Нелида (Д-Агу)/ДО

Нелида
авторъ Мари Д-Агу, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: французскій, опубл.: 1846. — Источникъ: az.lib.ru • (Nélida)
Текст издания: журнал «Отечественныя Записки», №№ 2-3, 1847.

НЕЛИДА.

Романъ Даніэля Стерна.

Alle Erscheinungen dieser Zeit zeigen, dass

die Befriedigung im alten Leben sich nicht
mehr findet.

Hegel.

Всѣ явленія этого времени показываютъ, что

въ старой жизни нѣтъ больше удовлетворенія.

Гегель.

ПОСВЯЩАЕТСЯ ДРУЗЬЯМЪ МОИМЪ.

Тебѣ, котораго дружба была безъ раздѣла, преданность безъ границъ, вѣрность безъ охлажденія;

Тебѣ, прекрасный даръ, талантъ, полный лучей, разсѣовавшихъ всѣ мои печали;

Тебѣ, дитя страданія, поздній цвѣтокъ, распустившійся подъ дыханіемъ бурь;

Тебѣ, серьёзный другъ, котораго важная муза склонилась надъ моими траурными днями.

Тебѣ, чужестранка по крови, сестра по чистымъ связямъ идеальнаго семейства;

Тебѣ, невидимая и лишь угадываемая заботливость, безмолвное постоянство, несравненная привязанность;

Тебѣ, молодой поэтъ съ огненнымъ словомъ, который закричалъ мнѣ: «смѣлѣе!»

Тебѣ, дорогое, благородное сердце, звѣзда предвѣстница на моемъ омраченномъ небѣ;

Вамъ всѣмъ, которые такъ мужественно кинулись между мною и моей тяжелой участью, и нынѣ съ радостію видите на челѣ моемъ ясность, благодаря вамъ на него сошедшую.

Даніэль Стернъ.

ВСТУПЛЕНІЕ.

Это было въ іюнѣ; полуденное солнце обливало горизонтъ своими яркими лучами; ни одна тучка не затмѣвала небеснаго блеска. Теплый вѣтерокъ скользилъ по пруду и заигрывалъ съ звучными тростниками. Около берега, подъ тѣнью тополей, дремала пара лебедей. Двое прелестныхъ дѣтей, держась за руки, сидѣли въ лодкѣ, привязанной къ стволу ивы, гибкія вѣтви которой образовали надъ ихъ головами подвижной пологъ изъ свѣжей зелени. Самому старшему, можетъ-быть, было лѣтъ около двѣнадцати; это былъ здоровый мальчикъ съ рѣзкими чертами лица, черными глазами, загорѣвшимъ лицомъ, — дитя полей, развернувшееся на солнцѣ, привыкшее свободно играть въ нѣдрахъ матери-природы. Другое дитя была дѣвочка, по-видимому, годомъ моложе. Ни съ чѣмъ нельзя было сравнить правильности очертаній лица ея; но ея слабое тѣло уже имѣло ту опасную граціозность, которая дается или слишкомъ-нѣжнымъ или слишкомъ-быстро развившимся организаціямъ, ея матовой бѣлизны шея гнулась подъ тяжестью волнистыхъ золотыхъ волосъ; болѣзненная блѣдность покрывала ея щеки; легкіе коричневые круги оттѣняли голубые глаза; все въ этомъ миломъ созданіи показывало истощеніе жизненныхъ силъ.

— Какъ скучно оставаться все время на одномъ мѣстѣ, сказалъ мальчикъ, внезапно вставая: — я отвяжу цѣпь, и мы поѣдемъ вонъ туда смотрѣть гнѣздо чирятъ.

— Я боюсь, произнесла дѣвочка, удерживая своими бѣленькими ручонками здоровую, и загорѣлую руку своего товарища.

— Когда я самъ буду грести! возразилъ онъ съ смѣшною важностью. И, безъ труда освободившись отъ слабыхъ рукъ, его удерживавшихъ, онъ отвязалъ лодку, схватилъ весло и поплылъ на середину пруда, не слушая жалобъ подруги, которая умоляла его взглядомъ, произнося: Германъ, Германъ!

Послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія, произведеннаго столько же страхомъ, сколько удовольствіемъ, дѣвочка произнесла: — Боже мой, что, если насъ увидятъ! Посмотри, мнѣ кажется, тётушкино окно открыто. Германъ поднялъ глаза: солнце ударяло въ оконныя стекла, и они блистали, какъ брильянты; у окна г-жи Геспель никого не было.

— Она не узнаетъ насъ оттуда, отвѣчалъ онъ: — къ-тому же, ея тамъ нѣтъ; да не большая бѣда, еслибъ она насъ и узнала!

— Такъ ты не боишься, что тебя будутъ бранить? возразила дѣвочка, начиная успокоиваться: — что же тебѣ говоритъ маменька, когда ты дѣлаешь то, что запрещено?

— О! прежде всего моей матери некогда запрещать мнѣ слишкомъ-многое: а потомъ, Нелида, когда я сдѣлаю что-нибудь дурное, она не бранитъ меня: она плачетъ.

— И тогда?

— И тогда я ее цалую.

— А потомъ?

— Потомъ она съ полусердитымъ и полудовольнымъ видомъ говоритъ мнѣ: «Злой ребенокъ! тебѣ всегда надобно все прощать!» Я это ужь впередъ знаю.

Разговаривая такимъ-образомъ, они доплыли до части пруда, совершенно-заросшей тростникомъ и другими водяными растеніями. Германъ осторожно раздвинулъ кустъ тростника, котораго шелковистые пестики были похожи на хлопья снѣга, забытые зимою въ этой роскошной зелени, и Нелида радостно вскрикнула, увидѣвъ гнѣздо чирятъ, въ которомъ, согрѣваемыя солнечнымъ лучомъ, лежали восемь или десять яичекъ зеленовато-сѣраго цвѣта. Она долго смотрѣла на это новое для нея зрѣлище; она никогда не видала ничего подобнаго, потому-что принадлежала къ тѣмъ жалкимъ городскимъ дѣтямъ, для которыхъ природа остается чуждою, которыя никогда не пробуждались съ пѣніемъ ласточки, никогда не срывали съ колючей вѣтки ягоды ежевики и не видали, какъ развернувшаяся бабочка расширяетъ молодыя крылышки въ благовонной апрѣльской атмосферѣ. Съ самой смерти родителей, умершихъ въ то время, когда она была еще въ колыбели, Нелида де-ла-Тьелле, ввѣренная попеченіямъ тётки, виконтессы Геспель, ни разу не выѣзжала изъ Парижа. Только въ этомъ году виконтесса рѣшилась провести нѣсколько мѣсяцевъ въ своемъ имѣніи; но и тутъ она боялась вреднаго дѣйствія на Нелиду солнца и росы и, страшась волковъ, змѣй, летучихъ мышей и жабъ, къ которымъ имѣла непреодолимое отвращеніе, очень-рѣдко позволяла ей гулять по окрестностямъ. Особенно запретила она ей переходить за ограду парка, обпесеннаго съ трехъ сторонъ высокою стѣною, а съ четвертой огражденнаго прудомъ, по которому теперь каталась Нелида, вопреки самыхъ строгихъ приказаній.

Наглядѣвшись на гнѣздо, дѣвочка сказала: — Теперь отвези меня скорѣе домой. Германъ взялъ весло, но вмѣсто того, чтобъ плыть къ парку, онъ, не обращая вниманія на всѣ просьбы подруги, присталъ къ противоположному берегу пруда, около котораго пролегала большая дорога.

— Время такъ хорошо, что еще рано возвращаться домой; пойдемъ, погуляемъ немного; мы вернемся прежде, нежели успѣютъ замѣтить, что тебя нѣтъ въ саду.

Говоря это, онъ привязалъ лодку къ столбу, взялъ на руки трепещущую Нелиду, легко ее приподнялъ, перешелъ черезъ дороіу, громко распѣвая какъ-будто для того, чтобъ привлечь вниманіе и показать, что онъ ничего не боится, перепрыгнулъ черезъ ровъ, перелѣзъ черезъ загородку и поставилъ свою милую ношу на краю луга, заросшаго цвѣтущимъ клеверомъ.

Робкая дѣвочка, осмѣленная рѣшительнымъ тономъ Германа, обольщенная видомъ неизмѣримаго горизонта, разстилавшагося нередь нею, возбуждаемая вольнымъ вѣтромъ, впервые дувшимъ ей въ лицо, отъ всей души и изъ всѣхъ силъ принялась бѣгать по полямъ, то оступаясь въ неровныхъ бороздахъ, то цѣпляясь за вѣтви длинными лентами своего мусселиноваго платья. Эти неудачи сопровождались громкимъ хохотомъ; нѣтъ веселости, которая была бы откровеннѣе перваго возстанія противъ первыхъ препятствій.

Долго бѣгавъ, прыгавъ, блуждавъ по живымъ изгородямъ, по мшистой опушкѣ лѣса, по травѣ луговъ, весело наступая на мяту и фіалки, то собирая, то бросая цвѣтки маргаритокъ, барвинокъ, наперстиковъ, дѣти очутились около фруктоваго сада, насаженнаго на южномъ скатѣ холма и огороженнаго высокимъ палиссадомъ.

— О, какія прекрасныя вишни! вскричала Нелида, бросая жадный взглядъ на ягоды, рдѣвшія на деревѣ; которое стояло недалеко отъ дороги, но до котораго, какъ ей казалось, нельзя было достигнуть.

— Хочешь ихъ? спросилъ Германъ, привычнымъ глазомъ успѣвшій уже отьискагь мѣсто, гдѣ колья были не такъ плотно вставлены. Послѣ многихъ несчастныхъ попытокъ, ободравъ себѣ до крови руки и колѣни, онъ успѣлъ пролѣзть въ садъ. Въ одно мгновеніе взобрался онъ на вишню, сломилъ осыпанную ягодами вѣтку, и перепрыгнулъ черезъ заборъ. — Уйдемъ, вскричалъ Германъ, хватая за руку оробѣвшую Нелиду: — дядя Жиро меня видѣлъ; этотъ старый брюзга побѣжитъ за нами. И, кинувшись съ быстротою серны, испуганной стаей гончихъ, онъ увлекъ за собою дѣвочку; меньше чѣмъ въ десять мипугъ, не оглядываясь даже, нѣтъ ли за нимъ погоня, добѣжалъ до берега, толкнулъ Пелиду въ лодку, самъ прыгнулъ за нею, сильнымъ ударомъ ноги оттолкнулъ челнокъ далеко отъ берега, налегъ на весла и вскорѣ былъ уже въ значительномъ разстояніи отъ берега, посреди тростниковъ и водяныхъ лилій. Лишь тутъ дѣти рѣшились посмотрѣть назадъ. Дядя Жиро только-что подходилъ къ берегу, запыхавшись, раскраснѣвшись, съ лицомъ облитымъ потомъ. Грубымъ голосомъ, сжимая кулаки, посылалъ онъ угрозы и ругательства наглому злодѣю, осмѣлившемуся въ его же глазахъ красть его лучшія вишни. Нелида заплакала. — Ѣшь свои вишни! сказалъ ей Германъ повелительнымъ голосомъ, которому она невольно подчинилась, уронивъ слезинку на полузрѣлую ягоду.

— Напрасно я желала этихъ вишенъ, тихо сказала она: — воровать дурно.

— Теперь ты станешь читать мнѣ проповѣдь? Ѣшь вишни и не плачь, а то дядя Жиро подумаетъ, что мы его боимся.

Успокоившись безполезными криками и видя, что маленькій негодяй не обращаетъ на нихъ никакого вниманія, дядя Жиро ушелъ съ берега, клянясь, что будетъ жаловаться полевому стражу. Перепуганная Нелида возвратилась въ замокъ, гдѣ ее строго побранили за плохое состояніе ея туалета. Мать Германа, г-жа Ренье, жившая въ небольшомъ домикѣ въ деревнѣ, успокоила сварливаго сосѣда небольшимъ количествомъ денегъ и множествомъ ласковыхъ словъ. Что жъ касается до Германа, то, вмѣсто всякаго извиненія, отъ него могли добиться только слѣдующихъ словъ, сказанныхъ гордо и презрительно: «Онѣ вовсе не были такъ хороши эти вишни! къ-тому же, я нарвалъ ихъ не для себя.»

I.

Прошло четыре года. Нелида поступила въ монастырь Аннонсіады, чтобъ приготовиться тамъ къ первому причащенію, которое отлагали годъ отъ года, опасаясь за ея постоянно-слабое здоровье. Она должна была остаться въ пансіонѣ, которымъ управляли монахини Аннонсіады, до восьмнадцати лѣтъ; въ эти лѣта заранѣе рѣшено было выдать се замужъ. Виконтесса Геспель была совершенно порабощена принятыми въ свѣтѣ понятіями. Въ бракѣ видѣла она устройство, дававшее женщинѣ положеніе въ обществѣ; женитьба, въ ея глазахъ, была сдѣлкою болѣе или менѣе выгодною, шансы которой слѣдовало разсчитать съ перомъ въ рукѣ, въ конторѣ нотаріуса. Основательно предполагая, что дѣвица Тьёлле, наслѣдница значительнаго состоянія, сдѣлается предметовъ поклоненій со стороны выгоднѣйшихъ жениховъ, лишь-только объявится о намѣреніи выдать ее замужъ, она заключила, что ей можно избавить себя на нѣсколько зимъ отъ обязанности вывозить ее на балы, куда она еще съ большимъ удовольствіемъ ѣздила на собственный свой счетъ. Нелида не знала ея намѣреній; но еслибъ и знала, они не произвели бы на нее никакого дѣйствія: она была отъ природы кротка и покорна, привыкла инстинктивно уважать тётку и еще ни разу не отдавала себѣ отчета ни въ мнѣніяхъ своихъ, ни въ желаніяхъ. Она вступила въ монастырь безъ отвращенія и вскорѣ, не смѣя сама въ томъ сознаться, почувствовала себя счастливѣе, нежели въ домѣ своей тётки.

Въ образѣ жизни религіозныхъ общинъ есть какая-то прелесть, влекущая и обольщающая людей съ живымъ воображеніемъ. Эти различныя существованія, слитыя въ одно, этотъ невидимый уставъ, которому все подчиняется, безмолвіе на всѣхъ устахъ, покорность, это безмолвіе воли во всѣхъ сердцахъ; молодыя женщины, покрытыя трауромъ, сладостными голосами поющія погребальныя пѣсни; мощные звуки органа, гудящіе подъ робкими руками; религіозныя строгости, прикрытыя трогательной граціей; какое-то невыразимое смѣшеніе веселья и печали, смиренія и восторженности, видное на лицахъ меланхолически-кроткихъ, — все это плѣняетъ потрясенныя чувства и невольно овладѣваетъ сердцемъ. Нелида болѣе, нежели всякая другая женщина, должна была съ восхищеніемъ подойдти къ этому источнику чистой поэзіи монастырской жизни. Она была одарена нѣжной организаціей; душа ея была полна вѣры и расположена къ мистическимъ мечтаніямъ. Нѣкогда, въ прекрасный солнечный день, робкое дитя, бѣлое, какъ водяная линія, и гибкое, какъ тростникъ, росшій въ прудѣ виконтессы Геспель, болтливая бунтовщица, бѣгавшая безъ стыда и застѣнчивости съ мальчикомъ по полямъ, она теперь стала тихой и серьёзной дѣвицей не совсѣмъ-обыкновенной красоты: но весеннія розы не развернулись на ея щекахъ; задумчивыя уста ея не полурастворились довѣрчивой улыбкой юности; походка ея медленна; въ голосѣ дрожатъ слезы; изъ-подъ вѣкъ, тихо подымающихся, смотрятъ томные взоры, кажется, полные предчувствія и умоляющіе судьбу о помилованіи; можно сказать, что все въ ней было предвѣстіемъ страданія.

Угадавъ, съ проницательностью женщины и монахини, сколько нѣжной воспріичивости таилось въ кроткомъ созданіи, которое ей было ввѣрено, начальница монастыря приняла ее подъ свое особенное попеченіе, и вмѣсто того, чтобъ помѣстить въ дортуарахъ, приказала приготовить для нея особую келлью рядомъ съ своею; келлью эту, по ея приказанію, убрали съ особеннымъ стараніемъ. Кровать краснаго дерева была закрыта кисейными занавѣсками; небольшой коверъ, правда, очень-тонкій и узкій, изъ опасенія соблазна для прочихъ сестеръ, непривычныхъ къ подобной роскоши, былъ постланъ около кровати, чтобъ молодая дѣвушка могла становиться на него утромъ и вечеромъ, не касаясь холодной плиты; въ изголовье начальница сама повѣсила распятіе драгоцѣнной работы; насупротивъ его голая стѣна украсилась гравюрою Пречистой Дѣвы, съ древняго мастера; и — вещь неслыханная въ строгой монастырской жизни, — настоятельница велѣла принести изъ сада и повѣсить надъ образомъ двѣ вѣтки бѣлаго вереска, приказавъ перемѣнять ихъ, лишь-только оыѣ завянутъ. Туалетъ съ зеркаломъ и два стула изъ фиговаго дерева дополняли убранство келльи; единственное окно ея отворялось въ рощу изъ цвѣтущихъ липъ, откуда летѣли сладостные ароматы.

Настоятельница приходила сюда почти каждый день, по окончаніи вечерней службы, садилась на постель къ Нелидѣ, уже ложившейся спать, и разговаривала съ нею то о приближавшемся причащеніи, то объ опасностяхъ свѣта, гдѣ будетъ жить она, то, наконецъ, о книгахъ, которыя она читала, и которыхъ символы и тайный смыслъ она объясняла ей съ рѣдкой возвышенностью мысли и съ необыкновеннымъ даромъ убѣжденія и краснорѣчія. Съ каждымъ днемъ настоятельницѣ больше и больше правилась ея пансіонерка, которая, съ своей стороны, страстно къ ней привязалась. Мать-Елизавета, такъ ее звали, имѣла въ свѣтѣ знаменитое имя и подъ смиренной шерстяной рясой еще легко было увидѣть въ ней привычку къ тому невольному нравственному вліянію, которое даютъ женщинамъ высокое рожденіе и красота. Впрочемъ, она не была красива, хотя ей было едва тридцать лѣтъ; она страдала. Овалъ лица ея былъ бы совершенно-правиленъ, еслибъ печаль не вдавила щекъ ея; прямой и правильный носъ, тонкія очертанія поблѣднѣвшихъ губъ, напоминали въ ней благороднѣйшія произведенія ваянія; но ея черные, пламенные и сухіе глаза впали, и лобъ былъ исчерченъ морщинами, странно сжимавшимися при малѣйшемъ пасмурномъ движеніи ея черныхъ бровей; все въ ней носило слѣды страшной борьбы страстей, скорѣе подавленныхъ, нежели погасшихъ. Еслибъ вы видѣли, какъ она шла на хоры, высокая и нѣсколько сгорбленная подъ длиннымъ чернымъ покрываломъ, съ серебрянымъ крестомъ, блиставшимъ на груди ея, душею вашею овладѣло бы чувство, полное уваженія, изумленія, любопытства и страха; въ ней была какая-то тайная сила, въ одно и то же время привлекавшая и отталкивавшая; казалось, она таила въ себѣ великое призваніе, подавленное судьбою.

Однажды вечеромъ, обойдя позже обыновеннаго дортуары, она замѣтила огонь въ комнатѣ Нелиды. Раздраженная такимъ ослушаніемъ и злоупотребленіемъ ея снисходительности, начальница быстро вошла къ Нелидѣ, чтобъ сдѣлать ей на этотъ разъ строгій выговоръ за нарушеніе приказанія, которымъ запрещалось сидѣть долѣе положеннаго часа; но гнѣвъ ея утихъ при неожиданномъ зрѣлищѣ. Нелида въ шлафрокѣ стояла на колѣняхъ передъ распятіемъ, съ сложенными на груди руками, поднявъ глаза къ небу и обливаясь слезами.

— Что съ тобою? вскричала мать-Елизавета въ безпокойствѣ: — о чемъ ты плачешь? Нѣтъ ли у тебя какого-нибудь горя? Не скрыла ли ты чего-нибудь отъ меня?

— Ничего, матушка, отвѣчала молодая дѣвушка, вставая и подходя къ ней съ потупленными глазами.

— Но эти слезы, эти молитвы такъ поздно ночью?

— Мнѣ грустно, матушка, продолжала она: — мнѣ очень-грустно.

— Зачѣмъ же ты не сказала мнѣ этого прежде? Зачѣмъ не открыла мнѣ своей печали?

Настоятельница сѣла около ея постели. Нелида помѣстилась у ней въ ногахъ, и, взявъ ея руку, приложила къ ней горячія губы.

— Развѣ ты грустишь о томъ, что живешь здѣсь? продолжала мать-Елизавета, видя, что молодая дѣвушка молчитъ.

— Можете ли вы это думать? Напротивъ, я только того и опасаюсь, что меня возьмутъ отсюда слишкомъ-рано. Свѣтъ страшитъ меня; при мысли о томъ, что мнѣ должно будетъ вступить въ него, я чувствую какое-то непонятное безпокойство; мнѣ кажется, что я непремѣнно оскорблю въ немъ Бога и погублю свою душу. Мнѣ безпрерывно слышится внутренній голосъ, который говоритъ, что я должна умереть… умереть или… но я не смѣю продолжать…

— Говори, дитя мое, сказала настоятельница, сжимая руку Нелиды своей исхудавшей рукою.

— Или, матушка, я должна никогда не разставаться съ вами, никогда не видѣть свѣта; постричься…

— Избави тебя Богъ отъ этого! воскричала настоятельница дрожащимъ голосомъ.

Нелида посмотрѣла на нее съ удивленіемъ.

— Такъ вы думаете, что я недостойна…

— Дитя, продолжала мать-Елизавета, не давая ей времени окончить фразу: — ты не знаешь, что такое жизнь монахини! И она развернула передъ молодой дѣвушкой, жадно ловившей слова ея, столь-грустную, безотрадную, патетическую, глубоко-вѣрную картину монастырской жизни, ея однообразія, докучливости, ея неизбѣжныхъ мелочей, что молодая дѣвушка затрепетала, и у ней вырвался вопросъ самый естественный, о которомъ, безъ сомнѣнія, настоятельница не подумала: — такъ вы очень-несчастны, матушка?

Мать-Елизавета дрожала всѣмъ тѣломъ.

— Я такова, какъ угодно Богу, отвѣчала она, быстро вставая: — что до этого! Но, дитя мое, глупо съ моей стороны мѣшать тебѣ спать; воображеніе твое воспламеняется, тѣло слабѣетъ; ты бредишь. Завтра тебѣ надобно будетъ повидаться съ отцомъ Эмери и покориться больше прежняго его совѣтамъ. Это человѣкъ мудрый и благоразумный; онъ скорѣй меня можетъ дать тебѣ полезной совѣтъ и возвратить миръ въ твою встревоженную душу.

Сказавъ это, мать-Елизавета отправилась къ двери, сдѣлавъ знакъ Нелидѣ, чтобъ она за ней не слѣдовала.

Ни та, ни другая не могли заснуть ни на минуту въ-продолженіе ночи.

II.

Въ пять часовъ утра настоятельница ждала отца Эмери въ сакристіи. Это была очень-низкая комната, болѣе-длинная, нежели широкая, и сырая въ самое жаркое время лѣта, потому-что находилась ниже поверхности земли. Высокое и узкое окно разливало по ней сквозь оранжевыя стекла свои странный и неправильный свѣтъ; противъ окна, на черномъ сукнѣ, вставленномъ въ раму буковаго дерева, висѣло распятіе изъ пожелтѣвшей отъ времени кости; два огромные сундука изъ стараго дерева, источеннаго червями, занимали оба боковые простѣнка; въ одномъ хранились церковныя принадлежности: покровы, канделябры, сосуды, различныя украшенія: въ другомъ помѣщалась ризница. Открытая исповѣдальня, состоявшая изъ еловой доски, въ которую вставлена рѣшетка, предназначенная для исповѣди постороннихъ, привлекаемыхъ въ монастырь славою отца Эмери. Налой святаго отца, кресло и нѣсколько шитыхъ стульевъ довершали убранство этой грустной комнаты. Настоятельница, искрестивъ ее нѣсколько разъ во всѣхъ направленіяхъ, наконецъ сѣла въ кресла. Она казалась въ большомъ безпокойствѣ, и время-отъ-времени взглядывала на внѣшнюю дверь, которая не отворялась. Всю ночь она думала о Нелидѣ; она упрекала себя въ томъ, что отсовѣтовала ей постричься. Это стремленіе, которое, казалось, чувствовала въ себѣ молодая дѣвушка и котораго опрометчивость она выказала ей съ такою горячностью, представлялось ей теперь совершенно въ другомъ свѣтѣ. Эгоистическія мысли не предстаютъ благороднымъ душамъ прямо: онѣ идутъ далекими обходами, и чтобъ обмануть ихъ, убираютъ себя тысячью ложныхъ предлоговъ. Точно такъ первымъ движеніемъ матери-Елизаветы было подавить всѣми силами восторженность Нелиды; поразмысливъ, она почувствовала въ сердцѣ сильное желаніе сохранить возлѣ себя любимую ею дѣвушку. Мысль, что въ ея безплодной жизни будетъ при ней существо прелестное и чувствительное, что она можетъ, наконецъ, кому-нибудь ввѣриться, кому-нибудь сообщать свои мысли, производила въ ней внутреннее содроганіе, котораго она не могла превозмочь. Ей такъ надоѣла ея странная власть! ей такъ надоѣло повелѣвать стадомъ женщинъ, изъ которыхъ многія перемѣнили пяльцы на четки, романсъ на псаломъ, даже не замѣтивъ въ томъ никакой разницы, а у другихъ всей дѣятельности души доставало въ обрѣзъ на столько, чтобъ сѣять въ монастырѣ мелкія страсти, пустыя интриги и ссоры! Она задыхалась отъ принужденнаго безмолвія, подъ которымъ таились ея энергическія мысли. Мать-Елизавета принадлежала къ числу женщинъ, которыя править государствомъ не сочли бы слишкомъ-тяжелымъ для себя бременемъ. Способности ея были созданы для дѣлъ, характеръ для власти. Вдали отъ того и другаго, несчастная женщина была принуждена то спорить о времени постриженія бѣлицы, то назначать порядокъ религіозной процессіи по монастырскому саду, или дѣлать выговоры молодымъ монахинямъ за разговоры въ церкви. Потому-то она жадно кинулась на встрѣчу надеждѣ, внезапно-мелькнувшей на ея горизонтѣ; и чтобъ извинить свой поступокъ въ собственныхъ глазахъ (надменнымъ людямъ, никогда нерѣшающимся оправдываться передъ другими, всегда нужно заставить молчать своего внутренняго судью), она говорила самой себѣ, что бываютъ же примѣры истиннаго призванія; что Нелида по природѣ своей, кажется, предназначена сильно страдать въ мірѣ; что у ней не будетъ довольно силы, чтобъ превозмочь груды и волненія дѣйствительной жизни и что однообразіе монастыря менѣе противорѣчитъ наклонностямъ ея мечтательной души, нежели разнообразныя и пустыя удовольствія нашего вѣка.

Пока она разсуждала такимъ образомъ, какъ обыкновенно случается, болѣе и болѣе укрѣпляясь въ эгоизмѣ своей тайной мысли, дверь тихо отворилась, и отецъ-Эмери вошелъ въ сакристію.

— Вы опоздали, батюшка, сказала ему настоятельница, едва привставая съ креселъ.

— Теперь половина шестаго, сестра, а я служу обѣдню только въ шесть, отвѣчалъ онъ, вынимая часы.

Мать-Елизавета замолчала; въ нетерпѣніи, время показалось ей слишкомъ-долгимъ, между-тѣмъ, какъ отецъ-Эмери былъ аккуратенъ, какъ маятникъ.

— Нѣтъ ли чего новаго въ монастырѣ? продолжалъ онъ, скидая верхнюю шелковую рясу чернаго цвѣта, которую онъ бережно повѣсилъ на спинку стула, и отворилъ ризницу, чтобъ достать себѣ стихарь.

— Въ монастырѣ ничего; но у насъ въ пансіонѣ есть воспитанница, которая хочетъ посвятить себя Богу…

— Которая? прервалъ отецъ-Эмери, поднимая на нее свои сѣрые, проницательные глаза.

— Дѣвица Тьёлле.

— Нелида Тьёлле? Это невозможно.

— Призваніе ея мнѣ кажется истиннымъ, сказала игуменья, смягчая голосъ, который становился, когда она хотѣла, до того вкрадчивымъ, что въ прежнее время, вѣроятно, никто не могъ ему противиться: — Нелида дѣвушка разсудительная, гораздо-выше своихъ лѣтъ по уму и такой прямоты душевной, что нельзя сомнѣваться въ чистотѣ ея желанія.

— Я не говорю, что она не чувствуетъ призванія; я говорю, что мы не должны допускать ее до этого, продолжалъ священникъ болѣе-сухимъ тономъ.

— Но, отецъ мой, сказала мать-Елизавета, мало-по-малу разгорячаясь: — вы не думаете о томъ, какое это будетъ драгоцѣнное пріобрѣтеніе для церкви, въ-особенности для нашего ордена…

— Мы дѣлаемъ слишкомъ-много этихъ пріобрѣтеній, отвѣчалъ священникъ, надѣвъ между-тѣмъ свой стихарь и отмѣчая прологъ и эктенію въ служебникѣ; вы знаете, что наши враги обвиняютъ насъ въ томъ, будто мы обманомъ склоняемъ ко вступленію въ иночество; говорятъ, что мы привлекаемъ къ себѣ богатыхъ наслѣдницъ, что мы ловимъ ихъ; я, кажется, слышу еще, что толковали въ то время, какъ вы приняли постриженіе. Нѣтъ, у дѣвицы Тьёлле большое состояніе; всѣ знаютъ, что вы обращались съ ней особенно-внимательно; этого довольно, чтобъ породить клевету; все это раздражаетъ противъ насъ; мы живемъ въ тяжелыя времена; надобно оставить дѣвицу Тьёлле въ мірѣ: тамъ она будетъ намъ гораздо-полезнѣе, чѣмъ здѣсь.

— Но, прервала его игуменья, блѣднѣя отъ злости, такъ мало ожидала она встрѣтить противорѣчіе: — если мы ее отвергнемъ, она пострижется въ другомъ мѣстѣ; она сдѣлается августинкою, кармелиткою, Богъ-знаетъ чѣмъ еще…

— Это невѣроятно; впрочемъ, что мнѣ до этого за дѣло? повторяю вамъ: нехорошо будетъ, если она у насъ пострижется.

— Но, отецъ мой, сказала игуменья, возвышая голосъ и будучи не въ силахъ болѣе удерживаться: — мнѣ кажется, дѣло не въ томъ, угодно ли это вамъ, по угодно ли Богу.

Отецъ-Эмери поднялъ глаза, опущенные въ книгу, и окинулъ настоятельницу долгимъ взглядомъ, въ которомъ виднѣлось какое-то презрительное состраданіе.

— Васъ увлекаетъ, сударыня, рвеніе къ дому Господа, сказалъ онъ наконецъ съ нѣкоторой ироніею. — Берегитесь; у васъ сильныя страсти; вы еще слишкомъ-мало привыкли уважать чужія мнѣнія.

— Я не привыкла признавать воли выше воли Божіей, отвѣчала игуменья внѣ себя.

— Вамъ все еще кажется, что вы въ домѣ господина герцога, вашего батюшки, продолжалъ священникъ, по-видимому неслыхавшій возраженія: — что вы окружены многочисленными рабами…

— Ради Бога, вскричала игуменья, выпрямляясь какъ эхидна, на которую наступили: — не смѣйтесь надо мною; не доводите меня вѣчно до крайности; вы не знаете, на что я способна.

Отецъ-Эмери посмотрѣлъ на нее съ убійственнымъ хладнокровіемъ.

— Вамъ нужно спокойствіе, сестра моя, продолжалъ онъ болѣе-кроткимъ голосомъ: — вы, кажется, дурно провели ночь. Пришлите ко мнѣ эту дѣвочку послѣ обѣдни и потрудитесь сказать, чтобъ благовѣстили; скоро шесть часовъ.

Мать-Елизавета вышла молча, кинувъ на священника взоръ, горѣвшій ненавистью.

III.

Отецъ-Эмери былъ столько проницателенъ, что тотчасъ понялъ изъ словъ Нелиды, что ея безпокойство, задумчивость и мнимое желаніе посвятить себя Богу происходятъ отъ смутнаго пробужденія юности въ дѣвственной натурѣ, отъ неопредѣленной потребности любви, искавшей себѣ предмета, и отъ какой-то умственной жажды, которая, можетъ-быть, не была утоляема сколько слѣдовало. Онъ ускорилъ время первой ея исповѣди, справедливо полагая, что это божественное успокоеніе души утишитъ по-крайней-мѣрѣ на время безпокойство чувствъ; а выиграть время значило для него все выиграть. Онъ полагалъ, что если однажды дѣвица Тьёлле воротится въ родительскій домъ, то ни онъ, ни его орденъ не могутъ больше отвѣчать за нее: тогда имъ нельзя будетъ приписывать крайностей, въ которыя Нелида могла быть неизбѣжно увлечена своимъ романтическимъ воображеніемъ. Онъ потребовалъ, чтобъ она больше прежняго принимала участіе въ общей жизни пансіонерокъ. Всегда покорная и, сверхъ-того, лишась съ нѣкотораго времени бесѣдъ настоятельницы, неприходившей больше въ ея келлью, дѣвица Тьёлле перестала пользоваться предоставленными ей привилегіями и подчинилась общимъ правиламъ.

Однажды утромъ, послѣ окончанія уроковъ, замедливъ немного въ классѣ, она собиралась идти въ садъ къ другимъ воспитанницамъ и оттискивала глазами мѣсто, гдѣ собрались ея подруги, какъ вдругъ слухъ ея пораженъ былъ громкимъ смѣхомъ, посреди котораго, показалось ей, слышался жалобный голосъ. Любопытствуя узнать причину такой шумной, веселости, она подошла къ длинной аллеѣ, перерѣзанной на двое купою липъ, и въ концѣ ея увидѣла, сцену, привлекшую все ея вниманіе. Посреди дѣвицъ, одѣтыхъ въ черныя форменныя платья, была привязана къ дереву молодая дѣвушка, увѣшанная разноцвѣтными тряпками. Необыкновенное убранство и странныя движенія бѣдной мученицы, ея жалобные крики производили въ подругахъ ея выраженія удовольствія, ежеминутно возобновлявшіяся. Еще не понимая, въ чемъ состоитъ эта жестокая забава, но видя издали живыя движенія воспитанницъ и ихъ прыганье вокругъ дерева, Нелида спросила у одной дѣвочки, бѣжавшей мимо ея:

— Что это значитъ?

— Тсс! отвѣчала она, остановившись на минуту: — не измѣни намъ; надзирательницу позвали въ пріемную; на ея мѣсто никто не пришелъ, и мы пользуемся этимъ случаемъ, чтобъ повеселиться чудеснымъ образомъ. Я бѣгу въ гардеробъ еще за нѣсколькими платьями; мы одѣли Клодину царицею Сабою; она плачетъ, воетъ — прелесть! она никогда не бывала такъ смѣшна; сперва она хотѣла вырваться, но у ней не достало силы и мы крѣпко привязали ее къ большой липѣ; теперь мы подносимъ ей букеты чертополоха и поемъ ей въ честь гимны. — И пансіонерка, уходя, запѣла: «Мистическій бекасъ, круглый пряникъ, царица дураковъ…»

Возмущенная такимъ кощунствомъ и полная состраданія къ несчастной жертвѣ этихъ злыхъ дѣтей, Нелида ускорила шаги и вскорѣ подошла къ веселой толпѣ, которая внезапно замолкла при ея приближеніи. Въ пансіонѣ питали какое-то невольное уваженіе къ дѣвицѣ Тьёлле.

— Право, mesdemoiselles, сказала она, обращаясь къ онѣмѣвшимъ плясуньямъ: — вы избрали себѣ занятіе, которое вовсе не дѣлаетъ вамъ чести.

Никто не отвѣчалъ ни слова; это забавлялись взрослыя, пятнадцати и шестнадцатилѣтнія дѣвушки. Нелида подошла къ несчастной Клодинѣ, не безъ труда распутала веревки, которыми она была привязана, оборвала покрывавшіе ее лоскутья, и, взявъ ее подъ руку, увела съ собою, объявивъ, что если ещё разъ случится что-нибудь подобное, то хотя ей очень-непріято быть доносчицею, но она разскажетъ обо всемъ настоятельницѣ и отцу-Эмери. Всеобщее молчаніе было единственнымъ отвѣтомъ пансіонерокъ.

