Немецкие пионеры (Шпильгаген)/ДО

Немецкие пионеры
авторъ Фридрих Шпильгаген, пер. Михаил Иванов

Оригинал: нем. Deutsche Pioniere, опубл.: 1871. — Источникъ: az.lib.ru • (Разсказъ изъ временъ прошлаго столѣтія)
Издание Михаила Иванова (1871).

НѢМЕЦКІЕ ПІОНЕРЫ.

(Разсказъ изъ временъ прошлаго столѣтія) РОМАНЪ Фридриха Шпильгагена Изданіе МИХАИЛА ИВАНОВА САНКТПЕТЕРБУРГЪ въ типографіи А. А. Краевскаго (Литейная, домъ № 38) 1871

I.

Въ одно весеннее утро 1758 года въ нью-йоркской гавани кипѣла особенно-оживленная дѣятельность. Несмотря на дурную погоду, съ туманомъ и мелкимъ дождемъ, которая продолжалась уже два дня и даже въ самую эту минуту, изъ нависшихъ надъ землею сѣрыхъ облаковъ обдавало ливнемъ толпу, набережную покрывали густыя группы людей, глядя на большой трехмачтовый корабль, стоявшій нѣсколько дней на рейдѣ и качавшійся теперь на возмущенной водѣ, не въ дальнемъ разстояніи отъ дамбы. На стенгѣ корабля развѣвался голландскій флагъ, но грузъ былъ нѣмецкій: это были переселенцы, въ числѣ четырехъ или даже пятисотъ человѣкъ; — въ точности неизвѣстно, потому что сперва на берегъ высадились только мужчины, для принесенія присяги англійскому королю въ городской ратушѣ. Процессія переселенцевъ прошла уже часъ тому назадъ, въ сопровожденіи большой толпы, но многіе изъ зрителей остались на набережной, или же съ намѣреніемъ пришли туда позже, чтобы занять мѣсто получше, для болѣе интересной части зрѣлища. Только по возвращеніи процессіи на бортъ могла начаться настоящая выгрузка корабля, — операція не особенно затруднительная для тѣхъ, которые должны были ожидать, не найдется ли какой-нибудь добрый человѣкъ, который бы заплатилъ за нихъ. Говорили, что число такихъ несчастныхъ было на этотъ разъ очень велико. Корабль вышелъ изъ Роттердама еще осенью прошлаго года, но вслѣдствіе значительныхъ поврежденій, которыя онъ потерпѣлъ въ Каналѣ, принужденъ былъ зайти въ Соутэмптонъ и тамъ перезимовать. Подобныя замедленія, какъ это было извѣстно по опыту, лишали бѣдныхъ и бѣднѣйшихъ изъ переселенцевъ ихъ послѣднихъ грошей и предавали даже тѣхъ, которые сѣли на бортъ не безъ денегъ, мало-по-малу въ полную власть капитана, или лучше^хозяина корабля, относительно котораго капитанъ былъ главнымъ уполномоченнымъ. Теперь-то онъ могъ свой счетъ съ изображеніемъ услугъ — весьма часто вовсе не оказанныхъ, вещей вовсе не данныхъ и расходовъ — вовсе не сдѣланныхъ, удлиннить по своему произволу и назначить за эти воображаемыя великолѣпія такія условія, какія ему приходило въ голову. Въ настоящемъ случаѣ могъ въ особенности онъ разсчитывать на прибыль. Большая часть переселенцевъ не были бѣдною, полуголодною сволочью изъ Пфальца: это были дюжіе крестьяне изъ сѣверной Германіи, изгнанные оттуда не столько нуждою, сколько постыднымъ хозяйничаньемъ французовъ, подъ начальствомъ Субиза. Нѣкоторые изъ нихъ зимою возвратились изъ Англіи домой, когда послѣ битвы подъ Розбахомъ дѣла въ отечествѣ приняли лучшій оборотъ; другіе не захотѣли уже вернуться на родину, а большая часть и не могли этого сдѣлать, такъ-какъ во время продолжительнаго пребыванія на чужой сторонѣ истратили все, что имѣли. Къ довершенію несчастія, переѣздъ черезъ океанъ былъ весьма труденъ и несоразмѣрно продолжителенъ для этого времени года. Итакъ, было совершенно понятно, что болѣе половины пассажировъ не могли заплатить полную сумму за провозъ. Для пополненія недочета, предпола галось ихъ продать, о чемъ было публиковано еще вчера въ «Газетѣ» и въ «Еженедѣльномъ Нью-Йоркскомъ журналѣ», а сегодня провозглашено рыночными крикунами на углахъ улицъ, съ барабаннымъ боемъ.

Объ этомъ разсказывали въ столпившихся на набережной группахъ, состоявшихъ преимущественно изъ людей, которые желали принять участіе въ покупкѣ. По крайней мѣрѣ, между горожанами было видно бросавшееся въ глаза большое число фермеровъ въ безобразномъ платьѣ изъ домотканной матеріи и съ фунтовыми шпорами на неуклюжихъ сапогахъ; они, по всей вѣроятности, предприняли трудное путешествіе въ городъ не ради какой-либо цѣли, какъ только посмотрѣть — не найдется ли въ числѣ этой сволочи годнаго парня или какой-нибудь дюжей работницы.

— Джентльменамъ лучше бы остаться дома, сказалъ тщедушный маленькій человѣчекъ, стоявшій въ одной изъ болѣе значительныхъ группъ: — я готовъ проглотить свой утюгъ и не носить имени Самюэля Скьюенза, если изъ этихъ обтянутыхъ кожею скелетовъ, которые сейчасъ прошли здѣсь, вы въ состояніи откормить хоть одного порядочнаго сельскаго работника.

— А вы ихъ видѣли? сказалъ другой, только что подошедшій человѣкъ.

— Еще бы не видать! мы всѣ ихъ видѣли, отвѣчалъ Самюэль Скьюензъ: — увѣряю васъ, сосѣдъ, что еслибы они вышли изъ могилы, пролежавъ тамъ четыре мѣсяца, то и тогда они не могли бы имѣть больше костей и меньше тѣла. Правда, четыре мѣсяца въ могилѣ или четыре мѣсяца вонъ на томъ голландскомъ кораблѣ — это почти одно и то же.

— Бѣдняги, сказалъ другой.

— Что тамъ за бѣдняги! воскликнулъ господинъ, отличавшійся отъ окружавшихъ его людей большимъ объемомъ парика, болѣе изысканнымъ платьемъ, толстыми красными отвислыми щеками и отчасти нѣмецкимъ акцентомъ. — Бѣдняги! Что они тутъ дѣлаютъ? что имъ тутъ нужно? Развѣ они не могли остаться тамъ, гдѣ были? Что намъ дѣлать съ голодною голью и сволочью, которая не приноситъ намъ ничего, кромѣ своихъ грязныхъ лохмотьевъ?

— И корабельной лихорадки, отъ которой упаси насъ Господи! прибавилъ Самюэль Скьюензъ. — Я зажалъ себѣ ротъ и носъ, когда эти гадины проходили давеча мимо насъ.

— Это грѣхъ, замѣтилъ третій.

— Это срамъ, проворчалъ четвертый.

— Вотъ поэтому-то я всегда говорилъ, продолжалъ господинъ съ красными щеками: — что намъ слѣдовало бы подражать жителямъ Филадельфіи: еще тридцать лѣтъ тому назадъ они наложили сборъ по сорока шиллинговъ съ головы каждаго ввезеннаго въ Америку голландца, такъ же какъ съ негра. Но сколько ни проповѣдуй, все это будетъ гласомъ вопіющаго въ пустынѣ. Однако, я не хочу промокнуть изъ-за этихъ негодяевъ. Прощайте, джентльмены.

Толстяка, прикоснулся къ своей трехуголкѣ, но не ушелъ совсѣмъ, а важною поступью двинулся къ краю набережной и смотрѣлъ на корабль, который снялся съ якоря и медленно приближался вмѣстѣ съ приливомъ.

— Это грѣхъ, сказалъ третій.

— Срамъ, сказалъ четвертый.

— Именно срамъ мистеру Питчеру говорить такимъ образомъ, сказалъ кто-то, услыхавъ послѣднія слова удалявшагося джентльмена и подходя къ группѣ.

— Что вы хотите этимъ сказать, мистеръ Браунъ? спросилъ Самюэль Скьюензъ, снимая свою мѣховую шапку.

— Развѣ это не срамъ, сказалъ мистеръ Браунъ, маленькій, старый, худощавый господинъ, говоря съ большою живостью и сильно жестикулируя своими худенькими ручками: — развѣ это не грѣхъ, не срамъ — выражаться такъ оскорбительно о своихъ землякахъ? Чѣмъ онъ лучше или хуже этихъ бѣдняковъ на кораблѣ? Развѣ не точно такъ же его родители въ 1710 году, когда Робертъ Гунтеръ былъ губернаторомъ, прибыли въ НьюЙоркъ, вмѣстѣ съ многочисленными переселенцами изъ Пфальца? Это были славные, честные люди, которыхъ я коротко зналъ. Они трудились въ потѣ лица и честнымъ образомъ достигли своего послѣдующаго благосостоянія, и вотъ теперь ихъ сынъ, который на моихъ глазахъ бѣгалъ босикомъ по улицамъ, совсѣмъ забываетъ ихъ и позоритъ ихъ память и изъ нѣмца Круга превратился въ англичанина Питчера^[1]. Хорошъ Питчеръ! Старая англійская кружка, я думаю, сдѣлана была изъ лучшей глины, чѣмъ этотъ молодой англійскій кувшинъ, который возстаетъ противъ переселеній, и однакоже обработываетъ свои дѣла заодно съ голландскими барышниками и торгуетъ человѣческимъ мясомъ, какъ вы, сосѣдъ Флинтъ, говядиной, и вы, сосѣдъ Билль, сыромъ и масломъ.

И старикъ съ гнѣвомъ воткнулъ свою бамбуковую трость въ грязную землю.

— Это грѣхъ, сказалъ сосѣдъ Флинтъ.

— Это срамъ, сказалъ сосѣдъ Билль.

— Съ вашего позволенія, сосѣдъ, сказалъ Самюэль Скьюензъ: — я не стану хвалить мистера Питчера, хотя онъ и заказываетъ у меня платье; отца своего слѣдуетъ почитать, хоть бы даже онъ былъ не болѣе, какъ ничтожнымъ голландцемъ; а съ торговыми людьми я не хочу связываться, и Богъ да проститъ мистеру Питчеру, если онъ дѣйствительно занимается такимъ богопротивнымъ дѣломъ; а все-таки я не смогу считать неправыми тѣхъ, которые называютъ переселеніе общественнымъ бѣдствіемъ и нарушеніемъ общаго благоденствія. Эта сволочь отнимаетъ у насъ хлѣбъ изо-рта, чтобы напихать имъ свои голодныя, немытыя пасти, будучи слишкомъ глупа и лѣнива, чтобы заработать шиллингъ.

— Видите вы вотъ того человѣка, который стоитъ на самомъ краю набережной, рядомъ съ мистеромъ Питчеромъ? спросилъ мистеръ Браунъ.

— Того молодого фермера? спросилъ Самюэль Скьюензъ.

— Того самаго. Какъ онъ вамъ нравится?

— Это красивый молодой человѣкъ, хотя я не похвалю фасона его платья.

— Ну, вотъ этотъ молодой человѣкъ тоже нѣмецъ, имя его Ламбертъ Штернбергъ, онъ живетъ въ Канадской Бухтѣ, и я только что сейчасъ заплатилъ ему въ своей конторѣ сто фунтовъ и устроилъ съ нимъ новое дѣло еще на другіе сто фунтовъ: нынѣшнюю осень, въ концѣ октября, онъ долженъ доставить для меня деготь и смолу моему корреспонденту къ Альбэни.

— Возможно лпі сказалъ Самюэль Скьюензъ: — да, да, бываютъ исключенія.

— Вовсе не исключенія, съ жаромъ возразилъ мистеръ Браунъ, — Братъ этого Ламберта Штернберга — звѣроловъ и уже въ теченіе шести лѣтъ ведетъ дѣла съ моимъ сосѣдомъ-мѣховщикомъ Сквиррелемъ ко взаимной выгодѣ обѣихъ сторонъ, и въ Канадской Бухтѣ. Шогэри и Могоукѣ живутъ такимъ образомъ въ качествѣ фермеровъ, дровосѣковъ и трэпперовъ^[2] дюжины и даже сотни дѣльныхъ людей, въ жилахъ которыхъ течетъ такая же чистая нѣмецкая кровь, какъ у меня съ вами англійская. Они достигли довольства и ихъ дѣла шли бы еще лучше, еслибъ правительство вмѣсто того, чтобы всѣми способами охранять и защищать ихъ, не придумывало различныхъ затрудненій. Вотъ теперь этотъ молодой человѣкъ долженъ былъ предпринять длинный путь въ Нью-Йоркъ, чтобы выхлопотать для себя и для своихъ сосѣдей право на владѣніе соснами, растущими на его собственной землѣ; это право — ясно какъ солнце, и, однако, Богъ-знаетъ что вышло бы изъ этого, еслибъ я не похлопоталъ и не доказалъ губернатору, что землю, откупленную однажды у индѣйцевъ, а вторично у правительства, не слѣдуетъ въ третій разъ покупать у перваго встрѣчнаго мошенника, который является неизвѣстно откуда и предъявляетъ воображаемыя права на владѣніе.

Мистеръ Браунъ говорилъ съ большою горячностью, и большинство его слушателей, которыхъ взгляды переходили отъ говорившаго къ молодому фермеру на набережной, казались убѣжденными; только Самюэль Скьюензъ, портной, не могъ успокоиться и кричалъ своимъ пискливымъ голосомъ:

— Что же вы доказываете этимъ, мистеръ Браунъ, какъ не то, что эти негодяи отнимаютъ у насъ еще и землю, на которую мы съ нашими дѣтьми и внуками имѣемъ неоспоримое право? А тутъ еще не смѣй говорить о нарушеніи общественныхъ интересовъ! Хотѣлось бы мнѣ знать, какъ можно иначе назвать это?

— Поддержкою, воскликнулъ мистеръ Браунъ: — поддержкою и подкрѣпленіемъ общаго благосостоянія, — вотъ настоящее слово. Развѣ это не благодѣяніе для насъ всѣхъ, что на крайнихъ дальнихъ границахъ поселились эти бѣдные нѣмцы, и дай Богъ, чтобы они еще дальше расширили свои поселенія, постоянно сражаясь съ нашими исконными врагами французами. Нѣмцамъ мы обязаны тѣмъ, что каждый изъ насъ можетъ спокойно заниматься здѣсь, въ Нью-Йоркѣ, своими дѣлами. Когда прошлую осень капитанъ Беллетръ съ своими разбойниками французами и индѣйцами ворвался въ Могоукскую долину, кто не допустилъ его проникнуть до Альбэни и еще дальше? Никакъ не мы, потому, что два года тому назадъ у насъ отняли фортъ Освего, а генералъ Эберкромби, начальникъ въ Альбэни, до самаго октября, когда пришелъ Беллетръ, не сдѣлалъ ничего, рѣшительно ничего, для угрожаемыхъ мѣстностей. Кто помѣшалъ вторженію? спрашиваю я. Нѣмцы, которые, подъ предводительствомъ своего храбраго начальника Николая Геркгеймера, отбивались, какъ могли, и потеряли сорокъ человѣкъ убитыми, да сто двухъ плѣнными, не говоря уже о 50,000 долларахъ убытку, понесеннаго отъ этихъ воровъ и поджигателей. Вотъ гдѣ ущербъ общественному благосостоянію, мистеръ Скьюензъ, о которомъ вы можете поразмыслить, мистеръ Скьюензъ, а затѣмъ прощайте!

Старый холерикъ такъ воспламенился въ своемъ гнѣвѣ, что, несмотря на дождь, снялъ не только шляпу, но и парикъ, и долженъ былъ вытирать платкомъ свой обнаженный черепъ, когда, покинувъ прежнюю группу, направился къ молодому нѣмцу-фермеру, все еще стоявшему на томъ же мѣстѣ набережной и смотрѣвшему на корабль. Когда старикъ подошелъ и потрепалъ его по плечу, тотъ обернулся съ выраженіемъ человѣка, внезапно пробужденнаго отъ сна. Но это не могъ быть пріятный сонъ. На прекрасномъ загорѣломъ лицѣ лежало выраженіе глубокой печали и грустно смотрѣли его большіе, голубые, добрые, нѣмецкіе глаза.

— Ахъ, мистеръ Браунъ! сказалъ молодой человѣкъ: — я думалъ, что вы уже давно ушли домой.

— Между тѣмъ, какъ я стоялъ въ десяти шагахъ за вами, и напрягалъ свои легкія изъ-за васъ. Но всѣ вы нѣмцы таковы: драться, когда приходится плохо — это вы умѣете; но говорить за себя, заставить тѣхъ глупцовъ, которые смотрятъ на васъ свысока и пожимаютъ плечами, уважать васъ — этого вы не умѣете, это вы предоставляете другимъ.

— Да что же такое случилось, мистеръ Браунъ? спросилъ молодой человѣкъ.

— Что такое случилось! Старая исторія: я опять ходилъ въ огонь изъ-за васъ, лѣнтяевъ, — я, старый дуракъ. Вообразите себѣ… но я довольно сердился въ сегодняшнее утро, и могу навѣрное разсчитывать на припадокъ колики вечеромъ. Да къ тому же эта погода; чортъ побери и погоду, и нѣмцевъ! Пойдемте, мистеръ Ламбертъ, пойдемте!

И старикъ нетерпѣливо переминался съ ноги на ногу.

— Мнѣ бы хотѣлось еще остаться, нерѣшительно проговорилъ Ламбертъ.

— Вамъ нечего терять время, если вы хотите отправиться съ «Альбэнійскимъ-Ботомъ», — онъ отходитъ въ три часа. А вы вѣдь хотѣли еще подковать свою лошадь.

Глаза Ламберта обратились отъ корабля, который теперь ближе подошелъ къ набережной, на Брауна, а отъ него опять къ кораблю.

— Если вы позволите, сказалъ онъ.

— Дѣлайте какъ знаете, воскликнулъ старикъ: — посмотрите на своихъ соотечественниковъ и испортите себѣ аппетитъ для обѣда. Или купите себѣ молодого олуха, который измучитъ васъ, или же хорошенькую дѣвушку, которая ничего не хотѣла дѣлать дома, а для васъ, разумѣется, будетъ довольно хороша, а то такъ и разомъ двухъ, чтобы хватило и на долю вашему брату Конраду; дѣлайте что хотите, но пустите меня домой. Мы обѣдаемъ въ двѣнадцать часовъ, а мистриссъ Браунъ любитъ аккуратность; прощайте!

Мистеръ Браунъ придержалъ бамбуковой палкой шляпу, которую грозилъ сорвать вѣтеръ, и поплелся восвояси въ ту минуту, когда глухой шумъ со стороны Броадуэя возвѣстилъ возвращеніе переселенцевъ изъ ратуши.

II.

Промокшія, недовольныя группы на набережной оживились. Всѣ становились на кончики носковъ и пристально смотрѣли на уголъ Броадуэя, откуда шествіе должно было выйти на площадь. Многіе побѣжали ему на встрѣчу, другіе хлынули къ мѣсту, гдѣ долженъ былъ пристать корабль и отъ котораго онъ былъ теперь такъ близко, что уже къ нему перекинуты были веревки. Ламбертъ, стоявшій попрежнему на самомъ краю набережной, увидѣлъ себя окруженнымъ густою толпой и прижатымъ къ мѣсту, которое онъ охотно уступилъ бы кому ни будь другому, чьи глаза и сердце были равнодушнѣе къ зрѣлищу крайняго человѣческаго злополучія.

А такое зрѣлище представляла палуба корабля, находившагося теперь непосредственно передъ его глазами. Еще издали этотъ безобразный хаосъ нагроможденныхъ грудами тюковъ, бочекъ, сундуковъ, ящиковъ, корзинъ, между которыми тамъ и сямъ мелькали лица женщинъ и дѣтей, наполнилъ его грустными чувствами. Но его сердце сжалось и дыханіе остановилось въ его груди, когда, дѣлаясь все явственнѣе и явственнѣе, теперь раздались въ его ушахъ, въ самомъ близкомъ отъ него разстояніи, крики и ропотъ, плачъ и жалобы несчастныхъ; когда его взгляды, перебѣгая отъ одной печальной фигуры къ другой, повсюду встрѣчали мертвенно-блѣдныя, искаженныя голодомъ и болѣзнью лица, глубоко впалые глаза, съ выраженіемъ тупаго отчаянія или безумнаго страха. Вотъ эти люди стоятъ группами, неподвижно, какъ будто они утратили всякую силу, всякое побужденіе къ самостоятельной дѣятельности, вытянувъ шею впередъ подобно робкимъ овцамъ, которыхъ собака мясника загнала къ воротамъ бойни! Вотъ они бѣгаютъ и суетятся, возятся между сундуками и ящиками и жадно хватаются за свои бѣдные пожитки! Въ другомъ мѣстѣ, съ дикою бранью il спорами, они вырываютъ другъ у друга узлы и грозятъ одинъ другому своими исхудалыми руками, такъ что потребовалось вмѣшательство корабельнаго прикащика, который рознялъ ихъ ругательствами, толчками и побоями! Ламбертъ не могъ долѣе выносить этого зрѣлища; онъ попятился назадъ, желая пробиться черезъ толпу, которая окружала его подобно стѣнѣ, какъ вдругъ послѣдній бѣглый взглядъ, брошенный имъ на палубу, упалъ на фигуру, ускользавшую до сихъ поръ отъ его вниманія. Ламбертъ остановился, точно пораженный ударомъ грома.

Какъ разъ противъ него, прислонясь къ высоко нагроможденнымъ тюкамъ, стояла молодая, высокая, стройная дѣвушка. Правая рука ея, опиравшаяся на тюкъ, поддерживала ея склоненную голову; лѣвая свѣсилась въ изнеможеніи. Ея лицо, которое онъ видѣлъ сбоку, было такъ худо и блѣдно, что на немъ съ какою-то странною рѣзкостью обрисовывались длинныя черныя рѣсницы ея опущенныхъ глазъ. Ея глянцовитые, темные волосы изящными косами нѣсколько разъ обвивались вокругъ головы; ея платье, хотя бѣдное и поношенное, было сдѣлано съ большимъ вкусомъ и менѣе походило на костюмъ крестьянокъ, чѣмъ одежда другихъ женщинъ, отъ которыхъ она рѣзко отличалась выраженіемъ своего лица. Ламбертъ не могъ отвести глазъ отъ этого лица, точно прикованный къ нему могущественными чарами, Онъ никогда не видалъ ничего столь прекраснаго, никогда не думалъ о возможности существованія чего-нибудь подобнаго. Едва дыша, не сознавая, что онъ дѣлаетъ, и даже забывъ, гдѣ находится, онъ смотрѣлъ на дѣвушку какъ на какое-то неземное видѣніе, пока, наконецъ, она, грустно встряхнувъ головою, опустила правую руку и медленно обойдя вокругъ тюковъ съ товарами, не скрылась изъ его глазъ.

Въ то же самое мгновеніе раздались громкіе крики и барабанный бой позади его на площади, сопровождаемые завываніями и свистомъ. Толпа напирала и тѣснилась впередъ, и ее опять толкали и осаживали назадъ, потому что констэблямъ, сопровождавшимъ шествіе переселенцевъ черезъ весь городъ, надоѣла уже назойливость черни, и теперь они, пробираясь къ кораблю черезъ плотно сжатую толпу, принуждены были употребить всю свою власть и размахивали своими палками направо и налѣво съ большею безцеремонностью. Вслѣдствіе этой суматохи, Ламбертъ, изъ-за живой окружавшей его стѣны, могъ видѣть только, то тамъ, то сямъ, блѣдныя, изнеможенныя лица переселенцевъ, пока они, перейдя по доскамъ, перекинутымъ къ кораблю, не взошли на палубу. Теперь они стали искать и призывать своихъ дѣтей и жонъ, которыя не хотѣли разстаться съ своими, съ такимъ трудомъ завоеванными, пожитками, и въ то же время нетерпѣливо стремились къ мужьямъ. Произошла страшная сумятица, которая еще болѣе усиливалась оттого, что матросы, не обращая ни на что вниманія, врывались въ толпу, очищая себѣ мѣсто съ помощью ударовъ и толчковъ. Она достигла высшей степени, когда люди, стоявшіе на берегу съ толстымъ Питчеромъ во главѣ, хлынули густыми толпами впередъ, загораживали дорогу тѣмъ, которые сходили съ корабля съ своими узлами и мѣшками. Мужчины кричали, женщины визжали, дѣти пищали, капитанъ и матросы бѣсились и проклинали, констэбли поднимали свои палки; это былъ ужасный хаосъ, въ которомъ испуганные взоры Ламберта постоянно искали бѣдную дѣвушку, одинокую и покинутую, которая такъ безмолвно и терпѣливо смотрѣла на окружавшую ее суматоху. И теперь, когда онъ увидѣлъ ея фигуру, появившуюся на переднемъ краю палубы, онъ долѣе не могъ выдержать. Позабывши все, онъ однимъ прыжкомъ очутился на бортѣ корабля и съ трудомъ пробился къ тому мѣсту, гдѣ видѣлъ дѣвушку въ послѣдній разъ. Ламбертъ самъ не зналъ, для чего онъ это сдѣлалъ и не имѣлъ ни малѣйшаго понятія о томъ, что онъ скажетъ дѣвушкѣ, когда доберется до нея; его точно увлекали невидимыя руки, которымъ онъ не могъ противиться.

Наконецъ, послѣ того, какъ онъ нѣсколько разъ терялъ дѣвушку изъ виду и началъ уже бояться, что совсѣмъ ее не увидитъ, онъ вдругъ очутился возлѣ нея. Она стояла на палубѣ на колѣняхъ передъ двумя дѣтьми, мальчикомъ и дѣвочкою отъ шести до восьми лѣтъ, на которыхъ оправляла старыя изношенныя платья, и говорила съ женщиной, которая стояла рядомъ, держа на рукахъ крошечнаго ребенка и постоянно ворчала до тѣхъ поръ, пока не подошелъ ея мужъ. Онъ взялъ дѣтей за руки, и съ ругательствами и проклятіями потащилъ ихъ за собой. Жена послѣдовала за нимъ, не удостоивъ дѣвушку ни однимъ взглядомъ, ни однимъ словомъ благодарности. Дѣвушка медленно встала и грустно посмотрѣла вслѣдъ уходившимъ; потомъ побѣжала за ними, повязала дѣвочкѣ на шею платочекъ, который сняла съ себя, и медленно возвратилась на прежнее мѣсто. Выраженіе ея лица было еще печальнѣе, чѣмъ прежде, и слезы катились по ея блѣднымъ щекамъ.

— Не могу ли я чѣмъ-нибудь помочь тебѣ, дѣвушка? спросилъ Ламбертъ.

Дѣвушка подняла свои темныя, отяжелѣвшія отъ слезъ рѣсницы, и своими большими карими глазами пытливо посмотрѣла на доброе, честное лицо молодого человѣка.

— Мнѣ никто не можетъ помочь, отвѣтила она.

— Развѣ у тебя нѣтъ родителей, родныхъ, друзей? спросилъ Ламбертъ. Онъ самъ не могъ объяснить себѣ, какимъ образомъ у него достало смѣлости для этого вопроса.

— У меня нѣтъ никого, рѣшительно никого, сказала дѣвушка и отвернулась слегка въ сторону, чтобы скрыть слезы, которыя ручьемъ полились у ней изъ глазъ.

Глаза Ламберта тоже увлажились слезами. Горе бѣдной дѣвушки щемило ему сердце.

— Значитъ, тебѣ нельзя и сойти съ корабля? спросилъ онъ. И когда дѣвушка, при этихъ словахъ, ничего не отвѣчая, заплакала еще сильнѣе, онъ продолжалъ: — не считай меня навязчивымъ, добрая дѣвушка; я еще раньше замѣтилъ твое одиночество и мнѣ стало жаль тебя; теперь ты сама говоришь, что ты одна здѣсь, гдѣ, конечно, нехорошо быть одной, и что у тебя никого нѣтъ и что тебѣ никто не можетъ помочь. Но, можетъ быть, я могу помочь, если ты будешь имѣть ко мнѣ довѣріе. Я, разумѣется, сдѣлалъ бы все, что отъ меня зависитъ.

По мѣрѣ того, какъ молодой человѣкъ говорилъ, слезы дѣвушки утихали. Она снова обратила къ нему свое блѣдное лицо и сказала:

— Благодарю тебя, добрый человѣкъ; благодарю тебя отъ всего сердца. Да благословитъ тебя Богъ за состраданіе, которое ты оказалъ бѣдному, безпомощному существу. Но помочь ты, конечно, не въ состояніи. Да и кто поможетъ мнѣ выбраться съ этого корабля?

Ея лицо приняло какое-то странное выраженіе; она неподвижнымъ взоромъ посмотрѣла черезъ бортъ на воду, плескавшую о корму корабля. — Для меня есть только одинъ исходъ, прошептала она.

Въ эту минуту какой-то человѣкъ съ проклятіями растолкалъ толпу, которая пугливо передъ нимъ разступилась. Это былъ коренастый, широкоплечій дѣтина съ рыжими волосами и грубымъ лицомъ, изъ котораго сердито сверкали его маленькіе, зеленые глаза. Онъ былъ одѣтъ въ нѣчто въ родѣ корабельнаго мундира и тащилъ за собою дюжаго фермера, который, повидимому, шелъ за нимъ неохотно и глупо-выпученными глазами смотрѣлъ на молодую дѣвушку, между тѣмъ какъ человѣкъ въ мундирѣ подошелъ къ ней и, разставивъ ноги, сказалъ на ломаномъ голландско-нѣмецкомъ нарѣчіи:

— И такъ, дѣвица Катерина Вейзе! — Я сейчасъ же подцѣпилъ одного человѣчка. Это богатѣйшій изъ фермеровъ на десять миль въ окружности, — какъ онъ самъ говоритъ, — и ему нужна хорошая работница для его фермы. Онъ уже предлагалъ мнѣ сорокъ, по одной моей рекомендаціи. Конечно, это едва доходитъ до половины, но, можетъ быть, онъ дастъ и цѣлую сумму, когда самъ посмотритъ на васъ и убѣдится, что я не солгалъ. Какъ вы думаете, мистеръ Триллеръ? Не правда ли, что это огонь-дѣвушка? Теперь вы не будете упираться, любезнѣйшій?

При этихъ словахъ онъ хлопнулъ фермера по плечу и разразился ироническимъ смѣхомъ.

— Берите сорокъ-пять, капитанъ, сказалъ фермеръ: — ни возьму ее какъ она есть.

— Девяносто, ни одного шиллинга меньше! вскричалъ капитанъ: — ни одного шиллинга, хотя бы мнѣ пришлось оставить ее у себя. Вѣдь она охотно останется у меня, не правда ли, дѣвица Катерина? Огонь-дѣвушка?

— Не трогайте ее, если вы не хотите, чтобы я разбилъ вамъ черепъ, закричалъ Ламбертъ. Капитанъ отступилъ на одинъ шагъ и съ бѣшенствомъ уставился на молодаго фермера, котораго онъ прежде не замѣтилъ, и который теперь внезапно очутился передъ ними, сжавъ кулаки и сверкая глазами.

— Ого! закричалъ капитанъ: — да вы-то кто такой? Развѣ вамъ неизвѣстно, что я капитанъ фовъ-Броонъ? Развѣ вы — какъ васъ тамъ зовутъ? — не знаете, что я сейчасъ могу васъ выбросить за бортъ? Чего вамъ нужно?

Онъ еще отступилъ на одинъ шагъ и проговорилъ послѣднія слова уже гораздо менѣе увѣреннымъ тономъ. Видно было, что онъ не заблагоразсудилъ затѣвать ссору съ человѣкомъ, на лицѣ котораго выражалась величайшая рѣшительность и который, очевидно, превосходилъ его физическою силой.

— Я Ламбертъ Штернбергъ съ Канадской-Бухты, сказалъ молодой человѣкъ. — Здѣсь въ Нью-Йоркѣ есть почтенные граждане, которые меня хорошо знаютъ; а что мнѣ нужно — это я вамъ скажу сейчасъ, если вамъ будетъ угодно отойти со мною немножко въ сторону.

— Къ вашимъ услугамъ, проворчалъ капитанъ: — пойдемте.

— Подождите одну минуту, сказалъ Ламбертъ, подходя къ дѣвушкѣ, которая стояла дрожа всѣмъ тѣломъ, и сказалъ ей такъ тихо, что его слова были слышны только ей одной: — Катерина Вейзе, согласна ли ты взять меня своимъ покровителемъ и позволить мнѣ сдѣлать для тебя то, что въ подобномъ случаѣ честный человѣкъ обязанъ сдѣлать для безпомощной дѣвушки?

Яркая краска вспыхнула на блѣдномъ лицѣ Катерины; ея темные глаза обратилось на молодаго человѣка съ такимъ страннымъ выраженіемъ, что его сердце вздрогнуло. Она хотѣла что-то сказать, но ея дрожавшія губы не произвели ни одного звука.

— Подожди меня здѣсь, сказалъ молодой человѣкъ.

Онъ повернулся къ капитану и пошелъ съ нимъ на переднюю часть палубы. Квадратный фермеръ отошелъ въ сторону: онъ не интересовался уже сдѣлкой, увидавъ другаго покупщика на товаръ, который во всякомъ случаѣ былъ для него слишкомъ дорогъ.

— Теперь, мистеръ фонъ-Броопъ, сказалъ Ламбертъ, догоняя капитана: — я къ вашимъ услугамъ.

— Будь я проклятъ, если я знаю, что вамъ нужно! сказалъ капитанъ.

— Ничего больше, какъ только взять съ вашего корабля дѣвушку, которую вы называете Катериною Вейзе, и взять сію минуту.

— Ого! сказалъ капитанъ: — вы больно прытки. Сказала она вамъ, сколько она намъ должна?

— Нѣтъ, отвѣчалъ Ламбертъ: — но, кажется, я слышалъ отъ васъ сумму.

— Девяносто фунтовъ, сэръ; это не бездѣлица! закричалъ капитанъ,

— Надѣюсь, вы можете доказать, что дѣвушка дѣйствительно должна вамъ эту сумму; въ такомъ случаѣ вы найдете меня готовымъ заплатить ее.

Капитанъ злобно взглянулъ на молодаго человѣка своими косыми глазами, подобно гіенѣ, у которой леопардъ отнимаетъ добычу. Онъ охотно оставилъ бы эту прекрасную добычу у себя; но онъ былъ человѣкомъ слишкомъ практичнымъ для того, чтобы не воспользоваться подобнымъ случаемъ. Притомъ надо было еще сообразоваться съ выгодами господъ фапъ-Слюптепъ и компанія въ Роттердамѣ и съ мистеромъ Питчеромъ, который былъ теперь въ корабельной конторѣ, вѣроятно, дѣлалъ вычисленія съ бухгалтеромъ. Поэтому, внезапно перейдя отъ грубаго тона въ приторно-вѣжливому, онъ сказалъ:

— Могу ли я доказать это! За кого же вы принимаете капитана фонъ-Броона? У насъ все дѣлается аккуратно: каждый грошъ, каждая копейка два раза записывается въ книгѣ. Васъ удивляетъ, что сумма такъ велика? Я вамъ это объясню. Дѣвушка эта — дочь господина Вейзе, умершаго недѣлю тому назадъ, и брошеннаго за бортъ съ подобающими почестями. А господинъ Вейзе былъ пасторомъ въ тѣхъ мѣстахъ, откуда взято большинство моихъ пассажировъ Впродолженіе пути, онъ — надо отдать ему справедливость — довольно-таки помучился съ этимъ грязнымъ народомъ и помогалъ этимъ людямъ черезъ силу, когда они голодали и мерзли въ Соутэмитонѣ. А дорогой, когда, между нами будь сказано, провизія подобралась, а вода… Словомъ, вѣдь и у насъ тоже есть сердце въ груди, и я не отказывалъ господину пастору, когда онъ приходилъ дѣлать займы для своихъ прихожанъ. Такимъ образомъ случилось, что его счетъ оказался немножко больше обыкновеннаго. А какъ на старика, даже въ лучшихъ обстоятельствахъ, нельзя было много разсчитывать, то въ запасѣ оставалась дѣвушка, на которую навѣрно нашелся бы покупщикъ, и вотъ я рискнулъ и мало по малу надавалъ имъ взаймы до ста фунтовъ.

— Вы сказали прежде — девяносто.

— Ей-богу сто фунтовъ! закричалъ капитанъ. — Пойдемте въ контору, тамъ я вамъ покажу это въ книгахъ. Эй, вы, корабельный прикащикъ, смотритель, какъ бы вороватые плуты не стащили чего-нибудь съ борта. А вы, мистеръ Джэмсъ, не отходите отъ трапа и не отпускайте отъ себя Ивана и Якова, и бейте каждаго, кто вздумаетъ уйти съ корабля безъ пропускнаго билета. Если кто будетъ меня спрашивать, то пусть подождетъ меня съ минуту: мнѣ нужно поговорить съ этимъ господиномъ. Не угодно ли вамъ идти за мною, господинъ Штернбергъ?

Капитанъ отворилъ дверь въ низкую, но просторную каюту, которая была устроена на палубѣ. За столомъ, покрытымъ толстыми книгами и разнаго рода бумагами, сидѣлъ и прилежно писалъ черноватый господинъ съ огромными мѣдными серьгами въ ушахъ. Около него стоялъ въ треугольной шляпѣ, надувая свои красныя щеки, мистеръ Питчеръ, и смотрѣлъ черезъ плечо писавшаго.

— А! сказалъ капитанъ: — ужь и вы здѣсь? Это отлично. Значитъ, мы можемъ сейчасъ же вывести дѣло на чистоту. Это мистеръ Чарльзъ Питчеръ, нашъ главный агентъ въ Нью-Йоркѣ, а это…

— Кажется, я имѣю уже честь… сказалъ мистеръ Питчеръ, приподнимая шляпу. — Вы вѣдь, мистеръ Штернбергъ, съ Канадской Бухты, котораго я два года тому назадъ встрѣтилъ въ Альбэни. Это вы устроили дѣло съ мистеромъ Брауномъ? Я видѣлъ васъ съ нимъ на Броадуэѣ. Но вѣдь и другіе хотятъ жить, — не примите этого въ дурную сторону. Садитесь. Что привело васъ къ намъ на этотъ разъ, мистеръ Штернбергъ?

— Это насчетъ Катерины Вейзе, сказалъ капитанъ. — Простой деревенскій житель, съ которымъ даже богатый мистеръ Питчеръ желалъ имѣть дѣло, теперь получилъ въ его глазахъ совершенно другое значеніе. — Я вчера говорилъ вамъ объ ней, мистеръ Питчеръ,

Затѣмъ между Питчеромъ и капитаномъ произошелъ короткій, но оживленный разговоръ, изъ котораго Ламбертъ ничего не понялъ, такъ-какъ они говорили поголландски. Но, вѣроятно, они согласились выпустить дѣвушку на свободу, потому что безобразный писецъ у конторки открылъ толстую книгу и сказалъ: «Катерина Вейзе въ книгѣ отъ ст. 470 до 475, счетъ отъ 6-го сентября прошлаго года въ Роттердамѣ до сего числа, 15 мая 1758 года. Нью-Йоркская гавань. Итогъ 89 рублей 10 шиллинговъ».

— Девяносто-девять, поправилъ капитанъ фонъ-Броонъ.

— Девяносто-девять, повторилъ человѣкъ съ серьгами: — въ, господину будетъ угодно, чтобы мы тотчасъ же приготовили ему договоръ о наймѣ, на которомъ затѣмъ нужно будетъ сдѣлать только засвидѣтельствованную подпись. Это по нашему счету составите 1 фунтъ. Вотъ печатный бланкъ; господинъ будетъ такъ добръ, что продиктуетъ мнѣ свои условія.

И черноватый писецъ взялъ листъ пергамента и безжизненнымъ дѣловымъ тономъ сталъ читать:

"In nomine Dei. Между г. Ламбертомъ-Штернбергомъ изъ Канадской-Бухты и Іоганною-Катериною Вейзе изъ Целлерфельда въ курфюршествѣ Ганноверскомъ, 20-ти лѣтъ отроду, незамужнею, заключенъ нижеслѣдующій наемный контрактъ на… — мы напишемъ шесть лѣтъ, мистеръ Штернбергъ? Это обыкновенный срокъ — на шесть лѣтъ сряду, сего числа на слѣдующихъ условіяхъ:

"Pro primo: Іоганна-Катерина Вейзе, родомъ и проч., нанимается въ качествѣ деревенской работницы добровольно и обдуманно, въ услуженіе къ господину Ламберту Штернбергу, и обязуется отправиться съ нимъ, или по его указанію, въ Западно-Канадскую-Бухту, въ провинціи Нью-Йоркѣ, и тамъ, со дня прибытія въ сказанный округъ, въ теченіе шести лѣтъ сряду, исполнять, вѣрно и честно, всѣ работы, относящіяся къ обязанности служанки, а также ни подъ какимъ предлогомъ не отказываться въ теченіе этихъ шести лѣтъ отъ услугъ, а тѣмъ менѣе отходить отъ мѣста безъ согласія господина Ламберта Штернберга. Съ своей стороны, pro secundo: Господинъ Ламбертъ Штернбергъ обязывается…

— Довольно, сказалъ Ламбертъ.

— Какъ довольно? спросилъ человѣкъ въ серьгахъ.

— Довольно, повторилъ Ламбертъ: — насчетъ условій мнѣ слѣдуетъ еще поговорить съ дѣвушкой.

— Мой милый господинъ, къ чему эти церемоніи! вскричалъ мистеръ Питчеръ, благосклонно-покровительственнымъ тономъ: — кто заплатилъ девяносто фунтовъ, тотъ имѣетъ право предписывать условія.

— Можетъ быть, возразилъ Ламбертъ: — но я считаю себя въ правѣ поступить по своему усмотрѣнію.

— Какъ вамъ угодно, сказалъ мистеръ Питчеръ: — это совершенно какъ вамъ угодно; мы никого не принуждаемъ. Такъ вы желаете…

— Просто покончить со счетомъ Катерины Вейзе.

— Какъ вамъ угодно, повторилъ мистеръ Питчеръ.

Между тѣмъ, какъ человѣкъ съ серьгами писалъ квитанцію, а Ламбертъ отсчитывалъ на столѣ деньги — тѣ самыя, которыя онъ за часъ передъ тѣмъ получилъ отъ мистера Брауна, — у него за спиною мистеръ Питчеръ и капитанъ дѣлали насмѣшливыя гримасы, издѣваясь надъ простакомъ, который такъ скоро попалъ на удочку, и даже не взглянулъ на счетъ, по которому онъ уплачивалъ.

— И такъ, сказалъ мистеръ Питчеръ: — это дѣло поконченное, и теперь мы только желаемъ…

— Выпить за счастливое путешествіе господина Штернберга, подхватилъ капитанъ, протягивая руку къ бутылкѣ съ ромомъ, стоявшей на полкѣ по близости.

— И за… и проч. и проч.! вскричалъ мистеръ Питчеръ.

— Прощайте, господа, сказалъ Ламбертъ, взявъ квитанцію, наполовину написанный контрактъ и пропускной билетъ для Катерины, и бросаясь вонъ изъ каюты, какъ будто у него подъ ногами горѣлъ полъ. Грубый хохотъ раздался ему вслѣдъ. Онъ на минуту остановился. Щоки его горѣли, сердце его тревожно билось, его такъ и подмывало вернуться назадъ и разбить головы наглымъ негодяямъ; но онъ вспомнилъ о бѣдной дѣвушкѣ, о томъ, что она вытерпѣла кое-что хуже этого, и что онъ не можетъ сдѣлать для нея ничего лучше, какъ только поскорѣй вырвать ее изъ этого ада.

Палуба теперь нѣсколько очистилась; счастливцы, которымъ нечего было бояться книги въ рукахъ человѣка съ серьгами, уже оставили корабль; тѣ, которые должны были остаться на немъ противъ воли, сидѣли и стояли тамъ и сямъ группами, съ выраженіемъ тупаго равнодушія и отчаянія на блѣдныхъ лицахъ. Между ними толкались любопытные зѣваки и тѣ, которые пришли заключить контракты, подобные скомканному ихъ образчику, лежавшему въ карманѣ Ламберта. Толстый фермеръ, торговавшійся прежде о Катеринѣ, говорилъ теперь съ другою дѣвушкой, которая убрала свои лохмотья красными лентами и смѣялась отъ души надъ ломаннымъ нѣмецкимъ языкомъ и шутками этого господина. Они, повидимому, уже сторговались. Ламбертъ поспѣшилъ на переднюю часть палубы, гдѣ онъ видѣлъ фигуру Катерины на прежнемъ мѣстѣ. Но когда онъ приблизился къ ней, то невольно пріостановился. Ему показалось, что онъ сдѣлалъ еще не все, и что надо начинать снова. Тутъ она обернулась и увидала его. Меланхолическая улыбка скользнула по ея чертамъ.

— Не правда ли, что мнѣ никто не можетъ помочь? сказала она.

— Вотъ твоя квитанція, а вотъ твой пропускной билетъ, возразилъ Ламбертъ.

Его крѣпкія, смуглыя руки дрожали, когда онъ отдавалъ ей обѣ этц бумаги: дрожали также и ея бѣлыя, исхудалыя руки, когда она нерѣшительно принимала ихъ. Яркая краска покрыла ея лицо.

— И это вы сдѣлали для меня! сказала она.

Ламбертъ ничего не отвѣчалъ; онъ даже былъ не въ состояніи взглянуть на дѣвушку, и сильно перепугался, когда она вдругъ нагнулась, схватила его руки и прижала ихъ къ своему плачущему лицу и къ своимъ губамъ.

— Добрая дѣвушка, добрая дѣвушка, запинаясь проговорилъ Ламбертъ; — что ты дѣлаешь! не плачь. Я охотно сдѣлалъ, это; я счастливъ, что могъ указать эту услугу, и охотно сдѣлалъ бы то же самое для всѣхъ несчастныхъ, которые находятся здѣсь, еслибы только могъ. Но пойдемъ прочь отсюда; мнѣ осталось только нѣсколько часовъ. Я долженъ отправиться въ обратный путь, и мнѣ бы хотѣлось быть увѣреннымъ, что ты въ безопасности. Нѣтъ ли у тебя кого-нибудь въ городѣ или въ окрестностяхъ, къ пому бы я могъ отвести тебя?

Катерина покачала головою.

— Или нѣтъ ли у тебя друзей между пріѣзжими, которые, можетъ быть, ждутъ тебя, чтобы отправиться вмѣстѣ?

— У меня нѣтъ никого, рѣшительно никого, сказала дѣвушка: — да и каждый думаетъ только о себѣ, какъ ты это видишь: каждому вѣдь довольно своихъ собственныхъ заботъ.

Ламбертъ стоялъ въ нерѣшимости. Онъ подумалъ-было о своемъ старомъ знакомцѣ, мистерѣ Браунѣ, но мистриссъ Браунъ была недобрая женщина; притомъ она находила очень смѣшнымъ пристрастіе своего мужа къ нѣмцамъ. Нельзя было предполагать, что она радушно приметъ иностранку. Больше же онъ не зналъ въ городѣ ни одного дома, кромѣ постоялаго двора, гдѣ онъ поставилъ свою лошадь и гдѣ, за исключеніемъ элю, не было ничего хорошаго, не говоря уже объ обществѣ, которое тамъ встрѣчалось. Онъ посмотрѣлъ на Катерину, точно ожидая отъ нея совѣта, но и на лицѣ дѣвушки было замѣтно боязливое недоумѣніе.

— Ты хочешь передать меня другимъ? сказала она.

— Что ты хочешь этимъ сказать? спросилъ Ламбертъ.

— Добрый человѣкъ, сказала Катерина: — ты уже и то такъ много сдѣлалъ для меня, и теперь не рѣшаешься сказать, что больше ты сдѣлать не въ состояніи. Мнѣ нужно употребить много времени, чтобы отслужить тебѣ этотъ огромный долгъ. Я это очень хорошо знаю; и тебѣ и твоимъ я готова служить весь вѣкъ и положить свою жизнь за васъ. Но ты хочешь передать меня другимъ. Признайся въ этомъ откровенно, я охотно закабалю себя на столько лѣтъ, сколько они потребуютъ, и не посрамлю твоей рекомендаціи.

Она грустно улыбнулась и схватила маленькій узелокъ, лежавшій возлѣ нея.

— Я готова, сказала она.

— Катерина! сказалъ Ламбертъ.

Она вопросительно взглянула на него.

— Катерина, сказалъ онъ въ другой разъ, и его грудь подымалась и опускалась, хотя онъ употреблялъ всѣ усилія, чтобы говорить спокойно. — Я живу далеко, очень далеко отсюда; въ двадцати дняхъ пути, на самой крайней границѣ послѣднимъ, въ суровой мѣстности, которая открыта для нападеній нашихъ враговъ и еще въ прошломъ году подверглась нашествію. Но если ты хочешь отправиться со мною…

Радостный испугъ выразился на блѣдномъ лицѣ Катерины.

— Какъ ты можешь спрашивать? тихо сказала она.

— Я могу и долженъ спросить, возразилъ Ламбертъ. — Но рѣшиться зависитъ отъ тебя. Твоя квитанція у тебя въ рукахъ, и а никогда не возьму ее въ руки; ты свободна такъ же, какъ а, идти или остаться. И такъ, Катерина Вейзе, я еще разъ спрашиваю тебя: хочешь ли ты, какъ свободная дѣвушка, идти со мною въ мое жилище, если я дамъ тебѣ слово, что буду заботиться о тебѣ и охранять тебя, какъ братъ сестру?

— Я хочу идти съ тобой, Ламбертъ Штернбергъ, сказала Катерина.

И съ глубокимъ вздохомъ она положила свою ладонь въ его правую руку, которую онъ къ ней протянулъ. Они пошли черезъ палубу. Катерина со слезами кивала головой то тѣмъ, то другимъ изъ остававшихся на кораблѣ. Говорить она не могла, сердце ея было слишкомъ переполнено для этого. Но на свои прощальные поклоны она не получила никакого отвѣта, кромѣ нѣмыхъ, грустныхъ, безнадежныхъ взглядовъ, терзавшихъ ея душу. Во время долгаго, ужаснаго путешествія съ родины въ Америку, она, сколько позволяли ей силы и даже свыше силъ, старалась помогать безграничному горю, гдѣ только могла; теперь же она уже не въ состояніи была сдѣлать ничего, какъ только предоставить несчастныхъ ихъ собственной участи. Увы, какая судьба ожидаетъ людей, выброшенныхъ на чуждый берегъ, подобно разрозненнымъ обломкамъ корабля, которыми безжалостно играютъ волны! Горькія слезы помрачили ея глаза; она чуть не лишилась чувствъ. Она не помнила, какъ сошла съ корабля, когда вдругъ почувствовала подъ ногами твердую почву, и ея спутникъ, все еще продолжавшій держать ее за руку, сказалъ:

— Слава Богу!

Катерина не отвѣчала ничего, но эти слова благодарности отозвались въ глубинѣ ея взволнованнаго сердца.

III.

Заходящее солнце висѣло надъ моремъ канадскихъ лѣсовъ и посылало свои пурпурные лучи на встрѣчу путешественникамъ. Они только что выбрались изъ лѣсу, черезъ который ѣхали цѣлый день по пустымъ, узкимъ тропинкамъ. Подъ ними, по направленію извилинъ ручья, лежала долина, наполненная розовымъ сумракомъ вечера. Ламбертъ придержалъ своего крѣпкаго коня, котораго онъ велъ за поводъ, и указывая на долину, сказалъ своей спутницѣ:

— Вотъ Канадская Бухта, а вотъ нашъ домъ.

— Гдѣ? спросила Катерина.

Наклонясь надъ сѣдломъ и прикрывая рукой глаза отъ солнца, она съ любопытствомъ смотрѣла по направленію, указанному молодымъ человѣкомъ.

— Тамъ, сказалъ онъ: — на сѣверѣ, гдѣ только что сверкнулъ ручеекъ. Видишь?

— Теперь вижу, сказала Катерина.

Въ эту минуту лошадь фыркнула, обнюхивая лѣсную траву широко раскрытыми ноздрями, и метнулась въ сторону. Неопытная всадница потеряла равновѣсіе и навѣрно бы упала, еслибы ея спутникъ, быстро подскочивъ къ ней, не подхватилъ ее налету.

— Это ничего, сказалъ онъ, опуская ее на землю. — Точно ты, старый Гансъ, никогда не видывалъ змѣи! какъ тебѣ не стыдно! Ну, полно, успокойся. И онъ потрепалъ испуганное животное по короткой толстой шеѣ, снялъ съ него узду и прикрѣпилъ ее къ дереву.

