что, если не интервенцiя, такъ что-же?.. У насъ возстаютъ крестьяне, такъ что они могутъ — безоружные?.. И помнишь, какъ убивали дѣдушку… Какое онъ слово тогда сказалъ — всѣ плакали, а никто не пошелъ заступиться за него, вырвать его изъ рукъ палачей… Какая огромная толпа и никто… Никто… Вотъ оно наше совѣтское положенiе… Голодные, обезсиленные, съ притупленной совѣстью, какъ могутъ они возстать… Нѣтъ, только тѣ -- Бѣлые!.. Бѣлые должны, должны придти къ намъ на помошь и спасти Россiю и насъ… Вѣдь не забыли-же они Россiю?… Не забылъ меня мой Геннадiй…
— Да, намъ здѣсь возстать?… Какъ… Насъ такъ мало.. Мы парiи, у нихъ-же, за ними… Ты видишь, въ чемъ ихъ сила… Въ этой звѣриной молодежи, въ распутствѣ и скотствѣ…
Къ дѣвушкамъ приближались съ криками и смѣхомъ молодой красноармеецъ, на которомъ, кромѣ фуражки надѣтой на затылокъ, не было ничего и совершенно голая дѣвушка. Возбужденный красноармеецъ съ пылающимъ лицомъ съ хриплымъ задыхающимся смѣхомъ гнался за дѣвушкой, а та ловко убѣгала отъ него, манила за собою и увертывалась. Она скрылась въ густомъ ивнякѣ и оттуда слышались вздохи, стоны, смѣхъ и короткiя счастливыя слова, а потомъ оба выбѣжали изъ кустовъ и побѣжали по мелкой водѣ, далеко разбрызгивая жемчужныя брызги.
— Ты думаешь, Женя, эти, не станутъ усмирять возставшихъ?.. А тамъ, — Шура показала рукой въ ту сторону, откуда неслись стоны гармоники, крики, неладныя пѣсни, хохотъ, звуки граммофона и радiо, — э т и, городской пролетарiатъ по своему счастлиiвый, довольный тѣмъ, что у него своя власть возстанетъ?.. Да никогда… По своему онъ счастливъ… Когда, гдѣ допустима такая свобода?.. Ихъ власть… На ихъ улицѣ праздникъ… Гулять въ волю… Имъ хвала и честь, имъ красные ордена… Имъ отличiя и награды. Они и выдвиженцы, они и ударники, имъ пайки и, главное, имъ праздность и своеволiе… А случись что нибудь — всегда есть отвѣтчики — это мы — вредители виноваты во всемъ, что ни случись… Кто-же возстанетъ?… Папа и дядя?… Тихонъ Ивановичъ?.. Ихъ усмирятъ вотъ эти..
Женя и Шура возвращались домой пораньше, пока еше не начался общiй разъѣздъ и не было давки въ вагонахъ. Пѣшкомъ, по пустыннымъ улицамъ точно вымершаго города онѣ шли. Здѣсь, въ бывшихъ ротахъ Измайловскаго полка, переименованныхъ въ красноармейскiя улицы было особенно тихо и безлюдно. Сквозь булыжную мостовую прорасли травы и желтые, низкiе цвѣты одуванчиковъ ярко глядѣлись между камней.
На ихъ длинный звонокъ, одинъ разъ, имъ отворила не Ольга Петровна, а Летюхина, которая встрѣтила ихъ не площадной бранью, какъ бывало принято встрѣчать, когда отворяли «чужому» жильцу, но сладкимъ голосомъ сказала имъ: —
— Ну вотъ, гражданочки, и возвернулись. Мамаша ваша лежитъ въ постели, кажись, и языка лишимшись… Гражданинъ Антонскiй давеча еще приходилъ, такъ на себя даже не похожъ, сказывалъ, что папеньку вашего въ Эрмитажѣ чего-то заарестовали, будто даже въ Чека потащили… Пошелъ узнавать… А мамаша, какъ плюхнулась, такъ и лежатъ, точно и безъ языка совсѣмъ.
— Господи! — вырвалось у Шуры, — да за что-же?… Старикъ…
— Это ужъ, гражданочка, у нихъ все доподлинно дознаютъ… Какъ-же — классовый врагъ!..
Женя побѣжала къ матери. Ольга Петровна и точно лежала въ постели но, слава Богу, языкомъ владѣла, но только очень ослабѣла отъ новаго потрясенiя. Но ничего толкомь сказать она не могла. Она ничего не знала. Шура пошла шарить въ буфетѣ, ища чѣмъ-бы подкрѣпить совсѣмъ ослабѣвшую Ольгу Петровну и наставила примусъ, чтобы согрѣть воду и хотя бы горячей водой напоить тетку.
III.
правитьВъ это самое утро Матвѣй Трофимовичъ особенно тщательно одѣвался. Онъ досталъ свой старый длинно-полый черный сюртукъ, который онъ, бывало, надѣвалъ въ дни гимназическихъ торжествъ, надѣлъ бѣлый крахмальный воротничекъ и повязалъ его бѣлымъ галстухомъ бабочкой, потомъ тщательно пригладилъ и примочилъ свои сѣдины. Очень старомоденъ и смѣшонъ былъ онъ въ этомъ костюмѣ, точно соскочилъ съ жанровой картины Маковскаго, или сошелъ со сцены, гдѣ разъигрывали старомодный водевиль. Онъ убѣдилъ и Бориса Николаевича тоже принарядиться и надѣть воротничекъ и галстухъ.
— Нельзя, дорогой Борисъ Николаевичъ… Намъ никакъ нельзя сегодня не прiодѣться… Западная Европа и Америка будутъ сегодня въ Императорскомъ Эрмитажѣ и мы, остатки старой Россiи, должны быть, такъ сказать, при парадѣ. Мы должны показать, что мы-то лица своего не потеряли. Мы бѣдны, мы голодны, но мы себя уважаемъ… И намъ отъ нихъ ничего, кромѣ справедливаго отношенiя къ намъ не надо.
На улицѣ Халтурина, бывшей Миллiонной, было на этотъ разъ очень тщательно подметено, надъ провалившимися еще раннею весною, когда таялъ снѣгъ торцами, была поставлена рогатка и на ней были повѣшены красный флажокъ и фонарь, какъ знакъ того, что тутъ идетъ ремонтъ. Нарядные милицейскiе и солдаты Гепеу стояли частыми постами на площади Урицкаго передъ Зимнимъ Дворцомъ.
Антонскаго и Матвѣя Трофимовича два раза останавливали и провѣряли ихъ документы, но, такъ какъ они оба имѣли нѣкоторое отношенiе къ Эрмитажу, что было видно изъ ихъ бумагъ, и швейцаръ Эрмитажа и Эрмитажные уборщики ихъ знали — ихъ безпрепятственно пропустили.
Въ лѣтней прохладѣ громаднаго, высокаго Эрмитажнаго вестибюля, передъ ними открылась необъятно широкая, съ низкими ступенями, бѣломраморная лѣстница, пологимъ проходомъ поднимавшаяся между стѣнъ золотисто-желтаго въ алыхъ прожилкахъ полированнаго мрамора. Сколько разъ входилъ на нее Матвѣй Трофимовичъ — и каждый разъ у него захватитъ духъ и защемитъ сердце и сладко закружится голова, когда взглянетъ наверхъ, гдѣ въ голубомъ туманѣ покажется Помпеевская галлерея, уставленная статуями бѣлаго мрамора. Отъ сквозныхъ оконъ по обѣимъ сторонамъ и сверху тамъ точно струится какой то особенный, нѣжный золотистый туманъ и точно тамъ нѣчто совсѣмъ особенное, дивный воздухъ не похожiй на земной.
Матвѣй Трофимовичъ поднимался вдоль стѣны, придерживаясь ладонью о холодный мраморъ плитъ. Отъ голода, отъ волненiя, отъ непередаваемаго восхищенiя лѣстницей у него кружилась голова.
Въ этомъ свѣтѣ, несказанно красивомъ, голубоватомъ, мраморныя, давно знакомыя статуи казались точно прозрачными и всякiй разъ показывали новую прелесть. Матвѣй Трофимовичъ увидалъ Грознаго Царя, съ опущенной головой сидящаго въ креслѣ съ посохомъ въ рукѣ. Дiана оперлась на скачущаго оленя и полна была неземной грацiи, Вольтеръ кривилъ усмѣшку на морщинистомъ лицѣ, Венера рукою прикрывала тайныя прелести прекраснаго тѣла. Матвѣй Трофимовичъ посмотрѣлъ на роспись стѣнъ и потолка, на матовые тона фресокъ и вздохнулъ.
Непревзойденная красота!..
Звонки были его шаги по ступенямъ лѣстницы и гулкое эхо отдавало ихъ. Въ громадныя двери видна была анфилада залъ и картины въ тяжелыхъ золотыхъ рамахъ. Апостолъ съ налитымъ кровью лицомъ и морщинами на лбу, съ прядями сѣдыхъ волосъ распинался внизъ головою и такъ четко было написано страданiе на его лицѣ, что жутко было смотрѣть на него. Точно живые толпились вокругъ него громадные люди. Матвѣй Трофимовичъ тяжело вздохнулъ и, беря Антонскаго подъ руку, сказалъ: —
— Насъ теперь казнями и пытками не удивишь… Догнали и перегнали, не только Римскiя времена, но и самое Средневѣковье.
Въ Эрмитажѣ народа почти не было. По случаю прiѣзда интуристовъ въ Эрмитажъ пускали только чисто одѣтую публику, а въ совѣтскомъ союзѣ чисто никто не могъ одѣваться.
Матвѣй Трофимовичъ и Антонскiй остановились у лѣстницы и стали смотрѣть внизъ, въ вестибюль.
— Подумаешь, — сказалъ Матвѣй Трофимовичъ и самъ испугался своего шопота, отраженнаго эхомъ. — Прiѣдутъ люди положительно другой планеты. Точно съ Марса.. А наши!.. Ненавидятъ капиталистовъ, а какъ вмѣстѣ съ тѣмъ любятъ, когда къ нимъ прiѣзжаютъ эти самые капиталисты. Холопы!.. Поди хвастать будутъ этимъ самымъ Царственнымъ, Императорскимъ Эрмитажемъ, по которому точно и сейчасъ ходитъ душа Императрицы Екатерины Великой… А Марья-то Андреевна!… Посмотри-ка на нее, какъ расфуфырилась!.. А?!
Марья Андреевна, маленькая чернявая женщина, еврейка, когда-то бывшая въ Англiи эмигранткой и потому говорившая по англiйски, языкомъ рабочихъ кварталовъ Лондона, стояла внизу, гдѣ были уборщики и чекисты и ожидала прiѣзжихъ гостей.
Наружныя двери распахнулись на обѣ половинки, стало видно высокое Эрмитажное крыльцо съ сѣрыми, блестящими, каменными Теребеневскими титанами, поддерживающими потолокъ. На крыльцо, пыхтя и дребезжа въѣзжали автокары и съ нихъ слѣзали прiѣзжiе иностранцы. Они постепенно наполняли вестибюль.
— Другой планеты люди, — снова прошепталъ Матвѣй Трофимовичъ. — Какъ громко они говорятъ… Ничего не боятся…
Уже порядочная толпа интуристовъ вошла въ Эрмитажъ. Постепенно голоса стали сдержаннѣе и тише. Какъ всегдя при входѣ въ музей люди испытываютъ точно нѣкоторое смущенiе и уваженiе къ тому прошлому, что хранитъ музей, такъ и эти иностранцы стали молчаливѣе и сдержаннѣе.
Интуристы стояли, окруженные рослыми чекистами въ кожаныхъ курткахъ при револьверахъ, и сверху, откуда смотрѣли на нихъ Матвѣй Трофимовичъ и Антонскiй — они походили на толпу арестантовъ, захваченныхъ гдѣ нибудь на прогулкѣ и окруженныхъ полицейскими. Старые Эрмитажные служители, неслышно ступая, отбирали пальто, пледы, шапки, зонты, палки и сумочки.
Вдругъ въ легкiй гулъ сдержанныхъ голосовъ ворвался рѣшительный, крикливый голосъ протеста на англiйскомъ языкѣ. Говорила, обращаясь къ подошедшему къ ней громадному чекисту, — такихъ людей въ Императорское время брали въ гвардейскiй зкипажъ, — среднихъ лѣтъ американка, небольшая, полная, съ красивыми, карими, живыми, горячими плазами.
— Да никогда и нигдѣ этого не дѣлается… Сумочки отдавать!.. Я всю Европу объѣздила. Во всѣхъ музеяхъ была и нигдѣ, нигдѣ дамскихъ сумочекъ не отбирали.
Марья Андреевна, съ лицомъ, покрытымъ красными пятнами волненiя, спѣшила на выручку и на своемъ скверномъ англiйскомъ языкѣ стала объяснять, что это правило, касающееся всѣхъ и ему надо подчиниться.
— Что я унесу вашъ музей въ моей сумочкѣ, — кричала американка. — Если у васъ всѣ воры, вы думаете, что такъ и заграницей. Ничего я у васъ не унесу въ своей сумочкѣ, а ея вамъ не отдамъ…
— Но, миледи, никто вашей сумочки не откроетъ здѣсь, все будетъ совершенно сохранно, — усовѣщевала Марья Андреевна.
— Знаю, какъ у васъ тутъ сохранно. Не успѣла сойти съ парохода, какъ у меня украли мой шелковый шарфъ. Сказала, не отдамъ сумочки и прошу меня оставить въ покоѣ. Или везите меня обратно и отдавайте мнѣ мои деньги.
Марья Андрееъна зашептала что-то чекисту, тотъ махнулъ рукой и отошелъ въ стороиу.
— Имъ законъ не писанъ, — негромко сказалъ онъ.
— Что-же я то могу подѣлать, — по русски сказала Марья Андреевна.
Интуристы, сдавшiе все, что полагалось, стояли и ожидали, куда ихъ поведутъ.
— Наши пишутъ… въ газетахъ, — шепталъ Матвѣю Трофимовичу Антонскiй, — заграницей — голодъ, нищета больше нашего… Послѣдствiя Имперьялистической войны… Капиталистическiй мiръ погибаетъ… Все ложь. Посмотри у того, что въ высокихъ чулкахъ и шароварахъ… Какая матерiя… Одно очарованiе!.. Толстая, мягкая… Добротная… Потрогать хочется, осязать эту чистую шерстяную ткань… А башмаки-то!.. Такихъ и у нашихъ чекистовъ нѣтъ.. А морды-то!.. Сытыя, гладкiя, свѣже-выбритыя… Какъ жиръ лоснится на нихъ! Поди они и не знаютъ, что такое вобла съ горячей водой.
Въ наступившую вдругъ среди интуристовъ тишину вошла шипящая, щелкающая, заученная рѣчь Марьи Андреевны. Англiйское «thе» она безцеремонно произносила какь «тзе» и безобразно коверкала слова. Тѣ, кто стояли дальше, подвигались ближе къ ней, кое кто приложилъ ладони къ уху.
— Вы находитесь, — почти кричала Марiя Андреевна, — въ одномъ изъ великолѣпнѣйшихъ и грандiознѣйшихъ достиженiй Совѣтской власти рабочихъ. Государсгвенный Эрмитажъ собираетъ, хранитъ и изучаетъ произведенiя искусства и памяники древностей всѣхъ временъ и народовъ. По количеству и достоинству коллекцiй онъ является первымъ въ мiрѣ музеемъ и составляетъ гордость совѣтскихъ республикъ… Леди и джентльмены!.. Мы начнемъ осмотръ съ хранилищъ нижняго этажа, гдѣ находятся обширныя галлереи древностей доисторическаго времени, памятники Востока, Египта, Месопотамiи, греко-римскiя древности и безцѣнныя, единственныя въ мiрѣ собранiя памятниковъ элино-скифской культуры, собранныя нами въ степяхъ и курганахъ совѣтской республики…
Звонкое эхо вторило, глушило слова и они сливались въ монотонный, неясный трескъ.
Матвѣй Трофимовичъ спустился внизъ и, когда интуристы пошли за Марьей Андреевной, вмѣшался въ ихъ толпу и слушалъ, что тѣ говорили.
— Надо удивляться этому народу, — говорилъ старикъ въ большихъ круглыхъ очкахъ въ черной роговой оправѣ, такъ обратившiй вниманiе Антонскаго своими шараварами, тощему и высокому англичанину, — въ такое короткое время создать такой необычайный и, правда, грандiозный музей. Посмотримъ, чѣмъ они его наполнили? Шестнадцать лѣть всего, какъ образовалась на развалинахъ дикаго царизма республика и какiя достиженiя! Я думалъ, когда бралъ мѣста на поѣздку и читалъ проспекты, что это всего только реклама — оказывается…
Каблуки посѣтителей стучали по звонкимъ мраморнымъ плитамъ высокихъ и просторныхъ галлерей и толпа иностранцевъ, окруженная чекистами растягивалась въ прозрачномъ, таинственномъ сумракѣ нижнихъ галлерей Эрмитажа.
Интуристы по прекрасной лѣстницѣ поднимались въ художественныя галлереи, Матвѣй Трофимовичъ шелъ съ ними. Въ черномъ длинномъ сюртукѣ онъ сливался съ толпою и походилъ на какого-то стариннаго нѣмецкаго профессора. Настороживъ уши онъ слушалъ и поражался наивности иностранцевъ и наглости гида.
— Коллекцiя удивительныя, — говорила та американка, котарая протестовала изъ-за сумочки. — Ни въ Парижѣ, ни въ Лондонѣ такихъ нѣтъ.
— Мы присутствуемъ при чрезвычайномъ расцвѣтѣ нацiи, — говорилъ старикъ въ роговыхъ очкахъ. — Что значить народъ, когда съ него снимутъ путы рабства.
— Вы слышали, какъ она сказала, что раньше русскiе питались однимъ чернымъ хлѣбомъ, картофелемъ и капустой — и это только теперь большевики съ великимъ трудомъ и усилiями прививаютъ этому народу европейскую культуру… Какъ странно видѣть такой Эрмитажъ среди голыхъ людей.
— Папа, — говорила стройная дѣвушка съ пухлымъ широкимъ лицомъ и большими очками на близорукихъ глазахъ, — старому бритому розовощекому толстяку въ мягкомъ «пулловерѣ» и короткихъ спортивныхъ штанахъ, — я все таки никакъ не могу совмѣстить это богатство картинныхъ галлерей, эти паркеты, мраморы, вазы изъ пестрыхъ камней, статуи — и толпы совершенно голыхъ людей, которыхъ мы видѣли купающимися въ той широкой рѣкѣ, вдоль которой мы проѣзжали.
— Э, милая, помнишь Индiю?… Бенаресъ и его золоченые дворцы, башни, храмы — и голые индусы въ Гангѣ?… Это-же дикари!… Парiи!.. И только большевики, именно, большевики несутъ имъ эту высокую культуру, которой можетъ гордиться любое европейское государство Не надо забывать, что такое были они при Царяхъ…
Передъ Петровской галлереей задержались. Марья Андреевна остановилась въ высокихъ дверяхъ и стала лицомъ къ сгустившейся толпѣ интуристовъ.
— Леди и джентльмены, — провозгласила она не безъ нѣкоторой торжественности, подобающей мѣсту, гдѣ они были. — Мы сейчасъ войдемъ въ галлерею, посвященную памяти единственнаго великаго человѣка Россiи прошлаго --въ галлерею Петра… Петръ былъ простымъ плотникомъ и двѣсти съ лишнимъ лѣтъ тому назадъ прорубилъ окно соцiализму… Въ деревянной и соломенной Россiи онъ первый сталъ строить каменные дома и, такъ какъ въ Россiи совсѣмъ не было камня, онъ ввозилъ его изъ-за границы. Это онъ строилъ городъ, въ которомъ вы теперь находитесь. Монголы-бояре овладѣли этимъ городомъ и двѣсти лѣтъ въ немъ царили жестокiе феодальные порядки. До нашей великой октябрьской революцiи, до свѣтлаго нашего октября, — кнутъ и рабство были удѣломъ здѣшняго народа. Въ Ленинградѣ были улицы, по которымъ могли ходить только одни аристократы, теперь эти улицы доступны всѣмъ… Октябрьская революцiя получила въ наслѣдство — хаосъ. Совсѣмъ не было образованныхъ людей для управленiя народомъ и созиданiя того прекраснаго, что вы теперь видите. Совѣтской власти пришлось обратиться къ единственному культурному классу старой Россiи — къ евреямъ… Только евреи и помогли спасти Россiю отъ полнаго разрушенiя и привести ее въ то положенiе, въ какомъ вы ее теперь застаете… Итакъ, леди и джентльмены, мы входимъ въ галлерею царя-соцiалиста, хотѣвшаго пойти съ народомъ и которому въ этомъ помѣшали монголы-бояре.
Марья Андреевна вошла въ галлерею, жестомъ приглашая интуристовъ слѣдовать за нею. Въ узкихъ дверяхъ гости прiостановились. Матвѣй Трофимовичъ оказался прижатымъ къ стѣнѣ, въ самой гущѣ иностранцевъ. Онъ внезапно мучительно покраснѣлъ и на образцовомъ англiйскоьъ языкѣ, языкѣ профессора математика и астронома, началъ говорить. Минуту тому назадъ онъ и самъ не зналъ, что это съ нимъ будетъ. Наглая ложь Марьи Андреевны его возмутила и онъ уже самъ не зналъ, что говорилъ и дѣлалъ.
— Эта женщина… еврейка… Вамъ говорила вздоръ!.. вздоръ!!!.. вздоръ!!! Петръ Великiй никогда не былъ соцiалистомъ… Это былъ величайшiй генiй, созидатель, реформаторъ, полководецъ… Но никогда не соцiалистъ… Каменныя зданiя, великолѣпные соборы и палаты Кiева и Новгорода, Владимiра и многихъ другихъ городовъ построены еще въ XI вѣкѣ и раньше… То есть на шесть вѣковъ раньше царствованiя Петра Великаго. Этотъ музей создали не большевики, но Государыня Екатерина Великая, и это она и ея преемники наполнили галлереи драгоцѣнными картинами… Здѣсь отъ нынѣшней власти только ледяной холодъ зимой, разрушающiй живопись, и пустыя мѣста отъ проданныхъ заграницу картинъ, украденныхъ у Русскаго народа большевиками.
Чекистъ подошелъ къ Матвѣю Трофимовичу и рѣзко схватилъ его за руку. Марья Адреевна торопливо переводила чекисту, что говорилъ Матвѣй Трофимовичъ.
Чекистъ, сжимая до страшной боли руку Матвѣя Трофимовича и выворачивая ее, шепталъ ему съ угрозою:
— Молчи, язва!.. Замолчи, пока живъ, недорѣзанный!.. Къ стѣнкѣ гадъ, захотѣлъ?.. Откуда взялся паршивый старикъ!..
— Леди и джентльмены, — кричалъ между тѣмъ Матвѣй Трофимовичъ, — меня арестовываютъ… Меня возможно, разстрѣляютъ за мои слова, за сказанную вамъ правду. Весь совѣтскiй союзъ, куда вы прiѣхали изъ любопытства — колоссальный, въ мiрѣ никогда раньше не бывшiй обманъ, и вы должны это знать…
Чекистъ жесткою, грубою ладонью зажалъ ротъ Матвѣю Трофимовичу. Тотъ успѣлъ еще выкрикуть:
— Я ученый… математикъ… профес…
Матвѣя Трофимовича потащили черезъ толпу. Интуристы со страхомъ и любопытствомъ смотрѣли на несчастнаго старика. Марья Андреевна визжала:
— Это сумасшедшiй!.. Слуга стараго режима!.. Царскiй рабъ, лишившийся дарового куска хлѣба и озлобленный клеветникъ на совѣтскiй союзъ… Слѣдуйте за мною, леди и джентльмены, и не обращайте вниманiя на сумасшедшаго, какiе во всякой странѣ могутъ быть.
Антонскому не удалось пробраться дальше тѣхъ комнатъ, гдѣ были картины Голландской школы. Онъ остался въ небольшихъ, свѣтлыхъ, уютныхъ пакояхъ, гдѣ висѣли маленькiе, изящные холсты Вувермана со всадниками въ шлемахъ и латахъ на пѣгихъ пузатыхъ лошадяхъ, гдѣ были тихiе каналы, озера, каменные трактиры и соленый юморъ при изображенiи деревенскихъ пирушекъ. Черезъ анфиладу комнатъ Антонскiй видѣлъ еще какъ-то особенно радостно освѣщенный iюньскимъ солнцемъ Венецiанскiй видъ, оранжевыя пятна домовъ, темный каналъ и на немъ рогатую черную гондолу съ яркимъ пятномъ зонта надъ нею.
Онъ издали слышалъ рѣзкiй голосъ Марьи Андреевны, потомъ кто-то, — онъ не могъ разобрать кто, — взволнованно и, срываясь на крикъ, что-то говорилъ по англiйски во внезапно и напряженно затихшей толпѣ интуристовъ, потомъ и какъ-то это вышло совсѣмъ непонятно и неожиданно для Антонскаго, онъ увидалъ чекистовъ, которые вели подъ руки, совершенно не сопротивлявшагося Матвѣя Трофимовича.
Антонскiй въ страшномъ испугѣ отвернулся и прижался лицомъ къ маленькой батальной картинѣ и точно нюхалъ краски. Его сердце мучительно и сильно билось. Онъ безумно боялся, что вдругъ Матвѣй Трофимовичъ узнаетъ его и обратитъ на него вниманiе чекистовъ. Но Матвѣя Трофимовича такъ быстро провели черезъ галлерею, что онъ не посмотрѣлъ на Антонскаго.
Только спустя нѣкоторое время, когда вошедшiй сторожъ направился къ Антонскому, тотъ опамятовался. Жгучiй стыдъ бросилъ ему краску въ лицо.
«Я долженъ былъ», — думалъ онъ, все болѣе и болѣе краснѣя, — я долженъ былъ освободить его, объяснить имъ, кто онъ… Я долженъ былъ вырвать его изъ ихъ рукъ… Какъ?.. Что?.. Вырвать изъ когтей этихъ могучихъ и злобныхъ звѣрей?.. Куда его повели?.. Можетъ быть, я еще могу быть ему полезнымъ…
Страхъ за себя и равнодушiе къ участи другого, чувства такъ хорошо и крѣпко привитыя совѣтскимъ гражданамъ, вдругъ смѣнились жаждою движенiя, желанiемъ какъ то помочь, что-то сдѣлать свояку. Антонскiй вышелъ изъ Эрмитажа. Все такъ-же равнодушно и — Антонскому показалось — скучно свѣтило полуденное iюньское солнце. По поломаннымъ торцамъ смерчомъ завивалась пыль. Чекисты и «мильтоны» похаживали по улицѣ и группой стояли у зданiя Окружнаго Штаба. Голубой папиросный дымокъ поднимался надъ ихъ сѣрыми, длинными рубашками, тамъ слышался грубый смѣхъ. Въ автокарахъ, привезшихъ интуристовъ дремали шофферы.
Антонскiй наискось перешелъ громадную площадь Урицкаго. Онъ шелъ теперь домой, чтобы предупредить Ольгу Петровну.
Онъ сдѣлалъ это неумѣло и неосторожно и, когда Ольга Петровна упала на полъ и забилась въ слезахъ, несвязно что-то мыча, Антонскiй совершенно растерялся и сталъ звать на помощь. По счастью Летюхина была дома… Она помогла Антонскому уложить Ольгу Петровну въ постель, принесла ей воды и, выслушавъ нескладный разсказъ Антонскаго, вразумительно сказала ему:
— Вы вотъ что гражданинъ, чѣмъ панику то разводить вы вотъ что. Тутъ дѣло простое, можно даже сказать — обнаковенное дѣло. Засыпался вашъ Матвѣй Трофимовичъ, ну и забрали его. Какъ-же иначе то?.. Это вамъ не при царизмѣ, когда все позволено. Теперь ничего не позволено. Однимъ словомъ — молчи, не дыши… Ежели вы говорите, что чекисты его повели, не иначе, какъ на Шпалерку, въ Гепеу. Наврядъ ли на Гороховую, или въ Кресты. Вы, гражданинъ, вотъ что. Съѣздите туда, подушку, одѣяло отвезите, узнайте отъ сторожей, что и какъ?.. Вездѣ люди… Безъ людей-то какъ и быть?.. Можетъ быть, и свиданiе какое тамъ допустятъ… Отъ сумы, да отъ тюрьмы, кто уйдеть. Онъ, гражданинъ то вашъ, --старый… Можетъ и такъ обойдется. Ну тамъ постращаютъ его какъ слѣдуеть, да и отпустятъ. Что онъ тамъ, никого не убилъ… Не укралъ…
Слова Летюхиной подѣйствовали на Антонскаго странно успокоительно. Эта женщина какъ то лучше знала и разбиралась въ совѣтскихъ порядкахъ и обычаяхъ. Ольга Петровна затихла и лежала безъ движенiя. Антонскiй все равно ничѣмъ не могъ ей помочь. Онъ забралъ подушку, одѣяло Матвѣя Трофимовича и его куртку и голодный, усталый, обуреваемый жаждою дѣятельности помчался на трамваѣ на Шпалерную улицу въ домъ предварительнаго заключенiя.
IV
правитьВернулся Антонскiй уже подъ самую ночь, когда Шура сварила немудреную похлебку, привела въ себя Ольгу Петровну и кормила ее.
— Дайте и мнѣ поѣсть, — жалобно сказалъ Антонскiй, ни съ кѣмъ не здороваясь и садясь къ столу. — Смерть, какъ ѣсть хочется… Съ утра…
Ольга Петровна его перебила:
— Что Матвѣй, — строго сказала она.
Антонскiй смутился. Какъ могъ онъ такъ забыться?.. Все проклятый голодъ!.. Шура наложила ему рисовой каши на водѣ. Остатокъ парижской посылки.
— Нашелъ его на Шпалерной.
— Видалъ?..
