Д. В. Философов
правитьНемецкий романтизм и русская литература
В. Жирмунский. «Немецкий романтизм и современная мистика». СПБ. 1914. 206 стр. Ц. 1 р. 25 к. Ср. его же: «Современная литература о немецком романтизме» Русск. Мысль. 1913. Кн. XI.
править
Когда в 1882 г. г. Минор (J. Minor) издал давно забытые юношеские произведения Фридриха Шлегеля, небольшое двухтомное издание, что называется, «село». В этом сознается сам Минор, в предисловии к новому изданию*.
______________________
- Friedrich Schlegel. Seine prosaischer Jugendschriften, herausgegeben von Minor. Zweite (Titel) Ausgabe. Wien. 1906.
______________________
В те недалекие времена романтизм был только «историей», а не «современной» литературой. Немцы изучали его добросовестно. Если книга Геттнера (1850) уже устарела, то труды Дильтея о Шлейер-махере* и Гайма о романтической школе (обе 1870 года) не утеряли значения и до сих пор. Нельзя и поныне приступить к немецкому романтизму, не ознакомившись с этими капитальными трудами.
______________________
- Вышел, к сожалению, только первый том.
______________________
Но если, таким образом, романтиков внимательно изучали еще в семидесятых годах, то не было в эту эпоху любви к романтикам. Не было никакого сродства душ между Новалисом, братьями Шлегелями и поколением современным. Эпигоны романтизма убили романтизм расцвета. У всех была еще в памяти книга Гейне, как бы вбивавшая в могилу романтиков «осиновый кол». Написанная с неподражаемым художественным мастерством, из непосредственных, живых воспоминаний, она, как совершенно верно замечает Жирмунский, — дает самое ложное представление о романтизме. Не только личные нападки, подчас слишком резкие полемические выходки Гейне виноваты в этом. Прежде всего, виноват душевный опыт самого поэта как эпигона романтизма. Романтизм эпохи Гейне превратился в литературную моду, притом моду по существу своему реакционную. «Молодая Германия», общественные движения, увлечение материалистической философией, юношеская вера в «точное» знание, без остатка смели этих эпигонов, и в широких кругах читательской массы осталось впечатление, что вместе с эпигонами погребены и родоначальники романтизма. Этим родоначальникам были, и совершенно неправильно, приписаны все грехи эпигонов: отвлеченный эстетизм, удаление от жизни, бесплодное фантазирование. Жизненный «революционизм», пламенные, действенные идеалы первых романтиков, их безудержная любовь к жизни, желание свести Бога на землю — все это было забыто.
Но с появлением Ницше ожил и романтизм, настоящий, вечный, а не вырождающийся. Ницше стоит в непосредственной преемственной связи с первыми романтиками. Это ясно доказал, между прочим, проф. К. Иоэль в своих статьях «Ницше и романтизм»*. Возродился романтизм и в современной европейской литературе, под именем символизма. А в связи с этим нашелся и читатель для произведений таких романтиков. В Германии за последние годы переизданы почти все сочинения Фр. Шлегеля, Ваккенродера, Новалиса. Пресловутая «Луцинда» попала даже в универсальную библиотеку Реклама. Романтизм стали изучать не как «художественное направление», а как миросозерцание, как эпоху культурного возрождения, время ослепительных по яркости фигур. В прошлом году под редакцией Эриха Шмита были изданы письма знаменитой Каролины (жены Фр. Шлегеля, впоследствии жены Шеллинга). Это одна из самых интересных книг. Вникнув в интимную жизнь замечательной женщины, вы поймете, насколько ранний романтизм был не «литературой», а настоящей богатой жизнью сильных, по темпераменту своему поистине напоминающих героев rinascimento.
______________________
- Когда эти статьи печатались в журнале «Новый путь», на них, конечно, никто не обратил внимания.
______________________
Благодаря работам Вальцеля (О. Walzel) — романтизм стал предметом систематического изучения целой школы молодых историков литературы.
И результатом этой громадной работы явился совершенно новый подход к романтикам, их творчеству и миросозерцанию. Очки Гейне, наконец, сняты, эпигоны отделены от родоначальников.