— Ты очень испугалась? сказалъ онъ. У него дрожали и руки и голосъ, между тѣмъ какъ онъ подтягивалъ подушку на сѣдлѣ, съѣхавшую на сторону.

— Нѣтъ, сказала Катерина.

Она сѣла на корень дерева и смотрѣла внизъ на долину, гдѣ теперь на роскошныхъ лугахъ, раскинувшихся по теченію ручья, показались полосы легкаго синеватаго тумана. Вдали, расплываясь въ своемъ сіяніи, солнечный шаръ погружался въ изумрудное море лѣсовъ и золотые огоньки заката погасала одинъ за другимъ на цвѣтахъ, вѣтвяхъ и вершинахъ гигантскихъ деревьевъ, подъ которыми стояли путешественники. Съ высоты смотрѣло на нихъ зеленовато-голубое безоблачное вечернее небо, по которому только что пронеслась вверхъ по долинѣ стая дикихъ лебедей, направляясь на сѣверъ. Повременимъ слышался ихъ странный крикъ, который, будучи смягчаемъ разстояніемъ, звучалъ мелодично; кромѣ этого звука кругомъ царствовала глубокая беззвучная тишина первобытнаго лѣса.

Молодой человѣкъ стоялъ прислонясь къ лошади. На его смугломъ лицѣ играла глубокая, грустная, серьёзная дума; даже иногда мелькала тѣнь безпокойства и страха, которая совершенно не шла къ его честнымъ, мужественнымъ чертамъ и къ огню, сіявшему изъ его большихъ голубыхъ глазъ. Онъ смотрѣлъ то на лебедей, которые теперь, подобно серебрунымъ звѣздамъ, блеснули на краю розоваго горизонта, то на дѣвушку, которая все еще сидѣла, наполовину отвернувшись отъ него. Наконецъ онъ два раза глубоко вздохнулъ и подошелъ къ ней.

— Катерина, сказалъ онъ.

Она подняла свое прекрасное лицо, глаза ея были полны слезъ.

— Ты жалѣешь, что поѣхала со мной? спросилъ молодой человѣкъ.

Катерина отрицательно покачала головой.

— Нѣтъ, отвѣчала она: — я была бы неблагодарною.

— А между тѣмъ ты все-таки плачешь.

— Я не плачу, возразила Катерина, проводя рукою по глазамъ и стараясь улыбнуться: — я только что думала о томъ, какъ былъ бы счастливъ мой отецъ, еслибы это тихое мѣстечко было его пристанищемъ. Онъ мечталъ именно о чемъ-нибудь подобномъ. Но этому не суждено было случиться. Какъ будутъ рады твои родители, увидавъ тебя!

Она хотѣла быстро встать, Ламбертъ прикоснулся къ ея плечу.

— Подожди еще минуту, сказалъ онъ: — я хочу, я долженъ кое о чемъ спросить тебя.

Безпокойство, уже прежде появившееся на его лицѣ, теперь увеличилось. Брови его поднялись вверхъ, глаза уставились неподвижно, съ какимъ-то гнѣвнымъ выраженіемъ. Катерина посмотрѣла на него съ удивленіемъ.

— Но если мои родители умерли, и намъ придется жить тамъ съ тобою вдвоемъ, Катерина?

— Ты не долженъ этого говорить; надо надѣяться на Бога. Они будутъ живы и здоровы, такъ же, какъ и твой братъ. Зачѣмъ мы теряемъ время? Отправимся. Наступаетъ вечеръ и я совсѣмъ отдохнула.

Ламбертъ хотѣлъ что-то возразить, но слова не сходили съ его губъ. Онъ какъ-будто въ отчаяніи покачалъ головой и начала, вдѣвать въ ротъ лошади удила съ какой-то досадой. Потомъ перекинулъ черезъ плечо ружье, которое было прислонено къ дереву, и началъ сходить по скалистому спуску, ведя лошадь подъ уздцы. Катерина молча слѣдовала за нимъ, осторожно отыскивая мѣста, гдѣ могла бы съ увѣренностью поставить ногу, и изрѣдка бросая взглядъ на своего спутника. Спускъ былъ очень крутъ и лошадь иногда скользила. Должно быть, Ламберту нужно было напрягать всѣ силы и все вниманіе, а поэтому было понятно, что онъ даже ни разу не оглянулся на свою спутницу и ни разу не спросилъ ее, не трудно ли ей идти. Сердце Катерины билось. Казалось, что безпокойство и страхъ, выражавшіеся въ глазахъ Ламберта, овладѣли и ею, и она нѣсколько разъ повторила сама себѣ: «ну, какъ они всѣ умерли и мнѣ придется жить съ нимъ вдвоемъ?»

Они спустились въ долину. Здѣсь, вдоль ручья, который многочисленными извилинами тихо скользилъ между луговыми берегами, шла болѣе удобная, хотя узкая дорога. Лошадь подняла уши, заржала и пошла быстрѣе. Ламбертъ долженъ былъ крѣпко держать ее за поводъ. Катерина шла немножко поодаль. Стройной, сильной дѣвушкѣ не стоило никакого труда идти не отставая, во ея движеніе было прерывисто; молчаніе, которое Ламбертъ до сихъ поръ не нарушалъ, тяготило ее все болѣе и болѣе. Она такъ не привыкла къ этому; напротивъ того, — она сейчасъ только это замѣтила, — онъ такъ баловалъ ее во время двухнедѣльнаго путешествія, такъ ласково и мило съ ней разговаривалъ. Но только онъ умалчивалъ о своей ближайшей обстановкѣ; никогда не говорилъ о своихъ родныхъ и она даже не знала бы, живы ли еще его родители, еслибы онъ однажды не отвѣтилъ на ея вопросъ: какъ онъ думаетъ, будетъ ли его мать довольна ею, — что насчетъ этого ей не надо безпокоиться, и еслибы онъ теперь не выразилъ безпокойства, что не застанетъ родителей въ живыхъ.

«Какой онъ добрый», говорила она сама себѣ: «онъ не хотѣлъ огорчать бѣдную сироту, разсказывая о своихъ родителяхъ; а теперь онъ не можетъ дождаться свиданія съ ними».

— Катерина, сказалъ онъ вдругъ.

— Ламбертъ, отвѣчала она, переходя на его сторону и радуясь, что онъ наконецъ прервалъ молчаніе; и такъ-какъ онъ, противъ -ея ожиданія, не говорилъ ничего болѣе, то она спросила:

— Что ты хотѣлъ сказать?

— Мы будемъ жить не одни тамъ,

И онъ указалъ глазами на блокгаузъ, который находился теперь не далѣе тысячи шаговъ отъ нихъ.

— Нѣтъ, разумѣется, не одни! сказала она.

Онъ посмотрѣлъ на нее съ какимъ-то страннымъ взглядомъ.

— Не безпокойся такъ, добрый Ламбертъ, сказала она: — мы находимся подъ покровительствомъ божіимъ.

— Нѣтъ, разумѣется, нѣтъ, сказалъ онъ.

Онъ, должно быть, не разслышалъ ея послѣднихъ словъ и повторилъ только ея прежнія слова; но на нее непріятно подѣйствовало это, хотя неумышленное, отрицаніе того, во что она вѣровала отъ всей души, такъ же, какъ и добрый отецъ вѣровалъ во всѣхъ затрудненіяхъ и бѣдствіяхъ. Это было текстомъ его послѣдней проповѣди, которую онъ самъ, уже передъ смертью, говорилъ въ трюмѣ своимъ товарищамъ по несчастью. Это было его послѣднимъ словомъ, и нѣсколько часовъ спустя, его свѣтлая, преданная Богу душа покинула тѣло. И развѣ не оправдалась на ней чудеснымъ образомъ эта благочестивая дѣтская вѣра? И когда всякая человѣческая помощь казалась невозможною, развѣ не послалъ Господь добраго человѣка, который сильною рукою вывелъ ее изъ этого отчаяннаго положенія? И онъ заботливо велъ ее черезъ холмы и горы, ручьи и потоки, по безконечнымъ лѣсамъ и необозримымъ равнинамъ. Ни разу въ обществѣ этого добраго и сильнаго человѣка она не чувствовала страха и опасенія; неужели же теперь, когда она, наконецъ, достигла цѣли своего продолжительнаго путешествія, въ душу ея западаетъ сомнѣніе! «Я буду оберегать и защищать тебя, какъ братъ сестру». Не слишкомъ ли много обѣщалъ онъ? Отчего онъ идетъ такъ тихо и безмолвно, углубившись въ свои думы теперь, именно теперь, когда онъ возвращается къ своему очагу, къ очагу своихъ родителей? Неужели онъ боится, что, приведя съ собою чужую дѣвушку, онъ встрѣтитъ неласковый пріемъ? Отчего такъ безмолвенъ домъ, находящійся передъ ихъ глазами? Ни лая собаки, ни признака жизни со стороны людей, которые въ слѣдующую минуту должны броситься въ объятія возвратившагося путешественника? Тихъ и безмолвенъ одинокій домъ на маленькомъ холмѣ, спускающемся во всѣ стороны, равномѣрными откосами, на берегу ручья, который, подобно змѣѣ, скользящей въ травѣ, извивается между простянками? Тихи и безмолвны темные лѣса, которые съ той и другой стороны высокихъ береговъ смотрятъ на долины.

Катеринѣ казалось, что у нея готово выпрыгнуть сердце, когда они подходили къ дому, сложенному изъ громадныхъ бревенъ. Нижній этажъ его вмѣсто оконъ имѣлъ только узкія отверстія, подобныя крѣпостнымъ амбразурамъ, и съ своимъ далеко выдающимся брустверомъ вокругъ низкаго верхняго этажа и высокою крышей казался ей совершенно похожимъ на тюрьму. Ламбертъ привязалъ свою лошадь къ тяжелому желѣзному кольцу, прикрѣпленному возлѣ двери, бросилъ испытующій взглядъ на домъ и вокругъ него, пробормоталъ что-то, чего она не поняла, наконецъ, толкнулъ, какъ будто въ нерѣшимости, тяжелую дверь, которая была только притворена, и она подалась внутрь. Онъ исчезъ въ домѣ, черезъ нѣсколько минутъ воротился и сказалъ:

— Тамъ никого нѣтъ, мы будемъ совсѣмъ одни. Хочешь ты: идти со мной?

Это были тѣ же самыя слова, которыя онъ сказалъ ей на палубѣ корабля, и она отвѣчала ему снова, какъ и тогда:

— Я пойду съ тобою.

Она схватила его за протянутую руку и послѣдовала за нимъ въ оставленный домъ.

IV.

Въ открытую дверь блеснулъ яркій свѣтъ, когда Ламбертъ вошелъ въ комнату. Катерина увидала, что этотъ свѣтъ происходитъ отъ огромной массы сосновыхъ щепокъ, которыя горѣли въ углу комнаты, въ желѣзной посудинѣ, вблизи большаго каменнаго очага. Комната была похожа на тѣ помѣщенія, съ которыми дѣвушка ознакомилась въ фермерскихъ жилищахъ, гдѣ ей приходилось останавливаться дорогою: полу-кухня, полу-кладовая и полу-жилая комната, наполненная всевозможною посудою, которая висѣла на стѣнахъ и даже на потолкѣ, стояла по угламъ и лежала на полу. Вокругъ очага стояло нѣсколько грубыхъ стульевъ изъ сосноваго дерева; около самаго очага у стѣны — большой четырехугольный столъ, служившій для стряпни и, вѣроятно, для обѣда, такъ-какъ на немъ, въ глиняныхъ мискахъ, стояли остатки закуски, главнымъ образомъ состоявшей изъ медвѣжьяго окорока, который не былъ снова повѣшенъ на свой крюкъ. Вся обстановка была разсчитана только на необходимыя потребности; здѣсь не было и слѣда стремленія въ изяществу или красотѣ, даже къ удобству, и это наблюденіе, сдѣланное молодою дѣвушкой съ перваго взгляда, которымъ она окинула комнату, произвело на нее болѣе тяжелое впечатлѣніе, чѣмъ тишина пустого дома. Вѣдь домъ наполнится, когда возвратятся отсутствующіе; но будетъ ли она рада имъ, тѣмъ людямъ, которые живутъ здѣсь и называютъ этотъ домъ своимъ?

— Я пойду присмотрѣть за лошадью, сказалъ Ламбертъ. — А ты покамѣстъ приготовишь намъ ужинъ, — что-нибудь еще найдется. Затѣмъ мы подумаемъ о твоемъ ночлегѣ. Здѣсь очень непріютно, по вѣдь Конрадъ не имѣетъ понятія о порядкѣ. Однако ты можешь имѣть комнатку наверху, а я буду спать внизу. Я пойду недалеко и скоро возвращусь, не бойся.

Все это онъ говорилъ очень скоро и отрывисто, въ то же время убирая кое-что по угламъ, такъ что она едва разбирала его слова. Затѣмъ онъ быстро вышелъ изъ дому и она слышала, какъ онъ отвязалъ лошадь и удалился уводя ее съ собою.

— Не бойся! Не удивительно было бы, еслибъ я и боялась! Какъ странно все это. Но вѣдь онъ былъ такъ ангельски добръ ко мнѣ, бѣдной дѣвушкѣ, да и теперь навѣрное желаетъ мнѣ добра. Да гдѣ же они всѣ? Вѣроятно, у какого нибудь сосѣда; я видѣла въ сторонѣ отъ ручья нѣсколько крышъ вдали. Не ждетъ ли онъ возвращенія своихъ? Я буду дѣлать такъ, какъ слѣдуетъ хорошей служанкѣ, ожидающей господъ. Съ чего же мнѣ начинать? Да вотъ съ этого! Тутъ сейчасъ сдѣлается уютнѣе!

Она подошла къ очагу и черезъ нѣсколько минутъ зажгла яркій огонь изъ сухого сосноваго дерева, которое лежало тутъ же. Затѣмъ она сняла съ крюка котелъ, прикрѣпленный на цѣпи къ стѣнѣ, наполнила его до половины водою, которую зачерпнула изъ маленькаго колодца, находившагося у очага, и отыскала то, что было нужно для приготовленія ужина. Она только не знала, на сколько особъ ей слѣдуетъ готовить; наконецъ она сообразила, что число ихъ должно быть, примѣрно, шесть: родители Ламберта, его братъ Копрадъ, про котораго онъ нѣсколько разъ упоминалъ вскользь, самъ Ламбертъ, да, можетъ быть, еще какой-нибудь членъ семьи, или гость. Когда уже дѣлать было больше нечего, она начала приводить комнату въ порядокъ, по только отчасти, убирая только то, чтЛ бросалось въ глаза и само попадалось подъ руку: «вѣдь я не имѣю права этого дѣлать и они могутъ быть недовольны», говорила сама себѣ молодая дѣвушка,

Такъ она распоряжалась около четверти часа, и только что она подошла къ очагу, гдѣ уже начинала закипать вода, и устремивъ глаза на горящее пламя, стала соображать, что пора бы возвратиться Ламберту, какъ услыхала позади себя шорохъ. Она обернулась и сильно испугалась, когда вмѣсто Ламберта увидала незнакомаго человѣка, который стоялъ не шевелясь, уставивъ на нее удивленный взглядъ, точно не вѣря своимъ глазамъ. Свѣтъ ярко горѣвшихъ сосновыхъ щепокъ и огня на очагѣ прямо падалъ на него; это было счастье для Катерины, такъ-какъ она тотчасъ же увидала, что этотъ человѣкъ огромнаго роста, одѣтый въ странный полу-крестьянскій, полу-индійскій нарядъ, былъ еще очень молодъ; что, несмотря на сильный загаръ, темной тѣнью покрывавшій его лицо, оно было прекрасно, и большіе удивленные глаза его сіяли яркимъ блескомъ. Юный великанъ прислонилъ къ столу ружье, которое соскользнуло на полъ, громко всплеснулъ могучими руками, разразился непомѣрно громкимъ смѣхомъ, бросился на одинъ изъ стульевъ, который затрещалъ, несмотря на свою солидность, спона вскочилъ, близко подошелъ къ дѣвушкѣ, которая немного отшатнулась отъ него, снова началъ смѣяться уже не такъ громко, внезапно замолчалъ, покачалъ красивою головою съ короткими курчавыми волосами и сказалъ: «Вотъ это Ламбертъ сдѣлалъ хорошо! А гдѣ же другая?»

Катерина не отвѣчала; она не знала, что означали слова молодаго человѣка, но они непріятно подѣйствовали на нее, и сердце ея вдругъ сильно забилось.

Молодой великанъ кругомъ оглядѣлъ комнату, точно отыскивая кого-нибудь спрятаннаго; затѣмъ его взоры снова обратились на Катерину, но теперь уже другое выраженіе появилось въ большихъ глазахъ, засверкавшихъ болѣе глубокимъ блескомъ. Онъ проговорилъ сквозь бѣлые зубы:

— Ты прекрасна, дѣвушка; я еще не видалъ такой красоты. Какъ же тебя зовутъ?

— Катериной, сказала молодая дѣвушка, чувствуя, что она должна говорить. — Катерина Вейзе. Ты — Конрадъ, братъ Ламберта, я вижу по сходству. Твой братъ Ламбертъ былъ очень добръ ко мнѣ, очень добръ. Мы только что пріѣхали. Онъ пошелъ поставить лошадь въ конюшню. Онъ хотѣлъ сейчасъ же придти сюда; мнѣ кажется, что ты долженъ былъ встрѣтить его. А скоро придутъ другіе?

— Кто же это придетъ?

— Ваши родители, сказала Катерина. Она проговорила это очень тихо: страхъ, ежеминутно увеличивавшійся, сжималъ ей горло.

Конрадъ показалъ свои бѣлые зубы.

— Наши родители, воскликнулъ онъ: — наши родители! да они давно умерли, ты должна довольствоваться нами двумя.

— Я пойду посмотрю, гдѣ Ламбертъ, сказала Катерина и попы талась пройти къ двери мимо Конрада. Онъ заступилъ ей дорогу.

— Вотъ какъ, сказалъ онъ, раздражительно смѣясь: — значитъ Ламбертъ привезъ тебя для себя, хитрецъ, а мнѣ приходится только смотрѣть на васъ! Ну, что-жь, пусть будетъ такъ! Я — младшій и могу немного подождать; но поцаловать ты должна меня, прекрасная невѣстка, это самое меньшее.

И онъ протянулъ могучія руки, привлекъ къ себѣ дѣвушку, которая напрасно сопротивлялась его богатырской силѣ, и разцаловалъ ея зардѣвшіяся щоки.

Въ эту минуту вода, уже давно и сильно кипѣвшая, съ шипѣньемъ и свистомъ разлилась во всѣ стороны черезъ край котла и почти погасила пламя. Густой сѣрый дымъ, сквозь который свѣтъ еще казался красноватымъ, поднялся и наполнилъ комнату. Вырвалась ли Катерина, или была освобождена изъ объятій Конрада — этого она сама не знала, но теперь въ комнатѣ были двѣ фигуры, которыя боролись другъ съ другомъ и изъ которыхъ одна принадлежала, вѣроятно, Ламберту. Ей также показалось, что Ламбертъ произноситъ ея имя; потомъ она опять услыхала свое имя, когда уже очутилась на дворѣ и вечерній вѣтеръ обвѣвалъ ея щоки, пылавшія отъ стыда и гнѣва.

Въ комнатѣ паръ разсѣялся. Конрадъ, только что освободясь съ большимъ трудомъ отъ напавшаго на него брата, со смѣхомъ обнялъ его.

— Ламбертъ, милый, славный Ламбертъ!

— Оставь меня, сказалъ Ламбертъ, быстро освобождаясь отъ объятій: — оставь меня! Катерина!

И испуганнымъ безпокойнымъ взоромъ онъ всматривался во мракъ плохо освѣщенной комнаты.

— Она убѣжала, Конрадъ; я приведу ее къ тебѣ.

— Нѣтъ, нѣтъ; я хочу и долженъ сдѣлать это самъ, воскликнулъ Ламбертъ уже изъ-за двери.

— Такъ по крайней мѣрѣ возьми меня съ собой.

— Пожалуйста, Конрадъ, оставь меня, я потомъ все объясню тебѣ. Катерина! Боже мой, если она бросилась въ бухту!

— Пустяки, сказалъ Конрадъ; будучи менѣе смущенъ, чѣмъ его братъ, онъ окинулъ всю мѣстность своими соколиными глазами: — вонъ она сидитъ, видишь, тамъ?

— Такъ я одинъ пойду къ ней!

— Пожалуй; да послушай, Ламбертъ, развѣ ты не привезъ и мнѣ жены?

Но Ламбертъ, съ сильно бьющимся сердцемъ, спѣшилъ уже къ тому мѣсту, гдѣ видѣлъ Катерину, сидящую или лежащую, этого онъ не могъ разсмотрѣть по причинѣ разстоянія и вечерняго сумрака.

Катерина бѣжала внизъ съ холма, на которомъ стоялъ домъ, пока не увидала ручья у своихъ ногъ. Она побѣжала вдоль его берега, не зная хорошенько, что дѣлать и куда идти. Она была взволнована только одними. чувствомъ, именно, что человѣкъ, которому она вѣрила какъ божеству, обманулъ ее. Но даже и этого она не могла уяснить себѣ надлежащимъ образомъ. Все это произошло такъ быстро, промелькнувъ передъ ней подобно тѣни въ дыму и туманѣ огня, который она развела на очагѣ для семьи, состоявшей изъ двухъ братьевъ, боровшихся изъ-за нея! И вотъ окончаніе продолжительнаго путешествія, которое она предприняла такъ мужественно, съ чувствомъ безопасности, постепенно усиливавшимся и подъ конецъ обратившимся почти въ радость, — вотъ окончаніе!

— Боже мой, Боже мой! со стономъ говорила молодая дѣвушка, останавливаясь и устремляя полные ужаса взгляды въ пустыню, окружавшую ее страшнымъ молчаніемъ и видя приближеніе вечерней тьмы: — о, Боже мой, Боже мой!

Мостикъ, состоявшій только изъ одного могучаго древеснаго ствола, былъ переброшенъ черезъ ручей у того мѣста, гдѣ она теперь стояла. Она уже поставила одну ногу на этотъ опасный мостикъ, когда у нея вдругъ потемнѣло въ глазахъ; она невольно отступила назадъ и упала на колѣни, прислонясь головою къ древесному стволу; сознаніе оставило ее.

Она услыхала издалека, что ее зовутъ по имени: Катерина! затѣмъ еще разъ, но уже поближе къ ней, повторился этотъ призывъ. Она открыла глаза: рядомъ сѣнею стоялъ въ травѣ на колѣняхъ Ламбертъ. Онъ взялъ одну изъ ея ослабѣвшихъ рукъ, вѣтеръ развѣвалъ длинные каштановые волосы вокругъ его лица, блѣднаго, искаженнаго страхомъ.

— Катерина, сказалъ онъ еще разъ: — можешь ли ты простить меня?

Молодая дѣвушка уставила на песо недоумѣвающіе глаза; она хотѣла сказать: зачѣмъ ты такимъ образомъ поступилъ со мною? Но сердце ея было слишкомъ переполнено. Двѣ крупныя слезы скатились по ея щекамъ, а за ними неудержимо полились другія. Она хотѣла высвободить свои руки изъ рукъ Ламберта, но онъ удерживалъ ихъ съ видомъ отчаянія; отчаяніе звучало и въ его голосѣ, когда онъ говорилъ: «Ради Бога, Катерина, выслушай меня! я имѣлъ добрыя намѣренія, я сто разъ собирался все разсказать тебѣ, но никакъ не могъ; я думалъ, что ты не столь охотно пойдешь за мной, когда узнаеть правду. Мнѣ было страшно, что ты все-таки услышишь это, когда мы проѣзжали черезъ Альбэни, Шинктэди и долину Могаука, гдѣ всѣ меня знаютъ. Я всегда впередъ заходилъ въ дома, прося ихъ жителей ничего не говорить тебѣ о моихъ обстоятельствахъ, а сегодня я даже прошелъ въ сторонѣ отъ дороги лѣсомъ, чтобы никого не встрѣтить здѣсь въ бухтѣ. Это было глупо и дурно съ моей стороны, что я не отвѣчалъ довѣріемъ на твое довѣріе, но я не зналъ, что дѣлать. Ради Бога, прости меня, Катерина».

Она однако отняла отъ него свои руки, которыя прижала на груди. Ламбертъ всталъ; онъ откинулъ волосы съ лица. Отъ всѣхъ мыслей, путавшихся въ его головѣ, отъ всѣхъ чувствъ, бушевавшихъ въ его груди, онъ не зналъ, что ему говорить, и не понималъ самъ, что онъ говоритъ.

— Катерина, ты знаешь и, конечно, повѣришь мнѣ: пріѣхавъ въ Нью-Йоркъ, я не думалъ, что возвращусь не одинъ. Я отвезу тебя назадъ, отвезу туда, куда ты захочешь. Мой дядя, Кристофъ Дитмаръ, и его жена, моя тетка, люди старые и бездѣтные и будутъ рады пріютить тебя; а мы съ Конрадомъ будемъ жить попрежнему. Конрадъ былъ для меня всегда добрымъ, вѣрнымъ братомъ, и ему, вѣроятно, и теперь очень жаль, что онъ такъ огорчилъ тебя. Мы оба будемъ охранять тебя, охранять всѣхъ васъ, какъ мы дѣлали это всегда, здѣсь, гдѣ мы живемъ на самомъ краю поселенія. Впрочемъ, дѣлай какъ хочешь, Катерина.

Катерина тоже встала; и теперь, когда она стояла, выпрямившись, при свѣтѣ полной луны, которая недавно взошла на краю лѣса, Ламберту казалось, что милая дѣвушка никогда не была такъ хороша. Она сложила руки и не глядѣла на Ламберта и обратила глаза вверхъ, говоря тихо, но твердо: «Я пойду съ тобой, Ламберта Штернбергъ, несмотря ни на что!».

Они вмѣстѣ отправились назадъ къ дому, освѣщенные полною луною, сіявшею впереди на темно-голубомъ небѣ. Ламбертъ повременамъ бросалъ застѣнчивые взгляды на свою возлюбленную; ему многое хотѣлось сказать ей, но онъ не рѣшался говорить, такъ-какъ она молчала, а онъ зналъ, что она умѣетъ говорить такъ хорошо, какъ онъ никогда не слыхалъ въ жизни. Но онъ былъ благодаренъ и за то, что наконецъ съ его души была снята тяжесть и что она прощаетъ его и, вѣроятно, окончательно проститъ, когда узнаетъ, что онъ выстрадалъ!

Катерина съ своей стороны угадала это но страстной пылкости обыкновенно столь спокойнаго Ламберта; она почувствовала это по той бурѣ, которая возмутила ея собственную душу.

А теперь послѣ бури въ ней водворилась тишина оцепенѣнія. Что случилось? неужели все, на что она втайнѣ надѣялась, что лелѣяла и таила внутри себя, уничтожено навсегда? нежели при ударахъ грома разцвѣлъ другой міръ, гораздо великолѣпнѣе, чѣмъ она мечтала?

Такъ, углубившись въ странныя мысли, они дошли до дому.

— Придете ли вы наконецъ? сказалъ Конрадъ.

Онъ стоялъ на порогѣ дкери, которую широко отворилъ для нихъ. Онъ подалъ руку Катеринѣ и брату, точно въ первый разъ здороваясь съ ними.

— Вы появились такъ неожиданно, сказалъ онъ: — что я совсѣмъ потерялъ голову. А тутъ все валялось въ такомъ безпорядкѣ! Въ теченіе твоего двухмѣсячнаго отсутствія, Ламбертъ, порядокъ нѣсколько поразстроился; ты знаешь, я плохой хозяинъ, да я и вернулся-то домой только часа два тому назадъ, послѣ восьмидневнаго пребыванія на Блекъ-Риверѣ, здѣсь думалъ охотиться за бобрами, но вмѣсто нихъ нашелъ только онондаговъ^[3], которые имѣли далеко нехорошій видъ, проклятые мошенники. Я сбѣгалъ сейчасъ къ дядѣ Дитмару, у котораго во все это время были наши коровы. Блесъ отелилась, и Дитмаръ хочетъ оставить теленка у себя, если ты самъ не хочешь выкармливать его. Вотъ такъ, садитесь сюда. Я привелъ въ порядокъ ужинъ, насколько было возможно, такъ-какъ прежде наглупилъ. У насъ есть запеченая ветчина, Ламбертъ, твое любимое кушанье.

Говоря это, Конрадъ распоряжался весьма проворно. Онъ подвигалъ стулья къ столу и снова отодвигалъ ихъ, чтобы, вытеревъ ихъ своею широкою рукою, снова придвинуть ихъ къ столу. Онъ такъ часто сталъ подкладывать дрова на очагъ, что пламя поднялось высоко въ трубу съ трескомъ и свистомъ, и далъ ногою пинокъ волкодаву Плуто, совершенно безъ всякаго повода, кромѣ развѣ того, что собака постоянно смотрѣла на Катерину своими большими жолтыми глазами. Самъ онъ не смотрѣлъ на дѣвушку, и если его взглядъ случайно скользилъ по ея лицу, то онъ краснѣлъ, конфузился и спѣшилъ отвести глаза въ сторону.

Такъ онъ велъ себя во все время ужина, постоянно разговаривая, вставая съ мѣста, снова садясь, желая все привести въ порядокъ, но вмѣсто того производя сумбуръ, такъ что Ламберта бросило въ жаръ и онъ благодарилъ Бога, видя, что Катерина привѣтливо улыбается. Ей казалось возможнымъ истолковать въ пользу Конрада его странное поведеніе; а что она не произвела дурнаго впечатлѣнія на красиваго юношу, это видно по всему. Теперь ей было не трудно ласково отвѣчать повременамъ на его рѣчи. Ламбертъ былъ удивленъ и странно показалось ему слышать, когда она засмѣялась въ отвѣтъ на одну изъ смѣшныхъ выходокъ Конрада, засмѣялась тѣмъ очаровательно мягкимъ тономъ, которымъ говорила. Онъ никогда не слыхалъ ея смѣха во время всего путешествія.

Онъ сидѣлъ молча, исполненный радости и благодарности, видя что все идетъ хорошо, послѣ того какъ на него еще недавно находило отчаяніе; но и теперь его не покидало тайное безпокойство, подобно тому, какъ бываетъ съ человѣкомъ, который съ трудомъ избавился отъ большой опасности и не можетъ успокоиться вполнѣ, воображая, что почва все еще колеблется подъ его ногами. По мѣрѣ того, какъ ужинъ приближался къ концу, Ламберта все болѣе и болѣе тяготила новая забота. Во время остановокъ въ домахъ фермеровъ, гдѣ мѣста было немного, онъ не разъ, вмѣстѣ съ семьею фермеровъ, располагался на ночь въ одной комнатѣ съ Катериной. А двѣ или три ночи приходилось такъ, что они, не достигнувъ человѣческаго жилья, располагались на ночь среди лѣса, и онъ смотрѣлъ, калъ дѣвушка безмятежно спала при свѣтѣ лагернаго огня, и глядя на звѣзды, блиставшія сквозь вершины деревъ, благодарилъ Бога, что можетъ охранять ея сонъ. Но вѣдь это было во время путешествія, при исключительныхъ обстоятельствахъ, которыя теперь измѣнились. Въ верхнемъ этажѣ, служившемъ кладовою, находился маленькій уголокъ, въ которомъ спалъ одинъ изъ братьевъ, между тѣмъ какъ другой устроивалъ свое незатѣйливое ложе въ боковомъ помѣщеніи нижняго этажа. Братья устроились такимъ образомъ въ прошломъ году, когда нападеніе французовъ потребовало двоякой бдительности, — и когда опасность впослѣдствіи миновала, они до отъѣзда Ламберта сохранили эту привычку. Ламбертъ назначилъ это боковое помѣщеніе для Катерины, но Конрадъ за ужиномъ разсказалъ, что французы, какъ онъ узналъ вовремя своего восьмидневнаго похода, опять шевелятся. Поэтому необходима двойная бдительность, и такъ-какъ онъ, Ламбертъ, разумѣется, чувствовалъ усталость отъ путешествія, то Конрадъ предложилъ караулить сегодняшнюю ночь вмѣсто него.

— Такъ мы оба будемъ караулить поочередно наверху, сказалъ Ламбертъ послѣ неловкой паузы: — Катерина пусть расположится на этотъ разъ здѣсь внизу, завтра мы постараемся получше устроить ее. Довольна ли ты этимъ, Катерина?

— Совершенно, возразила молодая дѣвушка: — я видѣла талъ за перегородкой душистое сѣно, — а тутъ прекрасную мягкую медвѣжью кожу — не заботьтесь обо мнѣ, я сама устроюсь. Покойной ночи.

Она подала руку Ламберту и потомъ Конраду, который съ удивленіемъ поглядѣлъ на нее. Онъ нѣсколько разъ принимался покачивать красивою головою, когда, предварительно задвинувъ задвижки и болты на двери, онъ послѣдовалъ за братомъ наверхъ по узкой, крутой лѣстницѣ.

Катерина посмотрѣла обоимъ имъ вслѣдъ, глубоко вздохнула, провела рукой по лбу и начала убирать остатки ужина, мыть и ставить на мѣсто посуду и съ большою энергіею продолжала приведеніе въ порядокъ всей обстановки, начатое ею сначала столь нерѣшительно. Это потребовало не мало времени; иногда она останавливалась посреди работы, точно оглушенная чѣмъ-нибудь, и прикладывала руку ко лбу. Сердце ея было такъ переполнено, что ей хотѣлось хорошенько выплакаться, но въ ту же минуту вся душа ея трепетала отъ такого ощущенія восторга, который овладѣвалъ ею въ тѣ времена, когда она совсѣмъ молоденькою дѣвочкою играла въ фанты и вся юная толпа неудержимо бѣсновалась. Затѣмъ, очнувшись отъ такихъ странныхъ мечтаній, она снова принималась за работу и наконецъ съ пріятною улыбкой оглядѣла комнату, которая дѣйствительно имѣла теперь совершенно другой видъ. Она старательно погасила огонь на очагѣ и направилась къ своему скромному ложу, которое приготовила себѣ въ уголкѣ большой комнаты.

Сквозь узкую амбразуру въ толстой стѣнѣ пробрался лунный лучъ и распространялъ вокругъ слабый свѣтъ. Какъ легко было ей дышать лѣснымъ ароматомъ, который вѣялъ сквозь отверстіе и освѣжалъ ея пылавшія щоки! Ручей журчалъ не умолкая. Повременимъ поднимался шумъ, сначала легкій, потомъ увеличивавшійся и наконецъ стихавшій, точно далекіе звуки органа. Это была торжественная музыка первобытнаго лѣса. Катерина уже слышала эту музыку во время путешествія, когда, задремавъ подъ деревьями во мху, сонными, полуоткрытыми глазами видѣла Ламберта, сидѣвшаго у огня. И теперь она слышала его шаги, раздававшіеся съ верхней галлереи, которую онъ обходилъ дозоромъ. Это навѣрно были его шаги, Конрадъ ступалъ бы тверже. Одинъ разъ онъ остановился надъ ея головой. Высматривалъ ли онъ вдали кровожаднаго врага? Или онъ слушалъ странную пѣсню дрозда, которая неслась изъ лѣсу то мягкими рыдающими звуками, подобно свисту соловья на ея родинѣ, который пѣвалъ, бывало, въ вѣтвяхъ липы передъ домомъ пастора, то рѣзкимъ крикомъ разсерженнаго попугая, то стрекотаньемъ сороки. Все это звучало такъ странно. За тѣмъ слышались два человѣческихъ голоса: Ламбертъ, говорилъ страстно-взволнованнымъ голосомъ, умоляя ее простить его; а Конрадъ между тѣмъ смѣялся, говоря: «Катерина вовсе не сердится», и Катерина улыбнулась и заснула съ улыбкой на губахъ. Въ это время Ламбертъ, какъ справедливо думала Катерина, медленно обходилъ дозоромъ верхній этажъ, по галлереѣ, несмотря на то, что Конрадъ неоднократно увѣрялъ, что опасность, про которую онъ говорилъ, не такъ велика, и что онъ упоминалъ объ ней только для того, чтобы имѣть предлогъ уйти. Когда же Ламбертъ отвѣчалъ ему: «я не знаю, что ты хочешь сказать», то онъ разсердился, бросился на свою постель и объявилъ, что онъ слишкомъ утомленъ и сегодня не въ состояніи вымолвить болѣе ни одного слова.

Однакоже, онъ не спалъ. Когда черезъ часъ послѣ того Ламбертъ тихо проходилъ мимо отворенной двери сторожевой комнаты, ему показалось, что братъ произноситъ его имя. 0нъ4остановялся и заглянулъ въ комнату.

— Ты звалъ меня, Конрадъ?

— Да, отвѣчалъ Конрадъ, приподнимаясь на локтѣ. — Я хотѣлъ кое-что спросить у тебя.

— Что такое?

— Развѣ вы не обвѣнчаны?

— Нѣтъ; а что?

— Я только такъ опросилъ; покойной ночи.

— Милый Конрадъ, выслушай меня. Мнѣ хочется облегчить свое сердце, разсказавъ тебѣ все.

Но Конрадъ уже снова растянулся на медвѣжьей шкурѣ и спалъ — или, по крайней мѣрѣ, притворялся, что спитъ.

Ламбертъ съ грустью пошелъ прочь. «Завтра, говорилъ онъ самъ себѣ: прежде, чѣмъ мы увидимся съ Катериной, онъ узнаетъ все и поможетъ мнѣ; и все пойдетъ хорошо».

V.

Когда на другой день Ламбертъ довольно поздно очнулся отъ глубокаго сна, которому онъ предался на зарѣ, улегшись рядомъ съ Конрадомъ, то онъ не нашелъ брата, который вышелъ изъ дому еще до восхода солнца. Катерина уже встала и хлопотала у очага, когда Конрадъ тихо спустился съ лѣстницы. Онъ сильно торопился и даже отказался отъ завтрака, который она ему предлагала; онъ объявилъ, что едва-ли онъ вернется раньше наступленія ночи. Затѣмъ онъ надѣлъ ягдташъ, взялъ ружье и въ сопровожденіи Плутона большими шагами пошелъ вдоль по теченію ручья.

— Сумасбродный мальчишка! сказалъ Ламбертъ, — онъ былъ очень сердитъ на Конрада, но ему и въ голову не приходило, что тотъ намѣренно избѣгалъ его. — Вчера вечеромъ онъ былъ очень страненъ, но Ламбертъ всегда видалъ его такимъ и издавна привыкъ въ его страннымъ, иногда даже безумнымъ, выходкамъ. Зачѣмъ было Конраду отказываться отъ охоты, на счетъ которой онъ прежде сговорился съ своими товарищами? Къ обѣду онъ, вѣроятно, явится съ хорошею дичью и настоящимъ охотничьимъ аппетитомъ.,

Такъ говорилъ Ламбертъ, завтракая у очага. Онъ не признавался самому себѣ, что, говоря откровенно, онъ не слишкомъ сердитъ на отсутствіе брата. Ему трудно было отказаться отъ привычки быть съ Катериною наединѣ и непринужденно болтать съ нею. Но сегодня непринужденная болтовня неудавалась. Катерина была молчалива, и, какъ замѣтилъ Ламбертъ, блѣдна; ея обыкновенно блестящіе глаза были точно подернуты туманомъ. Она сказала, что достигнувъ цѣли путешествія, она теперь только чувствуетъ, какъ велики были ея усилія, но, прибавила она, улыбаясь: — Ты объ этомъ не безпокойся, въ нѣсколько дней, а можетъ быть и въ нѣсколько часовъ это пройдетъ. Говоря безъ хвостовства, я всегда могла дѣлать не меньше, а иногда и больше чѣмъ другіе, и если ты не будешь слишкомъ строгимъ господиномъ, то останешься доволенъ своею служанкой. Ламберту показалось, какъ будто солнце померкло передъ нимъ; онъ дрожащими руками поставилъ въ сторону миску, которую еще не совсѣмъ опорожнилъ, и тихо проговорилъ:

— Ты не служанка мнѣ, Катерина.

— Нѣтъ, отвѣчала молодая дѣвушка: — я, все-таки, твоя служанка, хотя ты великодушно разорвалъ мою долговую росписку. Обязательство мое этимъ не уменьшается, а усиливается. Ты это самъ знаешь; однакоже, мнѣ, все-таки, слѣдуетъ высказаться: я хотѣла быть вѣрною, хорошею слугою для тебя и для твоего семейства, я положительно думала, что твои родители еще живы и отъ души радовалась, что буду служить имъ. Ты не говорилъ мнѣ ничего о нихъ, вѣроятно для того, чтобы не огорчать меня; но твои родители умерли, какъ и мои; ты живешь здѣсь одинъ съ своимъ братомъ, и поэтому я служанка твоя и его.

Ламбертъ сдѣлалъ движеніе, точно онъ хотѣлъ что-то возразить, но его приподнятыя руки опустились въ безсиліи и раскрывшіяся губы снова сомкнулись. Онъ хотѣлъ сказать: «я люблю тебя, Катерина, развѣ ты не видишь этого?» Но какимъ образомъ высказать ей это теперь? Катерина продолжала z

— Я хотѣла попросить тебя, Ламбертъ, чтобы ты сказалъ объ этомъ и своему брату, если не говорилъ еще до сихъ поръ. Ты старше и лучше притомъ знаешь меня. Онъ молодъ, и кажется пылокъ, и видитъ меня въ первый разъ. А теперь, Ламбертъ, у тебя, вѣроятно, есть дѣло поважнѣе того, чѣмъ стоять здѣсь и болтать со мною; мнѣ нужно здѣсь кое-что поубрать, и я тебя догоню, если ты уйдешь не слишкомъ далеко. Мнѣ хотѣлось бы посмотрѣть все твое хозяйство и ознакомиться со всѣмъ. Она подала ему руку. Хорошо? прибавила она улыбаясь.

— Все, все хорошо, прошепталъ Ламбертъ. Слезы подступали къ его глазамъ; но такъ желала дорогая дѣвушка, и этого было достаточно.

— Я похожу по двору, а потомъ отправлюсь въ лѣсъ, продолжалъ онъ; — а послѣ обѣда пойду къ дядѣ Дитмару; не хочешь ли пойти туда со мною?

Онъ поспѣшно вышелъ. Катерина посмотрѣла ему вслѣдъ съ грустной улыбкой.

— Добрый ты, милый, сказала она про себя: — славный ты человѣкъ; не моя вина, если я тебя мучу. Но я должна думать обо всѣхъ и за всѣхъ. Эта сумасшедшая голова Конрадъ успокоится.

Теперь Катерина почувствовала облегченіе отъ тяжести, которая подавляла ее послѣ странной сцены, происходившей у нея сегодня утромъ съ Конрадомъ. Она невольно и безпрестанно вспоминала объ этой сценѣ: какъ испуганъ былъ Конрадъ, когда онъ, осторожно спускаясь съ крутой и узкой лѣстницы, увидалъ Катерину у очага; какъ онъ подошелъ къ ней, уставилъ на нее свои большіе сверкающіе глаза и сказалъ: — «Что вы съ Ламбертомъ: мужъ и жена, или нѣтъ?», и прежде чѣмъ она успѣла ему что-нибудь отвѣчать, онъ продолжалъ: «если да, то этого будетъ для меня довольно, хотя я, можетъ быть, и пущу себѣ нулю въ лобъ; только не обманывайте меня, ради Бога, не обманывайте, потому что я все-таки застрѣлюсь, но прежде, вѣроятно, застрѣлю васъ обоихъ». И затѣмъ, когда Катерина отшатнулась отъ бѣшенаго юноши, то онъ началъ смѣяться и сказалъ: — «Положимъ, нелегко застрѣлить такого брата, который добръ какъ только возможно, и дѣвушку, которая такъ хороша, такъ дивно хороша. Что же касается до меня самаго, то мнѣ нечего стрѣляться — смерть можетъ постигнуть меня каждый день. Плутонъ, бестія, ты опять уставился на нее? Вотъ я проучу тебя!»; съ этими словами онъ бросился вонъ, и вслѣдъ затѣмъ на дворѣ раздался отрывистый и жалобный вой Плутона, точно онъ хотѣлъ предупредить Катерину, что его господинъ никогда напрасно не грозитъ.

«Теперь онъ, вѣроятно, успокоится», повторила сама себѣ нѣсколько разъ Катерина, убирая остатки завтрака, и начиная приготовлять незатѣйливый обѣдъ. Работа шла у ней быстро; сегодня ей не приходилось, какъ вчера вечеромъ, съ трудомъ отыскивать все нужное: сегодня все у нея было подъ рукою и казалось ей столь знакомымъ, какъ будто она жила здѣсь съ дѣтскихъ лѣтъ. Она напѣвала вполголоса свою любимую пѣсню: «Поднялась бы я высоко, еслибъ соколомъ была!» Потомъ, прервавъ ее, сказала: — «Какое было ребячество съ моей стороны такъ испугаться! Вѣдь онъ любитъ его; это ясно видно; вѣдь онъ называлъ его лучшимъ изъ братьевъ, да и самъ онъ въ глубинѣ души вѣроятно очень добръ, хотя его глаза и блестятъ такъ дико. Нечего бояться блестящихъ глазъ, которые такъ хороши. Но глаза Ламберта все-таки лучше».

Катерина подошла къ двери. Дивное утро сіяло передъ нею. Мелкія бѣлыя облака спокойно плыли но ярко голубому небу; золотыя звѣздочки прыгали по струйкамъ ручья; на густой травѣ луговъ сверкали капли росы; съ вершинъ холмовъ безмолвно смотрѣли лѣса, здѣсь сіяя изумруднымъ блескомъ, тамъ покоясь въ синеватой тѣни. Надъ скалою, которая возвышалась надъ лѣсомъ, парилъ могучій орелъ, широко распустивъ крылья, точно нѣжась въ ароматномъ воздухѣ, наполнявшемъ долину. Катерина сложила руки и слезы выступили у нея на глазахъ. Ей казалось, что она снова стоитъ въ маленькой церкви въ своей родной деревнѣ и слышитъ кроткій голосъ отца, произносящаго благословеніе надъ своими прихожанами: «Да сіяетъ лицо Господа надъ тобою и да дастъ онъ тебѣ миръ».

Послѣдній остатокъ ея безпокойства исчезъ, и она съ веселымъ настроеніемъ духа пошла отыскивать Ламберта; она думала найти его вблизи хозяйственныхъ построекъ, которыя, обойдя вокругъ дома, увидала теперь въ нѣкоторомъ разстояніи по направленію къ лѣсу. Она застала его за работой: онъ поправлялъ плетень, окружавшій небольшое поле, на которомъ, подъ дуновеніемъ утренняго вѣтра, покачивались длинные копьеобразные листья маиса. Это поле было окружено молодыми, покрытыми красноватымъ цвѣтомъ, яблонями, которыхъ стволы были тщательно оплетены терновникомъ.

— Это надѣлали олени сегодня ночью, сказалъ Ламбертъ, указывая на испорченное мѣсто: — вотъ здѣсь свѣжіе слѣды. Конрадъ вообще держитъ ихъ въ почтительномъ разстояніи; но во время его восьмидневнаго отсутствія они сдѣлались смѣлѣе.

— Я буду помогать тебѣ, сказала Катерина, поглядѣвъ минуты съ двѣ, какъ онъ переплеталъ гибкими вѣтвями заранѣе приготовленныя планки.

— Эта работа не для тебя, сказалъ Ламбертъ, взглянувъ на нее.

— Ты такъ никогда не долженъ говорить, узнай это разъ и на всегда, весело возразила Катерина. — Если тебѣ нужна въ домѣ принцесса, то ты долженъ сейчасъ же отправить меня назадъ, потому что я для этого не гожусь,

Ламбертъ съ восхищеніемъ улыбнулся, видя съ какою ловкостью Катерина принялась за дѣло, и онъ теперь въ первый разъ замѣтилъ, что румянецъ снова появился на ея когда-то столь блѣдныхъ щекахъ. Граціозныя движенія ея стройнаго дѣвственнаго стана наполняли его трепетомъ восторга.

— Однако, тебѣ не слѣдуетъ тоже оставаться празднымъ, сказала Катерина.

Молодой человѣкъ сильно покраснѣлъ и съ удвоенною энер гіей принялся за работу, которая скоро была окончена.

— Что же теперь на очереди? спросила Катерина.

— Я хотѣлъ подняться въ лѣсъ, посмотрѣть на свои сосны; тамъ найдется больше дѣла, чѣмъ здѣсь, гдѣ добрый дядя держалъ все въ такомъ порядкѣ. Но въ лѣсномъ хозяйствѣ онъ понимаетъ очень мало или ровно ничего, а Конрадъ думаетъ только объ охотѣ. Счастіе еще, что я могъ окончить главную работу, прежде чѣмъ уѣхалъ отсюда весной.

Онъ перебросилъ черезъ плечо ружье, которое было прислонено къ забору, и посмотрѣлъ на Катерину.

— Не хочешь ли ты идти со мною? сказалъ онъ нерѣшительно: — это недалеко.

— Это истинное счастіе, сказала Катерина: — ты знаешь, что я боюсь длинныхъ прогулокъ. Не осѣдлаешь ли ты Гапса?

И она позвала лошадь, которая паслась въ сосѣдней загородкѣ на низкой сочной травѣ, вмѣстѣ съ небольшимъ стадомъ черныхъ овецъ. Лошадь навострила уши, медленно подошла, номахивая хвостомъ, и протянула морду черезъ изгородь.

— Славный ты, Гансъ, сказала Катерина, трепля его по холкѣ: — я много доставила тебѣ безпокойства во время долгаго путешествія.

— Положимъ, что трудъ былъ невеликъ, не правда ли, старый Гансъ? сказалъ Ламбертъ.

Гансъ вѣроятно думалъ, что такой пустой вопросъ не достоинъ отвѣта, и спокойно дожевалъ послѣдній остатокъ травы. Молодые люди стояли тутъ же, смотрѣли на него и гладили лошадь по головѣ и шеѣ, а подъ ними въ вѣтвяхъ цвѣтущей яблони пѣлъ реполовъ. Ихъ руки столкнулись, большіе глаза Ламберта приняли пристальный неподвижный видъ и съ взоромъ глубокаго сочувствія обратились на покраснѣвшее лицо дѣвушки.

— Теперь ты долженъ показать мнѣ дворъ, сказала Катерина.

— Съ удовольствіемъ, отвѣчалъ Ламбертъ.

Они вошли во дворъ, гдѣ находилось нѣсколько низкихъ построекъ, прочно сдѣланныхъ изъ балокъ; онъ былъ обнесенъ стѣною изъ полевыхъ камней, вышиною въ человѣческій ростъ. На первомъ планѣ стоялъ хлѣвъ, въ которомъ зимою и въ дурную погоду мирно сходились Гансъ, коровы и овцы; теперь онъ былъ пустъ и только пара поросятъ хрюкала въ загородкѣ, да большое общество куръ и индюшекъ, весело копавшихся въ соломѣ, съ крикомъ разлетѣлось въ разныя стороны въ открытую дверь, испуганное непріятною помѣхою. Кромѣ того былъ сарай, въ которомъ зимою работалъ Ламбертъ, и гдѣ рядомъ съ массою приготовленнаго дерева и разныхъ инструментовъ стояли начатыя и оконченныя кадки, которыя сдѣлали бы честь самому искусному бочару.

— Осенью всѣ онѣ отправятся въ Альбани наполненныя дегтемъ и корабельною смолою, сказалъ Ламбертъ: — да и то ихъ будетъ мало, мнѣ много придется работать, и Конрадъ долженъ будетъ помогать, хотя онъ не долюбливаетъ подобной работы. Но онъ можетъ сдѣлать все, что захочетъ, и сдѣлаетъ лучше иного, который проводитъ за этимъ всю свою жизнь.

Катерина съ удовольствіемъ слушала, что Ламбертъ такъ гордится своимъ братомъ, но упоминаніе о немъ заставило ее примолкнуть; точно черпая тѣнь набѣжала ей на душу, которая была такъ свѣтла и радостна, какъ окружающій ее весенній ландшафтъ.

Они ушли со двора и, постепенно поднимаясь вверхъ, достигли опушки лѣса, который, отступая отъ равнины, уходилъ въ глубь; обернувшись они увидали, что долина лежитъ среди лѣса на подобіе большаго луга, а посреди ея на холмѣ возвышается блокгаузъ. Даже ручей исчезъ за тростникомъ, окаймлявшимъ его берега. Къ орлу, за которымъ сперва наблюдала Катерина, присоединился другой. Они кружились какъ разъ надъ домомъ, все быстрѣе и быстрѣе, ихъ круги перепутывались; наконецъ они столкнулись съ рѣзкимъ звукомъ, били могучими крыльями, кружились одинъ возлѣ другого, сцѣпились, упали вмѣстѣ точно камень, потомъ раздѣлились, снова поднялись въ вышину, опять столкнулись, пока одинъ изъ нихъ не обратился въ бѣгство по направленію къ лѣсу, преслѣдуемый своимъ противникомъ.