— Нѣтъ… Къ нему не пускаютъ… Да, тамъ… Цѣлый департаментъ… И, какъ бы — кассы. Надо номеръ знать… Все по номерамъ… Насилу добился… Онъ теперь — 928-й номеръ… Обѣщали все передать. Вотъ и росписку даже дали… Сказали… — тамъ, люди какiе-то, тоже приходили, такъ посовѣтовали — непремѣнно, чтобы «передачу» — хлѣба, картофеля варенаго… хорошо огурца… говорятъ… ихъ… не кормятъ… только вода горячая… Это люди мнѣ говорили тамъ…
— Да… Непремѣнно, — сказала Ольга Петровна. — Я это сама понимаю… Я сама… Передачу…
Они все говорили громко. Теперь уже нечего было стѣсняться. Горе вошло къ нимъ, свершилось, и казалось, что уже ничего не можетъ быть хуже того, что случилось.
— Да… Передачу?.. Женюша, милая, посмотри, что у насъ тамъ осталось?
— И смотрѣть, мама, нечего. У насъ сейчасъ ничего ровно нѣтъ… Завтра мы должны были всѣ идти въ общественную столовую, у Шуры есть квитки.
— А изъ кооператива развѣ нельзя чего нибудь получить?..
— Все забрано…
— Да, правда… Мы — лишенцы… Мы живемъ на вашъ паекъ… Намъ никогда не хватаетъ. Но вѣдь надо… Какъ нибудь?..
Никто ничего не сказалъ. Всѣ четверо сидѣли за столомъ. Антонскiй стыдливо — онъ готовъ былъ сквозь землю провалиться — оловянной ложкой выскребывалъ остатки рисовой каши и ѣлъ, ѣлъ, все не въ силахъ будучи утолить голодъ. Шура искоса поглядывала на него. Ея сердце разрывалось отъ жалости къ отцу. Женя положила голову на руки и думала о только что видѣнномъ морѣ, о морскихъ волнахъ, о своемъ «романѣ», о томъ, что нѣтъ, и не можетъ быть при такихъ обстоятельствахъ любви, о томъ, что ея отца, кого она такъ любила и уважала тащили грубые чекисты и посадили въ тюрьму… За что?.. Ольга Петровна тихо и неутѣшно, какъ плачутъ большiя дѣти плакала и все повторяла срывающимся въ рыданiе голосомъ:
— Передачу… Передачу… Откуда-же ее взять-то?.. Что кому теперь продашь?.. Надо завтра… Ему, голубчику, надо теперь питаться. Сгнiетъ отъ голода въ тюрьмѣ.
Бѣлая ночь въ открытыя окна смотрѣла. Прѣсный запахъ помойной ямы и выгребовъ поднимался со двора… Призрачное и нестерпимо скучное было въ этой ночи, въ смолкавшемъ и утихавшемъ на ночь Ленинградѣ, въ блѣдно-зеленомъ прозрачномъ хрустальномъ небѣ, кротко и печально глядѣвшемъ въ окно.
Никто не ложился спать. Всѣ точно застыли за столомъ въ грустныхъ и безотрадныхъ думахъ.
Подъ утро маленькiй, восьми-лѣтнiй, а какой смышленный! — жиденышъ Миша Ейхманъ изъ девятаго номера обѣгалъ комнаты Лефлеръ, Пергаментовъ и Омзиныхъ, тщательно избѣгая встрѣчи съ Крутыхъ, Персиковымъ и, особенно, съ Мурашкинымъ и таинственнымъ шопотомъ передавалъ, что гражданка Летюхина проситъ всѣхъ собраться у Омзиныхъ въ девять часовъ для дѣлового совѣщанiя.
Въ девять часовъ обязательно Мурашкинъ, Крутыхъ и Персиковъ уходили на службу.
Комната Омзиныхъ, бывшая комната Параши, въ самомъ концѣ корридора подлѣ уборной была назначена для совѣщанiя потому, что она была самая удаленная отъ другихь, и Омзины казались наиболѣе скромными и зажиточными. Самъ Омзинъ, бывшiй красноармеецъ, герой гражданской войны, кавалеръ ордена «Краснаго знамени», былъ плотный, широкоплечiй мужчина сорока лѣтъ съ большою русою, раздвоенною на двѣ стороны бородою и холодными сѣрыми глазами. Такiе въ старой Россiи театральные капельдинеры бывали.
Совѣщанiе устраивала Летюхина. Ни Жильцовыхъ, ни Антонскихъ она не звала.
Въ маленькой комнатѣ, въ одно окно, заставленной вещами, было душно и скверно пахло оть сосѣдней уборой.
Омзины, — Григорiй Григорьевичъ и Агнеса Яковлевна сидѣли въ углу на постели. На табуретахъ и стульяхъ, принесенныхъ изъ сосѣднихъ комнатъ сѣли Левъ Самуиловичъ и Варвара Петровна Ейхманъ, Тамара Яковлевна Пергаментъ и вся семья Лефлеръ. Прислонившись къ плотно запертой двери стояла Летюхина и держала рѣчь:
— Уважаемые граждане, — конечно, я сама сознаю, что то, о чемъ я скажу кое кому въ родѣ какъ и не понравится. Дѣло въ томъ, что вчерашнiй день нашего соквартиранта, гражданина Жильцова, арестовали и отправили на Шпалерку. Мнѣ, конечно, тоже вполнѣ достаточно извѣстно, что гражданинъ Жильцовъ въ родѣ какъ антипартiйное классово-враждебное лицо, не заслуживающее жалости и вниманiя. Но мнѣ, какъ ихней сосѣдкѣ, тоже достаточно извѣстно, что у нихъ въ смыслѣ продовольствiя ничего нѣтъ…
— Ну, посылки-то они получаютъ, — солиднымъ басомъ оказалъ Омзинъ.
— И вѣрно, что получаютъ. Кто объ этомъ говоритъ… Такъ они, что получили все давно проѣли. Ихъ семейство большое. Ртовъ много. Никакихъ и посылокъ то на нихъ не напасешь… Я къ тому говорю, что имъ требуется передача для поддержанiя человѣческаго существованiя. Давайте, уважаемые граждане… Давайте, подтянемся… Выше знамя ленинскаго соревнованiя и кто, что можетъ пусть пожертвуетъ, чтобы убивающаяся въ горѣ гражданка Жильцова могла отвезти своему мужу.
Зарядъ ея рѣчи былъ израсходованъ. Она замолчала, и тягостная настулила тишина.
— Передачу?.. Оно, конечно, можно. Пособрать кое чего у каждаго безпремѣнно найдется. Скажемъ, у Лефлеръ и колбаска есть, и огурчики молодые найдутся, — солиднымъ басомъ медлительно сказалъ Омзинъ.
— А вы видали?.., — визгливо закричала Клавдiя Дементьевна Лефлеръ. — Ишь до всего соглядатайствуютъ. Вы о своемъ пекитесь, а до чужого какое вамъ дѣло.
— Своего, гражданка, нынче нѣтъ. Свое строго заказано. Все должно быть общественное.
— Мы еще съ вами въ коммуну не писались. Ну да!.. Есть!.. Есть и колбаса и огурчики… У меня вотъ сынъ именинникъ, ну и хотѣла, чтобы отпраздновать.
— Ну что тамъ бузу разводить, — сказала Пергаментъ, — дѣло сурьезное. Человѣку надо въ бѣдѣ помочь.
— Какъ не помочь?.. Кто объ этомъ говоритъ, или отказывается. Всѣ въ одномъ положенiи, — заговорилъ опять Омзинъ. — Такъ надо опять таки всякое дѣло дѣлать съ разсужденiемъ. А то вмѣсто помощи-то и самъ засыпешься, да и другихъ подведешь. Кто онъ, гражданинъ Жильцовъ?.. Онъ — статскiй совѣтникъ… Учитель математики… Онъ — жрецъ!.. Онъ — классовый врагъ!.. Жена его — дочь разстрѣляннаго протопопа. Ейный отецъ-то, сказываютъ, былъ настоящая «контра». Онъ гидра!.. Онъ надъ соцiализмомъ всенародно смѣялся. И такимъ людямъ — помогать?.. Это, знаете, какимъ-то тамъ христiанствомъ даже пахнетъ. Онъ вотъ недавно еще стакнулся со мною въ колидорѣ, извините за слово — возлѣ уборной, — штаны застегаетъ и говоритъ: — «я не большевикъ, я не меньшевикъ, я не ленинецъ, я не марксистъ — я безпартiйное лицо», вотъ онъ какой — гражданинъ Жильцовъ! Ему поможешь, самъ виноватъ окажешься.
— Судить не намъ, — примирительно сказала Летюхина. — Люди въ несчастiи.
— Ну чего въ самомъ дѣлѣ балабонишь, — сказалъ Лефлеръ. — Какая онъ тамъ «контра»? Старикъ. Ему подъ семьдесятъ. Кому онъ вредный?..
— Такiе то вотъ молодыхъ и смущаютъ, — не сдавался Омзинъ.
— Кого онъ тутъ смутитъ?..
— А посмотри на ихъ бабъ… Евгенiя да Александра… Фу-ты, ну-ты — глазомъ на нихъ не посмотри. Брезговаютъ нами. Принцессы какiя.
— Что себя соблюдаютъ, что плохого, — сказала Летюхина, — и какiя онѣ тамъ принцессы?.. Съ голода дѣвки пухнутъ.
— А вчора за городъ ѣздили… Въ шляпкахъ…
— Вы воть, что, гражданинъ, не хотите, то и не надо, — сказала Пергаментъ. — Мы вполнѣ можемъ и безъ вась обойдтись.
— Я не то, чтобы не хочу. Я высказываю свое мнѣнiе. Я, если хотите, считаю это даже опаснымъ съ точки зрѣнiя классоваго дѣленiя.
— А мы вотъ что тогда, — вмѣшалась Ейхманъ. — Я, граждане, предлагаю въ такомъ случаѣ провести «обезличку?».
— То есть какъ это такъ?..
— А вотъ каждый пусть потихоньку положитъ на кухнѣ на табуретъ что кто можетъ, а Елизавета Игнатьевна, то есть я говорю про гражданку Летюхину, въ двѣнадцать часовъ соберетъ все и отдастъ гражданкѣ Жильцовой. Неизвѣстно, молъ, отъ кого это…
— Что-же, я согласный съ этимъ, — мрачно сказалъ Омзинъ. — Только чтобы «завъ» нашъ не пронюхалъ часомъ о томъ…
— Объ этомъ уже не сумлѣвайтесь. Кажному своя шкура дорога. Такъ единогласно, граждане?..
«Граждане» согласились единогласно.
V
правитьПередача вышла хоть куда… Въ ней было кило хлѣба совѣтской пекарни, не такъ чтобы очень хорошаго, но вполнѣ приличнаго хлѣба, кусокъ колбасы, два огурца, селедка, щепотка чая и восемь кусковъ сахару.
Когда Летюхина все это принесла къ Ольгѣ Петровнѣ, та была такъ тронута вниманiемъ и ласкою къ ея горю жильцовъ, что преслезилась. Ольга Петровна запаковала посылку и поѣхала на Шпалерную. Тамъ тоже все прошло гладко и хорошо. Правда — долго пришлось переходить оть кассы къ кассѣ, прежде чѣмъ добилась, чтобы передачу взяли. Въ ожиданiи — познакомилась Ольга Петровна съ кѣмъ-то, видавшимъ уже ея мужа и хорошо знакомымъ съ порядками тюрьмы. Человѣкъ этотъ сказалъ Ольгѣ Петровнѣ:
— Вы, гражданочка, не огорчайтесь. Вашъ супругъ не такъ, чтобы очень молодой. Опять же сидитъ онъ съ тѣми, кто за угрозыскомъ — съ ворами и съ убiйцами — это не такъ значитъ серьезно. На «басъ» его наврядъ-ли потянутъ. Хлипкiй онъ у васъ очень. Съ нимъ хорошiе ребята сидятъ. Его не обидятъ.
Дожидавшiйся въ бюро мужчина въ мягкой фетровой шляпѣ и малиновой рубахѣ на выпускъ, въ высокихъ сапогахъ, молодой, съ красивымъ загаромъ лица, посмотрѣлъ на Ольгу Петровну и сказалъ ей сочувственно:
— Вы, мамаша, не того. На Шпалеркѣ не страшно. Самое большее — конц-лагерь выйдетъ. А то еще и помилуютъ. А изъ лагеря смыться не хитро. Не на цѣпи сидеть будетъ. По этапамъ поведутъ. Свой братъ — Исакiй… Еще и какъ поживетъ…
Нѣсколько успокоенная всѣмъ этимъ, Ольга Петровна вернулась домой. Всѣ ея мысли были направлены къ тому, чтобы приготовить новую передачу для Матвѣя Трофимовича. Она перебрала съ Шурой и Женей всѣ оставшiяся вещи и потащила все, что можно было еще продать. Продать пришлось очень дешево, покупать провизiю въ три дорога. Ленинградъ голодалъ. Въ кооперативахъ, гдѣ продавали по квиткамъ не было ничего, достать можно было только въ Торг-синѣ, но тамъ требовали, или инрстранныя деньги — франки, фунты и доллары, или золото. Послѣ большой внутренней борьбы сняли съ себя крестильные крестики, а Ольга Петровна и обручальное кольцо и понесли въ промѣнъ на хлѣбъ, масло, сахаръ и кусокъ копченаго мяса. Всего вышло на двѣ передачи.
Вторая передача тоже прошла благополучно. Ольгѣ Петровнѣ сказали, что № 928 чувствуетъ себя вполнѣ хорошо и очень «благодаритъ за заботы». Что водили его два раза на допросы и будто-бы — ничего.
Это «ничего» сначала услокоило Ольгу Петровну, но когда шла она подъ мелкимъ лѣтнимъ дождемъ домой и раздумывала — вдругъ пришла въ ужасъ. Ей не сказали — «хорошо», или «благополучно», или хотя-бы «недурно», но сказали: — «ничего»!..
Прошлый разъ, когда Ольга Петровна выходила изъ тюрьмы, къ ней подошла женщина. Она плакала и, когда Ольга Петровна спросила ее съ участiемъ, что случилось, та тоже сказала: — «ничего». Потомъ дорогой, шли онѣ вмѣстѣ, объяснила:
— На «басъ» моего мужа ставили… Ну, ничего… Выдержалъ… Ничего не сказалъ. Да и что онъ знаетъ? Такъ и взяли-то зря… По доносу. Комнатой его завладѣть хотѣли, такъ и донесли на него.
— Что такое «на басъ ставили»?, — едва сдерживая волненiе спросила Ольга Петровна.
— А вы развѣ не знаете?.. Это, когда возьмутъ старыхъ и слабыхъ людей, ну, скажемъ… интеллигенцiю, — такъ, чтобы заставить сознаться чекисты передъ допросомъ кричатъ на нихъ, всячески стращаютъ… По лицу бьютъ… Револьверъ наводятъ… запугиваютъ… Ну и скажетъ что-нибудь человѣкъ. Извѣстно со страху-то чего не наговоришь. А что онъ скажетъ, когда онъ за собою чисто ничего и не знаетъ. На «басѣ» то постоишь, какъ не заговоришь? Они къ этому непривычные… Моему мужу пятьдесятъ пять… Онъ при царѣ то коллежскiй совѣтникъ былъ. Дворянинъ… Онъ никогда и слова то грубаго не слыхалъ ни отъ кого.
Ольга Петровна шла, внутренно содрогаясь.
"Господи!.. Кто повѣритъ, что это возможно?.. Ея мужа?.. Кроткаго и незлобиваго Матвѣя Трофимовича на «басъ» ставили? Кричали на него?.. По щекамъ били!.. Математика?.. Астронома?.. Милаго «Косинуса»?.. Да за что?.. «.
Когда Ольга Петровна везла третью передачу было прекрасное лѣтнее утро. Ей посчастливилось достать мѣсто въ трамваѣ и, — часъ былъ такой — она, даже сидя, доѣхала до Шпалерной. Посылка была тяжелая и очень удачная. Была полендвица, хлѣбъ, яйца, масло, плитка шеколада, сахаръ, чай и папиросы.
Въ бюро Ольгу Петровну встрѣтили, какъ знакомую, но сидѣвшiй за окошечкомъ человѣкъ сердито оттолкнулъ ея пакетъ.
— Нѣту передачи, — коротко и злобно сказалъ онъ.
— Да почему?..
— А вотъ, пожалуйте въ канцелярiю, тамъ вамъ все разъяснятъ.
Въ канцелярiи было двое. Одинъ очень молодой, круглолицый, упитанный, толстомясый и мордастый въ пиджакѣ поверхъ синей косоворотки разсказывалъ о чемъ-то веселомъ сидѣвшему у окна, развалившемуся на стулѣ молодому еврею въ черной просторной суконной рубахѣ „Толстовкѣ“. На полныхъ щекахъ его еще остались ямки здороваго смѣха и зубы были весело окрыты, когда онъ оберулся къ Ольгѣ Петровнѣ и, строго посмотрѣвъ на завернутый въ бумагу пакеть, сказалъ:
— Кому передаешь?..
— Гражданину Матвѣю Жильцову, № 928, — робко отвѣтила Ольга Петровна, огорошенная обращенiемъ на „ты“.
Молодой человѣкъ взялъ со стола листъ и карандашъ и, небрежно держа карандашъ за верхнiй конецъ, повелъ имъ по листу, отъискивая фамилiю. Онъ поднялъ румяное, веселое лицо на Ольгу Петровну, смѣхъ искрился въ его сѣрыхъ холодныхъ глазахъ.
— Вези назадъ домой… Сама поѣшь, — сказалъ онъ, смѣясь.
— То-есть?.. Какъ это? — не поняла его Ольга Петровна.
— Гражданина твоего архангелы накормятъ.
Ольга Петровна ничего не понимала. Она вопросительно посмотрѣла на молодого еврея. Тотъ подмигнулъ весело хохотавшему человѣку и спросилъ Ольгу Петровну:
— Вы кто ему будете?..
— Я?.. Я жена его.
— Ну такъ теперь вы не жена его больше, а вдова Жильцова.
Ольга Петровна все еще ничего не понимала. Молодой человѣкъ сдержалъ свой смѣхъ и сказалъ, дѣлая серьезное лицо.
— По опредѣленiю суда № 928 за злостную агитацiю среди иностранцевъ противъ совѣтской власти приговоренъ къ высшей мѣрѣ наказанiя. Приговоръ третьяго дня приведенъ въ исполненiе. Точка…
— Точка?.., ничего не соображая, спросила Ольга Петровна.
— Все… Кончено, — можете идти. Третьяго дня… Ольга Петровна, какъ заведенная кукла повернулась и пошла изъ канцелярiи. Она такъ далека была отъ мысли что ея мужа могутъ казнить, что все еще не осознала того непоправимаго, что вдругъ произошло.
День былъ ясный, теплый, солнечный. По проспекту Володарскаго, бывшему Литейному, толпами шли люди — Ольга Петровна ихъ не видѣла. Она шла, наталкиваясь на прохожихъ и стараясь понять, что-же это произошло?.. Она — вдова?.. Значитъ — Матвѣй Трофимовичъ умеръ?.. Но почему не дали ей знать, когда онъ умиралъ — она простилась-бы съ нимъ. Онъ, вѣроятно, умеръ внезапно. Онъ приговоренъ къ высшей мѣрѣ наказанiя. Боже мой!.. Онъ казненъ! Это слово вдругъ стало ей яснымъ и понятнымъ и точно острымъ жаломъ пронзило ея тѣло и по нему пошелъ страшный смертный холодъ: Нѣсколько разъ она про себя повторила это ужасное слово: — „казненъ“. Старалась запомнить его и усвоить. Казненъ!.. Казненъ!!. казненъ!!! Нѣтъ, не вмѣщалось это слово въ ея понятiе. Она видѣла, какъ на паперти убили ея отца. Убили за смѣлое слово, за проповѣдь возстанiя. Ну, то… Убили… Въ запальчивости и раздраженiи. Въ свирѣпой, все забывающей злобѣ… Ненависти. Разстрѣляли ея сына Ивана… Такъ то на военной службѣ… Онъ не послушался приказа. Но за что могли взять, осудить и казнить Матвѣя Трофимовича?.. Что такое онъ могъ сказать иностраннымъ туристамъ? Кто могъ его понятъ?.. Развѣ за такое слово можно казнить?.. Вѣдь, если онъ что и сказалъ, то только одну правду?..
Она оглянулась и точно въ новомъ свѣтѣ увидала родной свой Петербургъ. По стѣнамъ домовъ и на отдѣльныхъ тумбахъ висѣли плакаты. Колчакъ, Юденичъ и Деникинъ были изображены въ видѣ собакъ на цѣпи. Какой-то всадникъ скакалъ на конѣ… Точно апокалилсическiй это былъ всадникъ. Все было пестро, нарядно. Пожалуй, даже красиво и все была ложь. Такъ развѣ въ этомъ государствѣ лжи можно было говорить правду?..
Она шла, шатаясь. Все таки, что-же случилось?.. Чему она удивляется? Развѣ недавно не читала она статью совѣтскаго писателя Михаила Кольцова. Читала сама, потомъ прочитала Матвѣю Трофимовичу вслухъ, каждое слово запомнила изъ этой статьи.
… „Ну что-жъ, борьба — такъ борьба. Законъ — такъ законъ“, — писалъ въ „Правдѣ“ Кольцовъ по поводу разстрѣла двѣнадцати человѣкъ. — „Врага, не складывающаго оружiе, врага, тихо приползающаго на брюхѣ, чтобы еще болѣе ужалить и укусить, — такого надо добить, раздавить. Его надо уничтожить, чтобы избавиться разъ навсегда“…
Добить, раздавить, уничтожить!.. Ея Матвѣя? Кроткаго и незлобиваго „Косинуса“?.. Не можетъ этого быть? Онъ врагъ?.. Онъ?!. За что?.. За что-же?..
Съ этимъ „за что“, Ольга Петровна пришла домой, съ мыслью о страшной несправедливости и о непоправимости случившагося она повалилась на постель и лежала въ какомъ-то голодномъ полузабытьи. Никого не было въ этотъ часъ въ квартирѣ. Всѣ комнаты были заперты. Вездѣ была страшная, томящая тишина. Ольга Петровна, какъ сквозь сонъ слышала, какъ вернулась Летюхина, потомъ прибѣжали со двора дѣти Лефлеръ и бѣгали, играя, по корридору. Летюхина обрушилась на нихъ руганью.
Солнечный лучъ ненадолго заглянулъ въ ея комнату. Въ прихожей были звонки, кое-кто отпиралъ дверь своимъ ключомъ. Квартира наполнялась. Вотъ раздался длинный, одиночный звонокъ. Онъ повторился. Это къ нимъ… Рядомъ Летюхина ругалась:
— Что нѣтъ что-ли никого? Отворять имъ иродамъ? Цѣльный батальонъ живетъ, ключами не обзаведется.
Прошло еще минуты три и снова длинный звонокъ. Къ нимъ! Ольга Петровна черезъ силу встала съ постели и пошла въ прихожую.
Усталая, измученная, голодная пришла со службы Женя.
— Ну, что папа?..
— Третьяго дня отца казнили… Женя перекрестилась.
— Царство ему небесное!
Ольгѣ Петровнѣ показалось, что Женя сказала это странно равнодушно и спокойно. Женя шарила въ буфетѣ, ища чего нибудь съѣстного.
— Вотъ его передача осталась, — тихо сказала Ольга Петровна.
Женя молча стала развязьтать пакетъ. Она достала тарелки, ножи и вилки и стала дѣлить: — матери, дядѣ, Шурѣ и себѣ. Ольга Петровна снова легла на постель. Прикрывъ вѣками глаза, она сквозь рѣсницы слѣдила за дочерью. Та заправляла примусъ. Пошла на кухню за водою въ чайникъ, чай будетъ заваривать. „Его“ чай… Казненнаго! Это было совсѣмъ невозможно… Дочь!.. Что-же это такое? Такая безчувственность!.. Ольгѣ Петровнѣ казалось, что она начинаетъ ненавидѣть и дочь.
— Мама, ты спишь?..
— Нѣтъ.
— Мама, покушай. Легче станетъ. Я чайку сготовила. Который день ты ничего не ѣшь. Не хорошо такъ… Мертваго не воскресишь.
— Я не могу, Женя… Ты понимаешь… Я не могу… Ольга Петровна едва сдерживала свое злобное къ дочери чувство.
— Привыкнуть, мама, надо. Это война… Хуже войны… Насъ просто выбиваютъ. Уничтожаютъ… Мы — классовый врагъ, котораго надо вытравить.
— За что?..
— За то, что носимъ воротнички, что чисто ходимъ, не развратничаемъ. За то, что смѣемъ говорить правду. За то, что вѣримъ въ Бога… Папочка убитъ. Царство ему небесное. Ему тамъ у Бога легче чѣмъ намъ. Въ нашемъ совѣтскомъ безбожномъ государствѣ радуешься смерти, а не жизни… Какая жизнь!.. Голодъ. Скука… Ничего впереди… Рабство. Самое ужасное рабство!
— Женя…
У Жени сухiе глаза горѣли страшнымъ, лютымъ огнемъ ненависти.
— Дѣдушку… Брата… Теперь и отца… Значить, можно такъ… У меня, мама, въ головѣ все перевернулось. Не убiй… Сказано! — не убiй»!.. А я вотъ до чего дошла… Да я того человѣка цѣловать стала-бы, отдалась-бы ему, послѣднею его рабою стала-бы, который ихъ убивать пойдетъ. Пора. А то насъ бьютъ, а мы молчимъ… Молчимъ… Господи!.. Геннадiй, что-же вы то тамъ заграницей? Когда же вы пойдете?.. Когда насъ всѣхъ выбьютъ?..
— Женя…
Ольга Петровна повернулась лицомъ къ стѣнѣ и затихла. Она слышала, какъ наливала чай въ чашку Женя, какъ мѣшала ложечкой сахаръ, какъ жевала хлѣбъ съ полендвицей. Она по запаху угадывала странно обострившимся обонянiемъ, что дѣлала Женя. Та дѣлала все тихо и спокойно, а Ольгѣ Петровнѣ казалось, что ея дочь громко и жадно чавкаетъ, и не могла погасить въ себѣ непрiязненное и такое новое чувство злобы и ненависти къ дочери.
Потомъ опять ея мысли вернулись къ мужу. И снова стало холодно и страшно. Казненъ!.. Въ этомъ словѣ было нѣчто болѣе страшное, чѣмъ было въ словахъ — «убитъ», «пропалъ безъ вѣсти»… Это третiй ея близкiй казненный большевиками. Третьяго дня… И она не знаетъ, какъ и гдѣ?.. И тѣла его никогда не получитъ для погребенiя. Ихъ тамъ и закапываютъ, гдѣ казнятъ. Какъ его казнили?.. Мучали раньше, или сразу?.. Безъ вещей!.. Какъ повезли?.. Куда?.. Что онъ думалъ? Вспоминалъ-ли семью?.. Зналъ-ли онъ, что его везутъ уже на казнь, или думалъ, что везутъ къ допросу? Умеръ-ли сразу?.. Въ очереди стоя она слышала, что иногда убьютъ, да не добьютъ и такъ и закапываютъ полуживого, а тотъ въ землѣ, какъ червякъ роется, а потомъ затихаеть… Третьяго дня… А вчера, то есть тогда, когда его не было, она ходила въ Торг-синъ и такъ любовно покупала ему на оставшiеся квитки провизiю. А онъ въ это время былъ мертвъ. Вдова Жильцова… Какъ сказалъ это тотъ толстомордый. Ему все ничего… Она осталась одна. Она и Женя. Вотъ и все… Въ этой залѣ…, Когда это было?.. Двадцать лѣтъ тому назадъ на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ теперь сидитъ Женя и жуётъ «его» провизiю у нихъ на Рождество стояла елка… Какъ все таки должна быть голодна Женя, если можеть теперь ѣсть, когда онъ казненъ. Подъ елкой лежали подарки… Кабанья голова дяди Димы… Онъ тоже убитъ… Звѣрски убитъ… Молодой Гурдинъ смотрѣлъ веселыми и счастливыми глазами на барышень. Тогда танцовали… Въ Гатчинѣ зимою у сестры Маши танцовали вальсъ… Насъ много было… Гдѣ мы?.. Тогда танцовали и плясали всѣ… Теперь тоже танцуютъ… Тогда всѣ… Теперь только правящiй классъ. Пролетарiатъ!.. Пляшетъ на крови и костяхъ казненныхъ!..
Въ ушахъ у Ольги Петровны гудѣло и сквозь этоть гулъ вдругъ звонко, пронзительно и ужасно кто-то кричалъ: — «и-и-и!!.». Можетъ быть это кричалъ кто нибудь въ эту минуту казнимый въ застѣнкѣ и она утонченнымъ своимь слухомъ слышала это… И-и-и!!. Какъ это ужасно… Это человѣка бьютъ… Слышите?.. Каждый день бьютъ… Убиваютъ, мучаютъ… На «басъ» ставятъ!.. И-и-и!.. И мiръ молчить. И Богъ молчитъ. Неужели — Бога нѣтъ ?.. И-и-и!!!
VI
правитьТеперь Ольга Петровна жила по инерцiи. Для чего ей жить?.. Раньше у нея былъ мужъ — Матвѣй Трофимовичъ, — старый, большой ребенокъ, который ходилъ въ Эрмитажъ копировать картины и за которымъ надо было ходить. Тогда она знала, надо себя беречь для него. Если она умретъ, кто будетъ ходить за нимъ?.. Она нужна ему. Надо ходить въ очереди, получать провизiю по квитанцiямъ, полученнымъ Женей и Шурой, съ ночи занимать мѣсто въ очереди и таскать то хлѣбъ, то овощи, то воблу. Надо кипятить воду, готовить немудреный совѣтскiй обѣдъ.
Но, когда не стало Матвѣя Трофимовича, — шутка сказать, — съ нимъ она душа въ душу прожила сорокъ лѣтъ, — для чего вся эта суета?
Смыслъ жизни покинулъ ее и стала покидать ее и самая жизнь. Чуть брежжилъ свѣтъ, Ольга Петровна сходила внизъ и шла въ очередь. Потомъ прибирала комнату и когда Борисъ Николаевичъ, Женя и Шура уходили, Ольга Петровна ложилась въ постель и лежала неподвижно, ни на что не отзываясь.