Когда онѣ немного удалились, дѣвушка, избавленная Нелидою отъ этого жестокаго посмѣшища, вдругъ остановилась, кинулась ей въ ноги, обняла ея колѣни и залилась слезами. Кледина де-Монклеръ, съ самаго своего вступленія въ монастырь, была любимою игрушкою воспитанницъ. Это было кроткое дитя, почти тупое. Десяти лѣтъ отъ роду, у ней было воспаленіе въ мозгу, отъ котораго ее вылечили только самыми сильными средствами; но съ того времени она осталась въ состояніи тупоумія, изъ котораго еще ничто не могло ее вывести. Родители отдали ее въ монастырь, ожидая, что перемѣна мѣста и вліяніе общества сверстницъ будутъ имѣть благопріятное дѣйствіе на ея умственныя способности; но болѣзнь ея только увеличилась; сдѣлавшись предметомъ злыхъ шутокъ подругъ, находившихъ удовольствіе въ томъ, чтобъ увеличивать смятеніе ея бѣднаго разсудка, запуганная, забитая, она съ каждымъ днемъ становилась менѣе и менѣе способною мыслить, и послѣдній лучъ смысла вскорѣ погасъ бы въ ней, еслибъ, какъ мы видѣли, Нелида не освободила ея отъ преслѣдованій и не объявила себя ея покровительницею.

Трудно описать восторги Клодины и странныя изъявленія ея признательности. Чѣмъ тупѣе былъ ея разумъ, тѣмъ, казалось, было способнѣе къ преданности сердце. Она привязалась къ Нелидѣ какъ вѣрная собака; она слѣдовала за нею всюду, не спускала съ нея глазъ, подсматривала ея малѣйшія движенія и гордилась тѣмъ, что услуживала ей какъ рабыня. Однажды, во время процессіи святыхъ тайнъ, замѣтивъ, что подъ ноги священника кидали розы, она вообразила, что въ этомъ состоитъ самое большое доказательство уваженія къ тѣмъ, кого мы любимъ, и съ этого времени Нелида не дѣлала шагу по саду, чтобъ Клодина, вооружаясь огромнымъ букетомъ, который ежедневно присылали ей родители, всячески старавшіеся угодить ей, не кидала подъ ноги своей благодѣтельницы жасминовъ, туберозъ, анютиныхъ глазокъ, лучшихъ цвѣтовъ, какіе только можно было достать въ то время года, и приходила въ восторгъ отъ удовольствія, если Нелида невольно улыбалась.

Мало-по-малу, разговаривая съ Клодиною, какъ-будто та могла во всемъ понимать ее, дѣвица Тьёлле замѣтила, что бѣдный, потерянный разсудокъ ея какъ-будто останавливается и старается узнать самого-себя. Клодина всегда обнаруживала сильную наклонность къ музыкѣ. Голосъ ея былъ вѣренъ и свѣжъ; не могши запомнить ничего другаго, она удерживала въ памяти и пѣла съ поразительною вѣрностію аріи, которыя слышала всего одинъ разъ. Нелида дала себѣ слово проложить для этого слабаго разсудка нечувствительные спуски, цвѣтущія дороги, гдѣ бы мысль ея не встрѣчала препятствій; она увеличила число музыкальныхъ уроковъ, постаралась помѣстить Клодину въ хоръ церковныхъ пѣвчихъ и съ намѣреніемъ льстила ея самолюбію преувеличенными похвалами. Въ какихъ-нибудь шесть мѣсяцевъ Нелида достигла изумительныхъ успѣховъ и уже надѣялась совершенно возвратить разсудокъ своей бѣдной простячкѣ, какъ настало время, когда она должна была отказаться отъ этого добраго дѣла, покинуть монастырь и войдти въ жизнь неизвѣстную, страшную, гдѣ ей самой такъ нужны были путеводитель и подпора.

IV.

Небо было сѣро, воздухъ душенъ. Уже прошло восемь дней, какъ дѣвица Тьёлле распрощалась съ своими подругами: слѣдуя монастырскому обычаю, она заперлась въ своей комнатѣ и не видалась ни съ кѣмъ, кромѣ отца-Эмери. Виконтесса Геспель не назначила дня, въ который она должна была пріѣхать за своей племянницей; но знали, что она будетъ скоро. Сѣвъ на окно своей келльи, Нелида задумчиво бродила глазами то по недвижной массѣ липъ, листья которыхъ, подавленные душной атмосферой, предшествующей бурѣ, были опущены къ землѣ, то по собиравшимся на небѣ тучамъ, то останавливала ихъ на Клодинѣ, ходившей взадъ и впередъ по аллеѣ, усаженной цвѣтущими розами, съ тетрадкой въ рукахъ, и громко повторявшей стихи, которые она старалась выучить къ экзамену. Проходя подъ окномъ Нелиды, она всякій разъ останавливалась, грустно глядѣла на нее и посылала ей поцалуй. Дѣвица Тьёлле улыбалась и снова впадала въ задумчивость. Вдругъ она затрепетала, услышавъ стукъ кареты по мостовой монастырскаго двора и ударъ упадшей подножки. Она была увѣрена, что пріѣхала виконтесса. Въ-самомъ-дѣлѣ, спустя двѣ минуты, ей сказали, что настоятельница ожидаетъ ее въ большой пріемной. Нелида машинально взяла шляпку и шаль, спустилась съ лѣстницы и, едва держась на погахъ, пошла по корридорамъ; глаза ея были полны слезъ; ей едва не сдѣлалось дурно, когда провожавшая ее монахиня отворила дверь въ пріемную, и она увидѣла передъ собой тётку и мать-Елизавету. Виконтесса подошла обнять ее, но настоятельница стала между ними, взяла Нелиду за руку и съ выраженіемъ власти подвела трепетавшую дѣвушку къ подножію распятія, освящавшаго даже эту свѣтскую комнату; тутъ, ставъ рядомъ съ ней на колѣни, она сказала твердымъ, но глубоко-измѣнившимся голосомъ: — Помолимся, помолимся вмѣстѣ, можетъ-быть, въ послѣдній разъ; попросимъ у Бога, дитя мое, чтобъ, покинувъ это святое убѣжище, ты не перестала чтить его закона и быть вѣрною его божественной любви. Ты вступаешь въ свѣтъ, гдѣ часто оскорбляютъ и того и другую. Дай Богъ, чтобъ ты всегда осталась тѣмъ, что ты теперь, Нелида: существомъ чистымъ, наполненнымъ небесными помыслами. Прійми, въ эту слишкомъ-грустную для меня минуту, собравъ всѣ силы души твоей, благословеніе Господа, которое я призываю на тебя и на твою будущую жизнь.

Игуменья встала; потомъ усталымъ движеніемъ, въ которомъ было какое-то грустное величіе, простерла свою дрожавшую руку надъ Нелидой, утопавшей въ слезахъ, и благословила ее во имя Отца и Сына и Святаго Духа….

— Право, говорила виконтесса, кидаясь въ модную карету, ожидавшую ее у крыльца: — эти монахини странныя женщины. Какъ-будто ты будешь жить между безбожниками! Благодаря Бога, нѣтъ: я считаю себя такой же доброй христіанкой и желала бы знать, кто аккуратнѣе меня ѣздитъ въ церковь.

Нелида была задумчива. Карета остановилась у внѣшнихъ, рѣшотчатыхъ воротъ, медленно поворачивавшихся на петляхъ. Вѣточка бѣлаго вереска, только-что сорванная, упала на подушки. «Клодина!» вскричала Нелида, кидаясь къ дверцамъ. Въ эту минуту, нетерпѣливыя лошади бросились вонъ изъ воротъ и понеслись по дорогѣ къ отели Геспель.

— Дё, дитя мое, сказала виконтесса, незамѣтившая происходившаго, такъ внимательно смотрѣла она, какъ ея лошади играли подъ рукой кучера: — это очень-хорошо, очень было прилично съ твоей стороны показать настоятельницѣ сколько-нибудь грусти при разставаньѣ съ нею, но теперь тебѣ можно быть веселѣе. Я приказала приготовить тебѣ восхитительную комнату; у тебя будетъ горничная для тебя одной; у меня ждутъ швеи, чтобъ снять съ тебя мѣрку и приготовить тебѣ какъ-можно-скорѣе полное приданое, потому-что я съ нетерпѣніемъ ожидаю, когда ты скинешь это черное платье. Черезъ недѣлю, я повезу тебя на балъ къ женѣ австрійскаго посланника. Развеселись же, мой другъ; для тебя начинаются прекрасные годы.

Викоптесса Геспель, какъ всѣ ограниченные люди, была убѣждена, что все, ее занимавшее, имѣло интересъ и для другихъ и никогда не замѣчала невниманія своихъ слушателей; на этотъ разъ также она не видала, чего почти нельзя было не видать, что дѣвица Тьёлле, въ глубокой печали, едва слышала звуки словъ ея, и рѣшительно была не въ состояніи сказать, что они значили. Карета остановилась у подъѣзда отели Геспель. Лакеи въ парадныхъ ливреяхъ собрались, чтобъ принять свою молодую госпожу; виконтесса и Нелида прошли сквозь эту многочисленную шеренгу, поднялись по лѣстницѣ, устланной ковромъ и уставленной кустарниками, и г-жа Геспель, спѣшившая насладиться изумленіемъ своей племянницы, ввела ее въ назначенную ей комнату. Эта комната образовала восьміугольникъ, обтянутый прозрачнымъ газомъ, который подложенъ былъ матеріею розоваго цвѣта и перехваченъ жолудями, кистями, галунами и другими украшеніями болѣе нежели спорнаго достоинства въ-отношеніи къ вкусу. Огромное трюмо, обремененное позолотой, занимало главную панель. Диванъ и кресла изъ бѣлаго атласа, усыпаннаго выпуклыми букетами розъ, показались виконтессѣ такою удивительной прелестью, которая должна была очаровать взоры. Горностаевый мѣхъ, кинутый около розовой постели, этажерки, уставленныя фарфоромъ, кристаллами и другими игрушками всякаго рода, окончательно придавали этой комнатѣ что-то кокетливое и натянутое, немогшее понравиться серьёзной Нелидѣ.

Всегда, хотя часто и безъ нашего вѣдома, установляется какое-то отношеніе между внѣшними предметами и самымъ внутреннимъ существомъ нашимъ. Линія, форма, цвѣтъ, звукъ, запахъ, свѣтъ и тѣнь — это ноты таинственной гармоніи, дѣйствующей на душу, то успокоивающіе ее и доставляющіе ей удовольстіе, когда эта гармонія сходится, какъ вѣрный аккомпаньеманъ съ внутренней мелодіей нашихъ чувствъ и мыслей, то тревожащіе ее и раздражающіе, когда происходитъ разногласіе и борьба между той и другою. Нелида была весьма-непріятно поражена всей этой неумѣстной роскошью; но, видя наивную радость тётки и ея нѣжную заботливость, она старалась быть ей признательною и пробормотала нѣсколько выраженій благодарности, которыхъ неловкость была отнесена виконтессой къ чрезмѣрному удивленію, весьма-понятному въ монастыркѣ.

Конецъ этого дня и нѣсколько слѣдующихъ были употреблены на поѣздки въ магазины и покупки бархата, лентъ, кружевъ. Г-жа Геспель регулярно каждое утро ѣздила по моднымъ лавкамъ даже безъ намѣренія что-либо купить тамъ; она любила разговаривать съ магазинщицами, оказывавшими ей уваженіе, которое льстило ея самолюбію, и если ей случалось встрѣтить въ магазинѣ кого-нибудь изъ своихъ пріятельницъ, то взаимные совѣты, замѣчанія о формѣ мантильи, разборы шляпки, видѣнной наканунѣ на какой нибудь иностранкѣ, до того оживляли разговоръ, что онѣ часто забывали даже объ обѣдѣ. Въ этихъ-то встрѣчахъ, посреди развернутыхъ матерій, примѣрявшихся головныхъ уборовъ и оглушающей болтовни магазинщицъ, Нелида познакомилась съ дамами Сен-Жерменскаго-Предмѣстья, и получила первое и неизгладимое впечатлѣніе того свѣта, въ которомъ ей предназначено было жить. Насталъ день бала. Не смотря на неудовольствіе тётки и настойчивость модистокъ, дѣвица Тьёлле одѣлась съ строгою простотою. Волосы ея, вопреки модѣ, требовавшей, чтобъ они были курчавы и завиты, лежали гладкими прядями на лбу. Она упорно отказалась оживить свои блѣдныя щеки небольшимъ количествомъ румянъ и не хотѣла обременять никакимъ ожерельемъ своей нѣжной шеи. Садясь въ карету, замѣтили, что не достаетъ букета у корсажа. Заѣхали къ извѣстной цвѣточницѣ: всѣ корзины ея были пусты; виконтесса взбѣсилась и, не смотря на извиненія торговки, сваливавшей всю вину на мальчика, поступившаго наканунѣ въ ея магазинъ, угрожала перестать покупать у ней въ магазинѣ, когда Нелида, чтобъ успокоить тётку, искавшая во всѣхъ углахъ, во все продолженіе этого разговора, какихъ-нибудь цвѣтовъ довольно-свѣжихъ, чтобъ сдѣлать изъ нихъ кой-какой букетъ, замѣтила въ ведрѣ съ водою, куда въ безпорядкѣ брошены были негодныя растенія, прекрасный ненуфаръ, печально свѣсившій изъ ведра свою поблекшую головку. При этомъ видѣ, давно изгладившееся воспоминаніе воскресло въ ея памяти. Она вспомнила прудъ г-жи Геспель, и лодку подъ ивою, и птичье гнѣздо, и въ особенности заборъ, черезъ который такъ храбро перелѣзъ ея маленькій деревенскій пріятель. Всѣ эти образы, такъ неожиданно вызванные, чрезвычайно ее растрогали. Она схватила ненуфаръ, вытерла его влажный корень своимъ тонкимъ батистовымъ платкомъ, и, приколовъ его къ поясу, объявила, что она находитъ этотъ цвѣтокъ прелестнымъ и что не выбрала бы себѣ другаго изъ цѣлаго парника съ самыми рѣдкими растеніями. Капризъ былъ страненъ, но разбирать было некогда; время уходило. Виконтесса, безъ большаго ворчанья, сѣла въ карету, и черезъ десять минутъ вступила съ своей племянницей въ залы посольскаго дома.

Представленіе дѣвицы де-ла-Тьёлле было возвѣщено заранѣе; выѣздъ въ свѣтъ такой богатой наслѣдницы былъ событіемъ, и когда появилась виконтесса, разряженная, разубранная, вся въ перьяхъ, блистая бѣлилами и распухши отъ кружевъ, разговоры прекратились, — каждый замолчалъ, чтобъ лучше разглядѣть новоприбывшую. Восхищенная эффектомъ, который она производила, г-жа Геспель прошла нѣсколько залъ, улыбаясь однимъ, подавая другимъ руку, дѣлая знаки вѣеромъ, цѣпляясь всѣми своими украшеніями за ордена мужчинъ, сопровождаемая Нелидою, блѣдною и серьёзною, безъ любопытства и безъ волненія смотрѣвшую на новое для нея зрѣлище блистательнаго праздника.

— Она очень-хороша, говорили многіе мужчины.

— Но безъ всякаго выраженія, замѣтила одна merveilleuse на исходѣ.

— Зачѣмъ тётка не нарумянила ее немного? прибавила одна красная дама.

— Она издержала на себя всѣ румяна, отвѣчалъ молодой франтъ. — Развѣ вы не замѣчаете, сколько свѣжести и блеска пріобрѣтаетъ виконтесса съ годами; нынѣшней зимою она рѣшительно походитъ на бенгальскую розу.

Возбуждая на пути своемъ эти и тому подобныя замѣчанія, виконтесса усѣлась въ танцевальной залѣ. Она поспѣшила познакомить Нелиду съ нѣсколькими молодыми дѣвушками ея лѣтъ, между-прочимъ, съ одной дѣвицей Ортансою Ланженъ, которая, казалось, была царицею бала.

— Это дочь нотаріуса, тихо сказала виконтесса племянницѣ: — но ее все-таки вездѣ принимаютъ, какъ-будто-бы она была какая-нибудь Дюра или ла-Тремуль, — во-первыхъ, потому-что она очёнь-богата и отецъ ея оказалъ важныя услуги нѣкоторымъ знатнымъ фамиліямъ, во-вторыхъ, потому-что она очень-умна и какъ-нельзя-лучше понимаетъ свое положеніе. Отель ея отца въ двухъ шагахъ отъ насъ: это будетъ для тебя удобное знакомство.

Мамзель Ланженъ осыпала Нелиду учтивостями, назвала ей лучшихъ танцоровъ, описала смѣшныя стороны модныхъ дамъ. Нелида была восхищена ея ласковыми манерами. Подъ конецъ бала, прелестная Ортанса, восхищенная тѣмъ, что можетъ покровительствовать только-что вступающую въ свѣтъ дѣвушку, увѣряла всѣхъ, что она коротко подружилась съ мамзель де-ла-Тьёлле и будетъ видѣться съ ней безпрерывно.

V.

Какое странное зрѣлище представляетъ разсудительному созданію свѣтъ, то-есть та часть общества, богатая, славная, предающаяся благороднымъ забавамъ, которую признаютъ, почитаютъ всѣ высшимъ судилищемъ приличія, охранительницею прекрасныхъ нравовъ и чувства чести, и которая съ гордымъ пренебреженіемъ, принимая въ разсчетъ только себя, присвоиваетъ себѣ по преимуществу названіе свѣта: до того считаетъ она все находящееся внѣ ея недостойнымъ ея вниманія и интереса! Какое сборище непослѣдовательностей и аномалій! Какое странное соединеніе началъ и обыкновеній, по-видимому, несоединимыхъ! Съ какимъ удивительнымъ искусствомъ многіе поддерживаютъ это зданіе, наполненное предразсудками и обманомъ, изъ которыхъ каждый, взятый отдѣльно, сгнилъ и застарѣлъ, между-тѣмъ, какъ цѣлое представляется еще довольно твердой массой!.. Какая терпимость въ-отношеніи къ лицемѣрному пороку, какая строгость къ чистосердечной страсти! Какъ мало ценсоровъ находятъ въ немъ хитрое кокетство и осторожное волокитство: но какими проклятіями встрѣтятъ любовь, если она осмѣлится тамъ показаться! Любовь? не бойтесь, вы тамъ ея не увидите; она оттуда изгнана какъ смѣшная слабость; она изгнана даже изъ самаго чистаго святилища своего, изъ сердца молодой дѣвушки; она задавлена въ немъ до рожденія алчностью и тщеславіемъ, которыя развращаютъ всѣ инстинкты, до самаго естественнаго, до самаго законнаго — до желанія счастія въ супружествѣ.

Невозможно было, чтобъ строгій умъ Нелиды, нѣжная душа ея, характеръ, направленный къ прямотѣ, не были грустно поражены всѣмъ, что было ложнаго въ этомъ обществѣ, къ которому она принадлежала. Но юность медленно отдаетъ себѣ отчетъ въ своихъ впечатлѣніяхъ, медленно выводитъ изъ нихъ заключеніе. Нужно имѣть рѣдкую силу, чтобъ вырваться изъ-подъ ига привычки. Давно установившееся мнѣніе весьма-естественно кажется мнѣніемъ, достойнымъ уваженія, и самые смѣлые умы начинаютъ сомнѣваться въ самихъ-себѣ, когда чувствуютъ желаніе выступить изъ круга, очерченнаго торжественными словами: «религія, семейство, честь» — словами трижды-священными, но которыми свѣтъ умѣлъ прикрыть вещи менѣе всего достойныя почитанія и жертвы. Изумленная, недоумѣвающая Нелида тщетно старалась согласить все, что видѣла, со внутреннимъ голосомъ своей совѣсти. То ее привлекали внѣшности, столь благородныя, что онѣ казались почти добродѣтелями; то ее отталкивало грубое лицемѣріе или возмущали правила циническаго эгоизма. Разговоры дѣвицъ, съ которыми она познакомилась, были не болѣе, какъ свободный перифразъ пансіонской болтовни, а пошлыя любезности молодыхъ людей на балахъ оскорбляли ея гордую простоту, ненаходившую на нихъ отвѣта. Ее брала непреодолимая скука; въ тоскующее ея сердце вкрадывалось желаніе отшельнической жизни.

Однажды, вскорѣ послѣ бала у австрійскаго посланника, Нелида, съ тёткой, въ открытой коляскѣ прогуливалась послѣ обѣда въ Булоньскомъ-Лѣсу. Виконтесса приказала ѣхать шагомъ по большой аллеѣ, чтобъ каждому доставить возможность полюбоваться парой ея молодыхъ, борзыхъ коней, въ первый разъ запряженныхъ. Но на гуляньѣ было очень-мало народа; погода была нерѣшительная, воздухъ тяжелый. Госпожа Геспель сердилась, не смѣя того сказать, и, съ досадой углубившись въ подушки, не открывала рта. Нелида смотрѣла на летучіе клубы пыли и сухихъ листьевъ, гонимые вѣтромъ, прислушивалась къ отдаленному говору Парижа, странно смѣшивавшемуся съ естественными звуками полей, съ пѣніемъ птицъ, трескомъ вѣтвей, съ запахомъ древеснаго сока и скошенной травы, и терявшемуся подъ тихимъ небосклономъ Валеріановой-Горы. Вдругъ топотъ лошади, несшейся въ галопъ мимо коляски, возбудилъ восклицаніе виконтессы.

— Господинъ де-Керваэнсъ! вскричала она, высовываясь изъ коляски и слѣдуя взоромъ за всадникомъ.

— Что такое, тётенька? спросила Нелида, неслыхавшая этого имени, совершенно для нея новаго.

Госпожа Геспель хотѣла отвѣчать, когда молодой человѣкъ весьма-ловкій, верхомъ на прелестной арабской лошади, подъѣхалъ къ нимъ и, удерживая легкой и твердой рукою поводья, другою граціозно приподнялъ свою шляпу и, нѣсколько наклонившись, сказалъ:

— Я едва смѣю надѣяться, виконтесса, что вы меня узнаёте.

— Я тотчасъ называла васъ племянницѣ, отвѣчала госпожа Геспель, дѣлая жестъ, равнявшійся рекомендаціи: — и задавала себѣ тотъ же вопросъ. Если я не ошибаюсь, уже четыре года тому, какъ вы уѣхали изъ Парижа, а четыре года, продолжала она съ ужимкой, въ мои лѣта — цѣлый вѣкъ. Я перемѣнилась такъ, что страшно; вы рѣшительно находите, что я постарѣла.

Графъ Керваэнсъ, все это время смотрѣвшій пронзительными глазами своими на Нелиду, не слыхалъ, или показалъ видъ, что не слыхалъ. Виконтесса принуждена была прибавить:

— И на этотъ разъ вы къ намъ возвращаетесь совершенно?

— Совершенно, точно, отвѣчалъ графъ. — Я кончаю жизнь туриста. Я купилъ въ вашей улицѣ маленькій отель. Вскорѣ отправляюсь въ Бретань, чтобъ устроить свой старый замокъ, возобновить контракты съ фермерами, остававшіеся безъ увеличенія двадцать лѣтъ, и прогнать мошенника-управителя, который, какъ мнѣ пишутъ, обокралъ меня низкимъ образомъ. Потомъ, когда я вернусь, вы увидите во мнѣ человѣка во всѣхъ отношеніяхъ порядочнаго.

— Разскажите же, что съ вами сдѣлалось въ эти четыре года?

— Что со мной сдѣлалось, сударыня? продолжалъ г. де-Керваэнсъ, гладя своей прекрасной рукою, съ которой небрежно снялъ перчатку, гладкую и лоснящуюся шею лошади: — это слишкомъ-долго разсказывать. Я путешествовалъ какъ Жокондъ, какъ Чайльдъ-Гарольлъ, какъ странствующій Жидъ; я видѣлъ Италію, Грецію, Константинополь, Россію и даже, проѣздомъ, немножко Даніи, честное слово. Я дѣлалъ глубокія наблюденія и вывелъ изъ своихъ замѣчаній, что мужчины вездѣ одинаково несносны, но что нигдѣ нѣтъ такихъ прекрасныхъ женщинъ, какъ въ Парижѣ; вотъ почему я и возвратился.

Улыбка пробѣжала по губамъ серьёзной Нелиды.

— Вижу, что вы остались тѣ же, сказала виконтесса: — вѣчно насмѣшливы, вѣчно…

— Позволите ли вы мнѣ засвидѣтельствовать вамъ мое почтеніе?

— Не только позволяю, но приглашаю васъ къ себѣ завтрашній же день. У меня кое-кто будетъ; мы немного потанцуемъ.

— Удостоите ли вы, сударыня, сберечь для меня вальсъ? сказалъ г. де-Керваэнсъ, желая наконецъ услышать голосъ прекрасной и молчаливой дѣвушки.

— Я никогда не вальсирую, отвѣчала Нелида.

— Дитя моё, сказала виконтесса: — я до-сихъ-поръ не хотѣла тебѣ противоречить; но завтра, у меня, тебѣ нельзя не вальсировать: ты должна оживлять балъ. Къ-тому же, — и виконтесса наклонилась на ухо своей племянницѣ: — прошу тебя, не разъигрывай роль ригористки.

— Я буду вальсировать съ вами, сударь, возразила дѣвица де-ла-Тьёлле тономъ совершеннаго простодушія.

Г. де-Керваэнсъ поклонился; потомъ, по едва-чувствительному движенію руки, лошадь его помчалась какъ стрѣла. Нелида долго слушала ровный и мѣрный тактъ этого нервическаго галопа по избитому грунту опустѣвшей аллеи.

— Это самый умный молодой человѣкъ изъ всей Франціи! вскричала возрожденная и радостная баронесса: — никто не былъ въ такой модѣ какъ онъ, когда онъ уѣхалъ. Онъ обязателенъ, понимаетъ приличія и, въ придачу ко всему, очень знаетъ толкъ въ дѣлахъ.

Бель-этажъ отели Геспель, предназначавшійся для пріемовъ, былъ расположенъ какъ-нельзя-удобнѣе для бала. Виконтесса, не имѣя нисколько врожденнаго вкуса, состоящаго для избранныхъ натуръ въ потребности гармоніи, и не имѣя даже вкуса артистическаго, создаваемаго изученіемъ прекраснаго, въ замѣнъ того обладала инстинктомъ увеселеній и геніемъ расточительности. Она лучше всѣхъ умѣла устроивать эти пошлые праздники, гдѣ и рѣчи нѣтъ о томъ, чтобъ угадать вкусъ и любимыя привычки каждаго, на которыхъ невидно никакого отличительнаго характера, придаваемаго обыкновенно отпечаткомъ личности; она всегда жила въ лучшемъ обществѣ; никакія издержки не останавливали ея. Въ такомъ городѣ, какъ Парижъ, этого довольно, чтобъ творить чудеса.

Въ этотъ вечеръ, бѣлыя алебастровыя залы ея были освѣщены еще ярче обыкновеннаго; множество жирандолей изъ горнаго хрусталя, блистая гранями, въ безчисленныхъ отраженіяхъ повторялись на зеркальныхъ стѣнахъ и кидали яркій свѣтъ на персидскія драпри блестящихъ узоровъ. Пирамиды кактусовъ, раскрывавшихъ свои пламенные вѣнчики въ этой жаркой атмосферѣ, умножали ослѣпленіе глазъ. Богатый оркестръ наполнялъ раздражающей музыкой звучныя пространства, въ которыхъ женщины въ короткихъ платьяхъ, съ благовонными волосами, облитыя драгоцѣнными камнями, съ обнаженными локтями, обнаженными плечами являлись другъ за другомъ и брались за руки, какъ Феи, собирающіяся для веселаго чародѣйства.

— Право, ты восхитительно-хороша сегодняшнимъ вечеромъ! говорила Ортанса Ланженъ Нелидѣ, удаляясь съ нею въ отдѣльный будуаръ, гдѣ было не такъ душно, какъ въ танцовальной залѣ: — ты уничтожаешь насъ.

Дѣйствительно, Нелида никогда не была такъ прекрасна. На ней было синее шелковое платье, стянутое съ боку букетомъ изъ живыхъ жасминовъ; гирлянда изъ тѣхъ же цвѣтовъ окружала ея голову; нѣжные листья букета, немного возвышаясь надъ матеріей корсажа, бросали легкую и движущуюся тѣнь на ея алебастровой бѣлизны шею; длинный, распущенный поясъ обозначалъ, не дѣлая ихъ слишкомъ-рѣзкими, чистые контуры ея дѣвственной таліи. Какая-то привлекательная истома смягчала обыкновенно-серьёзное выраженіе лица ея. Нельзя было представить себѣ ничего болѣе-воздушнаго, болѣе-чистаго, болѣе-нѣжнаго, — какъ-будто она была окружена прозрачнымъ газомъ, полузакрывавшимъ ее и защищавшимъ отъ слишкомъ-жадныхъ взоровъ.

— Я, конечно, дѣлаю очень-нескромно, прерывая такой прекрасный tête-à-tête, сказалъ г. де-Керваэнсъ, появляясь въ дверяхъ будуара.

— Наконецъ вотъ и вы, сказала Ортанса, подавая ему руку, которую онъ потрясъ по-англійски, и почтительно поклонился дѣвицѣ де-ла-Тьёлле: — я думала, что вы уже не пріѣдете, и не знаю, остался ли у меня вальсъ для васъ.

И она стала смотрѣть въ таблетки слоновой кости, куда, по тогдашнему обыкновенію, модныя дѣвушки записывали имена своихъ кавалеровъ. Г. де-Керваэнсъ безъ церемоніи взялъ ихъ изъ рукъ у ней и прочелъ: князь Альберни, маркизъ д’Эва… — Мнѣ очень-пріятно видѣть, что въ мое отсутствіе, сказалъ онъ насмѣшливымъ тономъ, глядя на улыбавшуюся Нелиду: — вы не оставили прежней привычки; но не надѣйтесь на меня, прекрасная Ортанса: я состарѣлся; мнѣ двадцать-девять лѣтъ. Это старость, и я больше не танцую.

Нелида въ свою очередь посмотрѣла на него съ изумленіемъ: она не забыла о вальсѣ, о которомъ говорено было наканунѣ, въ Булоньскомъ-Лѣсу, и даже была занята имъ больше обыкновеннаго; она никогда не вальсировала и нѣсколько боялась этого перваго опыта при такомъ множествѣ гостей.

— Или, по-крайней-мѣрѣ, продолжалъ г. де-Керваэнсъ: — я танцую только въ необыкновенныхъ случаяхъ, и то не больше одного раза въ вечеръ.

— Вы говорите загадками, мосьё Тимолеонъ, сказала дѣвица Ланженъ, нѣсколько обидясь.

Этотъ разговоръ былъ прерванъ оркестромъ, который проигралъ ритурнель въ три такта.

— Позвольте мнѣ надѣяться на этотъ? сказалъ г. де-Керваэнсъ, приближаясь къ Нелидѣ. И голосъ его вдругъ принялъ нѣжное, почти-умоляющее выраженіе.

— Если вамъ это пріятно, отвѣчала она, вставая. Тимолеонъ подалъ ей руку. Дѣвица Ланженъ осталась сконфуженная, когда, по счастію, явился ея кавалеръ, чтобъ вывесть ее изъ затрудненія. Обѣ пары отправились сквозь толпу въ танцовальную залу.

— Вы не знаете, что я никогда не вальсировала, сказала Нелида г. де-Керваэнсу: — это будетъ мой первый урокъ, и я боюсь…

— Не бойтесь того, отъ чего я въ восторгѣ, перервалъ Тимолеонъ.

— Но я буду очень-неловка, въ большомъ затрудненіи…

— У меня будетъ увѣренности за двухъ, потому-что я гордъ въ эту минуту. Не бойтесь, довѣрьтесь мнѣ, позвольте васъ руководить, и все пойдетъ хорошо.

Они подошли къ кругу танцующихъ. Тимолеонъ охватилъ рукою станъ Нелиды, которая сдѣлала движеніе назадъ, какъ-будто желая уклониться отъ такого непривычнаго объятія.

— И прежде всего, продолжалъ г. Керваэнсъ: — если вы въ эту минуту даете мнѣ право быть вашимъ танцовальнымъ учителемъ, потрудитесь не выпрямляться; напротивъ, вамъ должно совершенно предоставить себя мнѣ.

И онъ сдѣлалъ съ нею кругъ, впродолженіе котораго она скорѣй совершенно отдалась ему на волю, нежели давала собой руководствовать.

— Удивительно, клянусь вамъ! Еще нѣсколько уроковъ, и вы будете вальсировать лучше всѣхъ парижскихъ дамъ; но не бойтесь опереться рукою на мое плечо: — это дастъ мнѣ больше увѣренности, больше свободы, чтобъ направлять васъ… и потомъ (это для галереи, которая на насъ смотритъ) не нагибайте такъ голову, — надобно рѣшиться иногда смотрѣть на меня.

И Тимолеонъ вперялъ упоенные глаза свои въ глаза встревоженной дѣвушки; онъ осмѣливался тихо сжимать ея гибкую талію; и рука его, не сжимая ея руки, удерживала и оцѣпеняла ее какимъ-то неизъяснимымъ магнетизмомъ. По мѣрѣ того, какъ они неслись по полу быстрѣе и быстрѣе, подъ звуки музыки, повелительный ритмъ которой приводилъ внѣ себя Нелиду, отуманивалъ, кружилъ ей голову, молодая дѣвушка, встревоженная, трепетная, кинутая непреодолимою силою въ вихрь свѣта и шума, чувствовала, какъ подымался къ ней въ голову измѣнническій запахъ жасмина и жаркое дыханіе Тимолеона, привлекавшаго ее къ себѣ все ближе и ближе. Была минута, когда, чтобъ защитить ее отъ столкновенія съ вальсирующей парой, вышедшей изъ ряда, онъ обхватилъ ее такъ сильно и приблизилъ къ себѣ такъ быстро, что ихъ лица почти, коснулись другъ друга. Нелида почувствовала на блѣдномъ лбѣ своемъ влажные и горячіе волосы молодаго человѣка; она увидѣла пламенный взоръ его, въ нее вперенный; дрожь пробѣжала по всему ея тѣлу; ей сдѣлалось дурно подъ этимъ взоромъ, которому предалась она, и ея полуоткрытыя уста и погасшій голосъ выронили слѣдующія слова, которыя Тимолеонъ подхватилъ съ упоеніемъ, какъ признаніе: «Поддержите меня и уведите меня отсюда; мнѣ дурно.»

Онъ вдругъ остановился и, не давая ей времени опомниться, увлекъ ее, почти унесъ въ будуаръ, гдѣ нашелъ ее съ Ортансой. Виконтесса, видѣвшая, какъ они проходили, прибѣжала вся встревоженная.

— Вотъ ваша тётушка, сказалъ Тимолеонъ, сажая Нелиду на диванъ: — я оставляю васъ съ нею. Ради Бога! прибавилъ онъ въ-полголоса: — не вальсируйте ни съ кѣмъ, кромѣ меня; вы заставите меня умереть.

Во все продолженіе вечера, г. де-Керваэнсъ, въ совершенствѣ владѣвшій свѣтскимъ тактомъ, не приближался къ Нелидѣ, даже не смотря на то, что имѣлъ ловкій предлогъ извиниться передъ нею. Дѣвица Тьёлле была ему за это очень-благодарна. Она больше не танцовала, отправилась къ себѣ въ комнату до конца бала, заснула безпокойнымъ сномъ и нѣсколько разъ просыпалась, когда ей представлялось, что Тимолеонъ входитъ въ ея комнату.

— …Помиримтесь, говорилъ г. де-Керваэнсъ дѣвицѣ Ланженъ, кушавшей мороженое около буфета, уставленнаго хрустальной посудой, гдѣ самыя изъисканныя кушанья, самые вкусные плоды, самыя рѣдкія новинки манили пресыщенный вкусъ, на который такъ трудно угодить. — Вы знаете, что я ненавижу ревность.

— Отвѣчайте мнѣ, произнесла дѣвица Ланженъ прерывающимся голосомъ: — думаете ли вы жениться на ней?

— Я сію минуту ни о чемъ не думалъ; вы, своими смѣшными вопросами заставляете меня думать о ней. Впрочемъ, что вамъ за дѣло? На ней или на другой я женюсь, все-таки я женюсь на комъ-нибудь.

— Отъ-чего жь не на мнѣ? сказала Ортанса съ цинизмомъ, странно противорѣчившимъ ея молодому лицу и скромному виду, который она умѣла взять на себя, чтобъ быть уважаемой въ обществѣ.

— Душа моя, возразилъ Керваэнсъ, играя вѣеромъ, который Ортанса положила на буфетъ: — я вамъ это часто говорилъ! Это несчастіе, но что же дѣлать? У меня много предразсудковъ, и никогда, — будьте увѣрены, — никогда, хотя бы то была сама Венера, Венера со всей невинностью Минервы, никогда я не соглашусь жениться на женщинѣ, которая не можетъ помѣстить хвойнаго герба на свою карету.

Съ минуту продолжалось молчаніе.