— Непріятное зрѣлище, сказала Катерина: — какія злыя животныя!

— Мы къ этому привыкли, сказалъ Ламбертъ.

Зрѣлище этой борьбы произвело на Катерину странное впечатлѣніе: она невольно подумала о Конрадѣ.

— Ты очень любишь своего брата? спросила она, когда они вошли въ лѣсъ.

— И онъ такъ же любитъ меня, сказалъ Ламбертъ.

— Онъ еще такъ молодъ, снова начала Катерина.

— Десятью годами моложе меня; мнѣ тридцать-два года. Наша мать умерла при его рожденіи; добрая тётка Дитмаръ, сестра покойной матери, взяла его на свое попеченіе, такъ-какъ отецъ и я, десятилѣтній ребенокъ, не могли ничего сдѣлать. Когда ему исполнилось два года, онъ снова возвратился къ намъ, хотя тётка съ удовольствіемъ оставила бы его у себя; но отецъ не совсѣмъ ладилъ съ дядей, и ревновалъ ребенка, боясь, что его сдѣлаютъ совершенно чуждымъ ему. И вотъ я ухаживалъ за бѣдной крошкой и лелѣялъ его сколько было моихъ силъ, радуясь, что онъ растетъ и укрѣпляется такъ, что каждая мать гордилась бы подобнымъ мальчуганомъ. Когда я уже не могъ носить его на рукахъ, то игралъ съ нимъ, и научилъ тому немногому, что зналъ самъ, и такимъ образомъ мы были неразлучны день и ночь, и не сказали одинъ другому ни одного непріятнаго слова, хотя онъ былъ дикъ и неукротимъ какъ медвѣжонокъ. Поэтому ему трудно было ладить съ отцомъ, человѣкомъ вспыльчивымъ и подъ часъ бѣшенымъ, и когда они однажды поссорились и отецъ подпалъ руку на одиннадцати лѣтняго мальчугана, храбраго и гордаго какъ взрослый мужчина, то онъ убѣжалъ въ лѣсъ и болѣе не вернулся, такъ что мы думали, не лишилъ ли онъ себя жизни или не растерзали ли его медвѣди. Въ это время мой парень проживалъ за озеромъ Онеидо у индѣйцевъ и его не видно и не слышно было цѣлыхъ три года; черезъ нѣсколько дней послѣ смерти отца онъ внезапно вошелъ въ блокгаузъ, гдѣ я сидѣлъ, грустный и одинокій. Я сначала совершенно не узналъ его: онъ выросъ на двѣ головы и носилъ индѣйскій парадъ; но онъ бросился мнѣ на шею, горько плакалъ и сказалъ: «я случайно узналъ, что отецъ при смерти и, не останавливаясь, бѣжалъ три дня и три ночи, чтобы еще разъ увидать его». Но среди слезъ онъ вдругъ выпрямился, откинулъ голову назадъ и произнесъ съ сверкнувшими глазами: «Но ты не думай, что я простилъ ему его побои и что жалѣю о своемъ побѣгѣ. Конрадъ возвратился такимъ же, какимъ ушелъ: онъ бѣшенъ и гордъ, а въ слѣдующую минуту добръ и нѣженъ».

Ламбертъ замолчалъ и послѣ небольшой паузы продолжалъ:

— Я жалѣю, что не разсказалъ тебѣ все это раньше: тогда ты не испугалась бы такъ вчера.

— И сегодня утромъ, прибавила Катерина про себя.

— Здѣсь всѣ зовутъ его индѣйцемъ, продолжалъ Ламбертъ: — и онъ во многихъ отношеніяхъ заслуживаетъ это названіе; ни одинъ изъ индѣйцевъ не можетъ помѣриться съ нимъ относительно того, чѣмъ они въ особенности гордятся. Конрадъ ихъ превосходитъ во всѣхъ ихъ искусствахъ; притомъ онъ любитъ охоту, лѣсъ и бродячую жизнь, какъ пстыи индѣецъ. Но сердце его благородно какъ золото, и въ этомъ онъ не похожъ на краснокожихъ, которые всѣ лживы подобно бродячему огоньку на болотѣ. Поэтому-то его любятъ всѣ, старые и молодые, у насъ и въ Могаукѣ и въ Шогэри, гдѣ только есть нѣмецкіе поселенцы; онъ вѣдь всюду заходитъ во время своихъ скитаній, и вездѣ ему рады, зная что можно спокойно заснуть, когда ихъ охраняетъ самый лучшій стрѣлокъ въ колоніяхъ.

Глаза Ламберта сіяли, когда онъ такимъ образомъ говорилъ о братѣ. Вдругъ лобъ его отуманился.

— Кто знаетъ, продолжалъ онъ: — Что случилось бы въ прошломъ году, еслибъ онъ былъ здѣсь съ нами. Но когда пришелъ Беллетръ съ этими чертями индѣйцами и своими французами — еще худшими чертями, мы были совершенно не приготовлены; мы не хотѣли повѣрить индѣйцу, явившемуся съ этою вѣстью. Конрадъ зналъ бы, въ чемъ дѣло, и все разъяснилъ бы намъ; но онъ -былъ на охотѣ за озерами и намъ недоставало его руки и ружья! Но, несмотря на это, индѣйцы до такой степени боялись его мести, что не осмѣлились показаться сюда въ Канадскую бухту, и наши дома избѣгли разрушенія. Вслѣдствіе этого, возникли неудовольствія, и даже поговаривали объ измѣнѣ, хотя всѣ мы собрались на первый призывъ и честно дѣлали свое дѣло. Конрадъ даже самъ по себѣ продолжалъ войну, онъ никогда не говоритъ объ этомъ, но я думаю, что не одинъ индѣецъ, отправившійся утромъ на охоту, былъ напрасно ожидаемъ вечеромъ у лагернаго огня, и до сихъ поръ еще не вернулся въ свой вигвамъ.

Катерина содрогнулась. Вѣдь сказалъ же этотъ бѣшеный человѣкъ сегодня утромъ: «Мнѣ нечего заботиться о смерти»! Ужасно! Но развѣ они, проходя черезъ Могаукскую долину, не видали, что многіе дома сожжены и не будутъ уже выстроены, потому что всѣ ихъ жители истреблены неумолимыми врагами? И сколько среди зеленѣющихъ посѣвовъ при дорогѣ, на опушкѣ лѣса, встрѣчается простыхъ деревянныхъ крестовъ, означающихъ, что тутъ безпощадно убиты мирный поселянинъ, беззащитная женщина, играющій ребенокъ! Нѣтъ, нѣтъ, это была честная битва за домъ, за кровлю, за жизнь, за существованіе. Это была, только въ другой формѣ, та же самая борьба, которая изгнала ея добраго стараго отца со всею его паствой изъ Германіи. Тогда они не могли защищаться отъ своихъ жестокихъ, безсовѣстныхъ и наглыхъ гонителей, никакими другими средствами, кромѣ побѣга въ эти дикія пустыни дальняго Запада. Куда же бѣжать теперь, если тотъ же самый врагъ и здѣсь не дастъ жить бѣднымъ изгнанникамъ? Здѣсь уже нельзя сказать: «уничтожимъ наши хижины и отрясемъ прахъ отъ ногъ нашихъ». Здѣсь слѣдуетъ стоять крѣпко и бороться, побѣдить или умереть. Здѣсь не даромъ, не въ видѣ пустой угрозы, поселянинъ, отправляясь на свою мирную работу, носитъ ружье за плечами.

— Мнѣ хотѣлось бы тоже умѣть обращаться съ ружьемъ, сказала Катерина.

— Такъ, какъ тетка Урсула, сказалъ Ламбертъ, улыбаясь: — она стрѣляетъ не хуже насъ, за исключеніемъ Конрада; она никогда не оставляетъ своего ружья дома. Вотъ мы и пришли къ моимъ соснамъ.

Они дошли теперь до лѣса съ такими громадными деревьями, какихъ еще не видала Катерина во время своего путешествія. Подобно колоннамъ какого-нибудь собора, могучіе стволы поднимались въ вышину, образуя своими вершинами темные своды, сквозь которые тамъ и самъ проглядывали красноватые солнечные лучи. Утренній вѣтеръ, теперь усилившійся, проносился по широкимъ аллеямъ; его шумъ тихо вздымался и замиралъ въ вершинахъ деревьевъ, подобно шуму морскихъ волнъ.

— Такъ и кажется, что это все осталось неизмѣннымъ, съ перваго дня творенія, сказала Катерина.

— А между тѣмъ, дни этого лѣса сочтены, сказалъ Ламбертъ. — Чрезъ нѣсколько лѣтъ отъ него ничего не останется. Мнѣ самому жаль этихъ прекрасныхъ деревьевъ, а теперь жаль вдвойнѣ, потому что ты такъ восхищаешься ими, по тутъ, разумѣется, нѣтъ спасенія. Посмотри, вотъ здѣсь начинается моя работа.

Маленькое углубленіе почвы, по которому вилась струйка воды, впадавшая въ бухту, отдѣляло этотъ лѣсъ отъ другого, въ которомъ ужь второй годъ производилась гонка дегтя. Ламбертъ объяснилъ своей спутницѣ, что каждое дерево раздѣляется на четыре четверти, соотвѣтственно странамъ свѣта. Весною, какъ только древесный сокъ подымается вверхъ, съ сѣверной четверти, на которую солнце дѣйствуетъ съ меньшею силою, снимаютъ на два фута кору, чтобы добыть изъ пеа терпентинъ; осенью, прежде чѣмъ сокъ пропадетъ, то же дѣлаютъ съ южною четвертью, на слѣдующую весну переходятъ къ восточной, затѣмъ, слѣдующею осенью — къ остальной четверти и, наконецъ, срубаютъ напитанную терпентиномъ верхнюю часть дерева, разрубаютъ ее на куски и гонятъ изъ нихъ деготь въ особыхъ устроенныхъ для этого печахъ, которыя Ламбертъ обѣщалъ показать когда-нибудь Катеринѣ.

— Это, разумѣется, имѣетъ некрасивый видъ, сказалъ онъ: — и въ особенности въ другихъ мѣстахъ, куда я не хочу тебя вести и гдѣ стоятъ бѣдные обнаженные пни, которые должны засохнуть. Иначе сдѣлать этого нельзя; вѣдь надо жить чѣмъ-нибудь, а намъ здѣсь въ Канадской бухтѣ невозможно придумать ничего другого, такъ-какъ произведенія нашего небольшаго полеваго хозяйства едва достаточны для домашнихъ нуждъ. То же самое и съ нашимъ скотоводствомъ, хотя мы имѣемъ плодотворную почву и тучныя пастбища въ изобиліи. Но что станешь дѣлать, когда каждое мгновеніе находишься въ опасности, что поля будутъ опустошены, а стада угнаны? Наши же сосны останутся на мѣстѣ, а наши печки скоро могутъ быть построены въ полѣ; вмѣсто сожженныхъ кадокъ и другихъ инструментовъ мы надѣлаемъ себѣ новыхъ. Поэтому-то для насъ было вопросомъ жизни и смерти, когда нынѣшнею зимою мистеръ Альбертъ Ливингстонъ хотѣлъ оставить насъ при одной долинѣ и завладѣть лѣсами, покрывающими возвышенность, несмотря на то, что мы и долину и лѣсъ купили сперва у индѣйцевъ, а потомъ у правительства. Но все это я довольно часто разсказывалъ тебѣ дорогою; ты терпѣливо меня выслушивала и радовалась, что споръ рѣшенъ въ нашу пользу, благодареніе Богу.

— И твоей заботливости, сказала Катерина. — Довольно ты помучился во время труднаго и продолжительнаго пути. А для того, чтобъ не возвратиться домой налегкѣ, сбросивъ съ себя старую заботу, ты тотчасъ же навязалъ себѣ новую: взялъ къ себѣ меня, бѣдную, безпомощную дѣвушку.

— Я не буду опровергать этого, возразилъ Ламбертъ. — Да, Катерина, съ тобою появилась у меня новая забота; ты знаешь, что я разумѣю подъ этимъ; меня безпокоитъ мысль: хорошо ли я сдѣлалъ, что привезъ тебя съ собою сюда, гдѣ жизнь каждаго находится въ ежедневной, даже въ ежечасной опасности. Правда, я не скрылъ этого отъ тебя, такъ-какъ чувствовалъ, что это тебя не испугаетъ, но…

— Не безпокойся объ этомъ, прервала Катерина: — не думаешь ли ты, что обманулся во мнѣ?

— Нѣтъ, возразилъ Ламбертъ: — только съ тѣхъ поръ, какъ мы пріѣхали сюда, мнѣ кажется, что я долженъ бы былъ все это представить тебѣ съ большею очевидностью; я упрекаю тебя также въ томъ, что сегодня утромъ упустилъ Конрада, не разспросивъ его подробнѣе объ извѣстіяхъ насчетъ враговъ. Онъ слишкомъ безпеченъ для того, чтобы принимать къ сердцу подобныя вещи, а мнѣ слѣдовало бы быть болѣе благоразумнымъ.

— Но не менѣе мужественнымъ, сказала Катерина. — Еслибы я была дѣйствительно увѣрена, что мое присутствіе лишаетъ тебя бодрости, то никогда не простила бы себѣ, что поѣхала съ тобой. Нѣтъ, Ламбертъ, ты не долженъ быть ко мнѣ такъ несправедливъ, я выучусь владѣть ружьемъ такъ же, какъ тетка Урсула. Чему ты смѣешься?

— Я не могу безъ смѣха представить себѣ тебя вмѣстѣ съ этою доброю старухой, сказалъ Ламбертъ.

— Можетъ быть, и я когда-нибудь буду старухой и, по всей вѣроятности, доброю, и въ такомъ случаѣ я буду очень недовольна молодыми людьми, если они вздумаютъ надо мной смѣяться.

— Ты — старуха! вскричалъ Ламбертъ, покачавъ головой: — ты — старуха! это представить себѣ такъ же трудно, какъ вообразить, что этотъ ручей вдругъ потечетъ вверхъ по этой скалѣ.

Они только что выбрались изъ лѣсу къ бухтѣ и шли по ея краю, гдѣ на коричневомъ илѣ видны были огромные слѣды бизоновъ и оленей. Здѣсь въ лѣсу для ручья не было такого простора, какъ внизу на равнинѣ; его бѣгъ замедлялся то скалою, покрытою столѣтнимъ мохомъ, то могучимъ стволомъ дерева, лежавшимъ поперегъ дороги и погружавшимъ свои сухія вѣтви въ темныя воды. Немного подальше ручей долженъ былъ пролагать себѣ дорогу черезъ скалы, черезъ которыя онъ переливался безчисленными каскадами, брызгавшими бѣлою пѣной. Съ того мѣста, гдѣ стоялъ Ламбертъ съ Катериной, видна была часть водопада, подобная кончику бѣлаго развѣвающагося платья. Шумъ паденія смягчался разстояніемъ и звучалъ удивительною музыкой, смѣшиваясь съ шумомъ утренняго вѣтра въ густотѣ величественныхъ лѣсныхъ вершинъ. За исключеніемъ этого шума, повсюду царствовала меланхолическая тишина первобытнаго лѣса, которая становилась еще безмолвнѣе послѣ того, какъ повременамъ она нарушалась полетомъ стаи голубей, долбленіемъ дятла, карканьемъ вороны, щебетаніемъ птички между вѣтвями. Нѣжныя туманныя тѣни наполняли лѣсъ, но въ аллеѣ надъ ручьемъ господствовалъ золотистый сумракъ, волшебно сотканный изъ свѣта и тѣни, и въ этомъ волшебномъ свѣтѣ любящему Ламберту его возлюбленная казалась преображенною. Онъ не могъ отвести отъ нея глазъ въ эту минуту, сидя на мягкомъ мху почти у ногъ ея. Ея роскошные темные волосы обвивали подобно вѣнку ея изящную голову; прекрасно обрисованныя брови, длинныя шелковистыя рѣсницы, симпатичное лицо, божественная фигура, — все это онъ изучилъ во время продолжительнаго своего путешествія, по ему казалось, что онъ теперь только первый разъ увидалъ, до какой степени она изумительно-прекрасна. Ея темныя рѣсницы приподнялись, ея взглядъ встрѣтился съ голубыми глазами Ламберта, въ которыхъ она еще никогда не видала такой глубины и такого сіянія; ея глаза застѣнчиво отвернулись, но потомъ снова и снова, все смѣлѣе и смѣлѣе, обращались къ нему и не могли отъ него оторваться, потому что эта синяя глубина сіяла такимъ чуднымъ свѣтомъ, что сердце Катерины замерло и она вдругъ встала, чтобы снова почувствовать его біеніе на груди любимаго человѣка, сжимавшаго ее въ своихъ объятіяхъ.

Въ упоеніи любви они смѣялись и плакали и цаловались и признавались, что полюбили другъ друга съ первой минуты, и расточали клятвы въ вѣчной любви.

Но вдругъ Катерина въ ужасѣ отшатнулась.

— А Конрадъ? О Боже мой, что мы будемъ дѣлать?

— Что съ тобою, моя дорогая, сказалъ Ламбертъ, дѣлая попытку снова обнять Катерину.

— Нѣтъ, нѣтъ, надо рѣшить прежде это. Зачѣмъ я прежде не разсказала тебѣ? Но какъ я могла разсказать прежде? Теперь же я должна говорить, хотя, можетъ быть, уже поздно,

И она передала Ламберту немедленно, хотя и съ стѣсненнымъ сердцемъ, странныя рѣчи, которыя говорилъ Конрадъ въ это утро; разсказала, какъ странно было его обращеніе, какъ грозенъ былъ его видъ.

— Мнѣ все кажется, какъ будто я еще слышу его смѣхъ, сказала она подъ конецъ. — Боже мой, вонъ онъ самъ!

И она дрожащею рукою указала вверхъ по ручью, на мѣсто, гдѣ, между зелеными стволами деревьевъ, бѣлѣлась пѣна водопада.

— Кто? спросилъ Ламбертъ.

— Конрадъ. Мнѣ кажется, что я видѣла, какъ онъ проскользнулъ между деревьями.

Ламбертъ покачалъ головой.

— Такъ онъ былъ бы еще на томъ же мѣстѣ. Должно быть, ты видѣла оленя, который шелъ къ источнику. — Право, ты напрасно безпокоишься. Я очень вѣрю, что онъ находитъ мою прекрасную дѣвочку прекрасною, по любить тебя такъ, какъ я люблю — онъ не можетъ, а впослѣдствіи онъ будетъ счастливъ при видѣ моего счастія.

— Ну, теперь я навѣрно слышала человѣческій голосъ, воскликнула Катерина.

— На этотъ разъ и я слышу, сказалъ Ламбертъ: — но съ другой стороны, отъ бухты.

— Гей! гей! го! голла! послышалось теперь. Катерина не могла еще отличить — мужчинѣ или женщинѣ принадлежитъ этотъ громкій голосъ.

— Это тетка Урсула, сказалъ Ламбертъ: — только какъ она попала сюда теперь?

Тѣнь неудовольствія мелькнула на его лицѣ, но тотчасъ же исчезла, когда Катерина напечатлѣла на его губахъ горячій поцалуй и сказала:

— Скорѣй, Ламбертъ, пойдемъ на встрѣчу теткѣ и смотри, не выдавай себя.

— Вотъ и она, сказалъ Ламбертъ полусердито, полусмѣясь, когда огромная фигура въ одеждѣ, представлявшей странную смѣсь мужскаго и женскаго костюма, и съ ружьемъ за плечами, пробралась сквозь кусты и быстро направилась къ молодымъ людямъ.

VI.

— Вотъ какъ! сказала тётка Урсула: — вѣдь это нашъ мусьё! Она остановилась, сняла ружье съ плеча и уставила на подходившихъ молодыхъ людей свои большіе, круглые глаза съ видомъ хищнаго звѣря, поджидающаго добычу.

— Доброе утро, тётушка, сказалъ Ламбертъ, протягивая руку старухѣ: — давно мы съ вами не видались.

— Да, и много прошло бы времени, еслибъ, я стала ожидать тебя, мусьё, возразила тётка Урсула: — но, разумѣется, надобно сперва посѣтить свои сосны, а до родственниковъ и друзей дойдетъ очередь позже Хорошо, что тётка Урсула знаетъ людей, а то долго пришлось бы ей ожидать тебя, мусьё.

Она сильнымъ толчкомъ перебросила себѣ ружье на плечо, круто повернулась на каблукахъ своихъ неуклюжихъ, мужскихъ сапоговъ и пошла назадъ по тропинкѣ вдоль ручья. Она едва отвѣтила на привѣтствіе Ламберта, а Катерину, повидимому, совсѣмъ не замѣтила.

— Откуда вы узнали о моемъ возвращеніи? спросилъ Ламбертъ.

— Не отъ тебя, мусьё, отвѣчала Урсула.

— Какъ поживаетъ дядя?

— Какъ всегда.

— А вы такъ старательно занимались моимъ хозяйствомъ.

— Надобно же взяться за него, когда вы, господа, разъѣзжаете по разнымъ мѣстамъ.

Да вѣдь я былъ въ отлучкѣ не по своей волѣ, и не для однихъ только своихъ дѣлъ, вы знаете это, тётушка. Да и путешествіе-то не было напрасно. Дѣло, ради котораго я ѣздилъ въ Нью-Йоркъ, устроилось такъ, что вы и всѣ другіе будете довольны.

— Такъ, сказала Урсула.

— Кромѣ того, я привезъ вамъ молодую подругу, которую вы, вѣроятно, полюбите такъ, какъ она этого заслуживаетъ, и о которой будете заботиться такъ, какъ заботитесь обо всѣхъ, нуждающихся въ вашей помощи.

— Такъ, сказала Урсула.

Тропинка была до того узка, что они должны были идти гуськомъ. Урсула не оглядывалась, но Ламбертъ, обернувшись назадъ, увидалъ, что Катерина блѣдна и что глаза ея полны слезъ. Это зрѣлище стѣснило ему сердце: вѣдь онъ только сейчасъ видѣлъ, какъ сіяло счастьемъ это прекрасное лицо! «Крѣпись, моя дѣвочка, сказалъ онъ тихо: — у нея нѣтъ ничего дурного на умѣ».

Катерина попыталась засмѣяться сквозь слезы и кивнула головой, точно хотѣла сказать: «не безпокойся, я всѣмъ довольна, зная, что ты любишь меня».

— Ламбертъ, сказала Урсула, быстро продолжая идти впередъ: — поди-ка ты сюда!

— Иди, шепнула Катерина: — но, ради Бога, не говори ей ничего, я этого не перенесу.

Молодой человѣкъ оторвался отъ дѣвушки съ величайшимъ усиліемъ, поспѣшилъ вслѣдъ за Урсулою Дитмаръ и скоро нагналъ ее.

— Поди-ка сюда ко мнѣ, сказала Урсула: — дорога довольно широка, тебѣ нечего тащиться позади меня

Ламбертъ исполнилъ приказаніе тётки, она не терпѣла противорѣчій и Ламбертъ съ дѣтства уважалъ ее, какъ вторую мать. Но онъ не могъ удержаться, чтобы не сказать съ легкимъ упрекомъ:

— Вы очень суровы къ бѣдной дѣвушкѣ.

— Такъ, сказала старуха: — ты думаешь? Разумѣется, мнѣ, старухѣ, очень важно знать, что думаетъ такой молокососъ. Поэтому и я могу высказать тебѣ свое мнѣніе: ты сдѣлалъ глупость, мусьё, слышишь? настоящую глупость, въ такое время навязавъ себѣ женщину на шею; вмѣсто нея ты лучше бы привезъ намъ полдюжины мужчинъ, для тѣхъ мы нашли бы работу.

— Но, тётушка Урсула, сказалъ молодой человѣкъ: — выслушайте сперва.

— Ничего я не могу и не буду слушать, прервала его тётка Урсула: — я знаю всю эту исторію такъ же хорошо, какъ еслибы сама была тамъ съ самаго начала; голодные бѣдняки, имѣющіе такой видъ, точно они уже цѣлый мѣсяцъ играли роль привидѣній. Разумѣется, это грѣхъ и срамъ, и пусть чортъ отомститъ жаднымъ мошенникамъ и зальетъ ихъ ненасытныя глотки растопленнымъ золотомъ! Но чѣмъ дальше отъ нихъ, тѣмъ лучше! Чего тебѣ было стоять и глазѣть, зная, что у тебя такое нѣжное сердце? Вотъ и есть у тебя обнова! Да что же изъ нея будетъ? Ты хочешь жениться на дѣвушкѣ, разумѣется! А потомъ? Каждый годъ станутъ появляться крикуны, пока не наберется ихъ четверо или пятеро, а за пятымъ бѣдняжка умретъ и придется тёткѣ Урсулѣ взять къ себѣ и воспитывать ребятишекъ, Но я говорю тебѣ: я въ это дѣло не стану мѣшаться, хоть бы ты давалъ мнѣ но бочкѣ золота за каждаго ребенка.

Тётка Урсула вошла въ такой азартъ и до такой степени возвысила свой сильный голосъ, что Ламбертъ былъ радъ, когда, оглянувшись назадъ, увидалъ Катерину въ значительномъ разстояніи; она шла медленно, опустивъ голову, повременамъ срывая лѣсные цвѣтки.

— Какъ вы можете такъ говорить, тётушка, сказалъ Ламбертъ.

— Вамъ, разумѣется, било бы пріятнѣе, еслибъ я во всемъ согласилась съ вами, и поддакивала всему, что выдумали и еще выдумаютъ ваши глупыя головы. Впрочемъ, я нисколько не жалѣю тебя, мусьё! Ты заварилъ кашу, ты и расхлебывай ее. Мнѣ жаль бѣдную дѣвушку: она очутилась на свѣтѣ, такъ сказать, нагая и босая, да еще съ такими дивными глазами, какъ у твоей покойной матери, на которые засматриваются всѣ мужчины. Это уже само по себѣ вопіющее несчастіе; я тоже могу поразсказать кое-что объ этомъ. Чего ты смѣешься, мальчуганъ? Ты думаешь, что если я теперь, на пятьдесятъ-седьмомъ году, не такъ стройна, какъ ивовый прутъ, и не такая гладкая, какъ угорь, то въ семнадцать лѣтъ не кружила головъ мужчинамъ? Вотъ что выдумалъ! Я тебѣ говорю: они были всѣ какъ одурѣлые, что, разумѣется, ничего не значитъ, потому что они всѣ таковы; но вѣдь у меня на каждый мой палецъ приходилось ихъ по полудюжинѣ, а у твоей дѣвицы покамѣстъ только двое.

— Но я, право, не понимаю васъ, тётушка, сказалъ Ламбертъ, котораго безпокойство увеличивалось по мѣрѣ того, какъ говорила Урсула.

— Ну, такъ я буду говорить яснѣе, сказала Урсула, быстро оглянувшись въ сторону Катерины. — Сегодня утромъ, когда я сгребала сѣно, явился твой братъ, перескочилъ однимъ прыжкомъ черезъ заборъ, такъ что я съ перепугу чуть не выстрѣлила въ него; онъ имѣлъ такой страшный, растерянный и разстроенный видъ, и говорилъ такую безсмыслицу, что никто ничего не понялъ бы, кромѣ меня, знающей его съ дѣтства; дѣло въ томъ, что онъ хочетъ застрѣлиться, такъ-какъ вы вѣдь оба не можете жениться на Катеринѣ; и много болталъ всякаго вздору, доказывавшаго, что онъ до безумія влюбленъ въ дѣвушку.

Ламбертъ испугался, когда услыхалъ отъ тётки Урсулы повтореніе того, что Катерина сообщила ему сама, нѣсколько минутъ тому назадъ. Значитъ, съумасшествіе не прошло у него, съ первымъ вѣяніемъ утренняго вѣтерка, пронесшагося надъ головой охотника, какъ надѣялся Ламбертъ. Эту надежду онъ сохранялъ до свиданія съ тёткою Урсулою.

— Но вѣдь вы, вѣроятно, постарались поставить его голову на мѣсто, тётушка? громко спросилъ Ламбертъ.

— Попробуй поставить на мѣсто голову вонъ той сосны, сказала Урсула, указывая на громадное дерево, вершина котораго, расколотая молніей, едва держалась на крѣпкихъ волокнахъ, свѣсившись къ стволу: — да кромѣ того, мусьё, ты неправъ уже тѣмъ, что не сдержалъ своего обѣщанія и не привезъ Конраду жены, а только себѣ одному.

— Я не обѣщалъ ничего подобнаго, съ живостью возразилъ Ламбертъ: — я никакъ не могъ думать, что Конрадъ говоритъ серьёзно, когда онъ закричалъ мнѣ вслѣдъ въ то время, какъ я уже спускался внизъ, въ долину: «привези каждому изъ насъ по женѣ!» Я по подумалъ объ этомъ даже и тогда, когда судьба натолкнула меня на бѣдную сироту и я открыто далъ у себя пріютъ покинутой всѣми дѣвушкѣ. Вы видите, тётушка, что я дѣйствительно невиненъ.

— Такъ отдай ему дѣвушку! сказала Урсула.

— Я скорѣе разстанусь съ жизнью! запальчиво воскликнулъ Ламбертъ.

— Вотъ только это мнѣ и хотѣлось знать, сказала Урсула. — Итакъ, вы уже сговорились съ нею; — это можно было предполагать, разумѣется. И я неправа, говоря, что для насъ, женщинъ, красота есть несчастье и неменьшее несчастье для тѣхъ мужчинъ, которые, на нее заглядываются! Какая отъ этого польза бѣдному созданію? Такая же, какъ для горлицы, которую я нашла исходившею кровью, на дорогѣ, около твоего дома? Какая вамъ отъ этого польза? Такая же, какъ тѣмъ двумъ орламъ, которые дрались изъ-за горлицы? Бѣдная дѣвушка, несчастная дѣвушка!

— Конрадъ образумится, проговорилъ Ламбертъ дрожащими губами.

— Не знаю, возразила Урсула, покачивая большою головою: — разумѣется, бываетъ иногда, что мужчины образумливаются, но они дѣлаютъ это тогда, когда уже бываетъ поздно. И я боюсь, что такъ случится и на этотъ разъ. Теперь онъ побѣжалъ въ лѣсъ и будетъ шататься тамъ Богъ-знаетъ до которыхъ поръ, и именно въ это время, когда мы не можетъ обойтись ни безъ одного человѣка, а въ особенности безъ него.

— Онъ явится, когда мы будемъ имѣть въ немъ нужду.

— Его не было съ нами въ прошломъ году, а развѣ мы не нуждались въ немъ? Но таковы всѣ вы, мужчины, и молодые въ особенности. Вы отправляетесь на охоту или устроиваете бѣга, или дырявите себѣ подошвы танцуя на свадьбѣ, — дѣлаете все, что вамъ вздумается, а все другое оставляете на волю Божію. Сколько я говорила и проповѣдывала вамъ объ осторожности, когда видѣла, что генералъ Эберкромби въ Альбэни не шевелится и вы, разумѣется, сидѣли сложа руки. Я проповѣдывала глухимъ! Когда потомъ ворвались ужасные французы и жгли и убивали сколько имъ было угодно, тогда каждый защищалъ свою шкуру, какъ могъ, но сколько женщинъ и дѣтей могли бы еще смотрѣть на свѣтъ Божій, еслибы вы съ самаго начала соединились вмѣстѣ, какъ слѣдовало порядочнымъ людямъ! И талъ, Ламбертъ, вонъ тамъ стоитъ мой конь, а что касается до этой дѣвушки, то я приду завтра, или ты можешь завтра привезти ее во мнѣ; я ее не укушу, будь покоенъ! Сегодня я не могу и не буду долѣе оставаться. Прощай, Ламбертъ, поклонись дѣвушкѣ; какъ ее зовутъ?

— Катерина Вейзе; она сирота. Отца своего, пастора, эмигрировавшаго ради своей паствы, она схоронила за недѣлю до прибытія корабля въ Нью-Йоркъ.

— Катерина, проговорила Урсула: — Катерина! Господи! мнѣ все хотѣлось назвать такъ свою дочь, еслибъ она когда-нибудь родилась у меня. Обѣ мои покойныя бабки носили это имя! Да, это случается; и такъ кланяйся дѣвушкѣ, которая имѣетъ видъ порядочной особы; съ Богомъ, Ламбертъ!

Амазонка поправила свое платье, что сдѣлать было довольно трудно, такъ-какъ она помужски сидѣла въ сѣдлѣ, — прищелкнула языкомъ, сильно хлопнула лошадь по шеѣ и быстро удалилась отъ окраины лѣса, гдѣ они стояли.

Молодой человѣкъ смотрѣлъ ей вслѣдъ грустнымъ взглядомъ и глубокій вздохъ вырвался изъ его груди. Но вотъ онъ услыхалъ за собою легкіе шаги; онъ быстро обернулся и протянулъ руки возлюбленной. Но Катерина покачала прекрасной головой; ея глаза, въ которыхъ еще виднѣлись слѣды недавнихъ слезъ, вопросительно были устремлены на молодого человѣка.

— Милосердый Боже, воскликнулъ Ламбертъ: — какъ ты странно смотришь, Катерина! Какое намъ дѣло до другихъ! Вѣдь я люблю тебя!

— И я тебя также, сказала Катерина: — но это, все-таки, должно случиться.

— Что такое должно случиться?

— Поди сюда, сказала дѣвушка: — сядемъ здѣсь и поговоримъ спокойно другъ съ другомъ.

Она сѣла на стволъ опрокинутой сосны и задумчиво глядѣла передъ собою.

Ламбертъ сѣлъ рядомъ съ нею; онъ не рѣшался взять ее за руку. Онъ хотѣлъ говорить, но прежде чѣмъ могъ придумать съ чего ему начать, Катерина подняла глаза и сказала:

— Вотъ видишь ли, Ламбертъ, ты сдѣлалъ для меня, бѣдной дѣвушки, такъ много, что я не могла не отдать тебѣ то единственное, что имѣю: любить тебя всѣми силами души, каждою каплею крови своего сердца. Я не могла и не могу дѣйствовать иначе, и такъ будетъ продолжаться до тѣхъ поръ, пока я буду жива и даже въ будущей жизни. Но нехорошо было съ моей стороны, что кромѣ всего добра, которое ты сдѣлалъ мнѣ, я еще завладѣла твоею любовью. Я чувствовала это съ перваго дня и старалась не показывать тебѣ своей любви, и признаюсь теперь, что это было мнѣ очень трудно.

Голосъ ея задрожалъ, но она удержала свои слезы и продолжала:

— Я чувствовала это сначала и тысячу разъ давала себѣ клятву быть твоею служанкой, служить тебѣ и твоимъ родителямъ, и если ты когда-нибудь женишься, то и женѣ твоей и дѣтямъ твоимъ, и такимъ образомъ, способствовать, на сколько я въ состояніи, счастію твоему и твоихъ близкихъ. А когда я вчера узнала, что у тебя нѣтъ родителей, то я убѣжала и хотѣла совсѣмъ убѣжать, такъ-какъ неясный голосъ, который я теперь только понимаю, говорилъ мнѣ, что случится то, что теперь случилось, и что этого не должно быть. Я не послушалась голоса совѣсти, и наказаніе является немедленно. Твой братъ сердится на тебя — изъ-за меня; твоя тётка въ сердцахъ разсталась съ тобою — тоже изъ-за меня; твои лучшіе друзья отрекаются отъ тебя все изъ-за меня. Какъ дурно было бы съ моей стороны оставаться спокойною, видя все это! Оставаться спокойною, видя, что я дѣлаю тебя несчастнымъ, когда я готова была бы но каплѣ пролить за тебя свою кровь! Итакъ я рѣшилась. Ты позволилъ мнѣ идти, куда я хочу, поэтому я пойду и пусть Господь направитъ мои шаги.

Съ этими словами она встала, блѣдная, скрестила руки на груди и устремила въ даль сухіе глаза.

Но вдругъ Ламбертъ очутился передъ нею, глаза ея встрѣтились съ его глазами, сіявшими спокойнымъ, яснымъ блескомъ.

— Катерина!

Больше онъ не сказалъ ничего; но это было настоящее слово и настоящій тонъ, который отозвался въ глубинѣ ея сердца. Она увидѣла, что Ламбертъ могъ быть счастливъ только съ нею; это онъ постоянно повторялъ ей; она отвѣчала ему, что разлука съ милымъ для нея равняется смерти, и что отнынѣ она будетъ жить только для него и его счастія.

Такъ они долгое время сидѣла у окраины лѣса въ тѣни деревьевъ; предъ ними въ лучахъ солнца разстилался лугъ, покрытый волнующимися цвѣтами и травами; они забывали обо всемъ и обо всѣхъ, говорили шопотомъ, точно боясь, какъ бы ихъ не подслушали бабочки, качавшіяся на цвѣтахъ, и вздрагивали при внезапномъ крикѣ птицы.

Они составляли планы на счетъ будущаго, и планы эти были очень широки: они хотѣли вспахать осенью еще, по крайней мѣрѣ, пять акровъ земли и взять къ себѣ теленка, находящагося теперь у тётки Урсулы. И не лучше ли устроить жилую комнату въ той части верхняго этажа, которая не употребляется въ качествѣ кладовой? Тогда, разумѣется, слѣдуетъ сдѣлать новую лѣстницу, такъ-какъ теперешняя очень узка и крута. Теперь еще нѣтъ и настоящаго сада, въ которомъ можно было бы разводить овощи, крыжовникъ и смородину; также надобно устроить бесѣдку изъ жимолости, подобную той, какая была у Катерины въ отцовскомъ саду на родинѣ; только Ламбертъ не былъ увѣренъ, то же ли самое онъ понимаетъ подъ названіемъ жимолости, что Катерина.

Солнце, поднимавшееся выше, призывало къ возвращенію домой Ламберту не хотѣлось разстаться съ лѣсомъ, въ тѣни котораго ему открылось все блаженство, выпавшее на его долю; но Катерина сказала: "Нѣтъ, Ламбертъ, ты ради меня не долженъ пренебрегать ни одною изъ своихъ обязанностей; а то, вѣдь, твои друзья будутъ правы, считая бѣдствіемъ, что ты принялъ участіе въ моей судьбѣ. Поэтому ты долженъ отправиться сегодня повидаться съ ними. Въ противномъ случаѣ они будутъ имѣть полное право истолковать твой поступокъ въ дурную сторону. Ты долженъ отдать имъ отчетъ въ своей поѣздкѣ, которая была предпринята тобою столько же въ ихъ интересахъ, какъ и въ твоихъ собственныхъ. Они будутъ рады увидать тебя и услыхать, что все кончилось такъ хорошо.

— А гдѣ же я оставлю тебя на это время? спросилъ Ламбертъ, когда они медленно направлялись къ дому вдоль ручья.

— Гдѣ слѣдуетъ оставаться женщинѣ: — дома, возразила Катерина.

— Я очень неохотно оставлю тебя тамъ, сказалъ Ламбертъ. — Не думаю, чтобы я возвратился ранѣе вечера, какъ бы я ни спѣшилъ. До Адама Беллингера двѣ мили, онъ живетъ ближе всѣхъ, при самой бухтѣ; онъ шестой изъ насъ, подавшихъ просьбу губернатору. А по дорогѣ мнѣ придется останавливаться еще три или четыре раза, такъ-какъ нельзя же мнѣ проѣхать мимо дяди Дитмара. А такъ долго я никакъ не могу оставить тебя одну, теперь, когда французы опять зашевелились, и я даже не знаю, какъ далеко они уже зашли.

— Вотъ тутъ-то и дорогъ добрый совѣтъ, сказала Катерина, плутовски улыбаясь. — Вѣдь ты сегодня не можешь взять меня съ собой, послѣ того какъ вчера сдѣлалъ большой крюкъ для того, чтобы сосѣди не видали, какую удивительную рѣдкость ты привезъ съ собою издалека.

— А иначе сдѣлать нельзя, сказалъ Ламбертъ, легко помирившійся съ маленькой насмѣшкой, въ вознагражденіе за которую получилъ поцалуй: — если я не буду брать тебя съ собой повсюду, то, по крайней мѣрѣ, свожу хоть къ Дитмарамъ.

Темныя брови Катерины немного сдвинулись.

— Ты совершенно увѣренъ, что меня тамъ хорошо примутъ? тихо спросила она.

— Разумѣется, съ жаромъ сказалъ Ламбертъ: — я увѣренъ въ этомъ тѣмъ болѣе, что тётка была съ тобою такъ нелюбезна. Зная ее, я увѣренъ, что у нея теперь нѣтъ болѣе сильнаго желанія, какъ загладить свою непривѣтливость. Повѣрь мнѣ, Катерина, нѣтъ на свѣтѣ женщины лучше тётки Урсулы, хотя тяжелая судьба, выпавшая ей на долю, и сдѣлала ее немного странною.

— Разскажи мнѣ это, сказала Катерина

— Это ужасная исторія, возразилъ Ламбертъ: — и я бы не хотѣлъ разсказывать ее тебѣ, но ты будешь иначе думать о тёткѣ, узнавъ все, что она перенесла. Тринадцать лѣтъ тому назадъ, въ сорокъ-четвертомъ году, когда мнѣ было девятнадцать лѣтъ, между англичанами и французами возгорѣлась война, называемая войною короля Георга. Ни англичане, ни французы не могли собрать много людей, и поэтому должны были обратиться къ индѣйцамъ, которыхъ обѣ стороны старались всевозможными способами привлечь на свою сторону, и натравить на противниковъ. Англичане съ давнихъ временъ состояли въ союзѣ съ шестью племенами, но теперь и эти племена стали уже колебаться и склоняться на сторону французовъ, которые умѣли лучше льстить имъ. Такимъ образомъ, нѣкоторые отпали и открыто или тайно держали сторону нашихъ враговъ; опасность увеличивалась ежедневно, никто не могъ ручаться за свою жизнь. Насъ, нѣмцевъ, у Могаука и въ особенности у бухты, не трогали, но опасность все приближалась, и тогда-то мы пріучались ходить на работу съ ружьемъ за плечами, и отецъ нашъ, съ помощью двухъ негровъ изъ Виргиніи, укрѣпилъ нашъ домъ, который до тѣхъ поръ былъ открытымъ блокгаузомъ;въ такомъ видѣ какъ при отцѣ онъ стоитъ и теперь. Николай Геркгеймеръ у Могаука и многіе другіе послѣдовали его примѣру; но большинство смотрѣло на вещи спокойнѣе, говоря: «пусть только придутъ французы съ индѣйцами, мы покажемъ имъ дорогу и прогонимъ ихъ съ окровавленными головами». Изъ-за этого они поссорились съ старымъ дядею Дитмаромъ; онъ всегда страшно ненавидѣлъ французовъ, которыхъ зналъ уже давно: они сожгли домъ его родителей и выгнали ихъ изъ той мѣстности, гдѣ они прежде жили. Онъ говорилъ, что если мы будемъ ждать, пока французы придутъ къ намъ, то будетъ уже слишкомъ поздно. Стыдно думать каждому только о себѣ одномъ; надобно соединиться всѣмъ, здѣсь, и на Могаукѣ, и въ Шогэри и всюду, гдѣ есть нѣмцы, и никто не долженъ оставаться дома, если только умѣетъ стрѣлять. Всѣмъ слѣдуетъ идти противъ французовъ и на ихъ собственной территоріи отплатить имъ за то, что они прежде и послѣ дѣлали противъ насъ. Можетъ быть, старикъ былъ правъ, но никто его не слушалъ. Такъ наступилъ шестьдесятъ-четвертый годъ, когда французы съ индѣйцами ворвались черезъ долину Могаука въ Альбэни и Шинктеди. Они разрушали и грабили все, что попадалось имъ подъ руку, убивали и скальпировали и дѣлали всевозможныя жестокости. Тогда дядя не вытерпѣлъ. Онъ отправился съ своими четырьмя сыновьями, моими двоюродными братьями, изъ которыхъ старшему было двадцать-шесть, а младшему девятнадцать лѣтъ. Урсула не хотѣла оставаться дома и, съ ружьемъ за плечами, какъ ты ее видѣла теперь, отправилась вмѣстѣ съ ними. Они вели войну сами по себѣ, убили множество французовъ и индѣйцевъ, но однажды, отдыхая въ небольшомъ кустарникѣ на открытой равнинѣ, они внезапно были окружены со всѣхъ сторонъ. Тётка Урсула видѣла, какъ, одинъ за другимъ, падали его сыновья, между тѣмъ, какъ она постоянно заряжала ружья, а наконецъ, и старый Дитмаръ упалъ за-мертво къ ея ногамъ. Тогда тётка Урсула еще разъ выстрѣлила изъ ружья, которое только-что зарядила, этимъ выстрѣломъ положила одного француза на мѣстѣ, выскочила изъ кустовъ съ поднятымъ прикладомъ и начала махать имъ направо и налѣво, такъ что индѣйцы, удивляясь такой храбрости, не захотѣли убить ее. Связавъ ее и заткнувши ей ротъ, они потащили ее за собой, какъ плѣнницу, вмѣстѣ съ дядей, въ которомъ показались признаки жизни въ ту минуту, какъ одинъ индѣецъ уже хотѣлъ его скальпировать. Можетъ быть, ихъ приберегали только для болѣе мучительной смерти, по, благодаря Бога, до этого не дошло. Толпа, которая вела ихъ съ собой, подверглась нападенію другого племени, державшаго сторону англичанъ, и была уничтожена до послѣдняго человѣка. Такимъ образомъ тётка Урсула черезъ нѣсколько времени вернулась назадъ, лишившись своихъ статныхъ сыновей, съ мужемъ, къ которому уже не возвращались вполнѣ его умственныя способности, и который иногда но цѣлымъ недѣлямъ и мѣсяцамъ не говоритъ ни слова, хотя и работаетъ такъ же, какъ другіе.

Ламбертъ замолчалъ; Катерина взяла его руку, пожала ее и не выпускала ее изъ своихъ рукъ. Такъ они шли вдоль ручья, вспугивая по временамъ утокъ, выпархивавшихъ изъ тростника и съ быстротою стрѣлы улетавшихъ но направленію къ лѣсу. Тростникъ шелестилъ, въ кристальныхъ водахъ играла рыба, цвѣты и травы волновались отъ теплаго вѣтра, золотое солнце ярко сіяло; но имъ обоимъ казалось, что какъ-будто покровъ былъ наброшенъ на свѣтлое весеннее утро.

— Мнѣ жаль, что я разсказалъ тебѣ это именно сегодня, сказалъ Ламбертъ.

— А я благодарю тебя за это; наше блаженство было бы слишкомъ велико, еслибы оно не имѣло тѣни. Ты нашелъ меня безпомощную, всѣми покинутую, нищую, подавленную горемъ и заботой и, не задумываясь ни минуты, протянулъ мнѣ руку, чтобы поднять меня. Я крѣпко буду держаться за эту руку и помогать тебѣ нести бремя жизни; я пойду съ тобою въ битву, подобно доброй тёткѣ Дитмаръ, которую да благословитъ Богъ за ея мужество. Я отъ души прошу у нея прощенія въ несправедливости, которую я оказала ей въ своихъ мысляхъ. Теперь я понимаю, что она, испытавши такъ много ужасовъ, не можетъ радоваться счастью, которое устроивается на ея глазахъ. Бѣдная, она болѣе не вѣритъ въ счастіе.

— Можетъ быть, тутъ кроется нѣчто другое, задумчиво сказалъ Ламбертъ и, послѣ нѣкоторой паузы, продолжалъ: — вотъ видишь ли, Катерина, я люблю тебя такъ сильно и я такъ долго молчалъ, что теперь мнѣ хочется высказать тебѣ все, что лежитъ у меня на душѣ. Поэтому я скажу тебѣ вотъ что: не знаю этого навѣрно, но мнѣ кажется, что тётка была бы болѣе довольна, еслибы на моемъ мѣстѣ былъ Конрадъ. Она не забыла, что носила его на рукахъ, когда онъ былъ маленькимъ, безпомощнымъ созданіемъ, и всегда любила его какъ родного сына. Конрадъ также былъ привязанъ къ ней и изъ-за Дитмаровъ у него вышла ссора съ нашимъ отцомъ. Конрадъ непремѣнно хотѣлъ отправиться вмѣстѣ съ Дитмарами, а отецъ запретилъ это одиннадцатилѣтнему мальчику. И то самое индѣйское племя, къ которому убѣжалъ Конрадъ, спасло Дитмаровъ. Мнѣ кажется, даже, что онъ самъ былъ при этомъ. Но я не знаю этого навѣрное: онъ не говорилъ объ этомъ ни слова, такъ же, какъ и тётка, которой онъ, вѣроятно, запретилъ говорить. Тётка не забыла всего этого.

— Да и не должна забывать, возразила Катерина съ живостью. — Вотъ видишь ли, Ламбертъ, теперь, когда мы открылись другъ другу въ любви, мнѣ сдѣлалось легче на сердцѣ, поэтому мы должны быть также откровенны относительно другихъ. Ты говоришь, что тетка знаетъ это, и она свыкнется съ этимъ; такъ же слѣдуетъ Конраду знать это, и тогда онъ перестанетъ сердиться на тебя. Это немного самонадѣянно съ моей стороны, но если я ему дѣйствительно нравлюсь, то предоставь это мнѣ и я сдѣлаю молодого медвѣдя ручнымъ.

Ламбертъ покачалъ головой и невольно улыбнулся, взглянувъ на лицо Катерины, сіявшее веселостью.

«Да, да, можетъ ли кто-нибудь устоять противъ нея? кто не станетъ охотно и съ удовольствіемъ дѣлать то, чего она захочетъ».

Они дошли до блокгауза и вошли рука объ руку въ открытую дверь. Ламбертъ посмотрѣлъ кругомъ съ такимъ удивленіемъ, какъ будто видѣлъ эту комнату въ первый разъ. И дѣйствительно, онъ никогда не видалъ ее въ такомъ порядкѣ. Вокругъ очага на полкахъ стояли и висѣли котлы, горшки и кружки, чистые и блестящіе, которые прежде валялись въ безпорядкѣ; на самомъ очагѣ, подъ золою, тлѣлись уголья, которые тотчасъ можно было раздуть; дрова были выскоблены до безукоризненной чистоты, стулья поставлены на мѣсто, полъ усыпанъ бѣлымъ пескомъ. Охотничьи и рыболовные снаряды были развѣшены на стѣнѣ, точно для украшенія; маленькое зеркало, прислоненное прежде гдѣ-то въ углу и запыленное, теперь было повѣшено на приличное мѣсто, между силуэтами родителей, которые были окружены простыми вѣнками.

— Милая, сказалъ Ламбертъ, заключая Катерину въ свои объятія: — ты будешь ангеломъ-хранителемъ для всѣхъ насъ.

— Да поможетъ мнѣ въ этомъ Богъ, а теперь мы должны подумать о своихъ дѣлахъ. Ты пойдешь кормить Ганса, а я стану приготовлять обѣдъ, послѣ котораго мы и отправимся, потому что я согласна ѣхать съ тобой. А теперь нечего болтать, мы и такъ потеряли много времени.

Браня и цалуя, она выгнала Ламберта и принялась за работу, которая пошла у нея очень быстро, хотя, повременамъ, Катерина должна была прижимать руки къ сердцу, готовому разорваться отъ счастья и блаженства. Куда бы она ни смотрѣла, передъ ея мысленнымъ взоромъ стоялъ образъ любимаго человѣка, его прекрасные, добрые, тупые задумчивые глаза, смуглое лицо съ прекрасными чертами, сильная фигура, съ спокойными увѣренными движеніями. И сквозь трескъ огня и мѣрный стукъ маятника шварцвальдскихъ часовъ ей все чудился его глубокій ласковый голосъ. Она повторяла въ умѣ слова, которыя онъ ей говорилъ, и содрогалась отъ восторга, когда вспоминала о томъ, какъ онъ произносилъ ея имя — Катерина. Такъ звалъ ее всегда отецъ, друзья, сосѣди — всѣ, и между тѣмъ, ей казалось, что она услыхала это имя теперь въ первый разъ.

Все вышло совершенно иначе и гораздо лучше, чѣмъ она когда-либо надѣялась. Съ какимъ отчаяніемъ она, своими глазами, уже отвыкшими отъ слезъ, смотрѣла съ борта корабля на твердую землю, гдѣ она не могла встрѣтить ничего, кромѣ невыразимыхъ бѣдствій! Какою несчастною чувствовала она себя еще вчера, прибывъ сюда и даже еще сегодня утромъ! Неужели она можетъ быть такъ счастлива, что даже ея милый покойный отецъ, еслибы онъ былъ живъ, не могъ бы пожелать ей ничего лучшаго?

Катерина поникла головой, сложила руки въ безмолвной молитвѣ и подпала глаза къ небу.