У-у-у, — гудѣло въ ушахъ. — И-и-и, — кричалъ кто-то дико, пронзительно, выворачивая всю ея душу. Она теперь знала, кто это кричалъ. Это на «басъ» ставили!.. Эта били и издѣвались надъ Матвѣемъ Трофимычемъ или еще надъ кѣмъ нибудь. Это тащили на разстрѣлъ!.. Къ высшей мѣрѣ наказанiя! Это расправлялся пролетарiатъ съ классовымъ врагомъ!
Этого нельзя было вынести. Ольга Петровна тихо умирала въ такихъ мученiяхъ, какихъ еще никто не зналъ. Въ мученiяхъ сознавать эти казни, эти пытки и не быть въ состоянiи имъ помочь — казнимымъ! Шура опытнымъ глазомъ сестры милосердiя видѣла, что ея тетка умираетъ.
Спустя десять дней послѣ того, какъ узнала Ольга Петровна, о томъ, что ея мужа казнили и какъ началась эта страшная пытка, она и точно умерла, Утромъ никто не обратилъ вниманiя на то, что Ольга Петровна не пошла въ очередь, но лежала, не шевелясь въ постели.
Женя, уходя съ Шурой, сказала:
— Не забудь, мама, сегодня въ кооперативѣ морковь и картошку можно получить.
Ольга Петровна не шевельнулась. Шура сказала:
— Оставь ее, Женя. Пусть поспитъ хорошенько. Очень она эту ночь тяжело дышала и стонала. Я схожу за нее.
Онѣ ушли.
Когда вернулись имъ открыла двери не Ольга Петровна, но озлобленный и свирѣпый Мурашкинъ.
— Носить васъ чортъ, — зарычалъ онъ на нихъ. — Что у вашей старухи ноги что-ли отвалятся открыть двери.
— Мама вѣрно больна, — сказала Женя и побѣжала по корридору.
— Этого только не доставало. Еще подохнетъ, возись съ нею, — проворчалъ «завъ», пошелъ въ свою комнату и хлопнулъ дверью.
Ольга Петровна лежала на своей постели холодная и уже закоченѣвшая.
Смерть въ уплотненной квартирѣ совѣтскаго дома — явленiе страшное. Покойника некуда дѣвать — все занято.
Устроить ему катафалкъ, обставить свѣчами, читать надъ нимъ евангелiе и псалтырь, служить панихиды, какъ то полагалось по православному обряду — объ этомъ нечего было и думать.
Тѣло Ольги Петровны завернули въ простыни, связали ей полотенцами руки и ноги — всѣмъ распоряжаласъ Шура — и положили на трехъ стульяхъ въ корридорѣ у стѣны. По утрамъ возлѣ тѣла выстраивалась очередь у уборной, дѣти пугливо косились на мертвеца, взрослые ругались и казалось все это Женѣ безконечно оскорбительнымъ.
Шура съ ногъ сбилась, добиваясь гроба и погребенiя. Сунулась по сосѣдству, на проспектъ Нахимсона, бывшiй Владимiрскiй, въ похоронное отдѣленiе, но тамъ заломили такiя цѣны, что и думать нечего было хоронить. Она обѣгала похоронныя бюро — всюду оказывалось не по ихъ скромнымъ достаткамъ.
Тѣло лежало въ жаркомъ корридорѣ, и смертный духъ тлѣнiя шелъ отъ него и вызывалъ ропотъ жильцовъ. Наконецъ, похоронная агентура при больницѣ, гдѣ служила Шура, согласилась на Шурины мольбы дать гробъ на прокатъ. Раннимъ утромъ прiѣхали дроги въ одну лошадь, привезли простой сосновый гробъ, въ него уложили тѣло Ольги Петровны и отвезли на Волковское кладбище. Его сопровождали Борисъ Николаевичъ, Шура и Женя. У раскрытой могилы старый кладбищенскiй священникъ отслужилъ отпѣванiе. Женя и Шура дрожащими отъ слезъ голосами пѣли молитвы. Когда запѣли «вѣчную память», служитель привезшiй тѣло сказалъ Шурѣ: — пора вынимать".
Антонскiй неловко и неумѣло взялся за ноги, Шура и служитель за голову, они поднесли тѣло къ могилѣ и сбросили его на желтый песокъ. Служитель забралъ пустой гробъ, получилъ «на чай» и пошелъ къ дрогамъ, отвозить гробъ въ больницу.
Священникъ дочитывалъ молитвы. Тѣло Ольги Петровны жалкимъ, бѣлымъ комкомъ лежало на боку на сыромъ пескѣ. Женя, стоя на колѣняхъ, рыдала и повторяла: — «мамочка, мамочка»!..
Въ древесныхъ вѣтвяхъ чирикали птицы, священникъ бралъ пригоршни земли и, кидая ихъ на тѣло усопшей, говорилъ:
— Земля бо еси… и въ землю отъидеши… Могильщикъ лопатой сбрасывалъ землю на тѣло и когда камни падали на голову, Женя вся вздрагивала, ей казалось, что мамочкѣ больно.
Надъ могилой оставили крестъ съ жестяною дощечкой, и Антонскiй укрѣпилъ небольшой вѣночеiкъ изо мха съ бѣлыми иммортелями.
Потомъ втроемъ шли къ стоянкѣ трамвая и всѣ трое молчали.
Совѣтская дѣйствительность какъ то особенно придавила ихъ въ этотъ день похоронъ.
Пришла бѣда — растворяй ворота! Черезъ два дня Шура и Женя, возвращавшiяся одновременно и раньше Антонскаго, застали его дома. Онъ былъ въ ужасномъ состоянiи. Его уволили со службы по доносу, что онъ свойственникъ разстрѣляннаго Жильцова и былъ вмѣстѣ съ нимъ въ Эрмитажѣ, когда туда прiѣзжали интуристы.
— Ты понимаешь, Шура, — говорилъ свистящимъ шопотомъ Борисъ Николаевичъ, — если меня заберутъ — я не переживу этого. Мнѣ восемьдесятъ лѣтъ скоро. Я не могу, чтобы на меня кричали… Не перенесу побоевъ… Я вотъ… вероналъ приму…
— Да что ты, папа… Что съ тобой милый папа… Ну кто тебя, моего родного старика, тронетъ?..
— Я не переживу, не переживу, — шепталъ Борисъ Николаевичъ и у него выходило: — «не перешиву».
Страшно было оставлять старика одного, но нельзя было бросать службу, теперь кругомъ шли увольненiя, и такъ легко могли разсчитать Шуру, какъ «классоваго врага». Служба все таки какъ то кормила, давала квитанцiи на обѣды и на покупки въ кооперативныхъ лавкахъ. Безъ нея пришлось-бы обращаться къ «частнику», а на это никакихъ средствъ не хватило-бы. Да и надо было кому-нибудь ходить въ очереди. Для Шуры и Жени началась настоящая каторга.
Но прошло три дня, никто не приходилъ, и Антонскiй какъ будто немного успокоился. Онъ даже взялся ходить въ лавки. На четвертый день, подъ вечеръ, когда, какъ муравейникъ кишѣла жизнью квартира, въ нее позвонили особымъ непрерывнымъ звонкомъ. Никто изъ жильцовъ никогда не посмѣлъ-бы такъ звонить, и самъ Мурашкинъ побѣжалъ отворять. Въ квартиру пришли управдомъ и съ нимъ чекистъ и два милицейскихъ.
Управдомъ приказалъ вести чекиста къ гражданину Антонскому. Имѣлся ордеръ на его арестъ.
Ни Шуры, ни Жени не было дома. Антонскiй былъ одинъ. Какъ только раздался непрерывный звонокъ — все стало ясно Борису Николаевичу. Онъ первымъ высунулъ голову за дверь и сталъ прислушиваться. Потомъ шмыгнулъ неслышно въ комнату и зарылся въ одѣяло.
Когда предшествуемые гражданиномъ Мурашкинымъ и управдомомъ чекистъ и милицейскiе вошли въ комнату Жильцовыхъ и прошли на мужскую ея половину — они нашли Антонскаго неподвижно лежащимъ на постели. Онъ не шелохнулся на грозный окрикъ и на толчки. Когда сдернули съ него одѣяло, увидали блѣдное и спокойное лицо. Глаза были плотно замкнуты. Сначала показалось, что онъ просто крѣпко спитъ. Рука, за которуго взялся чекистъ была еще теплая и гибкая, но гражданинъ Антонскiй уже не подлежалъ человѣческому суду совѣтовъ.
Онъ предсталъ на Божiй судъ.
VII
правитьНа звонокъ Жени, ей отворила Шура. Она, однако, не впустила свою двоюродную сестру въ квартиру, но, взявь ее за руку вывела обратно на лѣстницу.
— Ты не очень устала?.. Можешь пойдти со мною немного?
Женя молча кивнула головою.
По Соцiалистической, бывшей — Ивановской, — онѣ вышли на улицу Марата, бывшую Николаевскую и свернули направо. На широкой улицѣ было безлюдно и тихо. Вдали у Дѣтско-сельскаго вокзала протяжно и уныло, по вечернему свистѣлъ паровозъ. По Звенигородской везли полосовое желѣзо и оно звенѣло тревожно и безпокойно. Гдѣ то сзади прогудѣлъ автомобиль и скрылся за угломъ… Невдалекѣ у углового дома, гдѣ густо разрослись тополя, на панель легла печальная, вечерняя, прозрачная тѣнь.
Сестры шли рука съ рукой, какъ онѣ привыкли ходить съ дѣтства. Ихъ старые башмаки стучали въ тактъ.
— Что еще случилось? — спросила Женя.
— Цѣлый скандалъ. Сейчасъ явился ко мнѣ Мурашкинъ, едва-ли не пьяный. Сообщилъ постановленiе квартирнаго комитета. Всю нашу залу — то есть нашу и Летюхинскую половины отдаютъ Омзинымъ, а мы вмѣстѣ съ Летюхиной должны вселиться въ ихъ комнату.
— Подлѣ уборной!.. Тамъ такая невыносимая вонь!.. И все слышно… По утрамъ и вечерамъ очереди… Что-же это такое?.. Жить съ Летюхиной?.. Шура, кажется, скоро будетъ и у меня такой часъ, когда и я скажу: — «нѣтъ, не могу больше!».
— Я понимаю тебя, Женя. Потому то и вызвала тебя… Я хочу совсѣмъ бросить квартиру. Мебель продать… Омзины готовы ее взять. Конечно, за безцѣнокъ.
— За что-же Омзинымъ такое счастье привалило?
— Омзинъ поступаетъ въ военную академiю и ему дается добавочная жилплощадь. Мы должны уступить.
— Да развѣ онъ офицеръ?..
— У нихъ развѣ что разберешь… Принесъ документы. Потребовалъ Мурашкина, пили они вмѣстѣ. Завъ кричалъ, Летюхина визжала. Ужасъ, что было. Я дежурная была и мыла въ корридорѣ полы.
— Какъ хочешь, Шура, но я не могу больше… Какъ дядя… Вероналъ… Чего-же еще ждать дальше? Чтобы прямо на улицу выбросили?..
— Я тебя такъ отлично понимаю, Женя. И вотъ что я хочу тебѣ предложить. Поѣзжай къ тетѣ Надѣ на хуторъ.
— Ну, хорошо. А ты?.. Что-же ты будешь дѣлать?
— Постой… На хуторъ… Помнишь, какое тамъ всегда было довольство и всего изобилiе. Не можетъ быть, чтобы все такъ таки и пропало.
— Тетя Надя писала — у нихъ теперь колхозъ.
— Но тетя Надя осталась единоличникомъ. Ты ей поможешь въ хозяйствѣ. Опять за рукодѣлье примешься. Мы еще поживемъ, родная Женичка.
— Такъ… А ты?..
— Я могу устроиться въ общежитiи сестеръ милосердiя при госпиталѣ. Тамъ есть хорошiя сестры. И тоже… «классовые враги».
— Какой, Шура все это ужасъ. И никто не бунтуетъ! Насъ всегда учили — бунтуютъ голодные… Голодные!.. Помнишь у Леонида Андреева «Царь Голодъ»… Нѣтъ уже какой тамъ царь?.. Рабъ… Нѣтъ, голодные молчатъ, повинуются и тихо вымираютъ… Бунтуютъ сытые…
— Можетъ быть, ты права. Народъ съ жиру бѣсится. А, когда жира нѣтъ, съ чего ему и бѣситься?
— Голодному возстать?.. Да, какъ-же!.. У голоднаго одна мысль — хлѣба!.. Большевики то это прекрасно учитываютъ — они искусственно устраиваютъ голодъ. Вотъ и мы!.. Мурашкинъ сказалъ… Кто такое Мурашкинъ?.. мальчишка, необразованный… и подлый… насквозь подлый!.. И мы… Старыя… Хвосты поджали… Слушаюсь… Что прикажете, гражданинъ Мурашкинъ?..
— А что ты сдѣлаешь? Я ходила къ управ-дому. Говоритъ — ихъ право.
— Да, знаю. Ихъ право. Законъ давить, притѣснять несчастныхъ старыхъ женщинъ!.. Мы вѣдь уже старыя!.. Старыя дѣвы!.. Старухи!.. А гдѣ-же, когда была наша молодость?.. Наши выѣзды?.. Балы?.. — Женя захохотала такимъ страннымъ хохотомъ, что Шурѣ стало страшно.
— У меня-же, Шурочка, еще и женихъ есть!.. Въ Па-ри-жѣ!.. Вотъ такъ фруктъ: — въ Парижѣ!.. Подарки шлетъ!.. Муку, сахаръ и масло… Это вмѣсто цвѣтовъ и конфетъ… Жени-ихъ… И какъ я ему благодарна… Какъ жарко за него молюсь… Но, Шура, во сколько разъ было-бы лучше, если-бы онъ самъ явился сюда… Какъ это?.. На бѣломъ конѣ?.. Нѣтъ… На конѣ не современно. На аэропланѣ и съ гранатой въ рукахъ. И ихъ всѣхъ… Къ чертямъ!.. Къ чертямъ!.. Къ самимъ чертямъ!.. Черти къ чертямъ…
— Да, Женя. Конечно, все это такъ. А все таки, какъ ты находишь мой планъ?..
— Поѣду, — со слезами на глазахъ сказала Женя. — Съ тобою только мнѣ уже очень трудно разстаться. Какъ ты одна то будешь… Вѣдь мы съ тобой душа въ душу жили… Почти, какъ родныя…
— Тамъ будетъ тетя Надя.
— Знаю… Не то… Съ тобою у меня все. Всѣ секреты… Весь мой романъ… Фiалки!.. и ты одна знаешь, что я вѣрна… «А если ты ужъ въ небѣ — я тамъ тебя найду»!.. Вотъ все не плакала, а теперь слезами, кажется, изойду. Грустно… нѣтъ не то… А гнусно и паршиво… паршиво… Паршиво… Мурашкинъ прогналъ!.. Подумаешь, какой императоръ! Ну, не смотри на меня. Пройдетъ!.. Идемъ домой продавать академику Омзину наши фамильныя вещи!.. Дѣдушкинъ комодъ краснаго дерева… За кило хлѣба… О, какъ я ихъ всѣхъ ненавижу, ненавижу толстомордыхъ красноармейцевъ!..
— Ну ужъ, какiе толстомордые… Заморыши… Вырожденцы… Вымираетъ, гнiетъ и вырождается Русь.
— Ну, идемъ… Прошло…
Женя круто повернула назадъ и пошла, увлекая Шуру къ дому.
Уже темнѣло. По улицѣ длинной вереницей фонари вспыхнули. Небо точно утонуло во мракѣ. Теплый iюльскiй вѣтеръ дулъ имъ навстрѣчу. Печальными казались темныя окна домовъ. Точно вымеръ городъ.
VIII
правитьВолодя въ тѣ самые дни, когда былъ разстрѣлянъ его отецъ и отъ тоски и голода умерла его мать прiѣхалъ съ Драчемъ изъ служебной командировки. Съ тѣхъ поръ, какъ iюльскимъ вечеромъ 1914-го года онъ ушелъ съ Пулковской дачи, онъ, вотъ уже почти девятнадцать лѣтъ, ничего не слыхалъ о своихъ, не думалъ и не вспоминалъ о нихъ. Новая жизнь захватила его.
Коммунистическая работа — инструктированiе отдѣловъ въ провинцiи, наведенiе порядка въ насаждаемыхъ колхозахъ, обобществленiе всего имущества и орабоченiе всѣхь гражданъ, борьба на религiозномъ фронтѣ — дѣла было уйма, дѣла отвѣтственнаго, серьезнаго и труднаго. Онъ говорилъ, поучалъ — Драчъ дѣйствовалъ, Непремѣнный членъ конференцiи по аэрофикацiи, членъ совѣщанiя редакторовъ фабрично-заводскихъ газетъ, организаторъ перво-майскихъ комиссiй, предводитель бригадъ молодняка, посылаемыхъ для наведенiя порядка въ разныхъ совѣтскихъ учрежденiяхъ — онъ объѣздилъ за эти годы всю совѣтскую республику, былъ на Днѣпро-строѣ, былъ въ Сибири и на Дальнемъ Востокѣ, вездѣ исправляя плановую работу и выпрямляя «право-лѣвацкiй» уклонъ.
Сейчасъ они прибыли въ Ленинградъ по вызову товарища Малинина. Старый партiецъ — Малининъ — тоже за эти девятнадцать лѣтъ далеко шагнулъ впередъ по коммунистической iерархической лѣстницѣ. Политическiй комиссаръ при красно знаменныхъ армiяхъ — онъ былъ подъ Царицынымъ въ 1919-мъ году, когда сражались съ Деникинымъ и подавалъ тамъ мудрые совѣты Сталину и Ворошилову, онъ съ Фрунзе побѣждалъ Врангеля въ Крыму, и съ Тухачевскимъ сражался противъ поляковъ. Теперь, членъ рев-воен-совѣта, кавалеръ орденовъ Ленина, Краснаго Знамени и Красной Звѣзды, онъ занималъ видное мѣсто въ комиссiи по механизацiи армiи.
— Размѣнять меня на прошлое, — говаривалъ онъ въ кругу своихъ подчиненныхъ, бывшихъ царскихъ генераловъ и полковниковъ, «спецовъ» при рев-воен-совѣтѣ, — пожалуй буду въ родѣ какъ инженерный, полный генералъ со звѣздами и лентой.
Впрочемъ, военную, красноармейскую форму онъ почти никогда не носилъ, ходилъ, какъ всѣ совѣтскiе сановники, въ толстовкѣ чернаго сукна, въ шараварахъ и высокихъ сапогахъ, въ черномъ штатскомъ длинномъ пальто и рабочей кепкѣ.
Онъ жилъ въ реквизированномъ барскомъ особнякѣ, на набережной Невы и, обыкновенно, лѣстница, прихожая и прiемная были полны рослыми чекистами его охраны, секретарями, юркими молодыми людьми, слѣдившими, чтобы никто постороннiй не могъ пробраться къ важному комиссару.
Въ тотъ позднiй вечернiй часъ, когда было назначено Володѣ и Драчу прiѣхать къ Малинину — въ особнякѣ было темно, и на звонокъ у наружнаго подъѣзда, къ большому удивленiю Драча, знавшаго комиссарскiе порядки, имъ отвориль самъ Малининъ.
Володя съ трудомъ узналъ въ старикѣ, одѣтомъ въ какой-то полу-длинный, мягкiй кафтанъ, отворившемъ имъ двери суроваго и непреклоннаго Малинина. Старому партiйцу было теперь за шестьдесятъ. Сѣдые волосы остались только на вискахъ и вокругъ шеи, они торчали точно перья у птицы, непослушные гребенкѣ. Маленькая сѣдая бородка и жесткiе стриженные усы надъ сухою лиловою губою придавали Малинину еще болѣе старый видъ. Лицо было въ глубокихъ морщинахъ и было темно-шафрановаго цвѣта, виски ввалились и посинѣли.
Малининъ показалъ вошедшимъ на вѣшалку, чтобы они повѣсили сами пальто и шапки и потомъ повелъ ихъ по лѣстницѣ во второй этажъ. Все это дѣлалось молча и въ полной тишинѣ и было похоже на то, что Малининъ боялся, что шофферъ автомобиля, на которомъ прiѣхали Володя и Драчъ и милицейскiй наружной охраны услышатъ его голосъ. Все такъ-же молча и точно таинственно они прошли въ глубь квартиры, Малининъ ввелъ гостей въ свой кабинетъ, тщательно заперъ двери, пустилъ свѣтъ и только тогда внимательно посмотрѣлъ на своихъ старыхъ товарищей.
— Побѣлѣ-ѣлъ…, — сказалъ онъ, глядя на сѣдые волосы Драча. — Ну да и всѣ мы тутъ… Старая гвардiя… Износились… Устали… Ахъ, какъ устали… И разочаровались…
Онъ протянулъ гостямъ раскрытый портъсигаръ.
Въ комнатѣ было свѣтло и Володя разсматривалъ обстановку комиссарскаго кабинета. Малининъ сидѣлъ за большимъ письменнымъ столомъ, гостей усадилъ въ старинныя ошарпанныя кресла съ протертой обивкой; съ боку стоялъ небольшой столикъ съ пишущей машинкой, въ углу высокiй несгораемый шкафъ. Малининъ зажегъ небольшую лампочку съ синимъ стекляннымъ абажуромъ, стоявшую на столѣ и попросилъ Драча выключить висячую лампу. Въ кабинетѣ стало сумрачно, но уюта не прибавилось. Углы комнаты потонули въ тѣни. Отъ того, что письменный приборъ на столѣ былъ сборный, что какъ то небрежно и неаккуратно были положены бумаги, что въ книжномъ шкафу противъ стола со стеклянными дверцами почти не было книгъ, а были навалены какiя то растрепанныя брошюры и старыя газеты, въ кабинетѣ было точно въ покинутомъ домѣ, откуда уѣхали хозяева. Впрочемъ это было почти повсюду въ квартирахъ партiйцевъ, занимавшихъ чужое, разорявшихъ это чужое и ничего «своего» въ нихъ не вносившихъ.
Молча закурили папиросы. Володя прислушался. Чуть былъ слышенъ мѣрный плескъ волнъ на Невѣ, да на каминѣ, на мраморной доскѣ какъ то торопливо и безпокойно тикали большiе бронзовые часы.
— Я пригласилъ васъ, товарищи, — началъ тихимъ голосомъ Малининъ, — чтобы сообщить вамъ о томъ, что явилось плодами моихъ глубокихъ размышленiй въ эти годы. Вы были первыми моими учениками. Васъ я первых пригласилъ и принялъ въ мою ячейку, васъ связалъ кровью съ партiей и васъ посвятилъ въ тайны марксизма.
Казалось, что Малинину трудно было говорить. Онъ сдѣлалъ нѣсколько длинныхъ затяжекъ, выпустилъ дымъ и, окутавшись имъ продолжалъ:
— Самъ я крестьянинъ… Моя мать въ селѣ и посейчасъ понемногу хозяйствуетъ, а ей за восемьдесятъ лѣтъ… По образованiю я инженеръ, въ свое время я окончилъ Технологическiй Институтъ и законы механики мнѣ хорошо извѣстны. Механика — это жизнь. Нарушить законы механики — значитъ нарушить самую жизнь. Это ведетъ къ смерти. Къ гибели. Такъ вотъ… Я замѣчаю, что наша правящая партiя за послѣднее время, а, можетъ быть, это было и всегда, только слишкомъ занятый, увлеченный пафосомъ революцiи, я этого не замѣчалъ, наша правящая партiя нарушаетъ законы механики… Отъ этого чѣмъ дальше, тѣмъ больше мы, а съ нами и государство, нами управляемое, отходить отъ жизни. Мы заблужались… Коммунизмъ — это не жизнь, но противное жизни… Коммунизмъ — это смерть… Ибо онъ противъ законовъ механики. Просто говоря коммунизмъ — утопiя…
— Что ты хочешь этимъ сказать?.., — сказалъ Драчъ и внимательно и остро посмотрѣлъ въ глаза Малинину. Тотъ стойко выдержалъ его взглядъ.
— Я хочу сказать, товарищи, что одинъ лоскутъ человѣческой кожи, выкроенный изъ живого человѣка сталъ для меня дороже всѣхъ революцiй.
— Вотъ ка-акъ, — протянулъ Драчъ, — поздно, товарищъ, ты это надумалъ. Что-же ты не думалъ объ этомъ, когда былъ подъ Царицынымъ, или когда шелъ на Кiевъ? Тамъ не лоскуты драли съ живыхъ людей, а цѣликомъ сдирали съ нихъ шкуры.
— Знаю… Каюсь… Но тогда былъ пафосъ… А потомъ — водка… кокаинъ… женщины… Совѣсть была придушена. Некогда было одуматься. Совѣсть спала.
— Теперь она у тебя проснулась?.. Въ тебѣ совѣсть?. Та-акъ… Товарищъ комиссаръ… Въ тебѣ просто правый уклонъ…
— Я хотѣлъ-бы, товарищи, чтобы вы выслушали меня до конца… Мы говоримъ о мирѣ… О мирѣ!.. О счастьи народовъ!.. Обманъ!.. Ложь!.. Мы готовимъ самую многочисленную армiю въ мiрѣ. Нашъ все-воен-обучъ забираетъ въ свои сѣти всѣхъ рабочихъ и крестьянъ и не только мужчинъ, но и женщинъ. У насъ уже готово нѣсколько десятковъ миллiоновъ вооруженныхъ людей. Нѣмцы и американцы намъ создали такiе заводы, гдѣ мы самостоятельно готовимъ танки, бомбовозные аэропланы, сотни тысячъ аэроплановъ! Наша красная армiя — наша гордость… Мы имперьялисты, но никакъ не коммунисты. У насъ всѣ думы о войнѣ… Мы первые въ мiрѣ поняли, что при хорошемъ воздушномъ флотѣ не нужно вовсе морского флота, ибо онъ не въ состоянiи бороться противъ аэроплановъ. Мы поняли, что сухопутныя армiи съ ихъ артиллерiей, конницей и пѣхотой, только развиваютъ побѣду, которую даетъ воздушный флотъ. И мы его готовимъ. Для чего?..
— Для обороны совѣтскаго союза, которому со всѣхъ сторонъ угрожаютъ капиталистическiя государства.
Малининъ засмѣялся. Страшна была улыбка его стараго изможденнаго пороками лица.
— Никто намъ не угрожаетъ. Я членъ рев-воен-совѣта и знаю лучше, чѣмъ кто нибудь другой, что не намъ угрожаютъ, но мы готовимъ непрерывную вѣчную войну. Страшнымъ, стальнымъ утюгомъ смерти мы, большевики, готовимся пройдти по всей Европѣ, по всему мiру, чтобы уничтожить все свободное, все живое и такимъ же голодомъ, какой мы насадили у себя, терроромъ и казнями уничтожить всѣ свободныя государства и обратить ихъ въ рабовъ… Поняли? Даешь Германiю!.. Даешь Францiю!.. Даешь Англiю, весь мiръ даешь!.. Поняли меня? У насъ шовинизмъ, но не нацiоиальный, не Русскiй шовинизмъ, но самый страшный шовинизiмъ, какой только можетъ быть на землѣ, шовинизмъ третьяго интернацiонала.
— Ну что-же если даже и такъ. Не такъ это и плохо.
— Нашъ коммунизмъ выродился. Онъ пошелъ противь жизни. Если уничтожить все сильное, все живое и дающее жизнь, что-же останется?.. Смерть!..
— Товарищъ, ты заблуждаешься. Вспомни уроки Ленина. Правда, при насильственномъ насажденiи въ обществѣ соцiализма мы неизбѣжно должны сметать съ лица земли все то, что намъ оказываетъ сопротивленiе. Мы объявили войну буржуазiи и мы ее уничтожили. Мы объявили войну кулаку — и мы его уничтожаемъ… Да, совершенно вѣрно — это мы организовали голодъ на Украинѣ, на Дону, на Кубани и по Волгѣ, но это потому, что какъ-же иначе было намь сломить тѣ жизне-стойкiе, крѣпкiе элементы, которые намъ постоянно оказывали самое злостное сопротивленiе? Тамъ слишкомъ крѣпокъ былъ бытъ и намъ иначе его нельзя было сломить, какъ не начисто уничтоживъ самихъ жителей.
— Да, да… Это-то и есть нарушенiе законовъ механики. Коммунизмъ унитожаетъ все свободное, свободолюбивое и сильное. Слабое и безвольное онъ обращаетъ въ рабовъ. Мы идемъ не впередъ къ новой и свѣтлой жизни, но назадъ къ феодальнымъ временамъ, къ крѣпостному праву и самой густой и непроглядной тьмѣ. Эта тьма уже охватила нашъ совѣтскiй союзъ, очередь за другими государствами. Мы стремимся добиться ихъ разоруженiя, Усыпить ихъ своимъ миролюбiемъ и тогда… Слушайте… Основнымъ стержнемъ замышляемой нами непрерывной войны съ кольцомъ буржуазныхъ государствъ, насъ окружающихъ является стремленiе превратить войну совѣтскаго союза, какъ государства, въ войну гражданскую между всемiрнымъ пролетарiатамъ и мiровой буржуазiей. Вотъ тотъ планъ войны, который я самъ вырабатывалъ… Поняли? Уничтожить прежде всего христiанство, уничтожить культуру, въ чемъ бы она ни проявлялась, развить для этого красное, коммунистическое движенiе въ глубокомъ тылу непрiятельскихъ государствъ. Пока мнѣ казалось, что это просто утопiя, я не обращалъ на это вниманiя, но теперь я вижу, что въ самой западной Европѣ идутъ на это, что тамъ готовятся сдаться намъ, что нашей страшной лжи вѣрятъ… Тогда вдругъ точно что мнѣ открылось, я понялъ весь ужасъ всего этого и рѣшилъ бороться.
— Бороться?.., — строго сказалъ Драчъ. — Съ кѣмъ?