Г. Жирмунский, прекрасная книга которого послужила темой настоящей статьи — ученик проф. Ф. А. Брауна. Книгу свою он написал в Лейпциге в горниле немецкой учености. Это первый научный труд человека, готовящегося к кафедре «иностранной литературы». Специалисты оценят по достоинству опыт начинающего ученого. Отметят, что в его труде много навеяно «немецкими учителями». Но для интеллигентного читателя-дилетанта самый строгий суд специалистов не уничтожит значения новой книги Жирмунского. Слишком эта книга своевременна и необходима. Вместе с недавней статьей проф. Брауна (в «Истории западноевропейских литератур XIX в.»), некоторыми исследованиями В. И. Иванова, блестящим этюдом Степуна о миросозерцании Фр. Шлегеля («Логос»), она открывает в России новую эпоху в изучении романтизма. Дело в том, что до сих пор наша молодая наука истории русской литературы проявляла, чтобы сказать вежливо, очень отдаленное знакомство с немецким романтизмом. Вместе с тем, такое знакомство совершенно необходимо как раз для изучения литературы русской. Надо надеяться, что ученик окажется достойным своего профессора и что наконец-то в русскую науку проникнет более внимательное отношение к романтизму, наши ученые перестанут черпать материалы из вторых и даже десятых рук и поймут, что нельзя писать, напр., о В. Ф. Одоевском, Надеждине, кружке любомудров, кружке Станкевича и вообще о русском романтизме двадцатых и тридцатых годов без знакомства со Шлегелями, Шеллингом. У нас существует такой «профессор», как И. И. Замотин, который написал два тома о русском романтическом идеализме. Боже, что это за «труд»! Когда по выходе первого тома автора упрекнули в малом знакомстве с западной разработкой романтизма, он во втором томе (СПб., 1908) поспешил доказать свою осведомленность и «своими словами» рассказал нам содержание книги Геттнера, Брандеса, И. Шерра и др. Научное движение последних годов, связанное с именем проф. Вальцеля, совершенно ускользнуло от внимания «профессора».
А когда дело дошло до Шеллинга, то «профессор» преспокойно цитирует его — знаете ли, по кому? — по учебнику Фалькенберга (см. напр., стр. 37, 383 и passim).
Но какое же могут иметь значение «научные выводы» этого воистину «русского» ученого, когда он столь мало знаком с предметом? В этом отношении «труды» Н. К. Козмина* даже лучше! В них, по крайней мере, нет претензий и собран громадный сырой материал. А седьмая глава книги о Надеждине, где по новым материалам рассказана романтическая любовь Надеждина к своей ученице, — крайне ценна и любопытна.
______________________
- Очерки из истории русского романтизма. Н. А. Полевой. СПБ. 1903. Н. И. Надеждин. СПБ. 1912.
______________________
К сожалению, от упрека в малом знакомстве с первоисточниками немецкого романтизма не совсем свободен и проф. П. Н. Сакулин. Конечно, его исследование о кн. В. Ф. Одоевском* нельзя даже сравнивать с «трудами» Замотина и Козмина. Но все-таки, если, несмотря на добросовестное изучение всего сырого материала, всех записок и бумажек, оставшихся после смерти Одоевского, Сакулину не удалось нарисовать образ столь любопытного человека, как В. Ф. Одоевский, вникнуть в его душу и изнутри понять несоответствие между его разносторонними творческими замыслами и их воплощением, на фоне русской жизни, то главным образом благодаря тому, что для Сакулина немецкая романтика и философия Шеллинга, так сказать, лишь «попутный материал», а не исходная точка.
______________________
- «Из истории русского идеализма». Кн. В. Ф. Одоевский. Москва. 1913. Два тома.
______________________
«Фалькенберга» Сакулин, конечно, не цитирует, но слишком часто прибегает к Куно Фишеру. Все-таки это не сам Шеллинг. Поверхностная «История немецкой литературы» Куно Франке рекомендуется как ценное пособие и по этой «Истории» Сакулин рисует портрет Жан-Поля. В частности этой причиной объясняется очень слабая глава о взаимоотношении Одоевского и Гофмана. П. Н. Сакулин усердно отрицает всякое влияние Гофмана на Одоевского, но «логический» метод, примененный им для доказательства этого спорного тезиса, совершенно неубедителен.