— Да, тихо проговорила она: — онъ благословилъ бы нашъ союзъ, какъ отецъ и какъ священникъ. Передъ людьми такъ же, какъ передъ Богомъ и своимъ собственнымъ сердцемъ, я могу назвать себя принадлежащею ему. И если нѣтъ друга, который порадовался бы съ нами, если нѣтъ подруги, которая пожелала бы мнѣ счастья, я тѣмъ не менѣе принадлежу ему, и онъ принадлежитъ мнѣ. Но я хочу сдѣлать всѣхъ своими друзьями: и странную старуху и дикаго Конрада. Теперь я никого и ничего не боюсь.

Такъ говорила Катерина самой себѣ, накрывая на столъ, и вздрогнула, когда вдругъ послышался лошадиный топотъ и раздался незнакомый мужской голосъ.

— Эй, голла! Ламбертъ Штернбергъ!

Катерина, дрожа, поставила тарелки и подошла къ двери посмотрѣть на прибывшаго, который опять повторилъ:

— Эй, голла! Ламбертъ!

VII.

Передъ домомъ стояла длинноногая худая лошадь, которой вздымавшіеся бока и устало-понуренная голова, обличали продолжительное и быстрое путешествіе. На ней сидѣлъ молодой человѣкъ, который при видѣ Катерины забылъ сомкнуть громадный рогъ, открытый для зова. Длинные желто бѣлые волосы изъ-подъ большой трехугольной шляпы падали мокрыми прядями на узкія плечи; потъ градомъ катился по его блѣдному длинному лицу, усѣянному веснушками, и не особенно умные водянисто-голубые глаза имѣли такое испуганное выраженіе, что Катерина съ ужасомъ воскликнула:

— Боже мой! что случилось?

— Гдѣ онъ? промямлилъ всадникъ, ворочая глазами по всѣмъ направленіямъ.

— Ты ищешь Ламберта Штернберга? спросила Катерина.

Всадникъ утвердительно кивнулъ головой.

— Я позову его; а ты покуда сойди съ лошади и отдохни; я скоро ворочусь, сказала Катерина.

Всадникъ тотчасъ повиновался; онъ съ трудомъ слѣзъ съ высокаго сѣдла и привязалъ лошадь къ желѣзному кольцу. Катерина быстро повернулась, чтобы уйти, когда Ламбертъ появился съ другой стороны дома. Онъ велъ Ганса на подъуздкѣ и увидавши всадника, воскликнулъ:

— Здравствуй, Адамъ Беллингеръ! Что привело тебя сюда?

— Французы близко, отвѣчалъ Адамъ.

Ламбертъ отшатнулся, и его взоръ обратился къ Катеринѣ, которая, съ своей стороны, вопросительно смотрѣла на него своими большими глазами.

— Что это значитъ! гдѣ они? что тебѣ извѣстно объ нихъ? Да говори же скорѣй!

— Не знаю, сказалъ Адамъ: — меня послалъ отецъ.

— Зачѣмъ, для чего?

— Я былъ въ полѣ, сказалъ Адамъ: — какъ прибѣжалъ отецъ, велѣлъ вынречь мнѣ лошадь, и осѣдлать ее, говоря, что Геркгеймеръ былъ у насъ и сказалъ, что французы опять зашевелились. Объ этомъ я долженъ вездѣ оповѣстить и просить всѣхъ собраться къ нему въ домъ сегодня послѣ обѣда на совѣтъ: что дѣлать.

— Ну, такъ значитъ, дѣло еще не слишкомъ плохо, сказалъ Ламбертъ со вздохомъ облегченія. — Геркгеймеръ человѣкъ умный и не сталъ бы созывать насъ къ себѣ въ домъ, еслибы нашимъ собственнымъ домамъ грозила близкая опасность. Но какъ ты узналъ, что я возвратился?

— Я былъ у тётки Урсулы и она послала меня сюда. Она велѣла сказать тебѣ, что она также идетъ на совѣщаніе и что если ты не хочешь оставить дома одну молодую дѣвушку, вѣроятно, твою невѣсту, — то чтобы ты взялъ ее съ собой и дорогою оставилъ еe у Эйзенлордовъ, гдѣ женщины тоже остаются дома, или у Фольцовъ, или у насъ.

Хорошо, сказалъ Ламбертъ, взявъ за руку Катерину, которая, блѣдная, по спокойная, стояла возлѣ него. — А теперь зайди къ намъ, Адамъ Беллингеръ; съѣшь и выпей чего-нибудь. Кажется, ты въ этомъ нуждаешься такъ же, какъ и твоя бѣдная лошадь. Черезъ десять минутъ мы будемъ готовы.

Ламбертъ торопливо придвинулъ подвижныя ясли, а Катерина поспѣшно побѣжала въ домъ и принесла хлѣбъ, который Адамъ нарѣзалъ кусками для своей лошади. Потомъ всѣ вошли въ комнату и сѣли за закуску. Адамъ принялся за нее такъ энергически, что имѣлъ мало времени отвѣчать на многочисленные вопросы Ламберта. Но Катерина, безмолвно слушавшая, узнала довольно, чтобы составить себѣ понятіе о положеніи дѣлъ. Она часто слышала отъ Ламберта о Николаѣ Геркгеимерѣ, какъ объ одномъ изъ самыхъ богатыхъ и достойныхъ нѣмецкихъ поселенцевъ, который при сліяніи Канадской бухты съ Могаукомъ имѣлъ большую ферму и хорошо укрѣпленный домъ. Еще въ прошломъ году, при разбойническомъ нападеніи Беллетра, онъ оказалъ большія услуги поселенцамъ. Съ тѣхъ поръ губернаторъ пожаловалъ ему чинъ капитана и поручилъ ему на будущее время защиту пограничныхъ нѣмецкихъ колоній.

— Планъ у него уже, вѣроятно, готовъ, сказалъ Ламбертъ. — Разумѣется, мы здѣсь на бухтѣ должны будемъ сами позаботиться о себѣ: мы слишкомъ далеко забрались, но мы не преминемъ, хотя я и не ожидалъ, что эти разбойники придутъ такъ скоро.

Во всей манерѣ Ламберта выражалось рѣшительное мужество человѣка, который вполнѣ сознаетъ угрожающую ему опасность, но рѣшился бороться съ нею во что бы то ни стало. Его взгляды искали глазъ Катерины, которая тихо ходила взадъ и впередъ, прислуживая мужчинамъ. Ея большіе блестящіе глаза говорили: "ты видишь, мой милый, что я, подобно тебѣ, спокойна и полна рѣшимости.

Адамъ, повидимому, забылъ свой страхъ, занявшись ѣдой и питьемъ. Онъ поднималъ глаза только для того, чтобы, дружески ухмыляясь, поблагодарить Катерину, когда она снова наполняла его тарелку. Теперь онъ нерѣшительно положилъ въ стиролу ножъ и вилку и съ такимъ удовольствіемъ посматривалъ вокругъ себя, какъ-будто говорилъ: «А здѣсь вѣдь лучше, гораздо лучше сидѣть, чѣмъ на проклятомъ высокомъ сѣдлѣ, которое, при каждомъ шагѣ лошади, ѣздитъ со стороны въ сторону.

— Ты готовъ, Адамъ? спросилъ Ламбертъ, уже вставшій и перекинувшій за спину ружье.

— Я-то готовъ, отвѣчалъ Адамъ, вытягивая длинныя ноги: — но лошадь моя — едва-ли. Бѣдное животное не привыкло къ такимъ вещамъ.

— Я напоилъ ее, а теперь буду сѣдлать Ганса.

Катерина пошла за нимъ къ двери; Ламбертъ взялъ ее за руку и сказалъ:

— Катерина, благодарю тебя, благодарю отъ всего сердца. Теперь я знаю, что мнѣ не приходится упрекать себя.

— Да ты и никогда не долженъ былъ упрекать себя. Твое дѣло есть мое дѣло; твоя участь — моя участь; я буду жить и умру съ тобой.

— А я отдамъ послѣднюю каплю крови за тебя, сказалъ Ламбертъ: — но я надѣюсь, что Богъ пошлетъ намъ еще много счастливыхъ дней. На этотъ разъ, вѣроятно, не предстоитъ ничего важнаго. Конрадъ, который восемь дней провелъ внѣ дома, и былъ въ той сторонѣ, откуда должны придти враги, вѣроятно, знаетъ объ нихъ больше, чѣмъ кто-нибудь другой, а онъ говорилъ мнѣ, что, покамѣстъ, нѣтъ еще опасности.

— Я тоже такъ думаю, и поэтому сейчасъ же хочу попросить тебя объ одной вещи, Ламбертъ. Изъ-за меня ты отчасти пренебрегъ своими обязанностями. Еслибы ты возвратился одинъ, то еще вчера повидался бы и переговорилъ со всѣми своими друзьями, потому что поѣхалъ бы черезъ долину, а не черезъ лѣсъ. Сегодня твой другъ Адамъ тоже нашелъ насъ только случайно, и поэтому ты легко могъ не присутствовать тамъ, гдѣ ты долженъ быть, а это нехорошо и лежитъ у меня на душѣ. Теперь предстоитъ продолжительная ѣзда. Гансъ свезетъ насъ обоихъ, я это знаю, но все-таки онъ пойдетъ лучше подъ однимъ тобой. Къ тому же, что бы вышло, еслибы каждый при подобныхъ случаяхъ таскалъ съ собою бабъ? Вѣдь другія остаются дома, не правда ли, Ламбертъ? Вѣдь ты оставишь меня здѣсь?

— Однако, пора ѣхать, сказалъ Адамъ Беллингеръ, подходя къ двери.

Ламбертъ стоялъ въ нерѣшимости: онъ не видалъ опасности въ томъ, чтобы оставить Катерину одну, но ему было очень тяжело разставаться съ нею именно теперь.

— Да и Конрадъ непремѣнно возвратится домой къ обѣду и найдетъ домъ пустымъ. Право, лучше, Ламбертъ, остаться мнѣздѣсь.

— Какъ хочешь, сказалъ Ламбертъ. Онъ снялъ подушку, которую только что положилъ на спину Ганса.

— А дѣвушка не поѣдетъ съ нами? спросилъ Адамъ, который уже взобрался на лошадь.

Ламбертъ не отвѣчалъ.

— Ну, такъ прощайте, сударыня, сказалъ Адамъ. — Покорнѣйше благодарю, Маршъ. Лиза!

Онъ повернулъ лошадь, которая неохотно разсталась съ яслями. Катерина бросилась въ объятія Ламберта.

— Прощай, милый; ты не сердишься на меня?

— Я! на тебя? сказалъ Ламбертъ.

Его губы дрожали; онъ молча прижалъ Катерину къ своей груди, потомъ сдѣлалъ усиліе, чтобы оторваться отъ нея, вскочилъ на Ганса и быстрымъ галопомъ помчался вслѣдъ за своимъ товарищемъ, который уѣхалъ впередъ на своей длинноногой клячѣ и при каждомъ ея шагѣ высоко подпрыгивалъ вверхъ, двигая взадъ и впередъ своими острыми локтями точно крыльями.

VIII.

Ламбертъ скоро нагналъ злополучнаго всадника. Нѣсколько времени молодые люди ѣхали молча, какъ вдругъ лошадь Беллингера, пыхтя, остановилась, и Адамъ, который, вслѣдствіе этой внезапной остановки, съѣхалъ ей на шею, пояснилъ: Лиза очень умное животное и очень хорошо знаетъ, что нельзя продолжать ѣхать такимъ шагомъ; поэтому она всегда останавливается, чтобы дать ѣздоку время подумать. Я каждый разъ находилъ, что и шагомъ можно доѣхать до цѣли и даже гораздо удобнѣе.

— Но за то и позднѣе, нетерпѣливо сказалъ Ламбертъ. — Если ты никакъ не можешь ѣхать со мной, то я долженъ оставить тебя одного и ѣхать впередъ.

— Ради Бога, не дѣлай этого! вскричалъ Адамъ, и такъ сильно толкнулъ лошадь каблуками въ оба бока, что она съ испугомъ прыгнула впередъ и снова пошла рысью. — Вотъ этого еще недостовало!

— Ты трусъ, сказалъ Ламбертъ: — котораго можетъ пристыдить какая-нибудь дѣвушка.

Онъ повернулся въ сѣдлѣ, чтобы еще разъ взглянуть на блокгаузъ, покуда онъ не исчезъ за лѣсистою скалою, которую они теперь огибали. Катерина стояла на томъ же мѣстѣ, у двери. Онъ сдѣлалъ ей знакъ рукою, хотя она, по всей вѣроятности, не могла видѣть этого знака, такъ-какъ въ эту минуту они уже заѣзжали за скалу. Невыразимая грусть наполнила душу Ламберта и онъ чуть-чуть не повернулъ лошадь и не поскакалъ назадъ. Онъ съ сильною рѣшимостью старался побороть это чувство. „Я такой же трусъ, проговорилъ онъ про себя: — и еще больше: я долженъ былъ лучше знать, въ чемъ дѣло и что мнѣ не слѣдуетъ тяготиться ничѣмъ, что я дѣлаю для нея“.

— Тебѣ хорошо говорить, прервалъ Адамъ его размышленія.

— Почему? спросилъ Ламбертъ.

— Если они скальпируютъ тебя, то объ этомъ не закричитъ ни одинъ пѣтухъ, а моя старая мать въ подобномъ случаѣ вырвала бы себѣ волосы.

— Но можетъ быть найдется кто нибудь, кому пріятнѣе видѣть мои волосы на головѣ, чѣмъ на поясѣ индѣйца.

— Ты, вѣроятно, намекаешь на эту молодую дѣвушку? спросилъ Адамъ, растягивая свой ротъ отъ одного уха до другаго, и на минуту выпуская изъ рукъ луку сѣдла, чтобы указать пальцемъ себѣ черезъ плечо назадъ.

— Можетъ быть, отвѣчалъ Ламбертъ.

— Ну, такъ будь спокоенъ, сказалъ Адамъ, тономъ утѣшенія: — тогда я на ней женюсь; мать уже давно хочетъ, чтобы я женился; по знаешь ли, я вѣдь взялъ бы не всякую; а эта дѣвушка нравится мнѣ.

— Такъ, сказалъ Ламбертъ.

— Да, сказалъ Адамъ. — Разумѣется, Густхенъ, Анхенъ и Барбхенъ сначала поднимутъ гвалтъ, но со временемъ уймутся, а Фрицъ и Августъ Фольцы поладятъ съ Барбхенъ и Густхенъ, и мы все думаемъ, что ты еще женишься на Анхенъ.

— Съ волосами или безволосый? спросилъ Ламбертъ.

Адамъ нашелъ эту шутку такою отмѣнною, что пріостановилъ свою лошадь, и, упершись руками въ бока, разразился громкимъ хохотомъ. Цапля, пріютившаяся въ тростникахъ, вылетѣла оттуда съ перепугу и издала свой вѣщій крикъ.

— Милосердый Боже! сказалъ Адамъ: — я уже въ самомъ дѣлѣ думалъ, что это какой-нибудь мошенникъ французъ или краснокожій.

— Развѣ вы въ это время чаще слыхали объ нихъ? спросилъ Ламбертъ.

— Одинъ только разъ, съ мѣсяцъ тому назадъ, отвѣчалъ Адамъ. — Отецъ отправился въ Шинктэди съ хлѣбомъ и я былъ одинъ въ полѣ, когда прибѣжалъ маленькій Антонъ и закричалъ, что индѣйцы переплыли черезъ бухту и уже пришли къ намъ въ домъ. Я до такой степени перепугался, что совершенно потерялъ голову и не сообразилъ, что долженъ идти домой, на помощь женщинамъ; но когда я перевелъ духъ, то уже стоялъ у дверей Эйзенлорда. Старикъ былъ дома и сейчасъ послалъ своего сына къ Петру Фольцу, и они пришли втроемъ: старикъ съ Фрицемъ и Августомъ. Мы храбро пошли впередъ, хотя женщины подняли крикъ и не хотѣли насъ отпускать. Дорогой къ намъ присоединились еще Христіанъ Эйзеплордъ и молодой Петръ Фольцъ, такъ что насъ набралось шесть или семь человѣкъ, хотя, говоря откровенно, на меня нельзя было разсчитывать, такъ-какъ я выплакалъ себѣ всѣ глаза съ горя, что найду нашъ домъ сожженнымъ, вашихъ прекрасныхъ коровъ угнанными, а также четырехъ англійскихъ свиней, которыхъ я купилъ въ то самое утро у Іоганна Мертенса, а мать, Анхенъ, Барбхенъ и Густхенъ — съ ободранными черепами. Но когда мы вышли изъ лѣсу, — такъ-какъ мы подкрадывались осторожно, — то увидали, что нашъ домъ преспокойно стоитъ на мѣстѣ, а женщины всѣ собрались передъ дверью и бранили маленькаго Антона, который страшно кричалъ.

— Ну, а индѣйцы? нетерпѣливо спросилъ Ламбертъ.

— Не прерывай меня, если хочешь, чтобы я какъ слѣдуетъ разсказалъ тебѣ эту исторію, съ досадою сказалъ Адамъ. — На чемъ я остановился?

— На Антонѣ, который страшно кричалъ.

— Бѣдный мальчикъ, продолжалъ Адамъ. — Я не могъ сердиться на него. Онъ долженъ былъ пойти въ комнату и закрыть индѣйца, который былъ почти голый, такъ что женщинамъ было стыдно.

— Такъ индѣецъ-то все-таки былъ?

— Разумѣется; онъ, дѣйствительно, переплылъ черезъ бухту и лежалъ у очага пьяный до такой степени, какъ можетъ быть только индѣецъ; онъ храпѣлъ такъ сильно, что намъ слышно это было на дворѣ. Всѣ меня подняли на смѣхъ, и съ тѣхъ поръ постоянно дразнятъ пьянымъ индѣйцемъ, хотя и не слѣдуетъ накликать бѣду, и былъ виноватъ совсѣмъ не я, а маленькій Антонъ, который могъ бы быть поумнѣй. Они и сегодня не хотѣли вѣрить мнѣ, и еслибы я не божился и не клялся, что Геркгеймеръ самъ сказали объ этомъ отцу, то они всѣ остались бы дома, за исключеніемъ тётки Урсулы, которая сейчасъ же стала сѣдлать обѣихъ лошадей.

— Такъ и дядя отправился?съ удивленіемъ спросилъ Ламбертъ.

— Мы сейчасъ узнаемъ, отвѣчалъ Адамъ: — я крикну.

Они остановились у дома Дитмаровъ. Адамъ поднялся на стременахъ и, приложивъ обѣ руни ко рту, закричалъ: вГей-голла! Христіанъ Дитмаръ!» такъ громко, что испуганные голуби разлетѣлись съ крыши, а цѣпная собака на дворѣ начала страшно выть и лаять. Однако же у верхняго отверстія двери, черезъ которое можно было смотрѣть внутрь дома, длинная фигура стараго Дитмара не показывалась, а Ламбертъ торопилъ. Онъ не позволилъ также остановиться у Вильгельма Тейхерта, котораго ферма лежала немножко въ сторонѣ, у опушки лѣса, отодвинувшагося теперь отъ ручья, въ видѣ большаго полукруга. Они должны были остановиться у дома Петра Фольца, потому что старуха Фольцъ увидала всадниковъ еще издалека и стояла уже у двери, держа въ обѣихъ рукахъ по кружкѣ домашняго пива, которое младшій ея сынъ Петръ только что нацѣдилъ изъ новаго боченка. Старуха Фольцъ была очень взволнована и крупныя слёзы бѣжали по ея толстымъ щекамъ, когда она подавала имъ кружки и при этомъ бранила своего Петра, этого молокососа, который непремѣнно хотѣлъ отправиться въ собраніе и оставить дома ее одну, безпомощную старуху.

— А если я молокососъ, сказалъ Петръ: — то и не могу помочь тебѣ, матушка; а мнѣ все-таки приходится оставаться дома и играть роль маленькаго ребенка, — вотъ что.

— Именно, сказалъ Адамъ, прихлебывая свое пиво: — а намъ приходится трудиться въ потѣ лица.

— Ну, такъ дай мнѣ свою лошадь и оставайся здѣсь, сказалъ храбрый Петръ.

Адамъ былъ не прочь принять такое предложеніе, и только что хотѣлъ слѣзть съ сѣдла, какъ лошадь, можетъ быть, не понявшая движенія сѣдока или же чувствуя близость своей конюшни, вдругъ пошла рысью, къ ужасу Адама и къ радости Ламберта, нетерпѣніе котораго достигло крайнихъ предѣловъ, вслѣдствіе ненужныхъ проволочекъ. Однако, благодаря твердой рѣшимости лошади поскорѣе покончить съ непривычкой работой, онійнеслись впередъ все быстрѣе и быстрѣе, такъ-что длинные желтые волосы Адама, судорожно державшагося за луку сѣдла, раззѣвались вокругъ его огромныхъ ушей. Они летѣли вдоль ручья, мимо дома Эйзенлорда, — гдѣ женщины также выскочили на порогъ, кричали имъ вслѣдъ и съ удивленіемъ глядѣли на нихъ, — вдругъ, все быстрѣе и быстрѣе, попа лошадь Адама не остановилась, наконецъ, передъ его домомъ, осадивъ назадъ и сбросивъ своего ѣздока черезъ свою голову въ песокъ, прямо къ ногамъ его матери, трехъ сестеръ и младшаго брата, которому мать закричала: «Бѣги, Антонъ, отвори конюшню, чтобы бѣдное животное не разбило себѣ лобъ объ дверь», но объ Адамѣ никто не заботился. Это былъ обыкновенный способъ, которымъ лошадь доставляла его домой послѣ подобныхъ путешествій. Адамъ скоро пришелъ въ себя и на этотъ разъ. Онъ съ плаксивымъ видомъ сталъ потирать свои длинныя ноги, между тѣмъ, какъ женщины стояли вокругъ Ламберта и разспрашивали его объ его путешествіи: когда онъ возвратился, почему вчера избралъ неудобный путь черезъ лѣсъ, какова его новая служанка и зачѣмъ онъ привезъ ее за пятьдесятъ миль, тогда какъ могъ достать, пожалуй, еще лучшую вблизи? Ламбертъ коротко отвѣчалъ на всѣ вопросы, спросилъ, давно ли уѣхали мужчины, взялъ свою лошадь въ шенкеля и поѣхалъ дальше, къ великому огорченію хорошенькой, бѣлокурой Анхенъ, которую старшія сестры увѣрили, что онъ, Ламбертъ, ѣздилъ въ Нью-Йоркъ очевидно не единственно по дѣлу о соснахъ. Анхенъ возразила, что еще не все кончено, а что Фрицъ и Августъ Фольцъ тоже еще не заявляли своихъ намѣреній. Мать взяла сторону Анхенъ и споръ грозилъ сдѣлаться горячимъ, очень горячимъ, когда, къ счастью, спорившія вспомнили, что онѣ еще не успѣли допросить Адама, что за особа пріѣзжая дѣвушка? Онѣ узнали отъ храбраго рыцаря, растиравшаго себѣ ноги водкой, что никакъ не Ламбертъ, а онъ самъ женится на дѣвушкѣ, когда индѣйцы оскальпируютъ Ламберта, и что между нимъ и Ламбертомъ это уже рѣшено.

Въ то время, какъ въ семействѣ Беллингеровъ рѣшали участь Катерины, Ламбертъ, желая вознаградить потерянное время, быстрой рысью продолжалъ свой путь. Изъ вопросовъ женщинъ, также какъ изъ тона, которымъ дѣлались эти вопросы, онъ понялъ, что объ его образѣ дѣйствій думали не совсѣмъ благопріятно. Онъ ожидалъ этого, и потому, желая избѣгнуть сосѣдскаго участія, не поѣхалъ черезъ долину. Однако онъ чувствовалъ себя оскорбленнымъ и сердился на тётку, которая одна могла распространить вѣсть объ его возвращеніи и объ его отношеніяхъ къ Катеринѣ. Затѣмъ онъ говорилъ самъ себѣ, что это, все равно, скоро сдѣлалось бы извѣстнымъ, и чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше. Но что бы тамъ ни было, онъ ясно видѣлъ, что его положеніе въ общинѣ будетъ очень неловко до тѣхъ поръ, пока Катерина не сдѣлается его женою, и даже, можетъ быть, и послѣ того. Но, во всякомъ случаѣ, его обязанностью было — уяснить для всѣхъ свои отношенія къ Катеринѣ. Онъ рѣшился сегодня же поговорить съ пасторомъ, такъ-какъ къ этому онъ будетъ имѣть случай, и попросить совѣта и помощи у этого достойнаго человѣка.

Ламбертъ былъ теперь недалеко отъ устья, и уже выѣхалъ изъ собственно такъ-называемой долины Бухты. Вправо отъ него въ трехугольникѣ, между Могаукомъ и Бухтой, лежала обширная плоскость; это была плодоносная, уже давно отобранная отъ лѣса мѣстность съ рядомъ поселеній, тянувшимся почти непрерывною линіей, съ маленькою церковью и приходскимъ домомъ посрединѣ, на холмѣ. Передъ нимъ по ту сторону Могаука, котораго свѣтлая вода мелькала тамъ и сямъ между берегами, покрытыми кустарникомъ, возвышался, тоже на холмѣ, подобно маленькой крѣпости, красный домъ Николая Геркгеймера, — цѣль его путешествія.

Теперь онъ увидалъ, что онъ не будетъ послѣднимъ, какъ онъ боялся. На равнинѣ между нивами и кустарниками появлялись — но одному, по двое, по трое — фигуры пѣшеходовъ и всадниковъ, которые съ разныхъ сторонъ направлялись къ одному мѣсту — одинокому дому по эту сторону рѣки, стоявшему наискось отъ фермы Геркгеймера, гдѣ жилъ Гансъ Габеркорнъ, перевозчикъ.

Здѣсь Ламбертъ, нѣсколько минутъ спустя, сошелся съ нѣкоторыми изъ людей, которыхъ онъ видѣлъ издалека; они поздоровались съ нимъ тѣмъ любезнѣе, что хотя они знали о его поѣздкѣ въ Нью-Йоркъ, но не впали о его возвращеніи. Всѣ интересовались узнать, какъ окончилось дѣло, а главное — что слышно о войнѣ въ Европѣ: дѣйствительно ли въ прошломъ году французамъ были нанесены непоправимые удары при Розбахѣ; удастся ли прусскому королю, человѣку энергическому, и въ нынѣшнемъ году побѣдить на полѣ битвы своихъ безчисленныхъ враговъ? Ламбертъ разсказалъ все, что ему было извѣстно, и съ своей стороны освѣдомился о положеніи мѣстныхъ обстоятельствъ. Изъ пяти или шести человѣкъ, которые уже собрались, каждый выразилъ свое мнѣніе, причемъ оказалось столько же различныхъ взглядовъ, сколько было головъ въ маленькомъ собраніи. Къ тому же, воздавая должную честь рому Габеркорпа, всѣ такъ разгорячились, что, повидимому, совершенно забыли, для чего собрались сюда; наконецъ, Ламбертъ сталъ настойчиво напоминать, что пора отправляться. Гансъ Габеркорнъ, разумѣется, говорилъ, что спѣшить нечего, и что совѣщаться можно здѣсь такъ же хорошо, какъ у Геркгеймера; но теперь и другіе уже не хотѣли оставаться. Лошади были привязаны рядомъ въ открытомъ стойлѣ къ яслямъ, и всѣ отправились на плотъ, чтобы, во время короткаго переѣзда, продолжать начатый споръ еще съ большимъ жаромъ. Чуть не дошло до схватки на колеблющемся плоту.

Къ счастью, когда пристали къ берегу, то къ спорящимъ тотчасъ же присоединились нѣкоторые другіе, которые или были перевезены раньше, или, прибывъ съ другой стороны, поджидали плота, чтобы отправиться вмѣстѣ съ его пассажирами. Здороваясь съ новыми лицами, эти послѣдніе забыли о своемъ спорѣ, но едва они сдѣлали нѣсколько шаговъ, какъ онъ возобновился еще съ большею силою, потому что новыя лица вмѣшались въ него, принявъ сторону той или другой партіи. Такимъ образомъ, бранясь и споря, они дошли до площадки передъ домомъ Геркгеймера,

IX.

Здѣсь было собрано уже около ста человѣкъ, — все нѣмецкіе поселенцы съ Могаука и съ Бухты, нѣкоторые даже изъ Шогэри, такъ-какъ осмотрительный Николай Геркгеймеръ, посылалъ и туда своихъ гонцовъ. Въ статныхъ, отчасти гигантскаго роста людяхъ, сидѣвшихъ длинными рядами на скамейкахъ въ тѣни далеко выдавшейся крыши дома, или расхаживавшихъ на открытомъ для солнца мѣстѣ, никто не могъ бы узнать потомковъ тѣхъ блѣдныхъ, изнуренныхъ переселенцевъ, которые въ свое время сошли съ зачумленныхъ кораблей на негостепріимную землю въ гаваняхъ Нью-Йорка и Филадельфіи. Такъ думалъ Ламбертъ, окидывая взглядами собраніе, и отыскивая своихъ короткихъ знакомыхъ, которыхъ скоро нашелъ, Тамъ находилась великолѣпная фигура самаго Николая Геркгеймера, съ широкими плечами, на которыя ниспадали длинные волосы, кое-гдѣ уже посѣдѣвшіе, съ ясными, голубыми глазами, смотрѣвшими сегодня серьёзнѣе и задумчивѣе обыкновеннаго. Онъ разговаривалъ то съ тѣмъ, то съ другимъ, и посматривалъ на солнце, желая узнать, не наступилъ ли уже часъ, назначенный имъ для открытія совѣщанія. Тутъ былъ пасторъ Розенкранцъ, съ добрымъ, привѣтливымъ лицомъ, испытавшимъ много бурь, и загорѣвшимъ отъ солнца не менѣе, чѣмъ у его прихожанъ, отъ которыхъ отъ отличался только своимъ чернымъ платьемъ и большою круглой табакеркой, которую онъ постоянно вертѣлъ между пальцами. Тамъ были его сосѣди Фольцы и Эйзенлорды — отцы и сыновья, — Вильгельмъ Тейхертъ и старый Адамъ Беллингеръ, и, наконецъ, онъ открылъ въ углу своего дядю Дитмара, по обыкновенно молчаливаго и задумчиваго, въ мѣховой шапкѣ, глубоко надвинутой на его лицо. Ламбертъ только что хотѣлъ пробраться къ старику, когда Ричардъ, младшій сынъ Геркгеймера, сверстникъ Конрада и другъ обоихъ братьевъ, прикоснулся къ его плечу.

— Здравствуй, Ламбертъ; вотъ что я называю вернуться во время! Гдѣ твой братъ?

Ламбертъ отвѣчалъ, что Конрадъ ушелъ сегодня ранехонько утромъ, и еще не возвращался, когда онъ самъ уѣхалъ изъ дому.

— Это будетъ очень непріятно отцу; онъ уже нѣсколько разъ освѣдомлялся о васъ; да вотъ онъ идетъ самъ; я поговорю съ тобою послѣ, Ламбертъ.

Ламберту было довольно непріятно сообщить то же самое почтенному человѣку, который привѣтствовалъ его отъ души.

— Я уже знаю объ этомъ отъ твоей тётки, но я думалъ, что онъ все-таки вернется къ этому времени. Очень жаль, что его нѣтъ. Я слышалъ, что онъ цѣлые восемь дней пробылъ у озеръ, и онъ, вѣроятно, знаетъ о движеніяхъ враговъ больше, чѣмъ кто-нибудь изъ насъ. Хотя я вообще имѣю достаточно свѣдѣній, но было бы хорошо имѣть подъ рукою человѣка, на котораго можно было бы сослаться. Что же онъ говорилъ тебѣ?

— Только вотъ что.

И онъ сообщилъ Геркгеймеру то немногое, что онъ узналъ отъ Конрада, именно, что индѣйцы племени онондаговъ собрались во множествѣ, и Конраду показалось, что у нихъ недоброе на умѣ.

— Это совершенно согласуется съ другими, полученными мною, свѣдѣніями, сказалъ Николай Геркгеймеръ. — Эти негодяи уже давно вели фальшивую игру, и они скоро очутятся у насъ на носу. Послушай, Ламбертъ, я придумалъ для тебя важный постъ, и мнѣ бы очень хотѣлось сговориться съ тобой прежде, чѣмъ мы начнемъ совѣщаніе. Господинъ пасторъ, пожалуйте сюда на минуту.

Пасторъ подошелъ, любезно поздоровался съ Ламбертомъ, и сталъ разспрашивать о его поѣздкѣ; но Геркгеймеръ тотчасъ же прервалъ его.

— Это можно отложить до другаго раза, сказалъ онъ: — намъ нужно подумать о болѣе важномъ. Я только что хотѣлъ сообщить нашъ планъ Ламберту, на котораго мы можемъ положиться во всѣхъ отношеніяхъ; а нашъ планъ, Ламбертъ, состоитъ въ слѣдующемъ: послѣ потерь, понесенныхъ нами въ прошломъ году, мы, по всякомъ случаѣ, слишкомъ слабы для того, чтобы вступить въ открытую борьбу съ врагомъ, который далеко превосходитъ насъ численностью, и который, притомъ, можетъ выбрать часъ и мѣсто для нападенія. Намъ не остается ничего болѣе, какъ устроить правильные патрули, чтобы знать, по возможности, о его движеніяхъ, для того, чтобы прежде, чѣмъ послѣдуетъ дѣйствительное нападеніе, мы могли ретироваться къ нашимъ укрѣпленнымъ пунктамъ. Первый изъ нихъ есть, разумѣется, фортъ, находящійся въ хорошемъ положеніи относительно защиты. Второй пунктъ — мой домъ, за который я ручаюсь, и на который они и въ прошломъ году не осмѣлились напасть, О третьемъ я сейчасъ буду говорить съ тобой. Для того, чтобы всѣ какъ можно скорѣе могли быть извѣщены, по рѣкѣ вверхъ и внизъ надо устроить сигналы: днемъ посредствомъ дыма, а ночью — посредствомъ огней. Затѣмъ мы должны устроить маленькіе верховые отряди, которые могли бы быстро переноситься на угрожаемые пункты, и отвлекать врага до тѣхъ поръ, пока женщины и дѣти не успѣютъ устроить свое бѣгство. Скотину и все другое, что слѣдуетъ припрятать, мы заранѣе должны отправить въ безопасное мѣсто. Теперь перейдемъ къ тому, что предстоитъ сдѣлать тебѣ. Существуетъ большая вѣроятность, что враги изберутъ мѣстомъ нападенія Бухту. Они пощадили васъ въ прошломъ году, поэтому они тѣмъ болѣе будутъ надѣяться найти у васъ добычу. Къ тому же, они воображаютъ, что мы здѣсь, на Могаукѣ, лучше приготовлены, и болѣе способны къ защитѣ, чѣмъ вы. Послѣднее, дѣйствительно, такъ и есть. Вы живете слишкомъ далеко въ сторонѣ, и поэтому не въ состояніи отретироваться сюда, или къ форту съ какой-нибудь надеждой на успѣхъ; по той же самой причинѣ и мы не въ состояніи оказать вамъ дѣйствительную защиту. Твой отецъ, человѣкъ умный, очень хорошо это понималъ, и вашъ домъ укрѣпленъ такъ, что онъ можетъ держаться нѣсколько дней съ помощью небольшаго числа людей, достаточно снабженныхъ провіантомъ и боевыми снарядами, даже противъ значительной банды. Вотъ на этомъ-то я и построилъ свой планъ. Ты — хорошій, а твой братъ — самый лучшій стрѣлокъ во всей колоніи. Вы оба храбрые, рѣшительные люди, и рискуете только своей собственной шкурой, а это много значитъ въ подобномъ положеніи. Я дамъ вамъ еще двухъ или трехъ человѣкъ, по твоему выбору, и тогда это уже будетъ ваше дѣло защищать себя и своихъ ближайшихъ сосѣдей: Дитмаровъ, Тейхертовъ и Фольцовъ, которые могутъ добраться до васъ; — Эйзенлордамъ же и Беллингерамъ ближе сюда, къ намъ, — и держаться до тѣхъ поръ, пока мы не будемъ въ состояніи смѣнить васъ. Мнѣ нѣтъ надобности говорить тебѣ, Ламбертъ, на какой отвѣтственный и опасный постъ я тебя ставлю. Отъ вашей бдительности зависитъ не только жизнь вашихъ сосѣдей, по, можетъ быть, даже судьба всѣхъ насъ, находящихся здѣсь. Съ другой стороны, можетъ также случиться, что мы, даже съ помощью милиціи изъ Альбэни, не будемъ въ состояніи отбиться отъ врага, и такимъ образомъ или совсѣмъ не придемъ къ вамъ на помощь, или же не подоспѣемъ во время. Согласенъ ли ты, Ламбертъ Штернбергъ, принять на себя это дѣло?

— Согласенъ, отвѣчалъ Ламбертъ.

Николай Геркгеймеръ крѣпко пожалъ ему руку, и обратился къ другой группѣ. Пасторъ, который слушалъ, усердно вертя свою табакерку и одобрительно кивая головой, тоже протянулъ руку Ламберту, и сказалъ;

— Ты принялъ на себя немаловажное дѣло, милый молодой человѣкъ. Да поможетъ тебѣ Господь!

— Аминь, господинъ пасторъ, отвѣчалъ Ламбертъ: — и я нуждаюсь въ божіей помощи, можетъ быть, больше, чѣмъ вы думаете. Я пришелъ сюда съ намѣреніемъ сообщить вамъ, если это будетъ возможно, нѣчто, весьма важное, и попросить вашего совѣта. Угодно ли вамъ терпѣливо послушать меня нѣсколько минутъ? Я постараюсь быть краткимъ.

— Говори, отвѣтилъ пасторъ: — хотя я, кажется, уже знаю, о чемъ ты хочешь сказать.

Ламбертъ вопросительно посмотрѣлъ на пастора.

— Моя хорошая пріятельница, тётка Дитмаръ, уже сообщила мнѣ кое-что, и это я обсудилъ по своему, то-есть я хотѣлъ сказать съ точки зрѣнія молодыхъ людей, но все-таки говори.

Ламбертъ разсказалъ ему исторію своей любви къ Катеринѣ съ первой минуты, когда онъ увидалъ ее на палубѣ корабля, до самаго этого часа, и, наконецъ, выразилъ свое пламенное желаніе, какъ можно скорѣй, и предъ лицомъ всего свѣта, назвать дѣвушку своею женою.

— Понимаю, понимаю, сказалъ пасторъ, весь обратившійся въ слухъ: — да, да, это желательно во всѣхъ отношеніяхъ какъ для дѣвушки, такъ и для тебя, и даже для Конрада, который, пожалуй, надѣлаетъ еще глупостей.

— Притомъ, сказалъ Ламбертъ: — мнѣ бы хотѣлось быть соединеннымъ съ Катериной навсегда именно теперь, когда грозитъ опасность.

— Навсегда, серьёзно повторилъ пасторъ, — И это я вполнѣ понимаю. Словомъ, милый молодой человѣкъ, я охотно готовъ служить тебѣ; это есть моя обязанность и мое серьёзное желаніе. Мы не всегда можемъ исполнять всѣ формальности, предписываемыя церковью; по Богъ видитъ сердца, и поэтому мы завтра ограничимся единократнымъ оглашеніемъ, и тотчасъ же послѣ богослуженія совершимъ вѣнчаніе. Доволенъ ли ты этимъ? Хорошо; при этомъ я хочу попросить тебя еще объ одномъ: чтобы ты еще сегодня вечеромъ отвезъ свою невѣсту къ теткѣ, и оставилъ бы ее тамъ до завтра, когда ты придешь за нею, чтобы вести ее къ вѣнцу. Богъ видитъ сердца, повторяю я, по люди обращаютъ вниманіе на внѣшность; и такъ, ради людей, мнѣ бы хотѣлось, чтобы ты пополнилъ мою просьбу.

— Я охотно исполню ее, ваше преподобіе, сказалъ Ламбертъ: — и сейчасъ послѣ совѣщанія поговорю съ тёткой.

— Да вотъ она идетъ сама, сказалъ пасторъ.

Тётка Урсула энергически помогала женщинамъ въ домѣ Геркгеймера въ работѣ, вызванной одновременнымъ угощеніемъ столькихъ гостей; затѣмъ, она объявила, что съ ея согласія не будетъ выдано болѣе ни одной кружки пива и ни одного стакана рому.

— Вѣдь, я знаю этихъ господъ, говорила она, подходя къ пастору и Ламберту: — и если можетъ еще что-нибудь выйти изъ совѣщанія, то надобно начинать его теперь; черезъ часъ говорить съ ними будетъ то же, что проповѣдывать о благоразуміи лошадямъ. Скажите это Геркгенмеру, господинъ пасторъ; я только присмотрю за своимъ старикомъ; ты можешь идти со мною, Ламбертъ; онъ уже спрашивалъ о тебѣ, а это онъ дѣлаетъ не каждый день; но ты знаешь, что французы всегда возбуждаютъ въ немъ гнѣвъ; онъ сегодня совершенно преобразился.

Ламбертъ не нашелъ этого, когда теперь подошелъ съ тёткой къ дядѣ. Старикъ все еще сидѣлъ въ томъ же углу на скамейкѣ, глубоко надвинувъ на лобъ мѣховую шапку, съ поникшею головой, которую едва приподнялъ, чтобы нѣмымъ кивкомъ отвѣтить на поклонъ Ламберта. Только глаза, обыкновенно полу-закрытые, на минуту сверкнули особеннымъ блескомъ изъ-подъ нависшихъ бровей; но мысли его, вѣроятно, были далеко; онъ, повидимому, не слыхалъ ничего, что говорилъ ему Ламбертъ.

— Оставь его, сказала тётка Урсула: — у него теперь другое въ головѣ; намъ самимъ пора приняться за дѣло, и безъ того будетъ большая путаница.

Очевидно, тётка Урсула была вполнѣ права. Шумъ постоянно усиливался; всѣ расхаживали съ кружками и бутылками въ рукахъ, чокались другъ съ другомъ, говорили и кричали, когда вдругъ нѣсколько голосовъ, а потомъ еще многіе закричали: «Тише, смирно!» И всѣмъ извѣстная фигура пастора появилась передъ толпою. Онъ влѣзъ на столъ и стоялъ спокойно, вертя табакерку между пальцами, въ ожиданіи пока его захотятъ слушать. «Тише, смирно»! послышалось снова тономъ болѣе повелительнымъ, но спокойствіе не возстановлялось. Въ нѣсколькихъ отдаленныхъ группахъ все еще продолжался шумъ и грубый голосъ закричалъ:

— Да что такое нужно пастору?

— Что мнѣ нужно? воскликнулъ священникъ: — я сейчасъ скажу вамъ. Мнѣ хотѣлось бы попросить васъ, заднихъ, чтобы вы, наконецъ, замолчали, и примѣнили бы вашу премудрость къ дѣлу въ надлежащее время и въ надлежащемъ мѣстѣ.

Рѣзкое слово повсюду возбудило большой смѣхъ, но затѣмъ все смолкло. Пасторъ опустилъ табакерку въ карманъ, снялъ большую треугольную шляпу, поправилъ свой короткій парикъ и продолжалъ такимъ образомъ:

— Теперь, я хочу вмѣстѣ съ вами помолиться Господу и просить его, чтобы чаша, которую мы въ прошломъ году испили до дна, и которой вкусъ еще остался у насъ на языкѣ, на этотъ разъ прошла бы мимо. А если онъ рѣшилъ въ своей неизрѣченной премудрости, что такъ не должно быть, и что ему вторично угодно испытать наши сердца, то да дастъ онъ намъ силу перенести это тяжелое испытаніе какъ слѣдуетъ людямъ мужественнымъ, которые знаютъ, что милосердый Богъ, несмотря ни на что, не покидаетъ того, который самъ не теряетъ мужества, и помогаетъ тому, кто самъ себѣ помогаетъ. Это, любезные друзья и земляки, есть правило, которое имѣло значеніе повсюду и во всѣ времена, но никогда и ни для кого въ большей степени, чѣмъ въ настоящее время для насъ. Кто спасетъ насъ отъ бѣды и опасности, кромѣ Бога и насъ самихъ, здѣсь, на крайней границѣ страны, обитаемой людьми нашего племени, гдѣ всюду насъ подстерегаютъ враги, думающіе, какъ бы только поглотить насъ? Но я твердо убѣжденъ, что мы съ Божіею помощью спасемся, если только будемъ исполнять его заповѣдь: люби ближняго, какъ самого себя. Если мы, какъ слѣдуетъ братьямъ, сомкнемся плечо съ плечомъ, одушевленные одною мыслію, однимъ чувствомъ и мужествомъ въ опасности, горѣ и смерти — тогда, но только тогда, милые друзья, мы побѣдимъ опасность, спасемся отъ бѣдъ, и если постигнетъ насъ смерть, то умремъ какъ люди достойные при исполненіи нашихъ священнѣйшихъ обязанностей, какъ люди и христіане. А теперь, любезные друзья, сказавъ вамъ все, что долженъ былъ сказать, какъ служитель слова Божія и какъ мірянинъ, и поблагодаривъ васъ за то, что вы выслушали меня спокойно и внимательно, я надѣюсь, что вы съ такимъ же вниманіемъ и спокойствіемъ выслушаете, что имѣетъ сказать вамъ человѣкъ, котораго всѣ мы знаемъ и уважаемъ. Онъ, подобно вамъ достойный поселянинъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, храбрый воинъ. Да внушитъ ему Господь подать вамъ мудрый совѣтъ, а. вамъ выслушать его, и да сохранитъ онъ васъ всѣхъ, и просвѣтитъ лицо свое на насъ и дастъ намъ миръ, Аминь.

Трогательныя слова пастора, который подъ конецъ говорилъ особенно взволнованнымъ голосомъ, произвели нѣкоторое впечатлѣніе; одобрительный шопотъ послышался тамъ и сямъ въ толпѣ; но едва замолкъ голосъ оратора и его фигура исчезла со стола, какъ раздались отдѣльные голоса, хотя менѣе громкіе, чѣмъ прежде: «Къ чему эта болтовня? Неужели мы пришли сюда для того, чтобы слушать проповѣдь? Слова не стоютъ денегъ, и пастору хорошо разглагольствовать: въ прошломъ году онъ былъ однимъ изъ первыхъ, которые спрятались въ фортъ и предоставили другихъ ихъ судьбѣ; но разумѣется, чѣмъ дальше отъ выстрѣловъ, тѣмъ лучше»

Такъ говорили недовольные; другіе возражали, что стыдно говорить такія вещи о почтенномъ человѣкѣ; третьи кричали: Смирно! пусть вонъ идутъ тѣ, которые не хотятъ быть смирными! Тише! развѣ вы не видите, что Геркгеймеръ хочетъ говорить? Пусть говоритъ Геркгеймеръ!

Николай Геркгеймеръ, уже нѣсколько минутъ стоявшій на столѣ и разсматривавшій публику своими умными, серьёзными глазами, могъ, наконецъ, начать свою рѣчь. Онъ говорилъ долго и убѣдительно. Онъ до мелкихъ подробностей развилъ планъ, который въ общихъ чертахъ сообщилъ Ламберту. Тутъ было предусмотрѣно и соображено все, и грозящая опасность, которой нелцзя было избѣжать, ограничена возможно тѣсными предѣлами.

— Вотъ все, что я имѣю вамъ сказать, заключилъ онъ: — теперь ваше, дѣло обсудить мои предложенія. Мы люди свободные и всякій можетъ дѣлать, что ему угодно, и тѣмъ или другимъ способомъ рисковать своей шкурой. Но если мы свободны, то это не мѣшаеп. намъ быть единодушными; напротивъ того, мы только этимъ способомъ можемъ сохранить и поддержать нашу свободу. Но единодушіе невозможно, если вы будете, какъ теперь, кричать и перебивать другъ друга. Если кто изъ васъ придумалъ что-нибудь лучшее, чѣмъ я, то пусть выйдетъ сюда и говоритъ, а если нѣтъ — то пусть молчитъ и слушаетъ. И не забывайте поговорки, которую мы часто повторяемъ своимъ дѣтямъ: «Кто не хочетъ слушать, тотъ долженъ почувствовать». Кто желаетъ говорить послѣ меня?

— Я! я! закричали нѣсколько дюжинъ голосовъ.

— Вы не можете говорить всѣ разомъ, сказалъ Геркгеймеръ не безъ горечи. — Такъ или сюда ты, Габеркорнъ; ты кричишь громче другихъ.

Гансъ Габеркорнъ, перевозчикъ, появился на столѣ, рядомъ съ Геркгеимеромъ. Этотъ маленькій, коренастый, лохматый человѣкъ такъ часто ораторствовалъ у стойки шинка, принадлежавшаго къ перевозу, и такъ часто бранилъ своего богатаго сосѣда по ту сторону рѣки, что никоимъ образомъ не могъ упустить случая, какъ онъ выражался, сказать правду при всѣхъ. Онъ пожелалъ узнать, дѣйствовалъ ли Николаи Геркгеймеръ честно и пососѣдски, придумавши устроить разомъ три переправы на пространствѣ одной полумили, послѣ того, какъ ему, Габеркорну, было обѣщано, что онъ останется единственнымъ перевозчикомъ въ этой мѣстности, вслѣдствіе чего онъ поселился на такой землѣ, которая состоитъ только изъ песку и болота, и на которой онъ давно умеръ бы съ голоду, еслибы у него не было шинка. Правда, эти двѣ новыя переправы будутъ только временныя и снова будутъ уничтожены, а что станется потомъ — чортъ его знаетъ, но вѣдь извѣстное дѣло, что переправа безъ шинка не можетъ существовать; и такъ на другихъ обѣихъ переправахъ также будутъ устроены шинки, и тогда для него будетъ все равно — сегодня или завтра придутъ французы и убьютъ его съ женою и дѣтьми. Что касается до него, то онъ съ своей стороны желаетъ лучше умереть за одинъ разъ, чѣмъ умирать медленною голодною смертью.

— Гансъ Габеркорнъ правъ, закричали полдюжины голосовъ.

— Срамъ, позоръ этому нехорошему человѣку, который думаетъ только о себѣ, закричали другіе, тѣснясь къ столу, съ котораго Гансъ Габеркорнъ быстро соскочилъ. Его мѣсто было тотчасъ же занято толстымъ Іоганномъ Мертенсомъ, который имѣлъ большую ферму на болотѣ между Могаукомъ и Бухтой близь церкви и котораго многіе считали богаче самаго Геркгеймера. Во всякомъ случаѣ можно было быть увѣреннымъ, что Іоганнъ Мертенсъ предложитъ непремѣнно противоположное тому, чего хотятъ Геркгеймеръ и пасторъ Розенкранцъ. Онъ утверждалъ, что они постоянно держатъ руку другъ друга и этою своею любимою фразой началъ свою рѣчь. Онъ говорилъ: можно ли полагаться на планъ, составленный безъ содѣйствія его, Іоганна Мертенса, который тоже могъ бы вставить свое слово, и который имѣетъ на своемъ пастбищѣ крупнаго рогатаго скота десятью головами болѣе, чѣмъ люди, которыхъ онъ не хочетъ называть, не говоря уже объ овцахъ и англійскихъ свиньяхъ, которыхъ онъ завелъ первый. А вѣдь каждый ребенокъ знаетъ, что овецъ нельзя выводить изъ хлѣва, когда надъ ихъ головами горитъ крыша, и ему хотѣлось бы увидать того, кто могъ бы угнать пятьдесятъ штукъ свиней такъ скоро, чтобы ихъ не перегналъ хромой индѣецъ, не говоря уже о дюжинѣ быстроногихъ. Пусть думаютъ объ Іоганнѣ Мертенсѣ какъ хотятъ, но онъ честный человѣкъ, который не прячется съ своимъ мнѣніемъ подъ кустомъ. Это только ему и хотѣлось высказать.