— Гранитовъ, я обрашаюсь къ вамъ. Вы болѣе молодой, вы поймете меня. Я не иду ни противъ партiйцевъ, ни противъ партiи, но я считаю долгомъ своимъ предостеречь партiю отъ того пагубнаго имперьялистическаго пути на который она становится. Мы должны требовать пересмотра нашей политики, мы должны требовать прекращенiя вооруженiй, военизацiи населенiя, прекращенiя вымариванiя населенiя голодомъ, словомъ новаго на этотъ разъ не экономическаго НЭП-а, но НЭП-а политическаго. Я увѣренъ, что, будь живъ Ленинъ, онъ понялъ-бы меня. Вѣдь мы сами себя губимъ. И мы губимъ идею соцiализма, мы губимъ коммунизмъ. Вы мои первые и вы должны и въ этой новой борьбѣ, на которую я васъ зову, быть со мною.
— Ты, Малининъ, отъ старости рехнулся. Ты, однако, все таки понимаешь, чѣмъ все это пахнетъ. Это уже не уклонъ — это настоящая «контра», — вставая, сказалъ Драчъ и потянулся къ револьверу, висѣвшему у него на поясѣ.
Малининъ быстрымъ движенiемъ выдвинулъ ящикъ стола и досталъ оттуда браунингъ.
— Не безпокойся, — холодно сказалъ онъ. — Меня этимъ не запугаешь. Имѣю свой не хуже твоего. Значитъ, кончено. Но попробуй только донести на меня. Живымъ отсюда не уйдешь… Мнѣ все равно, Я знаю, послѣ всего того, что я вамъ, какъ своимъ подлиннымъ товарищамъ здѣсь сегодня сказалъ — я конченный человѣкъ… Но васъ я предупреждаю, что прежде чѣмъ вы на меня донесете, я приму свои мѣры. Я все это сказалъ вамъ потому, что съ вами вмѣстѣ я надѣялся выпрямить линiю нашего поведенiя.
— То есть, товарищъ Малининъ, — тихо и какъ то торжественно сказалъ Володя, — вы предлагаете намъ — заговоръ?
Малининъ ничего не отвѣтилъ. Его лицо было сурово и рѣшительно.
— Ахъ, елки — палки, — воскликнулъ Драчъ. — Едрена вошь! Ты просто рехнувшiйся комиссаръ. Ты еще о Богѣ намъ скажи. Можеть ты и до этого дошелъ?..
— О Богѣ я тебѣ говорить не буду. Ты скотъ и никогда не поймешь, что такое идейный партiецъ. Ты не хочешь видѣть, что подъ покровомъ коммунизма у насъ готовится такая монархiя, какой не снилось ни Александру, ни Цезарю, ни Наполеону.
— Здорово!.. И во главѣ ея?..
— Жидъ!..
— Ну это, товарищъ, ты заливаешь… Но, какъ мнѣ все это понимать. Вѣдь я чекистъ.
— Доноси. Но отсюда живымъ не уйдешь!
— То есть, какъ это такъ, живымъ, говоришъ не уйду?
— Да, — сказалъ Малининъ и снова взялся за револьверъ.
— Оставь, — строго сказалъ Драчъ. — Брось эту игрушку. У меня не хуже твоей есть… Продолжимъ дискуссiю… Ты Троцкаго-то помнишь?.. А, помнишь?.. Тотъ тоже выправлять хотѣлъ… И вотъ и выправляетъ у чорта на куличкахъ такой-же старый и облѣзлый, какъ и ты… Партiя не для стариковъ… Да, ты револьверомъ-то не верти… Я твоей игрушки не боюсь… Обязанъ донести и донесу… По чистой совѣсти… То, что ты намъ сказалъ сейчасъ — хуже меньшевизма… А убить — попробуй!.. Я видный чекистъ и меня убить?.. Гмъ!.. Еще не родился тотъ человѣкъ, который меня да убьетъ.
— Товарищъ Гранитовъ… Что скажете вы?.. Передъ нами выборъ… Или съ нами — спасенiе Россiи и коммунизма… Спасенiе всей работы Ленина, или съ ними гибель, крушенiе всего… Смерть.
— Я не измѣнилъ и не измѣню партiи, — со злобою сказалъ Володя и тоже досталъ револьверъ.
— Брось, — строго кинулъ ему Драчъ. — Положи въ кобуръ. Не надо этого, мы его пожалѣемъ…
И въ это слово: — «пожалѣемъ» Драчъ вложилъ такую злобную иронiю, что у Володи руки и ноги похолодѣли.
Володя понялъ, что ихъ разговоръ дошелъ до такой точки, что они уже играли съ жизнью. Или сейчасъ ихъ обоихъ прихлопнетъ Малининъ, или имъ надо прикончить Малинина, который ихъ такъ не выпуститъ. Да, и можетъ быть у него тутъ гдѣ нибудь подлѣ припрятаны люди… Но убить виднаго комиссара?.. Это совсѣмъ не то, что донести на него. На мертваго не покажешь.
Малининъ мрачнымъ, тяжелымъ взглядомъ смотрѣлъ то на Володю, то на Драча. Онъ опять взялъ револьверъ, но взялъ его какъ то вяло и нерѣшительно.
— Ну, такъ и чортъ съ вами, — сказалъ Малининъ. Но звукъ его голоса не отвѣчалъ тому, что онъ сказалъ. Онъ былъ глухъ и невнятенъ.
Въ тотъ же мигъ Драчъ ловкимъ движенiемъ очутился за столомъ, позади Малинина и схватилъ того за руки у кистей. Онъ потащилъ его на середину комнаты и повалилъ на коверъ. Малининъ сопротивлялся и старался повернуть револьверъ на Драча и поставить кнопку его на «огонь». Драчъ въ свою очередь направлялъ руку Малинина съ револьверомъ къ виску Малинина.
Володя растерянно топтался подлѣ, ничего не предпринимая.
— Гранитовъ, да навались, чортъ, на него. Ишь жилистый такой, дьяволъ!.. Кусается стерва!.. Дави его, сволочь, на храпъ! Не бей, слѣдовъ чтобы никакихъ… Дави!.. Души!.. Вотъ такъ!.. Ага, помягчѣлъ… Старый чортъ!
Драчъ задыхался отъ напряженiя. Наконецъ, ему удалось приставить револьверъ Малилина къ виску и повернуть кнопку. Онъ нажалъ на спусковой крючокъ.
Негромко, какъ хлопушка ударилъ выстрѣлъ. Живое тѣло задергалось подъ Володей, сидѣвшемъ верхомъ на Малининѣ и задрыгала судорожно лѣвая нога. Темный сгустокъ крови съ бѣлымъ мозгомъ вылетѣлъ на коверъ. Глаза Малинина выпучились изъ орбитъ и потомъ медленно закрылись.
Все было кончено. Драчъ, державшiй руку Малинина отпустилъ ее и поднялся съ ковра.
— Ну, слѣзай, теперь, — сказалъ онъ отдуваясь. --Ступай къ машинкѣ. Садись и пиши, что я тебѣ буду диктовать.
Володя послушно слѣзъ съ убитаго и подошелъ къ столику съ пишущей машинкой. Драчъ подошелъ къ нему и зажегъ надъ нимъ стѣнную лампочку.
— Пиши: — «въ смерти моей никого не винить. Совершилъ растрату довѣренныхъ мнѣ денегъ»…
— Растрату?.., — съ удивленiемъ спросилъ Володя и, прекративъ стучать на машинкѣ, повернулся къ Драчу.
— Ну, да, братокъ, растрату! Чему ты удивляешься?.. Отчего другого могь застрѣлиться такой правовѣрный партiецъ, какимъ былъ Малининъ?.. Стучи. Медлить намъ нельзя… «совершилъ растрату и не считая себя болѣе соотвѣтствуюшимъ темпу строительства нашей Великой республики ухожу изъ жизни»… Все… Ловко пущено?.. А?.. Елки-палки!.. Ну, давай, мнѣ листокъ. Я подмахну за него. Что?.. подпись неразборчива? Еще-бы!, когда такая эмоцiя у него тогда была. Осторожнѣе, братокъ, не наступи въ кровь. Это было бы хужѣе всего… Теперь поищемъ ключа отъ денежнаго шкафа.
Драчъ былъ поразительно спокоенъ, но торопился ужасно. Володя понималъ, какъ ни глухо раздался выстрѣлъ въ комиссарскомъ кабинетѣ, онъ могъ быть услышанъ въ дальнихъ комнатахъ и даже на самой набережной, гдѣ такъ тиха и безмолвна была теплая лѣтняя ночь.
Драчъ подошелъ къ Малинину и обыскалъ карманы. Но ключа тамъ не нашелъ.
— Посмотри на шеѣ. Онъ старый крестьянинъ и навѣрно когда то носилъ крестъ на гайтанѣ, — сказалъ Володя.
Драчъ осторожно разстегнулъ кафтанъ и запустилъ руку на грудь убитаго.
— А, шерстистый чортъ, — сказалъ онъ. — Такъ и есть, будто ключики.
Володя подалъ ножъ Драчу.
— Разрѣжь, — сказалъ онъ брезгливо, — что возишься.
— Какъ можно рѣзать?.. Надо обратно надѣть. Чтобы, а ни-ни! Никто и не догадался, кто снималъ, онъ самъ или кто другой. Придержи голову, а то въ крови бы не запачкать? Володя сталъ на колѣни надъ убитымъ и держалъ голову, пока Драчъ осторожно стягивалъ съ шеи ремешокъ.
— Гляди… И крестъ, подлецъ, носилъ. Вотъ онъ какой былъ партiецъ!.. Хорошаго жука мы съ тобою прихлопнули!
Ключей было три, но Драчъ сразу сообразилъ, что замысловатый ключикъ съ бронзовой головкой и долженъ быть отъ несгораемаго шкафа. Онъ не ошибся. Ключъ ловко вошелъ въ маленькое отверстiе, прикрытое откидной мѣдной дощечкой, легко повернулся съ легкимъ мелодичнымъ звономъ, и тяжелая тройная дверь мягко и неслышно открылась.
— Ну, принимай и прячь въ карманы. Ого!.. Тутъ и валюта есть!.. Такъ награждается умъ, смѣлость и вѣрность совѣтской власти.
Драчъ вынулъ нѣсколько пачекъ червонцевъ, одну пачку длинныхъ долларовыхъ бумажекъ и двѣ пачки нѣмецкихъ марокъ.
— Есть немного и золота. Возьмемъ и его, — сказалъ онъ.
— Все — партiйное, — тихо, съ упрекомъ, сказалъ Володя.
— Ахъ, елки-палки!.. Дѣйствительно?.. Такъ ты пойми, братокъ, чго это не мы беремъ. Это онъ взялъ и растратилъ тамъ на какую ни есть любушку… Онъ, говорили мнѣ, съ балетной жилъ. Погоди мы и ее арестуемъ и пришьемь къ этому дѣлу.
Драчъ тщательно закрылъ шкафъ и пошелъ надѣвать гайтанъ съ ключами на шею мертвеца. Володя съ отвращенiемъ, но безъ всякаго страха помогалъ ему.
— Воняеть какъ, — сказалъ онъ.
— Да, человѣческая кровь не розами пахнетъ, — сказалъ Драчъ. — А чисто обработали. Очень даже чисто. — Онъ не безъ профессiональной гордости окинулъ взглядомъ убитаго имъ Малинина. — Револьверъ въ рукѣ у самоубiйцы. Правда, палецъ не на гашеткѣ. Лужа крови не тронута. И какое спокойствiе на лицѣ… И крестикъ на груди… Крестикъ!.. Есть оть чего застрѣлиться. Ну, вынимай штепселя, гаси огни.
— Драчъ, а скажи мнѣ… Ну для чего намъ все это надо было дѣлать? Отняли-бы револьверъ и донесли. Тотъ же конецъ. Онъ, поди, не отперся-бы отъ своихъ словъ… Помнишь Далекихъ?..
— Послѣ… Послѣ все скажу… Эхъ, товарищъ, быль партiецъ!.. Въ какихъ, какихъ бояхъ ни участвовалъ. Какую кровь лилъ!.. А теперь!.. Тьфу!.. Растратчикъ!!. Елки-палки!.. Едрёна вошь!..
Комната погрузилась въ темноту. Володя и Драчъ вышли изъ нея, плотно заперли дверь и по темной лѣстницѣ спустились внизъ. Они ощупью отъискали свои пальто и фуражки и вышли на набережную.
— Въ Европейскую, — небрежно кинулъ шофферу Драчъ, глубоко усаживаясь на мягкiя подушки автомобиля.
IX
правитьЕвропейская гостинница была предоставлена для прiема иностранцевъ и очень высоко поставленныхъ партiйцевъ. Въ ней все было, какъ въ Европѣ, какъ въ капиталистическихъ странахъ. Все было не по большевицки. Величественный швейцаръ и подлѣ рослые, сильные и ловкiе переодѣтые чекисты, въ ресторанѣ толстый метръ-д-отель, помнившiй иныя времена, лакеи съ голодными глазами и худыми лицами, но во фракахъ, хорошiя скатерти на столахъ, уютомъ отзывающiя лампочки подъ абажурами, фарфоровая посуда и хрусталь. Цвѣты… Много свѣта… Оркестръ джазъ-бандъ, красивыя женшины, доступныя для всѣхъ, имѣющихъ иностранную валюту, пѣвучее танго и всегда какая нибудь танцующая пара — развлекающiйся въ Ленинградѣ иностранный дипломатъ, или купецъ и совѣтская жрица любви изъ голодныхъ «классовыхъ враговъ». Здѣсь торговали на золото и валюту и презрительно отбрасывали совѣтскiе червонцы.
Яркiй свѣть слѣпилъ глаза. Сонно, пѣвуче и точно въ носъ пѣлъ сладкую пѣснь саксофонъ оркестра. За столиками сидѣли чекисты, совѣтскiе сановники, иностранцы. Здѣсь забывался голодный Ленинградъ, мерзнущiя зимою, мокнущiя подъ дождями лѣтомъ очереди полураздѣтыхъ людей у продовольственныхъ лавокъ и суета орабоченнаго люда, здѣсь было точно въ старомъ довоенномъ Петербургѣ. Драчъ выбралъ столикъ въ углу, откуда былъ виденъ весь нарядный залъ. Лакей подлетѣлъ къ нему съ лакейскимъ шикомъ и склонился передъ виднымъ чекистомъ.
— Какъ изволите, на валюту, или на червонцы, — тихо и почтительно спросилъ онъ.
— На валюту, гражданинъ, на валюту, — потягиваясь, сказалъ Драчъ, и вынулъ изъ кармана стодолларовуго бумажку.
— Что прикажете-съ?..
— Подай намъ, гражданинъ, прежде всего, водочки.. ну и тамъ свѣжей икорки… баночку… балычка… Ушицу изъ волжскихъ стерлядей.
— Съ разстегайчиками, позволите?..
— Съ разстегайчиками, естественно. Ну тамъ, что у васъ такого имѣется…
— Пулярду, особенно рекомендую… Очень хороша у насъ сегодня пулярда…
— Ладно, давай пулярду…
Заказъ былъ сдѣланъ, лакей исчезъ и подъ музыку оркестра Драчъ сталъ тихо говорить Володѣ.
— Ты спросилъ меня, почему я предпочелъ этотъ способъ, а не иной… Ну, донесли-бы… Такъ еще вопросъ, выпустилъ-ли бы онъ насъ раньше. Да онъ и самъ съ усами… Оговорить насъ могъ… Сложная и хитрая исторiя… Поднялось-бы дѣло… Хотя и притушили-бы его и замолчали, а все пошли-бы слушки, смотри еще въ иностранную, или еще того хужѣе въ эмигрантскую печать попало-бы. О, будь она трижды проклята! Стали-бы шептаться — въ партiйной верхушкѣ склока!.. Верхи колеблются. Верхи измѣняютъ марксизму. Между коммунистами есть разочаровавшiеся. Елки-палки!.. Ну, что хорошаго? Повѣрь, Сталинъ это очень пойметъ и оцѣнитъ. Да и ты, Гранитовъ… Гранитъ!.. Ты долженъ понимать нашъ подлинно гранитный поступокъ.
— Да, можетъ быть.
— Помнишь Фрунзе?.. Того, кто побѣдилъ Врангеля?.. Тоже, какъ и этотъ. Ахъ, елки-палки!.. Онъ изъ рабочихъ.. И тоже инженеръ… Заколебался. Наши сразу замѣтили… И… Пожалуйте, вамъ надо полѣчиться… Операцiю сдѣлать. Врачи говорятъ, нельзя операцiю, у него сердце плохое, да онъ и совершенно здоровъ. Ну… Молчать, не разсуждать! Положили на операцiонный столъ — маску на лицо… Мнѣ говорили, какъ онъ сладко пѣлъ, подъ маской-то… Жалобно такъ: — «ледъ прошелъ и Волга вскрылась, я дѣвченочка влюбилась»… Это Фрунзе-то!.. Желѣзный Фрунзе!.. Запоешь, какъ тебя здороваго врачи по всѣмъ правиламъ науки оперировать будутъ. Ну и померъ по всѣмъ правиламъ науки… Что ты думаешь?.. Торжественныя красныя похороны! Сожженiе тѣла въ крематорiи и прахъ въ урнѣ въ кремлевской стѣнѣ! Здравствуйте, пожалуйста — «Военная Академiя имени Фрунзе!!.» . Ахъ, елки-палки — умѣетъ цѣнить заслуги совѣтская власть… Цинизмъ и безпринципность — великая вещь. Ну, и ложь, конечно… Такъ и этого… Малинина… Конечно — растрата… За это по головкѣ не гладятъ… Но, кто изъ нашихъ верховъ не растратчикъ, кто не пользуется народными миллiонами?.. Ну и онъ… Это ему простится за прошлыя услуги передъ революцiей… Притянемъ его балетную дѣвчонку… Будто это она виновата… Его подтолкнула, а онъ, — слабъ человѣкъ, — и подался… Ее въ Соловки, а ему — жертвѣ — красныя похороны. Тоже какую-нибудь академiю наречемъ «Малининской». Красная урна съ прахомъ и въ кремлевскую стѣну рядомъ съ Фрунзе… Ахъ, елки-палки, не чувствуешь, какъ это у меня по наитiю генiально просто вышло…
— Да, вѣрно… Вотъ смотрю я на тебя, Драчъ, и удивляюсь… И безъ образованiя ты, а какъ много болѣе меня горазда твоя голова на выдумки. Почему это?.. Вѣдь и я не плохой партiецъ…
— Происхожденiе… Я пролетарiй, ты…
— Молчи!.. молчи!!. Забудь, какъ и я забылъ…
— Ну, ладно… Не буду… Посмотри кругомъ, какой блескъ жизни… Вонъ тамъ сидятъ двѣ… Поди: — графини, княгини… Бывшiя!.. Ха-ха!!. Я люблю брать отсюда женщинъ… Прелестницы… И знаешь, въ моментъ самаго-то экстаза — взглянешь въ эти чудные, томные глаза, а тамъ вмѣсто любви-то — ненависть!.. Ненависть! Да какая!.. Ахъ, елки-палки!.. Это-же страсть!.. Это — эффектъ!..
Драчъ подозвалъ лакея и показалъ ему на женщинъ, сидѣвшихъ въ другомъ углу столовой. Одна — брюнетка съ короткими блестящими волосами, по мужски остриженными, въ платьѣ съ декольте во всю спину, съ худымъ, тонкимъ станомъ, узкая, точно змѣя, другая — блондинка, или, можетъ быть, съ обезцвѣченными водородомъ волосами, съ подщипанными бровями, въ мѣру полная, съ широкими плечами и едва прикрытою платьемъ грудью.
Лакей подошелъ приглашать ихъ.
— Послѣ завтра, намъ, братокъ, — какъ то меланхолично сказалъ Драчъ, — на югъ ѣхать… На Кубань, на Донъ… Не угомонятся никакъ казаки. Вредительствуютъ въ колхозахъ… Поднимается народъ.
— Возстанiе?..
— Куда имъ, сопатымъ, возстанiе… Оружiя нѣтъ… Вождей попредавали, порастеряли… Да и мы! — это, братокъ, не при царизмѣ… Нѣтъ, просто — вредительство.. .Ну и тамъ — партизаны… Бандиты… Ахъ, елки-палки, тамъ таки поработать придется… А это, гляди, если не иностранки… Это-же шикъ!.. Это же можно въ ударномъ порядкѣ!.. Это-же кр-р-расота!.. А мы съ валютой… Повеселимся передъ поѣздкой… А?!. Еще и какъ повеселимся!.. Ну, да и тамъ не безъ дѣвочекъ!..
Женщины, улыбаясь, подходили къ чекистамъ. Тѣ встали, освобождая имъ мѣсто. Лакей несъ стулья.
— Двѣ бутылки шампанскаго и еще икры, — командовалъ Драчъ, обѣ руки протагивая навстрѣчу брюнеткѣ.
X
правитьВъ женскомъ отдѣленiи «жесткаго» вагона поѣзда, шедшаго въ Москву было полно, и Женя едва могла въ него протиснуться. Она была одѣта по крестьянски — съ башмаками на голую ногу, съ котомкой съ провизiей себѣ и тетѣ Надѣ за плечами на полотенцахъ, какъ въ старину носили богомолки. Въ отдѣленiи сидѣли такiя же женщины, — не разберешь, крестьянки или городскiя, всѣ везли съ собою свои заботы и тревоги, всѣ ѣхали куда-то, зачѣмъ-то въ надеждѣ гдѣ-то, что-то получить, найдти гдѣ-то въ другомъ мѣстѣ лучшую жизнь. Ночью спали, хрипя, сопя, захлебываясь, наваливаясь другь на друга и толкаясь. Женя благословляла судьбу, что ей удалось протиснуться къ окну. Какая была кругомъ нудная вонь..
Поутру разобрались, развязали кошёлки, подоставали кто, что имѣлъ и стали закусывать. Пошелъ разговоръ — все о томъ-же — о хлѣбѣ.
— Я, гражданочка, ѣхала сюда изъ деревни, сказывали въ Ленинградѣ можно достать хлѣба… А вонъ оно, какъ вышло… И пуда не набрала… А мнѣ старика, дѣтей кормить, сама восемь…
— Ужъ-ли въ деревнѣ, да и безъ хлѣбушки?
— И-и, гражданочка, да рази нонѣ тая деревня… Что было, забрали въ кол-хозы, да и тамъ безъ пути… Скотину, какая была, поубивали, сдавать имъ не хотѣли… Обидно было ужъ очень, растили, растили, какихъ трудовъ, сколькихъ заботъ она намъ стоила, а сдавать?.. За что?..
— У насъ, гражданка, и собакъ пожрали и кошекъ, Ничего живого не осталось. Мертвая нынѣ деревня…
— Какъ еще и живемъ-то?
— Хлѣба никакъ нѣту…
— Какой и былъ — весь позабрали… Заграницу, слышь, везутъ, и тамъ люди съ голоду дохнутъ…
— Какъ-же такъ безъ хлѣба-то?..
Передъ Москвой однѣ жещины вышли, но сейчасъ-же на ихъ мѣсто понасѣли другiя. Повсюду на станцiяхъ толпами стоялъ народъ. Точно все еще продолжаласъ революцiонная сумятица.
Чѣмъ ближе былъ югъ — хлѣбный югъ — житница не только Россiи, но и всей Европы — тѣмъ острѣе былъ разговоръ о хлѣбѣ, объ общей нуждѣ и голодѣ. Вмѣстѣ съ южнымъ, насыщеннымъ малороссiйскими словами говоромъ пришли и разсказы объ ужасахъ, о которыхъ Женя и не подозрѣвала. Народъ сталъ дерзче, озлобленнѣй. Сѣли какiя-то три старухи съ худыми изможденными лицами, въ тяжелыхъ платкахъ на головахъ съ глазами, въ которыхъ застылъ непередаваемый ужасъ. Вагонный проводникъ хотѣлъ высадить какую-то молодую казачку, сѣвшую безъ билета.
Та взъѣлась на него.
— Ты, что, сапливый чортъ, за руку-то берешь… Что я тебѣ это позволила?
— Нельзя, гражданка, чтобы безъ билета. Съ насъ за это тоже взыскивають. Все одно на станцiи чекисту сдамъ — хужѣе будетъ.
— А вотъ и сдай!.. Я и тебѣ и чакисту твоему рожу то во какъ обломаю!.. Гражданка!.. Слово какое придумалъ?.. Я табѣ не гражданка. Зан-у-уда!.. Присталъ босякъ чубатой!
— Оставьте, гражданка… Нечего бузу разводить.
— Да!.. Бузу!.. Отцовской крови напился — моей захотѣлъ… Сказала: — отчепись!..
Все отдѣленiе было переполнено бабами и всѣ равно враждебно смотрѣли на проводника. Тотъ ушелъ, пожимая плечами.
— Съ ими какъ-же иначе-то, — сказала казачка, усаживаясь подлѣ Жени едва не на колѣни той. — Въ станицѣ люди съ голоду мрутъ, ей Богу, а они съ билетами ихъ чортовыми лѣзуть. Я батянѣ мѣшокъ сухарей у тетки достала — везу, а онъ придиратца. Бѣльмы на меня вылупилъ, что котъ на сало… Поди камунистъ! Сапливой чортъ!
— А что, мамаша, въ станицѣ то нюжли безо хлѣба…
— А то какъ?.. Едва до весны дотянули. А тутъ подавай сѣм-фондъ засыпать… Ну да! какъ-же!.. Засыпали табѣ чорта съ два… Кто и засыпалъ, а кто и нѣтъ… Вишь ты, какъ нонѣ обернулось, казаковъ, значитъ, и вовсе нѣтъ, а есть кулаки, середняки, врядители!.. Ну и отобрали отъ нихъ хлѣбъ… Красная армiя понаѣхала, мордастые, хлѣбъ и забрали… По десять человѣкъ въ день, а когда и болѣ въ станицѣ то съ голода мрётъ… И не прибираютъ… Провоняла насквозь станица… Имъ что, и горюшка мало. Трахтуровъ понавезли, комбайновъ, а управлять, какъ, кому до этого дѣло. Поломали все за милую душу… Трахтуры-то эти самые… Колхозный секторъ съ грѣхомъ пополамъ засѣяли — да и то больше лебеда повырасла… Лѣтомъ-то поля отъ васильковъ синiя и хлѣба за ими не видатъ вовсе…
Въ отдѣленiе, хотя и было оно «женское», сѣли какiе-то казаки и твердо и убѣжденно они говорили:
— Хлѣба!.. Ты намъ хлѣба подай! Безъ хлѣба, какъ проживешь?..
— Вы, — бабочка, хучь сухарей понабрали, а у насъ на хуторѣ съ прошлаго года ни сухарей, ни хлѣба и не видали.
Поѣздъ отстукивалъ по рельсамъ, внизу что-то звенѣло и шипѣло, за окнами тянулась погорѣвшая, не паханная степь, поросшая сорными травами. Усталая, изголодавшаяся Женя, прислонившись къ стѣнѣ, дремала и сквозь дремоту все слышала:
— Хлѣба!.. хлѣба!!. хлѣба!!!
— Нѣту теперь хлѣба нигдѣ…
— И куда задѣвался, кто его знаетъ?..
— Отобрали… Прод-налогъ собирали…
— Заграницу везутъ хлѣбецъ та… Агличановъ кормить, хрянцузовъ, нѣмцевъ, а свои подыхай!
— Хлѣба!.. хлѣба!!. хлѣба!!!
И чудилось Женѣ, что и колеса стучали по стыкамъ рельсовъ и пѣли все ту-же страшную пѣсню голода:
— Хлѣба!.. хлѣба!!. хлѣба!!!
Солнце пекло невыносимо, и Женѣ казалось, что никогда не дойдетъ она до хутора, Босыя ноги то тонули въ мягкой, какъ пудра, темной пыли, то жгла ихъ раскаленная, покрытая солонцоватымъ сизымъ налетомъ, потрескавшаяся, твердая, какъ камень земля. Кругомъ были поля. Золотистую, наливавшуюся колосомъ пшеницу пробивала сѣровато-сизая лебеда и синь васильковъ. Точно нарочно кто-то засѣивалъ сорными травами безконечныя поля. Вдали длинная череда бабъ и мужиковъ въ ручную косила хлѣбъ. Объѣздчикъ на немудрящей, худой лошаденкѣ, на высокомъ сѣдлѣ въ бѣлой пропотѣлой рубахѣ дремалъ, склонившись къ лукѣ. Косили медленно, неохотно, съ прохладцей. Точно все это было нѣчто давно прошедшее, точно крѣпостное право вернулось въ Россiю, и въ степи шло отбыванiе тяжелой барщины. И, какъ насмѣшка надъ этимъ каторжнымъ трудомъ, у самой дороги стоялъ давно заброшенный тракторъ. Темный и заржавѣлый онъ заросъ кругомъ крапивой, чертополохомъ и лопухами, и высился, какъ нѣкое чудовище.
Женя хорошо дорогу знала. Хуторъ стоялъ въ балкѣ внизу и издали была видна только верхушка церковной колокольни. Когда опускаться къ хутору по пути была сонная рѣчушка, даревянный мостъ съ хлипкими темными апалубками настила и жидкими перилами изъ корявой орѣшины, за мостомъ сбоку былъ хуторской ставъ, обросшiй вербами и тополями — раинами. Сколько шума, птичьяго и дѣтскаго крика всегда слышала въ былые наѣзды Женя ка этомъ пруду. Обыкновенно здѣсь прiостанавливали лошадей и по растоптанному скотомъ спуску съѣзжали къ водѣ напоить ихъ. Бричка тогда дремотно стояла по оси въ водѣ, а Женя смотрѣла на шумное и безпокойкое царство стоящаго въ зеленой рамѣ, отражающаго голубое небо чистаго става. Ѣдкимъ сѣрнымъ запахомъ отъ испаренiй разъѣзженнаго чернозема пахло, горечью дышала поломанная, раздавленная колесами верба и тиной несло отъ пруда. Сѣрыя утки плыли съ озабоченнымъ кряканьемъ. Гуси шли въ перевалку къ водѣ и, увидѣвъ купающихся дѣтей, степенная гусыня вдругъ присѣдала на лапахъ и, вытянувъ шею и раскрывъ оранжевый клювъ, со злымъ шипѣнiемъ провожала выводокъ молодыхъ пушистыхъ гусятъ. Въ сторонѣ, на песчаной отмели, было пестрое пятно снятыхъ рубахъ и розовыя тѣла ребятишекъ. Визгъ и крики, уханье. Плещетъ, разсыпаясь въ серебро, вода выхлопываемая ладонями. Кто-то, тяжело дыша, плыветъ саженками черезъ прудъ. Надъ водою вихрастый затылокъ чернѣетъ, смуглая спина змѣей вьется, и ближе, и ближе доплываетъ казаченокъ къ бѣлымъ прекраснымъ водянымъ лилiямъ. Чей-то бабiй голосъ звонко летитъ ему въ догонку:
— Митька!.. Митька!.. Аспидъ!.. Утонешь!.. Ишь озорной какой!..