Из вышеприведенных примеров видно, насколько важно для истории литературы русской обстоятельное изучение немецкого романтизма. Поэтому нельзя не приветствовать живой и интересной книги Жирмунского, в которой автор обнаружил настоящее знакомство с предметом и притом по первоисточникам. Но книга его имеет большое значение и для современной критики. Исходя из совершенно правильного тезиса, что романтическое миросозерцание продолжало быть великой культурной силой в течение всего XIX века, г. Жирмунский (в заключительной главе книги) помечает связи романтизма первого с современной литературой, как на Западе (Шопенгауэр, Ницше, Рихард Вагнер, Стефан Георге, Ибсен, Метерлинк и т. д., и т. д.), так и в России (Жуковский, Одоевский, Станкевич, Достоевский, Владимир Соловьев и т. д.). И если современная наша критика хочет объективно отнестись к произведениям русских «символистов», таких писателей, как А. Блок, Андрей Белый, не говоря уже о Тютчеве, Сологубе, Мережковском, Вяч. Иванове и многих, многих других, она должна понять связь культурной преемственности между ранним немецким романтизмом и современными нашими символистами. «Генриха Офтердингена» (Новалиса) никто у нас не читает. Но когда, в скором времени, выйдет перевод этого романтического произведения, наши критики, конечно, отметят всю пользу ознакомления русской читающей публики с классическим образчиком немецкого романтизма. А вот когда речь зайдет, ну, например, о новом романе Белого «Петербург», то все с ужасом отвертываются.
Книги, подобные исследованию Жирмунского, должны отучить нашу критику от столь поверхностного отношения к современному символизму. Критикуйте его, относитесь к нему отрицательно, но, по крайней мере, знайте, с кем вы имеете дело, поймите, что это не случайная «модная» декадентщина, а серьезное явление, находящееся в преемственной связи с громадным культурным течением. «Писателя должно судить по законам, им самим над собою признанным», сказал еще Пушкин. Следственно, приступая к оценке писателя, надо, прежде всего, твердо знать, по какому «закону» его судить. У нас же побивают Андрея Белого, хотя бы, Шмелевым. Отличный писатель г-н Шмелев! Будучи совершенно не согласен с избранным им законом, не буду отрицать, что в пределах «своего закона» Шмелев настоящий писатель, скромный, но подлинный. Однако его натуралистический закон настолько далек от закона символического, что нельзя по нему судить Белого.
У нас же как раз это и проделывают. Отрицать огулом «символический» закон не решаются. Это было бы «некультурно» и «несовременно». И когда дело касается Ибсена, Новалиса, Шлегеля или Достоевского — охотно признают их «литературные» заслуги. Когда говорят о «покойниках», например, об Одоевском, имена романтиков поминаются даже с почтением.
Но как только речь заходит о живых — картина меняется. Современных символистов ругают, не желая замечать их внутренней связи с предшественниками. Как будто они с неба упали! Несчастный «символист» остается «нагишом» и его старательно хлещут по голому телу. В защиту какого-нибудь Сургучева охотно тревожат тени Гоголя и Островского, но разве кто-нибудь вспомнит Лескова, говоря о Ремизове, или Новалиса, говоря о Белом? Одно время «прогрессивная» критика пригрела даже несуществующих «акмеистов», этих мертвых парнасцев современности, пригрела только для того, чтобы «насолить» символистам. Но тогда надо быть логичным и пригреть московских футуристов типа Крученых и Хлебникова. Ведь эти господа действительно не имеют никаких связей ни с романтиками, ни с символистами.
Так на каждом шагу наши критики совершают вопиющую несправедливость. Будем надеяться, что такая несправедливость происходит, главным образом, от плохой осведомленности.
Книга Жирмунского дает основание предполагать, что такой неосведомленности наступает конец.
Впервые опубликовано: Речь. 1914. 6 (19) января. № 5. С. 3.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/filosofov/filosofov_nemeckiy_romantizm.html