Рѣчь толстаго крестьянина была очень не складна и отчасти пропадала въ жиру его подбородка; по его приверженцы, которыхъ было не мало, тѣмъ громче изъявляли свое одобреніе криками и ораньемъ. Противная партія не осталась въ долгу. Поднялся невообразимый гвалтъ, котораго не могъ перекричать даже могучій голосъ Николая Геркгеймера. Казалось, что это совѣщаніе, отъ исхода котораго зависѣла участь нѣсколькихъ сотенъ людей, вслѣдствіе неразумія, заносчивости нѣсколькихъ десятковъ, должно было окончиться смятеніемъ и буйствомъ. Вдругъ возлѣ Николая Геркгеймера появилась фигура, одинъ видъ которой внезапно водворилъ спокойствіе и безмолвіе въ бушевавшемъ собраніи; точно покой никъ вышелъ изъ могилы и вздумалъ говорить: это была гигантеки-длинная, сухая фигура стараго Христіана Дитмара, который широко распростеръ свои костлявыя руки, точно для заклинанія, между тѣмъ, какъ его сѣдые волосы, выбивавшіяся безобразными прядями изъ-подъ большой мѣховой шапки, волновались отъ вѣтра вокругъ его призрачнаго лица. Христіанъ Дитмаръ возвысилъ голосъ, звучавшій подобно раскатамъ грома, и заговорилъ:

— Итакъ, должно исполниться слово, и грѣхи отцовъ будутъ взысканы на сынахъ до третьяго и четвертаго колѣна! Да, грѣхи нашихъ отцовъ! Они препирались и ссорились, и подымали руки другъ на друга, въ то время, какъ франкскіе волки выли вокругъ нѣмецкой овчарни. И волки ворвались въ овчарню, душили и рѣзали и насыщали свою злобу. У меня они убили родителей, братьевъ и сестеръ… Я видѣлъ это моими собственными глазами; я видѣлъ, какъ запылали дома моихъ сосѣдей, и городъ превратился въ груду развалинъ и пепла, — прекрасный, величавый городъ на берегу Неккара! — а между развалинами блуждали рыдающія женщины, отыскивая подъ пепломъ скелеты своихъ мужей и братьевъ и восклицали: Увы! увы! будьте прокляты палачи и убійцы-поджигатели! И я, слабый мальчикъ, повторялъ эти проклятія вмѣстѣ съ ними. И много лѣтъ спустя, я прибылъ сюда, и снова нашелъ наглыхъ франкскихъ волковъ, которые выли вокругъ нѣмецкой овчарни. И снова поднялись въ ней междоусобія и ссоры, и я ссорился также, какъ и другіе, отдѣлился отъ другихъ и съ женою и дѣтьми отправился, чтобы отомстить тѣмъ, которые убили моихъ родителей. Какой же видъ имѣла эта месть? Она имѣла видъ четырехъ прекрасныхъ юношей, лежавшихъ на травѣ у поръ отца, каждый съ пулею въ груди!

Христіанъ Дитмаръ замолчалъ на нѣсколько минутъ, какъ будто стараясь побороть скорбь, поднявшуюся въ его сердцѣ при этомъ воспоминаніи; затѣмъ продолжалъ съ удвоенною страстностью: — Такъ и вы страдали и истекали кровью подъ жадными зубами своихъ враговъ, но я, пострадавшій больше всѣхъ, говорю вамъ: я заслужилъ это, потому что я слѣпо слѣдовалъ голосу сердца, призывавшаго къ мщенію, и не внималъ рѣчамъ благоразумныхъ людей; и вы также страдали подѣломъ и будете страдать, потому что вы не хотите слушать. Вы глупцы и безумцы! вы точно также, какъ пришли съ разныхъ сторонъ, хотите разбрестись: одинъ сюда, другой сюда, для того, чтобы волкамъ было легко справиться съ вами. Пусть же падетъ на васъ кровь ваша и дѣтей вашихъ, подобно тому, какъ кровь моихъ дѣтей и моя собственная пала на меня. Вотъ, взгляните!

И Христіанъ Дитмаръ сорвалъ съ головы мѣховую шапку. Широкій ужасный рубецъ, подобный кровавому потоку, опоясывалъ его высокій, обнаженный лобъ отъ одного виска до другого.

— Вотъ здѣсь, повторилъ онъ, проведя указательнымъ пальцемъ по кровавому слѣду, — Здѣсь, здѣсь!

Онъ обѣими руками схватился за голову и упалъ съ глухимъ крикомъ, страшно раздавшимся среди всеобщаго безмолвія. Николай Геркгеймеръ принялъ его въ свои объятія; но старикъ скоро оправился, съ помощью подбѣжавшаго къ нему Ламберта сошелъ со стола и, опираясь на сильную руку своей жены, направился черезъ толпу, въ сопровожденіи Ламберта, къ выходу со двора.

— Ну, слышали? сказала тётка Урсула, обращаясь къ тѣмъ, которые съ видомъ озабоченности и любопытства проталкивались къ нимъ: — слышали вы, соломенныя головы? Чего вы стоите здѣсь и глазѣете разинувши рты? Я одна справлюсь съ моимъ старикомъ. Лучше идите назадъ и дѣлайте такъ, какъ онъ говорилъ; и ты, Ламбертъ, тоже останься здѣсь; а когда поѣдешь мимо насъ, то остановись на минуту, мнѣ еще надо поговорить съ тобой.

Изъ длиннаго ряда лошадей, стоявшихъ въ открытомъ стойлѣ, Ламбертъ вывелъ лошадей, принадлежавшихъ Дитмарамъ, и взнуздалъ ихъ. Онъ помогъ взобраться на сѣдло своему дядѣ, который снова впалъ въ свое безмолвіе, и послѣ необыкновеннаго возбужденія казался совершенно безучастнымъ ко всему. Между тѣмъ, тётка Урсула придвинула скамейку и съ помощью ея сѣла на свою лошадь. Ламбертъ смотрѣлъ вслѣдъ удалявшимся, пока они не доѣхали до переправы, гдѣ, въ отсутствіи Ганса Габеркорна, старшій его сынъ исправлялъ его должность, и возвратился въ собраніе, въ которомъ теперь господствовало совершенно другое настроеніе.

Появленіе и слова Христіана Дитмара произвели сильное впечатлѣніе. Всѣ знали «полоумнаго Христіана» и его исторію, знали, что онъ, потерявъ своихъ сыновей, сдѣлался безмолвнымъ, такъ что самые старые его друзья забыли звукъ его голоса. И вдругъ этотъ нѣмой заговорилъ и произнесъ грозныя слова, которыя, какъ обоюдуострый мечъ, пронзили душу его слушателей, смотрѣвшихъ на него въ оцепенѣломъ изумленіи. Да, да, если это было не чудо, то, по крайней мѣрѣ, ужасное знаменіе, достаточно вразумительное для суевѣрныхъ душъ. Когда молчатъ люди, то камни вопіютъ. Правда, они съ самаго начала не молчали, но они не слушали. Теперь же они желали слушать, и именно Геркгеймера; Геркгеймеръ снова долженъ былъ высказать имъ свое мнѣніе.

Онъ исполнилъ ихъ желаніе и имѣлъ совсѣмъ другой, лучшій успѣхъ, чѣмъ въ первый разъ. Теперь всѣ нашли, что дѣло должно вести именно такъ, а не иначе, что лучшаго совѣта и нельзя было придумать. Если французы на этотъ разъ выберутъ Канадскую бухту первымъ пунктомъ для своего нападенія, то это будетъ очень плохо для Ламберта Штернберга, Дитмаровъ, Эйзенлордовъ и другихъ, но измѣнить этого нельзя. И когда на столѣ появился Ламбертъ и въ немногихъ простыхъ словахъ объявилъ, что онъ съ гордостью принимаетъ на себя исполненіе даннаго ему порученія, что онъ до послѣдняго издыханія будетъ находиться на своемъ посту и приглашаетъ молодыхъ людей, обладающихъ мужествомъ и хорошимъ ружьемъ, для защиты праваго дѣла, сегодня же отправиться съ нимъ, то Августъ и Фрицъ Фольцы съ Христіаномъ Эйзенлордомъ и дюжиною другихъ закричали: «Я, я!» Они столпились вокругъ него и начали спорить другъ съ другомъ.

Затѣмъ, были выбраны предводители трехъ конныхъ отрядовъ, которые должны были охранять поселенцевъ, бѣгущихъ къ фортамъ внизъ и вверхъ по Могауку и между Могаукомъ и Бухтой, и начальники стражи у стараго и у двухъ новыхъ предполагаемыхъ перевозовъ. Танъ же скоро были найдены подходящіе люди и для другихъ важныхъ постовъ, которые надлежало занять. Хорошее настроеніе, овладѣвшее всѣмъ собраніемъ, не допускало ни брани, ни споровъ; тѣ же, которые негодовали молча, какъ, напримѣръ, Гансъ Габеркорнъ и Іоганъ Мертенсъ, сочли благоразумнымъ приберечь свои возраженія до болѣе удобнаго времени.

Однако, было уже далеко за полдень, когда Николай Геркгеймеръ объявилъ дѣла оконченными и попросилъ пастора закрыть засѣданіе. Пасторъ положилъ свою табакерку въ карманъ, сталъ на столъ и сказалъ сильнымъ голосомъ, въ которомъ слышалось, однако, глубокое волненіе:

— Любезные сосѣди и друзья. Я не хочу говорить вамъ длинныя рѣчи, вы нетерпѣливо желаете возвратиться домой къ своимъ женамъ и друзьямъ, — я только попрошу васъ вмѣстѣ со мною возблагодарить Бога, отверзшаго наши сердца для духа братства и любви, и обратиться къ нему съ молитвой, чтобы онъ сохранилъ въ насъ этотъ духъ для тѣхъ тяжелыхъ дней, которые теперь грозятъ намъ. Тогда наше открытое сердце и недремлющій духъ укрѣпитъ вашу руку и мы будемъ жить подъ защитою нашей твердыни, которая есть Богъ. Князь міра сего, какъ онъ ни кажется ужаснымъ, не можетъ ничего сдѣлать противъ Бога, который не оставитъ доблестныхъ нѣмцевъ. А теперь, любезные сосѣди и друзья, идите домой и держите свои уши на сторожѣ и свой порохъ сухимъ. Если же завтра, какъ это легко можно предположить, у васъ будетъ больше дѣла и вамъ нельзя будетъ придти въ церковь, такъ это не бѣда и да пошлетъ Господь всѣмъ намъ радостное свиданіе. Аминь.

— Аминь, аминь! послышалось кругомъ въ толпѣ мужчинъ, между которыми теперь не было ни одного несознававшаго глубокой, торжественной серьёзности этой минуты. Они сошлись въ гнѣвѣ и распрѣ, а разошлись въ мирѣ и единодушіи. Большинство подошло къ Геркгеймеру, чтобы пожать ему, на прощаніе, руку, и въ особенности увѣрить его, что онъ во всякомъ случаѣ можетъ на нихъ разсчитывать. Вокругъ Ламберта собрались молодые люди, которые непремѣнно хотѣли занять опасный постъ, такъ что потребовался, наконецъ, авторитетъ Геркгеймера, чтобы сдѣлать выборы. Ламбертъ объявилъ, что онъ не можетъ взять болѣе четырехъ человѣкъ, такъ-какъ къ нимъ присоединится онъ самъ съ Конрадомъ, а шести хорошихъ ружей совершенно достаточно для защиты дома. Для большаго числа людей, въ случаѣ продолжительной осады, могло бы не достать провизіи. Чтобы никого не обидѣть, прибѣгли къ жребію, который указалъ на Фрица Фольца съ Бухты, Якова Эрлиха и Антона Бирмана изъ Могаука и Ричарда Геркгеймера. Ламбертъ могъ быть доволенъ этимъ рѣшеніемъ судьбы. Все это были достойные молодые люди, а Фрицъ Фольцъ и Ричардъ Геркгеймеръ — его закадычные друзья. Было рѣшено, что двое послѣдніе, жившіе по близости, явятся къ своему посту сегодня же, а двое другихъ придутъ завтра.

Наконецъ-то можно было Ламберту, который остался послѣднимъ изъ всѣхъ, остававшихся здѣсь, проститься съ Геркгеймеромъ.

— Я не хочу тебя удерживать болѣе, сказалъ Геркгеймеръ: — хотя мнѣ еще о многомъ нужно бы поговорить съ тобой. Я завтра самъ пріѣду къ тебѣ.

Ламбертъ былъ на столько вѣжливъ, что не торопился, по когда онъ, наконецъ, пожалъ на прощанье руки Эйзенлордамъ, Тейхертамъ и дюжинѣ другихъ, которые за рюмкою неподдѣльной старой водки у Ганса Габеркорна еще разъ хотѣли поговорить о только-что слышанномъ и рѣшенномъ, когда Фрицъ Фольцъ крикнулъ ему вслѣдъ: «Итакъ, до свиданья, Ламбертъ, сегодня вечеромъ!» и когда онъ, укрѣпившись на стременахъ, пустилъ повода, — то онъ глубоко вздохнулъ и бросилъ безпокойный, испытующій взглядъ на небо, гдѣ солнце уже почти окончило свой путь. Оставалось, можетъ быть, полчаса до полнаго заката. Влѣво отъ него, на равнинѣ, поля и болота мерцали красными ослѣпительными огнями, такъ что онъ едва могъ различать высокія крыши домовъ; тамъ и сямъ черными точками видны были въ огненномъ морѣ фигуры возвращавшихся всадниковъ и пѣшеходовъ. Справа, чѣмъ далѣе онъ ѣхалъ, тѣмъ ближе придвигались къ нему холмы и скалы; могучіе стволы гигантскихъ сосенъ горѣли темнымъ пурпуромъ, а ихъ зубчатыя вершины, объятыя зеленозолотымъ пламенемъ, поднимались къ безоблачному небу. Но съ каждымъ шагомъ Ганса солнце опускалось все ниже, и прежде, чѣмъ Ламбертъ успѣлъ доѣхать до фермы Беллингеровъ, огненное море слѣва расплылось въ синемъ туманѣ и къ вечеру только верхушки самыхъ высокихъ деревьевъ сіяли потухавшими отблесками дневнаго свѣта. Вечеръ наступилъ быстро, и такъ же быстро сильныя копыта добраго коня ударяли въ покрытую травою почву, но Ламбертъ увидѣлъ, что онъ раньше, чѣмъ черезъ часъ, не можетъ доѣхать до дому.

Имъ овладѣло невыразимое нетерпѣніе. Тоскливое порыванье къ милой, съ которымъ онъ храбро боролся въ теченіе всѣхъ этихъ часовъ, вступило теперь въ свои права и наполнило его сердце до такой степени, что онъ едва могъ дышать. Минуты казались ему часами; къ этому примѣшалось еще другое мучительное чувство — страхъ чего-то такого, чего онъ не могъ опредѣлить, чему онъ не могъ дать никакого имени, и что, можетъ быть, вслѣдствіе этого самаго, казалось ему еще болѣе ужаснымъ. Подобнаго ощущенія онъ еще не испытывалъ въ своей жизни; оно было весьма похоже на страхъ ребенка, мучимаго страшными грезами, отъ которыхъ онъ напрасно старается очнуться. Ламбертъ громко стоналъ. Гансъ тоже стоналъ подъ шенкелями своего нетерпѣливаго всадника.

Такъ мчался онъ впередъ, не оглядываясь ни направо, ни налѣво, не останавливаясь ни у Беллингеровъ, ни у Эйзенлордовъ, ни у Фольцовъ, хотя женщины вездѣ кричали ему съ порога: «эй, Ламбертъ, куда ты такъ спѣшишь?» Онъ несся все скорѣе и скорѣе, и наконецъ, такъ, какъ только желалъ и могъ бѣжать Гансъ, который началъ уже сердиться на поведеніе своего, обыкновенно благоразумнаго, ѣздока.

Тётка Урсула просила его заѣхать къ ней, по пути, что согласовалось съ собственнымъ желаніемъ Ламберта. Ему было необходимо объясниться съ тёткой насчетъ того, о чемъ ему говорилъ пасторъ. Поэтому, доѣхавъ до жилища Дитмаровъ, онъ волей-неволей остановилъ своего взмыленнаго коня

— Не съ ума ли ты сошелъ, Ламбертъ, сказала тётка Урсула, услыхавъ шаги Ламберта, входившаго въ комнату: — бѣдная лошадь мокра, какъ кошка, которая восемь дней пробыла въ водѣ, и въ какомъ самъ ты видѣ!

— Мое сердце чуетъ что-то недоброе тамъ! проговорилъ Ламбертъ, заикаясь.

— Ба-ба-ба! сказала тётка Урсула. — Что можетъ тамъ случиться? Конрадъ. Полно, Ламбертъ, я ужь вижу, что теперь нельзя тебѣ сказать ни одного разумнаго словечка; такъ поѣзжай-себѣ съ Богомъ дальніе; я только-что уложила своего старика въ постель и дала ему чашку чаю, поэтому я теперь совсѣмъ свободна и могу сбѣгать къ тебѣ на тасокъ, а теперь отправляйся.

Она хлопнула по мокрой шеѣ Ганса, который нетерпѣливо закусилъ уже удила. Ламбертъ помчался.

— Влюбленные всегда бываютъ не въ полномъ умѣ, сказала тётка Урсула, глядя ему вслѣдъ и покачивая головой: — однакожъ, однакожъ… Конрадъ — сумасшедшая голова и сегодня утромъ имѣлъ такой видъ, какъ-будто онъ потерялъ разсудокъ. Надо, въ самомъ дѣлѣ, присматривать за нимъ.

И тётка Урсула снова пошла въ домъ, сняла съ гвоздя свое ружье и отправилась большими шагами по дорогѣ, вслѣдъ за Ламбертомъ, который уже исчезъ въ вечернемъ туманѣ, поднявшемся надъ бухтой.

X.

Когда Ламбертъ разстался съ Катериной, то она осталась на мѣстѣ въ какомъ-то оцѣпенѣніи. Убѣжденіе въ необходимости остаться явилось такъ неожиданно, она такъ быстро рѣшилась сдѣлать это, а исполненіе такъ скоро послѣдовало за намѣреніемъ, что когда фигуры всадниковъ исчезли на поворотѣ дороги, и она дѣйствительно осталась одна, ей казалось, что это былъ тяжелый сонъ, отъ котораго ей надобно очнуться. Она провела рукой по лбу и глазамъ, но все оказалось дѣйствительностью: — вотъ стояли пустыя ясли, лежало пустое ведро, опрокинутое лошадью Адама; валялась подушка, которую въ послѣднюю минуту отстегнулъ Ламбертъ; на короткой потоптанной травѣ виднѣлись слѣды лошадиныхъ копытъ; вотъ открытая дверь, на порогѣ которой въ послѣднюю минуту стоялъ Ламбертъ. Катерина сдѣлала нѣсколько шаговъ, точно хотѣла поспѣшить вслѣдъ за нимъ, и остановилась, приложивъ руки къ громко бившемуся сердцу. Ее одолѣвало отчаяніе, но она старалась подавить его. «Онъ такъ часто называлъ меня мужественной дѣвушкой, говорила она сама себѣ, и неужели мнѣ теперь плакать и жаловаться подобно ребенку, котораго мать оставила одного на нѣсколько минутъ. Вѣдь Ламбертъ скоро вернется, непремѣнно скоро вернется».

Она вошла въ домъ, посмотрѣть который часъ. Стрѣлка на шварцвальдскихъ часахъ показывала двѣнадцать. Домъ Николая Геркгеймера находился въ двухъ миляхъ разстоянія. Если положить на дорогу туда и обратно отъ трехъ до четырехъ часовъ и на совѣщаніе два часа, то Ламбертъ могъ возвратиться въ тесть или — самое позднее — въ семь часовъ. Конечно, это пространство времени продолжительное, но у нея много дѣла, да можетъ быть и Конрадъ возвратится сегодня съ охоты пораньте.

«Уже ради Конрада мнѣ слѣдовало остаться здѣсь, сказала Катерина про себя, прибирая со стола. Онъ долженъ пріучиться видѣть во мнѣ сестру, и это такъ и будетъ, если мы станемъ показывать ему довѣріе, если ничего не будемъ отъ него скрывать. Ахъ, еслибъ я уже вчера могла привѣтствовать его какъ брата! Но это можно поправить, и слѣдуетъ поправить сегодня же, когда онъ возвратится. Тогда мы будемъ мирно жить вмѣстѣ, и дикарь найдетъ, что совсѣмъ не такъ дурно имѣть пріятельницу, которая заботится объ немъ, пока самъ онъ не полюбитъ какую-нибудь дѣвушку и не устроитъ своего собственнаго гнѣзда тутъ же, рядомъ съ нами, или у опушки лѣса, который онъ такъ любитъ. Это будетъ такая веселая, счастливая жизнь. Мы будемъ хорошими сосѣдями, я буду любить его жену, а она — меня».

Катерина сѣла къ очагу, и подперши голову рукой, съ полузакрытыми глазами задумчиво смотрѣла впередъ. Огонь на очагѣ тихо трещалъ, стѣнные часы тикали; на лугу пѣли птицы; сквозь широко отворенную дверь солнце освѣщало золотомъ тѣнистую прохладную комнату и въ яркой полосѣ свѣта кружились атомы пыли, свѣтившіеся точно звѣзды. Они сверкали, мелькали, перепутывались и точно нагоняли другъ друга. А затѣмъ это были уже не золотыя звѣзды, а смѣющіяся дѣтскія личики, которыя появлялись изъ полумрака угловъ, приближались къ ея колѣнямъ и снова прятались и выглядывали своими ясными, веселыми, голубыми глазами. Потомъ видѣніе исчезло, солнце свѣтило попрежнему въ тихую комнату, огонь трещалъ, часы стучали, а на лугу пѣли птицы.

Молодая дѣвушка встала и снова принялась за работу; но на ея кроткихъ невинныхъ чертахъ лежало иное выраженіе: иныя мысли, осѣнившія ее точно откровеніе, наполняли ея душу. Сознаніе, что она невѣста, наполнявшее ее блаженствомъ, смѣнилось какимъ-то другимъ чувствомъ, въ которомъ она не могла дать себѣ отчета; это было болѣе глубокое, серьёзное чувство, которое отличалось отъ перваго настолько, какъ свѣтъ полудня, лежавшій теперь на лугахъ и лѣсахъ, отличался отъ ранняго утренняго свѣта. Это были тѣ же самыя волнующіяся травы и вершины деревъ; это былъ тотъ же самый прозрачный ручей и колеблющійся тростникъ — и однакоже все преобразилось точно по мановенію волшебства и говорило другимъ, таинственнымъ языкомъ. Теперь только она дѣйствительно поняла, почему Ламбертъ, такой правдивый и откровенный, такъ долго скрывалъ отъ нея, что она будетъ жить съ нимъ одна въ его домѣ. «Одна! а развѣ не случилось бы то же самое, еслибъ онъ сказала. мнѣ правду! еслибы онъ объявилъ мнѣ, что онъ любитъ меня и не хочетъ сдѣлать своею служанкою? Развѣ не случилось бы то же самое? Развѣ я не полюбила его также съ первой минуты и не послѣдовала за нимъ черезъ города, непроходимыя пустыни, направляясь въ неизвѣстную даль, подъ дождемъ и солнцемъ, днемъ и ночью? Что же такое измѣнилось? Развѣ сходя съ корабля рука объ руку я не сказала ему: ты будешь моимъ господиномъ? И развѣ не говорится въ церкви, когда священникъ соединяетъ руки любящихъ: „да будетъ онъ твоимъ господиномъ“. Да, онъ будетъ моимъ господиномъ, теперь и всегда».

Такъ говорила Катерина, желая изгнать странный страхъ, наполнявшій ея сердце, такъ что у нея часто захватывало духъ въ то время, какъ она приводила въ порядокъ свою коморку и складывала свое небольшое имущество въ шкафъ, устроенный въ балкахъ стѣны. Затѣмъ, когда ничего не оставалось тутъ дѣлать, она поднялась — въ первый разъ — по лѣстницѣ въ верхній этажъ, обошла галлерею, окружавшую домъ и выдвигавшуюся на нѣсколько футовъ надъ нижнимъ этажомъ, а съ боковъ обнесенную высокимъ, сложеннымъ изъ толстыхъ досокъ брустверомъ съ бойницами. За исключеніемъ одного чуланчика, довольно бѣдно обставленнаго, въ которомъ спали братья нынѣшнюю ночь, остальное пространство, служившее на зиму кладовою, было теперь пусто и служило складочнымъ мѣстомъ для всего, что не могло помѣститься внизу. Катерина углубилась въ обсужденіе плана, который она составила сегодня утромъ вмѣстѣ съ Ламбертомъ — устроить маленькое уютное жилище здѣсь, гдѣ было больше воздуха и простора, чѣмъ внизу. Но безъ Ламберта планы не клеились.

Она сошла съ лѣстницы и была удивлена, когда, взглянувъ на часы, увидѣла, что прошелъ только часъ со времени отъѣзда Ламберта. Она взяла работу и сѣла съ нею на маленькую скамейку у двери, въ тѣни галлереи.

Кругомъ было все безмолвно, вѣтеръ совершенно утихъ и только чуть-чуть тамъ и сямъ колебались прибрежные тростники или полевыя травы. Бабочки, лѣниво махая крылышками, медленно перелетали съ цвѣтка на цвѣтокъ; сонливо звучало жужжанье пчелъ и стрекотанье кузнечиковъ, вызванныхъ необыкновенною теплотою дня. Изъ лѣсу повременамъ раздавался крикъ лѣснаго сокола или другой какой-то птицы, неизвѣстной Катеринѣ. По голубому небу скользили одинокія бѣловатыя облака, бросая тѣнь на освѣщенную солнцемъ равнину,

Катерина сперва наслаждалась этимъ безмолвіемъ, но лотомъ оно начало ее тяготить. Она почувствовала свое одиночество. Она опустила свою работу на колѣни. Образъ, который много уже лѣтъ назадъ изгладился изъ ея памяти, вдругъ выступилъ передъ нею, хотя и въ блѣдныхъ краскахъ, но совершенно явственно; это былъ образъ ея умершей матери, которая, убранная цвѣтами, лежала въ гробу, а она, маленькая десятилѣтняя дѣвочка, стояла возлѣ нея. Къ ней подошелъ отецъ и сказалъ: — вотъ мы оба теперь одиноки.

Одиноки! Страхъ все болѣе и болѣе сжималъ сердце Катерины. Принявшись опять за работу, она пыталась запѣть пѣсню, которая всегда приходила ей на умъ, когда она сидѣла въ такомъ спокойствіи, какъ теперь:

Полетѣла-бъ я высоко

Если-бъ соколомъ была!

Но какъ ни тихо напѣвала она эту пѣсню, она не могла идти дальше первыхъ тактовъ; ея голосъ страннымъ образомъ казался ей чужимъ; она боялась своего собственнаго голоса.

Не лучше ли пойти ей на хозяйственный дворъ, гдѣ она была сегодня утромъ съ Ламбертомъ, гдѣ она пережила съ нимъ такія блаженныя минуты?

Она встала и пошла внизъ но тропинкѣ, поспѣшно, почти бѣгомъ, и съ сильно бьющимся сердцемъ прислонилась къ изгороди. Овцы, стоявшія вблизи, побѣжали прочь и испуганно посматривали на нее издали, своими глупыми глазами. На дворѣ — все было тихо, куры и индѣйки убѣжали въ поле. Когда она, возвращаясь назадъ, подошла къ фруктовымъ деревьямъ, въ вѣтвяхъ которыхъ сегодня утромъ такъ сладко пѣлъ реполовъ, оттуда вылетѣла какая-то коричневая хищная птица и быстро направилась къ лѣсу. Въ травѣ лежало нѣсколько пёрышекъ,

Катерина возвратилась домой еще въ болѣе грустномъ настроеніи, и усѣлась около двери съ твердымъ намѣреніемъ спокойно ожидать возвращенія Ламберта и бороться съ своею то свою.

Такъ она терпѣливо сидѣла въ теченіе долгихъ безконечныхъ часовъ. Въ зеленыхъ вершинахъ деревьевъ солнечные лучи становились краснѣе, у окраины лѣса тѣни дѣлались все шире и гуще; одинъ за другимъ появлялись олени, пока наконецъ цѣлое стадо ихъ не вышло на опушку. Отъ времени до времени стаи голубей съ быстротою молніи пролетали надъ равниной отъ одной стороны лѣса къ другой; высоко надъ ними вереницы дикихъ гусей медленно тянулись въ лучезарномъ эфирѣ, наполняя воздухъ своимъ монотоннымъ крикомъ, пока все снова не погружалось въ безмолвіе и Катерина слышала шумъ крови, приливавшей къ ея вискамъ.

Катерина была не въ состояніи переносить этого долѣе. Она вспомнила, что въ домѣ, на одной полкѣ, помѣщенной слишкомъ высоко для того, чтобы она могла достать до нея рукою, она видѣла нѣсколько книгъ. Она побѣжала туда, придвинула столъ, поставила на него скамейку и достала книги.

Ихъ было двѣ; онѣ были переплетены въ свиную кожу, сильно запылены и источены червями. Одна изъ нихъ была библія, а другая, повидимому, книжка историческаго содержанія. Катерина открыла библію. Замѣтка, сдѣланная на первомъ листѣ, была написана частію на латинскомъ языкѣ, который настолько былъ знакомъ дочери пастора, что она, хотя не безъ труда, могла разобрать, что эта книга принадлежала Ламберту-Конраду-Эммануилу-Штернбергу, бывшему студенту теологіи въ Гейдельбергѣ. Послѣ того, какъ въ ужасную зиму 1709 г., когда вино замерзало въ бочкахъ, а птицы застывали на лету, его родители, нѣкогда зажиточные винодѣлы въ Пфальцѣ, потеряли все свое состояніе, онъ, вмѣстѣ съ молодымъ бочаромъ Христіаномъ Дитмаромъ изъ Гейдельберга, присоединился къ большой партіи переселенцевъ, отправлявшихся въ Америку, куда и прибылъ, едва живой, 13-го іюня 1710 г., послѣ продолжительнаго и труднаго путешествія внизъ по Рейну, я далѣе, черезъ Голландію и Англію. Онъ, съ своими друзьями и товарищами по несчастію, поселился у Гудсонова залива, гдѣ и надѣется окончить свою жизнь въ мирѣ и спокойствіи.

Это желаніе, однако, не исполнилось. Дальнѣйшія замѣтки, слѣдовавшія за этимъ разсказомъ, и написанныя понѣмецки, какъ будто писавшій успѣлъ съ теченіемъ времени забыть свою латынь, гласили, какъ онъ переселился изъ Гудсона на Могаукъ, изъ Могаука въ Шогэри и, наконецъ, на Канадскую бухту, вмѣстѣ съ своимъ вѣрнымъ спутникомъ, христіаномъ Дитмаромъ.

Затѣмъ, былъ записанъ день его сватьбы съ Елизаветою-Христиною Франкъ изъ Шогэри, младшею сестрою Урсулы, жены его стараго друга, а нынѣ свояка. Затѣмъ слѣдовали дни рожденія Ламберта и Конрада, и смерть Христины. Этимъ грустнымъ событіемъ, вѣроятно, окончилась книга жизни стараго гейдельбергскаго студента; болѣе онъ не прибавилъ ни одной строчки.

Катерина задумчиво смотрѣла на пожелтѣвшія строки, потомъ тихо закрыла книгу и взяла другую, поменьше. Она была озаглавлена: «Описаніе разрушенія города Гейдельберга 22-го и 23-го мая 1689 года». Она стала читать сперва машинально, но мало-по-малу начала понимать, что она читаетъ, и вскочила съ крикомъ ужаса. Великій Боже! что прочла она! Развѣ возможно, чтобы люди свирѣпствовали такъ другъ противъ друга? Возможно ли, чтобы существовали изверги, которые не щадили ни старческихъ сѣдинъ, ни непорочности дѣвушекъ, ни невинной улыбки ребенка, для которыхъ не было ничего священнаго? Неужели это возможно!

Почему же нѣтъ? Развѣ шайки Субиза, которыя свирѣпствовали въ городахъ и деревняхъ ея отечества, и которыхъ холодная жестокость и дикое нахальство изгнали ея стараго отца, ее самое, и всѣхъ ихъ сосѣдей, и друзей изъ милой родины за море, — развѣ эти люди не были достойными сыновьями и внуками тѣхъ изверговъ, которые, подъ начальствомъ Медана и Деборжа, сожгли Пфальцъ и превратили Гейдельбергъ въ груду развалинъ?

Почему же нѣтъ? Развѣ они, эти французы, не такъ же распоряжались здѣсь въ прошломъ году, вмѣстѣ съ своими союзниками и единомышленниками, здѣсь, въ этихъ горахъ, лѣсахъ и долинахъ, — тѣ самые французы, которые теперь угрожаютъ снова, и которыхъ приближеніе уже возвѣщено? Ужасно, ужасно!

Какъ ни грустно было Катеринѣ до сихъ поръ, но бѣдная дѣвушка до настоящей минуты не чувствовала страха какой-нибудь опредѣленной опасности; теперь же этотъ страхъ овладѣлъ ею съ великою силой; она неподвижными глазами смотрѣла на опушку лѣса, изъ таинственной тишины котораго каждую минуту могли появиться враги. Она съ напряженіемъ прислушивалась до того, что кровь застучала въ ея вискахъ, точно хотѣла разорвать вены. Боже мой, Боже мой! что съ нею будетъ? Какъ могъ Ламбертъ оставить ее въ этой ужасной пустынѣ, — онъ, который такъ долго былъ ея защитникомъ и покровителемъ, который берегъ ее какъ зеницу ока! Хоть бы пришелъ Конрадъ! онъ и вчера воротился около этого времени. Нѣтъ, позже; солнце уже зашло тогда, а теперь оно еще стоитъ надъ лѣсомъ. Но зачѣмъ ему сегодня оставаться такъ же долго? И кто, послѣ Ламберта, могъ бы лучше защитить ее, если не братъ его, сильный, храбрый, которому было достаточно появиться на порогѣ дома для того, чтобы жители его почувствовали себя въ совершенной безопасности. Это Ламбертъ говорилъ еще сегодня утромъ. Зачѣмъ же онъ не приходитъ теперь, когда его такъ тоскливо ждутъ?

Катерина сжала руками свои бьющіеся виски. Что оставалось ей дѣлать, если не ждать, пытаясь прогнать этотъ ребяческій страхъ? Около нея лежала библія; въ минуты грусти она часто почерпала спокойствіе и утѣшеніе въ этой драгоцѣнной книгѣ. Она взяла ее и начала читать съ того мѣста, на которое упалъ ея взглядъ:

"И Господь милостиво взглянулъ на Авеля и его жертву.

"А на Каина и его жертву онъ взглянулъ немилостиво. Тогда Каннъ ожесточился, и лицо его исказилось.

"Тогда Господь сказалъ Капну: «Чего ты злобствуешь и зачѣмъ твое лицо исказилось?

„Тогда Каинъ сталъ говорить съ своимъ братомъ Авелемъ. И случилось, что когда они были вмѣстѣ въ полѣ, Каинъ возсталъ противъ своего брата Авеля и убилъ его“.

Буквы запылали въ глазахъ Катерины. Она снова вскочила съ глухимъ крикомъ ужаса. Каинъ убилъ Авеля! а она желала возвращенія его, этого ужаснаго человѣка, который сегодня утромъ со злобнымъ видомъ произносилъ самыя страшныя угрозы! Нѣтъ, нѣтъ, онъ не долженъ приходить, онъ не долженъ застать ее здѣсь одну! Онъ совсѣмъ не долженъ ее никогда видѣть. Ей слѣдуетъ идти на встрѣчу Ламберту. Она должна предупредить его, сказать ему, что братъ убьетъ его изъ-за нея, что Ламберту слѣдуетъ или отказаться отъ нея, или уйти съ ней далеко, бѣжать отъ брата; и она сама должна спасти себя отъ этого ужаснаго брата.

И Катерина бросилась бѣжать съ холма къ ручью съ такою поспѣшностью, какъ будто блокгаузъ позади нея былъ объятъ пламенемъ; она бѣжала вдоль ручья, не оглядываясь и не замѣчая, что бѣжитъ въ противоположную сторону, и съ каждымъ шагомъ все болѣе отдаляется отъ Ламберта. Наконецъ, добѣжавъ до моста, у котораго вчера вечеромъ догналъ ее Ламбертъ, она увидѣла свою ошибку. Катерина хотѣла возвратиться назадъ, но съ нею произошло то же, что бываетъ иногда съ человѣкомъ, потерпѣвшимъ кораблекрушеніе, увлекаемымъ обратно въ море тою самою волною, которая должна была вынести его на берегъ. Ей казалось невозможнымъ уйти отъ бѣды, отъ которой она хотѣла убѣжать. Не будучи въ состояніи рѣшиться на что-нибудь другое, совершенно выбившись изъ силъ, она упала, и какъ-будто въ ожиданіи смертельнаго удара, склонила голову и закрыла лицо руками.

— Катерина!

Она медленію ошяла руки отъ мертвенно-блѣднаго лица и безсознательно посмотрѣла на Конрада, который съ ружьемъ за плечами и въ сопровожденіи собаки, стоялъ передъ ней точно вынырнувши изъ нрибреаінаго тростника. Она была приготовлена къ его приходу: она знала, что онъ придетъ; поэтому она не чувствовала прежняго безъименнаго, неопредѣленнаго ужаса, напротивъ того, ею овладѣло какое-то странное спокойствіе и она сказала совершенно невозмутимымъ тономъ:

— Ты пришелъ поздно, я ждала тебя.

— Въ самомъ дѣлѣ? сказалъ Конрадъ.

Онъ тоже былъ очень блѣденъ и выраженіе его лица странно измѣнилось. Катерина очень хорошо это замѣтила, но это не могло поколебать ея рѣшимости — исполнить свое намѣреніе, хотя бы это стоили ей жизни. Она встала не безъ труда, потому что члены ея точно одервенѣли, и сказала ему, направляясь къ дому:

— Я ожидала тебя, потому что, прежде чѣмъ оставить вашъ домъ, мнѣ хотѣлось кое-что сказать тебѣ.

Конрадъ вздрогнулъ. Катерина чувствовала это, несмотря на то, что глаза ея были опущены, однакоже она продолжала, невольно ускоривъ шаги:

— Я хочу тебѣ сказать то, чего не могла сказать сегодня утромъ, такъ-какъ это случилось послѣ твоего ухода: — я помолвлена съ твоимъ братомъ.

Она ожидала, что теперь послѣдуетъ взрывъ; но Конрадъ молча шелъ рядомъ съ нею.

— Мы помолвлены, повторила Катерина, и ея голосъ по мѣрѣ того, какъ она говорила, сдѣлался тверже. — Это случилось сегодня утромъ послѣ твоего ухода; и я сама не знаю какъ. Знаю только, что Ламбертъ сдѣлалъ для меня больше, чѣмъ кто-нибудь, за исключеніемъ моего дорогого, покойнаго отца. Я ему обязана жизнію и потому моя жизнь принадлежитъ ему, и я отдала бы ему эту жизнь во всякое время, когда бы онъ ея потребовалъ. Онъ не требовалъ ея сегодня отъ меня, я отдала ему ее добровольно, т.-е. мою жизнь и мою любовь, что одно и то же. А теперь…

— А теперь? спросилъ Конрадъ.

— А теперь я должна бѣжать отсюда, если ты не будешь тѣмъ добрымъ братомъ, котораго такъ любитъ Ламбертъ, если злыя слова, которыя ты сказалъ сегодня утромъ, ты превратишь въ злыя дѣла. Какъ могу я оставаться и видѣть, что я посѣяла раздоръ между братьями, въ то время, когда вы оба должны стоять рука объ руку другъ съ другомъ противъ врага? Куда идти мнѣ — этого я не знаю; знаю только, что не могу оставаться, нова ты сердишься на брата изъ-за меня. Но видишь ли, Конрадъ, между тѣмъ, какъ я это говорю, мнѣ кажется невозможнымъ, чтобы ты захотѣлъ стать между мною и Ламбертомъ

— Почему невозможнымъ? спросилъ Ламбертъ.

— Потому, что ты любишь своего брата, отвѣчала Катерина, дѣлаясь все смѣлѣе, чѣмъ больше она говорила: — и имѣешь всевозможныя причины любить его, а меня ты не любишь, т.-е. такъ, какъ меня любитъ Ламбертъ. Да и какъ это возможно? ты вѣдь совершенно не знаешь меня, ты увидалъ меня въ первый разъ вчера, а сегодня видѣлся со мною нѣсколько минутъ. Если я дѣйствительно понравилась тебѣ, а между тѣмъ ты теперь узналъ, что сердце мое принадлежитъ другому, именно твоему брату, то что остается тебѣ дѣлать, если не радоваться нашему счастію, какъ слѣдуетъ честному человѣку, также какъ порадовались бы мы, еслибы небо послало тебѣ подобное же счастіе, что, надѣюсь, скоро случится?

Они пришли къ дому. Собака, опередившая ихъ, теперь шла къ нимъ навстрѣчу, махая хвостомъ и прыгнула на своего господина. Конрадъ отстранилъ ее отъ себя, но не съ своею обычною, грубою запальчивостью; выраженіе его лица было скорѣе грустное, чѣмъ сердитое. Его движенія показывали сильную усталость; онъ опустился, почти упалъ на скамейку, на которой лежала работа Катерины вмѣстѣ съ книгами, и, упершись локтемъ въ колѣно, опустилъ голову на руку.

— Ты чувствуешь голодъ и жажду послѣ продолжительной охоты; не приготовить ли тебѣ ужинъ?

Конрадъ покачалъ головой. Всякій страхъ оставилъ Катерину. При видѣ этого неукротимаго дикаря, сдѣлавшагося такимъ тихимъ и углубленнымъ въ себя, въ ея сердцѣ зашевелилось другое чувство.

— Конрадъ, тихо сказала Катерина. — Конрадъ, повторила она, положивъ ему руку на плечо. — Я буду любить и тебя также.

Глухой стонъ, похожій на стонъ смертельно раненаго звѣря, вырвался изъ широкой груди Конрада; онъ закрылъ лицо обѣими руками и громко заплакалъ, какъ ребенокъ; и подобно нѣжной фигурѣ ребенка, фигура этого высокаго мужчины трепетала отъ бушевавшей въ немъ страсти.

Катерина съ минуту стояла въ безпомощномъ оцепѣненіи; но вскорѣ и изъ ея глазъ полились слезы, и вмѣстѣ съ слезами явились у нея нѣжныя слова состраданія и утѣшенія. Она повторяла ему, что будетъ любить его, что она любитъ его, какъ только сестра можетъ любить брата; что его юное, страстное сердце успокоится, что онъ будетъ видѣть въ ней сестру и найдетъ въ этомъ чувствѣ чистое счастіе, пока и для него въ любви какой-нибудь достойной дѣвушки не расцвѣтетъ другое счастіе, которому она и Ламбертъ порадуются отъ души.

— Не называй его имени! вскричалъ Конрадъ.

Онъ вскочилъ, дрожа всѣми членами; глаза его горѣли, и онъ судорожно ухватился за стволъ ружья, стоявшаго возлѣ него.

— Ты воображаешь умаслить меня одними словами; мнѣ — сладкія слова, а ему — поцалуи! Я видѣлъ сегодня въ лѣсу, какъ хорошо ты умѣешь цаловаться.

И онъ разразился громкимъ хохотомъ. Катерина въ ужасѣ отступила.

— Такъ, сказалъ Конрадъ: — вотъ это твое настоящее лицо! Ну, что: ты все еще любишь меня, какъ сестра?

— Если ты такъ не похожъ на брата, то нѣтъ; но ты самъ не знаешь, что говоришь.

— Дѣйствительно не знаю, заскрежеталъ зубами Конрадъ.

— И не знаешь, что дѣлаешь, сказала Катерина: — иначе ты постыдился бы мучить такъ бѣдную, безпомощную дѣвушку.

Она прислонилась къ косяку двери, блѣдная, дрожащая, со сложенными на груди руками; большіе глаза ея смотрѣли въ упоръ на съумасшедшаго, который напрасно старался избѣгнуть ея взгляда, и бѣсновался подобно дикому звѣрю, бѣгая взадъ и впередъ.

Но вотъ залаяла собака, и въ ту же самую минуту послышался глухой звукъ копытъ лошади, мчавшейся во весь карьеръ. Ужасъ охватилъ Катерину. Если теперь возвратится Ламбертъ, — а это могъ быть только онъ, — то что изъ этого выйдетъ?

— Конрадъ, воскликнула она: — Конрадъ, это твой братъ.

И, побуждаемая овладѣвшимъ ею чувствомъ, она бросилась къ его ногамъ, и охватила его колѣни.

— Оставь меня! вскричалъ Конрадъ.

— Не оставлю, пока ты не поклянешься, что не сдѣлаешь ему никакого зла.

— Оставь меня! закричалъ Конрадъ еще разъ, и съ силою вырвался отъ нея.

Катерина, шатаясь, попробовала встать, запнулась, и упала; ея голова сильно ударилась о высокій порогъ двери; она чуть не потеряла сознанія; но, сдѣлавъ неимовѣрное усиліе, встала, когда услыхала гнѣвные голоса, и бросилась между братьями.

— Ламбертъ! Конрадъ! Ради-Бога! Лучше убейте меня, но разойдитесь! Конрадъ, вѣдь это твой братъ! Ламбертъ, онъ не знаетъ, что дѣлаетъ.

Братья оставили другъ друга, и, задыхаясь, смотрѣли одинъ на другаго сверкающими глазами. Ружье Ламберта во время борьбы упало на землю. Конрадъ держалъ свое приподнятымъ въ сильныхъ рукахъ.

— Ну, сказалъ Ламбертъ: — отчего ты не стрѣляешь?

— Я не желаю твоей смерти; еслибы я желалъ отнять у тебя жизнь, то могъ бы это сдѣлать сегодня утромъ.

— Чего же ты хочешь?

— Отъ тебя — ничего. Зачѣмъ ты явился именно теперь? Намъ не слѣдовало видѣться другъ съ другомъ; но такъ-какъ мы уже сошлись, то я тебѣ скажу, что это должно быть въ послѣдній разъ. Иди своею дорогой, а я пойду своей.

И онъ рѣзкимъ движеніемъ перекинулъ за спину ружье, и повернулся, чтобы уйти. Ламбертъ загородилъ ему дорогу.

— Конрадъ, сказалъ онъ: — ты не долженъ уходить. Я забуду, что ты поднялъ руку на меня; забудь и ты, что я сдѣлалъ то же самое. Заклинаю тебя памятью отца и матери: не уходи изъ родительскаго дома.

— Онъ слишкомъ малъ для всѣхъ насъ, возразилъ Конрадъ, съ горькою проніей.

— Такъ мы оставимъ его; я охотно это сдѣлаю, если ты останешься здѣсь.

— Мнѣ не нужно никакого дома, сказалъ Конрадъ.

— Но домъ нуждается въ тебѣ, ты долженъ защищать его противъ враговъ. Или ты хочешь, чтобы онъ былъ уничтоженъ пламенемъ? Ты знаешь, что французы приближаются, — знаешь объ этомъ, можетъ быть, больше насъ всѣхъ, и мы сегодня съ большимъ сожалѣніемъ чувствовали твое отсутствіе. Неужели ты хочешь измѣнить общему дѣлу, — твоему брату, твоимъ друзьямъ, женщинамъ и дѣтямъ? Конрадъ, ты не (долженъ уходить.

— Для того, чтобы вы могли спрятаться такъ же, какъ въ прошлый разъ? воскликнулъ Конрадъ: — а я не хочу прятаться, я буду сражаться открыто, одинъ, самъ по себѣ, а вы хоть пропадайте здѣсь въ своихъ берлогахъ, — мнѣ до этого нѣтъ дѣла. Пусть кровь моя падетъ на меня, если я когда-нибудь снова переступлю черезъ этотъ порогъ!

Онъ надвинулъ на глаза мѣховую шапку, позвалъ свою собаку, и когда она пришла, толкнулъ ее съ такою силою, что она завизжала, и отскочила.

— Ты можешь оставаться здѣсь, закричалъ онъ. — Будьте вы всѣ прокляты!

Это было послѣднее слово, которое слышала Катерина. Ужасное напряженное волненіе послѣднихъ часовъ истощило ея силы, а паденіе окончательно потрясло ее. Она чувствовала колотье въ вискахъ и шумъ въ ушахъ; и точно въ туманѣ увидала склонившуюся надъ нею фигуру Ламберта; потомъ оказалось, что это былъ не Ламбертъ, а тётка Урсула; затѣмъ все погрузилось въ глубокій мракъ.

XI.

Тётка Урсула сидѣла у постели Катерины, заботливо наблюдая за каждымъ движеніемъ молодой дѣвушки, которая хотя лежала съ закрытыми глазами, но, повидимому, не спала. Тётка Урсула неоднократно щупала ея пульсъ, и перемѣняла на ея лбу холодные компрессы. Теперь она снова склонилась надъ нею, прислушалась къ ея дыханію, сдѣлавшемуся болѣе спокойнымъ, кивнула съ довольнымъ видомъ головой, и прошептала:

— Ну, теперь безпокоиться нечего, теперь надо посмотрѣть, что дѣлаетъ Ламбертъ.

Она встала, и вышла изъ комнаты такъ тихо, какъ только позволяли ея неуклюжіе сапоги, и сдѣлала недовольную мину, когда скрипнула дверь, которую она отворяла со всевозможною осторожностью. Ламбертъ, сидѣвшій у очага, поднялъ глаза, и посмотрѣлъ на нее испуганно-вопросительнымъ взглядомъ. Тётка Урсула сѣла рядомъ съ нимъ, уперлась ногами въ очагъ, и сказала тономъ, который былъ разсчитанъ на шопотъ, но при ея басистомъ, грубомъ голосѣ оказался какимъ-то глухимъ ворчаньемъ:

— Ну, Ламбертъ, тамъ, и она указала движеніемъ своей большой головы на коморку: — тамъ покамѣстъ все идетъ хорошо. Дѣвушка эта — отличное созданіе, и завтра будетъ опять крѣпко держаться на ногахъ. Еслибъ мы, женщины, должны были тотчасъ умирать изъ-за вашихъ глупостей, то это было бы уже черезчуръ.

Ламбертъ схватилъ руку доброй женщины, слезы показались у него на глазахъ; тётка Урсула не знала, какъ это случилось, но ея рѣсницы были тоже влажны. Она раза два глубоко вздохнула, и сказала:

— Стыдись, Ламбертъ; у тебя сердце точно у цыпленка. Я теперь вспомнила, что я, собственно говоря, цѣлый день ничего не ѣла. Дай-ка мнѣ кусокъ хлѣба и ветчины, или что у тебя есть; а если найдется въ бутылкѣ глотокъ рому, то и это не мѣшаетъ, только прибавь къ нему двѣ трети воды. Порядочный человѣкъ никогда не долженъ пить эту огненную жидкость иначе. А теперь мы поговоримъ съ тобою толкомъ. Намъ нечего стѣсняться: дѣвушка спитъ такъ крѣпко, что не проснется раньше, какъ черезъ шесть часовъ.

Ламбертъ вынулъ, что было нужно изъ кухоннаго шкапа; тётка Урсула придвинула свой стулъ къ столу, и сказала, съ аппетитомъ истребляя закуску:

— Знаешь ли ты, Ламбертъ, вѣдь эта дѣвушка — сокровище.

Ламбертъ утвердительно кивнулъ головой.

— И что ни ты, ни Конрадъ, и ни одна мужская образина въ этой земной юдоли не достойна этой дѣвушки.

Глаза Ламберта сказали: „да“.

— Я теперь только хорошенько разглядѣла ее, сказала тетка Урсула: — теперь, когда она лежала бѣлая, окровавленная, точно голубка, которую я видѣла сегодня утромъ. Нѣтъ ни одной злой или кривой черты въ ея миломъ личикѣ. Все — чистота и невинность, какъ будто Господь отрылъ окно на небесахъ и послалъ ее оттуда на землю! О, Боже мой! Подумать, что такому дивному созданію предстоитъ такой же крестъ, такое же горе, которое мы унаслѣдовали отъ проматери Евы! Это слишкомъ ужасно. Однако, Ламбертъ, ты тутъ ничего не можешь сдѣлать, потому что не ты создалъ міръ. Но ты вполнѣ хорошій человѣкъ, и что только тётка Урсула можетъ сдѣлать, чтобы помочь тебѣ достигнуть счастья, — она сдѣлаетъ отъ всего сердца. За это могу поручиться.

— Благодарю васъ, тётушка, отвѣчалъ Ламбертъ. — Могу сказать, что я всегда былъ увѣренъ въ вашей добротѣ, и разсчитывалъ на васъ; но я боюсь, что теперь намъ никто не можетъ помочь. Какимъ образомъ идти мнѣ съ нею къ божьему алтарю, когда я знаю, что братъ завидуетъ моему счастью? И еслибы я могъ это сдѣлать, то Катерина не перенесетъ мысли, что она есть виновница непримиримаго гнѣва Конрада. Она знаетъ, какъ я любилъ этого мальчика, и какъ люблю его еще теперь. Я готовъ пролить свою кровь за него, а онъ отрекается отъ меня и отъ всѣхъ насъ, и притомъ именно теперь!

Ламбертъ грустно опустилъ голову на ругу. На суровомъ лицѣ тётки Урсулы тоже лежала глубокая печаль. Ей хотѣлось сказать Ламберту что-нибудь утѣшительное, но она ничего не могла придумать. Ламбертъ продолжалъ:

— Вѣдь я не сержусь на него, да и какъ это возможно? Вы знаете, тётушка, что мы долгое время были въ нерѣшимости — не послать ли его вмѣсто меня въ Нью-Йоркъ; ему было удобнѣе отлучиться, чѣмъ мнѣ, и мы считали для него полезнымъ когда-нибудь повидать чужихъ людей. Тогда вѣдь и онъ могъ бы увидѣть Катерину, и поступилъ бы навѣрное такъ, какъ и я, и кто знаетъ, какъ бы тогда сложились обстоятельства.