— Это будетъ нелегко, продолжала Ортанса, договаривая свою мысль: — Нелида мечтательница; она захочетъ, чтобъ въ нее были влюблены.

— За этимъ дѣло не станетъ, сказалъ Тимолеонъ.

— Она вамъ не повѣритъ; репутація ваша, какъ человѣка пресыщеннаго, слишкомъ извѣстна… Но послушайте, прибавила Ортанса, понижая голосъ, потому-что нѣсколько группъ подошли къ буфету: — для васъ я способна на всѣ пожертвованія; хотите ли, чтобъ я помогла вамъ? Я имѣю на нее большое вліяніе; со всѣмъ ея умомъ, она чрезвычайно-проста. Но на одномъ условіи…

Видя, что ихъ слушаютъ, они вошли въ бальную залу.

Съ этого дня, пользуясь безмолвнымъ позволеніемъ г-жи Геспель, Тимолеонъ почти-ежедневно видѣлъ дѣвицу Тьёлле. Онъ употреблялъ всю силу ума и опытности, пріобрѣтенной имъ въ сношеніяхъ съ женщинами, чтобъ ей понравиться и убѣдить ее, что почувствовалъ внезапную и глубокую страсть.

Онъ обманывалъ только вполовину. Пресыщенный успѣхами, получивъ отвращеніе къ свободнымъ нравамъ и уму гостиныхъ, утомленный хорошимъ и дурнымъ обществами, которыя онъ нашелъ одинаково-несносными, одинаково — чуждыми истины и поэзіи, Тимолеонъ чувствовалъ сильное влеченіе къ этой чистосердечной натурѣ, которая ничего не заимствовала извнѣ и выказывала сквозь покровъ гордой чистоты самую романическую восторженность. Красота Нелиды восхищала его; ея гордый видъ льстилъ его аристократическимъ наклонностямъ; къ-тому же, это была для него прекрасная партія; онъ распалилъ себѣ воображеніе и вскорѣ подумалъ, что влюбленъ серьёзно. Дѣвица Ланженъ, видя, что для нея не оставалось больше ни малѣйшей надежды заставить его на себѣ жениться, и полагая, что лучшимъ средствомъ сохранить дружбу г. де-Керваэнса, которою очень дорожило ея самолюбіе, было помочь ему въ этомъ случаѣ, принялась за дѣло весьма-искусно. Не нужно было такъ много стараній, чтобъ обольстить женщину столь любящую, столь мало-остерегавшуюся, какъ Нелида. Она ни на одну минуту не усомнилась въ любви Тимолеона. Свѣтскіе люди, когда они умны, доводятъ волокитство до геніальности. Такъ-какъ они употребляютъ способности свой на одно — чтобъ быть любезными; такъ-какъ все ихъ тщеславіе сосредоточено на одномъ пунктѣ — нравиться женщинамъ, потому-что расположеніе прекраснаго пола составляетъ единственное преимущество, признаваемое гостиными, то они достигаютъ въ этомъ родѣ до искусства, стоющаго удивленія. Ловкая грація ихъ заботливости, ихъ постоянная и деликатная внимательность, кажутся внушенными глубоко-тронутымъ сердцемъ и производятъ, по-крайней-мѣрѣ на минуту, такое же впечатлѣніе, какъ и любовь истинная.

Нелида сочла себя счастливѣйшею изъ всѣхъ женщинъ, когда Тимолеонъ у ногъ ея, въ самыхъ отборныхъ и нѣжныхъ выраженіяхъ, молилъ ее о позволеніи посвятить ей всю жизнь; и съ этого времени съ слѣпою увѣренностью предалась наслажденію любить и быть любимою.

Госпожа Геспель, восхищенная этой свадьбой, представлявшею ей случай соединить около себя самую блестящую чету изъ всего Парижа, объявила о ней всюду въ свѣтѣ, между-тѣмъ, какъ г. де-Керваэнсъ отправился въ Бретань, чтобъ привести въ порядокъ дѣла свои и устроить замокъ, въ который былъ намѣренъ привезти свою молодую супругу. Нелида разсказала отцу-Эмери о своей счастливой участи. Ей очень было жаль, что она не могла видѣть матери-Елисаветы, уѣзжавшей на нѣкоторое время; но, — мы говоримъ это съ сожалѣніемъ, — полная счастія, она и не подумала спроситъ о своей бѣдной подругѣ, Клодинѣ де-Монклеръ.

VI.

Однажды утромъ, г-жа Геспель и Нелида пили чай въ столовой, выходившей въ садъ. Завтракъ на англійскій манеръ стоялъ на столѣ; эпаньйолки виконтессы прыгали по стульямъ и дерзко визжали, чтобъ получить подачку, которую она раздавала имъ съ рѣдкой снисходительностью, когда вошедшій лакей подалъ ей визитную карточку, докладывая, что какой-то господинъ дожидается и проситъ позволенія войдти.

— Э! разумѣется, разумѣется, вскричала г-жа Геспель, передавая визитную карточку своей племянницѣ: — просите тотчасъ же. Это Германъ Репье, помнишь, Нелида? Сынъ сосѣдки, которая присылала намъ такіе прекрасные абрикосы изъ своего шпалерника; этотъ маленькій шалунъ долженъ быть теперь большимъ молодцомъ; онъ пропадетъ на парижскихъ улицахъ; но это добрый знакъ, что онъ приходить насъ видѣть.

Когда она еще говорила, дверь отворилась, и вошелъ молодой человѣкъ прекрасной наружности, почтительно кланяясь. Виконтесса, не вставая съ мѣста, подала ему руку; онъ поднесъ эту руку къ губамъ своимъ. Нелида глядѣла на него съ любопытствомъ и съ какимъ-то смущеніемъ, едва узнавая въ этомъ молодомъ человѣкѣ высокаго роста, съ печальнымъ лицомъ и благороднымъ выраженіемъ, маленькаго деревенскаго мальчика съ грубыми ухватками, котораго она знала прежде.

— Милости просимъ, мой милый, и прежде всего садитесь здѣсь, возлѣ меня. Прочь, Джеттъ, прочь, говорила виконтесса, ударяя концомъ пальцевъ свою любимую эпаньйолку, не слишкомъ торопившуюся уступить свое мѣсто. — Какъ вы выросли! и, право, стали прекраснымъ молодымъ человѣкомъ. Кто бы это сказалъ? Что добрая матушка ваша, какъ ея ревматизмы? А ея шпалерникъ, не-уже-ли въ немъ и теперь плоды созрѣваютъ пятнадцатью днями раньше, чѣмъ въ замкѣ? Что вы пріѣхали дѣлать въ Парижѣ? Глупости? надѣюсь, не слишкомъ-много… Надобно быть благоразумнымъ, мой милый. Надобно приходить къ намъ почаще; для васъ всегда будетъ мѣсто у меня за столомъ, мой милый Германъ.

Минутъ съ десять продолжался потокъ выраженій покровительства, непозволявшій Герману вставить слово. Нѣсколько разъ онъ подавлялъ легкую улыбку.

— Вы тысячу разъ добры, сударыня, сказалъ онъ наконецъ, воспользовавшись минутой, когда собаки, забытыя для него, стали надоѣдать какъ-нельзя-больше своей госпожѣ и принудили ее заняться ими. — Матушка здорова и поручила мнѣ засвидѣтельствовать вамъ свое глубокое почтеніе. Я въ Парижѣ уже давно, и если до-сихъ-поръ не имѣлъ чести быть у васъ, такъ это потому-что безпрерывная работа, почти свыше силъ моихъ, отнимала у меня всѣ дни. Мнѣ нужно было въ одно и то же время жить трудами, чтобъ не быть въ тягость матери, какъ вамъ извѣстно, весьма-небогатой, и стараться образовать себя; мнѣ должно было и учиться и производить, сдѣлаться артистомъ, потому-что таково мое призваніе, и оставаться работникомъ, потому-что таково условіе моего бѣднаго существованія. Это было не легко. По счастію, я былъ, — вамъ это слишкомъ-извѣстно, сударыня, — упорнымъ и неукротимымъ ребенкомъ, то-есть, однимъ изъ тѣхъ людей, изъ которыхъ выходятъ люди настойчивые и терпѣливые на трудъ. Я также имѣлъ счастіе найдти учителя, который не переставалъ ободрять меня. Пять лѣтъ уже я работаю въ мастерской…

— Вы живописецъ? прервала виконтесса: — поздравляю; это очень-пріятное ремесло. Вы пишете акварелью или миньятюрои?

— Я надѣюсь писать историческія картины, отвѣчалъ молодой человѣкъ съ спокойной увѣренностью. — До-сихъ-поръ, я писалъ всего понемногу, долженъ былъ соображаться со вкусомъ покупщиковъ и переносить ихъ требованія, чрезвычайно-грубыя съ тѣми, которые не пріобрѣли еще имени; теперь я кончилъ двѣ картины, которыя однѣ могу признать своими: портретъ моей матери и рыбака гётева. Цѣль моего посѣщенія, сударыня, попросить васъ удостоить мою мастерскую своимъ посѣщеніемъ; вчера мой учитель входилъ ко мнѣ въ шестой этажъ и увѣрилъ меня, что онъ не откажется признать меня за своего ученика.

— Съ величайшимъ удовольствіемъ, мой милый; мы пріѣдемъ завтра же, я и Нелида, и если, — въ чемъ я и увѣрена, — вы написали хорошую вещь, если вы не дорожитесь въ цѣнѣ, то я вамъ пришлю всѣхъ моихъ знакомыхъ, и, вѣроятно, вскорѣ вы будете имѣть выгодные заказы.

Говоря это, она допила свой чай и встала, чтобъ пройдти въ садъ, когда ей доложили, что ее давно дожидается швея, пришедшая за ея приказаніями. Нелида и Германъ, еще ничего несказавшіе другъ другу, остались одни на ступеняхъ лѣстницы.

— Жизнь великаго художника — прекрасная жизнь, сказала Нелида, сходя по ступенямъ. (Что-то говорило ей, что ей надобно загладить неделикатную благосклонность тётки.) — Имѣли ли вы наклонность къ живописи, когда мы съ вами играли вмѣстѣ въ замкѣ Геспель?

Это мы, возстановлявшее мысль о равенствѣ, даже о короткости между ею и Германомъ, естественно навернулось на уста молодой дѣвушки, какъ самое не прямое и самое тонкое вознагражденіе. Художникъ это почувствовалъ, потому-что въ ту же минуту Нелида поскользнулась на послѣдней ступени: онъ схватилъ ее за руку, чтобъ удержать отъ паденія, и, можетъ-быть, продержалъ эту руку гораздо-долѣе, нежели было нужно.

— Я всегда любилъ разсматривать на горизонтѣ прекрасныя линіи, и глазамъ моимъ, въ самомъ дѣтскомъ возрастѣ, чрезвычайно правилась игра свѣта и тѣни въ зеленыхъ листьяхъ, продолжалъ онъ. — Въ то время, о которомъ вы вспомнили, я уже часто пробовалъ воспроизводить предметы, мнѣ нравившіеся. Я рисовалъ, или по-крайней-мѣрѣ думалъ, что рисовалъ древесные пни, отдыхавшихъ животныхъ, стрѣльчатый порталъ нашей ветхой церкви; но въ первый разъ, когда мнѣ понравилось мое произведеніе, первый день, въ который я почувствовалъ внутренній трепетъ, призваніе, — простите мнѣ это слово, которое можетъ показаться вамъ тщеславнымъ, — это было… Помните ли вы тотъ день, когда я укралъ для васъ вѣтку съ вишнями?

— Разумѣется, сказала Нелида, углубляясь съ Германомъ въ длинную аллею изъ плюща и виноградной лозы: — вы тогда были настоящій бандитъ, а я бѣдная маленькая плакса.

— Вы знаете, что васъ очень бранили. Ваша тётушка приказала сказать моей матери о своемъ на меня неудовольствіи; мнѣ дано было знать, что меня не будутъ больше пускать въ замокъ за то, что я возбуждаю васъ къ непослушанію. Негодуя, съ бѣшенствомъ въ сердцѣ, я только и думалъ о мщеніи. Нѣсколько дней и нѣсколько ночей строилъ я и покидалъ одинъ за другимъ множество смѣшныхъ плановъ, которые, въ пароксизмѣ моей горести, казались мнѣ легко-исполнимыми; самый скромный изъ нихъ состоялъ въ томъ, чтобъ поджечь замокъ Геспель, вырвать васъ изъ пламени и смѣло убить всѣхъ, кто осмѣлится загородить мнѣ дорогу. Эти припадки сосредоточенной ярости сломили меня. Вскорѣ горесть, горесть болѣе спокойная, хотя, быть-можетъ, еще болѣе-глубокая, превозмогла. Я оставилъ себѣ спокойную рѣшимость сохранить у себя послѣ васъ то, что никто въ мірѣ никогда не могъ отнять у меня, — ваше изображеніе.

— Какъ! сказала Нелида, живо заинтересованная этимъ разсказомъ.

— Обѣщаете ли вы мнѣ не оскорбляться? продолжалъ Германъ: — дѣти, такъ же, какъ и художники, не могутъ отвѣчать за свои поступки.

— Развѣ то, въ чемъ вы хотите признаться, такъ ужасно? ска зала улыбаясь Нелида.

— Вы увидите, отвѣчалъ Германъ. — Или, лучше нѣтъ: не судите ни о чемъ; мнѣ нужна вся ваша снисходительность.

— Развѣ мы не старые друзья? Взаимная снисходительность составляетъ условіе всякой истинной дружбы.

— Я вынулъ изъ бюро портфёль, наслѣдство моего отца, пошелъ въ поле, и, пройдя по тѣмъ самымъ тропинкамъ, гдѣ мы ходили вмѣстѣ съ вами, сѣлъ на берегу рва, гдѣ вы отдыхали. Тамъ, охвативъ голову руками и закрывъ глаза, чтобъ не быть развлеченнымъ никакими внѣшними предметами, я долго сосредоточивалъ всѣ свои мысли на васъ; я весь проникся, если могу такъ выразиться, вашимъ высокимъ челомъ, столь гордымъ, вашими прекрасными локонами, вашимъ нѣжнымъ и печальнымъ взоромъ: я далъ Богу странный обѣтъ…

— Какой? спросила Нелида, болѣе-и-болѣе внимательная.

— Позвольте мнѣ не говорить вамъ, его, сказалъ Германъ съ меланхолической улыбкой: — мнѣ никогда нельзя будетъ его исполнить. Потомъ, — продолжалъ онъ: — схвативъ карандашъ съ восторгомъ, невѣроятнымъ въ ребенкѣ, какимъ я былъ тогда, я твердой рукою и почти не поправляя себя, начертилъ образъ, который, разумѣется, далеко не равнялся съ вами красотою, но который могъ предубѣжденнымъ глазамъ и сердцу, полному вами, дать минуту забвенія и напомнить васъ. Окончивъ, я почувствовалъ такую радость, что кинулся на колѣни передъ моимъ созданіемъ, и переполненная грудь моя облегчилась потокомъ слезъ. Когда я хотѣлъ встать, ноги больше не поддерживали меня; лобъ мой былъ покрытъ холоднымъ потомъ; я дрожалъ всѣми членами. Съ безконечнымъ трудомъ дотащился я до деревни: нужно было лечь въ постель. Я пролежалъ пятнадцать дней въ горячкѣ, почти-постоянно сопровождавшейся бредомъ.

"Въ первый день моего выздоровленія, едва будучи въ состояніи говорить, я объявилъ матушкѣ, что хочу отправиться въ Парижъ и сдѣлаться великимъ живописцемъ. Бѣдная женщина была въ ужасѣ; она думала, что я брежу: до того это желаніе показалось ей безумнымъ. Но пульсъ мой былъ спокоенъ, и я объяснялъ съ большой ясностью проектъ, который казался окончательно-рѣшеннымъ въ умѣ моемъ Доктору, у котораго былъ кое-какой вкусъ, и который видѣлъ рисунокъ, остававшійся у меня подъ изголовьемъ, во все продолженіе моей болѣзни, показался въ этомъ смѣломъ очеркѣ вѣрный признакъ истиннаго таланта. Онъ разувѣрилъ мою мать и убѣдилъ ее не противорѣчить моимъ желаніямъ. Добрая матушка согласилась на все; но ее безпокоилъ мой слишкомъ-молодой возрастъ, и потому она просила меня подождать еще два года. Докторъ умѣрилъ мое нетерпѣніе, обѣщавъ руководствовать меня въ моихъ занятіяхъ и доставить мнѣ хорошіе оригиналы. Наконецъ, черезъ два года, мы пріѣхали въ Парижъ: матушка помѣстила меня въ небольшой квартиркѣ, по сосѣдству съ однимъ изъ ея родственниковъ, который, къ величайшему моему счастію, былъ другомъ *… Этотъ принялъ меня въ свою мастерскую, не требуя никакого вознагражденія. Положась на Провидѣніе, покровительствовавшее мнѣ такимъ образомъ на первыхъ шагахъ жизни, матушка возвратилась въ свою деревню. Зная доброту г-жи Геспель, она хотѣла вести меня къ ней, — я отказался. Когда я сдѣлаюсь великимъ живописцемъ, сказалъ я ей, я самъ пойду просить дѣвицу Тьёлле, чтобъ она пришла посмотрѣть на мои созданія; до того времени она не должна и слышать обо мнѣ. Я не хочу, чтобъ мнѣ покровительствовали, — я хочу, чтобъ мнѣ рукоплескали. Конечно, это была мысль очень-надменная, очень-глупая; вы будете смѣяться надо мною; а между-тѣмъ, послѣ семи лѣтъ уединенія и трудовъ, я передъ вами, и если завтра вы съ удовольствіемъ взглянете на полотно, которое я оживилъ моею душею, если вы почувствуете какое-нибудь влеченіе къ этимъ созданіямъ моей души и моей кисти, я буду считать себя первымъ, величайшимъ изъ смертныхъ. Въ противномъ случаѣ, если вы найдете меня недостойнымъ своей похвалы, если сердце ваше не тронется при видѣ моего несовершеннаго созданія, признаюсь, я буду страдать ужасно, по не упаду духомъ. Я запрусь снова, на годъ, на десять лѣтъ, если это будетъ нужно, и по прошествіи этого времени вы меня опять увидите и я скажу вамъ то же самое. Подобно тому, какъ ныньче, я скажу вамъ: пріидите, пріидите къ бѣдному вдохновленному или обманывавшемуся художнику; произнесите приговоръ свой надъ нимъ; дайте ему вѣнецъ изъ лавровъ или изъ терній; его генія или его безумства, его славы или его ничтожества вы причиною, и вы отвѣчаете за нихъ передъ Богомъ.

Говоря это, Германъ одушевился; огненное слово его имѣло въ себѣ увлекательное выраженіе истины. Нелида была сильно взволнована. Она въ первый разъ слышала восторженную рѣчь художника, непохожее ни на языкъ любви, ни на языкъ религіи, но заимствующее вдохновеніе свое изъ обѣихъ. Она внезапно, самымъ неожиданнымъ образомъ и такъ, что этимъ нельзя было оскорбляться, узнала, что цѣлые семи лѣтъ владѣла сердцемъ, полнымъ мужества, умомъ возвышеннымъ, — владѣла, можетъ-быть, геніальнымъ человѣкомъ! Она видѣла, что можетъ располагать его судьбою, что на ней лежитъ забота о душѣ его, что она внезапно возведена въ роль Беатриче — идеала всѣхъ женщинъ, способныхъ постигать идеальное, и, признаемся, почувствовала въ глубинѣ души своей глубокую гордость. Это чувство, можетъ-быть, не было такъ религіозно, какъ того должно было бы ожидать отъ кроткой воспитанницы отца-Эмери; но какая женщина, спросимъ мы, какъ бы она ни была смиренна, добросовѣстно отвергнетъ безкорыстное обожаніе и втайнѣ не согласится взойдти на алтарь, чтобъ тамъ безмолвно и подъ покрываломъ вдыхать въ себя чистый ѳиміамъ жертвенный?

— Покажете ли вы намъ этотъ портретъ завтра? сказала Нелида послѣ минутнаго молчанія, продолжая ходить.

Слабый вѣтерокъ игралъ висѣвшми надъ ихъ головами фестонами плюща и дикой лозы, касавшихся желѣзной рѣшетки и производившихъ долгій, тихій, жалобный ропотъ.

— Покажу вамъ, если вы прикажете, отвѣчалъ Германъ: — но надобно, чтобъ мы были одни. Кромѣ добраго доктора, открывшаго случайно этотъ рисунокъ, никто и никогда не видалъ его. Этотъ портретъ — предметъ моего обожанія, мой единственный кумиръ. Вся моя прошедшая жизнь, вся моя будущность заключаются въ этихъ нѣсколькихъ линіяхъ, начертанныхъ дѣтской рукою, подъ вліяніемъ невидимой силы. Все мое честолюбіе, вся моя гордость, прибавилъ онъ послѣ нѣкотораго колебанія: — заключаются въ этомъ имени, которое я не смѣю произнести…

— Нелида! вскричала въ эту минуту г-жа Геспель на другомъ концѣ аллеи. Молодые люди остановились какъ-будто пораженные электрическимъ ударомъ.

— Нелида, сказалъ Германъ тихимъ голосомъ, какъ-бы разговаривая самъ съ собою. — Это сказалъ не я, произнесъ онъ, поднимая глаза на молодую дѣвушку.

Она ускорила шаги и побѣжала къ тёткѣ. Надобно было примѣрить платье для верховой ѣзды. Она поспѣшно вошла въ домъ и не обернулась, чтобъ проститься съ Германомъ, который шелъ въ нѣсколькихъ шагахъ за нею.

Художникъ тутъ же раскланялся съ г-жею Геспель. Виконтесса повторила ему обѣщаніе пріѣхать на другой день къ нему въ мастерскую.

VII.

Часъ спустя, виконтесса приказала позвать къ себѣ Нелиду.

— Дитя мое, сказала она ей: — приготовься ѣхать; я приказала подать лошадей; мы сдѣлаемъ неожиданный визитъ Герману въ его мастерской. Обѣщавъ быть у него завтра, я забыла о визитахъ; послѣ-завтра я на музыкальномъ утрѣ у мадамъ Блонэ; въ четверкъ, на чтеніи «Карла V»; это посѣщеніе отложилось бы на неопредѣленное время, а мнѣ не хотѣлось бы этого. Этотъ молодой человѣкъ очень меня интересуетъ, и я хочу написать его матери, какъ найду его картины. Поѣдемъ тотчасъ же; это будетъ съ нашей стороны очень-мило.

Нелидѣ нечего было возражать; она сѣла съ тёткой въ карету, и черезъ десять минутъ онѣ вошли въ узкій пассажъ на улицѣ Бонъ и взбирались по темной лѣстницѣ, предшествуемые лакеемъ, который очень дивился, провожая свою госпожу въ такое мѣсто.

— Уфъ! произносила виконтесса, пріостанавливаясь на каждомъ этажѣ и хохоча во все горло: — три, четыре, еще немного терпѣнія, и мы будемъ на небѣ.

Нелида не смѣялась. Видъ этого бѣднаго дома, этой грязной, извилистой лѣстницы, щемилъ ей сердце. Какой контрастъ съ устланными ковромъ ступенями отели Геспель и со всѣми пышными жилищами подругъ ея! Воспитанная въ свѣтѣ и для свѣта, подобно всѣмъ женщинамъ ея званія, дѣвица Тьёлле, правда, знала, что есть на свѣтѣ бѣдные — она слышала объ этомъ въ проповѣдяхъ, видала бѣдныхъ издали на улицѣ и давала щедрую милостыню при всякомъ сборѣ; но грубая дѣйствительность никогда не поражала ея взоровъ; никогда въ ней не возникало мысли о неумолимомъ законѣ труда и гнетущей нищеты, которому подчинена большая часть человѣчества. Она не составляла себѣ никакого понятія о горькой учасги тѣхъ, которыхъ высокія дарованія, возвышенныя стремленія, утонченные нравы не защищаютъ отъ нужды, и которые, вмѣсто того, чтобъ предаться благороднымъ порывамъ, принуждены горбиться надъ грубой работой, едва обезпечивающей ихъ существованіе. Эти мысли въ первый разъ пришли къ ней въ голову, когда она входила въ жилище Германа, человѣка, который, — она знала это, — любилъ ее и которому втайнѣ она назначала пальму геніальности. Она вспомнила о словахъ его: «мнѣ нужно было сдѣлаться художникомъ, не переставая быть ремесленникомъ», и слезы собирались на ея рѣсницахъ, когда лакей ихъ, дошедъ до шестой площадки, сильно позвонилъ у небольшой низкой двери, на которой была прибита визитная карточка съ именемъ Германа Реньё. Нѣсколько минутъ не отворяли. Разсерженный лакей хотѣлъ снова взяться за звонокъ, какъ вдругъ послышался шумъ отъ внутренней двери; приблизились легкіе шаги, и женскій голосъ съ нѣкоторымъ колебаніемъ спросилъ: ты ли это, Виржини?

— Я, отвѣчала г-жа Геспель, перемѣнивъ голосъ и радуясь своей хитрости. Въ-самомъ-дѣлѣ, ключъ повернулся въ замкѣ, и виконтесса, быстро войдя въ дверь, очутилась въ едва-освѣщенной комнатѣ, лицомъ-къ-лицу съ прелестной дѣвушкой. Руки ея были обнажены, волоса распущены по плечамъ; она вскрикнула и убѣжала въ отворенную дверь, противъ входа. Г-жа Геспель слышала, какъ она произнесла: — Германъ, это дамы; куда мнѣ спрятаться?

— Вѣроятно, натурщица, сказала виконтесса Нелидѣ, изумленной такимъ страннымъ явленіемъ: — этому всегда подвергаешься у живописцевъ. По счастію, это женщина, и мы можемъ войдти.

Германъ появился въ дверяхъ мастерской. Онъ былъ въ блузѣ и панталонахъ изъ суроваго полотна, держа палитру съ муштабелемъ.

— Боже мой! сударыня, вскричалъ онъ, увидя виконтессу: — извините, что встрѣчаю васъ въ такомъ нарядѣ; но я не ожидалъ…

— Это ничего не значитъ, мой милый, прервала виконтесса, смѣло входя въ мастерскую: — нетерпѣніе заставило насъ ускорить и днемъ и часомъ нашего посѣщенія. Можетъ-быть, мы вамъ мѣшаемъ, прибавила она, кидая испытующій взглядъ вокругъ себя: — у васъ стояла натурщица.

Дѣвушка, отворявшая имъ дверь и запрятавшаяся теперь къ печи, на-скоро накинувъ себѣ на плеча кусокъ матеріи пурпурнаго цвѣта, драпировавшей чучело кардинала, покраснѣла до ушей. Скрестивъ на груди руки, потупивъ глаза, удерживая дыханіе, она явно была въ смятеніи.

— Эта дѣвушка дѣлаетъ мнѣ одолженіе, служитъ образцомъ для волосъ; я не видалъ ни у кого волосъ лучше, и она была такъ добра, что согласилась…

Молодая дѣвушка подняла пару глазъ, блиставшихъ молодостію, и посмотрѣла на художника взглядомъ, говорившимъ ему: благодарствуй.

— Я не такъ богатъ, чтобъ платить натурщицамъ, продолжалъ вполголоса Германъ, подводя виконтессу и дѣвицу де-ла-Тьёлле къ станку, на которомъ стояла его картина изъ баллады Гёте.

— Какой странный сюжетъ! сказала г-жа Геспель: — вѣроятно, надобно знать по-нѣмецки, чтобъ понять его.

— На выборъ этого сюжета, сказалъ Германъ, обращаясь къ Нелидѣ, съ волненіемъ смотрѣвшей на эту картину, въ которой чистота линій и гармонія тона должны были поражать самые непривычные глаза: — рѣшили меня ребячество и надменность, — ребячество, потому-что съ самаго дѣтства я получилъ страшную, безумную, смѣшную страсть къ ненуфарамъ, а эта сцена давала мнѣ случай писать ихъ.

Нелида подошла къ картинѣ, какъ-будто для того, чтобъ разглядѣть подробности, но въ-самомъ-дѣлѣ, чтобъ скрыть живой румянецъ.

— Надменность, потому-что Гёте полагалъ этотъ сюжетъ невозможнымъ въ скульптурѣ и очень не одобрялъ живописца, который его выбралъ. Вы не можете представить себѣ, сударыня, сколько гордыхъ волненій производитъ въ сердцѣ художника это слово невозможно, какъ оно вызываетъ на борьбу, какую дерзость оно возбуждаетъ. Это слово Гёте шесть мѣсяцевъ звучало у меня въ ушахъ день и ночь, не давая мнѣ отдыха. Я нѣсколько успокоился лишь тогда, какъ принявъ, такъ-сказать, вызовъ, написалъ картину, которую вы здѣсь видите; вамъ, вѣрно, она покажется слабою побѣдою надъ мнѣніемъ великаго поэта; но въ первые дни ребяческаго упоенія она показалась мнѣ такимъ великимъ созданіемъ, что я каждую минуту видѣлъ тѣнь Гёте, нарочно поднявшуюся передо мной изъ могилы, чтобъ рукоплескать мнѣ и признать себя побѣжденною.

Пока Германъ говорилъ такимъ образомъ, виконтесса кидала взгляды туда и сюда, по всѣмъ угламъ мастерской; но Нелида, любопытная, изумленная, въ первый разъ при помощи этихъ словъ проникнувъ въ тайну искусства, Нелида, для которой въ эти минуты открывался совершенно-новый поэтическій горизонтъ, жадно слушала рѣчь молодаго художника и не думала прерывать его.

— Знаешь ли, Нелида, что эта наяда похожа на тебя? сказала наконецъ г-жа Геспель.

— Вотъ портретъ моей матери, сказалъ Германъ, чтобъ отвлечь вниманіе виконтессы. И, проходя къ своему станку мимо Нелиды, онъ кинулъ ей эти слова, какъ раскаленное желѣзо проникнувшія въ сердце дѣвушки: — я не могу жить для васъ, но ничто и никто на свѣтѣ не помѣшаетъ мнѣ жить вами.

— А! вотъ, вотъ что удивительно! вскричала виконтесса. — Это поразительно, это говоритъ! Какъ-будто видишь ее, эту добрую мадамъ Ренье, въ ея прекрасной праздничной косынкѣ и съ аметистовой брошкой. Вотъ мелкія букли ея à la neige, съ которыми она никакъ не хотѣла разстаться, что я ей ни говорила, что ни дѣлала. И ея старое кресло разводами… все тутъ; точно она хочетъ сказать вамъ: здравствуйте. Признаться откровенно, мой милый, мнѣ это правится больше вашей наяды. Она не очень-естественна, эта наяда; правда, она нѣсколько похожа на Нелиду, но я никогда не видала подобной женщины.

— Я точно полагаю, возразилъ Германъ, начинавшій терять терпѣніе: — что вамъ рѣдко случалось видѣть наядъ.

— Однако, мой милый, продолжала г-жа Геспель, не обращая вниманія на отвѣтъ: — мы не хотимъ больше мѣшать вамъ; мы опять пріѣдемъ. Вамъ нужно кончить съ этой дѣвушкой, прибавила она, подойдя къ молодой дѣвушкѣ и внимательно разсматривая ее, между-тѣмъ, какъ та, оправившись отъ своего замѣшательства и, можетъ-быть, довольная обзоромъ, который, какъ она была увѣрена, будетъ въ ея пользу, весело и хитро посмотрѣла на г-жу Геспель; прелестная улыбка растворила алыя и пріятныя губки ея, словно вишни, созрѣвшія подъ лучомъ солнца.

— Вы у насъ скоро будете, не правда ли? возразила виконтесса, обращаясь къ провожавшему ее Герману. — Надобно вамъ сказать, что и я также занимаюсь живописью. Я большая колористка; яркость красокъ прельщаетъ меня, и, признаюсь, можетъ-быть, я нѣсколько жертвую ей строгою правильностію линій.

Германъ улыбнулся и обѣщалъ прійдти на другой день; онъ проводилъ виконтессу чрезъ всѣ шесть этажей и, подавая руку Нелидѣ, чтобъ посадить ее въ карету, сказалъ: — я пойду назадъ въ храмъ; духъ сошелъ въ него; трудъ мой благословленъ; судьба моя освящена.

Нелида возвратилась домой въ сильномъ волненіи. Съ самаго бала тётки, съ этого безумнаго вальса, когда тайна ея юности, выразись въ смятеніи чувствъ, была подхвачена человѣкомъ, который готовился быть ея мужемъ, она думала, что чувствуетъ къ этому человѣку страстную, вѣчную любовь. Все, что ощущала она, когда приближался къ ней Тимолеонъ, легкое замѣшательство утонченной стыдливости, простодушная признательность за его заботы, снисходительное удивленіе возвышенности его ума и ловкости обращенія, — всѣ эти смутныя ощущенія были такъ новы, такъ восхитительны, и Нелида твердо убѣдилась, что они — глубокія волненія души, проникнутой любовью. Тоска, тяготившая ее со времени отъѣзда господина Керваэнса, дѣтская радость, которую она чувствовала при всякомъ доказательствѣ его нѣжности, очаровательная откровенность и ловкія внушенія дѣвицы де-Ланженъ поддерживали ее въ этомъ заблужденіи. Она съ восхищеніемъ мечтала о поэтической жизни, которую будетъ вести. Она представляла себѣ древній бретонскій замокъ, который Тимолеонъ такъ хорошо описывалъ; обширные пустыри, покрытые розовымъ верескомъ, друидскія скалы, прогулки верхомъ по дикой странѣ, берегомъ шумливаго моря, въ сопровожденіи благороднаго кавалера, важнымъ и пріятнымъ языкомъ произносящаго клятвы въ вѣрности и законной любви. Привязавшись къ нему заранѣе всѣми силами взаимной симпатіи, она была восхищена, довѣрчива, спокойна и не могла представить себѣ, что на землѣ можетъ существовать страсть живѣе и счастіе больше ея страсти и ея счастія.

И вдругъ иная мысль поднимается въ душѣ ея; другое впечатлѣніе поглощаетъ ее, другая судьба влечетъ къ себѣ ея вниманіе. Мастерская живописца, а не замокъ знатнаго барина привлекаетъ ея вниманіе и оковываетъ его; она видитъ близь себя образъ Германа, а не Тимолеона!

О, любовь, любовь, неумолимая сила, увлекающая и губящая насъ! Огненный вихрь, проносящій насъ чрезъ жизнь въ страданія и радости, неизвѣстныя другимъ людямъ! бронзовая кираса, дѣлающая насъ безвредными отъ ударовъ судьбы, но давящая своею ужасной тяжестью! любовь, страсть, желаніе, честолюбіе, геній, какое бы имя тебѣ ни давали, — счастливы смертные, не сдѣлавшіеся твоею добычею! счастливы люди спокойные, которые не чувствовали твоего приближенія! Особенно же счастлива женщина, никогда не слыхавшая, какъ воздухъ колеблется надъ ея головою отъ твоихъ грозящихъ крыльевъ!

VIII.

На другой день, около сумерекъ, Германъ вошелъ въ небольшую гостиную, которую г-жа Геспель называла своею мастерскою. Эта комната была обтянута зеленымъ атласомъ, освѣщена сверху, загромождена мнимыми произведеніями искусства и множествомъ бездѣлокъ, столько же красивыхъ, сколько безполезныхъ, служившихъ виконтессѣ при упражненіи ея таланта въ живописи.

— Вы застаете меня en flagrant délit, вскричала она, увидѣвъ Германа: — и въ моемъ рабочемъ костюмѣ.

Это было сказано, чтобъ дать ему замѣтить обнаженныя руки, еще очень-хорошо сохранившіяся, талію, ловко стянутую узкимъ кашемировымъ платьемъ цвѣта мертвой зелени, и черный кружевной передникъ, ловко-приподнятый, какъ у театральной субретки.

— Вы будете пренебрегать моими произведеніями, продолжала она: — потому-что вы, историческіе живописцы, какъ васъ называютъ, вы презираете живопись de genre. Я начинала писать масляными красками три года тому назадъ; но откровенно вамъ признаюсь, это слишкомъ-дурно пахнетъ, это слишкомъ-грязно. Я предпочла акварель и, кажется, дошла такъ далеко, какъ только можно было дойдти во внутреннемъ расположеніи деталей. А совершенство въ самомъ незначительномъ родѣ гораздо-лучше посредственности въ великомъ; не правда ли?

— Безъ малѣйшаго сомнѣнія, сказалъ Германъ, незамѣтно улыбаясь.

— Смотрите, но будьте откровенны, продолжала виконтесса: — я могу все выслушать, у меня нѣтъ и тѣни тщеславія; вотъ прежде всего Фамильная Собака; это совершенно мое изобрѣтеніе: эта собака особенно любитъ маленькаго мальчика, котораго вы тутъ видите, а прочимъ дѣтямъ завидно. Не правда ли, это хорошо выражено? Въ особенности, каковъ взглядъ у маленькой дѣвочки! О, это не знаменитая вещь, продолжала она съ нѣкоторой досадой, видя, что Германъ не раскрываетъ рта: — это не эпическая сцена; но это мило, просто. Потомъ, вотъ возвращеніе моряка. Я написала его въ Дьеппѣ; одинъ англійскій живописецъ поправилъ мнѣ эту волну, которая ему казалась слишкомъ-синею; но онъ увѣрялъ меня, что другія превосходны, хотя это былъ мой первый дебютъ.