Голая казачка стоитъ спиною къ Женѣ. Русые волосы накрыли спину, а бѣлыя ноги съ розовыми пятками стройны какъ колонны.
Лошади, наконецъ, напились. Теткинъ работникъ разобралъ вожжи, осторожно поворачиваетъ бричку изъ пруда. Колеса журчатъ по водѣ и обода ихъ, какъ кованное серебро.. Лошади тяжело вздыхаютъ, точно отдуваются послѣ питья.
— Ну, ай-да-те, милыя!..
И карьеромъ по хуторской улицѣ къ дому тети Нади мчится лихая тройка. Такъ уже полагалось послѣ водопоя согрѣть лошадей и потомъ съ ямщицкимъ шикомъ пронестись черезъ хуторъ на глазахъ у людей.
Теперь Женя остановилась у пруда. Могильная тишина на немъ ее поразила. Не плавало по голубому простору ни гусей, ни утокъ. Зеленымъ бархатомъ покрывала прудъ никѣмъ и ничѣмъ не тревожимая ряска. Лопухи, крапива и пышныя сорныя травы стѣною стояли по берегу. Холодомъ могилы вѣяло отъ такого веселаго, шумнаго и живого нѣкогда става.
Женя пошла дальше. Хуторъ млѣлъ отъ жары подъ полуденными лучами солнца. Казалось, все живое куда-то попряталось. Нигдѣ не забрехала собака, нигдѣ не кудахтали куры. Мертвымъ видѣнiемъ открывались улицы, образованныя казачьими куренями. Охваченная полуденнымъ дымкомъ раскаленная земля трепетала миражами. Женя шла по знакомымъ улицамъ и не узнавала хутора. Большинство хать стояло съ запертыми дверями и забитыми досками окнами. Ушли что-ли куда казаки, или… умерли?.. Плетни были повалены, и за ними были дворы, поросшiе полынью, лопушникомъ, крапивой и чертополохомъ. Изъ гущизны сорныхъ растенiй тутъ и тамъ гордо поднималась стройная въ сѣдомъ пуху мальва, покрытая нѣжными, розовыми цвѣтами. Вездѣ была тишина. И чудится это Женѣ или и точно такъ — смертнымъ духомъ мертваго тѣла несетъ отъ хутора.
Она издали увидала большой домъ тети Нади съ высокимъ крыльцомъ подъ желѣзной крышей. Коричневая облупившаяся давно некрашенная крыша возвышалась надъ густо разросшимися кустами сирени. За плетнями виднѣлись амбары. Ихъ желѣзныя некрашенныя крыши горѣли на солнце нестерпимымъ блескомъ. Уличка повернула — показались ворота куреня, надъ ними на двухъ высокихъ дрючкахъ была распялена полоса краснаго кумача. Солнце съѣло его первоначальный цвѣтъ и онъ сталъ бѣлесо-розовымъ, мѣстами полоса была продырявлена, сморщена и запылена. По ней большими черными печатными буквами было выведено:
— Кол-хоз имени Карла Маркса.
Вотъ оно, въ какую глухую, степную, казачью даль занесло имя нѣмецкаго еврея!.. Вотъ, кто теперь владѣетъ домомъ, великими трудами, слаженнымъ Тихономъ Ивановичемъ, гдѣ столько прекрасныхъ лѣтнихъ каникулъ, бывало, проводили Женя и Шура.
«Кол-хозъ имени Карла Маркса»!
Да лучше этого ничего нельзя было и придумать, что-бы унизить, опозорить и издѣваться надъ Донскими казаками?..
Въ раскрытыя ворота были видны безпорядочно разбросанныя по двору садилки, травокоски и жнейки. Надъ дверями дома и работницкихъ хатъ были вывѣски. Тамъ, гдѣ жилъ работникъ Павелъ было написано: «кредитное товарищество». Какiе то люди ходили по двору, и у крыльца было прислонено нѣсколько велосипедовъ и мотоциклетка.
Было очевидно, что тети Нади здѣсь не могло быть и Женя не знала, что-же ей дѣлать? Она услышала сзади себя шаги. Оглянулась — ее нагоняла молодая дѣвушка въ платочкѣ, въ короткой юбкѣ, съ босыми ногами. Она катила съ собою велосипедъ. Женя вспомнила, какъ когда-то она сама такъ ходила съ велосипедомъ по гатчинскимъ аллеямъ и точно ощутила прiятную тяжесть и катящуюся податливость машины. И это почему-то внушило ей довѣрiе къ дѣвушкѣ, и она спросила ее:
— Скажите, милая, гдѣ теперь живетъ Надежда Петровна Вехоткина?..
Дѣвушка остановила велосипедъ. Женя увидѣла серьезное не по годамъ, сосредоточенное лицо, суровое и преисполненное словно нѣкоей важности. Узко поставленные глаза пытливо оглядѣли Женю, ея запыленныя ноги, котомку, загорѣлое, обожженное за день солнцемъ покраснѣвшее лицо.
— Вехоткина живетъ теперь въ бывшемъ домѣ Колмыкова. Можетъ, знаете, это сейчасъ-же за кол-хозомъ?
Дѣвушка показала на соломенную крышу чуть видную за фруктовымъ садомъ тети Нади.
Женя сейчасъ же и вспомнила, что и точно за садомъ Тихона Ивановича жилъ его другъ, кумъ и однополчанинъ, хуторской атаманъ Колмыковъ. Но она не посмѣла спросить дѣвушку — ея строгiй видъ не располагалъ къ распросамъ — живъ-ли Колмыковъ и почему тетя Надя очутилась у него? Она впрочемъ сейчасъ же догадалась, если на хуторѣ произошло обобществленiе и курень Тихона Ивановича взяли подъ кол-хозъ — надо было куда-нибудь дѣвать его семью.
Тѣнистой тропинкой Женя пошла къ хатѣ, стоявшей въ глубинѣ заросшаго сорными травами двора. Она постучала въ тонкую дощатую дверь. Никто не отозвался. Дверь не была закрыта, но только притворена и Женя открыла ее.
XI
правитьВъ свѣтлой хатѣ, пронизанной жаркими, золотыми солнечными лучами, за чистымъ, бѣлымъ столомъ, на лавкѣ сидѣло странное существо, которое съ трудомъ можно было принять за человѣка. На тонкой морщинистой, почти черной шеѣ, гдѣ веревками выдѣлялись сухожилiя и жилы и чувствовались позвонки была посажена огромная голова. Такь опухаетъ лицо обыкновенно при черной оспѣ. Она походила на целулоидовую куклу — съ маленькимъ тѣломъ и непомѣрно большою головою. Лицо было шафранно-желтаго цвѣта и по нему легли тонкiя, какъ нитки, черно-сизыя, какъ у покойника, губы. И только глаза въ опухшихъ красныхъ вѣкахъ, темно-синiе, глубокiе, страдающiе сказали Женѣ, что это странное существо была ея любимая, нѣкогда такая красивая тетя Надя. Конечно, Женя не видала тетки почти двадцать лѣтъ, а годы не красять, но то, чго она увидала было такъ странно, жалко и уродливо, что Женя остановилась на порогѣ. Между тѣмъ, существо это съ трудомъ, опираясь на лавку, встало и сдѣлало два шага навстрѣчу Женѣ.
Высокое, нѣкогда полное, но вмѣстѣ съ тѣмъ и стройное тѣло — богиня Геба — называлъ ее Тихонъ Ивановичъ — исчезло, точно растаяло, какъ таетъ весною льдина. Какъ на вѣшалкѣ, на тощемъ, сгорбленномъ и ужасномъ скелетѣ висѣла коричневая кофта, какiя носятъ совсѣмъ простыя бѣдныя казачки. Кичка на головѣ скрывала волосы, — да было похоже на то, что ихъ немного и осталось. Темная юбка спускалась къ бѣлымъ опухшимъ, точно водою налитымъ босымъ ногамъ.
Тетя Надя узнала Женю.
— Женюша родная!..
Куда дѣвался ея музыкальный голосъ? Слова звучали глухо, точно и не она, милая пѣвунья тетя Надя, говорила, а кто-то внутри ея говорилъ тѣмъ страшнымъ, невнятнымъ и глухимъ голосомъ, какимъ говорятъ на кинематографѣ тѣни экрана. Женя, преодолѣвая чувство брезгливости, поцѣловала тетку, скинула на лавку котомку и сняла съ головы платокъ.
— Устала я, тетя, очень устала, — говорила она, чтобы скрыть свой ужасъ передъ теткой. — Пѣшкомъ… Не ближнiй свѣтъ… И жарко очень было.
— Постой, я водицы тебѣ согрѣю… Да… Лошадей бы надо?.. Нѣту теперь лошадей…
Она двигалась по хатѣ, какъ тѣнь.
— У насъ печь-то и забыла, когда топлена. Газу нѣтъ… А то керосинку хорошо.
— Ради Бога, тетя, не безпокойтесъ… Я тутъ кое чего привезла.
— И хорошее дѣло, что привезла… Ничего у насъ нѣтъ… Вотъ съ голоду пухнемъ.., Видишь, какiе мы стали… А… Постой, я у сосѣдки соломкой, шепочками разживусь… Все водицы согрѣю.
Женя торопилась развязать котомку, тамъ у нея былъ чай, сахаръ. Какъ можетъ она порадовать тетю Надю! О себѣ теперь Женя уже не думала. Надо было спасать тетку. Какъ хорошо, что она прiѣхала. Самъ Богъ, видно, ее сюда послалъ. На немного у нея хватитъ, а тамъ, что Богъ дастъ. Не оставитъ ихъ Господь!..
— Вы, тетя, хворали?..
Надежда Петровна только рукою махнула.
— Это, что распухла-то… Отъ голода, милая, отъ голода… Третiй мѣсяцъ, что хлѣба не видала.
— Какъ-же питались?..
— А вотъ… Жолуди еще были… Гречаная полова… Еще кожа отъ тыквы… Лушпанки, знаешь, — скорлупа отъ картошки… Ну, сушили… Молотили въ муку. Пекли лепешки… Вотъ тебѣ и нашъ хлѣбъ… Казачiй. Про мясо давно позабыли. Повѣришь-ли собакъ всѣхъ съѣли… Котовъ… Сусликовъ на степу ходили, ловили, да и тѣхъ нѣтъ больше… Вотъ оно, какъ обернулось при совѣтской-то власти… Тутъ, говорятъ, на Кубани, будто, и человѣческое мясо ѣли… Покойниковъ!.. Ну, я тому не вѣрю… Вымираетъ съ голоду народъ, Женя. Вотъ и Колмыковы, какая семья то крѣпкая была — всѣ померли. Никого не осталось.
— А что дядя?..
Тетя Надя понизила голосъ до шопота. И страшенъ былъ ея свистящiй шопотъ, точно не человѣческiй то былъ голосъ. Ни одной живой души не было на всемъ куренѣ, а тетя Надя все оглядывалась на окна, на дверь. Ея лицо улыбалось страшной улыбкой торжества.
— Тихонъ!.. Развѣ ты его не знаешь?.. Офицеръ!.. Георгiевскiй кавалеръ!.. Развѣ онъ такое снесетъ?.. Чтобы жиды, да хамы издѣвались. Имени Карла Маркса!.. Это его-то курень!.. Ушелъ мой Тихонъ съ казаками… Въ горы, на Кубань… Ну и сюда налеты дѣлаетъ… Партизанъ… Гроза коммунистамъ. Они его во какъ боятся… Бѣло-бандитъ!.. Пусть… Бѣло-бандитъ!.. Онъ за правду!.. Онъ за Бога!.. Онъ за Россiю!.. За нашъ Тихiй Донъ!.. Его какъ укрываютъ, какъ любятъ то его!.. Вотъ, Женя, ты о немъ мнѣ напомнила, а мнѣ и помирать легко стало… Къ Богу поду, ему да Степѣ молить у Господа полной и окончательной побѣды.
— Поживемъ еще, тетя. Вотъ я вамъ немного столичнаго гостинца привезла. Попитаетесь, маленько.
— Что попитаемся — это хорошо. А только помирать намъ все одно приходится. Тутъ къ намъ статистикъ ихнiй прiѣзжалъ. Въ кол-хозѣ останавливаться не захотѣлъ, у меня присталъ. Такъ сказывалъ, по ихъ подсчету семнадцать миллiоновъ человѣкъ должно помереть въ этомъ году въ Малороссiи, у насъ да на Кубани…
— Семнадцать миллiоновъ!.. Боже мой! Какъ же могугь они это допустить…
— Они, милая, объ этихъ дѣлахъ не дюже печалуются.
— Да, куда-же все подѣвалось?.. Такой хлѣбный край. Гуси-то ваши куда позадѣвались?.. Индѣйки, куры?.. Какой гомонъ ихъ, да крикъ всегда былъ…
— Спроси въ кол-хозѣ… У Карла Маркса спроси… Все обобществили. Все туда забрали… Намъ, единоличникамъ, оставили самую малость. Мнѣ офицерской женѣ и вовсе ничего… Народъ озлобился. А, коли такъ — ни себѣ, ни людямъ!.. Скотину, лошадей, вѣришь-ли, рѣзали, чтобы только имъ партiйцамъ не досталось… Сѣмянную пшеницу скотинѣ пускали — лучше пусть свиньи потрескаютъ, абы не имъ, гужеѣдамъ!.. Мясомъ такъ объѣдалисъ, что больны бывали… Ну пришли о н и ! . . Кого разстрѣляли — вредители!.. Остальныхъ въ кол-хозъ загнали. Тихiй сталъ хуторъ. Все замертвѣло. Имъ, какъ съ гуся — вода. Механизацiя!.. Понавезли машинъ. Тракторовъ, комбайновъ… А наши, давно-ли соху бросили… Все поперепортили… А тутъ — весна такая стала, что просто — ну!.. Земля къ себѣ кличетъ, сѣмени проситъ, а гдѣ они сѣмена то эти?.. Надо кол-хозный секторъ засѣивать — отъ насъ и послѣднее отобрали — и имъ не на пользу. Какъ сѣмена то сдавали, такъ иной нарочно сорныхъ сѣмянъ понасыпалъ, лебеды, да всякаго мусора. Косить… А какъ косилка то эту ниву покоситъ?.. Тамъ лопухи то повылазили — стволъ въ руку толщиной, «королевскiя свѣчи» выше человѣческаго роста. Нельзя косилкой, чай степью шла, сама видала — народомъ косятъ… Чистое крѣпостное право… Вотъ имъ свобода то какъ обернулась!
— Ну, а кол-хозъ?
— Что-жъ кол-хозъ?.. Силой всего не сдѣлаешь… Когда въ кол-хозъ писали казаковъ, туда пошли самые что ни есть лѣнтяи, лежебоки. Они въ сельскомъ хозяйствѣ ни бе, ни ме не мемекаютъ. Пошли, чтобы ничего не дѣлать. Дарового хлѣба искали… Пѣсни орать, на казенномъ пайкѣ пьянствовать. Тамъ дѣвки съ парнями вмѣстѣ спятъ, самогонъ курятъ, гуляютъ, послѣднее наше добро проживаютъ… Кол-хозъ строили — пѣсень, танцевъ, шума, ругани, крика что было!.. Съ пѣснями строили общественныя конюшни и коровники, съ насмѣшками надъ нами сгоняли птицу въ общественные курятники. Все общее! Какъ хорошо! Нѣтъ богатыхъ!.. Всѣ равны. И вотъ эту-то шпану учить, руководить ею понаѣхали коммунисты изъ Москвы… Все — Володи!…
— Какъ?.. Володя былъ здѣсь?..
— Да, нѣтъ-же. Я думаю, нашъ Володя давно померъ, какъ увидалъ во всей красѣ свой соцiализмъ… Я говорю нарицательно… Такiе, какъ Володя. А Володя то, какъ у насъ былъ, овса отъ пшеницы отличить не могъ, ему все рожь!.. Вотъ такiе ученые и понаѣхали. Все молодежь… Стопроцентные коммунисты!.. Какъ могли руководить они старыми казаками, которые у насъ тутъ каждую былинку знаютъ? Тѣ, было, сунулись съ совѣтами. Ихъ обвинили въ правомъ уклонѣ, въ содѣйствiи кулакамъ. Ну, знаешь нашу казуню. Озлобилась. А когда такъ — пропадай все пропадомъ. Пусть все прахомъ пойдетъ. Ну и пошло прахомъ. Отъ неумѣлаго ухода стала дохнуть птица, худоба хворать… Изъ Рай-кома посыпались директивы. Ученые агрономъ и ветеринаръ прiѣзжали. Опредѣлили болѣзнь… Просто — вредители… Человѣкъ триста тогда сослали на сѣверъ, пятерыхъ лучшихъ хозяевъ разстрѣляли. Теперь и пѣсенъ не поютъ. Озираючись ходятъ.
— Тетя, да что-же это такое?.. Уходить вамъ всѣмъ надо?
— А куда подашься?.. Вездѣ одинаково. Совѣтская власть! Люди съ Кубани приходили, сказывали: тамъ еще того хуже. Людоѣдами стали. Покойниковъ откапываютъ, в куски рѣжутъ, солятъ мясо-то… Колбасы дѣлаютъ. Тьфу!.. Да я и не вѣрю…
— Что-же, тетя дѣлать?..
— Помирать. Только и осталось… Въ церкву пойду. Батюшка такой-же, какъ я, опухшiй, косматый, волосы нечесаные, отъ голода голова вся въ гнойникахъ, служитъ, молитвы читаетъ, а голоса его и не слышно — нѣтъ у него голоса. Я на память знаю службу такъ понимаю что. Пѣть некому. Съ десятокъ такихъ, какъ я, старухъ станетъ передъ иконой Божiей Матери и молитъ: — «пошли намъ, Матушка Царица Небесная, смертушку поскорѣе. Силъ не стало намъ жить»… Такъ вѣришь-ли, выйдемъ изъ церкви, а какая нибудь и до ограды не дойдетъ, въ церковномъ садочкѣ упадетъ, значитъ — услышала Владычица молитву, приняла грѣшную душеньку… Ну и закопаемъ… А сами идемъ, качаемся… Вотъ она какая жизнь у насъ въ самомъ богатомъ краю…
— Кто повѣритъ?..
— Повѣрить то страшно… На Кубани, мнѣ Тихонъ разсказывалъ, молодыя, здоровыя дѣвки, въ комъ еще тѣло осталось, въ одиночку не ходятъ. Боятся… Затащутъ, убьютъ и на мясо порѣжутъ… Я не вѣрю ему. Думаю, такъ стращаетъ меня Тихонъ. Гдѣ такое бывало?.. А только…
— Что-же это такое, тетя?..
— Люди сказываютъ: — совѣтская власть!.. Коммунизмь!.. Видала «кол-хозъ имени Карла Маркса»… Вотъ онъ нѣмецкiй Карлъ Марксъ какимъ бокомъ выходитъ изъ донского казака!
Вода закипѣла. Женя заварила чай, достала провизiю… На нѣсколько дней хватитъ, а тамъ… Для чего она прiѣхала сюда. Спасти тетку!.. Ее не спасешь — сама погибнешь!..
Тетя Надя жадно и долго жевала, смакуя давно невиданный хлѣбъ. Голубые глаза ея свѣтились животнымъ восторгомъ.
— У насъ за такую провизiю человѣка убить могутъ, Женя. Надо хорошенько все припрятать. Не ровенъ часъ, кто увидитъ.
XII
правитьОколо полудня командиръ Дзюнгарскаго коннаго полка, нахлестывая притомившуюся лошадь нагайкой, подскакалъ къ запыленному «Форду», въ которомъ сидѣли Володя и Драчъ, два чекиста и районный комиссаръ и доложилъ, что казачiй хуторъ, гдѣ находится колхозъ «имени Карла Маркса» окруженъ его башкирами и всѣ члены кол-хоза собраны въ кол-хозномъ правленiи.
Автомобиль заскрипѣлъ заржавѣлыми рычагами, зафырчалъ, пустилъ струю ѣдко-вонючаго дыма и покатилъ къ хутору.
У Володи былъ «трехъ-аршинный» мандатъ. По этому мандату Володѣ предоставлялось право передвигаться по всѣмъ путямъ сообщенiя, до аэроплановъ включительно, носить какое угодно оружiе, требовать себѣ въ помощь воинскiя части и останавливаться въ любомъ домѣ. Хозяева обязаны были его кормить и оказывать всяческое содѣйствiе его допросамъ. Володя имѣлъ право разстрѣливать всѣхъ, кто, по его мнѣнiю, окажется причастнымъ къ контръ-революцiи, вредительству и бандитизму.
Въ бѣлой, расшитой шелками косоворткѣ — у Володи были почитательницы, присылавшiя ему вышивки, — подпоясанный широкимъ ремнемъ съ двумя револьверами — Маузеромъ и Браунингомъ, въ рабочей кепкѣ и длинныхъ, широкихъ, матросскихъ штанахъ, Володя, гладко выбритый, рослый, костистый — протопоповская порода была видна въ немъ — лѣниво вылѣзъ изъ автомобиля у крыльца Вехоткинскаго дома. На крыльцѣ толпился весь составъ кол-хознаго правленiя.
Суетливый, пожилой казакъ Мисинъ, «нейтралитетчикъ» при Калединѣ, позднѣе сотрудникъ Миронова — теперь выборный предсѣдатель и завѣдующiй кол-хозомъ, человѣкъ, лѣтъ пятидесяти, лысый, брюхатый, почтительно подбѣжалъ къ Володѣ. Тотъ молча показалъ Мисину свой мандатъ. Мисинъ затрясся, побурѣлъ лицомъ и одно мгновенiе хотѣлъ поцѣловать Володю «въ плечико», но замѣтилъ холодно насмѣшливый взглядъ Драча, засуетился еще болѣе и прошепталъ:
— Пожалуйте, товарищъ… Все по истинной правдѣ покажу!
Въ лучшей комнатѣ хаты, бывшей столовой Тихона Ивановича, былъ уже приготовленъ столъ, накрытый краснымъ кумачомъ.
— Можетъ быть, закусить раньше пожелаете?.. Съ дороги освѣжиться. Испить чего холодненькаго, — угодливо говорилъ Мисинъ.
— Закусить — это послѣ, — величественно сказалъ Володя.
— И чтобы пѣсенники и дѣвки были, — шепнулъ на ухо Мисину Драчъ, — Ночевать будемъ.
— Это можно… Это ужъ, какъ полагается… Не сумлѣвайтесь… Тутошнихъ кол-хозныхъ бабочекъ предоставимъ… Нарочно откармливали… Хуторскiя-то дюжа не хороши. Съ голодухи пухнутъ. Нашихъ соблюдаемъ.
Володя небрежно кивнулъ головой на поклонъ собравшихся членовъ правленiя и сказалъ:
— Садитесь… Ну, что у васъ тутъ?..
— Да такъ, товарищъ… Очень даже рады, что вы пожаловали… Насъ во вредительствѣ обвиняютъ, а какое тамь вредительство, душою рады!.. Да житья не стало отъ этихъ самыхъ бѣло-бандитовъ. Ихъ шайка тутъ недалече… И конные… Дыкъ какъ-же!.. На прошлой недѣлѣ на самую станицу набѣгъ исдѣлали. Ночью… Никто ничего и не слыхалъ. Ни даже выстрѣла никакого не было… Предсѣдатель исполкома разрубленъ шашкою даже до неузнаваемости… Начальнику милицiи голову сняли. Секретарей ком-ячейки и союза безбожниковъ на окраинѣ станицы, снявъ съ нихъ штаны посадили на колъ.. Оружiе какое было въ станицѣ — все начисто забрато. Вотъ, выходитъ, наша жизня какая. Про между двухъ огней.
— Что-же вы-то?..
— Мы то-ись. Мы не при чемъ… По Божецкой совѣсти, что мы могёмъ оказать?.. Ихъ шайка, сказываютъ, сто человѣкъ. Оружённые, а у насъ и кольевъ на нихъ не припасёно. Нѣтъ оружiя.
— Дальше…
— Дальше… Пошли крутить. И притомъ съ угрозой. Записки намъ подметныя подбрасываютъ. Вотъ изволите сами почитать.
Секретарь кол-хоза подалъ Володѣ приготовленныя записки. Клочки бумаги, исписанныя лиловымъ, химическимъ карандашомъ.
— Изволите видѣть: — «за разстрѣляннаго въ Ростовѣ есаула Алтухова нами посажено на колъ и распорато пятъ человѣкъ. Осталось 95». — Это-же, товарищъ, месть! Это-же издѣвательство! Далѣе: — «за отобранные у казаковъ 100 пудовъ пшеницы и пару лошадей убито 8 коммунистовъ — остается 92. А ежели и дальше будете обижать казаковъ за одного будемъ убивать двѣсти»… Ну извѣстно… Народъ шатается. Ить оно, стало быть какъ выходитъ-то — двѣ у насъ власти. Обоимъ кланяйся, обоимъ служи…
— Ну, это положимъ, — промычалъ Володя.
— Если они такъ, — оказалъ Драчъ, — мы за одного и тысячу накоцаемъ. Патроновъ хватитъ.
— Гдѣ-же эта банда?..
— А Господь ее вѣдаетъ.
— А ты мнѣ боговъ-то не поминай, — зарычалъ Драчъ. — Мы не шутки шутить сюда прiѣхали, не молебны пѣть, а порядокъ революцiонный навести. Говори товарищу Гранитову, гдѣ бѣло-бандиты?.. Кто во главѣ ихъ?..
— Кто-жъ это, товарищъ знаетъ… А знаетъ, если кто, дыкъ рази скажетъ? Онъ, чать, понимаетъ, что его тогда ожидаетъ. Степь велика. Балки лѣсомъ позаросши, гдѣ его теперь отъищешь? Сунься туда, ить онъ тебя подстрѣлитъ, Сказывали ребята — полковникъ какой-сь то съ ими.
— Какой-такой полковникъ? Нѣту давно никакихъ полковниковъ. Люди-то его чѣмъ ни на есть питаются?.. Кто нибудь къ нимъ ходитъ?
— Развѣ то узнаешь.
— Молоднякъ какъ у тебя?.. Комсомолъ?.. Посылалъ дѣтишекъ на розыскъ?
— Ну, посылалъ… Да что молоднякъ? Васъ вотъ прiѣхало — цѣлый полкъ, а мы съ кѣмъ погонимъ, — заскулилъ Мисинъ.
— Пока мы тутъ пообѣдаемъ, собирай на дворъ весь хуторъ… И бабъ, и дѣтей, — строго сказалъ Володя. — Я самъ съ ними поговорю.
— Понимаю, товарищъ. Для такого необычайнаго случая разрѣшите трезвонъ изъ церквы сдѣлать. Въ колоколъ ударить…
— Валяй, — сказалъ Драчъ.
— Предварительное засѣданiе объявляю закрытымъ, — сказалъ, вставая, Володя. — Товарищи, пойдемъ, закусимъ. Впереди еще большая работа.
Володя, Драчъ, члены комиссiи, сопровождаемые Мисинымъ и казаками колхоза направились въ просторную и свѣтлую столовую Вехоткинскаго дома.
Вечерѣло, и длинныя, прохладныя тѣни ложились на дворъ отъ амбаровъ и плетней. Истомившiйся ожиданiемъ народъ тѣсно стоялъ на немъ. Прiѣзжее начальство отдыхло послѣ сытнаго обѣда.
Худыя тѣла казаковъ были прикрыты грязнымъ, давно нестираннымъ тряпьемъ. Распухшiя отъ голода лица были сѣры и сѣрою покрыты пылью. Кто стоялъ, кто сѣлъ на сельско-хозяйственныя машины. Странная и страшная тишина стояла въ этой толпѣ, гдѣ однихъ мужчинъ было болѣе трехсотъ… За темной стѣною казаковъ бѣлѣли бабьи платки. Иногда раздастся тяжелый вздохъ, кто нибудь негромко скажетъ:
— Такъ и войскового атамана не заставляли народъ дожидаться.
— Что войскового?.. И Государя Императора на смотрахъ такъ не ждали…
— О, Господи, Царица Небесная!.. Что-то еще будетъ? Рѣдко гдѣ взовьется сизый папиросный дымокъ. Поперевелись курцы. Не стало нигдѣ табаку. Развѣ у кого сохранилась самосадка табакъ.
— Чего-то еще намъ покажутъ?..
— Должно опять чего забирать прiѣхали. Все имъ мало. Живоглоты!..
— Чего тамъ забирать?.. И забирать ничего не осталось…
— Души наши забирать прiѣхали…
— Стало быть такъ.
Наконецъ, въ хатѣ раздались голоса. Дверь на крыльцо раскрылась на обѣ половинки. Володя, окруженный чекистами вышелъ къ народу. Въ переднихъ рядахъ стали сниматъ съ головъ шапки. Потянулись и дальше руки къ сваляннымъ старымъ сѣрымъ фуражкамъ и бараньимъ истлѣвшимъ шапочкамъ — и передъ Володей стало море черныхъ, русыхъ, сѣдыхъ и лысыхъ голосъ.