Тётка Урсула покачала своею большою головой.

— Не говори пустяковъ, Ламбертъ, сказала она: — сообразивъ все, я всегда думала, что это должно было случиться именно такъ, какъ случилось; и затѣмъ нечего объ этомъ и толковать.

— Да и я не могу вообразить, чтобы это могло случиться иначе, сказалъ Ламбертъ: — такъ же, какъ не могу представить, что вотъ эта рука, которую я готовъ бы отдать, лишь бы воз вратить Конрада, не моя.

— А я отдала бы обѣ свои руки, и еще свою старую голову въ придачу, еслибы этимъ могла сдѣлать, чтобы мои четыре мальчика живые вошли въ эту дверь. Ламбертъ, Ламбертъ, помни, что „если“ и „но“ — хорошія слова, но надо держать ихъ отъ себя подальше, иначе можно отъ нихъ сойти съ ума. Я испытала это на себѣ и на своемъ старикѣ.

— Но вѣдь Конрадъ не умеръ, возразилъ Ламбертъ: — тутъ еще не всякая надежда пропала. Вѣдь я тоже потерялъ голову; я не зналъ, что говорю, и что дѣлаю. Онъ и безъ того былъ уже довольно несчастливъ; ахъ, тётушка, я тутъ и самъ, конечно, виноватъ; мнѣ хотѣлось бы сказать это и поговорить съ нимъ отъ души; вѣдь онъ всегда слушалъ меня. Какъ вы думаете, тётушка?

— Да что мнѣ думать? раздражительно отвѣчала тётка Урсула. — Это все старая исторія: сперва вы переворачиваете весь міръ вверхъ дномъ, а потомъ бѣжите и кричите: „какъ вы думаете, тётушка?“ Да развѣ я — Богъ? Полно, Ламбертъ; что Конрадъ еще не умеръ — это правда; по выбрасывать ребенка вмѣстѣ съ вайной не слѣдуетъ, а подливать масло въ огонь — значитъ, только усиливать пламя. Если ты пойдешь теперь къ Конраду, изъ этого не выйдетъ добра; — это называется желать срывать фиги съ терноваго густа. Розы выростаютъ не вдругъ, Ламбертъ, не вдругъ.

Тётка Урсула еще нѣсколько разъ повторила эти послѣднія слова, какъ будто ими хотѣла восполнить недостатокъ въ полезномъ совѣтѣ.

— Но время не терпитъ, сказалъ Ламбертъ: — кто знаетъ, когда придутъ сюда французы; можетъ быть, завтра, а завтра должна была совершиться наша свадьба. Великій Боже!

И онъ разсказалъ тёткѣ, что было рѣшено у него съ пасторомъ.

— Да, да, человѣкъ предполагаетъ, а Богъ располагаетъ, сказала тётка Урсула. — О завтрашнемъ днѣ не можетъ быть и рѣчи: бѣдняжка не оправится еще настолько къ завтрему; что же касается до всего другаго, то я позабочусь -обо всемъ. Ко мнѣ ли придетъ дѣвушка, или я къ ней, — это совершенно все равно, даже въ глазахъ пастора, не говоря о Богѣ, которому слишкомъ много дѣла для того, чтобы онъ заботился о подобныхъ пустякахъ. На первый разъ — я здѣсь, хотя мнѣ и хотѣлось бы присмотрѣть за своимъ старикомъ, который сегодня совсѣмъ вышелъ изъ себя, и былъ похожъ на язычника; но если это такъ слѣдуетъ, то я останусь здѣсь. Вѣдь долженъ же кто-нибудь здѣсь хозяйничать, когда прибудетъ твое войско. Тише, Плутонъ! Что съ нимъ дѣлается? Должно быть, твои товарищи идутъ. Поди-ка, посмотри, Ламбертъ, а я, покамѣстъ, взгляну, что дѣлаетъ дѣвушка. Если это дѣйствительно они, то не пускай ихъ въ домъ; ночь тепла, и вы можете держать караулъ и на открытомъ воздухѣ. Кто захочетъ спать, тотъ можетъ взойти сюда и лечь у очага, но какъ можно тише, это — мое условіе. Впрочемъ, я скоро ворочусь.

Тётка Урсула ушла въ каморку, Ламбертъ вышелъ за дверь, унимая ворчавшаго Плутона. Онъ вслушивался въ ночную тишину, и теперь до его слуха дошелъ шумъ шаговъ его товарищей. Вскорѣ ихъ фигуры выдвинулись изъ легкаго тумана, который еще тянулся по лугамъ вдоль ручья, хотя довольно высоко надъ лѣсомъ уже взошелъ мѣсяцъ. Ихъ было трое. |У Ламберта забилось сердце: онъ ожидалъ только Фрица Фольца и Ричарда Геркгеймера. Неужели третій былъ Конрадъ? Навѣрно такъ; это долженъ быть онъ. Но изъ широкой груди Плутона вырывались точно раскаты грома. „Неужели умное, вѣрное животное не узнало своего господина?“ Ламбертъ съ величайшимъ волненіемъ пошелъ на встрѣчу приближавшимся.

— Богъ помочь, произнесъ свѣжій голосъ Ричарда Геркгеймера.

— Да поможетъ тебѣ Богъ, сказалъ Фрицъ Фольцъ

Третій отсталъ на нѣсколько шаговъ.

— Кто тамъ третій? спросилъ Ламбертъ дрожащимъ голосомъ.

— Попробуй отгадать, смѣясь, сказалъ Ричардъ.

— Полоумный малый, сказалъ Фрицъ Фольцъ.

— Онъ непремѣнно хотѣлъ идти съ нами, хотя даже Анхенъ рѣшила, что ему незачѣмъ понапрасну тратить заряды, сказалъ Ричардъ.

— Это Адамъ Беллингеръ? спросилъ Ламбертъ.

— Ну, подходи же сюда ты, трусишка, сказалъ Фрицъ Фольцъ.

— Крѣпко ли вы держите собаку? сказалъ Адамъ нерѣшительнымъ голосомъ.

Ричардъ и Фрицъ засмѣялись, но Ламбертъ не могъ вторить имъ, какъ онъ сдѣлалъ бы во всякое другое время. Адамъ вмѣсто Конрада! И что могло заставить этого дурня предпринять ночное путешествіе, если не желаніе побывать вблизи Катерины? Можно себѣ вообразить, чего только не насказалъ имъ дорогой болтливый Адамъ!

— Послушай, сказалъ Ричардъ, взявъ Ламберта подъ руку: — поди сюда поближе, мнѣ нужно сказать тебѣ нѣсколько словъ. — Ты не сердись на насъ, что мы привели съ собою Адама: его никакъ невозможно было уговорить. Богъ знаетъ что забралось въ его телячью голову. Изъ его глупыхъ рѣчей мы, разумѣется, ничего бы не поняли, по женщины его семейства объяснили намъ, въ чемъ дѣло. Ну, Ламбертъ, милый другъ, желаю тебѣ счастія отъ всего сердца, и теперь я могу сказать тебѣ, что при этомъ извѣстіи у меня свалилась съ плечъ большая тяжесть. Ты знаешь, что мнѣ всегда нравилась Анхенъ и она не показывала отвращенія ко мнѣ, но старый Беллингеръ забралъ себѣ въ голову, что ты, а не кто другой, долженъ быть его зятемъ. А теперь, если ты женишься на чужой дѣвушкѣ, то все улаживается. И такъ еще разъ и отъ всего сердца желаю тебѣ счастія и благополучія.

— Желаю и тебѣ того же самаго, сказалъ Ламбертъ.

— Я знаю это, сказалъ Ричардъ: — но мы должны поздороваться съ твоею невѣстой, Ламбертъ. Если она вполовину такъ хороша, какъ увѣряетъ клятвенно Адамъ, то это должно быть настоящее чудо. Она въ домѣ?

Они стояли передъ дверью; двое другихъ остались позади ихъ; Ламбертъ усадилъ своего молодаго друга рядомъ съ собою на скамейку и вкратцѣ разсказалъ ему все, что, вѣроятно, сообщилъ бы ему рано или поздно, и чего нельзя было ни на минуту скрывать теперь.

— Таково мое положеніе, Ричардъ, закончилъ онъ свой разсказъ. — Ты можешь себѣ представить, какъ тяжело у меня на сердцѣ.

— Совершенно понимаю, сказалъ Ричардъ Геркгеймеръ, дружески пожавъ руку Ламберту. — Бѣдный другъ мой, вѣдь это скверная исторія. Конраду, право, стыдно въ такое время ссориться съ тобою и отказываться отъ общаго дѣла, когда съ нами дѣйствуютъ заодно даже такіе люди, какъ Іоганъ Мертенсъ и Гансъ Габеркорнъ.

— Видишь ли, Ричардъ, вотъ это-то и огорчаетъ меня больше всего, сказалъ Ламбертъ. — Ты знаешь, что говорили про насъ въ прошломъ году: что будто бы мы держимъ сторону французовъ и что Конрадъ охотнъе говоритъ поиндѣйски, чѣмъ понѣмецки, — и пропасть позорныхъ вещей. Что же будутъ говорить теперь, когда услышатъ, что въ ту самую минуту, когда наступаетъ опасность, Конрада опять нѣтъ съ нами?

— Пусть говорятъ, что хотятъ, сказалъ Ричардъ. — Мой отецъ, пасторъ и всѣ благоразумные люди были всегда на твоей сторонѣ: они и теперь будутъ знать, въ чемъ дѣло. Притомъ Конрадъ, можетъ быть, еще одумается.

— Дай Богъ, сказалъ Ламбертъ съ глубокимъ вздохомъ.

— А теперь я хочу сказать объ этомъ нѣсколько словъ Фрицу Фольду, сказалъ Ричардъ, вставая: — а потомъ ты объяснишь намъ, что намъ слѣдуетъ дѣлать въ эту ночь.

Ричардъ Геркгеймеръ направился въ ту сторону, гдѣ стояли двое другихъ и повидимому спорили между собою. Въ ту же минуту тётка Урсула вышла изъ двери.

— Это ты, Ламбертъ?

— Да, тётушка.

— А кто же другіе?

Ламбертъ назвалъ своихъ друзей.

— Чего нужно Адаму? спросила тётка Урсула. — Парень совсѣмъ одурѣлъ. Но это твое дѣло, Ламбертъ. Завтра ты долженъ выпроводить этого дурня: намъ не нужны здѣсь лишніе рты. На эту ночь пусть онъ остается вмѣстѣ съ другими. Катерина уже встала: она говоритъ, что хворать теперь не время. Въ этомъ она совершенно права, она стоитъ у огня и варитъ твоимъ товарищамъ ужинъ, какъ будто ничего не случилось. Славная дѣвушка! Теперь я пойду домой, а насчетъ того, что говорилъ тебѣ пасторъ, то, разумѣется, это было говорено съ добрымъ намѣреніемъ, но въ сущности это пустяки. Ты человѣкъ скромный, и дѣвушка — тоже не вѣтренная особа; а Богъ видитъ сердца.

Ламбертъ поспѣшилъ въ домъ, пройдя мимо тётки Урсулы. Катерина встрѣтила его съ головою, обвязанною платкомъ, блѣдная, но съ пріятною улыбкой на губахъ.

— Ты не долженъ бранить меня, сказала она: — я хотѣла только сдѣлать удовольствіе тёткѣ и прикинулась спящей. Я все слышала; я никакъ не могла лежать спокойно, въ то время какъ у тебя столько гостей. Я чувствую себя совсѣмъ хорошо.

Она положила свою голову ему на плечо и прошептала:

— И ты все-таки любишь меня, Ламбертъ, не смотря ни на что?

Ламбертъ крѣпко держалъ въ своихъ объятіяхъ милую дѣвушку, когда послышалось громое „гмъ!“ и тётка Урсула появилась въ дверяхъ, въ сопровожденіи трехъ молодыхъ людей.

— Пожалуйте, молодые люди, сюда, сказала тётка Урсула: — и принимайтесь за ужинъ, т.-е. когда онъ будетъ готовъ. А вотъ это — Катерина, возлюбленная невѣста моего милаго Ламберта; да нечего вамъ стоять точно соляной столбъ Лота. А Адаму Беллингеру нехудо закрыть ротъ, въ который не влетятъ жареные голуби. Сегодня вечеромъ будетъ только одинъ супъ, и ему самому придется пошевелить руками, которыя онъ поэтому можетъ вынуть изъ кармана. Вотъ такъ, Ричардъ Геркгеймеръ, это хорошо что ты сейчасъ подалъ Катеринѣ руку; ты понимаешь приличія, это ты наслѣдовалъ отъ своей матери. А теперь я отправлюсь домой. Да хранитъ тебя Богъ, Катерина, и тебя, Ламбертъ, и всѣхъ васъ. Завтра я снова приду сюда и даже, можетъ быть, со своимъ старикомъ. Теперь никому не нужно заботиться обо мнѣ: тётка Урсула сама найдетъ свою дорогу.

Говоря такимъ образомъ, она перекинула ружье черезъ плечо, поцаловала Катерину въ лобъ, пожала руки всѣмъ молодымъ людямъ поочередно и вышла изъ дома на свѣжій ночной воздухъ.

Трое гостей повидимому взглянули съ облегченіемъ, когда тётка Урсула повернулась къ нимъ своею широкою спиною и ея сильные шаги замолкли въ отдаленіи. Но прошло довольно много времени, прежде чѣмъ они рѣшились свободнѣе говорить и смотрѣть вокругъ себя, капъ ни любезно Катерина приглашала ихъ сѣсть, увѣряя, что супъ скоро^будетъ готовъ. Ричардъ Геркгеймеръ сказалъ Фрицу Фольцу: „садись же, Фрицъ“; по самъ продолжалъ стоять, а Фрицъ Фольцъ толкалъ Адама Беллингера въ бокъ и спрашивалъ его, развѣ онъ не видитъ, что онъ мѣшаетъ пройти дѣвушкѣ? При этомъ они потирали свои руки, точно онѣ у нихъ совсѣмъ замерзли, несмотря на то, что на узкомъ лбу Адама били видны крупныя капли пота. Когда же они начинали говорить, то говорили шопотомъ, какъ будто супъ, который Катерина поставила теперь на столъ, долженъ былъ быть ихъ послѣднимъ блюдомъ въ этой жизни.

Адамъ Беллингеръ не былъ вполнѣ увѣренъ, что это не оправдается относительно его самаго. Фрицъ Фольцъ давеча объяснялъ ему, что главное — усердно поддерживать патрули и что Адамъ, если онъ такъ пламенно желаетъ помѣряться съ французами, долженъ начать съ этого. Разумѣется, не шутка — рыскать ночью по лѣсамъ, когда за каждымъ деревомъ можемъ стоять французъ. Но онъ, Адамъ, научитъ этихъ господъ приличіямъ. Адамъ утверждалъ, что онъ пришелъ помогать защитѣ блокгауза противъ ночнаго нападенія, а не затѣмъ, чтобы бродя по лѣсу въ ночномъ мракѣ и туманѣ позволить французамъ убить или индѣйцамъ — скальпировать его. Изъ-за этого у нихъ поднялся споръ, который былъ прерванъ, а теперь возобновленъ проказникомъ Фрицомъ. Онъ желалъ узнать отъ Адама, какимъ образомъ онъ отличитъ ночью древесный пень отъ индѣйца? А Ричардъ спрашивалъ: какъ онъ думаетъ поступить, когда вдругъ почувствуетъ, что его вдругъ хватаютъ за его длинные желтые волосы и бросаютъ на земь. Вслѣдствіе этихъ и подобныхъ этимъ вопросовъ, предлагаемыхъ обоими мучителями, Адамъ чувствовалъ безграничное смущеніе и громко смѣялся, хотя на самомъ дѣлѣ готовъ былъ расплакаться. Но тутъ вступилась Катерина и замѣтила, что мужественный человѣкъ въ минуту опасности найдетъ что дѣлать, хотя и не можетъ предсказать напередъ, какъ онъ поступитъ въ данномъ случаѣ.

— Разумѣется, сказалъ Адамъ: — въ мизинцѣ молодой дѣвушки больше ума, чѣмъ въ вашихъ головахъ; ужь я буду знать, что мнѣ дѣлать.

Онъ сопровождалъ эти храбрыя слова такимъ нѣжнымъ, благодарнымъ взглядомъ на Катерину, что оба проказника разразились громкимъ смѣхомъ и даже на серьёзномъ лицѣ Ламберта промелькнулъ отблескъ веселости.

— Пусть будетъ такъ, сказалъ онъ: — Адамъ исполнитъ свою обязанность такъ же хорошо, какъ и другіе, а теперь пора подумать о ночномъ караулѣ. Надо двухъ человѣкъ на каждые два часа. На первый разъ отправимся мы съ Адамомъ. Покойной ночи, Катерина.

Онъ подалъ Катеринѣ руку; другіе послѣдовали его примѣру; по когда Ламбертъ съ Адамомъ вышли изъ дому, то Фрицъ Фольцъ и Ричардъ Геркгеймеръ послѣдовали за ними.

— Мы тоже останемся на дворѣ, сказалъ Ричардъ: — я знаю по опыту, что Фрицъ не можетъ не храпѣть, а это не можетъ не обезпокоить Катерину, которой необходимъ сонъ.

Фрицъ Фольцъ съ своей стороны сказалъ, что онъ-то можетъ удержаться отъ храпа, но Ричардъ не можетъ оставить свою болтовню и потому имъ лучше остаться на дворѣ.

— Славные вы ребята, сказала. Ламбертъ.

— Какіе тамъ славные, съ горячностью возразилъ Ричардъ: — я цѣлую ночь простоялъ бы на головѣ, еслибы зналъ, что черезъ это Катеринѣ будетъ лучше спать.

— А я улегся бы въ воду по самое горло, сказалъ Фрицъ Фольцъ.

Адамъ посмотрѣлъ на полный яркій мѣсяцъ, стоявшій надъ лѣсомъ, и вздохнулъ

— Поди сюда, Адамъ, сказалъ Ламбертъ. — Начнемъ свой обходъ.

И они отправились въ путь, въ сопровожденіи Плутона. Двое другихъ, закутавшись въ свои одѣяла, растянулись передъ дверью на сухомъ пескѣ. Фрицъ Фольцъ не храпѣлъ, Ричардъ Геркгеймеръ не болталъ; оба смотрѣли на сіявшія звѣзды и были погружены въ размышленія, которая, къ счастію, остались неизвѣстными для Густхенъ и Анхенъ Беллингеръ.

Катерина, убравши все въ домѣ, отправилась спать. Никогда ее такъ хорошо и такъ ревностно не охраняли, какъ въ эту ночь.

XII.

Слѣдующій день было воскресенье, но оно не принесло нѣмцамъ на Могаукѣ и Бухтѣ праздничнаго спокойствія, а множество работы, трудовъ, шума, смятенія. Съ ранняго утра во всѣхъ фермахъ поселенцевъ слышалась такая возня и суетня, точно въ пчелиномъ ульѣ. Женщины все устроивали и укладывали; въ мѣстахъ хорошо выбранныхъ, по возможности уединенныхъ, рыли ямы, и въ нихъ прятали разныя цѣпныя вещи, которыя неудобно было тащить съ собою. Мужчины приводили въ порядокъ свое оружіе, или сгоняли скотъ съ пастбищъ и изъ лѣсовъ и запирали въ закуты, чтобъ каждую минуту можно было погнать его въ фортъ или въ домъ Геркгеймера, какъ приказано было вчера вечеромъ. Посланные торопливо спѣшили по разнымъ направленіямъ; отъ времени до времени мчался всадникъ, торопясь къ одному изъ сборныхъ пунктовъ, назначенныхъ для трехъ летучихъ отрядовъ. Всѣми овладѣло чувство безопасности и гордости, когда нѣсколько часовъ спустя подобный отрядъ, составленный изъ двадцати-четырехъ молодыхъ людей, хорошо вооруженныхъ и на хорошихъ лошадяхъ, подъ предводительствомъ Карла Геркгеймера, старшаго брата Ричарда, поднялся вверхъ по рѣкѣ, чтобы произвести рекогносцировку вверхъ по Блэкъ-Риверу. Оба новыхъ перевоза были также готовы къ полудню. Тутъ убѣдились, какъ полезно это распоряженіе, еще наканунѣ встрѣтившее такое сильное противодѣйствіе, даже въ настоящую минуту, не говоря уже о томъ, когда дѣло дѣйствительно дойдетъ до бѣгства. Но многимъ было трудно повѣрить этой возможности: солнце такъ ярко сверкало золотомъ на лазури неба, птицы такъ радостно распѣвали въ зелени деревьевъ, а изъ маленькой церкви на холмѣ такъ звучно раздавался по полямъ звонъ маленькаго колокола! Но вѣдь и въ прошломъ году двѣнадцатаго ноября солнце взошло съ такимъ же яркимъ блескомъ, а при его закатѣ пылало множество домовъ, — а на поляхъ лежало множество людей, которымъ уже было не суждено увидать снова сіяніе солнечнаго свѣта. Воспоминаніе объ этомъ ужасномъ днѣ было слишкомъ свѣжо въ памяти у всѣхъ, такъ что даже самые легкомысленные не могли не сознавать серьёзности настоящей минуты. Какъ горька была мысль покинуть домъ и хозяйство на произволъ безпощадныхъ враговъ! но всѣ повторяли слова Геркгеймера, сказанныя наканунѣ, что все кромѣ жизни вознаградимо и поправимо, и всѣ болѣе или менѣе покорялись необходимости.

И въ домѣ у Бухты, обыкновенно столь тихомъ, тоже происходила безконечная суматоха. Якобъ Эрлихъ и Антонъ Бирманъ пришли съ Могаука вооруженные ружьями и принесли съ собою большой мѣшокъ со снарядами, данный имъ Геркгеймеромъ; эти здоровые парни несли его поочередно дорогою. Порохъ, къ которому каждый прибавилъ свой собственный запасъ, стали дѣлить поровну сообразно съ калибромъ ружей, при чемъ оказалось, что приходится лить пули двухъ различныхъ величинъ. Это дѣло Ламбертъ возложилъ на Адама Беллингера, послѣ того какъ послѣдній объявилъ ему съ глазу на глазъ съ извѣстнаго рода торжественностью, что онъ имѣетъ серьёзное намѣреніе остаться и дѣлить всякую опасность съ нимъ и со всѣми другими, и что хотя ему нисколько не нравятся французы, но что ему гораздо пріятнѣе слушать свистъ ихъ пуль и воинственный крикъ индѣйцевъ, чѣмъ смѣхъ женщинъ въ своемъ семействѣ, если онъ возвратится домой, ничего не сдѣлавъ. Ламбертъ сжалился надъ бѣднякомъ, тѣмъ болѣе что и Катерина заступилась за своего неловкаго обожателя и всегда встрѣчала добродушною улыбкою его странныя выходки.

Въ военномъ совѣтѣ, составленномъ изъ пяти молодыхъ людей, было рѣшено, что дворъ, который нарочно былъ устроенъ такъ далеко отъ дому, надобно совсѣмъ оставить и ограничиться только защитою дома. Предложеніе Ричарда провести воду изъ бухты въ сухой ровъ, окружающій каменную ограду у подошвы холма, было отвергнуто, какъ требующее слишкомъ большой затраты времени. Но взамѣнъ этого было рѣшено — по возможности углубить почти заваленный ровъ и исправить попорченную въ нѣкоторыхъ мѣстахъ стѣну, сдѣлать ее выше, и окончательно заложить камнями и досками отверстіе для входа, находившееся противъ двери дома, и покамѣстъ довольствоваться легко снимаемымъ мостомъ черезъ стѣну и ровъ. Собственно относительно дома пришлось дѣлать немного: только озаботились пересмотромъ крѣпкихъ ставень, которыми запирались амбразуры нижняго этажа, подобно закладкамъ въ портахъ военнаго корабля; то же самое было сдѣлано и съ круглыми отверстіями въ полу галлереи, сквозь которыя можно было сверху стрѣлять во враговъ, еслибы имъ удалось дойти до самаго дома и очутиться подъ самою галлереею. Въ крышѣ также было прорѣзано нѣсколько отверстій, чтобы и отсюда привѣтствовать приближающихся выстрѣлами изъ ружей, въ особенности дальнострѣльныхъ.

Въ то время, какъ мужчины работали подобнымъ образомъ, Катерина и тётка Урсула, явившаяся рано утромъ, тоже не оставались праздными. Къ счастію, не приходилось запасаться водою. Колодезь, предусмотрительно устроенный отцомъ Ламберта, хотя съ большими трудностями, внутри дома, обильно снабжалъ водою, насколько она была нужна. Но съѣстные припасы покамѣстъ находились еще въ недостаточномъ количествѣ. Во время отсутствія Ламберта, Конрадъ по своей охотничьей привычкѣ жилъ день за день, а Катерина, разумѣется, еще не успѣла пополнить недостающаго. Поэтому Адаму пришлось неоднократно пройтись по дорогѣ, къ счастію недальней, ведущей къ дому Дитмара, и возвратиться оттуда съ грузомъ хлѣба, ветчины и другихъ прекрасныхъ вещей, при чемъ каждый разъ его встрѣчали громкіе возгласы веселыхъ товарищей. Наконецъ тётка Урсула объявила, что этого запаса хватитъ на восемь дней. Для большей предосторожности было взято два барана изъ маленькаго стада и помѣщено въ изгороди, гдѣ и Гансъ спокойно пасся на невысокой травѣ и только повременимъ потряхивалъ толстою головою и взглядывалъ умными глазами на Ламберта, точно желая узнать, что означаетъ эта странная возня сегодня и неужели ему придется цѣлый день бѣгать осѣдланному? Но каждую минуту могла представиться необходимость какого-нибудь спѣшнаго порученія, и поэтому Гансъ долженъ былъ постоянно быть готовымъ.

Такимъ образомъ всѣ занимались приготовленіями къ оборонѣ, когда въ полдень, принявшись за устройство огненныхъ сигналовъ, увидали всадника, мчавшагося во весь опоръ по долинѣ.

— Это Геркгеймеръ, воскликнулъ Фрицъ Фольцъ, первый увидавшій его.

— Да, это отецъ, подтвердилъ Ричардъ.

Нѣсколько минутъ спустя, Геркгеймеръ остановился передъ домомъ и былъ почтительно принятъ Ламбертомъ и прочими молодыми людьми.

— Мнѣ нѣтъ времени останавливаться, сказалъ Геркгеймеръ: — я только хотѣлъ посмотрѣть, какъ идетъ у васъ дѣло. А вѣдь у васъ все имѣетъ отличный видъ. Еслибъ вы могли наполнить ровъ водою, то было бы разумѣется лучше; но съ этимъ сопряжена слишкомъ большая работа, и вы должны будете обойтись безъ нея. А въ какомъ положеніи снаряды? Довольно ли ихъ у тебя, Ламбертъ?

Геркгеймеръ все-таки сошелъ съ лошади и попросилъ Ламберта и тётку Урсулу, въ это время вышедшую изъ дому, дать ему подробный отчетъ обо всемъ, при чемъ съумѣлъ устроить такъ, что они немного удалились отъ всѣхъ остальныхъ.

— Мнѣ бы хотѣлось поговорить съ вами наединѣ, сказалъ онъ: — такъ-какъ я увѣренъ въ васъ и въ Ричардѣ болѣе, чѣмъ въ другихъ, которыхъ знало меньше. Насколько можно судить о положеніи дѣлъ, вамъ предстоитъ трудная роль. Я сегодня утромъ получилъ извѣстіе, что французовъ — триста человѣкъ, и что кромѣ онондаговъ къ нимъ собираются присоединиться онеиды. Союзъ еще не заключенъ, но состоится непремѣнно, если не удастся послѣднее средство, то-есть я хочу сказать если Конрадъ не будетъ въ состояніи внушить своимъ друзьямъ другія мысли. У меня есть отъ губернатора самое обширное полномочіе предложить имъ всевозможныя уступки, и я желалъ бы возложить переговоры на Конрада. Только онъ одинъ въ состояніи отвратить отъ насъ это страшное несчастіе. Гдѣ онъ? Я еще не видалъ его.

— Поди-ка туда на ту сторону, Ламбертъ, вѣдь эти вѣтреныя головы не справятся тамъ безъ тебя, сказала тётка Урсула.

— Бѣдный мальчикъ, продолжала она, когда Ламбертъ удалился съ краской на щекахъ и благодарнымъ взглядомъ, брошеннымъ на добрую тётку: — бѣдный милый мальчикъ! Вѣдь это точитъ ему сердце! Быть принужденнымъ признаться передъ лицомъ всего свѣта въ позорѣ брата! вѣдь это все равно, что его собственный позоръ! Вы, разумѣется, не то, что всѣ, кумъ Геркгеймеръ; но на этотъ разъ вы должны ограничиться мною одной,

И она вкратцѣ разсказала все, что слѣдовало знать Геркгеймеру.

Геркгеймеръ выслушалъ ее съ серьёзнымъ, задумчивымъ выраженіемъ лица и въ звукѣ его голоса слышалась глубокая грусть, когда онъ, покачивая сѣдою головою, сказалъ:

— И такъ намъ нѣмцамъ не суждено никогда единодушно выступить на встрѣчу исконному врагу! И вѣдь нужно же чтобы именно Конрада не было съ вами въ настоящую минуту. Его ссора съ Ламбертомъ гибельна не тѣмъ, что у нихъ будетъ однимъ другомъ меньше, а тѣмъ, что найдется двумя сотнями враговъ больше. Да что я говорю сотня! Примѣръ онеидовъ можетъ послужить сигналомъ всѣмъ племенамъ у озеръ, и тогда придется намъ надолго, а можетъ быть и на всегда проститься съ нашимъ благосостояніемъ и спокойствіемъ.

Николай Геркгеймеръ вздохнулъ и провелъ рукою по лбу.

— Ну, что же, сказалъ онъ: — чему нельзя помѣшать, на то надобно махнуть рукою, и во всякомъ случаѣ бѣдная Катерина тутъ ни при чемъ. Войдемъ же на минутку въ домъ, мнѣ хочется познакомиться съ дѣвушкой, которая такъ кружитъ головы нашимъ молодымъ людямъ.

Катерина, усердно занимавшаяся стряпнею у очага, и не слыхавшая ничего, что говорилось на дворѣ, въ эту минуту, только что подошла къ двери, чтобы поискать тётку Урсулу, и внезапно очутилась лицомъ къ лицу съ незнакомымъ, весьма-статнымъ человѣкомъ, въ которомъ тотчасъ же узнала Николая Геркгеймера. Яркая краска покрыла ея щоки, но затѣмъ она поклонилась безъ замѣшательства и положила свою руку въ протянутую правую руку Геркгеймера.

— Бѣдное дитя, сказалъ онъ, на минуту удерживая ея пальцы: — жизнь, которая предстоитъ тебѣ здѣсь, очень тяжка; дай Богъ, чтобы тебѣ хватило силъ, которыя тебѣ необходимы.

— Что это вы, кумъ, сказала тётка Урсула: — не пугайте дѣвочку. Вы сомнѣваетесь, видя, что у нея руки точно у принцессы; но дѣло не въ рукахъ, а въ сердцѣ, кумъ, а оно-то у нея на настоящемъ мѣстѣ, это я могу вамъ сказать.

— А еслибы не сказали этого вы, то сказали бы эти глаза, съ улыбкою возразилъ Геркгеймеръ: — по крайней мѣрѣ мнѣ, который на столько старъ, что могу безнаказанно смотрѣть на нихъ. Ну, ну, нечего тебѣ краснѣть, милая дѣвушка; ты видишь, что мои волосы уже начинаютъ сѣдѣть, и поэтому мнѣ позволительно пошутить. До свиданія, тётушка Урсула, прощайте, милая дѣвушка! да пошлетъ Господь всѣмъ намъ радостное свиданіе!

Послѣднія слова онъ произнесъ, обращаясь также въ молодымъ людямъ, которые, только что окончивъ свою работу, также подошли къ разговаривавшимъ. Затѣмъ онъ пожалъ руки всѣмъ поочередно — причемъ, можетъ быть, немного дольше удержалъ руку своего сына Ричарда — сѣлъ на лошадь и быстро усказалъ, не оглядываясь.

— Вотъ настоящій израильтянинъ, въ которомъ нѣтъ никакой лжи, сказала тётка Урсула: — а теперь, дѣти, пойдемте обѣдать. У меня волчій аппетитъ.

Но, несмотря на это заявленіе, тётка Урсула почти ничего не ѣла за обѣдомъ. Она, также противъ своего обыкновенія, была очень молчалива, даже подъ конецъ не принимала никакого участія въ разговорѣ, и только тогда очнулась отъ своей разсѣянности, когда Антонъ Бирманъ, стоявшій на часахъ, возвѣстилъ о приближеніи пастора.

— Кто? воскликнула тётка Урсула, высоко прискочивъ на стулѣ. — Пасторъ! онъ какъ разъ является въ время для меня, его послалъ самъ Богъ! А вы сидите всѣ смирно! Слышите!

Тётка Урсула поспѣшно вышла изъ дому и отправилась на встрѣчу пастору, который быстрыми шагами приближался къ дому, имѣя въ одной рукѣ шляпу, парикъ и табакерку, а въ другой пестрый носовой платокъ, которымъ вытиралъ голую голову.

— Я уже все знаю, воскликнулъ онъ, только что увидавъ тётку Урсулу. — Геркгеймеръ, съ которымъ мы встрѣтились между вашимъ и фольцовскимъ домомъ, все разсказалъ мнѣ.

— Тѣмъ лучше, сказала тётка Урсула: — а теперь не кричите такъ, какъ будто вы стоите на каѳедрѣ. Молодые люди въ домѣ и не должны слышать нашихъ переговоровъ. Подите-ка сюда!

Она повела пастора въ сторону отъ дому къ стѣнѣ, гдѣ никто не могъ услыхать ихъ кромѣ Ганса, который теперь поднялъ свою толстую голову и съ пучкомъ травы во рту смотрѣлъ на нихъ очень внимательно своими черными глазами, сквозь нависшіе густые волосы на лбу.

— Чего ты тутъ стоишь? идя своей дорогой, сказала тётка Урсула, обращаясь въ лошади.

— Да что такое случилось, тётушка Урсула? спросилъ пасторъ.

— Вы сейчасъ услышите, возразила тётка Урсула, которой взгляды переходили отъ окраины лѣса къ небу, потомъ опять къ лѣсу и наконецъ съ какимъ-то страннымъ выраженіемъ остановились на лицѣ пастора.

— Вы не женаты, господинъ пасторъ, и никому на свѣтѣ не обязаны отдавать отчета въ вашихъ дѣйствіяхъ.

— Какъ вамъ пришло это въ голову? спросилъ пасторъ.

— Моему старику семьдесятъ-одинъ годъ и я не думаю, чтобы онъ еще долго протянулъ, задумчиво продолжала тётка Урсула.

Пасторъ только что собирался поднести къ носу щепотку табаку, но остановился, держа ее между пальцами и внимательнѣе посмотрѣлъ на тётку Урсулу.

— Да, еслибы онъ прожилъ и дольше, — вѣдь онъ уже тридцать лѣтъ женатъ на мнѣ, а когда нибудь вѣдь долженъ же быть этому конецъ. Вѣдь мы собственно для этого избраны и призваны.

Пасторъ уронилъ свою щепотку табаку.

— Господь съ вами, тётка Урсула, сказалъ онъ: — что это съ вами дѣлается!

— Я считала васъ храбрѣе, сказала тётка Урсула.

— А я считалъ васъ благоразумнѣе, возразилъ пасторъ.

— Въ такихъ случаяхъ надобно спросить свое сердце, сказала тётка Урсула.

— А сердце робко-упрямая вещь, возразилъ пасторъ.

— Именно робко упрямая, насмѣшливо сказала тётка Урсула.

— Именно упрямая, сказалъ пасторъ тономъ предостереженія.

— Теперь скажу вамъ безъ длинныхъ разговоровъ: хотители быть моимъ человѣкомъ?^[4] сказала тётка Урсула, потерявшая терпѣніе.

— Избави Господи! воскликнулъ пасторъ, который не могъ долѣе скрывать своего негодованія.

— Разумѣется, вы только съ виду похожи на мужчину, сказала тётка Урсула, презрительно повернувшись на каблукахъ.

— Развѣ отъ васъ уже отступился Господь, несчастная женщина, сказалъ пасторъ, положивъ свою мясистую руку на плечо Урсулы.

— Я-то нѣтъ, а скорѣе вы, трусливый человѣкъ, сказала тётка Урсула, стряхнувъ его руку и снова оборачиваясь. — Вы, постоянно проповѣдующіе о самозабвеніи и любви, не обладаете ни тѣмъ ни другимъ, и знать не хотите заблудшую овцу, если можете спокойно сидѣть у своихъ горшковъ съ мясомъ. Ну, чортъ васъ побери, оставайтесь, — прости Господи мое согрѣшеніе! Я и одна найду дорогу къ моему бѣдному заблудшему мальчику, и Господь внушитъ мнѣ слова, долженствующія тронуть его сердце.

Тётка Урсула еще разъ обернулась; пасторъ ударилъ себя по лбу и нагналъ уходившую.

— Тётка Урсула!

— Что вамъ нужно?

— Я, разумѣется, отправлюсь съ вами.

— Тотчасъ?

— Тотчасъ и всегда! Да зачѣмъ же вы мнѣ сразу не сказали, что дѣло идетъ о Конрадѣ?

— А о комъ же другомъ?

— Ну, все равно! Забудьте то, что я говорилъ; я даю вамъ слово какъ человѣкъ и служитель Божій: это было недоразумѣніе, котораго я стыжусь и за которое прошу у васъ прощенія. Когда мы отправимся?

Тётка Урсула покачала головою; ей въ голову не приходило, что подумалъ сначала старый другъ; но она почувствовала, что теперь онъ серьёзно рѣшился сопутствовать ей; минуты были дороги.

— Разумѣется, тотчасъ, отвѣчала она на его послѣдній вопросъ.

— Я готова.

— Ну, такъ войдите сюда, и скажите дѣвушкѣ доброе слово. Ламбертъ не долженъ подозрѣвать нашего намѣренія, никому не слѣдуетъ знать о немъ. Если намъ удастся привести его съ собою, то хорошо; если же нѣтъ, то пусть его позоръ будетъ погребенъ вмѣстѣ съ нами. Во всякомъ случаѣ, имъ не слѣдуетъ безпокоиться о насъ. Очень возможно, что мы совсѣмъ никогда не вернемся. Обдумали ли вы это?

— Да будетъ воля божія, сказалъ пасторъ.

XIII.

Два часа спустя, тётка Урсула и пасторъ шли уже далеко въ лѣсу, вверхъ по Бухтѣ, по узкой индѣйской тропинкѣ, бывшей также тропинкою буйволовъ и оленей. Но не эти слѣды буйволовъ и оленей отыскивалъ Плутонъ, который бѣжалъ впереди путниковъ, низко пригнувъ къ землѣ широкій носъ, и безъ устали шевеля длиннымъ хвостомъ; онъ не разъ круто поворачивалъ въ сторону въ лѣсъ, и каждый разъ снова направлялся по тропинкѣ.

— Вотъ видите ли, господинъ пасторъ, какъ хорошо я сдѣлала, что вернулась и взяла съ собою собаку, сказала тётка Урсула при одномъ изъ подобныхъ случаевъ. — Вы жалѣли потеряннаго времени, а она вознаградитъ его намъ съ лихвою.

— Я боялся не одной проволочки, возразилъ пасторъ: — мнѣ было страшно, что, несмотря на большой крюкъ, который мы сдѣлали, все-таки угадаютъ наше намѣреніе. Ламбертъ и Катерина и то смотрѣли на насъ такими глазами, изъ которыхъ я понялъ: „мы знаемъ, что вы затѣваете“.

— Ничего они не знаютъ, сказала тётка Урсула. — Вы должны были вернуться, это разумѣлось само собой. Да и почему было мнѣ не выпросить себѣ собаки для большей безопасности моей и моего старика.

— Потому что никто серьёзно не повѣритъ подобному припадку трусливости съ вашей стороны, возразилъ пасторъ.

— А пускай думаютъ, что хотятъ, сказала съ досадою тётка Урсула. — Безъ собаки нельзя было ничего сдѣлать, да и кончено.

— Да я и такъ не увѣренъ, достигнемъ ли мы своей цѣли.

— Развѣ вы уже устали?

— Вы знаете, что я нелегко устаю, а тѣмъ болѣе въ подобныхъ случаяхъ; но кто поручится намъ, что Конрадъ въ своемъ озлобленіи не зашелъ такъ далеко, какъ могли только унести его ноги, а это въ концѣ-концовъ будетъ немножко подальше, чѣмъ мы съ вами можемъ дойти при всей доброй волѣ; да къ тому же, есть еще другая возможность, о которой я помышляю, конечно, съ содроганіемъ.

— Что мой мальчикъ перешелъ къ нимъ? воскликнула тётка Урсула, обернувшись такъ быстро, что пасторъ, который слѣдовалъ за нею по пятамъ, отшатнулся назадъ. — Вы это хотите сказать?

— Сохрани Господи! возразилъ пасторъ, негодуя на предположеніе тётки Урсулы, и на то, что она своимъ быстрымъ движеніемъ чуть-чуть не выбила у него изъ рукъ открытую табакерку. — Но кто подымаетъ руку на своего брата, какъ это сдѣлалъ Конрадъ, тотъ, пожалуй, наложитъ ее и на себя. А на сколько я знаю Конрада, послѣднее для него такъ же легко, какъ и первое.

— Вотъ то-то и есть, что вы не знаете моего мальчика, съ сердцемъ сказала тётка Урсула, а потомъ продолжала болѣе спокойнымъ тономъ: — вотъ видите ли, господинъ пасторъ, я согласна съ вами, что въ настоящую минуту мальчикъ ставитъ свою жизнь ни во что, а все-таки я готова поклясться вамъ, что онъ дорого продастъ ее. И кто поплатится при этомъ? Французы и бездѣльники индѣйцы. Въ этомъ вы можете быть увѣрены. И вотъ видите ли, по этой-то причинѣ я и увѣрена, что онъ не убѣжалъ такъ далеко, какъ могли донести его ноги, а, напротивъ того, находится здѣсь гдѣ-нибудь по близости, и сторожитъ домъ своихъ родителей, на порогъ котораго онъ не хочетъ болѣе ступить ногою. Пусть онъ сдержитъ свое слово; но будьте увѣрены, что если враги зайдутъ такъ далеко, то они пройдутъ не иначе, какъ черезъ его трупъ.

Тётка Урсула смолкла въ глубокомъ волненіи; пасторъ, хотя и не вполнѣ убѣжденный, счелъ за лучшее не выражать своего мнѣнія.

Такимъ образомъ они нѣкоторое время молча продолжали свой путь. Собака постоянно бѣжала впереди на извѣстномъ разстояніи, бросаясь туда и сюда, на минуту останавливаясь и обнюхивая воздухъ, и затѣмъ опять направляясь по слѣду; за нею слѣдовала тётка Урсула, наблюдавшая внимательнымъ взглядомъ за каждымъ движеніемъ животнаго, и произнося про себя тихое восклицаніе: „ищи, Плутонъ, — хорошо, Плутонъ“, такъ-какъ собака не нуждалась въ поощреніи. Послѣднимъ шелъ пасторъ, котораго взглядъ былъ постоянно устремленъ на широкую спину тётки Урсулы, если вниманіе его не отвлекалось самою дорогою.

Это, разумѣется, случалось весьма часто, впрочемъ, вскорѣ не могло быть и рѣчи о какой либо дорогѣ, даже для неизбалованныхъ ногъ переселенцевъ. Все суровѣе и круче становился подъемъ черезъ сплетенные корни вѣковыхъ сосенъ, все съ большею дикостью плескали волны рѣки черезъ зубчатые камни, пока совершенно не скрылись, наконецъ, отъ взоровъ путниковъ въ глубокой лощинѣ, прикрытой нависшими кустарниками. Слѣдуя за собакой, они обратились направо въ лѣсъ, и, съ трудомъ карабкаясь вверхъ, черезъ нѣсколько сотъ шаговъ, достигли вершины.

Тутъ пасторъ, котораго силы совершенно истощились, охотно отдохнулъ бы нѣсколько минутъ, но тётка Урсула указала многозначительнымъ взглядомъ на собаку, которая, обезумѣвъ отъ радости, большими прыжками скакала вокругъ громадной сосны, возвышавшейся среди небольшой поляны.

— Вотъ тамъ онъ лежалъ, сказала тётка Урсула, едва переводя духъ отъ напряженія и радости: — здѣсь, на этомъ мѣстѣ онъ лежалъ; видите вы здѣсь примятый мохъ и поломанные кусты? А вотъ еще лоскутокъ бумаги: онъ здѣсь только что заряжалъ свое ружье. Пойдемте дальше, поскорѣй дальше! Клянусь вамъ, что не пройдетъ четверти часа, какъ мы найдемъ его самого. Только дальше, дальше!

Энергическая женщина крѣпче прижала къ плечу ружье, которое соскользнуло у нея, когда она нагибалась, и уже сдѣлала нѣсколько большихъ шаговъ, когда собака, на мгновеніе остановившись неподвижно съ высокоподнятой головой, и поглядывая на лѣсъ, вдругъ издала одинъ глухой звукъ, и, пробиваясь могучими прыжками черезъ кустарникъ, исчезла въ лѣсу.

— Господи помилуй, что это такое сдѣлалось съ собакой! сказалъ пасторъ, который притащился теперь, едва переводя дыханіе.

— Она почуяла своего господина, сказала тётка Урсула. — Тише!

Вытянувъ голову впередъ, она впилась своими большими, круглыми глазами въ чащу, среди которой исчезла собака. Сердце пастора билось такъ, что готово было разорваться. Онъ охотно понюхалъ бы табаку, какъ всегда дѣлалъ это въ особенно безпокойныя минуты, но рука тётки Урсулы лежала на его рукѣ, и ея загорѣлые пальцы все крѣпче и крѣпче сжимали ее.

— Тише, повторила она еще разъ, хотя пасторъ не думалъ ни говорить, ни шевелиться: — вы ничего не слышите?

— Нѣтъ, сказалъ пасторъ.

— А я слышу!

Послышался странный звукъ, не то зовъ, не то рыданіе, выходившее изъ ея горла; она оставила руку пастора, и поспѣшила по тому самому направленію, которое избрала собака; но она еще не достигла опушки лѣса, какъ раздвинулись кусты, и оттуда вышелъ Конрадъ вмѣстѣ съ Плутономъ; собака съ радостнымъ визгомъ высоко прыгала вокругъ своего господина. Тётка Урсула не могла, или не хотѣла сдержать своего бѣга; она бросилась впередъ, и упала на грудь Конрада, который своими мощными руками охватилъ добрую тётку, свою вторую мать, и склонилъ голову на плечо, чтобы скрыть слезы, струившіяся у него изъ глазъ.

Такъ стояли они дружески обнявшись, и вечернее солнце такъ радостно освѣщало эту прекрасную картину, что добрый пасторъ не могъ не прослезиться. Онъ тихо приблизился, и, положивъ руки на плечи Конрада и Урсула, проговорилъ растроганнымъ голосомъ:

— Здѣсь не нужно мое благословеніе, но надѣюсь, что вы позволите мнѣ порадоваться вмѣстѣ съ вами.

— Добро пожаловать, господинъ пасторъ, сказалъ Конрадъ, выпрямляясь и протягивая руку достойному человѣку: — какъ это любезно съ вашей стороны, что вы проводили тётушку. Я хотя и не ожидалъ васъ, то-есть васъ обоихъ…

— Однако, Конрадъ, сказала тётка Урсула: — зачѣмъ ты стыдишься сказать правду: вѣдь меня ты ожидалъ.

— Ну, да, сказалъ Конрадъ.

— А его я привела съ собою, продолжала тётка Урсула: — потому что ты съ самаго дѣтства знакомъ съ нимъ, и знаешь, что онъ человѣкъ хорошій и справедливый, а въ такихъ случаяхъ мужчина лучше можетъ говорятъ съ мужчиной, нежели бѣдная женщина, которая, подобно мнѣ, не знаетъ ничего, происходящаго въ ваяпіхъ жестокихъ сердцахъ.

Прекрасное лицо Конрада сдѣлалось мрачнымъ въ то время, когда тётка говорила эти слова. Его глаза гнѣвно сверкали изъ-подъ опущенныхъ рѣсницъ. Но онъ совладалъ съ собою, и сказалъ, повидимому, спокойнымъ голосомъ:

— Еще разъ благодарю васъ; но, тётушка, и вы, господинъ пасторъ, прошу васъ, не говорите мнѣ о немъ, — вы знаете, кого я подразумѣваю, — и объ ней также! Я не хочу и не могу этого слышать! Можетъ быть я и не правъ, во, какъ бы то ни было, а я хочу дѣйствовать по своему.

— Ну, сказала тётка Урсула, обращаясь къ пастору: — когда же вы откроете ротъ? Для чего же я привела васъ съ собою?

Тётка Урсула была сильно разгнѣвана; она отъ души сожалѣла Конрада, но въ ней шевелилось смутное сознаніе, что на его мѣстѣ она, вѣроятно, стала бы думать, говорить и дѣйствовать такимъ образомъ. Она не могла ничего болѣе сказать относительно дѣла, въ которомъ ея сердце съ равнымъ участіемъ относилось въ обѣимъ сторонамъ.

Пасторъ въ своемъ волненіи отправлялъ себѣ въ носъ одну щепотку табаку за другою. Теперь онъ, напрасно поискавъ послѣдняго остатка, рѣшительно положилъ въ карманъ пустую табакерку, и сказалъ:

— Конрадъ, выслушай меня спокойно въ теченіе нѣсколькихъ минутъ. Мнѣ кажется, что я могу сказать тебѣ кое-что такое, о чемъ ты еще не подумалъ серьёзно. Я не хочу рѣшать и разбирать, правъ или не правъ ты относительно своего брата и дѣвушки, съ которою я только что сегодня познакомился, — дѣвушки, повидимому, доброй и порядочной. Я никогда не былъ женатъ, а влюбленъ былъ только одинъ разъ, и притомъ съ тѣхъ поръ прошло много времени, такъ что, пожалуй, я и не понимаю всѣхъ этихъ вещей. Но, Конрадъ, пойми, что есть братья, отъ которыхъ намъ невозможно отречься; существуетъ родительскій домъ, который долженъ быть священнымъ для насъ при какихъ бы то ни было условіяхъ; это — наши соплеменники и наша родина. И именно намъ, изгнанникамъ, которые съ великими страданіями и растерзанными сердцами оторвались отъ стараго корня и покинули прежнюю родину, намъ, терпящимъ на чужбинѣ гоненія и притѣсненія отъ чужихъ, должны быть вдвойнѣ и втройнѣ священны товарищи, которые еще у насъ остались, и новое наше отечество. И при этомъ лѣтъ ничего, рѣшительно ничего, Конрадъ, что могло бы освободить насъ отъ этой обязанности: никакая ссора съ братомъ, никакое желаніе обладать женщиною, никакія препирательства о собственности и другія соображенія. Къ тому же, я очень хорошо знаю, Конрадъ, что это сознаніе священныхъ обязательствъ не исчезло въ твоемъ сердцѣ, что ты, напротивъ того, будешь по своему разумѣнію исполнять ихъ. Но, Конрадъ, твой образъ дѣйствій нехорошъ, если даже ты, какъ убѣждены мы всѣ, рѣшился принести въ жертву самую жизнь свою. Я говорю тебѣ, Конрадъ: Богъ не приметъ твоей жертвы; онъ отвергнетъ ее, какъ отвергъ жертву Каина, и твоя дорогая кровь прольется безполезно и безславно.

Глубокій голосъ пастора какъ-то особенно торжественно раздавался; въ тишинѣ первобытнаго лѣса, и когда онъ теперь замолчалъ на нѣсколько минутъ вслѣдствіе внутренняго волненія, прекрасно озарившаго его некрасивое лицо, въ вершинахъ громадныхъ сосенъ послышался шумъ, точно тутъ говорилъ не человѣкъ, а самъ Богъ.

Такъ по крайней мѣрѣ показалось тёткѣ Урсулѣ и, вѣроятно, то же самое ощущеніе охватило и растрогало дикое и непреклонное сердце Конрада. Его широкая грудь сильно воздымалась и опускалась, лицо его приняло какое-то особенно напряженное выраженіе, его глаза были устремлены въ землю и сильныя руки, которыми онъ охватилъ стволъ ружья, дрожали.