— Позвольте мнѣ сказать вамъ, что вы очаровательная женщина, сказалъ Германъ, цалуя ей руку.

Виконтеса была тронута.

— О! сказала она съ нѣкоторымъ волненіемъ: — это потому-что я истинная художница; я была преслѣдуема за искусство. Мои пріятельницы находили, что я дурно дѣлаю, предаваясь столько своей страсти къ живописи; онѣ говорили, что это вводитъ меня въ неприличныя отношенія; даже грозили мнѣ, что не будутъ ко мнѣ ѣздить. Но я выдержала бурю и достигла того, что все уладила. У меня есть особенный день для артистовъ, — понедѣльникъ. Я кормлю ихъ обѣдомъ; вечеромъ поютъ, рисуютъ въ моихъ альбомахъ; иногда мы играемъ въ шарады; это чрезвычайно интересно, и намъ бываетъ очень-весело. Это, продолжала она, нимало не воображая, что въ ея словахъ было больше дерзости, нежели во всѣхъ ея пріятельницахъ: — это дочь моего садовника приноситъ мнѣ розы въ корзинкѣ. Замѣтьте, пожалуйста, вотъ этого зеленаго червяка; не правда ли, что это сама природа? Но вы должны помочь мнѣ окончить эту козу, которую я помѣстила здѣсь налѣво, чтобъ занять пустое мѣсто: я никакъ не могла добиться, чтобъ шерсть ея блестѣла.

Германъ съ величайшею готовностью сѣлъ и взялся за кисть виконтессы.

— Посмотри, сказала г-жа Геспель Нелидѣ, вошедшей черезъ нѣсколько минутъ; — какъ услужливъ этотъ добрый Германъ. Вотъ онъ дѣлаетъ чудеса на моей картинѣ; удивительно, какъ жива теперь эта коза: надобно признаться, я было вовсе ее испортила.

— Немножко терпѣнія, виконтесса, сказалъ Германъ не отрываясь отъ работы: — у васъ кисти такъ тонки, что мнѣ очень-трудно не сдѣлать пятна. Мнѣ станетъ работы по-крайней-мѣрѣ на часъ. Позвольте мнѣ расположиться?

— Хорошо, хорошо, мой милый; вы приводите меня въ восхищеніе. Къ-несчастію, я должна ѣхать; но Нелида останется съ вами, и я надѣюсь еще застать васъ. Вы обѣдаете съ нами.

Виконтесса, вѣчно-хлопотавшая, быстро вышла, оставивъ съ совершеннѣйшею увѣренностію дѣвицу Тьёлле и молодаго художника въ опасной бесѣдѣ.

— Не-уже-ли вы дѣйствительно находите, что эти произведенія хороши? сказала Нелида, садясь въ большое обитое бархатомъ кресло, на которое виконтесса клала свою собаку, чтобъ писать съ нея.

— Я нахожу, что тётушка ваша имѣетъ самыя прекрасныя намѣренія, отвѣчалъ Германъ: — и все, что сближаетъ меня съ вами, кажется мнѣ твореніемъ боговъ… Мы паріи, продолжалъ онъ, какъ-бы разговаривая самъ съ собою и слѣдуя за своими мыслями, вызванными безразсудной болтовнею г-жи Геспель: — я это знаю. Общество съ гордымъ пренебреженіемъ смотритъ на насъ, какъ на низкихъ ремесленниковъ, торгующихъ кускомъ мрамора или нѣсколькими аршинами раскрашеннаго полотна; оно убѣждено, что наше высшее блаженство должно заключаться въ томъ, чтобъ слышать похвалы отъ пресыщенныхъ вельможъ и занимать часы скуки нервическихъ женщинъ. Я знаю, что, сторговавшись и заплативъ за работу нашихъ рукъ, кто изъ этихъ людей безъ сердца думаетъ, что на ней лежитъ вдохновеніе души? кинувъ намъ нашу поденщину, отъ насъ отворачиваются, какъ отъ людей ничтожныхъ…

— Вы несправедливы, сказала Нелида, видя, что пальцы молодаго художника судорожно сжимаются и лицо загорается гнѣвомъ.

— О, Нелида, продолжалъ онъ, вставая и кидая далеко отъ себя кисть г-жи Геспель: — они нами пренебрегаютъ, они насъ презираютъ; но что до этого за дѣло? Искусство велико, искусство безсмертно. Художникъ — первый, благороднѣйшій человѣкъ между всѣми людьми, потому-что ему дано глубже чувствовать и сильнѣе, нежели кому-нибудь другому, выражать невидимое присутствіе Бога въ его. твореніи. Ему одному въ гармоніи міровъ улыбается божество; онъ одинъ знаетъ тайну красоты безконечной. Восторги его пламенной души — самый чистый ѳиміамъ, какой только восходитъ съ земли на небо.

Германъ ходилъ большими шагами по комнатѣ. Нелида слѣдовала за нимъ глазами, испуганная его волненіемъ, но влекомая, какъ-бы очарованная его восторженнымъ словомъ, понятнымъ для нея только вполовину. Молодой художникъ долго еще декламировалъ на эту тэму, Онъ обладалъ какою-то нервическою раздражительностью и силою гнѣва, иногда доходившими до краснорѣчія. Быстро схватывая все, что льстило гордости, составлявшей основу его натуры, онъ съ жаромъ принялъ теоріи, которыя въ послѣдніе годы знаменитая школа проповѣдывала юношеству. Сен-симонистскія мнѣнія нашли въ немъ пламеннаго приверженца. Все время, остававшееся ему отъ занятій искусствомъ, онъ слушалъ рѣчи и проникался доктринами новой секты. Это прославленіе красоты и разума, это воззваніе къ невѣдомой женщинѣ, которую каждый втайнѣ надѣялся встрѣтить, это возстановленіе плоти, говоря техническимъ выраженіемъ, все это было обольстительно для молодыхъ людей въ порѣ первыхъ порывовъ честолюбія и страсти. Въ особенности Германъ, разсудокъ котораго не былъ предохраненъ никакимъ основательнымъ образованіемъ, Германъ, котораго не удерживало отъ заблужденій ничье примиряющее вліяніе, съ упоеніемъ кинулся въ потокъ идей лживыхъ и истинныхъ, плодотворныхъ и пустыхъ, разумныхъ и безразсудныхъ, начинавшихъ тогда вторгаться въ общество. Онъ читалъ, слушалъ, принималъ все, какъ ни попало, безъ выбора, безъ повѣрки, потому-что все это льстило его безпорядочнымъ наклонностямъ, и въ короткое время достигъ не до серьёзнаго и откровеннаго убѣжденія, но до ѣдкаго и болѣзненнаго сознанія общественныхъ неравенствъ и несправедливыхъ предразсудковъ, лично противъ него направленныхъ.

Видя, что его слушаютъ со страхомъ и удивленіемъ, восхищавшими его тщеславіе, Германъ, въ частыхъ свиданіяхъ съ Нелидою, неоднократно возвращался къ любимому предмету своихъ импровизацій и, замаскировавъ все, что могло встревожить ея вѣрованія или инстинктъ чистоты, развилъ передъ нею всю доктрину сен-симонистовъ; это произвело въ разсудкѣ молодой дѣвушки безпорядокъ, благопріятный ежедневно-возраставшему смятенію сердца.

Г-жа Геспель, неспособная долго забавляться однимъ и тѣмъ же, бросила свои кисти для устройства какого-то благодѣтельнаго предпріятія. Она цѣлый день не бывала дома и не занималась больше Германомъ, ни даже Нелидой, которой, какъ невѣстѣ, нельзя было ни дѣлать визитовъ, ни ѣздить на вечера. Такимъ-образомъ, благодаря странности случая, молодые люди были предоставлены самимъ-себѣ и при постоянно-короткихъ сношеніяхъ пользовались совершенной свободой, въ которой никто въ свѣтѣ не могъ видѣть ничего неприличнаго. Германъ находилъ чрезвычайное удовольствіе въ томъ, чтобъ посвящать Нелиду въ таинства искусства и въ основанія соціальныхъ теорій. Удивительная организація этой дѣвушки дѣлала ее одинаково способной чувствовать красоту формы и постигать отвлеченныя истины. Какъ мы сказали, передъ взорами ея открывался новый міръ, храмъ, котораго врата какъ-бы чародѣйствомъ отверзались при словахъ молодаго оракула. Въ ней не было ни малѣйшаго сомнѣнія; да и какъ могла она сомнѣваться? Германъ говорилъ мистическимъ языкомъ вѣрующихъ и прилагалъ этотъ языкъ къ своему искусству. Красота, по его мнѣнію, была божествомъ, искусство поклоненіемъ ему, художники его жрецами; любимая женщина — блистательной Беатриче, чистой, незапятнанной, ведущей поэта въ небесныя страны.

Глубокое уваженіе, которое сохранялъ онъ въ своихъ свободныхъ свиданіяхъ съ Нелидой, посторонній, по-видимому, интересъ, оживлявшій ихъ бесѣды, ослѣпляли молодую дѣвушку и болѣе и болѣе разувѣряли ее на-счетъ привязанности, которую она сначала встрѣчала съ ужасомъ; или, лучше сказать, она не отдавала въ ней себѣ отчета, она не чувствовала, какъ быстро Германъ вторгался въ ея сердце. Видя его каждый день, она не замѣчала, какъ необходимо стало для нея его присутствіе. Принявъ безмолвно роль Беатриче, въ которую онъ облекалъ ее, она не думала, что принимаетъ на себя обязанность и нѣкоторымъ образомъ соединяетъ судьбу свою съ судьбою человѣка, отдаленнаго отъ нея и связями крови и даже общественными отношеніями. Она тихо забывала Тимолеона, думая, что только ожидаетъ его. Къ-тому же, языкъ Германа былъ до такой степени отличенъ, съ нимъ она вступила въ міръ такихъ возвышенныхъ помысловъ, что въ умѣ ея не могло возникнуть никакого сравненія: всякое сближеніе между ними было невозможно. Она даже не знала, было ли извѣстно Герману, что она скоро выходитъ замужъ: разговоръ ихъ никогда не касался дѣйствительной жизни. Молодой художникъ, восторженный и вдохновенный, восхитилъ ее вмѣстѣ съ собой въ идеальный міръ и, казалось, боялся снизойдти оттуда. Такимъ-образомъ, время шло, дни длились и проходили, часы бѣжали, быстрые и обманчивые, на встрѣчу роковому концу. Такъ ручьи высокихъ альпійскихъ пустынь скользятъ легко и тихо но едва-вырытому въ пескѣ ложу, между двумя зелеными берегами, подъ яснымъ небеснымъ сводомъ. Никакое нечистое дуновеніе не мутитъ ихъ; ни одно животное не утоляетъ въ нихъ жажды. Только дикій рододендронъ, склонясь надъ бѣгущей волною, роняетъ въ нее свою тѣнь и свое благоуханіе. Но вдругъ почва трясется; въ нечувствительномъ склонѣ горы вдругъ дѣлается трещина; разверзается бездна. Тихая волна мечется, бьется, крутится и реветъ въ мрачныхъ глубинахъ между неподвижныхъ массъ вѣковаго гранита.

IX.

Однажды Германъ былъ одинъ съ Нелидой въ мастерской г-жи Геспель. Онъ показывалъ ей рисунки со «стансовъ» Ватикана, и молодая дѣвушка слушала, внимательная и восхищенная, разсказъ его о полномъ, благотворномъ, цвѣтущемъ и славномъ существованіи Рафаэля Санціо, этого сына генія и музы, какъ его прекрасно прозвали. Она простосердечно удивлялась любви великаго художника къ женщинѣ безъ дарованій и безъ добродѣтели, къ простолюдинкѣ необразованной, къ Форнаринѣ, и находила, что Германа это удивляетъ слишкомъ-мало. Однако, онъ не высказалъ ей всей своей мысли. Онъ не сказалъ ей, что, можетъ-быть, въ собственной его жизни было нѣчто подобное: такъ нѣсколько двуличности вмѣшивается всегда въ самыя чистыя отношенія между мужчиною, этимъ сильнымъ и алчнымъ созданіемъ, которое ловитъ и смѣло вырываетъ каждое наслажденіе изъ каждой грязи, и женщиною, несчастною слѣпою съ открытыми глазами, которая проходитъ этимъ міромъ сквозь существенность, скрестивъ на груди свое чистое покрывало…Они были вдвоемъ: Нелида склонилась надъ этими благородными эскизами, надъ этими полубожественными созданіями по преимуществу великаго мастера; Германъ сидѣлъ рядомъ съ нею и медленно переворачивалъ листы. Нелидѣ принесли письмо, присланное ей тёткою. Она узнала руку и поблѣднѣла. Странная судьба! а между-тѣмъ, къ ней писалъ ея молодой женихъ, супругъ ею избранный! Трепещущей рукой разломила она печать, и пока Германъ слѣдилъ на лицѣ ея видимые признаки внутренняго волненія, она прочла слѣдующее:

«Ваша тётушка позволила мнѣ, сударыня, увѣдомить васъ прямо, безъ ея посредства, о новости, которая дѣлаетъ меня счастливѣйшимъ изъ людей: глупый процессъ, грозившій задержать меня здѣсь, кончился мировой сдѣлкою. Послѣ-завтра я ѣду; спѣшу кинуться къ ногамъ вашимъ и просить васъ ускорить день, когда вы удостоите меня перемѣнить имя ваше на мое, домъ вашъ на мой, и когда мнѣ позволено будетъ объявить передъ небомъ нѣжную, почтительную и преданную страсть, привязывающую меня къ вамъ.»

Нелида не кончила. Глаза ея покрылись облакомъ; письмо выпало изъ рукъ. Германъ схватилъ его и пожиралъ глазами. Внѣ себя и обезумѣвъ отъ страсти, отъ отчаянія, онъ обнялъ полумертвую дѣвушку и напечатлѣлъ на губахъ ея огненный поцалуй. Она хотѣла вырваться изъ рукъ его: онъ удержалъ ее. «Ты любишь меня» вскричалъ онъ: «я это знаю, вижу, чувствую въ глубинѣ моего сердца; ты меня любишь. Безумные! они отрываютъ тебя отъ меня, отъ единственнаго человѣка, который тебя понимаетъ! Бѣдное дитя! ступай же, покорись ихъ грубому закону. Отдай своему мужу, отдай свѣту свои дни и ночи, закуй свою волю, оледени сердце. Ты не можешь отдать мнѣ души своей. — она уже принадлежитъ мнѣ: я буду въ ней царствовать на зло людямъ, на зло судьбѣ, на зло тебѣ-самой. Я больше тебя не увижу, но ты моя на вѣкъ. Прощай, Нелида.»

И онъ скрылся, оставивъ молодую дѣвушку смятенную, неподвижную, оцѣпенѣлую.

«Германъ! Германъ!» вскричала она наконецъ, приходя въ себя. И это имя, произнесенное такимъ-образомъ, открыло ей тайну ея собственнаго сердца. Нѣтъ больше сомнѣнія, она любила, любила страстно, глубоко. Онъ это зналъ, онъ сказалъ это: она принадлежала ему. Поцалуй, который она еще чувствовала на устахъ своихъ, оставилъ на нихъ неизгладимый слѣдъ. Это была печать союза, который никто не властенъ былъ расторгнуть. Такъ она думала, такъ она чувствовала, откровенная дѣвушка. Отнынѣ права Германа надъ нею казались ей неограниченными. Ей казалось, что отдаться другому было бы съ ея стороны преступленіемъ.

Весь остатокъ дня и часть ночи провела она въ безпокойствѣ и смятеніи, походившихъ на сумасшествіе. Потомъ, какъ всегда бываетъ въ кризисахъ юности, за избыткомъ волненія послѣдовало утомленіе; природа вступила въ права свои: Нелида уснула и спала нѣсколько часовъ. Когда она пробудилась, голова ея была свѣжа, мысли ясны; она чувствовала то же, что узникъ, у котораго спали съ ногъ цѣпи; она рѣшилась, что бы за тѣмъ ни случилось, взять назадъ свое обѣщаніе, расторгнуть бракъ, не смотря на крикъ, срамъ, просьбы и упреки.

— Развѣ я не свободна? говорила она сама съ собою: — что можетъ принудить меня къ браку, который сдѣлался противнымъ чести? Я люблю человѣка, достойнаго всей любви моей, человѣка, который неравенъ мнѣ въ глазахъ свѣта, но который выше меня передъ лицомъ Бога, потому-что душа его благороднѣе, добродѣтель возвышеннѣе, разумъ обширнѣе, нежели у меня. Я люблю геніальнаго человѣка, я имъ любима: могу ли колебаться хотя минуту? О Іисусъ! о сынъ Маріи! вскричала она, кидаясь на колѣни и закрывъ лицо руками: — у меня достанетъ силъ послѣдовать твоему божественному примѣру. Ты не искалъ великихъ земли для того, чтобъ сдѣлать ихъ своими друзьями и учениками: ты любилъ только бѣдныхъ и угнетенныхъ. Ты учишь насъ, что передъ тобою нѣтъ званія, нѣтъ преимущества выше чистой совѣсти и горячей любви къ людямъ. Какая же слава, какое блаженство могутъ сравниться съ тѣмъ, чтобъ все отдать, всѣмъ пожертвовать, все попрать ногами для человѣка съ великимъ сердцемъ, борющимся съ испытаніями неумолимой судьбы?

И молодая энтузіастка представляла себѣ въ героическихъ чертахъ борьбу свою съ родными и со свѣтомъ; она уже видѣла себя осужденную общественнымъ мнѣніемъ, оставленную друзьями, удаляющуюся съ мужемъ въ уединеніе, живущую только для него, ободряющую его словомъ, награждающую улыбкой, молящуюся, работающую возлѣ него. Она, сама того не зная, подвергалась обольщенію самому сильному для великихъ душъ, — обольщенію несчастія. Когда искуситель обращается къ дочерямъ Еввы, онъ не возбуждаетъ въ нихъ и не льститъ обманчивыми обѣщаніями ни любопытства, ни гордости, ни сладострастія; онъ не манитъ ихъ ни земными царствами, ни всевѣдѣніемъ ада, но показываетъ вдали, на темномъ горизонтѣ, пустынную землю изгнанія, гдѣ стонетъ одинокій и печальный несчастливецъ, можетъ-быть, преступникъ. И дочь Еввы, великодушная и неблагоразумная, тотчасъ покидаетъ благовонныя кущи и кристальныя воды: она идетъ къ тому, чьи уста проклинаютъ рожденіе и сердце не знаетъ радости, чтобъ страдать вмѣстѣ съ нимъ, чтобъ пожалѣть его или утѣшить.

Между энергическимъ рѣшеніемъ и его исполненіемъ лежитъ цѣлый міръ нерѣшимостей и слабостей. Когда Нелида, спокойная, твердая, рѣшилась на все, надѣла шляпку и мангилью, чтобъ идти, какъ она часто дѣлывала, къ дѣвицѣ де-Ланженъ, жившей рядомъ, она вдругъ почувствовала дрожь. То, что ей за нѣсколько минутъ казалось геройскимъ дѣломъ, принимало теперь въ глазахъ ея видъ позорной ошибки. Идти украдкой, куда же? къ молодому человѣку, сказать ей, гордой, сосредоточенной Нелидѣ, что она его любитъ и хочетъ быть его женою… Этого достаточно было, чтобъ поколебать самую неустрашимую рѣшимость. Послѣ получаса, проведеннаго въ самомъ ужасномъ сомнѣніи, она начала уже машинально развязывать ленты своей шляпки и рѣшилась подождать еще, отложить до завтра… когда стукъ почтовой кареты, въѣзжавшей на дворъ, заставилъ ее вздрогнуть. Полагая, что это, можетъ-быть, г. де-Керваэнсъ, не въ силахъ будучи выдержать его присутствія, она быстро заперла дверь въ комнаты г-жи Геспель и бросилась къ маленькой задней лѣстницѣ, выходившей въ ворота. Скрывъ лицо подъ густымъ вуалемъ, а талію подъ складками длинной мантильи, она прошла воротами, которыхъ еще не успѣли заперетъ, и быстро пошла но грязному и скользкому троттуару. Не поднимая глазъ, не глядя вокругъ себя, она миновала площадь и вошла въ Тюильри. На часахъ замка пробило пять часовъ. Садъ былъ покрытъ синеватымъ туманомъ. Каштаны простирали по воздуху свои черныя, ломаныя вѣтви. Тамъ-и-сямъ рѣзкій силуэтъ нѣмой статуи выдавался изъ тумана, красноватаго отъ послѣднихъ лучей заходившаго солнца. Блѣдная и трепещущая дѣвушка скользила какъ призракъ въ сыромъ туманѣ, подъ недвижными и облаженными деревьями. Кровь кипѣла въ ея жилахъ и дѣлала ее нечувствительною къ холодному воздуху, медленно проникавшему ея шелковую мантилью. Такимъ-образомъ, покорная больше инстинктивному влеченію, нежели сознательному дѣйствію воли, она дошла до узкаго пассажа въ улицѣ Бонъ. Она кинулась въ него и, чтобъ не отвѣчать привратнику, быстро взбѣжала на лѣстницу. Но вскорѣ, повинуясь одному изъ тѣхъ внезапныхъ возвратовъ, понятныхъ только тому, кѣмъ играли страсти, остановилась; неудержимая сила, двигавшая ее, еще разъ ослабѣла; страшно мелькнулъ лучъ разсудка. Внезапно отказываясь отъ своего намѣренія, она схватилась за перила и сильно уцѣпилась за нихъ. Уже она ставила ногу на первую ступень, чтобъ сойдти съ лѣстницы, какъ внизу послышался шумъ шаговъ. Ей представилось, что за ней кто-нибудь слѣдовалъ, можетъ-быть, самъ де-Керваэнсъ, и паническій страхъ овладѣлъ ею. Она опять безумно бросилась впередъ, вошла еще два этажа и, кинувшись къ двери, которую она, казалось, узнала, сильно дернула колокольчикъ.

— Кого вамъ угодно, сударыня? произнесъ пріятный голосъ, нѣсколько ей знакомый.

— Мастерскую г. Реньё, сказала Нелида.

— Вы ошиблись этажемъ, продолжала молодая дѣвушка, отворившая дверь, и Нелида, при слабомъ свѣтѣ погасавшаго дня, узнала ея прекрасные волосы и розовое личико. — Мастерская выше; но мы живемъ здѣсь, прибавила она: — и если вамъ угодно видѣть г. Реньё, то онъ, вѣроятно, скоро будетъ, потому-что мы обѣдаемъ въ пять часовъ.

И, не дожидаясь отвѣта, молодая дѣвушка впустила дѣвицу де-ла-Тьёлле въ маленькую спальню.

— А! это вы, сударыня, вскричала она, подавая Нелидѣ сафьянный стулъ, съ котораго сняла свою работу: — извините, я васъ сперва не узнала. Но вы нездоровы? продолжала она, видя, что Нелида, въ смятеніи, не могла выговорить ни слова. — Вы запыхались всходя слишкомъ-скоро на лѣстницу. Не хотите ли выпить немножко fleur d’orange?

Нелида сдѣлала знакъ, что ей ничего не нужно; но добрая дѣвушка все-таки подошла къ своему коммоду, вынула изъ ящика кусокъ сахара и, разводя его въ большомъ стаканѣ изъ краснаго стекла, который, вмѣстѣ съ такимъ же графиномъ, стоявшимъ на каминѣ, составлялъ лучшее украшеніе этого скромнаго жилища, продолжала:

— Если хотите, я разстегну вамъ крючки; вамъ тяжело дышать. Нелида долго смотрѣла на нее какъ помѣшанная.

— Вы живете съ г. Германомъ? сказала она ей наконецъ.

— Да, сударыня.

— Вы ему родственница?

Дѣвушка улыбнулась.

— Его родственница?.. да, если хотите. Я его жена.

— Я не знала, что онъ женатъ, сказала Нелида голосомъ умирающей.

— Гы, женатъ…Объяснимся, продолжала гризетка, подавая дѣвицѣ Тьёлле стаканъ съ сахарной водой. — Вамъ я готова это сказать; ни господинъ-мэръ, ни господинъ-священникъ не заставляли насъ ничего обѣщать одного другому; но тѣмъ не менѣе мы другъ друга любимъ. Я забочусь о нашемъ маленькомъ хозяйствѣ; я очень-вѣрна и вовсе-неревнива. Я не пристаю къ нему за его натурщицъ, хотя часто… но съ художниками не надобно обращать на это слишкомъ-много вниманія. Лучше ли вамъ? сказала она ласковымъ тономъ Нелидѣ, которая машинально выпила цѣлый стаканъ воды.

— Мнѣ очень-хорошо, отвѣчала Нелида такимъ глухимъ и слабымъ голосомъ, что, казалось, онъ выходилъ изъ груди умирающаго: — я прійду еще разъ… заказать портретъ.

И, вставъ съ нервическимъ движеніемъ, она вышла, не смотря на упрашиванія гризетки, и такъ скоро стала спускаться по лѣстницѣ, что испуганная дѣвушка кричала ей: «Берегитесь, берегитесь. Вы ушибетесь; тутъ темно. Тамъ, внизу, на поворотѣ, не достаетъ одной ступени…»

Сойдя до перваго этажа, Нелида на этотъ разъ явственно разслышала шаги человѣка, шедшаго къ верху. Въ испугѣ она кинулась во впадину двери, гдѣ было совершенно-темно, и прижалась тамъ, удерживая дыханіе. Человѣкъ, закутанный плащомъ, прошелъ около нея и задѣлъ ея платье. Она стояла еще неподвижная, испуганная, почти мертвая, когда звонокъ, раздавшійся въ верхнемъ этажѣ, заставилъ ее содрогнуться. Сама не понимая, что дѣлаетъ, она сошла еще ниже, вышла изъ пассажа, кинулась въ улицу, поворотила за уголъ по набережной и побѣжала по направленію, противоположному Пале-Руаялю. Но вскорѣ способность какой-то дѣтской разсудительности, сохраняемая иногда даже сумасшедшими въ самыхъ припадкахъ, взяла верхъ; она остановилась, разсуждая сама съ собою, что такой женщинѣ, какъ она, неприлично привлекать на себя вниманіе прохожихъ, что, будучи одна въ такое время, она должна идти спокойно, чтобъ не подать повода къ грубымъ ошибкамъ. Разсуждая такимъ страннымъ образомъ, она шла около парапета, кидая зловѣщіе взгляды на мрачную воду, кой-гдѣ освѣщенную отраженіемъ фонарей. Туманъ густѣлъ съ каждой минутой. Она подошла къ одному изъ спусковъ, сходящихъ на Сену и, оглядѣвшись крутомъ, не слѣдовали ли за нею, захохотала судорожнымъ смѣхомъ и пошла къ рѣкѣ. Вдругъ жилистая рука сильно схватила ея руку, и мужской голосъ сказалъ ей съ твердостію:

— Остановитесь, сударыня; то, что вы хотите дѣлать, нехорошо.

Нелида оборотилась и увидѣла возлѣ себя человѣка въ работничьей блузѣ.

— Извините, сударыня, продолжалъ онъ: — если я вамъ мѣшаю; я ужь нѣсколько времени слѣжу за вами и по вашей одеждѣ, по вашему разстроенному виду, по тому, что вы однѣ, возлѣ рѣки, догадался, что у васъ есть какое-нибудь дурное намѣреніе. Позвольте посадить васъ въ карету. Не надобно дѣлать дурнаго удара.

Говоря такимъ-образомъ, работникъ ввелъ на берегъ Нелиду, послушную какъ дитя движеніямъ сильной руки, ее державшей.

— Благодарю васъ, сказала она наконецъ. Она не могла ничего прибавить. Слезы ручьёмъ хлынули изъ глазъ ея.

— Плачьте, сударыня, плачьте, сказалъ работникъ: — слезы облегчаютъ. Я это знаю… Я хорошо знаю, что такое горесть, увѣряю васъ, сударыня. И еслибъ не моя бѣдная семья, я, можетъ-быть, давно сдѣлалъ бы то же, что вы хотѣли сдѣлать. Извините, продолжалъ онъ послѣ минутнаго молчанія: — что я веду васъ такимъ-образомъ; но я не смѣю оставить васъ однѣхъ; къ-тому же, теперь такой туманъ и вы такъ закрыты своимъ вуалемъ, что васъ никто не узнаетъ; впрочемъ, мы возьмемъ фіакръ.

Они дошли до мѣста, гдѣ стоятъ извощичьи экипажи: ни одного фіакра не было. Работникъ послалъ разъѣхавшимся извощикамъ энергическое ругательство.

— Далеко ли вы живете?

Нелида не знала, отвѣчать ли.

— Я спрашиваю васъ не изъ любопытства, сударыня: я только хотѣлъ знать, много ли вамъ еще прійдется идти, потому-что ваши бѣдныя ноги очень нетверды въ эту минуту, а вы не захотите, чтобъ васъ отнесли домой.

— Я живу въ Предмѣстьѣ-Сент-Оноре, сказала Нелида, стыдясь своей недовѣрчивости: — и очень могу дойдти. Но вы… вамъ вѣрно некогда.

— Нѣтъ, сударыня, моя дневная работа окончена, а ужинъ мой не простываетъ, сказалъ работникъ съ странной усмѣшкой. — Хлѣбъ съ кускомъ сыра — это всегда хорошо, всегда вкусно послѣ десятичасовой работы.

Онъ замолчалъ. Нелида опиралась на его руку съ чувствомъ невольнаго уваженія. Съ строгой и религіозной мыслію обращалась она отъ него къ самой-себѣ.

— Что я могу для васъ сдѣлать? сказала она наконецъ, когда они подходили къ отели Геспель. Она положила руку на кошелекъ, но не смѣла предложить его пролетарію.

— Дать мнѣ обѣщаніе, отвѣчалъ онъ съ большою простотою: — положить вашу маленькую ручку, которой подобной я никогда не видывалъ, въ мозолистую руку бѣднаго каменьщика, и поклясться ему, что вы никогда не начнете того же.

— Клянусь вамъ, сказала тронутая Нелида и сжала ему руку.

— Простите, сударыня, сказалъ работникъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ отеля: — не надо, чтобъ видѣли, что я подошелъ вмѣстѣ съ вами.

— Скажите мнѣ ваше имя и вашъ адресъ, сказала Нелида.

— Меня зовутъ Франсуа, а живу я въ Улицѣ-Сент-Этьеннъ-дю-Монъ, нумеръ восьмой, отвѣчалъ работникъ.

Нелида выпустила его руку. Онъ остановился и слѣдовалъ за ней глазами до-тѣхъ-поръ, пока не увидѣлъ, что большая аристократическая дверь затворилась за нею.

Молодая дѣвушка прошла, не будучи узнанною, мимо коморки привратника, принявшаго ее за одну изъ служанокъ, не воображая, чтобъ дѣвица Тьёлле могла прійдти такимъ-образомъ, пѣшкомъ, одна и въ такое время. Горничная, видя ее блѣдною, съ измѣнившимися чертами лица, съ мутными глазами, испугалась и хотѣла послать за докторомъ и за виконтессой, обѣдавшей въ гостяхъ; но Нелида, запретивъ ей это, объяснила, какъ могла вѣроятнѣе, причину своего нездоровья и легла въ постель, увѣряя, что она чувствуетъ себя почти совершенно-здоровою. Въ-продолженіе вечера, горничная нѣсколько разъ входила на ципочкахъ и, не слыша ни малѣйшаго шума, видя, что Нелида лежала спокойно, заключила, что она спитъ глубокимъ сномъ и не разсудила безпокоить виконтессу Геспель. На другой день, когда пришли къ дѣвицѣ де-ла-Тьёлле въ обыкновенный часъ, ее нашли неподвижною, съ померкшими глазами, съ сложенными оцѣпенѣвшими руками; думали, что она умерла. Призванный на-скоро врачъ нашелъ воспаленіе въ мозгу и объявилъ, что положеніе больной такъ опасно, что онъ не можетъ принять на себя отвѣтственности за успѣхъ леченія. Составлена была консультація изъ трехъ знаменитѣйшихъ медиковъ. Они единогласно думали, что у больной было жестокое воспаленіе въ мозгу. Два дня употребляли самыя сильныя средства и, не смотря на то, могли произвесть только легкое движеніе губъ и рѣсницъ. Г-жа Геспель и г. де-Керваэнсъ, пріѣхавшій въ Парижъ въ тотъ самый день, какъ занемогла Нелида, поперемѣнно сидѣли у ея изголовья. Оба они уже оплакивали ее, какъ умершую, какъ вдругъ, на третій день, Тимолеонъ, подойдя къ постели, замѣтилъ, что щеки больной были живѣе обыкновеннаго. Онъ взялъ ее за руку: о счастіе! въ первый разъ въ-теченіе сорока-восьми часовъ рука ея не была холодна. Онъ наклонился надъ нею, и ему показалось, что онъ бредитъ, когда увидѣлъ, что глаза молодой дѣвушки слѣдовали за его движеніями и старались узнать его. Онъ радостно вскрикнулъ; она услышала, потому-что уста ея раскрылись, какъ-будто для отвѣта. «Нелида!» вскричалъ онъ: «узнаёте ли вы меня, слышите ли вы меня?» Она пожала ему руку; потомъ, утомленная этимъ усиліемъ, закрыла глаза и погрузилась въ прежнее забытье. Пріѣхалъ докторъ. Онъ нашелъ пульсъ значительно лучше и кожу покрытую благопріятной влажностью. Чтобъ увеличить этотъ благодѣтельный переворотъ, онъ приказалъ усилить тягучія припарки. Въ этотъ день Нелида два раза обнаруживала признаки, подававшіе надежду возвратить ее къ жизни. И точно, жизнь возвратилась въ сердце и въ голову молодой дѣвушки; первый предметъ, который она увидѣла, былъ другъ, съ нѣжностью бодрствовавшій надъ нею; первый звукъ, поразившій ея ухо, было слово любви. Ей казалось, что она проснулась послѣ тяжелаго сновидѣнія. Смутно, какъ въ потускнѣвшемъ зеркалѣ, представлялись ей отвратительные образы. Она была жертвой самаго низкаго обмана. Душа ея не была создана для ненависти; мщеніе не могло имѣть въ нее доступа; но презрѣніе, — такъ она по-крайней-мѣрѣ думала, — сразу убило всю любовь ея. Она считала себя бѣдной больной, счастливо излечившейся отъ припадка безумія. Спѣша покинуть Парижъ, она энергіей воли ускорила время своего выздоровленія и сама назначила день свадьбы.

3-го декабря, безчисленная толпа наполняла Церковь-св.-Филиппа. Длинная шеренга каретъ загораживала со всѣхъ сторонъ паперть. Самое модное общество собралось въ святомъ храмѣ. Ровно въ двѣнадцать часовъ двери сакристіи отворились; «Вотъ она!» раздалось со всѣхъ сторонъ. «Какъ она хороша! какъ блѣдна!»

Дѣвица Тьёлле приближалась твердою, хотя еще слабою постунью, держась за руку дяди г. де-Керваэнса, бывшаго въ полномъ генерал-лейтенантскомъ мундирѣ. Она была спокойна, сосредоточена, величественна и печальна. Можно было принять ее за жертву древняго рока, за молодую Ніобею, знавшую, что всѣ ея надежды уже умерли въ груди ея.

Отецъ-Эмери произнесъ почтительную рѣчь, въ которой возвеличилъ рыцарскія доблести, наслѣдственныя въ семействѣ супруга, и христіанскія добродѣтели, украшавшія домъ супруги и переходившія отъ матери къ дочери.

— Какъ они счастливы, эти богачи! сказала одна женщина изъ черни своему сосѣду, смотря, какъ дѣвица де-ла-Тьёлле садилась въ карету.

— Не столько, какъ мы часто думаемъ, отвѣчалъ ей мужчина въ блузѣ. Нелида быстро оглянулась, чтобъ посмотрѣть, откуда происходитъ этотъ голосъ, который она узнала. Въ тотъ же вечеръ, честный Франсуа получилъ по почтѣ въ своемъ чердакѣ Улицы Сент-Этьеннъ-дю-Монъ купонъ на 200 франковъ дохода, съ слѣдующей запиской, написанной тонкимъ почеркомъ и дрожавшей рукою:

«Одна особа, спасенная вами отъ преступнаго безумства, проситъ васъ не отвергнуть незначительной суммы, которая поможетъ вамъ поддержать ваше семейство. Попросите матушку вашу благословить новобрачную, а дѣтямъ вашимъ скажите, чтобъ они молились за нее.»

X.