Отъ дѣдушки — протоiерея Петра, — унаслѣдовалъ Володя красивый, звучный голосъ, отъ отца — математика — ясную четкость мысли. Когда онъ говорилъ — умилялся Драчъ. — «Самому Ильичу не уступитъ»… «Ажъ за самое сердце хватаетъ»… «Почище Троцкаго будетъ… „Чеканное слово“, шепталъ онъ про себя.
Володя презрительно окинулъ глазами послушное, голодное, людское стадо и ощутилъ неистовую ненависть ко всѣмъ этимъ людямъ. Зачѣмъ они живутъ?.. Кому они нужны?..», — подумалъ онъ и началъ говорить:
— Граждане… Я прiѣхалъ изъ Центра, чтобы вскрыть всѣ язвы вашего кол-хознаго аппарата. Не буду говорить о бѣло-бандитахъ — о нихъ — послѣ. Мнѣ извѣстно, что уборка урожая идетъ не въ тѣхъ темпахъ, какiе вамъ указаны вашимъ рай-комомъ. Что-же, если хотите — будемъ врагами. Вы рѣшили попробовать, насколько крѣпка совѣтская власть?.. Вы думаете… Вамъ это сказали… Въ подметныхъ письмахъ вамъ пишутъ, что, если заставить голодать города и рабочихъ — совѣтская власть зашатается. Она не выдержитъ вашего саботажа. Что-же? Я вамъ скажу — вы сами бандиты!.. Хотите разводить контръ-революцiонную гидру и съ буржуазно-собственнической психологiей думаете пороть животы нашимъ честнымъ товарищамъ коммунистамъ.
— Буржуазно-собственнической психологiей, — съ молитвеннымъ умиленiемъ прошепталъ Драчъ. — Ахъ, сукинъ котъ!.. Вотъ говоритъ!.. Какъ пишеть!..
— За что, — спрашиваю вась, — продолжалъ Володя, — за что борется сейчасъ казачество и крестьянство?
— За право жить на Русской землѣ, — раздался изъ толпы дерзкiй голосъ.
Чекисты подлѣ Володи засуетились. Драчъ вынулъ изъ кобуры револьверъ.
— Право жить на Русской землѣ? — нѣсколько изумленный непривычнымъ выкрикомъ съ мѣста сказалъ Володя. — А развѣ вы не живете?.. Обобществивъ ваше имущество вамъ устроили жизнь много разъ лучше, чѣмъ вы жили раньше.
— Покорно благодаримъ… Это ты, гражданинъ, заливаешь слишкомъ,
— Нѣтъ больше правовъ жить у себя въ домѣ и дѣлать что угодно.
— Какая это жизня! — Крѣпостное право!
Сыпались крики изъ толпы, съ каждымъ возгласомъ становившейся смѣлѣе и смѣлѣе.
— Кол-хозы — это не домъ!
— Комунiя — одно слово сволочи!..
— Голоштанники партiйцы съ голоду подохнутъ.
— Распускать надо-ть кол-хозы, обратно все отдавать.
— Сперва хлѣба себѣ, потомъ свиньѣ, а что останётся — товарищамъ.
— Ну, что-же, граждане?.. Вижу, добромъ съ вами говорить не приходится, — началъ Володя.
Его перебилъ Драчъ.
— Товарищъ Гранитовъ не заливаетъ пушку, — громко выкрикнулъ онъ, и смѣлый и твердый его голосъ заставилъ стихнуть возгласы съ мѣстъ. — Вы думаете, нѣтъ такого мандата, чтобы разстрѣливать людей? — Драчъ поднялъ надъ головой тяжелый Маузеръ. — Вотъ!.. Глядите!.. Вотъ онъ мой мандатъ Гады!! Съ собственнической психологiей и религiознымъ дурманомъ въ головѣ вы и сами въ бѣло-бандиты идти готовы!.. Завѣдующiй кол-хозомъ вызовите протестантовъ. Я съ ними поговорю настоящимъ языкомъ, какъ надо.
Растерявшiйся, смертельно блѣдный Мисинъ со смятой шапченкой въ рукѣ бросился въ казачью толпу.
— Граждане, — сипло кричалъ онъ, — да что вы это?.. Развѣ можно такъ?.. Жизню свою не жалѣете!.. Ну ты, Колобовъ выходи!.. Я тебѣ давно примѣчаю… Самохоткинъ, аль думаешь плетью обухъ перешибить?.. Развѣ можно начальству и чтобы возгласы съ мѣстъ… Я чему училъ васъ.. Чтобы единогласно!.. Ну и выдать партизантовъ!.. На кой хрѣнъ они вамъ нужны?..
— Ишь выкидается ровно чибисъ подъ тучею, — сказалъ кто-то въ толпѣ.
— Артемовъ, иди, братику, иди!.. Ты, поди, коровъ рѣзалъ, какъ приказъ вышелъ въ обчество сдавать.
— Ну, рѣзалъ?.. А табѣ чего?.. Свои чать коровы, — мрачнымъ басомъ отвѣтилъ худой и нескладный казакъ съ темной бородой.
— Свои… Замурилъ — свои!.. Не слыхалъ точно, — нынѣ все обчественное. Ничего своего.
— И жизня, чай обчественная?..
— Лиховидовъ и ты ступай, ступай!.. Объяснимся въ чистую!..
Такъ было отобрано болѣе ста казаковъ. Ихъ окружили башкирами и повели со двора на окраину хутора. За ними толпою пошли остальные казаки, женщины и дѣти.
Шли не спѣша, въ мертвой, торжественой мрачной тишинѣ.
Красное солнце, обѣщая ведро, спускалось къ коричневой выгорѣлой степи. Сладостно пахло горечью полыни и сухою богородничной травкой. Назади, на востокѣ, густо лиловѣло небо. Надъ степью бархатнымъ покровомъ стелился оранжевый туманъ.
У оврага толпу остановили, и чекисты, расталкивая руками людей, поставили всѣхъ вызванныхъ въ одну длинную шеренгу. Тѣ стали въ оборванныхъ рубахахъ, кто въ шапкѣ, кто простоволосый и тупо смотрѣли на землю, Въ сторонѣ маячили конные буряты. Казаки видѣли ихъ косые, злобные глаза подъ свалявшимися фуражками съ красной звѣздой и ихъ бронзовыя не Русскiя лица. По бокамъ шеренги поставили пулеметы. Спѣшившаяся прислуга сидѣла подлѣ нихъ, на готовѣ.
И всѣмъ стало ясно: — готовилась расправа. Никуда не убѣжишь. Безсильны были изголодавшiеся люди, уставшiе отъ цѣлаго дня стоянiя на дворѣ кол-хоза.
У гуменныхъ плетней, гдѣ поросла густо сѣдая полынь и откуда шапками торчали блѣдно-зеленые высокiе лопухи стали женщины — жены и матери вызванныхъ казаковъ. Никто не понималъ, что происходитъ. Стояли спокойно, какъ стоитъ скотъ, приведенный на бойню.
Молодежи среди вызванныхъ не было. Молодежь стояла въ сторонѣ, переглядывалась между собою и подмигивала на отцовъ и старшихъ братьевъ.
— Контр-рыцiонеры!.. Га-га!!.
Володя, сопровождаемый Драчемъ, чекистами и крас-комами бурятскаго полка медленно подошелъ къ молчаливо-стоявшей шеренгѣ.
— Сказъ мой, граждане, будетъ короткiй. Совѣтская власть требуетъ выдачи бѣло-бандитовъ, участниковъ шайки… Требуетъ проводника для розыска ея предводителей.. Поняли?
Никто, ничего не отвѣтилъ.
Минуты двѣ Володя стоялъ противъ шеренги, ожидая покорности. Казаки смотрѣли въ землю и стояли, разставизъ босыя ноги. Тяжелый духъ шелъ отъ нихъ.
Володя поднялъ голову. Бѣлокрылый чибисъ, играя, чертилъ по вечернему, лиловому небу свѣтлый зигзагъ. Полна нѣжной ласки была засыпавшая степь. Было слышно въ вечерней тишинѣ тяжелое дыханiе толпы, гдѣ то неподалеку громко плакалъ ребенокъ.
Володя повернулся къ Драчу.
— Товарищъ, — сказалъ онъ. — Надо привести людей къ повиновенiю.
— Есть, — по матросски отвѣтилъ Драчъ. — Товарищъ старшина[12] ты съ лѣваго фланга, я съ праваго.
Рослый бурятъ — старшина эскадрона, вынулъ револьверъ изъ кобуры и пошелъ къ казакамъ. Тѣ стояли все такъ же молча, не шевелясь, не понимая, что происходитъ.
— Начинать, бачка, прикажешь? — сказалъ бурятъ.
— Да, начинай.
Первый выстрѣлъ раздался глухо и, такъ какъ никто его не ожидалъ, никто какъ то на него не обратилъ вниманiя. Точно палкой ударили по сухой доскѣ. Крайнiй казакъ упалъ, какъ подкошенный. Напряженная, томительная тишина стала кругомъ.
— Бацъ… бацъ…, — раздавались въ ней выстрѣлы. — Бацъ… бацъ…
Казаки съ окровавленными висками и затылками падали на землю, какъ трава въ сѣнокосъ.
Всякiй разъ, какъ кончалась обойма и Драчъ доставалъ новую, онъ спрашивалъ:
— Скажете, гдѣ атаманъ бѣло-бандитовъ?.. Глухо молчала шеренга.
Уже восемдесятъ человѣкъ было убито, когда изъ шеренги вышелъ весь посѣрѣвшiй лицомъ пожилой казакъ и едва слышно сказалъ:
— Остановите бойню… Я проведу къ атаману.
— Давно-бы такъ… Сколько патроновъ зря поизрасходовали, — сказалъ Драчъ и наигранно весело крикнулъ Мисину и въ толпу казаковъ;
— Ну, браточки, принимайтесь за лопаты, зарыть эту падаль, чтобы не воняла, а остальныхъ препроводить въ слободу на судъ… Поняли?..
Подрагивая ногой, щеголевато Драчъ пошелъ къ Володѣ, стоявшему въ сторонѣ и съ нимъ вмѣстѣ направился къ автомобилю.
Едва машина завернула за уголъ въ улицу хутора, какъ точно плотину прорвало — раздался плачъ, всхлипыванiя и причитанiя. Женщины бросились къ убитымъ казакамъ.
XIII
править— При Петрѣ Великомъ, — наставительно говориль Володя Мисину, сидѣвшему на переднемъ сидѣнiи и неловко поворачивавшемуся къ комиссару, — вашего брата — казака и не такъ истребляли. Сiю сарынь, — говорилъ Царь, — надо до конца извести.
— Да вишь ты и не извели, — сказалъ Драчъ.
— Имѣйте въ виду, гражданинъ, — зловѣще продолжалъ Володя, — совѣтская власть уничтожитъ всѣхъ казаковъ. Что вы дѣлаете?.. Этою осенью въ Ростовѣ съѣхалось все политическое управленiе красной армiи — Кагановичъ, Микоянъ, Гамарникъ, всѣ видные чекисты были на этомъ съѣздѣ — Ягода, Черновъ, Юркинъ, Шкирятовъ и генеральный секретарь ком-сомола Косыревъ… О чемъ вы думаете, казаки?.. Вы свои вольности позабудьте, это вамъ не Царская власть!.. На Кубани за полный срывъ плановъ по сѣву и хлѣбозаготовкамъ занесены на черную доску Ново-Рождественская, Медвѣдовская и Темиргоевская станицы. Хотите, чтобы и у васъ тоже было!.. Черная доска!.. Совѣтская власть знаетъ, что дѣлаетъ… Вы, можетъ быть, скажете, что уже очень жестоки мѣры!.. Бьемъ всѣхъ, не разбирая правыхъ и виноватыхъ. А какъ-же? Точно мы не знаемъ, сколь опасно наше положенiе. Развѣ не было у насъ того, что отдѣльные заводы давали цѣлые полки бѣло-гвардейцевъ?.. А помните — Кронштадтъ?.. Мы все это учитываемъ…
Мисинъ, сидя на переднемъ сидѣнiи, все круче поворачивался къ страшному комиссару и всѣмъ видомъ своимъ показывалъ готовность всячески тому угодить. Онъ дрожалъ мелкою дрожью.
— Осколки кулачества и бѣло-гвардейской контръ-революцiи у насъ, казаковъ, еще достаточно сильны, — продолжалъ Володя, — чтобы организовать и разжечь мелко-буржуазную стихiю собственниковъ и использовать вѣковыя привычки противъ совѣтской власти. Вы насъ голодомъ и даже людоѣдствомъ не запугаете. Намъ даже нужно, чтобы вы всѣ вымерли… Сарынь!..
Володя чувствовалъ себя прекрасно. Онъ былъ при исполненiи священнаго долга передъ партiей и третьимъ интернацiоналомъ. Онъ испытывалъ тотъ самый административный восторгъ, надъ которымъ нѣкогда на этомъ самомъ мѣстѣ такъ насмѣялся. Казаковъ онъ ненавидѣлъ лютою ненавистью.
Драчъ тронулъ колѣно Мисина, чтобы привлечь его вниманiе, и сказалъ:
— Товаришъ завъ… Вы все это поймите и другимъ внушите. Въ станицѣ Преградной мы сто пятьдесятъ человѣкь закоцали. А всего въ Армавирскомъ округѣ за три тысячи перевалило. Понялъ, какова наша власть. И ни одна сволочь не пикнула. Ты какъ это понимаешь… Я тебя спрашиваю.
— Казаки говорятъ, — глухо сказалъ Мисинъ, — чужое лихо никому не больно…
— То-то, — сказалъ Драчъ.
— А вы знайте, товарищъ, — сказалъ Володя, — что совѣтской власти очень даже больно, когда мѣшаютъ ея мѣропрiятiямъ направленнымъ къ общему, необычайному благу. Поняли?..
— Очень даже хорошо я все это понимаю… Просто на двое перерваться готовъ, чтобы услужить совѣцкой власти… Да ить, какъ съ народомъ то сдѣлаешь!..
Автомобиль въѣзжалъ во дворъ кол-хоза. Мисинъ выпрыгнулъ первымъ, откинулъ сидѣнiе и помогъ вылѣзти Володѣ и Драчу.
Какъ и утромъ все управленiе кол-хозомъ было на крыльцѣ въ ожиданiи высокихъ гостей. Мисинъ, пригласивъ гостей входить, бросился къ своему помощнику, разбитному казачишкѣ Растеряеву.
— Все готово? — зловѣщимъ шопотомъ спросилъ онъ.
— Заразъ грузовичекъ прибѣжалъ, все привезъ, что наказывали.
— Смотри!.. Тамъ такого было!.. Полъ хутора перестрѣлялъ. Надо намъ на части разорваться, а чтобы угодить имъ… Не то!.. Ульяна Ивановна прибыли…
Но уже сама Ульяна Ивановна появилась на крыльцѣ. Кругомъ голодъ, люди заживо гнiютъ и пухнутъ, а она толстомясая, румяная, двѣ черныя не стриженныя косы за спиною, какъ змѣи шевелятся, бѣлолицая, съ пухлыми щеками, въ бѣлой шелковой рубашкѣ, въ алой до колѣнъ юбкѣ, въ черныхъ шелковыхъ чулкахъ — пояснымъ стариннымъ Русскимъ поклономъ, со свѣтлою улыбкой, обнажавшей сверкающiй рядъ бѣлыхъ ровныхъ, крупныхъ зубовъ, привѣтствовала гостей:
— Пожалуйте, гости дорогiе, — медовымъ голосомъ говорила она, — закусить дарами кал-хоза имени Карла Маркса, казачьихъ пѣсень послушать!..
XIV
правитьУльяна Ивановна — фамилiи ея никто никогда не называлъ, ибо фамилiя ея была чистѣйшая контръ-революцiя, и когда ей самой говорили — «не тѣхъ ли она, которые?..», она мило и лукаво улыбалась и отвѣчала томнымъ голосомъ: — «ну какъ же, что еще скажете?.. Мы только однохвамильцы». — Ульяна Ивановна родилась на этомъ хуторѣ за годъ до великой войны.
Ей было шесть лѣтъ, когда она увидала первую пролитую человѣческую кровь. На ея глазахъ большевики надругались, истиранили, измучили и добили ея мать за то, что Ульянкинъ отецъ ушелъ съ казаками сражаться съ коммунистами. Отецъ ея погибъ въ бояхъ съ красными. Круглой сиротой осталась она на хуторѣ, занятомъ большевиками. Весьмилѣтней дѣвочкой поступила въ «пiонеры», пятнадцати лѣтъ стала «ком-сомолкой», а теперь была золотымъ яснымъ солнышкомъ всей большевицкой округи.
Безъ Бога, безъ вѣры и безъ любви выросшая — она была безжалостна и безсердечна. Для нея существовало только ея тѣло и все, что было съ нимъ сопряжено. Она знала свою рѣдкую красоту, свой прекрасный голосъ, свой быстрый умъ и умѣнье, чисто по казачьи «потрафлять» всякому начальству. Кругомъ голодали — у Ульяны Ивановны всего было въ изобилiи. Она первою записалась въ кол-хозъ. Она спала съ комиссарами и наѣзжимъ начальствомъ. Она доносила на товарищей и изобличала «контру». Ея товарки и товарищи лютою ненавистью ненавидѣли, но еще того болѣе боялись ея. Ея приказанiя исполнялись безпрекословно. Ей несли послѣднее, лишь-бы она не донесла и не оговорила.
Высокая, чернобровая, смѣлая, бойкая на языкъ, она была находкой для властей. Ее возили за много верстъ всюду, гдѣ учреждали новые кол-хозы и снимали на фотографiю и для кинематографа, ее таскали навстрѣчу прiѣзжавшимъ изъ Москвы комиссарамъ и особенно туда, гдѣ могли быть прiѣзжiе иностранцы интуристы.
Въ Россiи голодъ… Посмотрите на эту красавицу пѣвунью, — такiя ли бываютъ голодныя?.. Какъ она одѣта, какъ весела, какое довольство во всемъ ея лицѣ!.. Вотъ подлинная совѣтская гражданка!… По ней судите о союзѣ, а не по оборваннымъ протестантамъ, которые сами изъ чисто Русскаго упрямства ничего не хотятъ дѣлать и нарочно морятъ себя голодомъ…
Сперва — Уля, потомъ — Ульяша — теперь Ульяна Ивановна — она была необходимою принадлежностью всякаго коммунистическаго комиссарскаго смотра.
Володя принялъ отъ Ульяны Ивановны деревянное рѣзное блюдо, накрытое расшитымъ полотенцемъ съ караваемъ рыхлаго полу-бѣлаго хлѣба.
«Голодъ», — невольно подумалъ онъ. — «Голодъ… все на свѣтѣ относительно. Всегда кто-нибудь, гдѣ-нибудь голодаетъ… У насъ теперь это меньше, чѣмъ гдѣ бы то ни было»…
Онъ вошелъ въ столовую. Въ хрустальной вазѣ на столѣ чернѣла, сверкая, икра. Зеленоватая стеклянная четверть была окружена странно знакомыми чеканными серебряными чарочками, напомнившими Володѣ что-то давно забытое, что то изъ ранней юности, но что именно онъ не старался вспомнить. Чекисты и красные командиры съ веселымъ шумомъ обступали столъ. Двери въ сосѣднюю горницу были открыты на обѣ половины и за ними стоялъ хоръ парней и дѣвушекъ — рабочихъ кол-хоза. Ульяна Ивановна стояла впереди хора.
Какъ водится пропѣли два куплета «Интернацiонала» Мисинъ негромко и несмѣло крикнулъ «ура»!.. Володя поморщился — очень ему это показалось буржуазнымъ. Онъ сѣлъ за серединою длиннаго стола, кругомъ разсѣлись его сотрудники. Ульяна Ивановна съ призывной улыбкой стояла противъ Володи. На ея лицѣ было написано: — «что прикажете?..».
— Мнѣ говорили, гражданка, что вы создали при кол-хозѣ прекрасный хоръ, — говорилъ Володя, прожевывая бутербродъ съ икрой. — Разумныя развлеченiя необходимы при работѣ… Вашъ хоръ лучшее доказательство, что въ кол-хозѣ не переобременены работой. Совѣтская власть не преслѣдуетъ казаковъ и мы охотно послушаемъ старыя казачьи пѣсни.
— Товарищъ комиссаръ, — нагибался къ Володѣ Растеряевъ съ высокою бутылью четверти, — еще стопочку дозвольте?.. Это наша колхозная.
Ульяна Ивановна торжественно поклонилась Володѣ, повернулась къ пѣсенникамъ и хоръ дружно грянулъ:
— При долинушкѣ калинушка растетъ,
На калинушкѣ соловьюшекъ сидитъ,
Горьку ягодку калинушку клюетъ,
Онъ малиною закусываитъ…
Веселый, заливистый присвистъ шелъ съ пѣсней. Подъ него Володя говорилъ предсѣдателю тройки:
— Человѣческая жизнь въ десяти случаяхъ изъ шестидесяти есть голая борьба за существованiе — это еще Гладстонъ сказалъ.
— Гладстонъ…, — пуча глаза на Володю, сказалъ предсѣдатель тройки и постѣснился спросить, кто это такой Гладстонъ?
— Приставали къ соловью соколы,
Взяли, взяли соловью съ собою,
Посадили соловья въ клѣточку,
Что во новую, рѣшетчатую,
За рѣшоточку серебряную…
— «Прогрессъ общественнаго богатства», — говоритъ Шторхъ, — продолжалъ поучать Володя, — «создаетъ тотъ полезный классъ общества, который исполняетъ самыя скучныя и отвратительныя работы, однимъ словомъ, взваливаетъ себѣ на плечи все, что есть въ жизни непрiятнаго и рабскаго и именно этимъ доставляетъ другимъ классамъ досугъ, веселое расположенiе и условное достоинство характера». Къ сожалѣнiю — это неизбѣжно.
— Вотъ ума-то, — восхищенно прошепталъ сидѣвшiй противъ Володи Драчъ.
Съ другого конца стола до Володи доносился пьяный разговоръ:
— Знаешь чего?..
— Ну, чего?..
— А энто онъ правильно… Правильно, говорю, поступаетъ… Потому народу страхъ вотъ какъ нужонъ. Безъ страху народъ что?.. Ничего…
— Черезъ чево?..
— Страхъ, говорю, народу нуженъ, чтобы начальства во какъ боялись!..
И невольно думалъ Володя, что въ нѣсколькихъ десяткахъ саженей отъ него, въ степи, подлѣ погоста, какiе то другiе казаки «ислолняютъ самыя скучныя, самыя низкiя, отвратительныя работы» — роютъ могилы разстрѣляннымъ по его волѣ казакамъ, ихъ одно-хуторянамъ. Володя зналъ, что тамъ неутѣшно, источнымъ голосомъ плачутъ матери и жены. Ему все это было глубоко безразлично. Онъ былъ — большевикъ!.. Онъ считалъ, что Драчъ называлъ ихъ совершенно правильно — «гадами». Они и были для него — партiйца — гады… Онъ смотрѣлъ на нихъ, какъ на змѣй — гадюкъ, которыя, если ихъ не уничтожать, могутъ ужалить. Ихъ всѣхъ надо перевести, истребить, если они останутся — мелко-буржуазная стихiя захлестнетъ нарождаюшiйся соцiализмъ.
— Заставляли соловья пѣсни пѣть: —
Ужъ ты пой, распѣвай, соловей,
Прiутѣшь призабавь молодца…
— Это они хорош-шо, — дыша водкой на Володю, говорилъ предсѣдатель тройки — хор-рош-шо поютъ… Прилетѣли соколы и забрали соловья… Пой, дескать, угождай намъ… Колхозная клѣточка серебряная…
— Вы нашей Ульяны Ивановны допрежъ ни раза не видали, — спрашивалъ пьяный отъ страха и водки Мисинъ.
Четверть, колыхаясь, плавала кругомъ стола и наполняла чеканныя стопочки Шуриной работы. Гости замѣтно хмѣлѣли.
Володя задумчиво опустилъ голову. Онъ былъ тоже пьянъ, но не отъ вина, а отъ всего этого угарнаго дня, отъ пролитой крови, отъ мертвыхъ тѣлъ, валявшихся на площади, оть шумныхъ пѣсень, нелѣпо звучавшихъ въ низкихъ комнатахъ Вехоткинской хаты, отъ разнузданно-развратныхъ плясокъ красивой, разрумянившейся отъ водки статной Ульяны Ивановны.
Володя думалъ: — «при Царяхъ… Развѣ было возможно что-нибудь подобное при Царяхъ?.. Какая власть у меня… Развѣ, что Иванъ Грозный такую власть имѣлъ?.. Да — Царь Иродъ… И тѣло и душа всѣхъ этихъ людей мнѣ принадлежатъ… А какая подлость людская. Кажется, подлость никогда не доходила до такихъ послѣднихъ предѣловъ, какъ при насъ, большевикахъ?.. Все, что хочу — исполнятъ… Рабы!.. Можетъ быть, — Малининъ и былъ правъ. Мы слишкомъ далеко шагнули не только въ орабочиванiи людей, но и въ ихъ оподленiи»…
— А хорошо, — икая, сказалъ Драчъ. — Пѣть да плясать — на это казаковъ взять!.. Дикiя пѣсни…
Растеряевъ зажегъ керосиновыя лампы. Стало еше душнѣе, диче и срамнѣе въ желтомъ свѣтѣ многихъ лампъ. Пѣли не стройно, больше орали, жестами дополняя то, что пѣли.
— Въ щечки, въ губки и въ глаза,
Перечить было нельзя,
Много разъ онъ цѣловалъ,
И валялъ — игра-алъ съ ней.
Визгнула гармоника, заиграла плясовую. Развеселый пятнадцатилѣтнiй парнишка кол-хозный «бригадиръ» выступилъ впередъ, пристукнулъ каблуками, сдѣлалъ вывертъ и остановился, ворочая пьяными глазами и подмигивая Ульянѣ Ивановнѣ. Та выскочила, стуча новыми козловыми сапожками съ желѣзными подковками… Пошелъ разудалый казачекъ.
Хоръ нескладно пѣлъ въ такть танца:
— Безъ тебѣ-ли другъ, постеля холодна,
Одѣялице заиндѣвѣло,
Подушечки потонули во слезахъ…
Казачишка ходилъ на рукахъ, съ грохотомъ сапогъ переворачивался черезъ голову, лежа на полу неприлично ерзгалъ сапогами по доскамъ, сопѣлъ и кряхтѣлъ, а вокругъ него страстной дьяволицей носилась Ульяна Ивановна, срамно задирала юбки и поворачивалась задомъ къ гостямъ.
— Эт-то-же, товарищи, — заикаясь отъ восторга, говорилъ Драчъ, — пр-рям-мо Аф-финскiя ночи какiя-то!.. Ахъ елки-палки!.. Эт-то же Г-гет-тера!.. Вотъ стерва!.. Едрёна вошь!..
«Всегда, всегда такъ было», — думалъ Володя. — «Саломея плясала передъ царемъ Иродомъ и потребовала голову Iоанна Крестителя… Читалъ я нѣкогда эту исторiю… Не очень въ нее вѣрилъ… Думалъ вздоръ… Не можетъ того быть… Или въ очень древнiя, дикiя времена… Нѣтъ, вотъ и теперь есть такой государственный строй, при которомъ все это становится возможнымъ… Совѣтскiй коммунистическiй строй… Малининъ былъ правъ… Далеко зашли, далеко пустили хама… Искривили линiю и какъ это исправить, когда мы во власти такихъ людей, какъ Драчъ… Гадко все это… Мерзко и гадко…».
Онъ всталъ и тяжело ударилъ кулакомъ по столу.
— Ну!.. Довольно! — крикнулъ онъ, и сердце его забилось радостно и горделиво: — такое мгновенно наступило подобострастное молчанiе, такая стала тишина въ хатѣ и такъ дружно всѣ встали отъ его окрика. — Пѣсенники по домамъ!.. Завъ колхозомъ поблагодарите ихъ отъ имени пролетарiата за усердiе и старанiе. А ты, красавица, какъ тебя звать, Саломея Ивановна, останься здѣсь… Зав кол-хозомъ обезпокойся насчетъ ночлега комиссiи… Понялъ?..
Стуча каблуками по доскамъ стеклянной галлереи молчаливо выходили кол-хозники изъ хаты.
Стояла душная iюльская ночь, было очень тихо на хуторѣ и издали съ погоста чуть доносилось печальное церковное пѣнiе, всхлипыванiе и причитанiя бабъ. Тамъ въ общей могилѣ хоронили казненныхъ казаковъ.
XV
правитьВолодя проснулся внезапно. Точно что его ударило. Въ горницѣ былъ мутный полусвѣтъ. Въ щели притворенныхъ внутреннихъ ставень входилъ голубоватый отсвѣтъ ранняго утра. На широкой постели, на пуховикахъ истомно разметалась и сладко сопѣла на мягкихъ подушкахъ Ульяна Ивановна. Черные волосы, перевитые жгутомъ были переброшены на грудь и пушистою кистью прикрывали полъживота.
«Красивая баба», — подумалъ Володя. — «Не зря на показъ ее возятъ. Сытая, гладкая и… развратная»…
Володя сѣлъ на постели. Отъ вчерашняго шумѣло въ головѣ. Въ горницѣ было душно, пахло потомъ, водкой и скверными духами… Хотѣлось на воздухъ. Событiя вчерашняго дня проносились въ памяти и казались кошмарнымь сномъ… Но вѣдь вся жизнь совѣтская была такимъ кошмаромъ, гдѣ въ грязный и липкiй комокъ сплелись кровь и любовь, предательство и убiйство, ложь и подлость… Какъ не ненавидѣть всѣхъ этихъ людей, принявшихъ такую жизнь за какую-то новую религiю, въ грязи и развратѣ увидавшихъ откровенiе?..
Скрипъ колесъ и мѣрная поступь воловъ вошли въ тишину утра. Кто-то будто въѣхалъ во дворъ и остановился. Было слышно сопѣнiе воловъ, потомъ сдержанно негромко зазвучали человѣческiе голоса. Какъ будто народъ собирался на дворѣ.