Пасторъ началъ снова:

— Твоя драгоцѣнная кровь, Конрадъ, повторяю я, драгоцѣнная, какъ кровь всякаго человѣка, вдвойнѣ драгоцѣнная въ минуту опасности, втройнѣ драгоцѣнная потому, что она течетъ въ жилахъ человѣка, которому отъ Бога даны всѣ средства для защиты ближнихъ. Вѣдь ты знаешь, Конрадъ, кому много дано, отъ того и потребуется много. Всѣ мы подобны рядовымъ солдатамъ и не должны стыдиться этого; а ты избранъ для болѣе великаго дѣла, и мнѣ стоитъ только назвать его тебѣ, чтобы ты пришелъ въ себя. Ты не испугаешься задачи, которую исполнить способенъ только ты одинъ изо всѣхъ насъ. Николай Геркгеймеръ узналъ, что между нашими врагами и онеидами происходятъ переговоры, и что они откладываютъ свое нападеніе только до тѣхъ поръ, пока не заключенъ союзъ для того, чтобы обрушиться на насъ непобѣдимою силою. Ты знаешь, что образъ дѣйствій онеидовъ будетъ служить примѣромъ для всѣхъ другихъ племенъ у озеръ; ты знаешь, что они до сихъ поръ были нашею защитою, и что за ними мы находились въ относительной безопасности. Ты многіе годы прожилъ между онеидами, ты говоришь на ихъ языкѣ; ты пользуешься у нихъ большимъ уваженіемъ; ты знаешь, какимъ образомъ можно имѣть доступъ къ ихъ сердцамъ. Итакъ, Конрадъ, желаніе и воля Геркгеймера, нашего начальника, состоитъ въ томъ, чтобы ты немедленно отправился къ нимъ, и отъ имени его, Геркгеймера, такъ же, какъ и отъ имени губернатора, обѣщалъ бы имъ удовлетвореніе по всѣмъ тѣмъ пунктамъ, относительно которыхъ они въ послѣднее время спорили съ правительствомъ. Все будетъ устроено въ ихъ пользу и по ихъ желанію, если они останутся вѣрными прежнему оборонительному союзу, заключенному съ нами, и даже, если они только въ предстоящей войнѣ не пойдутъ противъ насъ. Ты понимаешь это порученіе во всякомъ случаѣ лучше чѣмъ я, человѣкъ неумѣлый въ этихъ дѣлахъ, въ состояніи разсказать тебѣ. А теперь я спрашиваю тебя, Конрадъ Штернбергъ, желаешь ли ты исполнить эту священную обязанность свою, согласно приказанію нашего начальника?

— Теперь уже слишкомъ поздно, проговорилъ Конрадъ беззвучнымъ голосомъ.

— Почему слишкомъ поздно?

— То, чего вы опасались, уже случилось. Онейды соединились съ французами и онондагами. Сегодня утромъ, даже еще часъ тому назадъ, я могъ бы незамѣтно добраться до нихъ и выполнить ваше порученіе; теперь это невозможно.

— Откуда ты знаешь это, Конрадъ? въ одинъ голосъ спросили пасторъ и тётка Урсула.

— Пойдемте, сказалъ Конрадъ.

Онъ перебросилъ ружье черезъ плечо и пошелъ теперь впереди ихъ прямо черезъ лѣсъ, который ежеминутно становился все рѣже и рѣже, наконецъ высокія деревья стали попадаться изрѣдка между низкими кустарниками. Конрадъ осторожно пробирался впередъ въ согнутой позѣ и знаками показывалъ своимъ спутникамъ, чтобы они слѣдовали его примѣру. Наконецъ онъ опустился на колѣни, осторожно раздвинулъ кусты и подалъ другимъ знакъ приблизиться такимъ же образомъ. Сдѣлавъ это, они взглянули въ отверстіе куста и увидали странное зрѣлище.

Непосредственно подъ ними, у подошвы крутой скалы, на краю которой они стояли, лежала широкая луговая долина, которая съ противоположной стороны замыкалась также отвѣсными, покрытыми лѣсомъ скалами; по ея наклонной плоскости тихо катился ручей, впадавшій въ бухту. На одномъ изъ береговъ, обращенномъ къ зрителямъ, былъ устроенъ лагерь изъ неправильно расположенныхъ маленькихъ полотняныхъ палатокъ и шалашей изъ зелени. Между ними горѣло нѣсколько дюжинъ костровъ и поднимавшійся отъ нихъ дымъ, освѣщенный заходившимъ солнцемъ, разстилался въ вышинѣ подобно прозрачному облаку, сквозь которое сцена внизу казалась еще фантастичнѣе. Тутъ было множество толпящихся фигуръ, двигавшихся взадъ и впередъ: французы, принадлежащіе частію къ регулярнымъ войскамъ, частію къ милиціи, индѣйцы въ преобладающемъ числѣ, которыхъ полунагое тѣло, раскрашенное пестрыми воинскими цвѣтами, сіяло въ лучахъ солнца. Движеніе въ группахъ было въ особенности сильно на берегу ручья, и не трудно было угадать его причину. Толпа индѣйцевъ, находившаяся на другой сторонѣ, повидимому прибыла недавно. Нѣкоторые изъ нихъ были заняты устройствомъ вигвамовъ, другіе зажиганіемъ костровъ, по большинство стояло на краю берега и переговаривалось съ другими черезъ воду. Ручей при умѣренной ширинѣ своей имѣлъ глубокое русло съ крутыми берегами. Везъ помощи моста нельзя было перейти на противоположную сторону, и поэтому уже было приступлено къ поспѣшному сооруженію его на болѣе узкомъ мѣстѣ, съ помощью древесныхъ стволовъ. Между тѣмъ болѣе нетерпѣливые и безстрашные бросились вплавь, или старались перескочить въ одинъ прыжокъ, который при неудачномъ выполненіи каждый разъ возбуждалъ громкіе крики и смѣхъ со стороны зрителей.

Съ сильнымъ біеніемъ сердца смотрѣла тётка Урсула, поочередно съ пасторомъ, на это зрѣлище, имѣвшее для нихъ такое ужасное значеніе. Теперь они, слѣдуя тихому призыву Конрада, удалились такъ же осторожно, какъ пришли, и сквозь кусты возвратились въ лѣсъ.

— Сколько ихъ? спросила тётка Урсула.

— Четыреста, безъ онеидовъ, отвѣчалъ Конрадъ: — онеиды сравняются съ ними численностію, если выставятъ въ поле всѣхъ своихъ воиновъ; теперь же я насчиталъ ихъ только двѣсти-пятьдесятъ, во всякомъ случаѣ остальные присоединятся къ нимъ, иначе они не дѣлали бы такихъ приготовленій на ночь.

— А тотчасъ же пошли бы дальше? спросила тётка Урсула.

— Разумѣется, такъ-какъ они знаютъ, что время дорого, отвѣчалъ Конрадъ. — Поэтому они, по всей вѣроятности, явятся къ вамъ завтра въ полдень.

— Къ вамъ! съ удареніемъ переспросилъ пасторъ. — Ты, Конрадъ, вѣроятно хотѣлъ сказать: къ намъ?

Конрадъ не отвѣчалъ; онъ шелъ молча и не оборачиваясь по опушкѣ лѣса, но настолько далеко отъ края, чтобы не быть замѣченнымъ снизу. Такимъ образомъ они прошли около двухсотъ шаговъ и достигли мѣста, гдѣ раскрывалась глубокая разщелина, образовавшая нѣчто въ родѣ естественной лѣстницы, ведущей съ вершины въ долину. Тамъ, гдѣ лѣстница выходила вверхъ, узкая глубокая тропинка была совершенно загромождена заваломъ, искусно устроеннымъ изъ древесныхъ стволовъ, камней и хвороста. Другіе камни, и между ними нѣкоторые громадной величины по бокамъ завала, были придвинуты такъ близко къ краю, что при малѣйшемъ прикосновеніи ноги могли быть сброшены на тѣхъ, которые стали бы взбираться по тропинкѣ. Казалось, что цѣлая дюжина’сильныхъ людей должна была трудиться впродолженіе нѣсколькихъ дней, для сооруженія подобной вещи; Конрадъ со своею исполинскою силою сдѣлалъ это въ нѣсколько часовъ.

— Вотъ здѣсь, сказалъ онъ, обратясь съ особеннаго рода улыбкою къ своимъ удивленнымъ спутникамъ: — я хотѣлъ бы держаться до послѣдняго сброшеннаго камня и до послѣдняго выпущеннаго заряда.

— А затѣмъ? спросила тётка Урсула.

— Затѣмъ я сломалъ бы свое ружье на головахъ первыхъ появившихся непріятелей.

— А теперь? спросилъ пасторъ, взявъ за руку молодаго дикаря: — а теперь, Конрадъ?

— Теперь я исполню приказаніе Геркгеймера.

— Избави Господи! воскликнула тётка Урсула: — это была бы неминуемая погибель для тебя; онондаги, твои смертельные враги, разорвутъ тебя въ куски.

— Ну, врядъ-ли, возразилъ Конрадъ: — онеиды не допустили бы этого; безъ брани и ссоры дѣло никакъ бы не обошлось. А этимъ было бы много выиграно, и я такимъ образомъ задержалъ бы ихъ долѣе, чѣмъ еслибы вздумалъ удерживать ихъ здѣсь, гдѣ черезъ нѣсколько часовъ все-таки попалъ бы къ нимъ въ руки. Но я надѣюсь, что дѣло обойдется лучше. Я ужь сегодня утромъ сходилъ бы въ лѣсъ, гдѣ расположились онеиды, но мнѣ нечего было предложить имъ. Теперь дѣло другое. Можетъ быть, мнѣ удастся уговорить ихъ. Я, по крайней мѣрѣ, попытаюсь это сдѣлать. Прощайте!

Онъ протянулъ имъ руки. Тётка Урсула бросилась къ нему въ объятія, точно желая удержать своего любимца; но Конрадъ осторожно высвободился и сказалъ:

— Нельзя терять ни одной минуты; мнѣ нужно сдѣлать большой крюкъ, чтобы придти въ долину съ другой стороны. Да и вамъ предстоитъ дальній путь. Собаку я возьму съ собою; вѣдь на возвратномъ пути она вамъ не нужна. Ты вѣдь и такъ найдешь дорогу, тётка? Затѣмъ, прощайте еще разъ. Прощайте всѣ!

— До свиданія, Конрадъ, сказалъ пасторъ.

Лицо Конрада передернуло.

— Какъ будетъ угодно Богу! отвѣчалъ онъ глухимъ голосомъ.

Черезъ мгновеніе пасторъ и Урсула были одни; недолго слышали они хрустѣніе въ кустахъ, затѣмъ все стихло.

— Мы еще увидимся съ нимъ, сказала тётка Урсула.

— Непремѣнно увидимся, сказалъ пасторъ, глядя на розовыя облака, просвѣчивавшія сквозь вершины деревьевъ: — смѣлому помогаетъ самъ Богъ.

— Въ такомъ случаѣ онъ долженъ помочь ему, сказала тётка Урсула: — нѣтъ на свѣтѣ ни одного человѣка, въ груди котораго билось бы болѣе мужественное сердце. Да помилуетъ его Господь.

— Аминь, проговорилъ пасторъ.

И они отправились въ обратный путь черезъ густой лѣсъ, на который теперь спустился вечерній сумракъ.

XIV.

Пасторъ не ошибся, когда, при отправленіи въ путь, увидалъ изъ выраженія лица Катерины и Ламберта, что оба они не поддались обману и догадывались о предпріятіи тётки Урсулы, въ которомъ принималъ участіе и онъ самъ. Дѣйствительно, между тѣмъ, какъ Ламбертъ присматривалъ за работами и самъ принималъ въ нихъ дѣятельное участіе, его душа находилась постоянно подъ гнётомъ тяжелой заботы о Конрадѣ. Его любящее сердце не могло примириться съ мыслію, что его братъ долженъ быть такъ несчастливъ, въ то время, когда онъ самъ наслаждался такимъ счастіемъ; что этому брату, для котораго Ламбертъ былъ всегда готовъ на всякія жертвы, онъ въ первый разъ въ жизни, не можетъ предоставить лучшую долю земныхъ радостей. Да, не можетъ и не хочетъ, хотя бы дѣло шло о спасеніи его души. Тутъ не существовало и не могло существовать никакихъ сомнѣній. Это было бы постыдною измѣною относительно самого себя и относительно милой дѣвушка, которая съ полнымъ довѣріемъ отдала ему свое чистое дѣвственное сердце.

Катерина была не менѣе грустна. Она невыразимо любила Ламберта, и теперь должна была узнать, что на самыхъ первыхъ порахъ принесла своему возлюбленному такое сильное горе. Увы, отъ нея не скрылась ни одна черта страданія въ лицѣ Ламберта; она научилась слишкомъ хорошо читать въ этихъ честныхъ чертахъ, она не упустила изъ виду ни одного мрачнаго облака на его открытомъ челѣ, ни грустно-опущенныхъ вѣкъ его голубыхъ кроткихъ глазъ, ни одного страдальческаго подергиванія губъ, которыя прежде такъ охотно и часто складывались въ пріятную улыбку, а теперь были такъ крѣпко сжаты.

Такимъ образомъ они, ничего не высказывая другъ другу обдумывали про себя, какъ бы примириться съ Конрадомъ Когда тётка Урсула вчера привела пастора и, едва давъ ему время усѣсться и пообѣдать, тотчасъ стала торопить его и вмѣстѣ въ нимъ ушла изъ дому, а потомъ вернулась черезъ нѣсколько минутъ одна и выпросила, чтобы съ ней отпустили Плутона, такъ-какъ дома нельзя полагаться на ихъ старую цѣпную собаку Мелана, тогда Катерина и Ламбертъ посмотрѣли другъ на друга многозначительнымъ взглядомъ и, какъ только остались одни, обнялись и сказали: можетъ быть все еще уладится.

Но какъ ни грустно было на сердцѣ у обоихъ, они таили свои страданія, а другіе не были расположены принимать участіе въ горѣ, которое, къ тому же, старательно отъ нихъ скрывали. Хотя Ричардъ Геркгеймеръ неоднократно высказывалъ Ламберту свое сожалѣніе относительно того, что Конрадъ вздумалъ именно теперь выкинуть — какъ онъ выражался — такую глупую штуку, и другіе говорили то же самое, но этимъ дѣло и оканчивалось. Они рѣшились исполнить свой долгъ съ Конрадомъ или безъ него, и вслѣдствіе этого сознанія, веселое расположеніе духа храбрыхъ парней доходило до заносчивости. Къ этому присоединилось еще одно обстоятельство, которое придало ихъ чувствамъ особеннаго рода выспренній полетъ, и заставило ихъ видѣть въ особенно поэтическомъ свѣтѣ глубоко серьёзное положеніе, въ которомъ они находились. Добрые молодцы всѣ, безъ исключенія, были окончательно очарованы красотою и любезностью Катерины и выражали свое восхищеніе самымъ невиннымъ образомъ. Если за столомъ Катерина произносила какое-нибудь ласковое слово, то зубы всѣхъ радостно осклаблялись; если она выражала желаніе или только указывала на что-нибудь глазами, то протягивалось пять рукъ и пять паръ ногъ приходили въ движеніе. Куда бы ни вошла и гдѣ бы ни находилась она, ее всюду сопровождали двое или трое внимательныхъ кавалеровъ, которые слѣдили другъ за другомъ съ чувствомъ сильнѣйшей ревности и хотѣли опередить одинъ другого. Что ради Катерины слѣдуетъ принять смерть и даже самую мучительную, которую только въ состояніи изобрѣсти жестокость индѣйцевъ — это было убѣжденіе, сильно укоренившееся въ каждомъ изъ нихъ. Случилось даже такъ, что они, собравшись однажды всѣ пятеро вмѣстѣ, въ отсутствіи Ламберта, по предложенію Ричарда Геркгеймера и въ припадкѣ героизма поклялись, что тотъ изъ нихъ, который переживетъ другихъ, долженъ прежде, чѣмъ умереть самому, убить Катерину, чтобы она не попала въ руки непріятелей.

Но это единодушіе относительно трагическаго самопожертвованія нисколько не препятствовало пятерымъ героямъ изощрять другъ надъ другомъ свое остроуміе и взаимно поддразнивать одинъ другого относительно страсти, питаемой къ прекрасной дѣвушкѣ. Но больше всѣхъ приходилось терпѣть бѣдному Адаму. Они старались увѣрять добряка, что Ламбертъ припряталъ пулю, которая назначена никакъ не для французовъ, и что они нисколько не осуждаютъ за это Ламберта, такъ-какъ кромѣ Адама, никто не можетъ быть ему опаснымъ. Фрицъ Фольцъ и Ричардъ Геркгеймеръ, какъ извѣстно лучше всѣхъ самому Адаму, уже сдѣлали свой выборъ; Яковъ Эрлихъ и Антонъ Бирманъ втайнѣ плачутъ о своихъ возлюбленныхъ, которыхъ оставили на Могаукѣ, а онъ, Адамъ, уже сколько лѣтъ ходитъ на подобіе рыкающаго льва, ищущаго, кого бы проглотить, составляя предметъ постояннаго ужаса и непрестанной заботы для всѣхъ жениховъ и молодыхъ мужей. Да къ тому же всѣ другіе присланы сюда, а Адамъ явился добровольно; и зачѣмъ, стоя вчера вечеромъ на часахъ, онъ пѣлъ: „Какъ чудно сіяетъ намъ утренняя звѣзда“, пѣлъ такъ сладко, что Катерина плакала отъ восторга и сказала: „Послушайте только Адама, онъ поетъ лучше, чѣмъ соловей“.

Адамъ не оставался въ долгу у своихъ мучителей. Онъ совѣтовалъ имъ заботиться о своихъ собственныхъ дѣлахъ; онъ знаетъ, что ему надо дѣлать. А затѣмъ онъ снова впадалъ въ свое плаксивое настроеніе, и умолялъ друзей сказать ему по совѣсти, неужели Ламбертъ дѣйствительно имѣетъ такія ужасныя намѣренія, и въ самомъ ли дѣлѣ Катерина серьёзно нашла его пѣніе такимъ прекраснымъ и объявила, что въ этой жизни она желала бы одного, а именно получить бѣлокурый локонъ съ головы пѣвца, чтобы взять его съ собою въ могилу? Друзья клялись, что каждый изъ нихъ слышалъ это отъ самой Катерины, и всѣ они обѣщали исполнить ея скромное желаніе. Поэтому Адаму слѣдуетъ сейчасъ же добровольно отдать свои волосы, прежде чѣмъ индѣйцы насильно снимутъ ихъ вмѣстѣ съ кожей. Адамъ сталъ защищаться, звалъ на помощь и просилъ пощады, и крикъ и смѣхъ раздавались далеко кругомъ среди тишины.

Такъ случилось и однажды послѣ обѣда, когда Ламбертъ, которому внутреннее безпокойство мѣшало сидѣть дома, медленно шелъ по берегу ручья въ направленіи къ лѣсу. Онъ на минуту остановился, когда до него донесся шумъ изъ дому, и затѣмъ, покачавъ головою, продолжалъ свой путь. Онй могутъ шумѣть и смѣяться въ подобныя минуты горя и опасностей, которыя лежатъ на его душѣ свинцовою тяжестью! А вѣдь они знаютъ, что настоящая минута можетъ быть послѣднею въ ихъ жизни! У каждаго изъ нихъ были дома родители и семья, а также и любимая дѣвушка; и жизнь всѣхъ этихъ людей была поставлена на карту подобно и ихъ собственной жизни! Но, разумѣется, всѣ они гораздо моложе его, они смотрѣли на жизнь несравненно легче, — настолько легко, на сколько слѣдуетъ относиться къ ней, чтобы управиться съ нею и не пасть подъ ея тяжестью. Ужь не слишкомъ ли старъ онъ для того, чтобы принимать на свои плечи еще большую тяжесть, между тѣмъ, какъ и прежняя такъ тяготила его? Какъ часто другіе смѣялись надъ нимъ по этому поводу! Его называли Гансомъ мечтателемъ и выраженіе: „объ этомъ предоставьте заботиться Господу Богу и Ламберту Штернбергу“, обратилось въ поговорку, употребляемую при затруднительныхъ случаяхъ. Да, онъ рано ознакомился съ заботами, когда послѣ смерти матери остался одинъ со сварливымъ и раздражительнымъ отцомъ и долженъ былъ играть роль посредника между нимъ, бѣшенымъ мальчуганомъ Конрадомъ, родными и общиною. А затѣмъ, по смерти отца, на его долю выпала вся работа въ собственномъ хозяйствѣ, да притомъ онъ долженъ былъ помогать совѣтомъ и дѣломъ въ тѣхъ случаяхъ, когда что нибудь не ладилось у сосѣдей. Такимъ образомъ онъ работалъ и все только работалъ, и находился въ непрестанныхъ хлопотахъ, и поэтому естественно, что трудное порученіе въ Нью-Йоркъ, нынѣшнею весною, выпало на его долю. Онъ взялъ его на себя, подобно тому, какъ бралъ все, что было слишкомъ обременительно для другихъ, не заботясь о какой либо наградѣ и не разсчитывая на благодарность тѣхъ, которые посылали его. — И вотъ само небо устроило такъ, что онъ нашелъ ту, которой одинъ взглядъ былъ его наградой, одно слово было благодарностью за все, что онъ когда либо дѣлалъ, за все, что выстрадалъ. Награда слишкомъ большая, благодарность слишкомъ великая! Онъ предчувствовалъ это сначала, онъ слишкомъ скоро узналъ это. А кто отнесется съ сочувствіемъ къ его неожиданному счастію, доставшемуся ему не безъ боязливыхъ колебаній? Никакъ не сосѣди, которые никогда не простятъ ему, что онъ предпочелъ чужую дѣвушку ихъ дочерямъ; не тётка Урсула, которая, несмотря на то, что чувство справедливости возмущалось въ ней противъ этого, все-таки охотнѣе увидала бы Конрада на его мѣстѣ: а самъ Конрадъ, его единственный, возлюбленный братъ! Да, это было самое глубокое оскорбленіе, это была капля желчи, которая упала въ сладостный напитокъ любви, и которую онъ будетъ постоянно чувствовать на своемъ языкѣ! А этому-то и не слѣдовало быть!

Но если не слѣдовало, то какой смыслъ и какое значеніе имѣло все остальное? Къ чему заботиться о будущности, которая не могла доставить ему ни одной чистой радости? къ чему дорожить жизнью, которая такъ испорчена для него? Зачѣмъ начинать предстоящую ему тяжелую борьбу? зачѣмъ надѣяться выйти изъ нея побѣдителемъ? Вотъ зеленѣютъ его поля — пусть они будутъ растоптаны! Вотъ расхаживаетъ его скотъ — пусть онъ сдѣлается добычею враговъ! Вонъ тамъ возвышается его дворъ — пусть онъ исчезнетъ въ пламени! вонъ тамъ возвышается его хорошо укрѣпленный домъ — какъ бы хотѣлось ему, Ламберту, погибнуть вмѣстѣ съ нею подъ его развалинами!

Такъ въ глубокой грустной озабоченности стоялъ Ламбертъ у опушки лѣса, глядя внизъ на свою родную долину, сіявшую въ яркомъ солнечномъ свѣтѣ. Ни одного звука далеко кругомъ, только жужжаніе насѣкомыхъ въ травѣ и среди цвѣтовъ равнины, и голосъ какой-нибудь птицы, раздававшійся повременамъ съ вершины темнозеленыхъ сосенъ, которыя неподвижно упивались солнечнымъ зноемъ. Неужели все, что сейчасъ промелькнуло въ его умѣ, было только страшнымъ тяжелымъ сномъ, отъ котораго онъ могъ очнуться во всякую минуту, когда только бы вздумалъ? Развѣ вонъ тотъ маякъ, котораго пламя и дымъ должны служить знакомъ для другихъ жителей внизъ по бухтѣ, устроенъ ради шутки? развѣ тётка Урсула не велѣла сказать ему черезъ посланнаго имъ Фрица Фольца, что имѣетъ достовѣрныя свѣдѣнія о весьма близкомъ присутствіи враговъ, и не напоминала, что слѣдуетъ содержать сильные караулы, — неужели же тётка Урсула разсказала ему небылицу?

Но вотъ — что это за звукъ, который его острый слухъ внезапно различилъ позади въ лѣсу? хрустѣнье и трескъ сухихъ вѣтвей, точно олень на полномъ бѣгу продирается сквозь чащу. Нѣтъ, это не олень! — онъ явственно разслышалъ теперь другой звукъ, который можетъ происходить только отъ шаговъ мужчины и притомъ, спасающаго свою жизнь; — все ближе и ближе, вдоль бухты, по крупной каменистой, заросшей кустарникомъ тропинкѣ, бѣшеными прыжками, на подобіе камня, сброшеннаго внизъ по склону горы.

Внезапный радостный испугъ охватилъ душу Ламберта. Такимъ образомъ могъ ступать только одинъ человѣкъ въ мірѣ! Это поступь его брата, Конрада!

Въ напряженномъ ожиданіи, сдерживая дыханіе, остановился Ламбертъ; страшно бьющееся сердце готово разорвать ему грудь; онъ хочетъ закричать, но звукъ останавливается въ горлѣ; онъ хочетъ идти навстрѣчу, но колѣни его дрожатъ — а черезъ мгновеніе кусты раздвигаются: это Конрадъ, а рядомъ, едва поспѣвая за нимъ, вѣрный Плутонъ.

— Конрадъ! воскликнулъ Ламбертъ: — Конрадъ!

Онъ бросается къ брату, заключаетъ его въ свои объятія. Забыто все, что сейчасъ еще такъ ужасно терзало его. Будь, что будетъ, — теперь стоить жить и даже умереть, если нужно!

— Они идутъ, Конрадъ, не такъ ли?

— Черезъ часъ они будутъ здѣсь!

Увѣреность, что теперь настала минута развязки, и радость, что эта минута возвратила ему горячо любимаго брата, мгновенно возвратили Ламберту свойства, за которыя его хвалилъ старый и малый: хладнокровіе, сообразительность и самоувѣренность. Не колеблясь ни минуты относительно того, что слѣдуетъ дѣлать, Ламбертъ, крикнувъ брату, чтобы онъ извѣстилъ обо всемъ домашнихъ, переправился черезъ бухту на доскѣ и поспѣшилъ къ холму, на которомъ былъ устроенъ маякъ, такъ-какъ только оттуда онъ могъ быть ясно видѣнъ внизъ по ручью въ домѣ Дитмаровъ. Черезъ минуту изъ искусно сложеннаго костра поднялся чорный столбъ дыма, вытянувшись подобно стволу пальмы и потомъ расплываясь въ тихомъ воздухѣ на подобіе огромной ея вершины. И вотъ въ четверти мили разстоянія внизъ по ручью показалось что-то темное — дядя Дитмаръ хорошо караулилъ. На сигналъ Ламберта послѣдовалъ отвѣтъ; онъ передавался дальше и дальше; въ теченіе четверти часа живущіе на Могаукѣ въ двухъ миляхъ разстоянія, узнаютъ, что здѣсь у бухты появились враги. Теперь поскорѣй назадъ черезъ ручей, одинъ сильный толчокъ, и сообщеніе прервано; доска поплыла въ сторону.

— Ты еще здѣсь, Конрадъ? Пойдемъ! какъ обрадуются всѣ наши!

Ламбертъ поспѣшно пошелъ впередъ; тихими, нерѣшительными шагами послѣдовалъ за нимъ Конрадъ. Было ли это изнеможеніе послѣ страшнаго бѣга? не его ли собственною кровью было запятнано его кожаное платье?

Такъ спрашивалъ Ламбертъ, но не получилъ отвѣта; теперь они подошли къ подвижному мосту, и друзья, стоявшіе на стѣнѣ, привѣтствовали ихъ громкимъ ура. Ламбертъ поспѣшно взбѣжалъ наверхъ и въ избыткѣ радости сталъ пожимать руки всѣхъ друзей. Конрадъ все еще стоялъ въ нерѣшимости у моста. Лицо его было блѣдно и искажено, какъ будто вслѣдствіе физическаго страданія, или внутренней борьбы. Онъ произнесъ страшную клятву — никогда не переступать черезъ порогъ родительскаго дома, въ противномъ случаѣ пусть кровь его падетъ на него самаго! Мужественное, неукротимое сердце сжалось у него въ груди. Его кровь… какое ему дѣло до нея? онъ никогда не берегъ ее; онъ рисковалъ ею не болѣе, какъ четверть часа тому назадъ въ такой борьбѣ, какую выдержать и довести до счастливаго конца могъ только онъ одинъ. Но его слово! слово, котораго онъ еще никогда не нарушалъ, и которое принужденъ и долженъ нарушить; это говоритъ ему его здравый умъ, внушаетъ благородное сердце — во что бы то ни стало!

А между тѣмъ какъ онъ медлитъ, среди молодёжи, провозглашающей ура, внезапно появляется та, изъ-за которой онъ удалился изъ роднаго дома. Точно пораженный молніей, онъ отворачивается, но вотъ она уже стоитъ около него, беретъ его за руку, и съ нѣжнымъ пожатіемъ, которому онъ не можетъ противустоять, съ незамѣтною силою, которой онъ долженъ быть послушенъ, ведетъ его вверхъ по мосту къ стѣнѣ, а оттуда во внутренній дворъ, гдѣ товарищи окружаютъ его толпою съ возгласами восторга и по единодушному, внезапному порыву весело поднимаютъ на рукахъ возвратившагося бѣглеца, съ шумомъ и громомъ вносятъ его въ домъ черезъ открытую дверь, точно желая хитростью отнять у злобныхъ демоновъ добычу, которую они караулятъ на порогѣ.

Какъ бы то ни было, Конрадъ возвратился; а онъ считается лучшимъ стрѣлкомъ въ колоніяхъ. Всѣ они рѣшили, съ Конрадомъ или безъ него, выполнить свою обязанность, по быстрые взгляды и отрывистыя слова, которыми они обмѣнивались между собою, сіяющія радостью лица — ясно говорили: вѣдь такъ все-таки лучше, а еслибъ еще присоединились къ намъ тётка Урсула съ Христіаномъ Дитмаромъ, то пусть начнется потѣха! „Вѣдь они могли бы уже быть здѣсь“, замѣчаютъ одни; „ура! вотъ они идутъ!“ кричитъ Ричардъ Геркгеймеръ, который влѣзъ на галлерею чтобы лучше высматривать: „да еще пѣшкомъ; и цѣлыхъ трое! третій — пасторъ. Ура, и еще разъ ура, ура!“

Ни у кого теперь не было ни охоты, ни времени разспрашивать едва переводившихъ духъ путешественниковъ, какимъ образомъ попало сюда духовное лицо. Довольно того, что они пришли во время и что, наконецъ, можно сбросить мостъ и припереть дверь лежащими наготовѣ крѣпкими балками. И вотъ они теперь заперты въ своей деревянной крѣпости, среди пустыни, удаленные на нѣсколько миль отъ всякихъ друзей и предоставленные самимъ себѣ, своей стойкости, силѣ своихъ рукъ и вѣрности глазъ. Всего на всего считается тутъ: двѣ женщины, девять мужчинъ и, значитъ, девять ружей; если даже не считать господина пастора, предполагая, что онъ не умѣетъ стрѣлять, то его можетъ замѣнить тётка Урсула; у ней есть свое собственное ружье, которымъ она умѣетъ владѣть; она будетъ сражаться, въ этомъ можно быть увѣреннымъ.

Всѣмъ назначены роли, и всѣ находятся на своихъ мѣстахъ. Въ нижней части дома помѣщенъ Гансъ, котораго Ламбертъ никакъ не хотѣлъ оставить на жертву враговъ, и овцы, которыхъ взяли изъ состраданія, и которыя теперь въ темнотѣ жалобно блеютъ; на галлереѣ верхняго этажа позади бруствера, положивъ стволы хорошихъ ружей въ отверстія бойницъ, лежатъ Ламбертъ, Ричардъ, Фрицъ Фольцъ, Якобъ Эрлихъ, Антонъ Бирманъ; на чердакѣ у отверстій высокой крыши стоятъ Конрадъ, тётка Урсула и старый Христіанъ, котораго далеко хватавшее ружье въ свое время было предметомъ ужаса для враговъ. Съ ними пасторъ, который, не будучи хорошимъ стрѣлкомъ, умѣетъ, однакоже, быстро и ловко заряжать ружье. Подобнаго же рода обязанность возложена на Адама Беллингера стрѣлками, находящимися на галлереѣ, а Катерина будетъ приносить пищу и питье сражающимся. Всѣ заклинаютъ ее не выдвигаться впередъ и, въ случаѣ нужды, схвативъ ружье Адама, лежащее безъ употребленія, послѣдовать примѣру тётки Урсулы, — что храбрая дѣвушка давно рѣшила втихомолку.

Въ домѣ царствуетъ глубокое молчаніе. Еслибы кто-нибудь увидалъ его такимъ запертымъ, мрачнымъ, безмолвнымъ, то счелъ бы его покинутымъ жителями. А кругомъ безмолвствуетъ пустыня, освѣщаемая лучами вечерняго солнца; безмолвна зеленѣющая равнина, по которой едва шевелится какой-нибудь цвѣтокъ или травка; безмолвенъ лѣсъ, котораго блестящія вершины неподвижно возносятся къ голубымъ небесамъ, откуда глядятъ бѣлыя облака, остановившіяся въ вышинѣ.

Глубочайшее молчаніе, безмолвная тишина!

Но вотъ раздается протяжный многоголосный крикъ, отъ котораго кругомъ пошли страшные отголоски; изъ лѣса выскакиваютъ разомъ пятьдесятъ полу-нагихъ, расписанныхъ пестрыми красками индѣйцевъ. Они потрясаютъ своими ружьями и томагауками и дикими прыжками мчатся черезъ равнину; нѣкоторые изъ нихъ прямо направляются къ блокгаузу, другіе описываютъ кругомъ его дугообразныя линіи, чтобы поскорѣй окружить его со всѣхъ сторонъ. А онъ остается попрежнему безмолвнымъ; нѣтъ никакого отвѣта на вызовъ, который, въ видѣ рѣзкаго крика и завыванія, непрестанно повторяется со стороны враговъ. Уже первые изъ нихъ приблизились на разстояніе сотни шаговъ къ дому — и вотъ послышался отвѣтъ: короткій рѣзкій звукъ четырехъ нѣмецкихъ ружей, выстрѣлившихъ за одинъ разъ, такъ что слышенъ былъ только одинъ звукъ, но четыре индѣйца падаютъ ницъ и уже не встаютъ. Другіе только ускоряютъ свой бѣшеный бѣгъ; они почти уже достигли вала, тутъ слышится выстрѣлъ еще четырехъ ружей и опять падаютъ четыре индѣйца; одинъ изъ нихъ, раненый въ сердце, высоко подпрыгиваетъ, точно олень.

Этого они не ожидали; за вторымъ залпомъ могъ послѣдовать третій, а между ними и домомъ еще лежатъ ровъ и стѣна. Кто знаетъ, не будетъ ли этотъ третій залпъ еще ужаснѣе первыхъ двухъ? никто не хочетъ дожидаться его, мгновенно всѣ бросаются назадъ къ лѣсу, но прежде чѣмъ они успѣваютъ до него добѣжать, какъ вслѣдъ имъ посылаются новые выстрѣлы, отъ которыхъ падаютъ еще два индѣйца къ ногамъ французовъ, спрятавшихся въ лѣсу. Они съ бѣшенствомъ и ужасомъ слѣдили за кровавымъ зрѣлищемъ, и теперь принуждены сознаться, что первое нападеніе, которое они благоразумно предоставили на долю своихъ индѣйскихъ друзей, окончательно отбито.

Да, первое нападеніе было отражено! Жители блокгауза пожали другъ другу руки и затѣмъ снова взялись за ружья. Одинъ изъ индѣйцевъ, оставшихся на мѣстѣ, поднялся на колѣняхъ и рукахъ, снова упалъ и опять сталъ подниматься. Ричардъ Геркгеймеръ сказалъ: „Этотъ принадлежитъ мнѣ; бѣдняку не слѣдуетъ такъ долго мучиться!“ онъ приложилъ ружье къ щекѣ, но Ламбертъ, положивъ руку ему на плечо, замѣтилъ: „для насъ составляетъ счетъ каждый зарядъ, любезный Ричардъ, а съ него довольно и прежняго!“ Индѣецъ въ предсмертныхъ мученіяхъ хватается за высокую траву, вздрагиваетъ нѣсколько разъ и остается недвижимъ, подобно своимъ товарищамъ.

Что теперь будетъ? повторятъ ли они еще разъ первую попытку? или изберутъ другой способъ нападенія, и какой именно? Молодые люди спорили относительно этого; тётка Урсула, спустившаяся съ чердака, тоже присоединилась къ нимъ и приняла участіе въ преніяхъ. Мнѣнія раздѣлились: Ламбертъ утверждалъ, что они скоро сообразятъ, какъ великъ гарнизонъ и сколькими изъ своихъ придется имъ пожертвовать для того, чтобы прочіе могли добраться до дому. Поэтому теперь дѣло въ томъ, чтобы узнать, какъ велико число враговъ, такъ-какъ совершенно ясно, что на первый разъ они имѣли дѣло только съ одною частью ихъ, а главныя силы скрываются еще въ лѣсу.

— Ламбертъ правъ, сказала тётка Урсула. — Ихъ сто пятьдесятъ: пятьдесятъ французовъ и сто онондаговъ.

— Девяносто два, замѣчаетъ Антонъ Бирманъ: — восемь лежатъ мертвые.

Яковъ Эрлихъ, всегда смѣющійся надъ остротами Антона Бирмана, на этотъ разъ не смѣется; онъ втихомолку разсчитываетъ, сколько индѣйцевъ, оставленныхъ французами въ запасѣ, придется на его долю, въ случаѣ если ихъ дѣйствительно такъ много. Яковъ Эрлихъ не силенъ въ умственномъ счисленіи, онъ никакъ не можетъ доискаться числа, но приходитъ жъ тому результату, что во всякомъ случаѣ предстоитъ тяжелая работа.

Другіе вопросительно глядятъ на тётку Урсулу. Несомнѣнно, что это свѣдѣніе исходило отъ Конрада. Но какимъ образомъ получилъ его Конрадъ? Тёткѣ Урсулѣ по настоящему слѣдовало разсказать о своей вчерашней экспедиціи въ обществѣ пастора; но тогда невозможно было умолчать о томъ, что безъ ея посредничества Конрадъ не былъ бы теперь съ ними, а объ этомъ ей не хотѣлось говорить, по крайней мѣрѣ, теперь. Поэтому она только сказала, что Конрадъ отыскалъ непріятельскій лагерь и, наблюдая за врагами, поголовно пересчиталъ ихъ; они же раздѣлились на два отряда, изъ которыхъ большій, состоящій изъ сотни французовъ, такого же числа онондаговъ и по меньшей мѣрѣ двухсотъ онеидовъ, отправился на Могаукъ и, вѣроятно, уже теперь пришелъ на мѣсто. Но онеиды неохотно взялись за это дѣло и, по крайней мѣрѣ, существуетъ возможность, что въ рѣшительную минуту они отпадутъ отъ новыхъ союзниковъ и обратятся за старымъ.

— Если это такъ, то мы еще можемъ надѣяться на подкрѣпленіе со стороны моего отца, замѣтилъ Ричардъ Геркгеймеръ.

— Намъ не слѣдуетъ надѣяться ни на кого, кромѣ самихъ себя, сказалъ Ламбертъ.

— Что они такое затѣваютъ? спросилъ Антонъ Бирманъ.

Изъ лѣсу, въ которомъ полчаса тому назадъ совершенно исчезли враги, вышло три человѣка: французъ и два индѣйца. Они отложили оружіе въ сторону, а взамѣнъ его имѣли въ рукахъ длинные шесты, на верху которыхъ были прикрѣплены бѣлые платки. Они безпрестанно шевелили шестами, отчего платки на нихъ развѣвались. Такъ они приближались медленными шагами, какъ бы съ неувѣренностью и точно желая убѣдиться, согласна ли противная сторона признать парламентерскій флагъ. Антонъ Бирманъ и Яковъ Эрлихъ не чувствовали къ этому никакого расположенія. Они говорили, что какъ въ прошломъ году, такъ и въ прежнее время, эти негодяи сами никогда не давали пощады парламентерамъ и не обращали вниманія на бѣлыя тряпки, и хотя теперь ихъ только трое на лицо, но все-таки не мѣшаетъ потратить на нихъ три заряда. Ламберту стоило большаго труда успокоить взволнованныхъ товарищей и внушить имъ, что не принято стрѣлять въ безоружныхъ, и что имъ, какъ нѣмцамъ, не слѣдуетъ брать на себя въ этомъ почина.

Между тѣмъ, парламентеры приблизились къ дому на довольно близкое разстояніе. Ламбертъ появился на галлереѣ, запретивъ другимъ показываться и проговорилъ:

— Стой!

Всѣ трое остановились.

— Что вамъ нужно?

— Есть ли между вами кто-нибудь говорящій пофранцузски? спросилъ французъ на дурномъ нѣмецкомъ языкѣ.

— Мы говоримъ только понѣмецки, отвѣчалъ Ламбертъ. — Что вамъ нужно?

Французъ, высокій, черноватый, принялъ по возможности театральную позу, воткнувъ парламентерскій знавъ лѣвою рукою въ землю, а правую поднялъ къ небу, и воскликнулъ:

— Я, Рожеръ де-Сенъ-Круа, лейтенантъ на службѣ его христіаннѣйшаго величества Людовика XV, и командующій здѣшними войсками его величества и находящимися съ нами въ союзѣ индѣйцами изъ племени онондаговъ, объявляю, — да будетъ это вамъ извѣстно и вѣдомо, — что если вы немедленно и тотчасъ же сложите оружіе и сдадитесь безусловно, мы оставимъ въ живыхъ васъ, вашихъ жонъ и дѣтей, не нанесемъ ущерба вашей собственности, а, напротивъ того, оставимъ нетронутымъ все: домъ, дворъ и скотъ. Въ противномъ же случаѣ, если вы будете настолько безумны, что вздумаете оказывать дальнѣйшее сопротивленіе огромному числу шестисотъ хорошо вооруженныхъ и дисциплинированныхъ солдатъ его величества, и такому же числу храбрыхъ и жестокихъ индѣйцевъ, то я, Рожеръ де-Сенъ-Круа, клянусь вамъ, что ни одинъ изъ васъ не останется въ живыхъ, такъ же, какъ ваши жоны и дѣти, и что мы сравняемъ съ землею вашъ дворъ и домъ, такъ что никто не найдетъ мѣста, гдѣ они были.

Онъ кричалъ все громче и громче, и подъ конецъ точно каркалъ. Теперь онъ опустилъ внизъ руку, которою жестикулировалъ, и стоялъ въ небрежной позѣ, какъ человѣкъ, ведущій не интересный для него разговоръ, который онъ прекратилъ, или будетъ продолжать, смотря по тому, какъ угодно другимъ.

— Не отвѣтить ли мнѣ за васъ? спросилъ Антонъ, побрякивая своимъ ружьемъ.

— Молчи, сказалъ Ламбертъ, и затѣмъ, возвышая голосъ, заговорилъ: — и талъ возвращайтесь къ вашимъ войскамъ, и скажите имъ, что мы, соединившіеся здѣсь нѣмцы, всѣ, лакъ одинъ человѣкъ, рѣшились держаться въ домѣ, что бы ни случилось; мы одушевлены надеждою выдержать до конца, еслибъ васъ даже дѣйствительно было тысяча двѣсти человѣкъ, вмѣсто настоящихъ ста-пятидесяти, считая и десять убитыхъ.

Жестъ француза выразилъ удивленіе; онъ обратился къ своимъ спутникамъ, которые стояли совершенно неподвижно, нисколько не измѣняя выраженія лица. Онъ, повидимому, сообщалъ имъ что-то такое, что возбудило и ихъ вниманіе, потомъ снова принялъ свою прежнюю театральную позу, и воскликнулъ:

— Изъ того, что вы сказали подъ конецъ, хотя это и ложь, я заключаю, что между вами находится извѣстный Конрадъ. Я обѣщаю не тронуть ни одного волоса на вашей головѣ, и дать вамъ въ придачу сто луидоровъ, если вы выдадите этого Конрада.

— Человѣкъ, о которомъ вы говорите, возразилъ Ламбертъ: — находится между нами, и вы уже дважды слышали выстрѣлъ изъ его ружья, и, если вамъ угодно, еще не разъ услышите его.

— Но этотъ Конрадъ предатель, который обманулъ насъ самымъ постыднымъ образомъ, закричалъ французъ.

— Я не предатель, воскликнулъ Конрадъ, внезапно очутившись рядомъ съ Ламбертомъ: — я говорилъ вамъ, что выйду на свободу, какъ только буду въ состояніи это сдѣлать. Если вы думали, что шестеро изъ васъ въ состояніи удержать меня, то въ другой разъ дадите мнѣ дюжину караульныхъ.

— На слѣдующій разъ я начну съ того, что сначала сниму съ тебя скальпъ, а затѣмъ и голову, завизжалъ французъ въ самомъ высокомъ тонѣ.

— Довольно, воскликнулъ Ламбертъ: — я даю вамъ десять минутъ срока для возвращенія въ лѣсъ, а тотъ изъ васъ, который еще покажется послѣ того, сдѣлаетъ это на свой рискъ.

Французъ сжалъ свой кулакъ, по затѣмъ вспомнивъ, чѣмъ французъ при всякихъ обстоятельствахъ обязанъ себѣ относительно нѣмецкихъ медвѣдей, и, граціозно раскланявшись, снялъ большую треугольную шляпу, потомъ повернулся на каблукахъ, и направился къ лѣсу сначала тихо, потомъ все скорѣе и скорѣе, пока, наконецъ, не перешелъ къ правильной рыси, очевидно, для того, чтобы избавить нѣмцевъ отъ позора до прошествія назначенныхъ десяти минутъ выстрѣлить въ посланника его христіаннѣйшаго величества.

— Боже милосердый, вскричалъ Антонъ: — теперь-то я только узналъ его! Знаешь ли, Яковъ, вѣдь это тотъ самый франтъ, который три года тому назадъ приходилъ просить у насъ милостыни, и послѣ того еще цѣлыхъ полгода шлялся по сосѣдству. Онъ называлъ себя monsieur Эмилемъ, и говорилъ, что убилъ товарища на дуэли, и поэтому долженъ былъ бѣжать. Другіе же разсказывали, что онъ бѣглый каторжникъ. Потомъ онъ хотѣлъ жениться на Салли, цвѣтной служанкѣ Іозефа Клеемана, но она сказала, что считаетъ себя слишкомъ хорошею для такого проходимца, и Гансъ Кессель, возлюбленный Салли, однажды страшно избилъ его, послѣ чего тотъ исчезъ. А теперь онъ выдаетъ себя за лейтенанта, и говоритъ о христіаннѣйшемъ величествѣ, и желаетъ пощадить нашу жизнь; этотъ безстыжій лизоблюдъ! висѣльникъ!

Такъ ругался честный Антонъ, и увѣрялъ, что если этотъ господинъ Эмиль или Сенъ-Круа не попадется подъ его выстрѣлъ, то вся штука для него будетъ испорчена.

Всѣмъ прочимъ очень хотѣлось узнать, что такое случилось у Конрада съ французомъ, но ихъ любопытство осталось неудовлетвореннымъ, потому что Конрадъ тотчасъ же отправился наверхъ, и вниманіе осажденныхъ было уже отвлечено въ другую сторону. Со двора поднимался столбъ дыма, съ каждою минутою дѣлавшійся все чернѣе, покамѣсть пламя не вырвалось изъ этой массы. Непріятель исполнилъ свою угрозу. Это была напрасная жестокость, такъ-какъ дворъ находился въ слишкомъ большомъ разстояніи отъ блокгауза для того, чтобы пламя могло перенестись туда, несмотря на то, что вѣтеръ, нѣсколько усилившійся, теперь дулъ по направленію къ дому, и гналъ въ ту сторону дымъ и искры. Но вѣдь вся эта война была однимъ сцѣпленіемъ подобныхъ жестокостей! Сегодня утромъ въ воображеніи Ламберта рисовалось то, что онъ видѣлъ теперь въ дѣйствительности; горѣло созданіе его собственныхъ рукъ, и эти руки сильнѣе сжали стволъ ружья.

Но вотъ съ верху послышался выстрѣлъ, и затѣмъ другой, и тётка Урсула, нагнувшись внизъ къ лѣстницѣ, закричала:

— Вниманіе! смотрите налѣво! въ камышахъ!

Значеніе этихъ словъ и выстрѣловъ, послышавшихся сверху, вскорѣ объяснилось. Вниманіе осажденныхъ не напрасно было обращаемо на ту сторону. Въ густомъ, высокомъ въ человѣческій ростъ тростникѣ, который покрывалъ берега Бухты, можно было подойти изъ лѣсу на сто шаговъ въ дому, — предпріятіе отчаянное! Низменная почва была болотиста тамъ, гдѣ стоялъ тростникъ, а гдѣ онъ оканчивался. Бухта глубоко и бурно катила свои волны; но враги отважились на это, и вскорѣ оказалось, съ какимъ успѣхомъ. То тамъ, то самъ все быстрѣе слѣдовали выстрѣлы одинъ за другимъ; вѣроятно, уже значительное число людей направлялось по опасному пути и засѣло у берега, несмотря на то, что гарнизонъ дома дѣлалъ все возможное для избавленія себя отъ такого неудобнаго и опаснаго сосѣдства. Гдѣ только покажется голова, украшенная орлиными перьями, или обнаженная рука, гдѣ блеснетъ стволъ ружья, или даже только зашевелится тростникъ, туда ударяетъ пуля. Но, несмотря на то, что уже нѣсколько безжизненныхъ тѣлъ поплыли внизъ по теченію, другія лежали навѣрно мертвыми или ранеными между болотными растеніями, а нѣкоторыя потонули въ болотѣ, — превосходство силъ было слишкомъ значительно, и храбрые, ожесточенные столькими потерями, враги, повидимому, рѣшилось не отступать ни передъ чѣмъ. Къ тому же, вечерній вѣтеръ все усиливался и постоянно шевелилъ оконечностями тростниковъ, такъ что было трудно и часто невозможно слѣдить за движеніями невидимаго врага, и поэтому много драгоцѣнныхъ выстрѣловъ пропадало даромъ. Это, очевидно, дѣлало враговъ все болѣе смѣлыми; все ближе придвигалась линія осады, все чаще и чаще ударяли пули въ домъ и крышу; слѣдовало ежеминутно ожидать, что враги появятся изъ-за тростника и, быстро пробѣжавъ небольшое пространство, отдѣляющее ихъ отъ дома, бросятся на приступъ.

Но вскорѣ оказалось, что враги никакъ не были расположены поставить только на одну эту карту весь успѣхъ дня. Что-то внезапно зашевелилось у опушки лѣса, точно самъ лѣсъ получилъ жизнь. Широкіе, вышиною съ человѣческій ростъ, искусно устроенные изъ сосновыхъ вѣтвей, щиты двигались, одною линіей по мягкой отлогости къ дому; хотя ихъ двигали, или несли, — этого нельзя было различить, — медленно, но они все-таки приближались до тѣхъ поръ, пока не подошла къ дому на разстояніи ружейнаго выстрѣла, и скрывавшіеся за этими ширмами стрѣлки открыли бѣглый огонь. Хотя сосновыя вѣтви и не были безопасною защитою для нападавшихъ, но они все-таки мѣшали осажденнымъ прицѣливаться; притомъ послѣднимъ приходилось обращать свое вниманіе и свои ружья одновременно на двѣ стороны.

Но хитрые враги еще не истощили запаса своей изобрѣтательности. Они появились и со стороны двора, уже почти окончательно сгорѣвшаго; они катили передъ собою около дюжины большихъ кадокъ Ламберта, чтобы, приблизившись на извѣстное разстояніе, поставить ихъ передъ собою, и такимъ образомъ устроить нѣчто въ родѣ вала, который можно ежеминутно двигать дальше; къ тому же, онъ представлялъ убѣжище несравненно безопаснѣе, чѣмъ ширмы изъ сосновыхъ вѣтвей. Антонъ Бирманъ громко расхохотался, увидя приближеніе кадокъ къ дому; но когда онъ два раза выстрѣлилъ по нимъ, повидимому, совершенно безполезно, то пересталъ смѣяться, и тихо сказалъ своему другу Якову:

— Дѣло становится серьёзнымъ!