Замокъ Винъ лежалъ на возвышенности, съ которой взоръ обнималъ безконечный горизонтъ. Съ одной стороны, эта возвышенность, на пространствѣ двухъ верстъ, непримѣтно склонялась до воротъ Доля; съ другой, она сходила довольно-крутымъ скатомъ къ морю, такъ-что слышно было, какъ сердитая волна въ непогоду ревѣла, ударяясь о крутой яръ.

Это древнее мѣстопребываніе Керваэнсовъ имѣло самый грозный видъ и отличалось болѣе прочностію и суровымъ тономъ сѣроватаго гранита и чернаго сланца, изъ которыхъ было выстроено, нежели красотою стиля. Была ли огромная громада, его составлявшая, результатомъ многихъ построекъ, или она принадлежала къ той переходной эпохѣ, когда еще характеры двухъ архитектуръ, римской и готической, были смѣшиваемы и, казалось, не могли раздѣлиться въ мысли художника, но въ подробностяхъ этого огромнаго зданія не было никакого единства. Это былъ широкій четыреугольникъ, фланкированный тамъ-и-сямъ круглыми башнями, увѣнчанный бойницами, съ неправильно-продѣланными окнами, изъ которыхъ иныя сохранили еще немного-сглаженный стрѣльчатый сводъ, между-тѣмъ, какъ другіе были согнуты смѣлыми арками. Широкія сухія луговины, на которыхъ паслись лани и дикія козы, окружали главный дворъ; передній дворъ былъ усаженъ вѣковыми тисами, удивительно разросшимися на почвѣ, особенно для нихъ благопріятной. Неподвижный и важный видъ этихъ деревьевъ, симметрически расположенныхъ въ двѣ линіи, какъ почетная стража, рѣзко отличалъ окружность замка отъ остальныхъ частей ландшафта и, кажется, внушалъ уваженіе всякому, кто приближался къ этому феодальному жилищу. Первая ограда замыкалась рѣшоткой, съ гербомъ Керваэнсовъ, отъ которой шелъ длинный прямой путь по направленію древней римской дороги, выводившій черезъ засѣянныя рожью поля на дорогу въ Доль.

Съ другой стороны замка, лѣсъ изъ дубовъ и елей, перерытый глубокимъ рвомъ, близь котораго лежало много гигантскихъ скалъ, служившихъ нѣкогда, какъ полагаютъ, при жертвоприношеніяхъ друидовъ, былъ перерѣзанъ дорожками и украшенъ хижинами, искусно разбросанными по зеленымъ скатамъ: онъ составлялъ паркъ рѣдкой красоты и грандіозныхъ размѣровъ. Тимолеонъ истратилъ значительныя суммы, чтобъ возвратить жилищу своихъ предковъ нѣсколько прежняго блеска. Онъ очень дорожилъ честью своего имени; послѣ юности, пресыщенной удовольствіями, въ немъ сохранился одинъ серьёзный интересъ, одно постоянное желаніе, состоявшее въ томъ, чтобъ воскресить, сколько обстоятельства позволяли, славную жизнь предковъ и посредствомъ денегъ и ловкости снова господствовать, какъ нѣкогда они господствовали, почти-неограниченно надъ цѣлой страною. Женившись на дѣвицѣ де-ла-Тьёлле, онъ употребилъ цѣлый годъ на то, чтобъ омёблировать какъ-можно-великолѣпнѣе, слѣдуя мѣстнымъ и семейнымъ преданіямъ, обширныя залы Вика, которыхъ излучистые своды, массивные столбы, рѣзныя рѣшетчатыя балюстрады, точеныя изъ дерева украшенія и высокіе камины съ остроконечными колпаками, какъ-нельзя-больше допускали величественное и богатое убранство. Ежедневно привозились туда реставрированныя картины, рѣдкія мебели, ящики, наполненные кельтическими и римскими древностями, которыя Тимолеонъ скупалъ всюду. Онъ самъ часто ѣздилъ въ Парижъ и Лондонъ, то для того, чтобъ торопить работниковъ, то для того, чтобъ пріобрѣсть какой-нибудь указанный ему драгоцѣнный обломокъ древности. Архитекторъ и два обойщика имѣли надзоръ за работами; но ничего не дѣлалось безъ приказанія самого хозяина. Онъ занимался самыми мелкими подробностями, одушевлялся страстію къ своему занятію и хотѣлъ, чтобъ каждая вещь представляла собой возможное совершенство.

Съ своей стороны, Нелида не оставалась праздною. Тимолеонъ, во всѣхъ случаяхъ имѣвшій привычки знатнаго вельможи, предоставилъ ей свободное распоряженіе ея доходами, и она употребляла ихъ на помощь бѣднымъ: это сблизило ее съ грубымъ и дикимъ, по прекраснымъ и честнымъ народонаселеніемъ, ее окружавшимъ. Удаленная отъ свѣта, въ этомъ прекрасномъ и величественно-грустномъ мѣстѣ, столь сходномъ съ наклонностями души ея, радуясь, что мужъ ея постоянно занятъ, постоянно доволенъ, она провела восьмнадцать мѣсяцевъ въ безмятежномъ счастіи. Имя Германа ни разу не было произнесено въ замкѣ Викъ. Здѣсь Нелида начала новое существованіе, на которое ея прошлыя страданія едва набрасывали легкую тѣнь. Дни быстро уходили въ добрыхъ дѣлахъ и разнообразныхъ прогулкахъ. Отчеты работниковъ, новые проекты убранства, представлявшіеся ни ея выборъ, бретанскія легенды и семейные анекдоты, которые Тимолеонъ разсказывалъ живо и охотно, сокращяли вечера. Она была увѣрена, что у ней съ мужемъ рѣшительно одни и тѣ же вкусы, однѣ и тѣ же потребности; и убѣжденная, что для счастія ихъ обоихъ всегда будетъ нужно одно и то же, радовалась, что избѣжала, какъ-бы чудомъ, гибельной страсти и нашла въ прекрасномъ союзѣ легкое, невозмутимое счастіе.

Въ то время, съ котораго мы продолжаемъ эту повѣсть, видъ замка Викъ совершенно измѣнился. Тимолеонъ, непринимавшій никого, пока не были совершенно-готовы его конюшни, охотничьи принадлежности и ливреи, вывезъ Нелиду къ сосѣдямъ. Во всѣ стороны посланы были письма, которыми пріятели его приглашались провести лѣто въ Бретани. Пріѣхали виконтесса Геспель, дѣвица Ланженъ, сдѣлавшаяся баронессою Соньянкуръ, и много другихъ болѣе или менѣе короткихъ знакомыхъ. И въ замкѣ и въ паркѣ безпрерывно раздавались звуки роговъ и серенады; шумныя толпы отправлялись на охоту, на рыбную ловлю, или на обѣды, устроивавшіеся на чистомъ воздухѣ, въ живописныхъ мѣстоположеніяхъ. Приготовлялся домашній спектакль. Тимолеонъ былъ въ восторгѣ. Нелида старалась раздѣлять его радость; но вскорѣ, посреди этихъ удовольствій, безпрерывно слѣдовавшихъ одно за другимъ, она почувствовала себя не на своемъ мѣстѣ, начала тосковать о своемъ уединеніи мало-по-малу, подъ тѣмъ или другимъ предлогомъ, уклонялась отъ такъ-называемыхъ сельскихъ удовольствій и вскорѣ стала выходить къ гостямъ тогда-лишь, когда присутствіе ея было необходимо. Тимолеонъ не замѣтилъ этого такъ, какъ она ожидала; онъ оказывалъ еще къ свободѣ другихъ уваженіе, подъ которымъ скрывалось учтивое равнодушіе; обыкновенно, поцаловавъ у жены руку и спросивъ, будетъ ли она на охотѣ или на прогулкѣ и получивъ отъ нея въ отвѣтъ, что не будетъ, онъ не настаивалъ и уходилъ, не стараясь даже узнать причины ея отказа.

Въ Викѣ, какъ въ Парижѣ, прекрасная Ортанса была царицею праздниковъ. Она пять разъ въ день перемѣняла туалетъ. Утромъ, въ дубовыхъ аллеяхъ, встрѣчали ее съ ролей въ рукахъ, въ восхитительномъ бѣломь пеньюарѣ; за завтракомъ она являлась въ самомъ искусномъ неглиже. Позже, амазонка съ длиннымъ хвостомъ обхватывала ея тонкую талію; взмахнувъ хлыстомъ, кидалась она на бойкую лошадь, состязаясь съ самыми смѣлыми ѣздоками въ опасныхъ скачкахъ. Вечеромъ, разодѣтая, съ обнаженной шеей, она вальсировала, пѣла романсы, или, даже не заставляя себя слишкомъ просить, нѣсколько-веселыя пѣсни; если свѣтила луна, она накидывала на свои бѣлыя плечи испанскую мантилью, предлагала идти гулять въ паркъ, и каждый добивался чести подать ей руку. Такъ, вѣчно-кокетливая, вѣчно-готовая на бой, она держала мужчинъ, спорившихъ о ея благосклонности, въ дѣятельномъ соперничествѣ и заманчивой неизвѣстности, тысячу разъ дурачила своего мужа, смѣялась какъ-нельзя-больше надъ всѣми провинціалками, осмѣливавшимися показаться въ замокъ Викъ, и постоянно сохраняла въ сношеніяхъ съ Тимолеономъ какой-то оттѣнокъ почтительной лести, противорѣчившій той непослушной прихотливости, съ которою она заставляла другихъ себѣ подчиняться; за это и г. де-Керваэнсъ былъ ей признателенъ.

Не разъ Нелидѣ становилось больно при легкихъ разговорахъ, которые присутствіе ея всегда нѣсколько стѣсняло. Не разъ, видя, какъ пріятны Тимолеону дерзкія выходки и мало-прикрытыя двусмысленности г-жи Соньянкуръ, она выходила изъ гостиной съ слезами на глазахъ. Г. де-Керваэнсъ не находилъ, не искалъ больше случая говорить наединѣ съ своей женою. Ту же заботливость, ту же внимательность, которыя она принимала за доказательства любви, расточалъ онъ не только баронессѣ, но и всѣмъ женщинамъ, приглашаемымъ въ замокъ. Живые припадки грусти указывали Нелидѣ на перемѣну, которой она хорошенько не понимала; впрочемъ, ни малѣйшее подозрѣніе не вторгалось въ ея сердце; только, начиная опасаться, что серьёзное расположеніе ея духа гораздо-менѣе правится Тимолеону, нежели рѣзкая очаровательность баронессы, она стала завидовать легкости и живости Ортансы, какъ качествамъ, которыя могли бы сдѣлать ее привлекательнѣе въ глазахъ мужа.

Слишкомъ гордая и дѣйствительно слишкомъ добрая, она не хотѣла смущать грустнымъ присутствіемъ своимъ никакого увеселенія, и удвоивала усилія, чтобъ скрыть тоску, все болѣе и болѣе проникавшую въ ея сердце; тщетны были эти усилія, отъ которыхъ она облегчала себя по окончаніи вечера, когда одна, въ своей комнатѣ, могла плакать свободно и безпрепятственно предаваться своей печали.

Виконтесса Геспель, если не слишкомъ-разумно, то весьма-чистосердечно привязанная къ племянницѣ, замѣтила перемѣну въ расположеніи ея духа и, съ обыкновенной проницательностью приписавъ ее скукѣ отъ долгаго пребыванія въ провинціи, однажды утромъ объявила Нелидѣ, что черезъ два дня она ѣдетъ въ Парижъ и хочетъ увезти ее съ собою.

— Увезти меня? произнесла г-жа де-Керваэнсъ, весьма-удивленная.

— Да, дитя мое, отвѣчала виконтесса: — съ тебя вѣрно уже довольно твоей Бретани, гдѣ ты прозябаешь цѣлыхъ восьмнадцать мѣсяцевъ. Надобно возвратиться въ Парижъ. Я буду выѣзжать съ тобой еще нѣсколько мѣсяцевъ, и мы повеселимся лучше здѣшняго, не смотря на то, что вы здѣсь живете по-царски. Какъ бы ни было, деревня всегда деревня.

— Увѣряю васъ, тётушка, я вовсе не скучаю.

— Лицемѣрка! Твой мужъ откровеннѣе. Я сообщила ему свой планъ, и онъ поблагодарилъ меня, сказавъ, что такъ-какъ ты не любишь ни охоты, ни домашняго театра, ни другихъ удовольствій здѣшней жизни, то удерживать тебя здѣсь было бы съ его стороны тиранствомъ. Тимолеонъ — примѣрный мужъ!

— Но, тётушка, я не могу съ нимъ разстаться, а онъ, я знаю, не можетъ оставить Вика прежде зимы.

— Большая разлука четыре мѣсяца! Я не полагала, что ты такая горлинка. Къ-тому же, — между нами, — если ты влюблена въ своего мужа, то изъ кокетства оставь его ненадолго. Восьмпадцать мѣсяцевъ жить вдвоемъ — это нелѣпо, и я не понимаю, какъ Тимолеонъ, при такомъ образѣ жизни, не надѣлалъ уже тысячи глупостей. Если ты хочешь продолжить этотъ медовый мѣсяцъ, и безъ того уже слишкомъ-продолжительный, тебѣ надобно переродиться, стать другой женщиной. Когда твой мужъ найдетъ тебя въ Парижѣ окруженною поклонниками, въ модѣ, это ему очень польститъ, можетъ-быть, возбудитъ въ немъ безпокойство; онъ захочетъ оспоривать тебя у другихъ; это задѣнетъ его самолюбіе…

— Ради Бога, тётушка, не говорите этого, прервала Нелида: — мнѣ больно. Я вамъ благодарна за участіе; но я остаюсь.

— Пусть такъ, отвѣчала виконтесса, нѣсколько обиженная: — только я тебѣ предсказываю, ты будешь раскаяваться.

Этотъ разговоръ оставилъ въ г-жѣ Керваэнсъ тяжелое впечатлѣніе. Какъ ни привыкла она къ необдуманной болтовнѣ тётки, но на этотъ разъ ее объяло странное опасеніе. Увѣренность, съ которой виконтесса сказала ей: «Ты будешь раскаяваться», леденила ей сердце. Въ первый разъ въ отдаленіи начинала она видѣть, что Тимолеонъ можетъ перестать любить ее. Онъ одобрилъ предложеніе г-жи Геспель: стало-быть, онъ раздѣлялъ мысли виконтессы. Но въ то же время, Нелида вспомнила, что тётка ея думаетъ, будто ей скучно, и что мужъ ея сказалъ: «удерживать ее здѣсь съ моей стороны было бы тиранствомъ». Тимолеонъ соглашался на разлуку съ нею изъ доброты, изъ заботливости о ней. Она упрекала себя въ томъ, что хоть на минуту могла въ немъ усомниться, и на нѣсколько дней къ ней возвратилась ея прежняя ясность.

XI.

Однажды послѣ обѣда, все общество отправилось на охоту въ окрестностяхъ Доля. Посмотрѣвъ на отъѣздъ охотниковъ, Нелида возвратилась въ гостиную. Безъ всякаго новаго повода къ печали, она была погружена сама-въ-себя, разсѣянна и не думала идти на свою половину. Уже нѣсколько времени она не посѣщала богадельни и школъ, устроенныхъ ею по пріѣздѣ въ эту сторону. Грусть подавляетъ движенія души, и если не гаситъ въ ней состраданія, по-крайней-мѣрѣ лишаетъ его силы и энергіи. Г-жа де-Керваэнсъ провела утро съ книгой въ рукахъ, не читая, сидя у открытаго окна, откуда взоръ ея обнималъ длинную аллею, по которой Тимолеонъ, отставшій отъ другихъ, отправился догонять охотниковъ. Стѣны Вика были футовъ въ восемь толщины, и Нелида устроила себѣ изъ бамбуковой рѣшетки, обвитой растеніями, убѣжище въ одномъ изъ оконъ гостиной, гдѣ она была въ одно время и въ обществѣ и въ уединеніи. Стукъ лошадинаго галопа вывелъ ее изъ мечтанія. Г. де-Вернель въѣхалъ на дворъ. Это былъ кузенъ Тимолеона, старый холостякъ съ философическимъ расположеніемъ духа, прекраснымъ сердцемъ, беззаботный, учтивый и болтливый; Нелида любила его, и онъ оказывалъ ей величайшее уваженіе.

— Я пріѣхалъ по приказанію вашего мужа, прекрасная кузина, сказалъ онъ, прыгая съ лошади съ легкостью двадцатилѣтняго молодаго человѣка: — но не пугайтесь; ничего не случилось. Я пріѣхалъ только просить васъ надѣть къ обѣду ваши лучшіе наряды и приказать Карлье приготовить дофинину комнату. У насъ большой пріемъ: маркиза Зеппони, только.

Г. де-Вернель подошелъ къ окну и, опершись на испанскій жасминъ, росшій внизу, взялъ руку Нелиды и поднесъ ее къ губамъ.

— Вы сегодня прекрасны, милая кузина, продолжалъ онъ: — тѣмъ лучше. Какъ онѣ всѣ будутъ бѣситься, эти мнимыя красавицы! Вы надѣнете бѣлое платье, не правда ли? и это маленькое кружевное покрывало, которое даетъ вамъ видъ рафаэлевой дѣвы… Надобно, чтобъ моя кузина сдѣлала мнѣ честь, прибавилъ онъ, съ нѣжностью глядя на Нелиду: — къ-тому же, нужно дать сраженіе. Надобно, чтобъ ваша пріятельница Ортанса и ваша непріятельница маркиза Зеппони были положены на мѣстѣ.

— О комъ вы говорите? сказала Нелида, приходя въ себя послѣ долгой разсѣянности. — Госпожа Зеппони? Я въ первый разъ слышу это имя.

— Въ-самомъ-дѣлѣ? сказалъ г. де-Вернель съ недовѣрчивымъ видомъ: — это невозможно.

— Увѣряю васъ, я ни разу не слыхала о маркизѣ Зеппони.

— Въ такомъ случаѣ, я также хорошо сдѣлаю, если буду молчать… Но нѣтъ; вы женщина благоразумная; васъ слѣдуетъ предупредить; только не выдайте меня. Если Тимолеонъ ничего не говорилъ вамъ, значитъ, у него были свои причины.

Нелида молчала. Г. де-Вернель, играя вѣткой жасмина, входившей въ окно, и тихо водя ею по пальцамъ г-жи Керваэнсъ, продолжалъ:

— Маркиза, или, говоря подобно этимъ Итальянцамъ, ла-Зеппони, Сицильянка, славная своей красотою и своими любовными похожденіями. Нѣсколько сумасшедшихъ перерѣзались за ея прекрасные глазки, что, какъ вы можете вообразить, очень ее возвысило. Во время послѣдней поѣздки своей въ Италію, Тимолеонъ имѣлъ съ нею исторію, которой подробностей я не знаю, по которая надѣлала чертовски-много шума. Это приключеніе кончилось не къ удовольствію моего кузена. Маркиза, говорятъ, надѣлавъ ему страшныхъ авансовъ, не увѣнчала его пламени (слогъ временъ имперіи) и предпочла ему маленькаго принца, владѣвшаго десятью квадратными футами въ Германіи. Красавица и принцъ уже два года ѣздятъ по всей Европѣ; но вдругъ они ссорятся въ Лондонѣ. Маркиза одна возвращается въ Италію, и я не знаю, по какому случаю или по какому адскому разсчету пристаетъ къ берегу въ Шербурѣ и пріѣзжаетъ погостить недѣлю у своей пріятельницы, г-жи Лекуврёръ, въ трехъ миляхъ отсюда. Для меня очевидно, что она пріѣхала въ надеждѣ снова поймать Керваэнса въ свои сѣти. Вѣрно она слышала объ васъ. Ей показалось, что вы стоите того, чтобы отбить его у васъ. Ловкой комедіанткѣ хотѣлось бы позабавиться на вашъ счетъ. Она уже маневрируетъ передъ Тимолеономъ, встрѣтившимъ ее на охотѣ, разумѣется, случайно. Но будемъ держаться твердо, кузина; намъ нечего бояться ни съ чьей стороны…

Замѣтивъ, что крупная слеза катилась вдоль блѣдной щеки Нелиды, г. де-Вернель остановился.

— Ахъ, простите меня, милая кузина! сказалъ онъ ей, пожимая ея руку: — я опечалилъ васъ. Право, я этого вовсе не думалъ. Какъ могъ я вообразить, что вы пріймете это серьёзно!

— Вы меня ни мало не опечалили, сказала Нелида, удерживая слезы: — я знаю, что это шутка.

— Къ-тому же, вы не ревнивы; вы такъ умны, что не можете быть ревнивы, продолжалъ г. де-Вернель. — Мы всѣ удивлялись вамъ въ этомъ отношеніи, потому-что, наконецъ, вы очень могли бы не принимать у себя въ домѣ прежней любовницы вашего мужа и не обращаться съ ней, какъ съ короткой пріятельницей.

— Что вы хотите сказать? возразила Нелида, поднявъ голову и вперивъ въ г. де-Вернеля свои прекрасные влажные глаза.

— Вы или невинны какъ этотъ жасминъ, или насмѣхаетесь надо мной? Но нѣтъ, честное слово, мнѣ кажется, вы не смѣетесь. Дѣло въ томъ, что ваша пріятельница, Ортанса, дочь нотаріуса, супруга г. Жаке, котораго она за шесть тысячь франковъ украсила смѣшнымъ баронствомъ Соньянкуръ, до вашего замужства была любовницей вашего мужа. Вы этого не знали?

— Это невозможно! вскричала Нелида. — Ортанса кокетка, но она честна, а Тимолеонъ слишкомъ меня любитъ…

— Тимолеонъ васъ любитъ; я думаю, чортъ возьми! большое достоинство! Кто не сталъ бы любить васъ? Но, во-первыхъ, онъ передъ женитьбой ничѣмъ не былъ обязанъ въ-отношеніи къ вамъ. Съ-тѣхъ-поръ… послушайте, вотъ уже восьмнадцать мѣсяцевъ, какъ онъ вамъ вѣренъ: для человѣка, подобнаго ему, это вѣчность. Что касается до вашей пріятельницы, то, право, это самая безстыдная тварь, какую только мнѣ случалось встрѣчать въ жизни, а Богу извѣстно, что у меня было съ кѣмъ сравнить ее… Но я болтаю какъ старый холостякъ, продолжалъ г. де-Вернель: — вамъ надобно еще заняться туалетомъ. Еще разъ, кузина, станемъ защищаться и не спустимъ флага передъ этимъ проклятымъ итальянскимъ отродьемъ.

Г. де-Вернель удалился, не подозрѣвая, какую отравленную стрѣлу онъ оставилъ въ душѣ Нелиды. По счастію, ей некогда было углубляться въ свои печальныя мысли. Метр-д’отель тотчасъ же явился къ ней за приказаніями; надобно было спѣшить. Къ-тому же, послѣднія слова г. де-Вернеля пробудили въ ней инстинктъ женщины. Г-жа де-Керваэнсъ одѣвалась съ непривычнымъ тщаніемъ при мысли, что чужестранка, прекрасная и дерзкая, станетъ оспоривать у ней любовь ея мужа. Сердце ея билось отъ гнѣва, но также и отъ тайной надежды на побѣду, и когда ей доложили, что показались экипажи по дорогѣ, она кинула въ зеркало быстрый взглядъ, въ которомъ блистала восторженная увѣренность красоты всемогущей.

Съ живымъ чувствомъ удовлетвореннаго тщеславія подалъ Тимолеонъ руку маркизѣ Зеппони, помогая ей выйдти изъ коляски, и ввелъ ее въ сѣни своего царски-убраннаго жилища. Эта часть дома имѣла истинно-величественный видъ. Сводъ поддерживался огромными столбами съ составными капителями; кругомъ скульптурныя и другія украшенія показывали и вкусъ и богатство владѣльца. Дубовыя двери, великолѣпно выточенныя, распахнулись настежъ, и Тимолеонъ, ведя подъ руку маркизу, вошелъ съ нею въ длинную галерею, освѣщенную сверху и увѣшанную фамильными портретами. Въ ту же минуту скользнулъ по своей позолоченной жерди шпалерный занавѣсъ высокой работы, и г-жа Керваэнсъ, въ сопровожденіи г. де-Вернеля, г. де-Соньянкура и многихъ сосѣдей, медленно подошла къ нимъ. Тимолеонъ покраснѣлъ отъ гордости, видя, какъ хороша была Нелида. И въ-самомъ-дѣлѣ, встрѣча этихъ двухъ женщинъ была единственна въ своемъ родѣ. Никогда геній живописца или ваятеля не представлялъ такихъ контрастовъ равной юности и красоты. И той и другой не было еще двадцати лѣтъ; Элиза Зеппони была совершеннымъ типомъ той существенной красоты, которая, не говоря ничего душѣ, тѣмъ сильнѣе дѣйствуетъ на чувства. Полный овалъ ея розоваго лица напоминалъ головы Джіорджони или третьей манеры Рафаэля; низкій лобъ былъ осѣненъ двумя прядями блестящихъ волосъ черныхъ съ синимъ отливомъ. Блестящіе зрачки ея плавали во влагѣ, подобно звѣздамъ, отраженнымъ въ источникѣ; губы ея, обыкновенно полураскрытыя, выказывали два ряда зубовъ перловой бѣлизны; носъ, котораго ноздри раздувались при малѣйшемъ волненіи, пышныя очертанія рукъ и плечъ, небрежная походка и даже голосъ, нѣсколько неясный, — все дышало въ ней нѣгой, обѣщало наслажденіе и выказывало жажду сладострастія. Со времени своего замужства, Нелида развилась, получила больше увѣренности въ пріемахъ. Пепельный цвѣтъ покрылъ ея золотые волосы, но прозрачная кожа ея была такъ же блѣдна и во взорѣ ея сохранилась та же чистота дѣвственная. Когда она подошла къ маркизѣ, можно было подумать, что спокойная, чистая и задумчивая муза сѣвера встрѣтилась съ рѣзвой аѳинской прелестницей. Эти женщины такъ же ловко обмѣнялись учтивостями, какъ-будто внутри ихъ не происходило никакого волненія. Онѣ смотрѣли другъ на друга какъ-нельзя-благосклоннѣе, говорили тономъ какъ-нельзя-болѣе дружескимъ. Съ обѣихъ сторонъ соблюдены были приличія со всѣмъ тактомъ лучшаго общества.

Маркиза хвалила все, что видѣла въ замкѣ, съ естественностію и простотою женщины, привыкшей къ подобному блеску; она съ увѣренностью говорила о дружбѣ ея къ г. Керваэнсу и приглашала Нелиду пріѣхать поскорѣй посмотрѣть Италію.

Въ свою очередь г-жа де-Керваэнсъ, ободряемая восхищенными взглядами мужчинъ, ее сопровождавшихъ, въ-особенности г. де-Вернеля, видимо наслаждавшагося ея превосходствомъ, г-жа де-Керваэнсъ, чувствуя, что она прекрасна и видя на лицѣ мужа ясные слѣды одобренія, выдержала это испытаніе, первое, на которое она рѣшилась, съ совершеннымъ спокойствіемъ. Она была предупредительна безъ излишества, любезна съ достоинствомъ, почти весела. Трудно сказать, что происходило въ сердцѣ Тимолеона. Встрѣтивъ такъ неожиданно маркизу, нашедъ ее прекрасною, сладострастною, онъ почувствовалъ въ себѣ сильное желаніе отмстить ей и наказать ее за капризы. Кокетство Элизы въ-продолженіе смятенія и шума охоты, раздражило въ немъ чувства; онъ забылся до того, что сдѣлалъ ей новое любовное признаніе. Тщеславіе его было компрометировано, бой начатъ; онъ долженъ былъ выйдти побѣдителемъ, хотя бы на одинъ день. Съ другой стороны, онъ былъ восхищенъ тѣмъ, что могъ показать этой надменной женщинѣ, какъ ему легко было забыть ее съ молодою и прелестною женою. Будучи прежде всего свѣтскимъ человѣкомъ и гордясь своимъ именемъ, онъ былъ безконечно-благодаренъ Нелидѣ за то, что она показывала себя такой большой дамой. Этотъ день былъ однимъ изъ самыхъ счастливыхъ въ его жизни. Самъ онъ, обыкновенно столь-умѣренный, столь-безстрастный, на этотъ разъ, возбужденный охотой, прекрасными винами, которыя, по его приказанію, разносили во множествѣ, разговоромъ, усыпаннымъ темнотами, тайными примѣненіями, острыми двусмысленностями, не владѣлъ больше собою. Не разъ, въ-теченіе вечера, онъ съ восторгомъ сжималъ руку Нелидѣ, отъискивая глазами маркизу; однажды даже онъ взялъ длинный бѣлокурый локонъ жены и нѣжно поднесъ его къ губамъ. Г. де-Вернель былъ въ восхищеніи; маркиза начинала сомнѣваться въ своей побѣдѣ и терять увѣренность. Вскорѣ, жалуясь на большую усталость, она попросила позволенія удалиться, и Нелида, ушедши въ свои комнаты, молча предалась сердечной радости. Пока горничныя разстегивали ея платье и снимали съ нея покрывало, она съ безконечнымъ блаженствомъ возобновляла въ памяти тысячу мелкихъ событій этого вечера. Она вспоминала каждый взглядъ, объясняла каждое слово, будучи увѣрена, что завоевала снова сердце мужа, на минуту поколебавшееся. Прошло два часа прежде, нежели она рѣшилась лечь въ постель. Чувствуя боль въ головѣ и разстройство нервовъ, она отворила окно, чтобъ подышать чистымъ ночнымъ воздухомъ. Время было прекрасно; звѣзды блестѣли на небосклонѣ; все было безмолвно, все спало. Нелидѣ вздумалось сойдти въ паркъ. Накрывъ голову и плеча длинною шалью, она тихо спустилась по потаенной лѣстницѣ и вышла изъ замка маленькой дверью, которая, къ ея удивленію, была растворена.

Первымъ движеніемъ ея въ радости и страданіяхъ было — обращаться къ Богу, и потому она пошла къ часовнѣ, построенной на берегу оврага въ честь св. Корнилія, патрона Арморики, на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ, какъ говоритъ преданіе, совершилось одно изъ чудесъ его. Не безъ труда отворила она одну изъ тяжелыхъ дверей святилища, гдѣ днемъ и ночью горѣла лампада и, ставъ на колѣни на ступеняхъ алтаря, начала молиться, какъ она уже давно не молилась. Въ эту минуту къ ней возвратилось все набожное рвеніе ея дѣвичьей жизни; душа ея, облегченная отъ тяжелаго бремени, расширялась и радостно возносилась къ небу.

Вдругъ ей послышались по дорожкѣ робкіе шаги, приближавшіеся къ часовнѣ. Ей сдѣлалось Страшно, она остановилась; шаги замолкли около двери. Черезъ нѣсколько минутъ, ничего не слыша, она подумала, что ошиблась, и хотѣла уже выйдти вонъ, какъ вдругъ песокъ заскрипѣлъ подъ новыми, болѣе-твердыми шагами, и хорошо-знакомый ей голосъ произнесъ весьма-тихо: вы здѣсь?

— Я здѣсь, на скамьѣ, отвѣчали ему;

Трепещущая Нелида оперлась на чашу съ святой водою. То были голоса ея мужа и Ортансы. О чемъ они могли говорить другъ съ другомъ въ такомъ таинственномъ мѣстѣ? Какую ужасную тайну она еще услышитъ? Она стала слушать.

— Что значитъ этотъ безпокойный капризъ говорить со мной на чистомъ воздухѣ и въ совершенной темнотѣ? грубо сказалъ Тимолеонъ. — Что вамъ отъ меня угодно?

Ортанса отвѣчала отрывистыми словами, которыхъ Нелида не могла разслушать.

— Право, чрезвычайно-смѣшно, продолжалъ г. де-Керваэнсъ: — что вы дѣлаете мнѣ сцену, между-тѣмъ, какъ та, которая имѣетъ все право быть ревнивой, показываетъ, что она умѣетъ жить и знаетъ приличія.

— Если ваша жена слѣпа, тѣмъ лучше для васъ; но кто же больше меня имѣетъ право быть ревнивой, Тимолеонъ! И голосъ Ортансы принялъ нѣжное выраженіе, пронзившее въ сердце Нелиду. — Не пожертвовала ли я для васъ всѣмъ? Не лишилась ли я для васъ самыхъ выгодныхъ партій?

— Кто васъ объ этомъ просилъ? прервалъ господинъ де-Керваэнсъ.

— Забывъ всѣ вины ваши противъ меня, не я ли уговорила Нелиду выйдти за васъ? Лишь-только вы пожелали, не пріѣхала ли я въ эту забытую сторону, чтобъ оживить этотъ замокъ и сдѣлать его столько же веселымъ, сколько Нелида дѣлала его грустнымъ? Не компрометтировала ли я себя вторично и не заставила ли я своего мужа разъигрывать самую глупую роль единственно для вашей забавы? А вы, неблагодарный, когда я думала, что возвратила васъ къ себѣ своими пожертвованіями, вы увлекаетесь первою прихотью…

— Здѣсь очень-сыро, сказалъ Тимолеонъ: — мы поговоримъ объ этомъ завтра. Вы не имѣете ничего больше сказать мнѣ?

Ортанса зарыдала; но они удалялись, и Нелида не слыхала конца разговора.

Сколько смутныхъ и бурныхъ ощущеній этотъ подслушанный разговоръ поднялъ въ душѣ Нелиды! сколько раскрылъ онъ ей низостей! Сколько грустныхъ испытаній втѣснялось въ жизнь ея, столь чистую! Вездѣ, во всѣхъ сердцахъ, которыя были для нея открыты, ложь и измѣна! Вездѣ ея откровенной преданности отвѣчали коварствомъ. Въ этихъ жестокихъ мученіяхъ одно почти радовало ее: она не узнала ничего новаго объ отношеніяхъ Тимолеона къ маркизѣ. Сама Ортанса, видѣвшая ихъ вмѣстѣ только утромъ, на охотѣ, безъ-сомнѣнія, слишкомъ преувеличивала въ своихъ глазахъ ихъ короткость. Она не была свидѣтельницею гого, что происходило вечеромъ, она не знала, что все измѣнилось, что прихоть исчезла.

Нелида вышла изъ часовни, дѣлая комментаріи на эту пріятную мысль. Она была на столько женщина, что не могла не сдѣлать сравненія, которое ее оживляло. Тимолеонъ, столько-почтительный, столько-внимательный съ нею, говорилъ съ г-жею Соньянкуръ тономъ насмѣшливымъ и презрительнымъ. Итакъ, онъ отдавалъ должное имъ обѣимъ; итакъ, въ сердцѣ его легко будетъ снова зажечь супружескую любовь? Съ душою, полной надежды, возвратилась она въ свою комнату, рѣшившись удвоить предупредительность и учтивость къ обѣимъ своимъ соперницамъ, потому-что Тимолеонъ, казалось, такъ много цѣнилъ эти внѣшнія приличія.

Каково же было удивленіе Нелиды, когда, на другой день утромъ, Ортанса, блѣдная, разстроенная, съ вздымающеюся грудью, вбѣжала въ ея комнату и, показывая ей распечатанное письмо, вскричала задыхающимся голосомъ:

— Нелида, тебѣ измѣняютъ. Помѣшай твоему мужу ѣхать, или ты погибла.

Нелида, узнавшая руку Тимолеона, однимъ взглядомъ прочитала слѣдующія двѣ строки: «Вы требуете, прелестная тиранка, — я слѣдую за вами. Въ полдень я съ вами ѣду и провожу васъ до Парижа».

Ортанса, вперивъ глаза въ Нелиду, съ поблѣднѣвшими губами ожидала ея отвѣта.

— То, что вы дѣлаете, не достойно ни васъ, ни меня, сказала г-жа де-Керваэнсъ, превозмогши первое тяжелое чувство. — Какъ попалась вамъ эта записка?

— Его каммердинеръ несъ ее маркизѣ Зеппони. Подозрѣвая измѣну, я вырвала ее у него изъ рукъ, сказавъ, что отдамъ ее сама. Я солгала изъ преданности къ тебѣ, Нелида. Это дурно, продолжала она, смущенная спокойнымъ и холоднымъ взглядомъ Нелиды. — Это очень-дурно; но я хотѣла спасти тебя.

— Ортанса, сказала Нелида, положивъ руку на плечо своей коварной пріятельницы съ величественнымъ видомъ, отъ котораго та, казалось, ушла подъ землю на десять футовъ: — вы мнѣ жалки. Я все знаю; я знаю, чѣмъ вы были и что вы теперь въ-отношеніи ко мнѣ. Я случайно слышала вашъ вчерашній разговоръ у часовни.

Гортензія сдѣлала движеніе ужаса; лицо ея побагровѣло.

— Не бойтесь, продолжала Нелида: — я не погублю васъ. На будущее время вы сами опредѣлите, какія отношенія будутъ возможны и приличны между нами. Что жь касается до г. де-Керваэнса, то онъ совершенно свободенъ въ своихъ дѣйствіяхъ, и письмо, которое васъ такъ безпокоитъ, само-по-себѣ весьма-естественно.