Володя натянулъ штаны и сапоги, подошелъ къ окну и отодвинулъ ставни.
Утреннiй свѣтъ былъ мутенъ, и предметы еще не бросали тѣней. Все въ этомъ свѣтѣ печальнымъ и ненужнымъ казалось. Черная тоска незамѣтно подкатила къ сердцу Володи.
Кол-хозныя ворота были настежь распахнуты. Печальной розовой полосой висѣла надъ ними вывѣска. Въ воротахъ, не входя во дворъ, тѣснился народъ. Конные буряты осаживали толпу. На истоптанной землѣ двора неподвижно, точно монументы, стояла пара воловъ, запряженныхъ въ большую, тяжелую телѣгу, заваленную до самаго верха грядокъ соломой.
Казакъ, вчера вызвавшiйся указать, гдѣ скрывался атаманъ бѣло-бандитской шайки, со страшнымъ, изголодавшимся, измученнымъ, чернымъ отъ черноземной пыли лицомъ неловко топтался подлѣ телѣги. Нѣсколько чекистовъ, башкирскiй крас-комъ, Мисинъ, Растеряевъ, бравый красноармеецъ въ рубахѣ съ растегнутымъ воротомъ, предсѣдатель ревизiонной тройки, съ неумытыми, помятыми сномъ лицами, многiе безъ шапокъ съ вихрами торчащими волосами собрались возлѣ телѣги. Тутъ-же былъ и Драчъ, одна нога въ сапогѣ, другая въ мягкой туфлѣ, въ бѣлыхъ подштанникахъ и рубахѣ, но при ремнѣ съ двумя револьверами.
— Что тамъ такое?.., — раскрывая окно, спросилъ Володя.
— Привезли атамана съ сыномъ, — сказалъ Драчъ.
— Гдѣ-же онъ?.
— А вотъ, на арбѣ, — снимая фуражку, сказалъ Мисинъ.
— Убитые что-ли?..
— Нѣтъ. Обои раненые, — сказалъ Растеряевъ и тоже снялъ шапку. — Лежатъ подъ соломой.
— Зачѣмъ завалили?..
— Крови много… Духъ нехорошiй. Опять-же стонутъ… Володя вышелъ на дворъ.
— А ну, покажите мнѣ, что за атаманъ у васъ?..
— Онъ не у насъ, — смущенно улыбаясь, сказалъ Мисинъ, подошелъ къ телѣгѣ и сталъ руками сбрасывать солому.
Тяжелый, прѣсный запахъ свѣжей крови пошелъ отъ телѣги. Внизу кто-то застоналъ.
— Ф-фу, — да зачѣмъ такъ, — сказалъ Драчъ, подходя къ телѣгѣ. — Перепачкаешься задарма. Давай, граждане, кто-нибудь вилы.
Услужливыя руки подали вилы и ихъ взялъ съ неловкой улыбкой красноармеецъ.
— Раскидать, что-ли? — спросилъ онъ, совсѣмъ по дѣтски улыбаясь.
Никто ничего не сказалъ. Красноармеецъ сталъ одной ногой на дышло, другой на колесо и сильными ударами вилъ началъ раскидывать солому. Противный тошный запахъ сталъ сильнѣе. Стоны громче. Подъ соломой показались скровавленныя тѣла въ бѣлыхъ рубахахъ и портахъ. Красноармеецъ замахнулся вилами.
— Скидавать, аль оставить?.., — жмуря глаза, спросилъ онъ.
— А то что?.. Мараться съ ними будемъ, докторовъ звать?.. Все одно тяжело раненые. Для опроса не гожи, — возбужденно крикнулъ Драчъ.
Красноармеецъ съ размаха всадилъ вилы въ бокъ раненому, понатужился, крякнулъ и сбросилъ окровавленное тѣло на землю.
— О-охъ, — пронеслось въ толпѣ.
— Чижолый… Пудовъ на пять будетъ кабанъ, — стирая рукавомъ потъ со лба, сказалъ красноармеецъ и хватилъ вилами второго.
Страшный крикъ раздался по двору. Раненый извивался, какъ червякъ на вилахъ и, упавъ на землю, кричалъ:
— Убейте меня, ради Создателя!.. Ой, моченьки моей нѣтъ!.. Убейте, ради Христа!
Первый сброшенный глухо стоналъ и дергалъ босою ногой въ разорванныхъ, залитыхъ кровью подштанникахъ. Онъ кончался.
Драчъ вынулъ револьверъ и подошелъ ко второму.
— Совсѣмъ молодой, — сказалъ онъ, — а какой ядовитый. Такъ расправляется совѣтская власть со своими врагами.
Драчъ выстрѣлилъ въ голову раненому.
Мисинъ разглядывалъ затихшаго, умершаго атамана.
— Батюшки!.., — вырвалось у него. — Такъ ить это!.. И въ страхѣ замолчалъ. Володя подошелъ къ нему твердыми рѣшительными шагами, взялъ его за грудки за рубаху и, строго глядя прямо въ глаза Мисина, спросилъ:
— Призналъ его?.. Ну, говори, кто?.. Мисинъ затрясся мелкою дрожью.
— Такъ итъ это съ нашего хутора… Хуторецъ нашъ… Полковникъ Вехоткинъ и сынъ его Степанъ.
Володя сурово посмотрѣлъ на лежавшаго на землѣ старика.
— Ты его зналъ?.., — обернулся онъ онъ Мисину.
— Ну, какъ не зналъ?.. Тихона-то Ивановича?.. Всю жизню вмѣстѣ прожили… Въ одномъ полку служили… Такъ ить жана его тутъ рядомъ обитаеть… Живая еще. И домь кол-хозный — его это былъ домъ.
— Гдѣ его жена? --Володя.
— А вотъ тутъ сейчасъ за проулочкомъ. Въ Колмыковскомъ куренѣ.
— Ну пошелъ… Веди меня къ ней.
Мисинъ побѣжалъ впередъ показать дорогу, за нимъ, молча, опустивъ голову шелъ Володя, сзади Драчъ и два чекиста.
Дверь, запертая изнутри щеколдою не подавалась. Но сейчасъ-же на стукъ и грозные крики Драча раздались за дверью легкiе, точно не несущiе вѣса шаги босыхъ ногь и дощатая дверь, колеблясь на петляхъ, широко распахнулась. Противъ Володи стояла женщина лѣтъ сорока. Темные, пробитые густою сѣдиною волосы были коротко, по городскому острижены и тщательно причесанные вились у висковъ. Красивые голубые глаза съ тревогой смотрѣли на людей, столпившихся у дверей. Женщина была въ просторной темно-коричневой кофтѣ и длинной широкой юбкѣ. Ея маленькiя босыя ноги пожимались на полу. Другая женщина — страшная старуха съ рѣдкими космами сѣдыхъ волосъ, безобразно спускавшихся съ черепа, съ громадной распухшей головой желто-воскового цвѣта, въ бѣлой ночной кофтѣ поднималась съ постели, устроенной на простомъ деревянномъ диванѣ съ рѣшетчатой спинкой. Еще бросилась въ глаза пустота, точно не жилой хаты. Ничѣмъ съѣстнымъ не пахло въ ней, но былъ воздухъ тепелъ и прѣсенъ, какъ лѣтомъ въ сараяхъ.
Володя строго посмотрѣлъ на старуху и сурово спросилъ, какъ спрашивалъ казаковъ и казачекъ на югѣ совѣтской республики въ Сѣверо-Кавказскомъ краѣ:
— Чья ты?.. — и добавилъ: — какъ ваша фамилiя?..
— Надежда Петровна Вехоткина, — страшнымъ, не человѣческимъ, крякающимъ, деревяннымъ голосомъ отвѣтила старуха.
— А вы?.., — перевелъ глаза на отошедшую на середину хаты женщину Володя.
Безстрастный и жутко хододный прозвучалъ отвѣтъ:
— Евгенiя Матвѣевна Жильцова.
— Вы вмѣстѣ и живете?..
— Недавно она ко мнѣ прiѣхала…, — сказала старуха. — Изъ Петербурга. Она моя родная племянница.
Володя попятился къ двери. Кажется, первый разъ онъ ощутилъ какой-то невѣдомый внутреннiй страхъ. Шагая черезъ порогь, онъ обѣими руками взялся за дверь, потянулъ ее на себя и, плотно закрывая ее, строго посмотрѣлъ на ожидавшихъ его чекистовъ.
— Этихъ не трогать…, — тихо, но твердо, тономъ самаго строгаго приказанiя сказалъ Володя.
— Чего ихъ трогать, сами, — началъ было Драчъ, но Володя такъ посмотрѣлъ на него, что онъ замолчалъ.
Въ тяжеломъ молчанiи всѣ вернулись на колхозный дворъ. Когда Володя проходилъ мимо еще не прибранныхъ убитыхъ атамана и его сына онъ чувствовалъ, какъ какiя то холодныя струи бѣжали по его спинѣ и онъ старался не смотрѣть на покойниковъ. Войдя въ хату, онъ сейчасъ же распорядился, чтобы подавали автомобиль,
Онъ молча попрощался съ тройкой и, уже сидя въ автомобилѣ съ Драчемъ, сказалъ:
— Товарищи, мы свое дѣло здѣсь окончили… Съ успѣхомъ… Ѣдемъ дальше въ станицу въ райкомъ.
Автомобиль мягко катился по пыльной дорогѣ. Володя сидѣлъ, откинувшись на подушки и, чего съ нимъ никогда не бывало, говорилъ самъ съ собою.
— Антагонизмъ классовыхъ интересовъ неизмѣнно приводитъ къ кровавой борьбѣ…
— Чего?.., — вздрагивая спросилъ задремавшiй Драчъ.
— Я не тебѣ… Спи…
Автомобиль потряхивалъ на выбоинахъ широкаго степного шляха. Черная пыль тучей за нимъ неслась.
— Каждый историческiй перiодъ имѣетъ свои законы. Намъ, можетъ быть, эти законы покажутся страшными… Исторiя пойметъ ихъ и оцѣнитъ.
— Ась?.. Вы это не мнѣ? — встрепенулся опять Драчъ.
— Спи… Марксъ учитъ: — «добродушiю нѣтъ мѣста. У тебя нѣтъ сердца въ груди. Слабость человѣческой натуры»… Мирабо сазалъ: — «imроssiblе. Nе mе ditеs jаmаis cе bêtе dе mоt!..».[13]
— Вы что?.. Опять никакъ ко мнѣ?..
— Отвяжись… Марксъ говоритъ: — «вмѣсто кнута надсмотрщика за рабами является штрафная книга надзирателя за рабочими»… Гдѣ-же культура?.. Марксъ!.. Марксъ!.. Узнали онѣ меня?.. Родныя?.. Глупости!.. Кнутъ, штрафная книга… Смертная мучительная казнь… Пытки… Голодъ — это все посильнѣе… И все не сдаются…
Марксъ, что бы ты сказалъ, если-бы увидалъ все это?.. Они насъ побѣдятъ, а я въ своей ненависти, кажется, дойду до того, что самого себя буду ненавидѣть…
XVI
правитьПослѣ отъѣзда карательной тройки какъ то очень быстро ушелъ Дзюнгарскiй конный полкъ, оставившiй кучи навоза и нечистотъ и разоренные амбары съ расхищеннымъ овсомъ и сѣномъ.
На хуторѣ стало необычайно тихо. Кол-хозники бродили по двору, какъ сонныя мухи осенью. Ничто не спорилось, ничто не клеилось. Мисинъ понять не могъ, какъ это случилось, что какъ разъ тѣ казаки, которые умеѣли обращаться съ машинами, которые умѣли работать въ полѣ — были разстрѣляны.
— Бѣсъ меня тогда подтолкнулъ, — шепталъ онъ. — Бѣсъ, не иначе, какъ онъ. Да кто зналъ, что оно такъ обернется?.. Я думалъ, ну поученiе какое имъ скажетъ въ назиданiе и вся недолга. А какъ сталъ валить… Господи, да что-же такое съ нами, казаками, сдѣлалось?..И всего то у насъ было двѣ волосины, — анъ и тѣ переносились.
Хаты убитыхъ казаковъ стояли пустыя съ раскрытыми дверями и окнами. Степной вѣтеръ гулялъ въ нихъ. Вдовы и сироты сбились вмѣсте по двѣ, по три семьи, бросивъ опостылые курени. Отъ погоста, гдѣ неглубоко были зарыты тѣла казненныхъ тянуло мертвечиной.
У Надежды Петровны возилась сосѣдка Лукерья Самохоткина. Она растопила печь и изъ послѣднихъ остатковъ муки, привезенной Женей, готовила хлѣбъ. Въ хатѣ кисло пахло тѣстомъ, и бѣлые клубки его лежали на доскѣ,
— Вы, Надежда Петровна, не сумлѣвайтесь, — бодро говорила Лукерья, — вотъ хлѣбушка покушаете, я еще чего ни на есть разстараюсь вамъ — и всякая хворость пройдетъ. Это все у васъ съ голодухи. Давно ничего хорошенько не ѣли. Вотъ покушаете и отойдетъ.
— Ужъ и не знаю, Лукерьюшка, отойдетъ-ли? Очень уже я безразлична ко всему стала. Ничто мнѣ не мило. Да и внутри все болитъ, точно обрывается тамъ самая жизнь.
— Но, тетя, — сказала Женя. — Жара у васъ нѣтъ. Да и смотрите — ножки ваши меньше сегодня опухши.
— Жить, Женя, что-то совсѣмъ не хочется. Раньше для него жила. Его да Степу все поджидала… Думала — съ успѣхомъ… Теперь?. Для чего и жить?
— И, мамаша… Господь все видитъ… И что я вамъ скажу. Каку таку новость… Ить, знаете, Ульяна Ивановна наша пропала.
— Ну, куда она тамъ пропадетъ?.. Поскакала просто куда съ комиссаромъ красоваться.
— А и нѣтъ, мамаша… Слушокъ такой былъ… Не угробили-бы ее наши хуторскiе? Уже очень ее хуторъ весь ненавидѣлъ черезъ ея подхалимство и подлость.
Ловкимъ движенiемъ Лукерья подхватила рогачемъ хлѣбы и сунула ихъ въ печь.
Тонкiй хлѣбный запахъ раздражающе пошелъ по хатѣ.
— Ужъ очень, мамаша, была она изъ себя полная… Мяса то какiя… Помираетъ ить съ голода народъ…
Сказала и нагнулась къ печи. Краснымъ свѣтомъ озарилось худое, серьезное, строгое, суровое лицо. Соломиной пробовала хлѣбы, не пора-ли вынимать. Молчала долго, потомъ обернулась къ Женѣ и маленькими, точно и не человѣческими, жадными, голодными глазами, посмотрѣла той прямо въ глаза.
— Вѣрите, нѣтъ-ли, Евгенiя Матвѣевна, — чуть слышно, тихо сказала она, — народъ мяса почти что годъ не видалъ… Олютѣлъ народъ совсѣмъ. Убоинки сердце хочетъ.
И опять нагнулась къ хлѣбамъ. Алымъ полымемъ освѣтилось страшное, строгое, изголодавшееся лицо Лукерьи.
На другой день, подъ вечеръ, Лукерья пришла къ Надеждѣ Петровнѣ. Та спала на постели и тихъ и неслышенъ былъ ея больной сонъ. Лукерья подмигнула Женѣ и поманила ее къ двери.
— Вы вотъ что, Евгенiя Матвѣевна, какъ совсѣмъ свечеряетъ, пойдите-ка къ Дурняпиной, Маланьѣ Сидоровнѣ. Знаете гдѣ?
— Ну знаю.
— И захватите посудину какую глиняную… Тамъ, знаете… У ней мясцомъ разжились… Да никакъ много. Люди сказывали, что никакъ пуда четыре вышло… И солятъ, и варятъ, и колбасы дѣлаютъ… Такъ вотъ она, значитъ, сама мнѣ сказала: — зайди, молъ, къ Вехоткиной, полковницѣ, скажи ей, я ей колбасъ какихъ особенныхъ приготовлю. Она, молъ, намъ когда у нея что было, всегда помогала.
Все зто казалось Женѣ подозрительнымъ и почти страшнымъ, и она готова была отказаться, но изъ угла, съ постели раздался страшный деревянный, нечеловѣческiй шопотъ:
— Пойди, Женюша милая… Такъ то мнѣ захотѣлось солененькой колбаски!
— Зайдите… зайдите, Евгенiя Матвѣевна, только чтобы люди чего не увидали… Слютѣлъ народъ… Завидливы стали очень люди къ чужому.
Лукерья ушла.
Надежда Петровна своимъ глухимъ, страшньшъ голосомъ говорила сама съ собою:
— Откуда она могла только достать мяса, ума не приложу… Свинью бы рѣзали — такъ это такъ близко отъ насъ — мы услышали-бы?.. Развѣ коровенку какую больную имъ Мисинъ уступилъ?.. Такъ не такой онъ человѣкъ… Можетъ быть начальство послѣ смотра приказало?..
Смеркалось, когда Женя взяла глиняную чашку и кусокъ рѣдкаго холста и вышла изъ хаты. Она шла, опустивъ голову и задумавшись, и въ своей задумчивости не замѣтила, какъ прошла мимо воротъ Дурняпинскаго куреня. Она хотѣла вернуться, но увидала, что она стоитъ сзади Дурняпинской хаты подлѣ клунь, что тамъ плетень порушенъ и что нѣтъ ничего проще, какъ пройдти черезъ базы прямо дворомъ къ крыльцу хаты. Она легко перешагнула черезъ плетень и вошла во дворъ.
У самаго забора, возлѣ пустой кошары была вырыта небольшая, аршинъ въ квадратѣ глубокая яма. Лопата была брошена подлѣ, точно кто только что рылъ здѣсь и, отозванный, убѣжалъ. Подлѣ ямы, — Женя чуть не споткнулась объ это, — лежали какiе-то предметы, прикрытые дерюжкой. Еще было достаточно свѣтло и въ печальномъ свѣтѣ догорающаго дня Женя увидѣла, что изъ подъ дерюжки странно бѣлѣетъ пятью тонкими пальцами человѣческая рука. Страхъ сжалъ сердце Жени. Но она преодолѣла страхъ и, движимая жуткимъ любопытствомъ, нагнулась и концами пальцевъ чуть приподняла дерюжку. Прѣсный и тошный запахъ трупа пахнулъ ей въ лицо. На землѣ лежала отрубленная женская голова. Густые, черные волосы небрежнымъ, грязнымъ комкомъ свалялись подлѣ и на темномъ ихъ клубкѣ точно свѣтилось блѣдным мраморомъ прекрасныхъ очертанiй женское лицо. Черныя брови сурово были сомкнуты подъ чистымъ лбомъ надъ полуоткрытыми глазами, чуть блестѣвшими мертвымъ, холоднымъ блескомъ въ тѣни густыхъ къ верху загнутыхъ рѣсницъ. Крѣпкiй подбородокъ красивымъ оваломъ смыкалъ лицо. Черезъ сизыя полуоткрытыя губы и въ полутьмѣ блистали ровные чистые зубы. Одна щека была въ грязи, другая еше хранила краску румянъ. Подлѣ головы лежали руки и концы маленькихъ ножекъ.
Женя все поняла. Она выронила чашку съ рядномъ и въ неистовомъ ужасѣ перепрыгнула черезъ плетень и побѣжала назадъ къ дому Колмыкова по узкому хуторскому проулку.
Ульяна Ивановна!..
Все то, что она слышла всѣ эти дни, что говорили и не договаривали Лукерья и тетя Надя, все то ужасное, невѣроятное казалось, такое невозможное стало передъ нею во всей своей грозной дѣйствительности. Она видѣла — темныя женскiя тѣни неслышно точно скользили по проулку, направляясь туда… Ей казалось, или, можетъ быть, это и точно такъ было, она слышала тамъ гомонъ довольныхъ и жадныхъ голосовъ. Тамъ варили, солили, тамъ коптили и приготовляли колбасы изъ тѣла этой самой Ульяны Изановны, чью голову, руки и ноги не успѣли въ торопяхъ и страхѣ закопать.
Женѣ казалось, что этотъ странный взглядъ полуприкрытыхъ темныхъ глазъ головы, снятой съ туловища слѣдитъ за нею и точно несется съ нею вмѣстѣ съ этимъ страшнымъ трупнымъ запахомъ, отъ котораго она не могла освободиться.
Какой это былъ ни съ чѣмъ не сравнимый ужасъ!.. Какое мучительное состоянiе, никогда раньше неиспытанное, страха, отвращенiя и нечеловѣческой скорби за людей! Кажется уже закалилось въ совѣтской дѣйствительности ея сердце! Всего, всего она повидала: — убiйства, разстрѣлы, голодъ… Но этого послѣдняго ужаса она не могла перенести. Тамъ умирала ея тетка. Женя знала, что тетя Надя доживаетъ послѣднiе дни и мечтаетъ о колбасѣ… Но принести ей колбасу изъ такой убоины, изъ тѣла убитой женщины — она не могла. Она шла и точно ощущала на зубахъ вкусную вязкость свѣжаго, копченаго и соленаго мяса. Колбаса изъ Ульяны Ивановны!.. Изъ человѣческаго мяса!..
Она сама не помнила, какъ вошла въ хату. Ее поразила мертвая и холодная тишина, стоявшая въ ней. Вечеръ былъ теплый, почти знойный, а въ хатѣ казалось холодно. Чуть мигая горѣла догоравшая керосиновая лампочка. Острый красный язычекъ пламени пустилъ черную полосу копоти на узкое стекло.
— Тетя… Тетя Надя, — крикнула Женя. Молчанiе было въ хатѣ.
Женя оглядѣлась. На столѣ лежали два круглыхъ хлѣба, испченныхъ Лукерьей. Тетка сидѣла надъ ними, опустив огромную, распухшую голову на столъ…
— Тетя, что съ тобою?.. Тебѣ не хорошо, тетя?..
Женя подошла къ тетке. Ледянымъ холодомъ вѣяло отъ еще гибкаго тела. Женя приподняла его. Оно было такое что Женя безъ труда перетащила его на постель и положила на спину. У печки висѣло маленькое зеркальце. Женя поднесла его къ губамъ тетки. Никакого слѣда не было на стеклѣ… Тетя Надя уже не дышала… Женя сложила руки на груди покойницы, потомъ опустилась подлѣ нея на колѣни и тихо молилась. Но едва кончила читать молитвы, дикiй ужасъ охватилъ ее и уже не могла, не могла, не могла она ничего дѣлать… Шатаясь, страшными глазами все оглядываясь на покойницу, Женя торопливо укладывала свою котомку. Она положила туда хлѣбы, достала всѣ деньги, какiя еще оставались у нея. Все тѣло ея тряслось отъ внутренней дрожи. Она уже не владѣла собою… Бѣжать… бѣжать… бѣжать, куда глаза глядятъ. Уйдти изъ этого страшнаго царства смерти.
Женя брезгливо покосилась на тѣло тети Нади. Она заставила себя подойдти къ нему и стояла и крестилась надъ нимъ.
— Прости меня, тетя. Ты у Господа, ты все видишь!.. Прости меня!.. Не могу больше… Не могу…
Язычекъ пламени въ лампѣ заколебался и заиграли по стѣнѣ страшныя тѣни. Копоть стала гуше. Сильнѣе завоняло керосиномъ. Лампа, начадѣвъ, погасла. Непроницаемый мракъ и холодъ смерти стали въ горницѣ. Женя торопливо перекрестилась и опрометью выскочила изъ хаты на хуторскую улицу.
Сомкнувшаяся за нею тишина была страшнѣе самаго сильнаго грома.
XVII
правитьПо хутору скользили женскiя тѣни. Гдѣ то брякнуло о дерево глиняное лукошко, звякнула жестяная посудина. Какiя-то дѣти съ плачемъ обогнали Женю. Женѣ чудились чавкающiя губы и зубы впивающiеся въ человѣческое мясо.
Она слышала женскiе, бабьи голоса:
— Ить и то — дѣтей жалко… Что-же помирать что-ли дѣтям-то?
— Пусть ребятки хотя вдосталь покушаютъ, — говорилъ кто-то за высокимъ плетневымъ заборомъ. Ему отвѣчалъ чей-то мрачный голосъ:
— Все одно, такъ-ли этакъ-ли помиратъ приходится, зачиво поганиться?
— Богъ по нуждѣ нашей проститъ.
— Нѣту вовсе Бога, коли такое на православной землѣ дѣется.
Голоса казались сонными, не людскими, точно все это снилось Женѣ.
Громадные лопухи и цѣлыя заросли крапивы стѣною стояли за плетнями брошенныхъ куреней. Когда Женя проходила мимо погоста, душенъ и мерзокъ былъ запахъ мертвечины.
Отъ уснувшаго темнаго става Женя поднялась въ степь. Теплый вѣтерокъ обласкалъ нѣжными поцѣлуями усталое, измученное горѣвшее лицо. Легче стало дышать. Въ степномъ истомномъ воздухѣ пахло зрѣлымъ сѣменемъ пшеницы и пряными духами сорныхъ травъ. Чертополохъ качался передъ нею и казалось, что это человѣкъ бѣжитъ ей навстрѣчу. Женя сѣла на землю отъ страха. Она знала, что по ночамъ крестьяне и казаки ходятъ на свои поля и тамъ ножницами рѣжутъ колосья, чтобы натереть хотя немного муки и накормить дѣтей. Она знала, что совѣтская власть въ «ударномъ порядкѣ» мобилизовала дѣтей — «пiонеровъ» и приказала имъ выслѣживать такихъ похитителей колосьевъ и доносить на нихъ. Она боялась наткнуться на такого мальчика-доносчика.
Женя прилегла на землю, но человѣкъ оставался все на томъ-же мѣстѣ и Женя поняла, что она ошиблась. Она пошла дальше. Старые башмаки терли ногу. Женя сняла ихъ. Было прiятно прикосновенiе остывающей земли къ утомленной горячей подошвѣ. Легкiй ночной воздухъ сладостно распиралъ грудь и врачевалъ сердце. Глаза привыкали къ ночной темнотѣ. Черный шляхъ вился между болѣе свѣтлыхъ полей. По небу все ярче и смѣлѣе играли звѣзды. Созвѣздiе Плеядъ казалось брошеннымъ на темный бархатъ жемчужнымъ ожерельемъ. Звѣзды Большой Медвѣдицы раскинулись на полъ неба и казались громадными. Въ небѣ была та правда, которой не стало больше на землѣ. Рѣдко пробѣжитъ черезъ дорогу сусликъ, или полевая мышь и скроется между травъ и колосьевъ.
Женѣ казалось, что она идетъ очень быстро, на дѣлѣ-же она еле тащилась, часто присаживаясь. Продолжительная голодовка и событiя послѣднихъ дней сломили ея силы. Все мерещилась мертвая голова молодой дѣвушки, ея маленькiя руки и ноги и все преслѣдовалъ душный, прѣсный запахъ мертваго тѣла. Женя садилась отдохнуть. Раза два она даже ложилась на землю и пыталась заснуть, но голодъ съѣлъ сонъ, заснуть не могла. Голова была полна думъ, соображенiй и плановъ.
Когда она выскочила отъ тетки, она бѣжала «куда глаза глядятъ». Но теперь въ ночной тишинѣ въ безлюдiи степи она начала думать, что-же все таки ей дѣлать?
Вернуться въ Ленинградъ?.. Нѣтъ это не то… Въ Петербургъ она вернулась-бы… Въ Ленинградъ?.. Тамъ тоже — разсказывали ей на службѣ, — иногда на рынкѣ китайцы продавали блѣдно-розовое мясо, будто телятину — и люди говорили, что это мясо казненныхъ… Называли его въ Ленинградѣ — «китайскимъ»…
Онѣ жили съ Шурой, благодаря посылкамъ изъ заграницы, изъ Парижа, отъ какой-то неизвѣстной имъ, таинственной «мадемуазелль Соланжъ»… Женя все это время была твердо убѣждена, что эта мадемуазелль Соланжъ — ея Геннадiй.
У нихъ, — обломковъ стараго быта, вымирающаго буржуазнаго класса, все не исчезла мечта о томъ, что заграницей есть какая-то «бѣлая армiя» и что иностранцы готовятъ «интервенцiю». Писалось объ этомъ и въ совѣтскихъ газетахъ.
Согнувшисъ, свернувшись въ комочекъ Женя въ степи сидѣла, такая одинокая, дошедшая до отчаянiя. Въ этомъ ея одиночествѣ такъ хотѣлось найдти хотя-бы какую нибудь опору, кого-то, кто бы подумалъ о нихъ, позаботился, пожалѣлъ ихъ, совѣтскихъ рабовъ… Услужливая память подсказывала содержанiе послѣднихъ статей въ «Ленинградской Правдѣ» и черные заголовки грязнаго шрифта точно снова были передъ глазами. «Твердолобые призываютъ Германiю и Польшу сговориться за счетъ С.С.С.Р.», — Женя знала, что подъ именемъ «твердолобыхъ» фигурировали Муссолини и англичане. Она читала еще объ «антисовѣтской провокацiи гитлеровцевъ»… И она, какъ многiе въ совѣтской республикѣ вѣрила, что заграницей шла работа противъ большевиковъ и ей, какъ и всѣмъ затравленнымъ, изголодавшимся и замученнымъ въ совѣтскомъ союзѣ было все равно кто освободитъ ихъ отъ коммунистическаго ужаса — Антанта, нѣмцы, японцы, все равно какою цѣною, лишь бы прекратили, уничтожили эту власть, издѣвающуюся надъ здравымъ смысломъ, истребляющую миллiоны людей. Голодъ и людоѣдство, классовая борьба и ненависть должны быть уничтожены въ мiрѣ.
Такъ казалось…
Посылки шли изъ Парижа — значитъ Геннадiй былъ въ Парижѣ. Вотъ и поѣдетъ она въ Парижъ и тамъ, наконецъ, найдетъ его. Это и будетъ окончанiе ея романа , о которомъ она столько разъ мечтала и разсказывала Шурѣ. Какой-то онъ и какою онъ найдетъ ее? А вдругъ и она пухнетъ отъ голода и станетъ такою, какъ тетя Надя, похожею на большеголоваго целулоидоваго человѣка… Она провела пальцами до лицу. Скулы, тонкая кожа туго обтягивала, щеки ввалились. Лицо пока не распухло.