Дѣйствительно серьёзнымъ! Никто изъ нихъ не пострадалъ еще сильно, хотя нѣкоторые и были порядочно поцарапаны щепками, отрываемыми пулями отъ бруствера, и теряли не мало крови. Но битва продолжалась теперь безъ перерыва почти три часа. Это была горячая работа при жаркомъ іюньскомъ солнцѣ и лица осажденныхъ пылали наравнѣ съ стволами ихъ ружей, Глаза нѣкоторыхъ, какъ только они могли оторваться на минуту отъ кровавой непривычной работы, обращались къ солнцу и съ тяжелымъ чувствомъ тревожнаго безпокойства наблюдали, какъ скоро оно шло въ эти часы, мелькавшіе съ быстротою минутъ, какъ низко уже оно опустилось. Пока оно свѣтило, могла еще тянуться и оставаться нерѣшенною отчаянная борьба горсти людей противъ превосходнаго числа смѣлыхъ и хитрыхъ непріятелей. Но какъ скоро должна наступить развязка, когда по захожденіи солнца настанетъ мракъ, который сегодня, вслѣдствіе появленія луны послѣ полуночи, на нѣсколько часовъ окутаетъ долину непроницаемымъ покровомъ, и врагамъ можно будетъ подойти и произвести нападеніе! Бревна нижняго этажа довольно толсты, и единственная дверь хорошо задѣлана; но она можетъ быть скоро проломана, а бревна, несмотря на свою толщину, не устоятъ противъ пламени! Тогда осажденнымъ останется на выборъ: или заживо сгорѣть, или съ оружіемъ въ рукахъ проложить себѣ дорогу изъ пылающаго дома. Въ такомъ случаѣ погибель ихъ неизбѣжна. Тотъ, кого не убьютъ тутъ же, все-таки будетъ настигнутъ во время бѣгства многочисленными преслѣдователями, и не избѣгнетъ смерти.

Таково было положеніе дѣлъ. Оно не могло быть сомнительно ни для осажденныхъ, ни для осаждающихъ, которые давно убѣдились, что домъ защищаютъ не болѣе десяти человѣкъ. Но хотя это убѣжденіе сильно увеличило ихъ воинственное настроеніе и распалило жажду мести, мужество защитниковъ блокгауза нисколько не ослабѣло. Никто не помышлялъ о бѣгствѣ, считая его напраснымъ; никто не думалъ о сдачѣ, равнявшейся мучительной смерти. Всѣ они рѣшились защищаться до послѣдняго вздоха и скорѣе прибѣгнуть къ самоубійству и даже, если нужно, убить другъ друга, нежели живьёмъ попасть въ руки враговъ.

Ламбертъ и Катерина уже заранѣе переговорили объ этомъ, и во время битвы не разъ подтверждали это рѣшеніе нѣмыми краснорѣчивыми взглядами. Но не для одного только возлюбленнаго храбрая дѣвушка была чѣмъ-то въ родѣ знамени, которое, развѣваясь впереди, ведетъ храбраго воина на смерть, и къ которому взгляды его прикованы съ вдохновеніемъ, поборающимъ смерть.

Кто глядѣлъ на блѣдную, полную спокойной рѣшимости и неутомимо помогающую Катерину, тотъ точно прикасался губами къ источнику мужества и силы; его измученное сердце начинало биться быстрѣе и утомленные члены укрѣплялись. Она не обращала вниманія на постоянныя восклицанія: „Иди отсюда, Катерина, не стой тамъ, Катерина!“ Гдѣ она считала себя необходимою, тамъ и была она: то на верху на чердакѣ подъ раскаленною крышею, то внизу на галлереѣ; одному она подавала питье, у другого брала изъ рукъ только что выстрѣлившее ружье, а третьему подавала только что заряженное ею самою. Она выучилась и этому такъ же скоро, какъ и всему другому, послѣ того какъ увидала, что Адамъ Беллингеръ, несмотря на свои добросовѣстныя усилія, не могъ удовлетворить всеобщимъ требованіямъ, хотя потъ градомъ катился съ его лба и стрѣлки напрасно просили оружія.

Такимъ образомъ она была снова занята во внутренности дома, когда Конрадъ, тётка Урсула, старый Христіанъ и пасторъ спустились сверху внизъ, и въ то же время находившіеся на галлереѣ перестали стрѣлять и даже внѣ дома все смолкло.

— Что дѣлается тамъ? спросила Катерина.

— Они хотятъ попробовать напасть снова, сказалъ Ламбертъ, пришедшій съ галлереи. — Хорошо, что вы пришли сюда, намъ всѣмъ надобно отправиться на галлерею, они скоро очутятся вблизи насъ.

И другіе также подошли, чтобы услыхать, что теперь надобно дѣлать; почти всѣ находились въ полномъ сборѣ.

— Я думаю, сказалъ Ламбертъ: — что намъ не слѣдуетъ стрѣлять до тѣхъ поръ, пока они не появятся на стѣнѣ; вѣдь они не вернутся уже теперь назадъ, а тогда восемь человѣкъ будутъ нашею вѣрною добычею. Мы выстрѣлимъ всѣ разомъ. Затѣмъ пятеро изъ насъ будутъ удерживать другихъ на благородномъ разстояніи, а вы попробуете, нельзя-ли будетъ помѣшать мошенникамъ, которые будутъ находиться подъ нами, т.-е. подъ галлереей. Всѣ ли ружья заряжены?

— Вотъ и вотъ, сказала Катерина съ Адамомъ, подавая два послѣднихъ ружья.

Случайно вышло такъ, что это были какъ разъ ружья Ламберта и Конрада; они подошли оба разомъ и протянули каждый свою руку за оружіемъ, и взявъ его лѣвою рукою, правыя протянули другъ къ другу и такимъ образомъ стояли оба передъ Катериной, которая, сильно покраснѣвъ, сдѣлала одинъ шагъ назадъ, точно боясь, чтобы ея присутствіе снова не смутило братьевъ. Пасторъ положилъ свою руку на руки братьевъ, крѣпко сжатыя, и сказалъ: е Подобно этимъ двумъ братьямъ, которые сперва разошлись другъ съ другомъ, а теперь снова соединились въ минуту опасности, чтобы быть неразлучными въ жизни и смерти и въ вѣчной жизни, и мы, любезные братья и сестры, возблагодаримъ Господа Бога за то, что такъ единодушно сошлись здѣсь, и что въ этотъ торжественный часъ, который по человѣческимъ соображеніямъ долженъ быть нашимъ послѣднимъ часомъ, исполняемъ святую заповѣдь — любить другъ друга. А такъ-какъ жизнь ничего не можетъ предоставить намъ высшаго, еслибъ мы прожили даже еще тысячу лѣтъ, то намъ слѣдуетъ разстаться съ нею не произнося ни одной жалобы. Мы не легкомысленно отказываемся отъ нея; мы защищали ее насколько могли. Но мы не болѣе какъ плоть и кровь, а наша крѣпость — изъ дерева. Но Богъ, создавшій насъ по своему образу и подобію, и вдохнувшій въ насъ свое дыханіе — есть Духъ и крѣпкая твердыня. Богъ наша крѣпкая твердыня!..

Какъ только пасторъ произнесъ эти слова, извнѣ послышался разомъ со всѣхъ сторонъ ужасающій вой, точно изъ адской пасти, и всѣ осажденные, точно по вдохновенію святаго Духа, къ которому они только что взывали, встрепенулись и единогласно раздался торжественный хоръ:

„Богъ нашъ крѣпкая твердыня!“ etc.

Браги появились разомъ со всѣхъ сторонъ, они точно выросли мгновенно изъ ручья, луговъ и лѣса; они приближались дикими прыжками, размахивая топорами, ружьями и связками хвороста; французы и индѣйцы — всѣ кричали, визжали и выли, Въ одно мгновеніе перенеслись они черезъ небольшое пространство, бросились въ ровъ, вверхъ по стѣнѣ, цѣпляясь ногтями, влѣзая на плечи другъ друга, все вверхъ, все вверхъ!

Да, вверхъ, но не черезъ стѣну! по крайней мѣрѣ не посчастливилось первымъ. Какъ только показывается голова, упирается пара локтей, появляется грудь, тотчасъ же летитъ смертоносная пуля и храбрецъ катится назадъ въ ровъ; первый и второй, третій и четвертый, подвергаются одинаковой участи, пятому и шестому удается перепрыгнуть, потомъ разомъ цѣлой полудюжинѣ, да еще нѣсколькимъ въ другомъ мѣстѣ. Этого довольно! Цѣль достигнута! Раздаются слова команды. Тѣ, которые находятся еще по ту сторону стѣны, снова ретируются, становятся по два въ рядъ, образуя замкнутое кольцо вокругъ дома и, продолжая постоянную стрѣльбу для того, чтобы уже въ послѣдній разъ сдѣлать нападеніе, какъ только тѣ, которые проникли въ домъ, исполнятъ свое дѣло.

А оно скоро будетъ исполнено. Острые топоры вонзаются въ дверь; люди, владѣющіе этими топорами, мастера своего дѣла; они дѣлывали проломы во многихъ запертыхъ домахъі Тѣ, которые находятся на другой, открытой для вѣтра сторонѣ, знаютъ свое дѣло не хуже; много поджигали они домовъ, которыми не могли овладѣть инымъ образомъ. Хотя осажденные и стрѣляютъ сверху въ круглое отверстіе галлереи и одинъ или двое изъ находящихся внизу враговъ должны поплатиться жизнью за свою предпріимчивость, — но другихъ прикрываетъ галлерея и градъ пуль, которымъ они осыпаютъ домъ, раздѣляетъ силы осажденныхъ, принужденныхъ обращаться одновременно во всѣ стороны. Еще нѣсколько ударовъ — и дверь разлетится въ дребезги, а изъ густаго дыма, поднимающагося съ другой стороны, скоро появится пламя.

Осажденные знаютъ это. Попытка отстранить, хотя на время, грозящую опасность, должна быть сдѣлана. Слѣдуетъ отважиться на вылазку: двое должны устроить это. Кто именно?

— Я, воскликнулъ храбрый пасторъ. — Кому я нуженъ на свѣтѣ?

— Я, воскликнулъ Конрадъ: — это мое дѣло.

— Это дѣло Конрада, и мое, воскликнулъ Ламбертъ сильнымъ голосомъ: — и болѣе ничье! Прочь всѣ другіе: всякій на свое мѣсто. Вы, Ричардъ съ Фрицемъ, защищайте дверь, вотъ топоры, а теперь съ Богомъ!

Бревна, которыми извнутри заложена была дверь, были сняты; осталась одна доска, которая закрываетъ отверстіе и на которую падаютъ всѣ удары, такъ-какъ настоящая дверь уже разломана. Снимаютъ послѣднее бревно; доска падаетъ, образуется требуемая брешь и изъ нея выскакиваетъ, оттолкнувъ Конрада и Ламберта, старый Христіанъ Дитмаръ, высоко поднявъ топоръ въ мускулистыхъ рукахъ и воскликнувъ: „Да здравствуетъ Германія!“

Это первое слово, которое онъ произнесъ сегодня, и послѣднее — на сегодня и навсегда! Онъ падаетъ, пронзенный разомъ тремя пулями, растерзанный въ клочья дюжиною ударовъ топоровъ и ножей. Онъ сломилъ первую силу натиска; онъ проложилъ дорогу двумъ молодымъ людямъ, слѣдовавшимъ за нимъ. Они бросаются по этой дорогѣ, ничто не въ состояніи сопротивляться гигантской силѣ Конрада. Какъ градъ падаютъ его удары, онъ свирѣпствуетъ точно ягуаръ въ стадѣ овецъ. Да, это ягуаръ, напавшій на враговъ; всѣ, живущіе у озеръ, зовутъ его большимъ ягуаромъ, растерзавшимъ уже многихъ изъ племени онондаговъ. Они готовы сражаться съ самимъ злымъ духомъ, но не могутъ выносить сверкающихъ глазъ большаго ягуара: они ничего не могутъ сдѣлать противъ большаго ягуара! Они бѣгутъ прочь, бросаются къ стѣнѣ, перескакиваютъ черезъ нее въ ровъ, преслѣдуемые Конрадомъ. Ламбертъ, уже успѣвшій разметать огонь, кричитъ ему, чтобы онъ не шелъ дальше, зоветъ его назадъ. Остальные враги, видя постыдное бѣгство своихъ товарищей, направили свои выстрѣлы на двухъ братьевъ, пуля за нулей вонзается около Ламберта въ стѣну; онъ какимъ-то чудомъ остается невредимъ и живъ до сихъ поръ. Но онъ нисколько не помышляетъ о себѣ; онъ думаетъ только о храбромъ братѣ. Онъ бросается къ безумному, который бьется у стѣны съ тремя индѣйцами, послѣдними оставшимися внутри ея. Они не должны уйти назадъ. Онъ схватываетъ одного, кружитъ его въ воздухѣ и бросаетъ его объ стѣну, на которой несчастный остается лежать съ переломленною шеей; двое другихъ, воспользовавшись этою минутой, перелѣзаютъ черезъ стѣну; одинъ изъ нихъ, прежде чѣмъ соскользнуть въ ровъ, стрѣляетъ изъ своего ружья.

— Ради Бога, пойдемъ домой, Конрадъ, зоветъ Ламбертъ.

Онъ схватываетъ Конрада за руку и уводитъ за собою. Они почти уже достигли двери; вдругъ Конрадъ начинаетъ шататься, точно пьяный. Ламбертъ поддерживаетъ его. „Это ничего, милый братъ“, говоритъ Конрадъ и выпрямляется; но въ дверяхъ онъ падаетъ, потокъ крови льется у него изо рта и обагряетъ порогъ, черезъ который онъ поклялся никогда не переступать, говоря, что пусть собственная кровь падетъ на него.

Дверь снова задѣлана еще крѣпче прежняго. Огонь, разбросанный Ламбертомъ, безсильно потухаетъ около дома. Домъ спасенъ; на долго ли? Маленькая горсть его защитниковъ уменьшилась двумя бойцами; остальные смертельно измучены страшною работой; снаряды почти всѣ растрачены, ихъ хватитъ еще на нѣсколько выстрѣловъ, а солнце освѣщаетъ послѣдними красноватыми лучами уединенное мѣсто битвы въ лѣсу. Черезъ нѣсколько минутъ оно зайдетъ; наступитъ ночь — послѣдняя ночь.

— Твой братъ умеръ! сказалъ пасторъ Ламберту.

— Онъ предшествуетъ намъ, отвѣчалъ Ламбертъ. — Оставайся около меня, Катерина!

Пасторъ съ Катериною были заняты внизу, около Конрада. Пасторъ — человѣкъ свѣдущій въ медицинѣ; по тутъ его искусство безсильно. Конрадъ еще разъ открылъ прекрасные голубые глаза; мутный его взглядъ вдругъ просвѣтлѣлъ и прояснился, когда сквозь смертный туманъ ему явился образъ Катерины. Послѣ того онъ лежалъ тихо, съ закрытыми глазами, глубокое спокойствіе виднѣлось на его чертахъ, еще недавно столь бѣшеныхъ и воинственныхъ; затѣмъ, онъ еще разъ вздохнулъ и его голова склонилась на сторону, точно онъ собирался спокойно уснуть.

Солнце скрылось за лѣсами; всѣ, находившіеся на галлереѣ, были освѣщены кроваво-краснымъ вечернимъ свѣтомъ.

— Чего ждутъ эти негодяи? спрашиваетъ Яковъ Эрлихъ.

— Вѣчность покажется тебѣ еще достаточно длинна, дурень ты этакій, возражаетъ Антонъ Бирманъ.

— Если отецъ хочетъ прислать намъ подкрѣпленіе, то долженъ будетъ поторопиться, говоритъ Ричардъ Геркгеймеръ съ грустною улыбкою.

— Ура! ура! и еще ура! кричитъ Адамъ Беллингеръ сверху, въ отверстіе крыши.

— Адамъ помѣшался, говоритъ Фрицъ Фольцъ.

— Они ѣдутъ, ѣдутъ! кричитъ Адамъ, стремглавъ бросаясь съ лѣстницы чердака; онъ скачетъ какъ безумный и съ громкимъ плачемъ кидается въ объятія пастора.

— Бѣдный парень! бѣдный парень! говоритъ пасторъ.

Ламбертъ пошелъ на другую сторону галлереи, откуда можно видѣть бухту до угла лѣса, гдѣ дорога образуетъ поворотъ и исчезаетъ, а потомъ немного дальше показывается снова на небольшое пространство. Дорога пуста какъ тамъ, такъ и тутъ; слабая надежда, блеснувшая въ умѣ Ламберта, вскорѣ исчезаетъ; онъ грустно покачиваетъ головою.

Но чу! что это за звукъ? Глухой, но вмѣстѣ съ тѣмъ сильный! его явственно слышитъ Ламбертъ, потому что въ это время крики враговъ умолкли. Звукъ ослабѣваетъ и потомъ снова усиливается; у Ламберта сердце бьется такъ сильно, какъ будто готово разорваться.

Вдругъ изъ-за лѣса показываются одинъ, два, три всадника, несущіеся во весь карьеръ, а черезъ минуту цѣлая толпа: двадцать, тридцать лошадей, подъ копытами которыхъ дрожитъ земля. Всадники махаютъ своими ружьями и ихъ ура! доносится до Ламберта.

Онъ бросается къ товарищамъ.

— У всѣхъ ли васъ заряжены ружья? Отправляемся всѣ! то-то зададимъ мы имъ гонку!

По равнинѣ, окутанной вечернимъ сумракомъ, начинается бѣшеная погоня за индѣйцами и французами, которые въ стремительномъ бѣгствѣ бросились въ лѣсъ, преслѣдуемые выстрѣлами нѣмецкихъ ружей.

XV.

Наступило пятое лѣто послѣ описанныхъ нами событій. Августовское солнце, въ яркомъ сіяніи появившееся изъ-за лѣсовъ, освѣтило для нѣмцевъ, жителей Бухты, Могаука, Шогэри, великолѣпный день. Въ этотъ день бизоны и олени могли безопасно расхаживать по своимъ тропинкамъ въ лѣсахъ; охотникъ, вмѣсто полновѣснаго заряда, клалъ въ ружье значительное количество одного только пороха. Коровы и овцы въ загородкахъ были предоставлены самимъ себѣ; пастухъ тщательно вычистилъ свою праздничную одежду и прицѣпилъ на шляпу большой букетъ цвѣтовъ; насегодня отложена въ сторону даже всякая полевая работа, будь она хоть самая спѣшная, — у земледѣльца было болѣе важное дѣло, также какъ и у пастуха и у всѣхъ, молодыхъ и старыхъ, мужчинъ, женщинъ и дѣтей: имъ предстояло праздновать большой праздникъ, великій, прекрасный праздникъ мира.

Да, миръ былъ, наконецъ, заключенъ на землѣ, которая семь лѣтъ была обагряема кровію своихъ дѣтей; миръ тамъ, на далекой старой родинѣ и миръ здѣсь на новой. Тамъ герой столѣтія, старый Фрицъ справился со своими врагами и вложилъ мечъ въ ножны; пусть и здѣсь будетъ погребена военная сѣкира.

Впрочемъ, въ послѣдніе годы непріязненныя дѣйствія шли довольно туго. Съ тѣхъ поръ, какъ весною 1758 года, приступъ французовъ съ индѣйцами былъ такъ энергически отбитъ нѣмцами, враги не отваживались болѣе производить нападенія на границу, защищаемую такимъ воинственнымъ племенемъ, а когда еще притомъ палъ Фронтенакъ и наконецъ на слѣдующій годъ былъ сданъ Квебекъ, то побѣда рѣшительно осталась на сторонѣ Англіи, а все происходившее затѣмъ было не болѣе, какъ послѣднею вспышкою большаго пожара. Но для черепичной или соломенной крыши нѣмцевъ были опасны даже самыя искры, и каждый хозяинъ дома постоянно ложился спать съ озабоченнымъ сердцемъ, а на другое утро отправлялся на работу съ ружьемъ за плечами; — теперь же исчезла послѣдняя тѣнь опасности и миръ возвѣщали колокола маленькихъ церквей, звонъ которыхъ далеко разносился по безмолвнымъ полямъ и лѣсамъ, залитымъ солнечнымъ сіяніемъ.

А изъ лѣсовъ выходили и по полямъ шли всѣ поселенцы праздничными группами, пѣшкомъ и верхомъ, старые и малые, украшенные цвѣтами, весело кланяясь другъ другу издали, и дружески пожимая руки при встрѣчахъ на перекресткахъ дорогъ; они вели задушевные разговоры, вмѣстѣ продолжая путь черезъ веселую долину между Могаукомъ и Бухтой вверхъ на холмъ, гдѣ стояла маленькая церковь, которая сегодня не могла вмѣстить въ себѣ даже меньшинства благодарно-набожныхъ богомольцевъ.

Но Господь обитаетъ не въ храмахъ, созданныхъ руками человѣческими; свѣтъ есть его одѣяніе; небо — его сѣдалище, а земля — подножіе. Это текстъ проповѣди, которую достойный пасторъ Розенкранцъ говоритъ сегодня подъ открытымъ небомъ своимъ прихожанамъ, стоявшимъ на зеленой муравѣ вокругъ него. Въ словахъ, возносящихся точно на орлиныхъ крылахъ надъ собраніемъ, онъ славитъ великаго, милосердаго Господа, къ которому они взывали въ своей бѣдѣ и который спасъ ихъ отъ опасности въ дикомъ лѣсу, на уединенной равнинѣ. Онъ вспоминаетъ о павшихъ въ этой битвѣ, говоритъ, что они не напрасно пролили свою драгоцѣнную кровь для защиты дома, въ которомъ долженъ жить человѣкъ, для того, чтобы въ кругу своихъ близкихъ у домашняго очага отличаться всѣми добродѣтелями, какъ-то любовью, готовностью помогать ближнимъ, терпѣніемъ и жить по заповѣдямъ Создателя. Онъ говоритъ, что оставшіеся призваны и избраны для того, чтобы послѣ ужасной войны заняться мирною работой; что всякій раздоръ и несогласіе должны быть изгнаны изъ общины, а иначе мертвые возстанутъ изъ гробовъ, будутъ жаловаться и спросятъ: изъ-за чего же мы умерли?

Голосъ пастора неоднократно дрожалъ отъ волненіи. Вѣдь онъ все это испытала, самъ и участвовалъ во всѣхъ битвахъ. Каждое слово выходило у него изъ глубины сердца, а потому-то оно и проникало въ глубину сердецъ. Между всѣми этими сотнями людей не было никого, кто бы не прослезился; когда онъ произнесъ благословеніе надъ общиной, моля чтобы Господь, который такъ видимо обратилъ лицо свое къ нимъ и даровалъ имъ миръ, благословилъ и защитилъ ихъ на будущее время и ниспослалъ имъ миръ, аминь! тогда слово это отозвалось во всѣхъ сердцахъ и сотни голосовъ прошептали: аминь, аминь, точно вѣтеръ зашумѣлъ въ лѣсныхъ вершинахъ. А потомъ этотъ шумъ сдѣлался сильнѣе и могучѣе, и торжественными аккордами пронеслись по тихимъ полямъ звуки гимна:

Возблагодаримъ Бога!

Затѣмъ они разошлись безмолвнѣе, чѣмъ пришли.

Но праздникъ мира долженъ былъ быть радостнымъ торжествомъ, и около стариковъ собралось слишкомъ много молодежи для того, чтобы радость долго могла оставаться безмолвною. Сначала произошелъ робкій обмѣнъ нѣсколькими веселыми словами, а за тѣмъ одному веселому парню пришла въ голову забавная мысль, которую онъ никакъ не могъ сохранить про себя, старики улыбались, парни смѣялись, дѣвушки тоже, а смѣхъ и веселье оказались до того заразительными, что ружья выпалили точно сами собою, и часъ спустя, не зная въ чемъ дѣло, можно было подумать, что геркгеймеровская ферма, на которую французы не осмѣлились нападать даже въ ужасные 57 и 58 года, сегодня должна быть взята приступомъ нѣмецкой молодежью.

Дѣлать этого было, разумѣется, ненужно. Въ большомъ и гостепріимномъ домѣ Николая Геркгеймера еще шире обыкновеннаго отперты были всѣ двери; всѣ жители на Могаукѣ, Бухтѣ и Шогэри, считавшіе себя нѣмцами или желавшіе раздѣлить ихъ радость, были приглашены выпить пива у Николая Геркгеймера, поѣсть его жаркого и отпраздновать радостный праздникъ вмѣстѣ со всѣмъ веселящимся людомъ. А такъ-какъ приглашены были всѣ, то никого не осталось дома, развѣ какая-нибудь мать, которая не хотѣла оставить своихъ дѣтей, или тотъ, кому почему либо никакъ нельзя было отлучиться. Даже толстый Іоганнъ Мертенсъ явился сюда и съ улыбкою толкался между гостями, заложивъ большіе пальцы обѣихъ рукъ въ карманы своего длиннаго жилета. Иногда онъ отводилъ кого-нибудь въ сторону, для того, чтобы таинственно спросить: развѣ это не прекрасно со стороны его, Іоганна Мертенса, что онъ уступилъ первенство Николаю Геркгеймеру и даже удостоилъ его праздникъ своимъ присутствіемъ, хотя могъ бы и самъ задать такой же пиръ, а можетъ быть еще и получше. Явился также и Гансъ Габеркорнъ и былъ даже очень вѣжливъ и напоминалъ тѣмъ и другимъ, что онъ уже тогда говорилъ, что трехъ переправъ черезъ рѣку никакъ не будетъ много. А теперь ихъ цѣлыхъ шесть и всѣ ихъ содержатели имѣютъ свой хлѣбъ. Правда, нѣкоторые при этомъ замѣчали, будто бы Гансъ Габеркорнъ говоритъ такъ потому, что онъ долженъ Николаю Геркгсимеру сумму, равняющуюся стоимости переправы и шинка, да еще сотнями двумя долларовъ больше; но кому было теперь время наводить справки о подобныхъ вещахъ?

Ужь, разумѣется, никакъ не молодымъ парнямъ и дѣвушкамъ, которые неутомимо предавались танцамъ неподалеку отъ дома на лугу въ тѣни массивныхъ платановъ, подъ живые звуки скрипки, двухъ флейтъ и барабана. Да и у старшихъ и стариковъ, сидѣвшихъ подъ длиннымъ навѣсомъ дома, въ холодкѣ и задумчиво выпивавшихъ одну кружку пива за другою, тоже были болѣе интересные предметы для разговора. Сегодня припоминалось то, -что было когда-то испытано самыми разскащиками, или ихъ отцами (о дѣдахъ приходилось говорить немногимъ), — тамъ, на старой родинѣ: какъ злобные враги, французы жгли и разрушали все, вверхъ и внизъ по прекрасному зеленому Рейму; и какъ владѣтель той страны заставлялъ своихъ чиновниковъ обирать то, что не взято врагами, для того чтобы ему можно было пировать со своими любовницами въ великолѣпныхъ замкахъ, давать блестящіе праздники, устроивать большія охоты, въ то время какъ бѣдные поселяне, угнетаемые различными тягостями и поборами, просто умирали съ голоду. А къ этому еще поповское хозяйство, десятина и всякія безконечныя невыразимыя напасти, сыпавшіяся со стороны священнаго римскаго престола на нѣмецкій народъ. Да, да, плохо приходилось тамъ, на родной сторонѣ, и хотя теперь многое улучшилось съ тѣхъ поръ, какъ великій прусскій король, старый Фрицъ, пустилъ въ дѣло свой мечъ и помогъ своею палкой, — но все-таки свободнѣе и лучше живется теперь здѣсь, гдѣ, если хорошенько разсудить, нѣтъ никакого господина и пасторъ — впрочемъ вѣдь не всѣ такіе славные люди, какъ Розенкранцъ — позволяетъ разговаривать съ собою, и можно наслаждаться жизнью, въ особенности теперь, послѣ того какъ французы стушевались и война окончена!

Разговоръ перешелъ къ войнѣ. Это былъ неистощимый предметъ. Каждый принималъ въ ней участіе, сражался самъ, и поэтому у каждаго было что поразсказать, и имѣлась своя собственная исторія, которая, если не для постороннихъ, то для разскащика, была самою интересною. А затѣмъ были во время войны событія, которыя всѣ единодушно считали въ высшей степени интересными, событія, о которыхъ было говорено сотни разъ, что однако не мѣшало говорить о нихъ снова, и которыя, несмотря на то, что участвовавшіе въ нихъ люди по большей части были въ живыхъ, уже облеклись почти въ сказочную форму.

Но изъ этихъ особенно интересныхъ и удивительныхъ происшествій самымъ удивительнымъ было сраженіе у дома Штернберговъ въ 1758 году. Если фактъ, что девять человѣкъ въ теченіе шести или семи часовъ защищались противъ полуторыхсотъ хорошо воруженныхъ враговъ, самъ по себѣ былъ уже невѣроятенъ, то къ нему присоединялись еще нѣкоторыя обстоятельства, которыя придавали ему романическій оттѣнокъ даже въ глазахъ самыхъ прозаическихъ людей: — споръ братьевъ по поводу прекрасной дѣвушки, которая теперь считалась самою красивою женщиною въ цѣломъ округѣ; примиреніе въ послѣднюю минуту и послѣдовавшая затѣмъ тотчасъ смерть Христіана Дитмара и Конрада — самаго старшаго и самаго младшаго изъ защитниковъ умершихъ одинаково прекрасною смертью, такъ что оставалось только послѣдовать ихъ примѣру, — это сказала тётка Урсула, когда обоихъ опускали въ холодную землю. Да она и послѣдовала за ними достаточно скоро, достойная странная женщина, съ такою суровою внѣшностью и такимъ нѣжнымъ сердцемъ. Она не хотѣла и не могла жить безъ своего стараго мужа, съ которымъ въ теченіе сорока лѣтъ дѣлила радость и горе, и сколько горя! и безъ своего неукротимаго, сильнаго, послѣдняго и, можетъ быть, тѣмъ болѣе любимаго сына. Да, всѣмъ этимъ онъ былъ для тётки Урсулы — индѣецъ, какъ звали они его прежде, большой ягуаръ, какъ еще до настоящаго времени зовутъ его у озеръ — Конрадъ Штернбергъ! Бѣшеный и сильный! Еслибъ онъ былъ въ живыхъ еще теперь, то Корнеліусъ Брооманъ изъ Шогэри не одержалъ бы недавно побѣды надъ молодыми людьми при Могаукѣ. Разумѣется, его», подвигъ былъ бездѣлицей! Требовалось взявъ за дышло протащить на пространствѣ полуторыхъ футовъ по ровной землѣ сани, въ которыхъ помѣщалась дюжина здоровыхъ мужчинъ. Да, Конрадъ протащилъ бы его на пространствѣ пяти футовъ, да еще вдобавокъ поднялъ бы къ себѣ на плечи и самаго Корнелія. Да, Конрадъ Штернбергъ былъ одаренъ нечеловѣческими силами; развѣ иначе онъ могъ бы одинъ справиться съ двадцатью-четырьмя индѣйцами, которые добрались до самаго дома! А развѣ не было съ его стороны сверхчеловѣческою смѣлостью — что онъ пошелъ въ лагерь къ онондагамъ, несмотря на то, что каждый изъ нихъ далъ клятву убить его; стравилъ онондаговъ съ онеидами, а тѣхъ опять съ французами, и все-таки отдался въ руки онондагамъ, такъ-какъ они настаивали на этомъ, въ видѣ обезпеченія; при этомъ онъ объявилъ имъ, что онъ останется у нихъ до тѣхъ поръ, пока они будутъ въ состояніи удержать его. А олухи, которые должны были хорошо знать его силу, вообразили, что для этого достаточно шести человѣкъ, и послали этихъ шестерыхъ въ авангардъ вмѣстѣ съ Конрадомъ, который долженъ былъ служить проводникомъ. Да, онъ показалъ имъ дорогу, откуда никто не возвращается! Такимъ образомъ онъ спасъ отъ погибели Штернберговскій домъ и, если хорошенько сообразить, то и всѣ дома на Бухтѣ и Могаукѣ, — такъ-какъ онеиды, когда дѣло дошло до битвы, перешли на сторону нѣмцевъ, и французы съ онондагами должны были быть довольны, что вечеромъ ихъ не преслѣдовали сильнѣе, такъ-какъ половину конницы принуждены были послать къ бухтѣ, чтобы избавить отъ осады Штернберговскій домъ. Да, этотъ Конрадъ былъ человѣкъ, какого не скоро дождутся снова, — Самсонъ между филистимлянами, который побивалъ ихъ ослиною челюстью, какъ сказалъ сегодня пасторъ въ своей проповѣди, хотя и не произнесъ имени Конрада. Пасторъ умѣлъ поразсказать объ этомъ! вѣдь самъ онъ былъ при томъ, и могъ бы разсказать и побольше, еслибъ только захотѣлъ; но онъ никогда ничего не говорилъ, когда дѣло касалось этихъ вещей. Но на служителя алтаря нельзя было претендовать за то, что онъ не любилъ вспоминать — какъ въ тотъ день собственноручно убилъ шестерыхъ индѣйцевъ, а если Ламбертъ такъ рѣдко говоритъ о братѣ, то, можетъ быть, имѣетъ на то свои причины. Вѣдь всѣ знаютъ, что Катерина любила Конрада больше, чѣмъ его, и что Ламбертъ, несмотря на свое благосостояніе, увеличившееся вслѣдствіе полученія наслѣдства отъ тётки Урсулы, и несмотря на красавицу жену и хорошенькихъ дѣтей — самый несчастный человѣкъ въ цѣлой долинѣ. Тише, вотъ идетъ Ламбертъ съ Геркгеймеромъ, и какого это они подцѣпили маленькаго человѣчка?

Николай Геркгеймеръ съ Ламбертомъ подошли къ уважаемымъ особамъ, которыхъ разговоръ принялъ такое интересное направленіе, и представили имъ мистера Брауна изъ Нью-Йорка, который, находясь въ Альбэни по дѣламъ, услыхалъ о празднествѣ нѣмцевъ у Могаука и въ качествѣ ихъ друга тотчасъ же отправился, чтобы присутствовать на немъ. Его приняли весьма любезно, сказали, что это великая честь, которую они вполнѣ цѣнятъ, и пригласили Брауна съ Ламбертомъ, — такъ-какъ Геркгеймеръ уже удалился — сѣсть къ ихъ столу и выпить съ ними за здоровье его величества короля. Браунъ тотчасъ же согласился на послѣднее, но затѣмъ удалился вмѣстѣ съ Ламбертомъ, обѣщая возвратиться послѣ, а теперь желалъ взглянуть на мѣсто празднества.

Мистеръ Браунъ предпринялъ дальній путь изъ Нью-Йорка въ Альбэни, а оттуда сюда, никакъ не по однимъ только собственнымъ дѣламъ и никакъ не изъ одной симпатіи къ нѣмцамъ. Онъ явился по порученію правительства, которое, наконецъ, поняло значеніе нѣмецкихъ колоній на Могаукѣ и дальше по направленію къ озерамъ, и имѣло серьёзное намѣреніе по возможности способствовать ихъ преуспѣянію. Порученіе это было возложено на мистера Брауна, какъ на человѣка, болѣе всего способнаго исполнить его вслѣдствіе своихъ долголѣтнихъ дѣловыхъ сношеній съ нѣмцами. Онъ долженъ былъ начать переговоры съ самыми вліятельными изъ нѣмецкихъ поселенцевъ, какъ, напримѣръ, съ Николаемъ Геркгеймеромъ и Ламбертомъ Штернбергомъ, и выслушать ихъ предложеніе. Онъ уже имѣлъ довольно продолжительный разговоръ съ Николаемъ Геркгеймеромъ, а теперь, проходя съ Ламбертомъ по мѣсту празднества, сообщалъ ему свои мнѣнія. Безмолвно и внимательно слушалъ Ламбертъ. Отъ него не укрылось, что въ концѣ концовъ англичанинъ имѣлъ въ виду только интересы своей націи, когда говорилъ о выгодахъ, которыя выпадутъ изо всего этого на долю нѣмцевъ; мистеръ Браунъ нисколько не отвергалъ этаго.

— Мы — народъ практическій, любезный молодой другъ мой, говорилъ онъ: — и ничего не дѣлаемъ безвозмездно; дѣло остается дѣломъ, но это есть дѣло честное, то-есть такое, при которомъ выиграютъ обѣ стороны. Разумѣется, вы на первый разъ будете служить намъ оплотомъ и защитою противъ нашихъ враговъ французовъ; и вмѣстѣ съ тѣмъ вы поможете намъ далѣе распространять и укрѣплять наше владычество на континентѣ, которое предстоитъ намъ. Но если вы такимъ образомъ будете вынимать для насъ каштаны изъ огня, то вѣдь и на вашу долю достанется порядочное количество этихъ плодовъ. Сражаясь за короля Георга, развѣ вы не будете вмѣстѣ съ тѣмъ сражаться за собственные дома и имущество? Что и говорить! пока не стоишь твердо на своихъ собственныхъ ногахъ, непремѣнно приходится опираться на другихъ. Устройте такъ, чтобы вы, нѣмцы, сами стали въ положеніе, позволяющее вамъ на свой собственный счетъ и рискъ вести торговлю на всемірномъ рынкѣ. А до тѣхъ поръ вы уже должны довольствоваться тѣмъ, чтобы мы вели васъ на буксирѣ, или, если хотите, то будьте нашими прокладывателями дорогъ и піонерами.

Старикъ со своей обыкновенною живостью подъ конецъ сталъ говорить очень громко и неистово тыкалъ въ землю своею испанскою тростью. Теперь онъ почти со страхомъ оглядѣлся вокругъ, взялъ Ламберта подъ руку, и медленно слѣдуя за нимъ дальше, продолжалъ болѣе тихимъ голосомъ:

— А затѣмъ я хочу сообщить вамъ, молодой другъ мой, кое-что; мнѣ никакимъ образомъ не хотѣлось бы, чтобы это дошло до ушей мистриссъ Браунъ, да и вы оставьте это при себѣ. Вы помните, Ламбертъ, какъ пять лѣтъ тому назадъ вы были въ Нью-Йоркѣ, и мы, стоя на набережной, смотрѣли на высаживаніе съ корабля бѣдняковъ, вашихъ соотечественниковъ. Шелъ сильный дождь и грустная картина отъ этого нисколько не дѣлалась веселѣе. Теперь, расхаживая здѣсь, я постоянно думалъ о томъ утрѣ и говорилъ себѣ: какая огромная жизненная сила должна таиться въ этой породѣ, которой нужно только одно поколѣніе, чтобы изъ полу-голодныхъ, запуганныхъ, всетерпящихъ рабовъ превратиться въ здоровыхъ, широкоплечихъ, ни на кого не обращающихъ вниманія, свободныхъ людей! Какъ безгранично должно было страдать подобное племя, для того, чтобы пасть такъ глубоко! и какъ высоко поднимется оно, если избавится отъ этихъ страданій, и будетъ предоставлено своимъ добрымъ инстинктамъ, если счастье позволитъ ему свободно развернуть громадную силу, находившуюся въ усыпленіи. Какъ высоко поднимется оно! какъ далеко распространится! будетъ ли для него что-либо недосягаемое? Не смѣйтесь надо мною, юный другъ мой: я дрожу, когда начинаю это соображать, когда обдумываю, что значитъ войско, подобное этому, которое безъ руководителей, повинуясь какъ бы только одному закону тяготѣнія, дошло до настоящаго своего состоянія, и что изъ него выйдетъ, когда оно научится само управлять и распоряжаться собою и идти ровными шеренгами и рядами! Но что бы тамъ ни было, я теперь ясно вижу только одно: вы, стоящіе здѣсь на передовомъ посту, только повидимому составляете намъ авангардъ; на дѣлѣ же вы подготовляете путь своимъ собственнымъ соотечественникамъ, вы настоящіе нѣмецкіе піонеры. Но повторяю еще разъ: не говорите объ этомъ ни слова, когда осенью пріѣдете въ Нью-Йоркъ! Мои сосѣди и то уже между собою не называютъ меня иначе, какъ нѣмцемъ, а мистриссъ Браунъ никогда больше… Ахъ, да! Такъ-какъ разговоръ зашелъ о дамахъ — гдѣ же ваша жена, съ которой вы тогда такъ поспѣшно уѣхали? Я собираюсь съ завтрашняго дня воспользоваться на нѣсколько дней вашимъ гостепріимствомъ и очень желалъ бы быть представленнымъ прекрасной хозяйкѣ.

— Моей жены нѣтъ здѣсь, сказалъ Ламбертъ. Она…

— Понимаю, понимаю, прервалъ его говорливый старый мистеръ. — Маленькія домашнія событія, случающіяся въ самыхъ образцово-аккуратныхъ семействахъ. Понимаю!

— Нѣтъ, сказалъ Ламбертъ, улыбаясь: — нашему младшему ребенку уже есть полгода; по моя жена неохотно разстается съ дѣтьми на цѣлый день; да къ тому же съ сегодняшнимъ радостнымъ днемъ для нашего семейства соединяется печальное воспоминаніе.

— Знаю, знаю, сказалъ м-ръ Браунъ: — вашъ братъ… мы слышали объ этомъ въ Нью-Йоркѣ. Что же дѣлать? Ваше смѣлое дѣяніе повторяется устами народа. Его воспѣваютъ на улицахъ:

«А story, а story,

Unto you I will tell,

Concerning а brave hero».

— Надобно было бы сказать два героя, по народъ охотно придерживается одного. Вы должны подробно разсказать мнѣ все это, когда я завтра буду у васъ.

— Съ удовольствіемъ, отвѣчалъ Ламбертъ: — а на сегодняшній день я распрощусь съ вами. Солнце опустилось уже низко и мнѣ хотѣлось бы пораньше добраться до дому.

Ламбертъ проводилъ старика къ хозяину дома, который просилъ его передать Катеринѣ искренній его поклонъ, и обѣщалъ явиться завтра вмѣстѣ съ гостемъ для переговоровъ, а по дорогѣ завернуть къ дочери, которая двѣ недѣли назадъ подарила его внукомъ. Послѣ смерти тётки Урсулы, Ричардъ купилъ у Ламберта дитмаровскую ферму и былъ теперь ближайшимъ сосѣдомъ Ламберта. Ричардъ тоже подошелъ къ разговаривавшимъ; онъ хотѣлъ отправиться вмѣстѣ съ Ламбертомъ. Фрицъ и Августъ Фольцъ сдѣлали бы то же самое, но ихъ жены никакъ не хотѣли уходить съ праздника, который теперь находился въ самомъ разгарѣ. Притомъ онѣ забрали себѣ въ голову, что именно сегодня ихъ братъ Адамъ долженъ лишиться своей, такъ долго сохраняемой свободы и сложить ее къ стонамъ Маргариты, сестры Антона Бирмана. Адамъ подошелъ къ нимъ; глаза его были красноваты и онъ не совсѣмъ твердо стоялъ на своихъ длинныхъ ногахъ. Онъ обнялъ Ламберта и, проливая горячія слезы, увѣрялъ его, что у человѣка бываетъ только одно сердце, а что его (Адамово) сердце давно уже не принадлежитъ ему, но, что если это необходимо для спокойствія Ламберта, — необходимость, которую онъ вполнѣ понимаетъ, — то онъ готовъ послѣдовать недавнему примѣру Якова Эрлиха и жениться на одной изъ дѣвицъ Бирманъ, хотя человѣкъ имѣетъ только одно сердце и имя «Маргарита» звучитъ далеко не такъ хорошо, какъ другое имя, которое никогда не будетъ произнесено его губами, потому что у человѣка только одно сердце, а его сердце…

Въ это время подошли Антонъ Бирманъ и его зять Яковъ, чтобы взять съ собою невѣрнаго рыцаря, и Антонъ, неразслыхавшій послѣднихъ словъ, увѣрялъ Ламберта, что Адамъ совершенный дурень, но въ душѣ добрѣйшій и честнѣйшій малый и что старики Беллингеры оставили кругленькую сумму денегъ кромѣ хозяйства, и что если только согласится его сестра Гретхенъ, то и онъ самъ не прочь. Что скажетъ на это Ламбертъ?

Ламбертъ отвѣчалъ, что онъ всегда уговаривалъ Адама и теперь готовъ повторить то же самое, и въ такомъ же смыслѣ выразился и въ разговорѣ съ Ричардомъ Геркгеймеромъ, когда они, спустя два часа, вдвоемъ ѣхали по долинѣ, ведущей къ Бухтѣ.

— Адамъ совсѣмъ не такъ глупъ, сказалъ онъ: — у него достаточно природнаго остроумія, а если онъ позволяетъ дразнить себя, то вѣдь и его противникамъ порядочно достается отъ него. Къ тому же онъ храбръ, когда нужно; въ ту пору онъ доказалъ это, а женившись именно и надобно быть храбрымъ. Поэтому я постоянно и вездѣ даю свой совѣтъ, если дѣло идетъ объ основаніи новаго семейства. Притомъ, Ричардъ, я убѣжденъ, что дѣла нѣмца будутъ процвѣтать только тогда, когда у него есть собственный очагъ, если ему приходится трудиться и хлопотать для жены и дѣтей. Я привѣтствую дымъ, подымающійся изъ вновь основаннаго очага, какъ новое знамя, вокругъ котораго будетъ собираться ополченіе: нѣмецкіе піонеры, какъ говоритъ м-ръ Браунъ, этотъ авангардъ войска, которое явится послѣ насъ.

Ричардъ съ нѣкоторымъ удивленіемъ посмотрѣлъ на своего спутника. У этого Ламберта являлись всегда такія странныя мысли и слова! Онъ охотно спросилъ бы его, что онъ разумѣетъ подъ именемъ войска, которое явится послѣ нихъ; но они какъ разъ очутились передъ его домомъ; Ламбертъ попросилъ Ричарда поклониться его женѣ Анхенъ, пожалъ ему руку и отправился далѣе.

Да, у Ламберта всегда были такія странныя мысли, — странныя для всѣхъ, только не для Катерины. Ей онъ могъ говорить все, что внушало ему его нѣжное сердце, что занимало его вѣчно дѣятельный умъ. Она, прекрасная, добрая, умная, понимала все, сочувствовала всему и часто разъясняла вещи, которыя ему казались темными. Что сказала бы она на предложенія, которыя сдѣлалъ ему м-ръ Браунъ? Скорѣе, Гансъ, старый другъ, еще немного прибавь шагу!

Гансъ совершенно соглашался съ этимъ; въ послѣднія пять лѣтъ у него не убавилось силъ; онъ могъ еще при случаѣ поспорить со всѣми лошадьми на десять миль въ окружности, если дѣло касалось продолжительной и быстрой рыси.

Но на этотъ разъ его извѣстная выносливость не подверглась слишкомъ большому испытанію. Едва онъ сдѣлалъ какихъ нибудь двѣсти шаговъ, и едва началъ находить въ этомъ удовольствіе. какъ Ламбертъ внезапно остановилъ его и тотчасъ спрыгнулъ съ сѣдла.

— Катерина!

— Ламбертъ!

— Что дѣлаютъ дѣти?

— Всѣ здоровы. Конрадъ не хотѣлъ ложиться спать до тѣхъ поръ, пока не увидитъ тебя.

— А Урзельхенъ?

— У нея прорѣзался третій зубъ.

— А Кэтхенъ?

— Спитъ отлично.

Они шли рядомъ, по берегу, а Ганса Ламбертъ велъ на поводу.

— Ты все еще думаешь о …? сказала Катерина

Ламберту не нужно было спрашивать, что она хочетъ сказать. Подобныя вещи не забываются; ему казалось, какъ будто все это случилось только вчера.

А между тѣмъ, какъ много измѣнилось съ того вечера! Тамъ, гдѣ они тогда шли по едва протоптанной тропинкѣ, они теперь проходили между волнующимися полями, покрытыми колосьями, по хорошо наѣзженной дорогѣ, на которой виднѣлись глубокія колеи, выбитыя колесами телегъ. Повсюду виднѣлись обработанныя поля до самаго края лѣса, который теперь во многихъ мѣстахъ отодвинулся дальше прежняго; а гдѣ еще виднѣлись въ промежуткахъ части прежней лѣсной поляны, тамъ они были окружены большими заборами, чрезъ, которые тамъ и сямъ жеребенокъ и теленокъ глядѣли на проходящихъ своими большими темными глазами, а другіе паслись на сочной травѣ. А за лугами и полями виднѣлись крыши обширныхъ хозяйственныхъ строеній, рядомъ съ которыми старый сгорѣвшій дворъ казался бы весьма невзрачнымъ; а на томъ мѣстѣ, гдѣ прежде стоялъ блокгаузъ, возвышался теперь красивый каменный домъ, котораго окна сіяли въ лучахъ заходящаго солнца.

Да, многое измѣнилось съ того вечера, происшествія котораго Ламберту казались случившимися только вчера, иногда же представлялись совсѣмъ неслучившимися, какъ-будто не существовало для него жизни безъ жены и дѣтей.

Они уложили Конрада въ постель и Катерина своимъ нѣжнымъ голосомъ убаюкала буйнаго мальчишку, въ то время когда двое другихъ дѣтей уже спокойно спали въ своихъ кроваткахъ съ раскраснѣвшимися щечками. Теперь Ламбертъ усѣлся съ женою у дверей бесѣдки изъ жимолости, сквозь густую зелень которой вѣялъ теплый лѣтній вѣтерокъ.

Ламбертъ разсказалъ своей женѣ о всѣхъ происшествіяхъ дня и про мистера Брауна; они обсудили планъ послѣдняго довести нѣмецкое поселеніе далѣе до самаго Блэкъ-Ривера и, если можно, то до Онеидскаго озера; разсказалъ, какъ мистеръ Браунъ и Николай Геркгеймеръ съ Ламбертомъ должны купить эту землю, и Ламбертъ — сдѣлаться руководителемъ и старшимъ надъ новыми переселенцами въ пустынѣ. И онъ сообщилъ Катеринѣ, что сказалъ старикъ о будущности нѣмцевъ въ Америкѣ и какъ англичане боятся, что эта трудолюбивая, выносливая нѣмецкая раса въ концѣ концовъ, пожалуй, опередитъ англійскую и вырветъ у нея изъ рукъ владычество надъ континентомъ.

— Эти слова, сказанныя такимъ умнымъ человѣкомъ, могли бы заставить насъ сильно возгордиться, сказала Катерина.

— То же самое думалъ и я, возразилъ Ламбертъ: — а теперь, когда я вдумываюсь въ это глубже, то на меня нападаетъ тоска.

— Что ты хочешь сказать этимъ, Ламбертъ?

— Мнѣ кажется, что прилежаніе, труды и работа, мужество и сила предпріимчивости, которыя мы должны примѣнять къ дѣлу, чтобы довести его до этой степени, были бы умѣстнѣе тамъ, на родинѣ. Какою драгоцѣнною кровью эта почва напоена уже теперь и будетъ напоена еще впослѣдствіи! Кровью такихъ людей, какимъ ты описывала мнѣ твоего отца, кроткаго, благороднаго, сострадательнаго, ученаго; людей, подобныхъ моему отцу: быстрому, рѣшительному, дальновидному; дядѣ Дитмару: непоколебимому, упрямому и настойчивому, и нашему дивному Конраду, и вашей превосходной тёткѣ Урсулѣ. Всѣ они сложили здѣсь свои кости. И принесетъ ли эта почва, настоящіе плоды? Не знаю. Положимъ, мы достигнемъ всего, что обѣщаетъ намъ старый другъ англичанинъ, хотя это и кажется мнѣ какою-то сказкой, но, положимъ, намъ пришлось бы современенъ дѣлить это богатство съ англичанами: остались ли бы мы нѣмцами? Я сомнѣваюсь въ этомъ, и ты сама, Катерина, научила меня сомнѣваться въ этомъ. Чѣмъ бы я былъ безъ тебя! И должна же ты была явиться со старой родины: ты могла прійдти ко мнѣ не иначе, какъ оттуда. Въ твоей душѣ звучитъ болѣе ясный глубокій звукъ, точно изъ тѣхъ прекрасныхъ пѣсень, которыя ты принесла съ собою и которыя никто не можетъ пѣть такъ, какъ ты. Будетъ ли этотъ звукъ раздаваться въ душахъ нашихъ дѣтей? И что выйдетъ изъ нихъ, когда онъ замолкнетъ?

Ламбертъ замолчалъ; Катерина приклонилась головой къ его плечу; она не находила отвѣта на одинъ вопросъ, который наполнялъ собственную ея грудь тревожною тоскою.

— Итакъ, продолжалъ Ламбертъ: — мое сердце раздѣлено пополамъ. Когда завтра явится старый другъ, я отправлюсь съ нимъ въ лѣса и буду указывать пути, по которымъ должны идти новоприбывшіе, и укажу на мѣста, гдѣ они должны строить свои хижины. А я самъ — мнѣ хотѣлось снять свой домъ и взять тебя и дѣтей — какъ говорится въ той пѣснѣ, Катерина, которую ты пѣла давича, укачивая нашего мальчика; — милая, прекрасная пѣсня, старой, любезной родины:

Полетѣла бъ я высоко,

Еслибъ соколомъ была!

И онъ указалъ на востокъ, гдѣ, среди мрака ночи, дремалъ великолѣпный блескъ наступающаго разсвѣта.

---

1. Krug, понѣмецки, значитъ кружка, а Pitcher, поанглійски, кувшинъ.
2. Охотники за дикими звѣрями.
3. Одно изъ индѣйскихъ племенъ.
4. Слово Mann значитъ человѣкъ, мужчина и мужъ. Пасторъ понялъ такъ, что Урсула хочетъ сдѣлать его своимъ мужемъ, тогда какъ оно просто спрашивала: желаетъ ли онъ помочь ей.