И, не давъ Ортансѣ времени отвѣчать, Нелида вышла, сдѣлала длинный обходъ корридорами, чтобъ не замѣтили куда она идетъ, и постучалась у дверей мужа. Она рѣшилась на отчаянную мѣру.

— Войдите, сказалъ Тимолеонъ. — А! это ты, Нелида? прибавилъ онъ, спѣша поцаловать у ней руку: — не слишкомъ ли ты устала отъ вчерашняго вечера? Ты была восхитительна. Но садись, прошу тебя.

И онъ съ самымъ почтительнымъ видомъ, какъ королевѣ, подвигалъ ей кресло.

— Тимолеонъ, сказала Нелида съ важнымъ видомъ, вперивъ въ него свои большіе голубые глаза, наполненные слезами: — у меня есть до тебя просьба.

— Скажи лучше: приказаніе, продолжалъ г. де-Керваэнсъ, стараясь быть любезнымъ.

— То, что я хочу сказать тебѣ, Тимолеонъ, очень-серьёзно; дѣло идетъ о нашемъ спокойствіи, о нашемъ счастіи.

Г. де-Керваэнсъ посмотрѣлъ на нее съ несказаннымъ выраженіемъ удивленія.

— Тимолеонъ, не уѣзжай.

— Какъ? возразилъ онъ нѣсколько смутясь и стараясь сохранить присутствіе духа. — Кто сказалъ тебѣ, что я уѣзжаю?

— Ты уѣзжаешь въ полдень, съ маркизой Зеппони.

— Э, да, разумѣется, моя милая, продолжалъ онъ съ притворнымъ равнодушіемъ. — Я провожаю ее въ Доль. Это обязанность моя, какъ хозяина замка; ты не захочешь, чтобъ я се нарушилъ.

— Ты ѣдешь въ Парижъ, сказала Нелида твердымъ голосомъ.

— Въ Парижъ? Но клянусь тебѣ, я объ этомъ вовсе не думалъ, пробормоталъ г. де-Керваэнсъ, можетъ-быть, въ первый разъ въ жизни чувствовавшій смущеніе и начинавшій теряться. — Къ-тому же, развѣ я не бывалъ въ Парижѣ? Почему это можетъ тебѣ не нравиться?

— Мнѣ не слѣдуетъ дѣлать тебѣ упреки, но что-то говоритъ мнѣ, что, для минутной прихоти, ты играешь своей и моей жизнію. Именемъ твоего отца, честью, всѣмъ для тебя священнымъ, Тимолеонъ, заклинаю тебя, не ѣзди!

И Нелида, гордая Нелида упала къ ногамъ мужа и съ умоляющимъ видомъ обнимала его колѣни. Въ эту минуту на дворѣ раздалось хлопанье бичомъ почтальйона и звонъ бубенчиковъ почтовыхъ лошадей. Постучались въ двери.

— Встань, вскричалъ Тимолеонъ, восхищенный этимъ неожиданнымъ освобожденіемъ. — Вѣрь моей любви и надѣйся на меня.

То былъ г. де-Вернель.

— Гдѣ же ты? вскричалъ онъ. — Тебя зовутъ, тебя всюду ищутъ. Маркиза внизу, въ дорожномъ платьѣ; она хочетъ проститься съ кузиной. Но я не удивляюсь твоей забывчивости, прибавилъ онъ, кидая насмѣшливый взглядъ на Нелиду, у которой волосы и платье были въ безпорядкѣ: — молодые супруги, извѣстно, ничего не видятъ и не слышатъ.

Собравъ все присутствіе духа. Нелида сошла въ гостиную, гдѣ ожидала ее г-жа Зеппони. Не получивъ отвѣта отъ Тимолеона, она бѣсилась и думала, что онъ ее дурачитъ. Нелида проводила ее до кареты, извиняясь передъ ней за г. де-Керваэнса, котораго, говорила она, нигдѣ не могли найдти. Элиза съ досадой усаживалась въ подушкахъ и бормотала какія-то несвязныя слова; почтальйонъ, сидя верхомъ, хлопнулъ въ послѣдній разъ бичомъ; рѣшотка была отворена настежь…

— Стой! закричалъ повелительный голосъ. — Прощай, Нелида! сказалъ г. Де-Керваэнсъ, быстро проходя мимо жены: — я ѣду въ Доль и возвращусь сегодня вечеромъ. Маркиза, вы позволили мнѣ проводить васъ…

И онъ кинулся въ коляску. Глаза маркизы заблистали радостью; она бросила на замокъ торжествующій взглядъ. Коляска исчезла. Нелида побѣжала въ свою комнату и упала лицомъ къ землѣ, умоляя Бога о смерти.

XII.

Безмолвіе царствовало въ замкѣ, гдѣ за восемь дней назадъ раздавались охотничьи рога, концерты и балы. Ортанса внезапно уѣхала, не осмѣлившись показаться Нелидѣ. Любопытствуя узнать, что будетъ съ Тимолеономъ и маркизой, г. де-Вернель отправился по почтѣ въ Парижъ; сосѣди разъѣзжались по домамъ. Нелида, оставленная одна, не имѣя извѣстій о мужѣ, предалась самой горькой печали. Ее снѣдала медленная лихорадка; мысль ея не останавливалась ни на какомъ опредѣленномъ предметѣ; она не могла ничѣмъ заняться, ничего не чувствовала, кромѣ того, что она совершенно покинута. Бѣдная женщина! на веснѣ жизни, она видѣла передъ собою долгій рядъ дней, въ которые не будетъ для нея ни малѣйшей радости; видѣла несчастіе, произведенное человѣкомъ, которому она поклялась въ вѣчномъ уваженіи и вѣчной любви. Эта мысль убивала ее; часы тянулись, тяжелые и грустные; ночь приводила съ собой безсонницу; каждое утро она ждала письма, которое не приходило. Безпрерывно возобновлявшееся безпокойство, надежда, каждый разъ жесточе и жесточе обманывавшая, были для нея ужасны. Наконецъ, черезъ пятнадцать дней послѣ отъѣзда мужа, она получила слѣдующее письмо:

"Не правда ли, ты простишь мнѣ, мой милый ангелъ, что я не послушался дѣтскаго каприза, перваго и безъ сомнѣнія послѣдняго, который я видѣлъ съ твоей стороны? Порядочные люди, какъ мы съ тобою, должны давать другъ другу полную свободу, потому-что они никогда не употребятъ ее во зло. Я ѣду въ Милланъ съ г-жею Зеппони. Она не нашла въ Парижѣ особы, котокрая должна была ѣхать съ нею, и я не могу отпустить ее одну въ такой дальній путь. Что бы тебѣ ни говорили объ этомъ путешествіи, на которое я рѣшился изъ одной учтивости, не слушай злыхъ навѣтовъ, — чтобъ завистники наши не радовались, зная, что ты безпокоишься. Поѣзжай въ Парижъ. Приготовься открыть домъ свой къ началу зимы. Я буду въ восхищеніи, когда услышу, что ты веселишься и имѣешь всѣ успѣхи, которые принадлежатъ тебѣ по праву.

"Весь твой
"Тимолеонъ."

«P. S. Я забылъ сказать тебѣ, что, можетъ-быть, я возвращусь дальней дорогой, то-есть черезъ Алжирію и Испанію. Демонъ путешествій шепчетъ мнѣ въ ухо: я охотно приношу ему жертвы, онъ былъ ко мнѣ всегда благосклоненъ.»

Это письмо довершило отчаяніе Нелиды. Не признаваясь въ томъ сама себѣ, она часто, въ невинности своей, думала, что мужа ея вдали отъ нея будутъ мучить невыносимыя угрызенія совѣсти. Она ожидала сердечнаго вопля, страданія, возвращенія, мечтала о самомъ великодушномъ прощеніи и клялась заставить его забыть вину удвоенною съ своей стороны любовью и внимательностью. Она двадцать разъ читала и перечитывала это письмо столь странное, столь учтивое, столь холодное, гдѣ видно было такъ мало заботы о ея страданіяхъ. Итакъ все то, что удалось ей съ ужасомъ видѣть изъ свѣта и его обыкновеній, было справедливо. Лучшіе люди открыто слѣдовали въ немъ влеченіямъ самаго презрѣннаго эгоизма; бракъ былъ только пустой формой, обязывавшей къ однѣмъ взаимнымъ учтивостямъ, и данная клятва не вѣсила и атома на вѣсахъ прихотей. Тимолеонъ не былъ ни смущенъ, ни взволнованъ; онъ не колебался; можно было думать, что онъ рѣшался на самое обыкновенное дѣло; казалось даже, онъ думалъ, что Нелида не будетъ отъ-того чувствовать ни малѣйшей печали, когда онъ приглашалъ ее искать разсѣянія и говорилъ ей объ успѣхахъ и удовольствіяхъ.

Нѣсколько разъ Нелида сбиралась отвѣчать. Она двадцать разъ начинала, рвала и снова начинала письмо. Ни одно не выражало именно того, что она хотѣла сказать. То она находила, что выраженія были слишкомъ — холодны, то ей казалось, что она слишкомъ выказала грусть свою; она почти столько же боялась разсердить Тимолеона упреками, какъ и успокоить его, показавъ, что покоряется своей участи. Рыданія прерывали ее; слезы текли на бумагу, и грустное письмо должно было начинаться снова. Такъ прошла цѣлая недѣля. Силы ея истощились; она уже не оставляла своей комнаты; въ глазахъ ея не было больше блеска; дыханіе едва было слышно; жизнь тихо и какъ-будто нехотя удалялась изъ этого прекраснаго тѣла въ полномъ цвѣтѣ юности и красоты.

Однажды послѣ обѣда, лакей, войдя къ ней, доложилъ, что внизу дожидается одинъ молодой человѣкъ, присланный графомъ и принесшій картину для часовни.

— Попроси его на верхъ, сказала г-жа де-Керваэнсъ, которой сердце забилось при мысли, что она увидитъ человѣка, съ которымъ, безъ сомнѣнія, Тимолеонъ разговаривалъ, который, можетъ-быть, имѣлъ отъ него порученіе и, какъ-будто должна была увидѣть мужа, она на-скоро прошла въ свою уборную и накинула на неубранные волосы свои бѣлое кружевное покрывало, которое такъ нравилось Тимолеопу. Но что сталось съ нею, когда, вошедъ въ комнату, она увидѣла блѣдную, важную и мрачную фигуру Германа, который стоялъ опершись на мраморъ камина! Ей показалось, что передъ ней призракъ; съ минуту она была неподвижна, потомъ, объятая дѣтскимъ страхомъ, вскрикнула и побѣжала къ двери.

— Ради Бога, сударыня, сказалъ Германъ, заграждая ей дорогу и почти силой подводя ее къ кресламъ, въ которыя она упала: — ради Бога, выслушайте меня! Что бы вы ни думали, къ вамъ приходитъ другъ, другъ преданный, безкорыстный, готовый служить вамъ во всемъ.

И, ставъ на колѣни возлѣ креселъ, онъ продолжалъ говорить, между-тѣмъ, какъ Нелида, неподвижная, безсильная, глядѣла на него мутными глазами.

— Вы должны меня ненавидѣть, сударыня; вы должны презирать меня; въ поведеніи моемъ вамъ должна была показаться ужасная двуличность…

Нелида, немогшая произнести ни слова, сдѣлала повелительный знакъ, чтобъ онъ замолчалъ.

— Изъ жалости, удостойте меня выслушать, сказалъ онъ: — черезъ часъ я уѣзжаю. Будьте сострадательны… я столько перенесъ! Я имѣю право на ваше состраданіе. Бѣдная мать моя! я лишился ея; она умерла на моихъ рукахъ, еще нѣтъ тому и мѣсяца: и теперь у меня нѣтъ никого на свѣтѣ, кто бы любилъ меня, кто бы пожалѣлъ обо мнѣ.

— Ваша матушка… проговорила Нелида, и у ней потекли слезы.

— Никого, сударыня, продолжалъ Германъ: — потому-что женщина, которую вы видѣли въ тотъ несчастный день, эта женщина, назвавшаяся вамъ моей женою, — она ничто для меня, она всегда была для меня ничѣмъ. О! еслибъ я могъ открыть вамъ тогда мое сердце! Вы простили бы меня, можетъ-быть; вы стали бы больше прежняго уважать меня, узнавъ, какую сильную муку претерпѣвалъ я, и усилія моей любви, чтобъ остаться достойнымъ васъ. Но я не долженъ былъ этого дѣлать. Невольное уваженіе сковывало уста мои. Вы готовились выйдти замужъ за человѣка богатаго и благороднаго. Я старался убѣдить себя, что онъ доставитъ вамъ жизнь, если не счастливую, то пріятную и спокойную. У меня не было ни славы, ни имени, ни богатства. Несчастный! у меня не достало смѣлости. Какъ я за это наказанъ! Въ другой разъ разскажу я вамъ, какими невѣроятными усиліями достигъ я того, что зналъ почти день за день все, что вы дѣлаете. Около года мнѣ казалось, что вы довольны, и я покорился; но уже два мѣсяца вижу я пропасть подъ вашими ногами; вижу, что вамъ измѣнили всѣ, кого вы любили, что вы однѣ, какъ я, еще больше, нежели я; потому-что, наконецъ, у меня есть моя муза, моя священная муза, которая ободряетъ меня и спасаетъ; но васъ… кто спасетъ васъ? Свѣтъ привлечетъ васъ, обольститъ…

— Никогда! вскричала Нелида, недумавшая уже о томъ, какъ странно присутствіе Германа въ замкѣ Викъ и чувствовавшая то необъяснимое успокоеніе, которое въ самыхъ сильныхъ горестяхъ производитъ голосъ человѣка, сочувствующаго нашимъ страданіямъ.

— Такъ вы теперь думаете, сказалъ Германъ: — но завтра, но черезъ мѣсяцъ, но черезъ годъ?.. Уединеніе васъ мучитъ, прибавилъ онъ, подымаясь и садясь рядомъ съ нею: — бѣдная женщина! вы уже очень истомлены страданіемъ.

— Мой мужъ воротится, сказала г-жа де-Керваэнсъ…

— Онъ не воротится, прервалъ Германъ: — а если и воротится, участь ваша не сдѣлается лучше. Онъ никогда не могъ понять и никогда не догадается, сколько сокровищъ скрыто въ душѣ вашей. Это человѣкъ, которому даны всѣ радости земныя; радости небесныя ему недоступны…

— Перестанемте говорить о немъ, сказала Нелида. — Поговоримте о вашей бѣдной матери…

— Съ нею умерли всѣ мои дѣтскія радости, продолжалъ Германъ: — вся снисходительность, покрывавшая мои проступки, всѣ лекарства, цѣлившія мои раны, всѣ простыя и набожныя рѣчи, дѣлавшія меня лучше… О, матушка, матушка! продолжалъ онъ, вставая и начиная ходить по комнатѣ въ волненіи, котораго не старался больше превозмочь: — никто изъ насъ не знаетъ, что мы теряемъ съ матерью и первую любовь, которая намъ предшествуетъ и ожидаетъ насъ въ жизни, и первый лучъ, разсѣевающій мракъ нашихъ понятій, — первую улыбку, выжидающую и ловящую первый взглядъ нашъ, — первый поцалуй, осушающій первую слезу нашу, — первое слово, вызывающее на уста наши первую улыбку! О, матушка! матушка! Съ-тѣхъ-поръ, какъ я потерялъ тебя, чувствую, что я одинъ на землѣ!..

Нелида, которой рожденіе на свѣтъ стоило жизни ея матери, Нелида, неимѣвшая дѣтей, слушая трогательныя слова молодаго художника, въ первый разъ почувствовала неопредѣленную грусть, которая, какъ мощная волна, унесла ее далеко отъ исключительнаго чувства собственной печали. Она въ первый разъ услыхала въ себѣ отзывъ на тотъ великій вопль несчастія, который зловѣщимъ хоромъ поднимается изъ нѣдръ цѣлаго человѣчества, и будучи однажды услышанъ, оставляетъ въ душѣ чувство покорнаго ужаса, навсегда изсушающаго источникъ дѣтскихъ надеждъ и эгоистическихъ утѣшеній. Она смутно разглядѣла грустное сходство человѣческихъ страданій; она почувствовала, что Германъ братъ ей по горести и сказала, протягивая ему руку:

— Забудемъ прошлое. Не будемъ никогда говорить о немъ. Оба мы много страдаемъ. Ободримся. Если вамъ дорога моя дружба, знайте, что она возвращена вамъ совершенно.

— Воплощенная доброта! вскричалъ молодой художникъ, съ восторгомъ схватывая эту руку: — говорите, приказывайте, что могу я для васъ сдѣлать? Хотите ли освободиться отъ ига, хотите ли быть отомщены?

— Отомщена! сказала Нелида съ улыбкой, въ которой свѣтилось чистѣйшее выраженіе христіанской любви: — на комъ? О Германъ, да проститъ мнѣ Богъ грѣхи мои такъ, какъ я прощаю…

Она не могла произнести имени мужа. Стараясь превозмочь свое волненіе, она встала, подошла къ окну, черезъ нѣсколько минутъ воротилась съ полными слезъ глазами и сѣла опять подлѣ Германа, неосмѣлившагося за ней слѣдовать и вперившаго глаза на оставленное ею кресло.

— Много вы работали въ-теченіе этихъ восмьнадцати мѣсяцевъ? продолжала она трепещущимъ голосомъ.

Онъ долго смотрѣлъ на нее, какъ человѣкъ, непонимающій хорошенько предложеннаго ему вопроса и старающійся собрать отдаленныя воспоминанія.

— Работалъ? сказазъ онъ наконецъ. — О! да, я много работалъ. Развѣ это васъ еще занимаетъ? Моя милая Наяда! она имѣла необыкновенный успѣхъ. Мнѣ дали за нее большія деньги, потому-что я ее продалъ, Нелида, — продалъ произведеніе, которое вы внушили; продалъ торгашу часть своей души и крови; продалъ, чтобъ купить клочокъ земли на кладбищѣ. О, бѣдность! Я не могъ отдать послѣдней чести смертнымъ останкамъ матери иначе, какъ обезчестивъ мою музу!

И художникъ, убитый горестью, въ свою очередь принялся плакать, какъ ребенокъ. Разговоръ, прерывавшійся и снова начинавшійся такимъ-образомъ, продолжался нѣсколько часовъ. Германъ и Нелида въ грусти своей находились подъ очарованіемъ взаимнаго присутствія, очарованіемъ, которое на юныя и симпатичныя сердца дѣйствуетъ даже въ самыхъ жестокихъ горестяхъ. Колоколъ замка, призывавшій къ обѣду, вывелъ ихъ обоихъ изъ этого мечтанія… Г-жа де-Керваэнсъ посмотрѣла на Германа съ несказаннымъ выраженіемъ нерѣшительности.

— Это знакъ, чтобъ я удалился, не правда ли? сказалъ онъ. — Благородная владѣтельница замка Викъ не желаетъ оказать гостепріимства бѣдному художнику… Но я забылъ, продолжалъ онъ, вынимая портфёль изъ кармана: — извините, у меня есть письмо отъ вашей тётушки, а я и не подумалъ отдать его вамъ.

Нелида взяла у него изъ рукъ небольшое атласистое письмо, раздушенное амброй, и прочла слѣдующее:

«Милая племянница, нашъ пріятель Германъ, имѣвшій, — это въ скобкахъ, — величайшій успѣхъ на выставкѣ, предпринимаетъ артистическое путешествіе по Бретани. Я просила его зайдти къ тебѣ и написать для меня твой прекрасный профиль; я хочу повѣсить его въ комнатѣ, гдѣ ты жила до замужства. Я думала, что тебѣ не будетъ непріятно подобное развлеченіе, и поручила нашему милому Герману убѣдить тебя пріѣхать лучше раньше, нежели позже. Прощай, дитя мое, и пр. и пр.».

— Знаете ли вы, что въ этомъ письмѣ? сказала Нелида, смотря на Германа съ видомъ упрека.

— Кажется, дѣло идетъ о портретѣ. Но вы не хотите, чтобъ я остался, и я иду. А между-тѣмъ, мнѣ кажется, я немного бы васъ обезпокоилъ. Я не былъ бы вамъ въ тягость; я являлся бы передъ вами только тогда, когда вы потребуете. Только вы знали бы, что здѣсь, подъ одной крышей съ вами, есть другъ, который о васъ сожалѣетъ, понимаетъ васъ, страдаетъ вмѣстѣ съ вами… Это самое скромное утѣшеніе, какое только я могу предложить вамъ; но вы сдѣлали бы меня гордымъ, еслибъ удостоили принять его!

Метрд’отель пришелъ доложить, что кушать готово. Нелида, не отвѣчая Герману, взяла его подъ руку; они тихо и молча сошли по лѣстницѣ съ двойными перилами, внизу которой расширялъ свои неподвижныя крылья черный мраморный сфинксъ и улыбался страшной улыбкой.

Нѣсколько дней прошло, и Германъ не имѣлъ съ Нелидой ни одного откровеннаго разговора. Онъ выходилъ изъ комнаты, которую она приказала для него приготовить въ одной изъ башенъ замка, откуда былъ самый лучшій видъ и гдѣ было больше свѣта, — только въ часы прогулокъ. Г-жа де-Керваэнсъ поставила себѣ долгомъ посѣщать попрежнему богадельню, школу и своихъ бѣдныхъ. Германъ водилъ ее туда, потому-что она была еще слишкомъ-слаба и не могла ходить одна. Какъ всѣ даровитые художники, онъ обладалъ какой-то притягательной силой, очаровывающей и плѣняющей даже самыя грубыя натуры. Деревенскія дѣти ходили за нимъ и, увидѣвъ, что онъ иногда беретъ карандашъ, чтобъ набросать какую-нибудь замѣчательную физіономію или живописный костюмъ, просили у него картинокъ. Старухи словоохотно разсказывали ему, не заботясь о томъ, что онъ не понимаетъ ихъ языка, о всѣхъ неурожаяхъ и о всей скотинѣ, падшей до возраста въ-продолженіе полувѣка. Онъ былъ щедръ, умѣлъ давать не оскорбляя. Съ нимъ Нелида снова нашла радости милосердія, давно ею забытыя.

За обѣдомъ, при слугахъ, разговоръ шелъ о предметахъ общаго интереса, чаще всего объ искусствѣ; иногда о новѣйшихъ сочиненіяхъ соціальныхъ реформаторовъ и о распространеніи сенсимонистскихъ, фурьеристскихъ. и гуманитарныхъ, какъ тогда говорили, идей, странно смѣшивавшихся въ умѣ Германа, болѣе восторженномъ, нежели логическомъ. Вечеромъ, когда Нелида была слишкомъ-утомлена и не могла разговаривать, онъ бралъ изъ библіотеки книги, которыхъ она никогда не раскрывала. Чаще всего читали они Руссо. Г-жа де-Керваэнсъ, даже послѣ замужства своего остававшаяся подъ вліяніемъ воспитанія, полученнаго ею въ монастырѣ, не смѣла уступить искушенію, прочесть какую-нибудь философскую книгу. Отецъ-Эмери былъ снисходителенъ къ слабостямъ плоти, но неумолимъ къ дерзкимъ порывамъ разума. Онъ безжалостно предавалъ проклятію всю философію и ненавидѣлъ атеистовъ, разумѣя подъ этимъ названіемъ безъ различія всѣхъ мыслителей, вопрошавшихъ природу, науку и разумъ, чтобъ найдти въ нихъ разрѣшеніе загадки человѣчества.

Г-жа де-Керваэнсъ простодушно удивлялась, находя такое множество идей, до того времени ей незнакомыхъ. Великіе вопросы, въ разрѣшеніе которыхъ углублялся такой религіозный умъ, какъ Руссо, привлекли Нелиду и восторжествовали надъ изнеможеніемъ умственныхъ способностей. Краснорѣчіе автора «Эмиля» заставляло ее трепетать отъ удивленія и сочувствія. Еще слишкомъ-мало знакомая съ тонкостями метафизическаго языка, и потому немогшая видѣть пропасть, которая отдѣляла католическій догматъ отъ вѣрованій савоярскаго викарія, она слушала безъ всякаго сомнѣнія и чистосердечно позволяла вести себя по нечувствительному скату, мало-по-малу выводившему ее изъ сферы католическихъ вѣрованій. Такъ смѣнялись дни, печальные, странные и пріятные; и Нелида, подъ благотворнымъ вліяніемъ милосердія, оживлявшаго ея бѣдное сердце, и занятій, возвышавшихъ ея разумъ, дошла до того, что почти покорилась своей суровой участи.

XIII.

Германъ Ренье страстно любилъ Нелиду. Онъ любилъ ее всѣмъ могуществомъ своего воображенія и своей гордости — двухъ силъ, управлявшихъ его жизнію. Говоря ей о вліяніи, которое она на него имѣла, онъ не обманывалъ ея. Анекдотъ изъ его дѣтской жизни, который онъ разсказалъ ей, былъ справедливъ во всѣхъ отношеніяхъ; образъ Нелиды и первое пробужденіе его собственнаго таланта смѣшивались въ умѣ его; сердце его впервые забилось для искусства и для нея; завоевать славу и завоевать Нелиду было для него однимъ и тѣмъ же, единственнымъ желаніемъ.

Германъ былъ одаренъ рѣдкими способностями. Онъ имѣлъ всѣ признаки генія, до того, что можно было обмануться: живую воспріимчивость, увлекающій энтузіазмъ, удивительную легкость, пламенное слово и кисть, упорную волю, неукротимую гордость, жажду прекраснаго во всѣхъ видахъ. Но въ организаціи его былъ огромный недостатокъ, который парализировалъ всѣ эти качества и долженъ былъ сдѣлаться гибельнымъ и для него и для другихъ. Въ немъ была только способность откровенности. Способности сосредоточенія, той, которая создаетъ мыслителей, людей съ сильными характерами, истинныхъ художниковъ, у него не было. Онъ повиновался всѣмъ своимъ инстинктамъ, всѣмъ противорѣчивымъ вліяніямъ, которыми ничто не управляло, которыхъ ничто не сдерживало. Германъ не могъ представить себѣ никакого правильнаго устройства и назначить себѣ въ немъ мѣсто. Говоря однимъ словомъ, у него не доставало совѣсти; вмѣсто добра и зла, онъ зналъ только успѣхъ или неуспѣхъ своихъ пылкихъ желаній. Зато хотя и одаренный отъ природы глубокимъ великодушіемъ, онъ былъ страшный эгоистъ на дѣлѣ. Обстоятельства не мало укрѣпили эту безмѣрную самость. Страстямъ его не было никакого противовѣса. Первое воспитаніе его, въ деревнѣ, подъ глазами слабой матери, было почти ничтожно; съ того же дня, когда пробудилось въ немъ призваніе, почти все время его было употреблено на матеріальныя занятія искусствомъ. Предоставленный такимъ-образомъ самому-себѣ, онъ много читалъ, потому-что въ немъ была жажда знанія, но читалъ безъ порядка и безъ выбора книги всякаго рода, дурныя и хорошія, высокія и ничтожныя. Голова его пришла въ безпорядокъ; жажда невозможнаго пожирала его сердце.

Увидѣвъ дѣвицу де-ла-Тьёлле, онъ едва не сошелъ съ ума отъ любви къ ней. Думая о ней, о случаѣ, который сблизилъ ихъ еще въ дѣтствѣ, о сходствѣ наклонностей, которое онъ замѣчалъ у себя съ нею, онъ добросовѣстно убѣдился, что Нелида назначена для него. Ему ни на одну минуту не приходило въ мысль, что онъ можетъ ея лишиться: нѣтъ, отдадимъ ему эту справедливость, Германъ отступилъ бы, по-крайней-мѣрѣ, поколебался бы, еслибъ его намѣреніе представилось ему въ этомъ видѣ: но онъ считалъ себя предназначеннымъ къ такой славѣ, что втайнѣ поздравлялъ прекрасную патриціяику, павшую на долю знаменитому плебею. Увѣренный, что онъ ее прославитъ, въ бракѣ съ нею онъ видѣлъ высшее на землѣ блаженство, и ничто его такъ не удивляло бы, какъ еслибъ ему сказали, что онъ сдѣлаетъ худо, вызвавъ и принявъ жертвы, которыхъ великости онъ не чувствовалъ.

Можно представить себѣ, что въ немъ произошло, когда гризетка, съ которой онъ жилъ по обычаю парижскихъ студентовъ, разсказала ему, что приходила дѣвица де-ла-Тьёлле. Онъ заставилъ ее повторить себѣ нѣсколько разъ всѣ обстоятельства этого посѣщенія; онъ понялъ все; онъ почувствовалъ, что судьба ея въ его рукахъ. Но разсчитавъ также, что не пришло еще время, онъ рѣшился воздержаться отъ дерзкаго вызова, который былъ намѣренъ бросить обществу и прежде создать себѣ имя, чтобъ оно облекло его достаточной силой и дало возможность вступить въ бой съ равнымъ оружіемъ; онъ прождалъ восьмнадцать мѣсяцевъ съ терпѣніемъ увѣренности.

Выставка была для него тріумфомъ. Толпа внезапно кинулась къ его картинѣ, и его имя, еще новое въ искусствѣ, переходило изъ устъ въ уста. Парижскіе журналы, съ преувеличеніемъ весьма-естественнымъ въ минуты перваго энтузіазма, представили его Европѣ какъ возстановителя новой живописи, какъ молодаго Рафаэля, котораго слава затмѣвала всѣхъ его предшественниковъ.

Въ разгарѣ этого шума, посредствомъ сношеній, заведенныхъ имъ въ домѣ виконтессы, узналъ онъ всѣ происшествія, разсказанныя нами выше. Онъ не колебался; часъ его пробилъ. Нелида была несчастна, покинута; ему предстояло благородное призваніе: освободить ее, отмстить за нее. Наконецъ, ему можно будетъ выставить на показъ всю свою ненависть, всю желчь, которая накоплялась въ его сердцѣ съ давняго времени. Онъ покажетъ ослѣпленному и побѣжденному свѣту силу генія, который сгладитъ всѣ различія, изобрѣтенныя людьми, разобьетъ гордость патриціата и покоритъ своей власти красоту, добродѣтель и честь первой изъ женщинъ! Ему казалось какъ-нельзя-легче потрясти до основаній это старое общество, недавшее ему такого мѣста, какого ему хотѣлось. Онъ былъ твердо увѣренъ, что удовлетвореніемъ своей эгоистической страсти откроетъ ожидаемую новую эпоху…

Подобный бредъ представлялся въ различныхъ лихорадочныхъ припадкахъ, эта химера являлась въ разнообразныхъ формахъ не одному молодому плебею нашего времени. Многіе изъ нихъ, читая эту повѣсть, вспомнятъ, если они откровенны сами съ собою, что съ того дня, когда кончилось для нихъ необходимое ученье, до дня, когда бѣдность принудила ихъ взяться за какую-нибудь скромную и мало-выгодную работу, много ночей прошло въ трепетномъ преслѣдованіи этихъ видѣній безсильной гордости; можетъ-быть, они вздохнутъ, вспоминая, сколько призраковъ обнимали они во снѣ, сколько примѣряли на голову украшеній, тяжесть которыхъ подавила бы ихъ, еслибъ судьба услышала эти вопли дѣтскаго тщеславія и безумствующей надменности.

Съ той самой минуты, какъ Германъ снова увидѣлъ г-жу де-Керваэнсъ, онъ убѣдился, что ни мало не потерялъ своего прежняго на нее вліянія. Онъ узналъ, что имѣетъ болѣе нежели прежде возможности волновать ея душу, занимать ея разсудокъ, распалять ея воображеніе. Но вскорѣ онъ увидѣлъ также, что его остановитъ одно препятствіе, для него непонятное — простое сознаніе долга, которое не могли поколебать никакіе его парадоксы. Нелида, одна, удаленная отъ всѣхъ взоровъ, безъ всякаго надзора, кромѣ собственнаго, нѣкоторымъ образомъ оправдываемая недостойнымъ поведеніемъ мужа, сохраняла, не смотря на все это, строгое приличіе и неизмѣнное чувство супружеской чести. Любовь Германа врывалась во внутренность ея души, но въ наружности эта благородная женщина сохраняла такое достоинство, такое величіе чистоты., что нетерпѣливый и дерзкій художникъ не смѣлъ рисковать и молча грызъ удила свои.

Еслибъ Нелида была опытнѣе, еслибъ она была менѣе-чиста, словомъ, еслибъ мысль о преступленіи могла къ ней приблизиться, она испугалась бы опасности, которой подвергалась, принимая подъ свою кровлю, въ глубокомъ уединеніи, человѣка, котораго страстно любила. Самое слабое вниманіе къ самой-себѣ открыло бы ей, что эта внезапная покорность грустному существованію, эти радости милосердія, которыя она ощущала теперь полнѣе, нежели когда-либо, прелесть этихъ книгъ, которыхъ чтеніе волновало ее, и наконецъ сила и здоровье, видимо къ ней возвращавшіяся, — все это имѣло и могло имѣть только одну причину: любовь. Она поняла бы, что въ томъ отчаянномъ положеніи, въ которомъ засталъ ее Германъ, она отвергла бы всѣ услуги, не допустила бы при себѣ ничьего присутствія; она спросила бы себя, съ такою ли свободой оперлась бы она на руку г. де-Вернеля, тронула ли бы книга, прочтенная г. де-Соньянкуромъ, таинственную струну ея сердца. Но Нелида была такъ невинна, что не могла быть благоразумной; она такъ же мало сомнѣвалась въ себѣ, какъ мало сомнѣвалась въ другихъ.

Такъ прошелъ мѣсяцъ. Съ каждымъ днемъ Германъ все болѣе-и-болѣе увѣрялся въ томъ, что онъ любимъ, а также и въ томъ, что будетъ отвергнутъ; гордость его была поражена смертельно; всѣ дурныя страсти страшно боролись въ душѣ его. Нелида, на видъ болѣе спокойная, была снѣдаема измѣнническимъ ядомъ, мало-по-малу проникавшимъ въ самую глубину ея сердца, но еще необнаруживавшимся видимыми признаками; но ея гибельная увѣренность должна была разрушиться при первомъ случаѣ.

Однажды вечеромъ, — это было въ послѣдніе дни іюля, — оба молодые пустынника замка Вика, по обыкновенію, сидѣли другъ возлѣ друга въ гостиной нижняго этажа. Цѣлый день былъ ненастенъ; въ эту минуту громъ рокоталъ надъ замкомъ, многочисленныя молніи проницали герметически-закрытыя ситцевыми занавѣсами окна и бросали въ мрачную комнату бѣглые лучи свѣта. Одна лампа освѣщала столъ и книгу, изъ которой Германъ съ лихорадочнымъ волненіемъ и прерывающимся голосомъ читалъ признанія Сен-При Юліи въ первыхъ письмахъ «Новой-Элоизы». Нелида, уже нѣсколько ночей страдавшая безсонницей, чувствуя въ эту минуту ослабляющее вліяніе полной электричествомъ атмосферы, встала съ своего мѣста и сѣла на диванъ, нѣсколько далѣе. Въ Германѣ родилась дѣтская досада. Не смѣя перервать чтенія, онъ время-отъ-времени кидалъ на г-жу де-Керваэнсъ жадные взоры, все ожидая подстеречь на лицѣ ея движеніе, которое бы соотвѣтствовало его чувствамъ; но на высокомъ, блѣдномъ челѣ ея, на серьёзныхъ устахъ, въ этомъ склоненномъ тѣлѣ, одѣтомъ въ бѣлое, не было замѣтно никакого волненія.

Въ нетерпѣніи, раздраженный этимъ спокойствіемъ, которое казалось ему почти оскорбленіемъ, Германъ возвышалъ голосъ и придавалъ ему болѣе и болѣе страстное выраженіе. Наконецъ, онъ сталъ декламировать нѣкоторыя мѣста такимъ сильнымъ голосомъ и съ такими жестами, что невозможно было сомнѣваться въ томъ, что онъ хочетъ примѣнить ихъ къ Нелидѣ, — напрасно! Г-жа де-Керваэнсъ оставалась неподвижною, не прерывала его, не поднимала глазъ: ни одна складка платья ея не шевелилась на шелку дивана. Слышалось только правильное и болѣе и болѣе ослабѣвавшее дыханіе ея. Оскорбленный, вышедшій изъ терпѣнія, восторженный словами своими, раздававшимися въ звучномъ пространствѣ, Германъ, не владѣя больше собою, далеко отбросилъ книгу и подошелъ къ дивану, рѣшившись наконецъ открыть этой надменной женщинѣ, нехотѣвшей ничего понимать, весь пылъ своей страсти. Но вдругъ онъ остановился, увидя, что она спитъ или лежитъ безъ чувствъ. Глаза Нелиды были закрыты, губы безцвѣтны: ослабѣвшая рука ея свѣсилась съ подушки. «Нелида!» сказалъ Германъ, невольно испуганный этой неподвижностью. Она не отвѣчала. «Нелида!» повторилъ онъ. Она не сдѣлала ни малѣйшаго движенія. Въ испугѣ онъ положилъ руку на ея сердце, случайно или съ намѣреніемъ раздвинулъ складки ея полураскрытаго платья и съ трепетомъ увидѣлъ прекраснѣйшія формы, какія когда-либо удавалось видѣть глазамъ молодаго художника. Голова его закружилась. «О Галатея!» вскричалъ онъ, заключая ее въ страстныя объятія: «божественный мраморъ, пробудись въ объятіяхъ твоего любовника, пробудись для жизни, пробудись для любви…»

Нелида раскрыла глаза и, внезапно пришедъ въ себя, вырвалась изъ объятій Германа; онъ не посмѣлъ ее удерживать, — столько уваженія внушалъ взглядъ, который она ему бросила. Она медленно, молча подошла къ окну, отворила его, не смотря на грозу, и оперлась на балконъ, на который начинали падать крупныя дождевыя капли. Германъ упалъ на оставленное ею мѣсто и залился слезами.