Гдѣ-то недалеко первые кочета пропѣли. Значитъ и станцiя — вотъ она, совсѣмъ близко. Женя встала и пошла дальше.
Свѣтлѣющая съ каждымъ мигомъ тонкая дымка тумана стлалась надъ степью и надъ нею совсѣмъ рукой подать горѣлъ одинокiй фонарь.
Ей все стало ясно — къ Геннадiю, въ Парижъ!..
На узловой станцiи, куда Женя добралась только къ вечеру — было полно народа. Въ душномъ, запакощенномъ залѣ лежали на полу, сидѣли и слонялись безъ дѣла сотни людей съ незатѣйливыми котомками, корзинами и увязками. Вся Россiя, казалось, пришла въ движенiе и стала подобна стакану съ шипучимъ виномъ, взбаломученнымъ мутовкою. Какъ въ немъ вверхъ и внизъ ходятъ маленькiе серебряные пузырьки — такъ по всей Россiи одни туда, другiе обратно ѣхали, сновали потерявшiе голову люди. Голодъ ихъ гналъ. Одни въ деревняхъ надѣялись найдти пропитанiе, другiе бѣжали изъ вымиравшей отъ голода деревни въ городъ, надѣясь тамъ получить работу, «мѣсто» и спасительный «паекъ». Одни видѣли свое спасенiе въ хлѣбѣ, зрѣющемъ на поляхъ, на нивахъ, въ сѣроватыхъ колосьяхъ ржи и въ золотѣ зрѣющей пшеницы, въ картофелѣ, который — вотъ онъ!.. — лежитъ въ рыхлой землѣ, въ яблокахъ, виноградѣ, капустѣ, огурцахъ, другимъ, уже познавшимъ, что въ деревнѣ все принадлежитъ правительству, партiи, коммунистамъ, утоленiе голода мерещилось въ разноцвѣтныхъ квитанцiяхъ, въ длинныхъ очередяхъ передъ продовольственными складами и въ казенномъ даровомъ хлѣбѣ общественныхъ гигантскихъ пекарень. И каждый зналъ, что все это ложь и обманъ, но никто не хотѣлъ въ этомъ признаться, ибо признаться въ этомъ — значило признать и неизбѣжность своей смерти отъ голода.
Въ буфетѣ Женя напилась чего-то въ родѣ чая и закусила Лукерьинымъ хлѣбомъ. Она подошла къ росписанiю, висѣвшему на стѣнѣ, въ проходѣ у кассы и первое, что она увидала на немъ, была лиловатая надпись оттиснутая вѣроятно гуттаперчевымъ штемпелемъ, на поляхъ росписанiя:
«Коммунизмъ умретъ — Россiя не умретъ…» .
Будто изъ другого какого-то мiра, мiра свободнаго и не затравленнаго, смѣлаго и гордаго кто-то подалъ знакъ и вдохнулъ въ сердце вѣру и бодрость.
Россiя не умретъ!..
Русскiе могутъ быть убиты, замучены, разстрѣляны, побиты голодомъ, — но Россiя не умретъ!..
Съ какимъ-то новымъ чувствомъ вѣры въ свое избавленiе Женя разсмотрѣла свой дальнѣйшiй маршрутъ. Она все придумала. Она сойдетъ, не доѣзжая до пограничной станцiи, и пойдетъ одна, ни у кого, ничего не спрашивая — на западъ… Лѣсами, буераками, ночью, таясь, какъ робкiй звѣрь, зорько высматривая посты пограничной стражи.
Господь ей поможетъ…
— Коммунизмъ умретъ — Россiя не умретъ!..
Спокойно, какъ право имѣющая, ока взяла билетъ въ «твердомъ» вагонѣ и стала ожидать поѣзда.
Всю дорогу — она ѣхала трое сутокъ, — Женя была спокойна и молчалива. Ужасы осталась позади, въ прошломъ. О нихъ, о прошломъ она не думала. Прошлое былъ жуткiй кошмаръ — впереди пробужденiе и цѣль жизни — розыски Геннадiя.
На послѣдней передъ границей станцiи она увѣренно сошла и, чтобы не возбуждать ничьего подозрѣнiя, ни кого, ни о чемъ не распрашивая пошла прямо по дорогѣ черезъ пристанцiонное мѣстечко.
Августовскiй вечеръ былъ мягокъ и тепелъ. За мѣстечкомъ былъ большой сосновый лѣсъ. Высокiе оголенные стволы горѣли на солнцѣ бронзовой фольгой. Съ широкаго шоссе Женя свернула на западъ по маленькому лѣсному проселку. Сосны вершинами задумчиво шумѣли и напоминалъ ихъ тихiй дремотный говоръ — шумъ моря, говоръ другихъ лѣсовъ, лѣсовъ ея дѣтства — Петергофа, Гатчины, Петербурга.
Лѣсъ становился глуше и уже былъ проселокъ. Было похоже на то, что онъ никуда и не выйдетъ — упрется въ какую нибудь дѣляну съ порубленнымъ лѣсомъ и полѣнницами дровъ. И тамъ и кончится…
Тихая спустилась ночь. Стало страшно. Женя безсильно опустилась на землю подъ большою елью и, какъ испуганный звѣрь, забилась подъ ея широкiя, колючiя, ароматныя вѣтви. Она закрыла глаза. Дремотно, задумчиво лѣсъ шумѣлъ вершинами. Муравьи щекотали ноги. Женя не то спала, не то была въ какамъ-то забытьѣ. Она чувствовала родной запахъ еловой хвои, смолы и лѣса и вспоминала Рождественскiя елки. Какъ давно она ихъ не видала! Горѣли парафиновыя свѣчи и пахло …лѣсомъ… Дѣдушка подошелъ къ роялю, мама, тетя Маша и тетя Надя стали сзади него. Какiя онѣ здоровыя, полныя, крупныя, красивыя, голубоглазыя съ румянцемъ во всю щеку!.. Она и Шура тогда сидѣли на диванѣ. Дѣдушка далъ тонъ и запѣлъ нѣжнымъ голосомъ:
— Величить душа моя Господа и возрадовахся духъ мой о Бозѣ Спасе Моемъ…
И три голоса, — и какъ красиво!.. отвѣтили ему:
— Честнѣйшую херувимъ и славнѣйшую безъ сравненiя серафимъ…
Такъ это было несказанно прекрасно!..
Женя открыла глаза. Тихо, по ночному, шумѣлъ лѣсъ и, казалось, что въ небѣ, надъ вершинами, тамъ, гдѣ вдругъ засiяли таинственными огоньками звѣзды, незримый, прекрасный хоръ продолжалъ:
— Безъ истлѣнiя Бога Слова рождшую, сущую Богородицу Тя величаемъ…
Да вѣдь они всѣ умерли… Они и точно на небѣ… Дѣдушку убили на паперти храма, а мама и обѣ тети умерли отъ страданiя и голода. Это только снилось… Женя встала и вылѣзла изъ подъ елки.
Идти… Идти… Все равно куда, только идти. Она опять закрыла глаза. Все стало тихо. Точно и лѣса не было. И такъ продолжалось долго-ли, коротко-ли Женя не могла сознать. Наконецъ, встряхнулась и очнулась отъ дремоты совершенно.
Уродливымъ, кривобокимъ, китайскимъ фонаремъ, напоеннымъ серебряной свѣтящейся влагой надъ лѣсомъ висѣла поздняя луна. Все перемѣнилось въ лѣсу. Свѣтлыя пятна заиграли, черныя тѣни легли между ними. Все было красиво, непонятно, неестественно и жутко. Женя слѣдила за колдовскою игрою серебрянаго свѣта и черныхъ тѣней. Медленно работала усталая голова. Луна взошла… Гдѣ?.. Тамъ… Спускается куда?.. Туда… Тамъ западъ. Скоро день… Надо идти, идти.. Ид-ти… ти… ти… ти!..
Женя лѣса не боялась. Кто знаетъ, что такое большевики — тотъ ничего не боится. Лѣсъ не разстрѣляетъ… Лѣсъ не убьетъ, не порѣжетъ на мясо, не станетъ варить, коптить, солить, пригоговлять колбасы.
На хуторѣ было страшнѣе…
Шершавые папоротники били по голымъ ногамъ, можжевельникъ цѣплялся за юбку, башмаки скользили по сухой хвоѣ.
Узкая заросшая тропинка. На западъ… Стало легче идти. Впереди свѣтлѣло, лѣсъ кончался… Куда-то она выходила?.. Опушка…
Женя остановилась. Широкая долина мягко опускалась куда-то. Надъ нею стѣною лѣсъ стоялъ. Тутъ было свѣтлѣе. Влѣво и, казалось, очень далеко желтымъ пятномъ низко свѣтился костеръ. Должно быть тамъ былъ красноармейскiй постъ. Кругомъ была мёртвая предъутренняя тишина. Лѣсъ затихъ. Песчаная щека оврага густо поросла верескомъ. Тутъ и тамъ маленькiя торчали елки, да точно часовые стояли стройныя и тонкiя «королевскiя свѣчи». Въ предъутреннемъ сумракѣ краски слиняли и все было сѣро. Едва различимы были предметы. Тропинка спускалась черезъ верескъ и шла мимо елокъ.
Внизу — ручей. Двѣ доски перекинуты черезъ него. Женя напилась свѣжей воды и умылась.
Стало какъ то легче и спокойнѣе на душѣ, но какъ слабо было ея тѣло. Она съ трудомъ могла подняться съ колѣнъ и страшно было подуматъ, что надо идти, идти, опять идти въ неизвѣстность. Противоположный бортъ лощины замѣтно свѣтлѣлъ. Сзади наступалъ разсвѣтъ, значитъ, она не ошиблась — она шла на западъ.
По доскамъ Женя перешла черезъ ручей. Тамъ былъ скошенный лугъ. На широкихъ рамахъ сушилось сѣно. Манило залѣзть подъ такую раму и отдаться бездумнаму, безпечному сну. Казалось, что, если теперь заснуть то и не проснешься. Женя пошла по тропинкѣ и почти сейчасъ-же вышла на пыльный полевой проселокъ. На краю лошины, у самой дороги возвышалось высокое Распятiе. Шагахъ въ пяти отъ распятiя былъ небольшой, насыпной, уже почти совсѣмъ осѣвшiй старый могильный холмъ, и на немъ покосившiйся деревянный крестъ, сбитый изъ сосновыхъ досокъ. Тропинка шла мимо могилы, и Женя увидала доску, привинченную къ кресту и на ней надпись, тщательно выжженную, должно быть раскаленнымъ гвоздемъ.
Сверху большими славянскими буквами было выведено:
"Воины благочестивые славою и честiю вѣнчанные " .
Пониже кудреватою прописью съ замысловатыми завитками было написано:
«Здѣсь покоятся тѣла: — Сибирскаго Казачьяго полка, сотника Геннадiя Гурдина, урядника Сергѣя Запѣвалова и казаковъ: — Павла Стогнiева и Иннокентiя Аржановскова, убитыхъ въ конной атакѣ на Германцевъ сентября 12-го, 1914-го года… Упокой, Господи души рабовъ Твоихъ»…
Женя прочла и нѣсколько разъ перечла эту надпись. Не доходила она какъ-то до ея сознанiя.
"Убитый… Значитъ, и тутъ были — убитые… Они преслѣдовали ее вмѣстѣ съ голодомъ. Мiръ съуживался, мiръ точно замыкался вокругъ нея тѣснымъ кольцомъ, и въ этомъ кольцѣ уже никого не оставалось, для кого жить… Зачѣмь теперь жить?.. Послѣдняя глава ея романа глядѣла на нее съ этого креста.
И вдругъ — все поняла. Геннадiя не было… Парижа не было… Но, кто-же тогда была — мадемуазелль Соланжъ?.. Не все ли равно — кто?..
Шатаясь Женя пошла къ Распятiю. На высокомъ темномъ крестѣ — изображенiе Христа, сдѣланное изъ гипса и грубо покрашенное. Первые лучи солнца упали на скорбное лицо въ терновомъ вѣнцѣ и освѣтили рубиновыя капли крови на щекахъ. Необыкновенно красивымъ, умилительно чистымъ показался Женѣ ликъ Спасителя. Женя упала передъ нимъ на колѣни. У подножiя креста лежали увядшiе цвѣты. Точно сквозь сонную пелену Женя увидала увядшiй сѣрый букетъ фiалокъ. Такъ необыкновеннымъ показалось ей появлекiе здѣсь фiалокъ… Ея фiалокъ.. Подлѣ могилы того, кому она ихъ когда-то дала. Сердце ея наполнилось умиленiемъ. Въ тихой молитвѣ опустилась она у подножiя Распятiя.
— Да будетъ Воля Твоя!.. Воля Твоя!.. Во всемъ!.. Она упала головою въ букетъ, и онъ разсыпался въ прахъ. Душный запахъ пыли и сѣна ударилъ въ лицо и на мгновенiе вернулъ сознанiе Женѣ. Она прошептала:
— А если ты ужъ въ небѣ — я тамъ тебя найду… Тамъ… те-бя… най-ду…
Точно не она это говорила, а несся чей-то чужой далекiй, далекiй голосъ.
Полулежа у креста Женя выпрямила усталыя ноги, руки упали вдоль тѣла, голова поникла на грудь. Лицо постепенно становилось спокойнымъ и строгимъ. Темная тѣнь потянулась отъ длинныхъ рѣсницъ. Она уже ничего не видѣла, но еще слышала, какъ точно не здѣсь, а въ какомъ-то далекомъ, иномъ мiрѣ раздался топотъ конскихъ ногъ, кто-то спрыгнулъ съ лошади.
Незнакомый голосъ сказалъ:
— Rеquiеm аеtеrnаm!..
Больше уже ничего не было. Не было и самой Жени. Только тѣло ея мирно покоилось подлѣ Распятiя, подлѣ могилы того, кому она обѣщала быть вѣрной до гроба. Ея романъ былъ оконченъ.
Польскiй офицеръ слѣзъ съ лошади и бросилъ поводья вѣстовому. Нѣсколько мгновенiй онъ стоялъ пораженный суровой красотой умершей у Распятiя женщины. Потомъ медленно снялъ широкую фуражку съ окованнымъ козырькомъ и перекрестился по католически:
— Rеquiеm аеtеrnаm…, — тихо сказалъ онъ и сталъ отдавать солдатамъ патруля приказанiя объ уборкѣ покойницы.
Прошло нѣсколько часовъ и то самое солнце которое утреннимъ, робкимъ, не грѣющимъ свѣтомъ озарило мертвую дѣвушку въ старомъ, изорванномъ платьѣ, точно уснувшую у подножiя польскаго деревенскаго Распятiя, передвинулось далеко на западъ, прошло въ другiя страны и опять несмѣлыми первыми лучами, прорвавшимися изъ-за горъ освѣтило богатое, прекрасное Распятiе, стоявшее у шоссе, на склонѣ горы. Высокiй, блестящiй, полированный крестъ, выточенный изъ чернаго камня «апатита» поднимался надъ скалами. Распятый Христосъ былъ изображенъ изъ золотой бронзы и сверкалъ въ лучахъ солнца.
Жители французской Оверни поставили отъ своего усердiя это драгоцѣнное Распятiе, какъ святыню, охранявшую маленькiй городокъ, утонувшiй подъ горами въ глубокой лощинѣ.
Внизу глухо шумѣла бурливая рѣчка Дордонь. Тамъ все было полно ночнымъ сумракомъ, передразсвѣтнымъ туманомъ. Тамъ все еще спало крѣпкимъ передъутреннимъ сномъ.
Вершины горъ съ каждымъ мгновенiемъ становились яснѣе. Зеленыя ели густыхъ лѣсовъ, луга и скалы, стада пестрыхъ коровъ четко рисовались въ прозрачной ясности горнаго воздуха. Торжественная тишина была въ горахъ. Какъ прекрасная декорацiя стояли лѣсныя горы и казалась нарисованной серебряная лента падавшаго съ горъ прямымь лезвеемъ водопада.
Искусно заторможенный новенькiй, мощный Пёжо съ низкимъ кожанымъ «капотомъ» свѣтло-оливковаго цвѣта мягко остановился подлѣ Распятiя. Широкая дверь, ярко блеснувъ на солнцѣ стекломъ, открылась и на шоссе выпрыгнулъ человѣкъ лѣтъ тридцати пяти, въ мягкой сѣрой шляпѣ на сильно посѣдѣвшихъ волосахъ. Онъ помогъ выдти изъ автомобиля высокой стройной женщинѣ. Женщина была dêmоdêе, въ шляпѣ съ широкимъ изгибомъ капризнаго рисунка полей съ маленькой вуалькой на длинныхъ не стриженныхъ волосахъ, въ бѣлой блузкѣ и бѣлой съ черными широкими полосами юбкѣ. Женщина была не подкрашена, съ ненакрашенными губами и ногтями, съ густыми неподщипанными бровями и потому была она особенно прелестна. Она быстро подошла къ Распятiю и преклонила передъ нимъ колѣни. Нѣсколько мгновенiй она стояла такъ въ молитвенномъ созерцанiи. Ея спутникъ снялъ шляпу и тихо стоялъ позади нея.
Женщина встала съ колѣнъ и быстро повернулась къ своему спутнику. На лицѣ ея былъ восторгъ.
— Я молилась за васъ, мосье Гури… За вашу Родину — Россiю… Вы знаете — Святой Отецъ предписалъ во всѣхъ церквяхъ возносить моленiя о Россiи…
— Я это знаю, мадемуазелль Соланжъ. Я читалъ это въ газетахъ. Мы, Русскiе, безконечно благодарны Святому Отцу.
Дивное таинство рожденiя дня совершалось въ глубокой долинѣ. Туманъ таялъ, и пестрое крышами домовъ и нарядными отелями мѣстечко появлялось внизу, какъ изящная, нарядная игрушка.
— Мосье Гури… Вы такъ и не отвѣтили мнѣ почему вы въ эту поѣздку такъ печальны и грустны? Васъ точно не радуетъ тотъ прiемъ, который вамъ оказалъ мой отецъ? Васъ не трогаютъ красоты Оверни… Мнѣ кажется…
Она замолчала и съ трогательною любовью внимательно вглядѣлась въ худощавое, загорѣлое, мужественное лицо Гурiя.
— Нѣтъ… Нѣтъ, мадемуазелль… Ради Бога, не подумайте чего нибудь… Вашъ отецъ и вы слишкомъ добры ко мнѣ… Я не хотѣлъ вамъ говорить… Не хотѣлъ своими мрачными предположенiями омрачать вашей поѣздки, которой вы такъ радовались…
— Вы знаете, какъ мнѣ все интересно, что касается васъ, какъ я за это время вошла въ вашу жизнь… Какъ я…
Она опять не договорила.
— Дѣло въ томъ, мадемуазелль, что вотъ уже вторая продовольственная посылка, которую я посылаю моимъ сестрѣ и кузинѣ возвращается обратно за нерозыскомъ адресата.
— Что-же вы думаете?..
— Я боюсь, что въ этой ужасной странѣ и онѣ… погибли… Я вамъ разсказалъ, мадемуазелль, всю исторiю моего дѣтства, я познакомилъ васъ со всей нашею и такою многочисленною, нѣкогда, семьею, жившею весело, счастливо и беззаботно, въ христiанской любви и помощи другъ другу. Теперь, значитъ, изъ всей нашей большой и дружной семьи остались только я, да братъ мой Володя, который служитъ у нихъ… Я ненавижу его… Вы можете понять, что такое значитъ: — ненавидѣть своего брата…
— Ужасно.
— Но какъ быть иначе?.. Онъ у нихъ… И мнѣ часто кажется, что это не наша семья погибла… Что такое одна какая-то семья, но погибаетъ, вымираетъ такъ, уничтожается во славу третьяго интернацiонала вся Россiя… Моя Родина…
— Мой бѣдный Гури!..
— Вы помните, Гури, эту весну, у насъ въ замкѣ и праздникъ «Fêtе Diеu» въ нашемъ паркѣ? Какъ прекрасно вы убрали тогда алтари въ саду и окружили цвѣтами и гирляндами статуи Христа и святой Терезы…
— Какъ мнѣ не помнить этого, мадемуазелль.
Они сидѣли теперь на скатѣ горы подъ Распятiемъ. Подъ ихъ ногами просыпалось мѣстечко.
— Какъ хорошо вы тогда пѣли. Гурiй въ полголоса сталъ напѣвать:
— Lаissеz vеnir à mоi lеs tоut реtits еnfаnts :
Cоmrае оn mе dêfеndit, аinsi jе lеs dêfеnds.
Ils chеrchеnt lа clаrtê, jе lеur dоis mа lumiêrе.
Lеurs cris, lеurs brаs tеndus mе sоnt unе рriêrе.
Оnt ils реur?
Оnt ils fаim?
J'êcоutе еt lеs еntеnds…
Lаissеz vеnir à mоi lеs tоut реtits еnfаnts ! {*}
{* Пустите дѣтей приходить ко мнѣ,
Какъ меня защищаютъ, такъ и я ихъ защищу,
Они ищутъ правды, я дамъ имъ Свѣтъ…
Они кричатъ, они протягиваютъ ко Мнѣ руки, они молят Меня
Боятся ли они?..
Голодны ли они?..
Я слышу ихъ и я ихъ услышу…
Пустите дѣтей приходить ко мнѣ!..}
Онь пѣлъ уже громче, вкладывая въ пѣнiе всю силу любви и обожанiя Христа. И когда онъ окончилъ первый стихъ и надо было пропѣть припѣвъ, Соланжъ присоединила свой красивый голосъ къ голосу Гурiя и въ горахъ умилительно торжественнымъ гимномъ прозвучали ихъ голоса
— Sinitе раrvulоs, sinitе раrvulоs
Vеnirе, vеnirе аd mе !..
Горное эхо отвѣтило имъ и замерло въ отдалении.
Глубоко взволнованные и потрясенные такъ внезапно вырвавшеюся у нихъ молитвою они долго потомъ молчали.
— Если-бы, мадемуазелль, я могъ вѣрить моему счастью… Но мнѣ порою самыя мои мечты о немъ кажутся такими скверными, эгоистичными… Иногда, напротивъ, думаю: — такъ много переживъ и перестрадавъ въ молодости развѣ долженъ я отказаться отъ счастья найдти снова Родину и семью?.. Простите, мадемуазелль… Я такъ откровенно…
— О!.. Гури!.. Вѣрьте, Богъ все видитъ… Будьте, будьте счастливы!.. Забудьте, или хотя временами не думайте о вашемъ страшномъ горѣ… Да поможетъ вамъ Господь Богъ. Пейте счастье сейчасъ, не задумываясь ни о прошломъ, ни о будущемъ. Прошлаго не вернете и не исправите, не передѣлаете… Будущее не въ нашей съ вами власти. Оно все равно будетъ такимъ, какимъ его намъ пошлетъ Богъ. Не отравляйте себѣ жизни этими непереносимыми муками мысли о страдающей Родинѣ. Вы не можете ей помочь… Это Рокъ!.. Наше богатство сейчасъ въ нашей любви и нашемъ здоровьи. Вѣрьте мнѣ!..
— Вѣрю-ли я?.. Конечно, вѣрю… Но меня тревожатъ тяжелыя сомнѣнiя. Они мнѣ отравляютъ счастье любви. Вы скажете: — славянская душа… Это часто слышишь здѣсь… Нѣтъ, не славянская душа… Я больше всего боюсь и здѣсь — лжи…
— Лжи?..
— Да, той самой лжи, которую дiаволъ посѣялъ во всемъ мiрѣ и которая даетъ такiе пышные, богатые всходы… Что, если будетъ день, когда эта страшная ложь встанетъ между нами?
— Какая ложь?.. О чемъ вы говорите?..
— Я разсказалъ вамъ всю мою… Нѣтъ, всю нашу жизнь… Жизнь моихъ сестеръ, тетокъ, дядей, словомъ жизнь всей Россiи. Вы мнѣ какъ будто повѣрили. Вы повѣрили. что Рсссiя была некогда, при Царяхъ, богата, честна, вѣрила въ Бога и молилась Ему… Но придутъ ваши газеты, выйдетъ какая кибудь ваша книга о Россiи — и вы усумнитесь. Ужасная европейская ложь скажетъ вамъ, что совѣтскiй союзъ есть счастливая страна, гдѣ благоденствуютъ рабочiе и крестьяне, и только мы, эмигранты, злобствуемъ и клевещемъ на большевиковъ… Тогда… Вмѣсто любви…
И опять надолго между ними легло молчанiе.
— Ненависть, — коротко бросилъ Гурiй и опустилъ ставшiе внезапно злыми глаза.
Маленькая рука въ мягкой перчаткѣ съ широкимъ раструбомъ коснулась его руки. Гурiй поднялъ глаза и посмотрѣлъ въ лицо мадемуазелль Соланжъ. Оно было орошено слезами.
— Никогда. Никогда!.. Десять лѣтъ шофферства въ Парижѣ отдалили васъ отъ подлинной, прекрасной Францiи, къ которой я принадлежу и куда зову васъ.
Соланжъ встала и, обернувшись къ Распятiю, широкимъ жестомъ показала на него.
— Вотъ она — эта вѣрующая Францiя… Францiя побѣдительница въ великой войнѣ, католическая Францiя вѣрности слову, святости долга, горячей любви къ Родинѣ и вѣры въ Бога… Эта Францiя васъ всегда пойметь и пожалѣетъ… И будетъ день, когда эта Францiя поможетъ вамъ — Русскимъ, а не большевикамъ… Не судите о Францiи по матерьялистамъ, политикамъ и атеистамъ. Ни мой отецъ, ни я къ нимъ не принадлежимъ… Когда мой отецъ близко познакомился съ вами, онъ сказалъ мнѣ: — «вотъ человѣкъ, кого я съ гордостью назвалъ-бы своимъ зятемъ. Онъ Русскiй, но онъ любитъ свою Родину, какъ любимъ ее мы, старые французы»… Я надѣюсь, теперь вы до конца поняли меня… Я слишкомъ много вамъ сказала… Я сказала вамъ то, чего не должна говорить сама дѣвушка… Вчера вы просили у меня разсчета, какъ мой шофферъ… Вы хотѣли просто бѣжать отъ своего… и моего… да, моего счастья… Это большой недостатокъ славянской души… Русской души… Вы любите — страданiе.
— Вы прочли это у нашихъ писателей. Это не ваша мысль.
— Я нашла это у Достоевскаго.
— Это невѣрно… Мадемуазелль, намъ, Русскимъ, за эти годы досталось пережить такъ много страданiй: — война, революцiя и гражданская война… Наконецъ, — изгнанiе… У каждаго изъ насъ осталось въ памяти такъ много тяжелаго: — крови, великихъ мукъ, смертей близкихъ и дорогихъ. Здѣсь мы въ теплѣ, сытости и относительномъ довольствѣ, а главное, здѣсь мы свободны… Кругомъ нась бьется пульсъ богатой, налаженной жизни — а тамъ люди насильственно большевиками, этою самозванною властью, доведены до людоѣдства, и все лучшее твердое, все Русское выбивается и истребляется болѣзнями и голодомъ. Мы пожалѣли муки Родины, мы передъ ними преклонились и мы еще горячее любимъ ее за ея страданiя. Не страданiя мы любимъ, но любимъ, сочувствуемъ и жалѣемъ самихъ страдающихъ… И имъ мы хотимъ помочь… И намъ страшно, что насъ не понимаютъ и намъ не вѣрятъ…
— Одно другому не мѣшаетъ.
— Наслаждаться жизнью?.. О, какъ еще хотѣлось-бы этого!.. Но какъ наслаждаться, когда тамъ?.. Когда я думаю о нашемъ счастьѣ, мнѣ все кажется, что это миражъ… Вотъ-вотъ все разлетится въ прахъ и ничего не останется.
Мадемуазлель Соланжъ быстро и рѣшительно подошла къ машинѣ. Гурiй открылъ ей дверцу кареты.
— Миражъ?.., — сказала она.
Гурiй отрицательно покачалъ головой. Мадемуазелль Соланжъ взялась за руль и пустила машину.
— Куда-же мы ѣдемъ?.. Продолжать наше путешествiе, или поѣдемъ внизъ, домой, къ моему отцу, чтобы начать наше новое путешествiе, уже вмѣстѣ, до самой смерти?..
Гурiй не отвѣтилъ. Онъ взялъ руль изъ рукъ мадемуазелль Соланжъ и сталъ поворачивать машину.
Автомобиль безшумно и мягко катился съ крутого спуска. Подъ нимъ бѣлопѣннымъ потокомъ неслась и шумѣла веселая въ солнечныхъ блескахъ Дордонь, горы оставались назади.
Сайт об атамане Краснове и его творчестве:
www.krasnov-don.narod.ru
- ↑ Акмеисты — отъ греческаго слова «акме» — вершина — группа поэтовъ, основанная Сергѣемъ Городецкімъ и Н. С. Гумилевымъ въ 1912-мъ году. Почти одновременно появились и футуристы съ Игоремъ Сѣверянинымъ и Манковскімъ.
- ↑ Гласъ народа — гласъ Божій
- ↑ Евангелие отъ Луки. Гл. 17., ст, 7-9.
- ↑ Евангеліе отъ Луки. Гл. 14, ст. 26.
- ↑ Бараньи кости, которыми казаки играютъ въ бабки.
- ↑ Жена казака, ушедшаго на службу, оставшаяся дома — «соломенная вдова».
- ↑ Со скукой.
- ↑ Протопопъ Туберозовъ — герой романа Лѣскова «Соборяне».
- ↑ Второе посланiе апостола Павла къ Коринфянамъ. Гл.6, ст. 14, 15
- ↑ Второе посланiе апостола Павла къ Коринфянамъ. Гл.6, ст. 17.
- ↑ Посланiе апостола Павла къ Римлянамъ. Гл. 13, ст. 1-5.
- ↑ Вахмистръ.
- ↑ Невозможно! Никогда не говорите мнѣ это глупое слово.