XIV.

Возвратясь въ свою комнату, г-жа де-Керваэнсъ провела остальную часть ночи въ одномъ изъ припадковъ, производимыхъ и объясняемыхъ только самыми удивительными контрастами нашей природы, борьбой самыхъ жестокихъ искушеній, самыхъ противоположныхъ условій, самыхъ песогласимыхъ намѣреній.

Подъ двойнымъ вліяніемъ грозы, наполнявшей атмосферу, и той лихорадки юности, долго подавляемой, которая наконецъ сказалась со всей своей силою, Нелида увидѣла передъ собою, какъ-будто при блескѣ зловѣщей молніи, лицомъ-къ-лицу страшную истину. Туманъ спалъ съ глазъ ея. Во второй разъ жизнь ея, которую она считала навсегда-установившеюся, быта потрясена до основанія; Германъ появлялся къ ней вторично и вторично овладѣвалъ ея существованіемъ. Онъ, котораго она бѣжала, котораго она могла ненавидѣть, котораго она могла презирать, возвращенный къ ней силою своей несокрушимой воли, еще разъ дѣлался полнымъ властелиномъ ея мыслей.

Въ такомъ положеніи, женщина менѣе-энергическая нашла бы въ самой нерѣшимости своей мнимую твердость. Женщины, боязливыя и мечтательныя въ одно и то же время, неспособныя измѣрить твердой рукою глубину своей совѣсти, скрываютъ отъ себя опасность, чтобъ избѣжать битвы, и увеличиваютъ въ собственныхъ глазахъ могущество своей добродѣтели въ пользу своей слабости. Подобныя уловки были несовмѣстны съ природнымъ чистосердечіемъ Нелиды, ни разу неизмѣнившимся ни правилами, ни примѣрами свѣта. Подобная женщина не могла позволить себѣ, полусоглашаясь, спуститься по незамѣтному склону, дѣлать ошибки, каждый день сожалѣть о нихъ и каждый день ихъ увеличивать. Нѣтъ, она умѣла строгимъ взоромъ обнять всю обширность своего недуга. Она осмѣлилась сказать себѣ, что еще подобный день, еще подобный часъ, и она падетъ. Съ трепетомъ поняла она, что одно спасеніе для нея въ немедленной рѣшимости, одна возможность добродѣтели — въ крайности. Надобно было бѣжать, удалиться отъ Германа, поставить между имъ и собою непреодолимыя преграды, никогда больше не видать его… Бѣжать! но куда? гдѣ найдти прибѣжище? у кого попросить опоры и этой силы противъ себя-самой, въ необходимости которой сознаются самыя закаленныя души въ часы мученій?.. Тимолеонъ?.. При этой мысли она блѣднѣла отъ негодованія; справедливая и благородная гордость оскорбленнаго сердца вставала въ ней. Внутренній голосъ говорилъ ей, что подобная слабость будетъ непоправимой ошибкой; этотъ человѣкъ, столь мало стоющій уваженія, имѣвшій на ея неопытность легкое вліяніе перваго впечатлѣнія, былъ неспособенъ ни понять, ни поддержать героизмъ великой жертвы. Онъ увлечетъ ее снова, онъ удержитъ ее съ собою въ пустой и ребяческой сферѣ, гдѣ вскорѣ погаснутъ элементы величія и силы, которые страсть открыла ей въ собственномъ ея сердцѣ. Съ Тимолеономъ, предполагая, что онъ возвратится къ чувствамъ долга и нѣжности, ожидало ее нравственное одиночество, худшее смерти или пошлыя веселости, на которыя она не могла больше смотрѣть безъ отвращенія. Когда великая любовь забилась въ великомъ сердцѣ, когда черезъ нее чувство вѣчной истины вошло въ мощную душу, всѣ эфемерныя условія, всѣ мелкіе размѣры общественной жизни до того уменьшаются и сглаживаются, что къ нимъ начинаешь чувствовать сожалѣніе и вскорѣ перестаешь вѣрить въ ихъ существованіе… Итакъ для Нелиды былъ возможенъ одинъ только выборъ: жить или умереть, — жить любовью, безъ мѣры, границъ и конца; умереть, если вѣрность пообдуманнымъ клятвамъ, уже нарушеннымъ тѣмъ, кому онѣ были даны, требовала, чтобъ она подавила любовь свою.

Ей не представлялась возможною никакая сдѣлка между неограниченной свободой и строгимъ долгомъ. Святая гордость чистоты не была ни разу оскорблена въ сердцѣ этой благородной женщины. Скрывать подъ супружескимъ кровомъ клятвопреступное чувство, уступить любовнику, продолжая принадлежать мужу, быть окруженною уваженіемъ, которое свѣтъ расточаетъ лицемѣрной внѣшности; предаваться, подъ сѣнью лжи, низкимъ и бѣглымъ наслажденіямъ, — въ этомъ состоятъ пошлыя добродѣтели женщинъ, созданныхъ судьбою одинаково-безсильными противъ добра, которое онѣ признаютъ, и противъ зла, которое влечетъ ихъ, одинаково-неспособными и къ покорности и къ возстанію; лишенными и мужества, рѣшающагося носить цѣпи, и смѣлости, стремящейся разбить ихъ.

Мы видѣли, не такова была Нелида.

Громъ пересталъ гремѣть; поднявшійся сѣверный вѣтеръ гналъ тучи; церковные часы пробили четыре. Въ неопредѣленномъ свѣтѣ зари просыпались заспавшіеся лѣнивцы и печальными голосами перекликались другъ съ другомъ. Охваченная пронзительнымъ холодомъ этихъ часовъ, предшествующихъ солнечному восходу, полуодѣтая, неподвижно сидя въ большихъ креслахъ, прислоненныхъ къ камину, въ которомъ грустно завывалъ вѣтеръ, г-жа де-Керваэнсъ одна въ присутствіи Бога боролась съ увеличивавшимися страданіями душевной агоніи, долженствовавшей провести первую неизгладимую морщину по прекрасному лбу ея. Вдругъ ей_у послышался шумъ шаговъ въ корридорѣ, ведущемъ въ ея спальню… дыханіе ея остановилось… Нѣтъ больше сомнѣнія, шаги приближаются, останавливаются у двери… ключъ вертится въ замкѣ… Кто бы могъ это быть въ такое время ночи? послѣ такого вечера?.. Кто другой, какъ не тотъ, о которомъ она не переставала думать? Въ-самомъ-дѣлѣ, то былъ Германъ. Она не почувствовала при видѣ его ни удивленія, ни ужаса, ни гнѣва. Она знала, что для нихъ обоихъ насталъ ихъ часъ, и что слова, которыми они обмѣняются, будутъ для нихъ приговоромъ. Нѣсколько минутъ прошло въ торжественномъ ожиданіи.

— Вы хорошо дѣлаете, что молчите, сказалъ Германъ, подходя къ ней: — въ эту минуту я не перенесу отъ васъ горькаго слова, а я знаю, что отнынѣ вы не произнесете другаго. Я ѣду. Я хотѣлъ увидѣть васъ въ послѣдній разъ прежде, нежели оставлю эти мѣста, которыя вы заставили меня столько любить, которыя теперь заставляете столько ненавидѣть. Я захотѣлъ сказать вамъ вѣчное прости въ эту бурную ночь, столь похожую на мое сердце, прежде, нежели мракъ совершенно разсѣется, потому-что, вы такъ хороши, прибавилъ онъ болѣе-нѣжнымъ голосомъ: — что еслибъ я еще разъ увидѣлъ васъ при дневномъ свѣтѣ, вся гордость моя исчезла бы, я упалъ бы въ безсиліи къ ногамъ вашимъ, вы увидѣли бы во мнѣ раба. Этого не должно быть; я этого не хочу, вы не будете имѣть этого торжества. У васъ сердце, неспособное къ любви; вы никого не поведете въ лучезарныя сферы; у васъ одна лишь красота Беатриче. Я это чувствую; для меня нѣтъ на землѣ ни любви, ни счастія, ни славы; все это было въ васъ, все это были вы. Вы, такія, какими вы могли быть, еслибъ я умѣлъ зажечь въ душѣ вашей хоть искру того огня, который жжетъ мою душу, а не такія, каковы вы теперь — безчувственныя и холодно-благоразумныя; вы, которыя закрываете глаза свои, чтобъ не видѣть любви нетлѣнной, чтобъ оставаться въ изнеможеніи и безсиліи… Прощайте, бѣдная женщина безъ рѣшимости! сказалъ онъ, тихо положивъ руку на склоненную голову трепетавшей Нелиды: — прощай, моя высокая мечта, моя благородная надежда! прощай, моя доля безсмертія!.. Да снизойдутъ всѣ прощенія неба на ваше поблѣднѣвшее чело! Да не узнаете вы никогда зла, которое дѣлаете!.. Прощайте.

— Вы не одни поѣдете! вскричала Нелида, вставая и схвативъ Германа за руку. — Вы не одни поѣдете, потому-что я люблю васъ!

Лучъ счастія и гордости блеснулъ въ глазахъ художника; сердце его перестало биться; судорожная дрожь пробѣжала по всѣмъ его членамъ; онъ едва не упалъ.

— Васъ достанетъ на такую безумную рѣшимость! вскричалъ онъ наконецъ, не смѣя поднять глазъ на Нелиду, — такъ онъ боялся еще разъ обмануться: — вы способны къ такой высокой преданности! И при этихъ словахъ губы его невольно сжимались ироніей.

— Во мнѣ достанетъ рѣшимости на все, кромѣ лжи, отвѣчала она.

Вмѣсто отвѣта, художникъ привлекъ ее къ своему сердцу, упоенному любовью… Нельзя выразить словами тѣхъ восторговъ, которые послѣдовали за такимъ страданіемъ. Мечта распаленной души его осуществлялась въ ту самую минуту, когда онъ считалъ ее исчезнувшею; невозможное стало дѣйствительностью; Нелида принадлежала ему; земли и неба было мало для его счастія.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ И ПОСЛѢДНЯЯ.

I.

Мало странъ, въ которыхъ силы природы приняли такой величественный характеръ, какъ въ швейцарскихъ Альпахъ; нигдѣ онѣ не говорятъ страсти языкомъ столь сходнымъ съ ея требованіями. Слѣды человѣческой цивилизаціи исчезаютъ въ этихъ гранитныхъ и снѣговыхъ пустыняхъ; голосъ міра заглушенъ тамъ шумомъ водопадовъ; самое воспоминаніе о препятствіяхъ, поставляемыхъ общественными законами и обычаями удовлетворенію нашихъ наклонностей, исчезаетъ въ глубинѣ тѣнистыхъ равнинъ, гдѣ пастушеская жизнь является въ своей спокойной, гордой прелести, гдѣ все напоминаетъ душѣ о потерянныхъ радостяхъ первобытной простоты, внушаетъ ей презрѣніе къ шумной суетѣ и зоветъ ее къ тихому обладанію безспорнымъ счастіемъ.

Нелида, печальная, угрюмая, сосредоточенная сама въ себѣ въ-продолженіе всего долгаго пути, Нелида, едва отвѣчавшая страстной нѣжности, постоянной заботливости, которыми Германъ старался побѣдить ея страдальческое безмолвіе, переѣхавъ за границу, почувствовала себя облегченной отъ тяжелаго бремени. Гигантскихъ размѣровъ картины, открывавшіяся передъ ея изумленными глазами, невольно вывели ее изъ тягостнаго оцѣпенѣнія. Живительныя испаренія сосновыхъ лѣсовъ, здоровый горный воздухъ, ароматный запахъ богатыхъ пастбищъ входили во всѣ ея поры и заставляли обращаться кровь ея, какъ-бы остывшую въ ея жилахъ отъ грусти. Физическое благосостояніе сильно противодѣйствуетъ нравственному страданію. Германъ заботливо сторожилъ эти первые признаки возвращенія къ жизни; видя по лицу Нелиды, какое счастливое дѣйствіе производятъ на нее эти новыя небеса и величественныя пустыни, онъ поспѣшно оставилъ большія дороги и углубился вмѣстѣ съ нею въ менѣе всего посѣщаемыя части Альповъ. Подъ руководствомъ опытнаго проводника, онъ взбирался на крутизны, посѣщалъ негостепріимные пріюты, переносилъ усталость, голодъ, даже подвергался опасностямъ. Съ внутренней радостью смотрѣлъ онъ, какъ, въ сумерки, его утомленная подруга торопила мула къ сельской гостинницѣ, садилась съ дѣтскимъ аппетитомъ за непокрытый столъ, на который подавали имъ болѣе нежели скромный ужинъ и потомъ, измученная, кидалась на грубый одръ, гдѣ сонъ тотчасъ же смыкалъ ея вѣки. Всякое сообщеніе между ними и внѣшнимъ міромъ было на время прервано; ни одно письмо, никакой журналъ не могли настигнуть ихъ въ этихъ прихотливыхъ странствіяхъ по горамъ. Германъ говорилъ Нелидѣ только о великой будущности, которая раскрывалась передъ ними; онъ описывалъ ей огненными чертами блаженство уединенія, суровой работы и святаго пыла неизмѣнной привязанности. Рѣчи его были постоянной кантатой, восторженнымъ гимномъ любви. Онъ расцвѣчалъ картины своего воображенія всѣмъ, что только видѣлъ, всѣмъ, что только слышалъ; онъ бралъ всю природу въ свидѣтельницы своего счастія, взывалъ къ ней, приглашалъ ее раздѣлить это счастіе; очарованіе его слова превращало дѣйствительность въ блестящія видѣнія.

Однажды къ вечеру они взобрались на одну изъ возвышенныхъ площадокъ Фаульгорна; подъ ними росли сосны; вокругъ видѣнъ былъ только жалкій мохъ и блѣдный подснѣжный цвѣтокъ, прозванный ледянымъ ранункуломъ. Они остановились на нѣсколько минутъ на берегу темнаго и неподвижнаго озера. Въ водѣ его, говорилъ имъ проводникъ, не могла жить ни одна рыба; никогда серна не приходила изъ него напиться; никогда птица не задѣвала крыломъ его поверхности. Луна поднималась на горизонтъ и кидала на уснувшее озеро длинную полосу свѣта, словно взглядъ влюбленной дѣвушки.

— О, милая! вскричалъ Германъ, обнимая Нелиду своей магнетической рукою и показывая ей на лазоревый сводъ: — посмотри на это кроткое и чистое свѣтило, какъ ему жалко проклятое озеро, какъ оно утѣшаетъ несчастнаго! Такъ ты, звѣзда спасенія, поднялась надъ моей жизнію…

Нелида склонилась на плечо художника, и двѣ радостныя слезы скатились по щекамъ ея.

Страсть Нелиды къ Герману принадлежала къ тѣмъ страстямъ, которыя живятъ и убиваютъ. Бодрая и восторженная натура молодой женщины не могла долго оставаться въ онѣмѣніи, въ которое погрузило въ первое угрызеніе совѣсти. Вскорѣ она стала упрекать себя въ этомъ угрызеніи, какъ въ слабости, и съ чувствомъ пламеннаго удивленія къ своему любовнику увѣрила себя, что его величіе выше всѣхъ человѣческихъ законовъ. Странная и уединенная жизнь, которую они вели съ Германомъ, поддерживала эту восторженность; Нелида дошла до убѣжденія, что всѣ жертвы, даже жертва совѣсти, были слишкомъ-недостаточны для отплаты за подобную любовь, и совершенно предавшись могучему чувству счастія, съ рѣшимостью покорилась всѣмъ послѣдствіямъ своей невольной ошибки.

Такъ прошелъ мѣсяцъ, мѣсяцъ безпрерывно возобновлявшихся восторговъ и постояннаго очарованія. Надобно самому испытать, чтобъ понять, какое неизмѣримое блаженство открывается сердцу человѣка, когда онъ смѣло отбросилъ всѣ препятствія и, вдали отъ ревнивой зависти, вдали отъ заботъ пошлой жизни, вдали отъ міра и его оскорбительнаго вліянія, откровенно предается всему пылу любви и преданности, вдохнутыхъ въ него Богомъ. О вы, пившіе чашу упоенія, не жалуйтесь, что она разбилась въ рукахъ вашихъ, и что обломки ея чистаго кристалла нанесли вамъ неизлечимыя раны! Робкія души! трусливыя сердца! не оскорбляйте своего несчастія, — оно священно. Вы избранники судьбы; вы приближались къ божеству на столько, на сколько позволено слабому человѣку; восторгами и страданіями своими, отчаяніемъ и упоеніемъ вы измѣрили всю тайну жизни.

II.

Вставъ однажды утромъ, Нелида почувствовала довольно-рѣзкій холодъ и въ узкое окно шале, въ которой жила уже недѣлю, увидѣла, что вершина горы, гдѣ они были еще наканунѣ, покрыта бѣлой пеленою, ослѣпляющей зрѣніе. То былъ первый снѣгъ, то былъ сѣверный вѣтеръ, дувшій въ долинѣ и предвѣщавшій зиму. Надобно было подымать о надежномъ убѣжищѣ; кочующія жизнь дѣлалась невозможна. Германъ предложилъ провести зиму въ Женевѣ. Тамъ у него былъ другъ, прежній товарищъ, промѣнявшій живопись на честное, наслѣдственное ремесло, доставившее ему безбѣдное существованіе.

— Онъ поможетъ мнѣ устроить тебя какъ слѣдуетъ, сказалъ Германъ Нелидѣ, съ грустью видѣвшей неооходимосіъ покинуть уединенную шале: — и сверхъ-того, прости, что я говорю тебѣ о своихъ дѣлахъ, — доставить мнѣ возможность открыть мастерскую, давать уроки, можетъ-бытъ, писать иногда портреты; мой небольшой капиталъ не можетъ стать надолго; а ты знаешь наши условія, моя гордая патріцанка, знаешь, что ты стала подругою цыгана, бѣднаго художника, который никогда не воспользуется ни однимъ оболомъ изъ твоего богатства; ты помнишь, что согласилась раздѣлить его бѣдность…

— Когда мы ѣдемъ? сказала Нелида, закрывая Герману уста своей прекрасной бѣлой рукою.

Они медленно собрались въ дорогу. Нелидѣ надобно было сберечь въ дорогѣ свои драгоцѣнности: растенія, собранный по альпійскимъ тропинкамъ, кристаллы, найденные на краю ледниковъ, куски яшмы и агата, гагачьи перья и прекрасныя издѣлія, вырѣзанныя и выточенныя горными пастухами изъ нѣжнаго тиса и козьяго рога. Для чистыхъ сердецъ, простодушное удовольствіе созерцанія продолжается въ самыхъ трудныхъ испытаніяхъ жизни.

Черезъ три дня пути они были въ Женевѣ.

Они остановились въ гостинницѣ. Германъ тотчасъ же отправился искать своего пріятеля; въ первый разъ послѣ своего бѣгства, Нелида осталась одна. Увидѣвъ, что будетъ свободна на нѣсколько часовъ, потому-что Германъ долженъ былъ заняться дѣлами и не могъ возвратиться прежде вечера, она тотчасъ вынула дорожный портфёль и взяла изъ него всѣ письменныя принадлежности. Съ нѣкотораго времени, она чувствовала непреодолимую потребность и подавляла ее, боясь огорчить Германа, — она хотѣла написать къ тёткѣ и даже къ своѣй невѣрной пріятельницѣ, не для того, чтобъ извинить себя въ ихъ глазахъ, или испрашивать упизительнаго прощенія, но чтобъ сказать имъ обѣимъ ласковое слово, чтобъ увѣрить ихъ еще разъ въ своей привязанности. Она взяла перо и твердой рукою написала слѣдующія письма:

Виконтессѣ Геспель.

«Милая, дорогая тётушка, что напишу я вамъ? Увы! что я могу написать? Я не хочу оправдываться, еще менѣе обвинять коего бы то ни было. Я знаю свою ошибку, оплакиваю ее, страдаю его и буду страдать до конца жизни. Но позвольте мнѣ по крайней-мѣрѣ всѣми силами отклонить отъ себя упрекъ въ неблагодарности, въ равнодушіи или въ забвеній, въ которыхъ вы, можетъ-быть, меня обвиняете. Нѣтъ, милая тётушка, ничто не изгладилось изъ моего сердца; ваша материнская доброта, ваша безконечная снисходительность съ каждымъ днемъ врѣзываются въ немъ глубже и глубже. Я не смѣю льстить себя надеждою снова васъ увидѣть: судьба осудила меня на одиночество; но позвольте мнѣ надѣяться, что если мы не должны видѣться въ этомъ мірѣ, то по-крайней-мѣрѣ наши молитвы встрѣтятся у подножія престола Господня. Я была бы очень-счастлива, еслибъ время отъ времени имѣла о васъ извѣстія, и не буду знать, какъ благодарить васъ, если вы не заставите меня долго дожидаться.»

Баронессѣ Соньянкуръ.

"Ортанса, Ортанса! ты мнѣ сдѣлала много зла; но вѣрно страдаешь за то въ глубинѣ сердца, потому-что ты добра, Ортанса, и любишь меня, я въ этомъ увѣрена. Не оскорблю тебя моимъ прощеніемъ; избави Богъ. Теперь я сама знаю, что пѣко"торыя страсти бываютъ сильнѣе нашей воли, что можно увлечься при самыхъ твердыхъ намѣреніяхъ!

"Не смѣю писать къ моему мужу, но, умоляю тебя, напиши мнѣ о Тимолеонѣ. Скажи мнѣ, гдѣ онъ, что дѣлаетъ, счастливъ ли. Ты едва повѣришь, но я только и думаю, что о немъ. Увы! еслибъ онъ согласился принести мнѣ самую ничтожную жертву, онъ навсегда приковалъ бы меня къ себѣ узами страстной благодарности.

"Я надолго поселяюсь въ Женевѣ. Я никого не буду видѣть… отнынѣ вся жизнь моя посвящена одному существу, существу столь благородному и великому, что я должна бы говорить съ нимъ стоя на колѣняхъ. Не скажу тебѣ, что я счастлива; не могу обманываться: я несчастна и никогда не буду счастливой. Воспоминаніе о моемъ прошедшемъ не покидаетъ меня, какъ роковой призракъ. Но я живу въ полномъ самоотверженіи, поглощенная жизнью другаго, потерянная въ ней, въ созерцаніи безсмертнаго генія.

«Ортанса, пиши ко мнѣ. Подадимъ другъ другу руки черезъ наши горести, черезъ наши заблужденія. Я чувствую, что все люблю тебя. А ты?»

Едва г-жа де-Керваэнсъ окончила эти письма, какъ вошелъ Германъ. Онъ не замѣтилъ, что глаза ея были красны отъ слезъ…

— Я нашелъ Анатоля, весело сказалъ онъ: — намъ везетъ счастіе. Онъ водилъ меня на возвышенную часть города, въ прекрасный домикъ, гдѣ онъ живетъ одинъ; онъ отдаетъ намъ въ наемъ небольшую квартиру съ прекраснымъ видомъ на Юру. Правда, это чердакъ, моя бѣдная Нелида. Ты, я думаю, только по слуху знаешь, что такое чердакъ; но я сказалъ тебѣ, что для спасенія своей чести я долженъ избѣгать даже вида какой-нибудь роскоши. Мнѣ нужно даже, чтобъ всѣ знали о моей бѣдности. Въ тебѣ достанетъ мужества, я это знаю; ты будешь входить своими ножками въ пятый этажъ своего скромнаго жилища… моего рая, прибавилъ онъ, становясь передъ ней на колѣни и цалуя одну за другой ея маленькія ножки. — Я нанялъ также мастерскую въ той же улицѣ, сошелся съ обойщикомъ, который поставитъ намъ, за весьма-дешевую цѣну, мебель, правда, очень-простую, но совершенно новую. Анатоль хочетъ предложить тебѣ фортепьяно Эрара, которое, говоритъ онъ, стоитъ у него безъ употребленія. Завтра онъ пріѣдетъ за тобой на своихъ лошадяхъ, чтобъ отвезть тебя въ свой дворецъ… Довольна ли ты своимъ управляющимъ, Нелида?

— Не-уже-ли я непремѣнно должна видѣть г. Анатоля? спросила г-жа де-Керваэнсъ, пугаясь при одной мысли о встрѣчѣ съ незнакомымъ человѣкомъ. (До-сихъ-поръ она никого не видала.) — Я желала бы обойдтись безъ этого.

— Это невозможно, отвѣчалъ Германъ. — Онъ будетъ тебѣ необходимъ всякую минуту.

— Мнѣ, Германъ? Можетъ ли мнѣ быть необходимъ кто бы то ни былъ въ свѣтѣ, кромѣ тебя?

Онъ взялъ ея руку и пламенно поцаловалъ ее.

— Принеси мнѣ эту маленькую жертву, Нелида, возразилъ онъ. — Анатоль хорошо воспитанъ и не употребитъ во зло твоего по зволенія. Совершенное уединеніе для тебя не годится; повѣрь мнѣ, ты иногда рада будешь, для разсѣянія, разговаривать съ кѣмъ-нибудь другимъ, кромѣ меня…

Нелида улыбнулась съ видомъ сомнѣнія и, какъ всегда бывало, согласилась. На другой день, около полудня, Германъ представилъ ей своего пріятеля Анатоля. Не смотря на всю свою скромность, Анатоль не могъ удержаться, чтобъ не бросить на г-жу де-Керваэнсъ нѣсколько долгихъ, удивленныхъ взглядовъ, которые ее оскорбили.

Видъ новаго ихъ жилища развлекъ ее. Это была чистая и веселая квартирка на чердакѣ. Въ залѣ было два окна, изъ которыхъ виднѣлось теченіе Роны и голубой поясъ Юры. Съ одной стороны стояло фортепьяно; широкая софа, кресло на пружинахъ и корзинка съ цвѣтами придавали этой скромной комнаткѣ весьма-комфортабльный видъ.

— Само-собой разумѣется, сударыня, сказалъ Анатоль, сажая Нелиду: — что мой садъ совершенно къ вашимъ услугамъ. Распоряжайтесь въ немъ какъ въ собственномъ; вы тамъ никогда никого не встрѣтите, даже хозяина, прибавилъ онъ, улыбаясь: — котораго дѣла держатъ по цѣлымъ днямъ въ несносной конторѣ. Но я забылъ объ одномъ, прибавилъ онъ, обращаясь къ Герману: — теперь въ Женевѣ прекрасная итальянская труппа; сегодня вечеромъ даютъ «Gazza ladra»; у меня есть ложа на авансценѣ; еслибъ г-жа де-Керваэнсъ позволила мнѣ предложить ей…

— Я вамъ очень-благодарна, прервала Нелида: — но я останусь дома, я очень устала.

— Музыка тебя успокоитъ, сказалъ Германъ: — если ты хочешь возвратиться домой пораньше, мы уѣдемъ послѣ перваго акта.

Г-жа де-Керваэнсъ сдѣлала знакъ, что она принуждена согласиться. Ей было непреодолимо противно выставлять себя такимъ образомъ на показъ въ театрѣ. Нѣжное чувство женщины и любовницы возмущалось при мысли о томъ, что она выкажетъ передъ толпою тайну свою; но еще болѣе-тонкое чувство заставило ее скрыть свое неудовольствіе. Ей хотѣлось бы, чтобъ Германъ понялъ и раздѣлилъ это чувство; но онъ, казалось, и не подумалъ о томъ. Онъ старательно вынималъ изъ дорожныхъ сундуковъ лучшія платья Нелиды, мило помогалъ ей оканчивать туалетъ и самъ опредѣлялъ малѣйшія его подробности. Видя, какъ онъ веселъ, Нелида забыла свои сомнѣнія, и когда пришло время ѣхать въ театръ, она почти помирилась съ мыслью, что должна появиться въ свѣтѣ.

Но все ея мужество едва не покинуло ея, когда, — входя въ ложу Анатоля, она увидѣла, что на нее обратились всѣ взоры, направились всѣ лорнеты, что всѣ дамы склонялись къ своимъ сосѣдямъ и нагло указывали на нее! Женева, какъ извѣстно, городъ купцовъ и методистовъ, то-есть городъ, гдѣ изъ экономіи и набожности отказываются отъ самыхъ невинныхъ удовольствій, оставляя себѣ лишь дешевое право лицемѣрить и злословить. Да и во всѣхъ странахъ, молодой мужчина и молодая женщина, красивые собой, счастливые другъ другомъ, возбуждаютъ негодованіе и гнѣвъ завистливой публики, состоящей изъ всѣхъ честныхъ женщинъ, которымъ надоѣло быть честными, изъ всѣхъ свободныхъ женщинъ, старающихся прикрыть свою легкую жизнь строгостію сужденій, изъ всѣхъ старыхъ развратниковъ, по ремеслу ненавидящихъ страсть чистую и благородную, изъ всѣхъ мужей, подводящихъ сравненія; наконецъ изъ всѣхъ тѣхъ, и число ихъ весьма-значительно, которые съ досадой несутъ бремя принужденной добродѣтели, тяжелую скуку семейной жизни, или жестокія наказанія разврата.

Анатоль половину дня дѣлалъ визиты, и забавляясь слухами о г-жѣ де-Керваэнсъ и Германѣ; онъ поспѣшно обходилъ ложи, чтобъ выслушать новыя замѣчанія, возбужденныя ихъ присутствіемъ въ театрѣ, и черезъ полчаса возвратился съ торжествующимъ видомъ. Нелида, чтобъ скрыться отъ взоровъ, углубилась въ уголъ ложи; она подняла экранъ изъ зеленой тафты и, подперевъ голову руками, слушала музыку.

— Любезный другъ, сказалъ Герману Анатоль, котораго она не замѣтила: — мы втроемъ производимъ удивительный эффектъ; я пользуюсь вами, какъ золотымъ рудникомъ. Вопросы не изсякаютъ. На одни я отвѣчаю; другіе оставляю безъ отвѣта; принимаю самый таинственный видъ; по наконецъ все-таки всѣ уже знаютъ, что ты первый живописецъ во Франціи, стало-быть, въ мірѣ; что, сверхъ-того, ты уменъ, какъ чортъ, и, прибавилъ онъ, понизивъ немного голосъ: — что женщина, которая тебя любить, знатная дама Сенжерменскаго-Предмѣстья. Всѣ матери семействъ въ тревогѣ; никакъ не могутъ унять дѣвицъ отъ разговора. Васъ рвутъ на части, но нетерпѣливо желаютъ съ тобой познакомиться. Наши франты требуютъ даже, чтобъ я свелъ ихъ къ тебѣ въ мастерскую… Ты понимаешь? Я нахожу затрудненія, говорю, что вы не хотите никого видѣть, что вы очень-счастливы сами-собою: это еще болѣе усиливаетъ любопытство. Я увѣренъ, что завтра утромъ получу тридцать приглашеній, которыя, клянусь тебѣ, будутъ не для меня назначены; но я добръ и покажу видъ, что не понимаю настоящей цѣли этихъ учтивостей; я позволю себя дурачить. Всегда пріятно, когда тебя ласкаютъ, хотя бы это было и для другаго.

Слушая эту дружескую болтовню, Германъ почувствовалъ щекотаніе давно-уснувшаго тщеславія. Въ разсказахъ Анатоля онъ видѣлъ не однѣ сплетни маленькаго города: онъ видѣлъ осуществленіе своихъ мечтаній, подчиненіе свѣта его генію, побѣду надъ обществомъ. Отправляясь домой и подавъ ему руку, Нелида съ удивленіемъ замѣтила, что онъ былъ одержимъ необыкновенною веселостью. Это было первымъ разногласіемъ ихъ задушевной мысли, потому-что она слышала конецъ словъ Анатоля и возвращалась домой въ глубокой грусти. Она чувствовала, что дерзкіе взгляды нарушатъ ея уединеніе, что презрительный рѣчи оскорбятъ любовь ея, что, можетъ-быть, вскорѣ вторгнется въ ея святилище свѣтъ, отъ котораго она бѣжала и въ который вдругъ снова бросало ее неумолимое предопредѣленіе…

III.

На другой день, Герману принесли письмо отъ Анатоля. Прочитавъ, онъ передалъ его Нелидѣ. «Любезный другъ» писалъ ему молодой негоціантъ: «мнѣ некогда зайдти къ тебѣ. Пишу изъ конторы, чтоб предупредить, что я согласился обѣдать сегодня у г-жи С… съ тобою. Я сдѣлалъ это не спросившись, потому-что иначе ты, можетъ-быть, отказался бы и поступилъ бы дурно. Г-жа С… важная особа въ Женевѣ. У ней собирается самое лучшее общество; она принимаетъ замѣчательныхъ иностранцевъ. Ты мнѣ говорилъ, что ты не прочь написать нѣсколько портретовъ, и потому тебѣ надобно съ ней познакомиться; тебѣ всего лучше будетъ показаться въ свѣтъ у нея въ домѣ. Я зайду за тобой около четырехъ часовъ.»

— Анатоль правъ, сказала Нелида Герману, передавая ему записку, которая жгла ей глаза: — ты долженъ идти къ г-жѣ С…; это тебя разсѣетъ.

— Вотъ первое жосткое слово, которое ты мнѣ говоришь, Нелида. Давно ли мнѣ надобно разсѣеваться отъ моего блаженства? Но, къ-несчастію, Анатоль слишкомъ-правъ: мнѣ надобно работать, жить, и потому нужно покориться печальнымъ требованіямъ общества, въ которомъ я нуждаюсь… Ты будешь скучать, Нелида?

— Я, мой другъ? возразила она съ ангельской кротостью: — ни минуты. У меня есть ноты, которыхъ я еще не открывала; это фортепьяно превосходно. Къ-тому же, мнѣ еще надобно привесть въ порядокъ для своего гербарія растенія, которыя мы сушили въ Валленштадтѣ. Ты вѣдь знаешь, я хочу собрать валленштадтскую флору, прибавила она, стараясь улыбнуться.

Въ четыре часа, Анатоль зашелъ за Германомъ; Нелида осталась одна. Вѣрная своему обѣщанію, она открыла фортепьяно и хотѣла пѣть; но во рту у ней была горечь; ей тѣснило грудь. Она взяла свои растенія и стала раскладывать ихъ по столу… Тогда сердце ея наполнили воспоминанія объ озерѣ, о горахъ, объ уединеніи, о счастливой любви, — и крупныя слезы, долго удерживавшіяся, потекли на завядшіе стебли и на блѣдныя коронки этихъ цвѣтовъ, собранныхъ нѣкогда въ радостномъ упоеніи. Испытаніе было не по силамъ. Она быстро отошла отъ стола и, рѣшившись не принуждать себя болѣе, кинулась въ кресло, опустила голову на руки и стала думать о Германѣ. Она представляла себѣ, какъ онъ входитъ въ гостиную г-жи С…. сочиняла нѣсколько разговоровъ, которые могли происходить между имъ и хозяйкою дома. Но мало-по-малу голова ея, истощенная этой работой, пришла въ разстройство, и вскорѣ она впала въ такое состояніе, что могла только слѣдить съ возрастающимъ безпокойствомъ за непримѣтнымъ движеніемъ стрѣлки по циферблату и слушать смятеннымъ ухомъ бой сосѣднихъ часовъ, отвѣчавшихъ другъ другу и бившихъ одни за другими, съ могильною медленностью.

Германъ обѣщалъ воротиться въ восемь часовъ. Въ восемь часовъ безъ пяти минутъ, онъ сильно зазвонилъ у дверей. Нелида вспрыгнула съ креселъ, побѣжала къ нему и повисла ему на шеѣ; онъ тысячу разъ прижималъ ее къ своему сердцу, какъ-будто пріѣхалъ изъ дальняго путешествія; и точно, онъ возвратился издалека, — онъ возвратился изъ свѣта.

Послѣ минутнаго молчанія, во время котораго любовники расточали другъ другу самыя нѣжныя ласки, Нелида посадила Германа въ кресло, съ дѣтской граціей сѣла къ нему на колѣни и сказала: «Теперь разскажи мнѣ о твоемъ долгомъ отсутствіи».

Между-тѣмъ, какъ она тонкими пальцами своими перебирала густые локоны молодаго художника, онъ пересказывалъ ей сухой, педантическій и натянутый разговоръ кружка, въ которомъ онъ имѣлъ честь находиться, тонко и оригинально очертивъ ей мужчинъ и женщинъ, которымъ былъ представленъ. Нелида кончила тѣмъ, что расхохоталась надъ этою картиною, показывавшею смѣшныя стороны жизни маленькаго города.

— Не было ли тамъ молодыхъ женщинъ? спросила она.

— Были двѣ, слывущія здѣшними красавицамъ!, отвѣчалъ Германъ, и, взявъ карандашъ, начертилъ на картѣ талію, лицо, поступь и видъ этихъ аллоброгскихъ нимфъ, какъ онъ ихъ называлъ. Онъ наблюдалъ ихъ какъ живописецъ: ничто отъ него не ускользнуло. Нелидѣ лучше хотѣлось бы, чтобъ въ этомъ наблюденіи было меньше точности, особенно, когда онъ сталъ дѣлать сравненія, которыя, не смотря на то, что были совершенно въ ея пользу, произвели на нее непріятное впечатлѣніе. Сравнивать ее съ другими женщинами — значило ставить ее наряду, давать ей мѣсто между ними. Нелидѣ никогда не пришло бы въ голову сравнивать Германа съ кѣмъ бы то ни было! Для нея съ одной стороны былъ родъ человѣческій, съ другой — ея любовникъ, одинъ и несравненный, какъ всякій человѣкъ, любимый нѣжной и страстною женщиною.

Два мѣсяца прошли безъ всякой видимой перемѣны въ жизни двухъ любовипковъ. Г-жа де-Керваэнсъ получила отвѣты отъ своей тётки и пріятельницы; сердце ея было растерзано этими отвѣтами. То было жестокое и послѣднее обольщеніе, окончательно закалившее ея мужество и заставившее ѣѣ совершеннѣе, безусловнѣе, чѣмъ когда-либо, заключиться въ своей любви, какъ въ неприступной крѣпости. Вотъ что писала ей г-жа Геспель: «Я пишу вамъ, потому-что вы, какъ кажется, этого желаете, хоть я никакъ нѣ могу понять, какую цѣну можетъ имѣть для васъ письмо мое. Вы въ послѣдній разъ увидите мой почеркъ. Вы поношеніе своей фамиліи; вы обезславили ее тѣмъ, что гораздо-хуже преступленія: вы сдѣлали себя предметомъ насмѣшекъ. Мужъ вашъ показалъ себя человѣкомъ, умѣющимъ соблюсти тактъ. Возвратившись изъ путешествія, болѣе нежели оправдываемаго предшествовавшими отношеніями, о которыхъ вы, вѣроятно, не знали, онъ объявилъ тѣмъ изъ своихъ друзей, которые имѣли право его спрашивать, что вы всегда были подвержены припадкамъ, обратившимся теперь въ сумасшествіе. Впрочемъ, онъ не произноситъ больше вашего имени и объявилъ мнѣ, что приказалъ отдавать всѣ ваши доходы моему нотаріусу, который будетъ беречь ихъ для васъ. Ему ничего больше не оставалось дѣлать; онъ не могъ рѣзаться съ низкимъ человѣкомъ, котораго всѣ мы видѣли въ положеніи почти домашняго лакея. Я не говорю вамъ о томъ, чтобъ вы сдѣлались благоразумнѣе: это невозможно; свѣтъ и ваше семейство закрыты для васъ навсегда. Да сжалится надъ вами Богъ, — это единственная надежда, которая вамъ осталась.»

Письмо Ортансы было такого же содержанія и написано тѣмъ же тономъ.

«Вы странно обманываетесь, моя бѣдная Нелида» писала она своей прежней пріятельницѣ: «полагая, что мнѣ можно оставаться съ вами въ какихъ бы то ни было связяхъ. Я въ отчаяніи, но обязанности мои въ-отношеніи къ мужу, моя репутація, даже будущность моей маленькой дочери, о которой я теперь же должна думать, не позволяютъ мнѣ вести переписку, которая могла бы показаться безмолвнымъ одобреніемъ соблазна, произведеннаго вами въ свѣтѣ. Повѣрьте, это мнѣ тяжело, и я желаю вамъ всего лучшаго. Желаю, чтобъ вы были счастливы, но, увы! не надѣюсь. Здѣсь на землѣ счастіе можно найдти только въ строгомъ соблюденіи общественныхъ законовъ, а вы, милый и несчастный другъ, такъ оскорбили ихъ, что не можете никогда найдти даже спокойствіе.»

IV.

Германъ съ жаромъ работалъ надъ большой картиной, представлявшей Іоганна Гусса передъ соборомъ. Лишь-только свѣтало, онъ уходилъ къ себѣ въ мастерскую. Позже къ нему приходила туда Нелида и проводила долгіе часы почти не говоря съ нимъ, счастливая тѣмъ, что могла быть возлѣ него и слѣдовать за быстрыми успѣхами его работы. Впрочемъ, г-жа де-Керваэнсъ не была поглощена такъ, какъ прежде, жизнію Германа. Праздность скоро утомила ее. Первыя философскія книги, которыя она прочла въ Бретани съ любовникомъ, возбудили въ душѣ ея благородное любопытство. Мало-по-малу дѣлаясь смѣлѣе и отрѣшаясь отъ дѣтскихъ предразсудковъ, она наконецъ съ рѣшительностію вступила на дорогу свободнаго мышленія. Нѣсколько замѣчательныхъ людей, встрѣчавшихся съ Германомъ у г-жи С… и съ которыми онъ ее познакомилъ, ободряли ее и помогали ей въ ея занятіяхъ. Въ ней была чистосердечная любовь къ истинѣ, и потому она въ короткое время пріобрѣла свѣдѣнія болѣе основательный и болѣе правильныя, нежели Германъ, постоянно искавшій въ книгахъ софизмовъ, нужныхъ для его страстей, или смѣлыхъ парадоксовъ, которые могли бы придать ему блеска между глупцами. Разумъ Нелиды, развиваясь методически, возвышался и укрѣплялся. Черезъ шесть мѣсяцевъ въ ней произошла значительная перемѣна; мысль ея совершенно вышла изъ пеленъ. Слѣпую вѣру смѣнило сознательное чувство; католическіе обряды — религіозное созерцаніе судебъ человѣчества.

Наконецъ, «Іоганнъ Гуссь» былъ оконченъ. Весь городъ сбѣжался смотрѣть на него; Германъ былъ упоенъ похвалами. Приглашенія сдѣлались чаще и чаще; его требовали во всѣ гостиныя. Онъ согласился появляться въ нихъ, и вскорѣ, мало-по-малу, то подъ тѣмъ, то подъ другимъ предлогомъ, сталъ проводить внѣ дома большую часть вечеровъ. Нельзя сказать, чтобъ онъ находилъ большое удовольствіе въ этомъ новомъ образѣ жизни; у него было такъ-много вкуса, что онъ не предпочиталъ естественный и полный мысли разговоръ Нелиды надменной болтовнѣ женевскихъ львицъ; но онъ съ удовольствіемъ видѣлъ, какое вліяніе пріобрѣталъ въ этомъ угрюмомъ обществѣ и убѣждалъ самъ себя, что для самой г-жи де-Керваэнсъ, чтобъ окружить ее уваженіемъ, ему необходимо было создать себѣ блестящую репутацію не только артиста, но и свѣтскаго человѣка. Къ-тому же, Нелида, съ каждымъ днемъ болѣе и болѣе предававшаяся серьёзнымъ занятіямъ, казалось, не страдала отъ его отлучекъ и не показывала ему ни малѣйшаго неудовольствія.

Во время самаго большаго свѣтскаго разсѣянія, Германъ получилъ изъ Парижа слѣдующее письмо отъ одного пріятеля, которому онъ отослалъ свою картину и поручилъ дѣла свои:

«Я сперва думалъ, что тебѣ довольно было прислать сюда твоего Іоганна Гусса, не пріѣзжая самому. Но теперь это было бы ошибкой съ твоей стороны. По странному случаю, могущему послужить, — намъ нельзя этого скрывать отъ тебя, — къ твоей славѣ или къ твоей погибели, Д… выставилъ своего Савонаролу. Сравненія неизбѣжны. Всѣ ученики Д… уже приготовляются къ бою и, возвышая его до небесъ, охуждаютъ тебя. Увозъ г-жи де-Керваэнсъ и твое продолжительное отсутствіе очень тебѣ повредили. Всѣ говорятъ и повторяютъ, что ты не любишь больше искусства. Я нарочно говорилъ со многими критиками; всѣ журналы будутъ тебѣ непріязненны, если ты не пріѣдешь какъ-можно-скорѣе, и не попытаешься снова завоевать потерянное, снова пріобрѣсть то вліяніе, которое всегда дадутъ тебѣ твое симпатическое слово и твой возвышенный умъ.»

При чтеніи этого письма, художникъ затрепеталъ. Мысль о подобномъ пораженіи была невыносима для его восторженнаго самолюбія. Онъ возвратился домой мрачный и грубый и объявилъ г-жѣ де-Керваэнсъ, что уѣзжаетъ въ тотъ же вечеръ. Суровый видъ его, отрывистая рѣчь обманули ее. Она думала, что онъ въ отчаяніи отъ того, что покидаегъ Женеву, и приняла видъ совершеннаго равнодушія, чтобъ не поколебать благоразумной рѣшимости, стоившей ему, какъ ей казалось, столькихъ усилій. Германъ не ожидалъ найдти ее такою. Это очень его облегчило, и онъ сѣлъ въ карету безъ грусти, безъ угрызеній, съ раненнымъ сердцемъ, мечтая только объ успѣхѣ, о побѣдѣ, о мщеніи. Угрожаемый въ своей славѣ, художникъ былъ нечувствителенъ къ другимъ страданіямъ; одна минута высушила въ этой гордой душѣ такъ долго сохраняемый источникъ любви.

Германъ къ Нелидѣ.

4 Парижъ, 18 марта.

"Блаженство моей жизни, теперь я далеко отъ тебя! Такъ было нужно! это было необходимо для насъ обоихъ, для тебя еще болѣе, нежели для меня. Иначе могъ ли бы я вырваться изъ твоихъ объятій? Но это составляло мою непремѣнную обязанность. Цѣлый міръ, Нелида, долженъ знать, каковъ человѣкъ, котораго ты выбрала. Я въ нетерпѣніи, моя Беатриче, чтобъ любовь твоя была прославлена по лицу земли такъ, какъ она прославлена въ глубинѣ моего сердца.

"Пора мнѣ было пріѣхать въ Парижъ. Мои соперники умѣли воспользоваться моимъ отсутствіемъ; имъ помогли новые враги, которыхъ мнѣ доставило мое счастіе. Распустили множество оскорбительныхъ слуховъ, которымъ начинали вѣрить: то я оставилъ живопись и жилъ, безполезный Неморенъ, у ногъ своей пастушки; то талантъ мой пропалъ, геній погасъ… имъ отвѣтитъ Іоганнъ Гуссь. Я знаю изъ вѣрнаго источника, что жюри принялъ его съ восторгомъ. Гостиныя волнуются отъ моего прибытія. Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ спрашиваютъ, приглашать ли меня; но я совершенію снокоенъ. Ты знаешь, что такое успѣхъ въ Парижѣ. Успѣхъ здѣсь все оправдываетъ. Мой будетъ чрезвычайный. Журналисты уже окружаютъ меня и, кажется, начинаютъ понимать, что у мегя болѣе будущности, нежели у плохихъ талантовъ ко"торыхъ они такъ силились прославить.

«Выставка открывается черезъ пятнадцать дней. Савонарола, говорятъ, очень блеститъ красками, но онъ бѣденъ, очень-бѣденъ рисункомъ и созданіемъ. Иначе и быть не могло, и со времени моего возвращенія, друзья мои начинаютъ принимать видъ увѣренности, тогда-какъ въ мое отсутствіе они смиренно гнули головы. О, друзья, друзья! Съ каждымъ днемъ я больше и больше чувствую цѣну того благороднаго и гордаго мужества., съ которымъ ты послѣдовала за мною сквозь пламя. Нелида! будь благословенна, почтенна, обожаема передъ всѣми женщинами. Передъ тобой я обращаюсь въ безмолвіе и молитву.»

Анатоль Герману.

«Ты просилъ меня извѣщать тебя о г-жѣ де-Керваэнсъ. Не могу скрыть отъ тебя, любезный другъ, что со времени твоего отъѣзда она видимо измѣнилась; она не жалуется, старается улыбаться; но ясно, что она страдаетъ. Въ часъ прихода почты, у ней замѣтно лихорадочное безпокойство. Я часто бываю при этомъ и вижу, какъ она блѣднѣетъ и краснѣетъ, читая твою письма. Когда они не приходятъ, она впадаетъ въ задумчивость, которой ничто не можетъ разсѣять. Мы съ величайшимъ трудомъ можемъ убѣдить ее выходить изъ дому. Я говорю мы, потому-что Р… и П… очень-часто у ней бываютъ. Въ особенности послѣдній, не нашедъ въ Женевѣ женщины, которая бы показалась ему достойною его вниманія, показываетъ г-жѣ де-Керваэнсъ странное участіе. Онъ говоритъ о ней кстати и некстати, и еслибъ онъ не принадлежалъ къ числу лучшихъ друзей твоихъ, я могъ бы предполагать, что онъ хочетъ ее окомпрометтировать. Возвращайся какъ-можно-скорѣе. Г-жа де-Керваэнсъ обожаетъ тебя, и я считаю ее одной изъ тѣхъ женщинъ, которыя могутъ умереть отъ любви.»

Германъ Анатолю.

"Никто не умираетъ отъ любви, мой милый, и я не такъ самолюбивъ, чтобъ думалъ, что г-жа де-Керваэнсъ такъ несчастна, какъ ты говоришь. Она кашляетъ, потому-что въ Женевѣ "=холодно; отъ моего возвращенія морской вѣтеръ не прекратится. Очень-понятно, что за ней волочатся; она прекрасна, умна; предавшись мнѣ, она пріобрѣла себѣ нѣкотораго рода извѣстность, которая привлекаетъ; я не ревнивъ и никогда не пріиму на се"бя глупаго и гнуснаго ремесла ея тюремщика. Я еще не могу оставить Парижа. Завтра открывается выставка; подамъ видъ, что бѣгу съ поля битвы. Но черезъ двѣнадцать или пятнадцать дней, если не встрѣтится ничего новаго, отправлюсь въ Женеву. Прощай. Благодарю тебя за твою заботливость и обнимаю тебя отъ всего сердца."

Анатоль Герману.

"Пишу къ тебѣ, любезный другъ, на скорую руку и въ величайшемъ безпокойствѣ. Возвращайся какъ-можно-скорѣе; здѣсь случились важныя происшествія. Г-жа де-Керваэнсъ въ постели, и очень-больна въ-слѣдствіе ужаснаго потрясенія, которое можетъ имѣть, если ты не пріѣдешь, самыя гибельныя послѣдствія. Пріѣзжай, — дѣло идетъ о твоей чести. Вотъ что случилось. Третьяго-дня, видя, что она грустнѣе и страдаетъ больше обыкновеннаго, я до того настаивалъ, что она обѣщала мнѣ выйдти прогуляться немного пѣшкомъ. Мнѣ было некогда: П… подалъ ей руку. Ты знаешь, какъ его не любятъ въ Женевѣ. Онъ дерзокъ и имѣетъ репутацію забіяки, за что всѣ его ненавидятъ. Вѣроятно, гордясь тѣмъ, что появляется въ свѣтъ съ г-жею де-Керваэнсъ, онъ велъ себя еще невыносимѣе обыкновеннаго; какъ бы то ни было, но когда онъ проходилъ мимо толпы молодыхъ людей, одинъ изъ нихъ громко сказалъ какое-то замѣчаніе, оскорбительное для него и для нея. Не могши оставить ее одну, онъ съ выразительнымъ жестомъ кинулъ въ толпу свою карточку.

"Г-жа де-Керваэнсъ все слышала. Она отправилась домой, ты можешь представить себѣ, въ какомъ положеніи, умоляя П… превратить это дѣло. Потомъ послала за мной и просила меня употребить всѣ средства, чтобъ предупредить огласку. Это было невозможно. и молодой С… только того и хотѣли, чтобъ надѣлать шума. Они дрались сегодня утромъ. П… получилъ только царапину, но ужасная рана нанесена г-жѣ де-Керваэнсъ. Этотъ несчастный поединокъ совершенно окомпрометтировалъ ее. Въ гостиныхъ носятся преглупые слухи: говорятъ, что ты ее покинулъ, что она утѣшается съ П… и пр. и пр.

«Заклинаю тебя небомъ, пріѣзжай не теряя ни минуты.»

Это письмо было для Германа громовымъ ударомъ. Нельзя было колебаться; должно было ѣхать, ѣхать въ самую минуту его торжества, когда на него были устремлены глаза цѣлаго Парижа, и ѣхать за тѣмъ, чтобъ найдти тамъ глупое дѣло, больную женщину, упреки, по-крайней-мѣрѣ молчаливые, несносныя сплетни. Въ первый разъ онъ почувствовалъ, что жизнь его связана. Эта женщина, составлявшая его славу, цѣль, свѣтило, сдѣлалась препятствіемъ, обязанностію. А чувство обязанности Германъ ненавидѣлъ. Длинная дорога была ужасна; его ѣла сосредоченная досада. Онъ пріѣхалъ въ Женеву съ сердцемъ, полнымъ больше ярости, нежели любви. Но когда онъ увидѣлъ Нелиду со впалыми щеками, потухшими взорами, поблѣднѣвшими губами, еще прелестною несравненной красотой страданія, дурная природа его была побѣждена. Онъ упалъ къ ногамъ ея, обнялъ ее съ большимъ жаромъ, нежели въ первый день любви и, въ упоеніи восторговъ, заставилъ ее забыть все, что она перестрадала въ-продолженіе этого жестокаго отсутствія.

Докторъ совѣтовалъ переѣхать въ болѣе-теплый климатъ. Германъ, которому надоѣла Женева, поставленный продажею его картины въ состояніе путешествовать, предложилъ переѣхать Симплонъ и поселиться въ Миланѣ. Нелида согласилась, но съ условіемъ, что по-крайней-мѣрѣ тамъ она не будетъ никого видѣть и станетъ жить въ совершенномъ уединеніи. Германъ обѣщалъ все, чего она желала.

V.

Онъ взялъ кредитивное письмо на одного миланскаго банкира, и тотъ, тотчасъ по его пріѣздѣ, пригласилъ его на балъ, гдѣ онъ былъ представленъ цѣлому городу. Не смотря на все стараніе, которое онъ употреблялъ до-сихъ-поръ, чтобъ показать, что гордится своей бѣдностію, плебей-художникъ былъ больше ослѣпленъ, нежели сколько онъ сознавался самъ себѣ, величественными внѣшностями аристократической жизни. Нѣсколько разъ, разсказывая г-жѣ Керваэнсъ, несогласившейся выѣзжать съ нимъ въ свѣтъ, о празднествахъ, гдѣ онъ бывалъ безъ нея, онъ одушевлялся и хвалилъ ей съ такой дѣтской радостью блескъ и великолѣпіе итальянскихъ дворцовъ, изъисканность ужиновъ, роскошь герцогинь, что изумленная Нелида втайнѣ спрашивала сама себя, тотъ ли это человѣкъ, который прежде съ такой строгой суровостью судилъ о радостяхъ дѣтей вѣка, тотъ ли, который такъ просто и такъ гордо оторвалъ ее отъ подобнаго великолѣпія, чтобъ вести къ бѣдности и уединенію. Она не сообщила Герману своихъ тайныхъ размышленій, но часто разсѣянными отвѣтами показывала, какъ мало принимаетъ участія въ этихъ разговорахъ о предметахъ, которыхъ она хотѣла остаться чуждою. Въ этой разсѣянности, въ которой художникъ предполагалъ болѣе участія воли, нежели сколько было дѣйствительно, видѣлъ онъ протестъ противъ его свѣтской жизни и усилилъ свои просьбы, чтобъ склонить Нелиду сопутствовать ему. Онъ удивился, найдя въ ней твердость, къ которой не привыкъ. Самолюбіе его было оскорблено; онъ сталъ настаивать и въ жару спора до того забылся, что сказалъ г-жѣ де-Керваэнсъ, что для него будетъ очень-невыгодно, если она не станетъ пріобрѣтать знакомствъ, которыя, благодаря итальянскимъ нравамъ, было такъ легко сдѣлать и которыя могутъ быть выгодны и для его интересовъ и для его славы. Противъ его ожиданія, это разсужденіе не убѣдило Нелиды. Она отвѣчала съ величайшей кротостью, но и съ серьёзнымъ видомъ человѣка, обдуманно-принявшаго безвозвратное рѣшеніе: «Я не могу повѣрить, другъ мой, чтобъ присутствіе мое въ нѣкоторыхъ гостиныхъ, гдѣ меня будутъ только терпѣть, прибавило что-нибудь къ твоимъ личнымъ достоинствамъ. Я буду для тебя постояннымъ предметомъ хлопотъ и безпокойства. Малѣйшій оттѣнокъ холодности въ обращеніи какой-нибудь знатной дамы будетъ для тебя источникомъ смертельнаго страданія, или раздраженія, которое можетъ повести къ горестнымъ сценамъ. По самой меньшей мѣрѣ ты будешь связанъ мыслію и, стало-быть, потеряешь тѣ выгоды, которыхъ ожидаешь для себя отъ знакомства съ свѣтомъ. А я, Германъ, добровольно покинувъ отечество, семейство, обыкновенное мое общество, какъ и для чего стану я робко прокрадываться въ свѣтъ, мнѣ чуждый, куда меня допустятъ, ты самъ это сказалъ, только изъ терпимости, которая сравнить меня и нѣкоторымъ образомъ сдѣлаетъ подругою женщинъ безчестныхъ и дурнаго поведенія. Нѣтъ, другъ мой, дѣлай самъ все, что тебѣ кажется лучшимъ. Если ты думаешь, что отъ этихъ жертвъ зависитъ твоя слава и твой геній, поступай рѣшительно и не заботься обо мнѣ. Уединеніе для меня полезно, оно мнѣ дорого. Пока ты будешь возвращаться въ него съ любовію, я не буду жаловаться на то, что ты принужденъ не раздѣлять его со мною».

Этотъ отказъ былъ такъ благоразуменъ самъ-по-себѣ, такъ смягченъ въ способѣ выраженія, что Германъ не смѣлъ показаться обиженнымъ. Но онъ съ досадой увидѣлъ, какъ нравственно-высоко стала надъ нимъ Нелида въ этомъ случаѣ. Это превосходство съ каждымъ днемъ дѣлалось для него замѣтнѣе и невыносимѣе. Какъ мы видѣли, г-жа де-Керваэнсъ имѣла наклонность къ серьёзнымъ занятіямъ; глубокое уединеніе, въ которомъ жила она въ Миланѣ, благопріятствуя ея наклонности къ размышленію, окончательно придало ея уму твердость и силу, рѣдкія въ женщинѣ, рѣдкія особенно у людей съ поэтическимъ воображеніемъ, такъ охотно уносящихся въ заоблачныя страны и только съ величайшими страданіями спускающихся въ область дѣйствительности. Напротивъ, Германъ, нечувствительно начавшій вести жизнь свѣтскаго человѣка, вставалъ поздно послѣ утомительныхъ ночей, съ головой, отуманенной тысячью ребячествъ, изъ которыхъ образуется жизнь гостиныхъ. Ему еще некогда было подумать о какой-нибудь значительной работѣ. Для того, чтобъ создать произведеніе искусства, какое онъ могъ создать, необходимо сосредоточеніе, которому была слишкомъ-противна разсѣянность его новой жизни. Его умъ и особенно красота его, ввели его въ моду между миланскими львицами, и заказы портретовъ слѣдовали одинъ за другимъ. Эта легкая и выгодная работа была совершенно приспособлена къ состоянію его души и доставляла ему возможность жить блестящимъ образомъ. Вскорѣ онъ нашелъ необходимымъ имѣть экипажъ и лошадей, чтобъ пріѣзжать къ своимъ моднымъ образцамъ въ несмятомъ костюмѣ. Онъ не хотѣлъ также отставать отъ нѣкоторыхъ богатыхъ сынковъ, предупреждавшихъ его, и сталъ давать ужины, о которыхъ весь городъ говорилъ съ восторгомъ. Тщеславіе его росло. По-мѣрѣ-того, какъ увеличивались издержки, становилась нужнѣе спѣшная работа. Онъ не чувствовалъ необходимости изученія съ-тѣхъ-поръ, какъ не былъ больше занятъ серьёзными трудами, и преимущественно съ-тѣхъ-поръ, какъ пустой разговоръ товарищей его удовольствій столь легко доставлялъ ему случаи блистать и преобладать. Случилось однажды, что въ спорѣ съ г-жею де-Керваэнсъ объ одной книгѣ, которую она изучила основательно, а онъ пробѣжалъ не вполнѣ, онъ былъ побѣжденъ и принужденъ молчать. Съ этой минуты для него исчезъ весь интересъ, который онъ находилъ нѣкогда въ разговорѣ съ нею. Онъ увидѣлъ, что его парадоксы потеряли дѣйствіе свое на этотъ умъ, напитанный болѣе-серьёзною пищею; онъ увидѣлъ, что не производить больше эффекта; съ этого времени онъ сталъ тщательно избѣгать всякаго серьёзнаго разговора и разногласіе между имъ и ею увеличилось.

— Угадай, кого я сегодня вечеромъ встрѣтилъ въ Скалѣ, кому я былъ представленъ и кто просилъ меня списать портретъ? сказалъ Германъ Нелидѣ, поблѣднѣвшей отъ какого-то страннаго предчувствія — маркизу Зеппони.

При этомъ имени, г-жа де-Керваэнсъ почувствовала, какъ-будто змѣя скользнула ей въ грудь и обвилась около ея сердца.

— И она, право, очень-хороша, продолжалъ Германъ: — такъ хороша, что твоего мужа можно было бы извинить, еслибъ онъ покинулъ для нея всякую другую женщину, только не тебя, Нелида.

Легкомысліе этихъ словъ возмутило Нелиду.

— Ты отказался, произнесла она измѣнившимся голосомъ.

— Отказался? Нѣтъ; почему мнѣ было отказаться?

— Потому что я не хочу, чтобъ ты былъ у ней! вскричала Нелида, внезапно вставая и устремивъ на Германа взоры, въ первый разъ блиставшіе гнѣвомъ: — потому-что, можетъ-быть, я также имѣю право требовать, въ свою очередь, жертвы.

И, не дожидаясь отвѣта, въ припадкѣ остраго страданія, пересилившаго ея твердость, забывъ всякое благоразуміе и не удерживаясь болѣе, г-жа де-Керваэнсъ дала волю потоку горечи, который до того времени сдерживали ея гордость и доброта. Она представила своему любовнику патетическую и раздирающую сердце картину страданій, горестей, угрызеній и отчаянія, которыхъ добычею была жизнь ея съ того времени, какъ эта чужестранка похитила у ней сердце мужа; въ-особенности съ того времени, когда Германъ, употребивъ во зло великодушную довѣренность, увлекъ ее на роковую дорогу.

Казалось, ее вдохновлялъ демонъ мщенія; горькое краснорѣчіе лилось изъ устъ ея, обыкновенно безмолвныхъ. Покорность судьбѣ, истощенная собственными своими усиліями, не сдерживала болѣе души ея; наконецъ, въ ней говорила одна истина.

Она была прекрасна тогда, эта женщина, вышедшая изъ себя. Негодованіе оживляло щеки ея грустнымъ цвѣтомъ; глаза ея блистали молніями, голосъ дрожалъ, въ жестахъ ея вдругъ появилось странное величіе. Германъ смотрѣлъ на нее съ удивленіемъ. Не столько проникнутый глубокимъ смысломъ словъ ея, сколько пораженный какъ художникъ этою новою въ ней формою красоты, онъ нѣсколько времени созерцалъ ее молча. Потомъ, увлеченный однимъ лишь энтузіазмомъ, къ которому только и былъ способенъ, воскликнулъ: «Ты божественна, Нелида; никогда Малибранъ не была увлекательнѣе!»

Эти слова нанесли г-жѣ де-Керваэнсъ рану, отъ которой нѣтъ исцѣленія. Она внезапно остановилась, кинула на своего любовника долгій-долгій взглядъ, въ которомъ сосредоточилась вся сила страданія и упрека, сѣла молча, опять взяла работу, оставленную ею на столѣ и прилежно стала вышивать нѣжные арабески на прозрачпомъ мусселинѣ. Германъ, не находя возможности возобновитъ приличнымъ образомъ раговоръ, то бралъ въ руки, то бросалъ нѣсколько нотъ, лежавшихъ на фортепьяно, потомъ медленію отправился къ двери, ожидая, что г-жа де-Керваэнсъ позоветъ его. Она не подняла головы; онъ вышелъ. Съ этого времени, между ними было не только тайное несогласіе, но начало непріязненности, обоими признанное; зерно ненависти пало въ любовь ихъ.

На другой день, Германъ отправился къ маркизѣ. Нелида не спрашивала его; не было произнесено имени Элизы. Молчаливымъ согласіемъ избѣгали они въ разговорахъ всего, что могло возбудить о ней хотя отдаленное воспоминаніе. Когда начатъ былъ портретъ, Германъ каждый день регулярно проводилъ три или четыре часа въ палаццѣ Зеппони. Правда, онъ вмѣнилъ себь въ непременную обязанность оставаться всѣ вечера съ Нелидою; но эта обязанность, хотя онъ самъ наложилъ ѣѣ на себя, была тяжела для его характера, нетерпѣвшаго никакого принужденія. Такъ-какъ г-жа де-Керваэнсъ никого не принимала, то эти tete-a-tete не были прерываемы; для разговора не было пищи. Германъ чувствовалъ, что неловко говорить о своей свѣтской жизни. Онъ предложилъ читать вслухъ; онъ читалъ со скукой; она слушала безъ удовольствія. Съ каждымъ днемъ становился онъ задумчивѣе, она молчаливѣе. Они были въ періодѣ настойчивой любви, хотѣвшей быть одинокой и исключительной; противъ этой любви природа, недающая человѣку ничего безусловно, начинаетъ съ горькой ироніей обращать ту же самую силу, при помощи которой эта любовь восторжествовала и, кажется, должна была бы сдѣлаться невредимою.

Однажды утромъ, Нелидѣ принесли письмо, въ которомъ она не узнала ли печати, ни почерка. Она очень удивилась, потому-что, получивъ отвѣты отъ тётки и подруги, никому больше не писала. Печаль дѣлаетъ подозрительнымъ. Она ожидала какого-нибудь новаго несчастія и нѣсколько минутъ смотрѣла на тонкія черты письма, которое распечатала, не рѣшаясь однако ни прочесть его, ни посмотрѣть на подпись.

Это письмо содержало въ себѣ слѣдующее:

"Помните ли вы меня? Сохранилось ли въ вашей памяти имя бѣдной Клодины? Я не смѣю надѣяться. Души благородныя, подобныя вашей, вѣчно помнятъ о полученномъ ими благодѣяніи, но не удостоиваютъ вспоминать о тѣхъ благодѣяніяхъ, которыя онѣ расточаютъ. Не смотря на то, я думаю, что мое присутствіе не будетъ вамъ непріятно, и что въ васъ не произведетъ неудовольствія видъ счастія, которое вы устроили, тихой и кроткой жизни, которая принадлежитъ вамъ. Черезъ нѣсколько дней я буду съ вами. Нелида! дитя, вами усыновленное, дитя вашего состраданія выскажетъ вамъ наконецъ всю любовь, которую оно чувствовало къ вамъ и удерживало въ-теченіе долгихъ лѣтъ разлуки… Но сердце увлекаетъ меня. Позвольте разсказать вамъ въ короткихъ словахъ, что со мной происходило съ-тѣхъ-поръ, какъ мы разстались и какъ случилось, что теперь я къ вамъ ѣду.

"Послѣ того, какъ вы вышли изъ монастыря, я впала въ глубокую грусть. Все мнѣ стало ненавистно въ этихъ стѣнахъ, гдѣ васъ больше не было. Я думала только о васъ, говорила толь"ко о васъ, молилась только за васъ. Родители мои, бывшіе три мѣсяца въ отсутствіи, пріѣхали навѣстить меня. Они были удивлены моими успѣхами въ ученіи и еще болѣе удивлялись молей грусти, оказывавшей чувствительность, къ которой меня считали неспособною. Я умоляла ихъ взять меня домой; они съ радостію согласились. Два года провела я въ ихъ помѣстьѣ, въ Туренѣ, кротко, послушно, прилежно занимаясь хозяйствомъ. Маменька начала думать, какъ бы выдать меня замужъ; но это заблужденіе не долго продолжалось; молва о томъ, что я дурочка, дошла прежде меня, и ничто не могло ее уничтожить. Провинція зла, потому-что праздна. Завидовали моему богатству и постановили правиломъ, что честный человѣкъ не долженъ подвергаться опасности имѣть дѣтей-идіотовъ. Общій крикъ разстроилъ однажды сватовство, довольно уже подвинувшееся. Мать моя приходила въ отчаяніе, когда провидѣніе привело въ Тулузу молодаго негоціанта, только-что передъ тѣмъ имѣвшаго случай оказать моему отцу важную услугу. Его пригласили остановиться у насъ. Родители мои разсказали ему свои безпокойства на мой счетъ. Тогда онъ объявилъ, что въ обыкновенныхъ обстоятельствахъ никогда не осмѣлился бы подумать о рукѣ моей; но что теперь онъ предлагаетъ мнѣ значительное состояніе и уважаемое имя. Мать моя колебалась, но отецъ мой человѣкъ безъ предразсудковъ; онъ отвѣчалъ, что надобно только узнать о моемъ мнѣніи на счетъ этого брака. Я съ восторгомъ приняла предложеніе. Мысль о семейномъ счастіи, о дѣтяхъ, которыхъ я буду воспитывать, любить, часто заставляла меня плакать: я начинала опасаться вѣчнаго одиночества. Уже три года какъ я замужемъ — и я счастливѣйшая женщина! У насъ есть сынъ, котораго мы обожаемъ. Но все это счастіе не помѣшало миг думать о васъ, Нелида. Я часто говорила г. Бернару, — это фамилія моего мужа, — о томъ, чѣмъ вы для меня были. Я хотѣла писать къ вамъ; онъ мнѣ отсовѣтовалъ, замѣтивъ, что я, по положенію своему, не могу входить въ дружескія сношенія съ знатной дамой; но когда мы узнали о вашемъ бѣгствѣ изъ Вика, онъ вскричалъ: «Бѣдная женщина, она стремится на свою погибель. Она непремѣнно будетъ несчастлива и покинута; она будетъ имѣть нужду въ насъ, Клодина, и тогда, клянусь тебѣ, она найдетъ двухъ друзей. Постараемся знать постоянно, что съ ней дѣлается!»

«… Простите мнѣ, Нелида, что я трогаю такія тайныя и больныя струны. Мы узнали по слухамъ, что вы несчастливы. Собирались ѣхать въ Неаполь, съ которымъ мой мужъ хочетъ воидти въ коммерческія сношенія. Намъ должно было отправиться въ Марсель и тамъ сѣсть на корабль. „Поѣдемъ черезъ Женеву“, сказалъ онъ мнѣ однажды: — „кто знаетъ? можетъ-быть, мы будемъ ей чѣмъ-нибудь полезны…“ Вотъ мы въ Женевѣ, но васъ тамъ нѣтъ. Насъ увѣряютъ, что вы въ Ломбардіи. Мужа моего ожидаютъ въ Неаполѣ почти съ-часа-на-часъ; онъ предложилъ мнѣ отвезть меня въ Ломбардію, и, если вы еще тамъ, оставить съ служителемъ, на вѣрность котораго онъ можетъ положиться. Я согласилась, и черезъ три часа мы отправляемся. О, Нелида, Нелида! да сохранить меня Богъ и доведетъ до васъ, хотя бы мнѣ должно было умереть, васъ обнявши!»

Г-жа де-Керваэнсъ была глубоко тронута этимъ письмомъ, напоминавшимъ ей счастливѣйшіе дни ея жизни, одни, счастливые совершенно. Она не могла удержаться отъ жестокихъ сближеній, бросившихъ жгучее угрызеніе въ ея сердце. Клодина, бѣдная дурочка, Клодина пренебреженная, забытая, о которой она даже не вспомнила, о которой никогда не думала ни въ минуты радостей, ни въ минуты страданій, возвращалась къ ней и кидалась въ ея объятія, когда всѣ другіе ее покидали. У ней, у одного робкаго дитяти, у смиренной мѣщаночки достало и мужества и нѣжности, чтобъ идти наперекоръ общественному мнѣнію и показать себя столько же твердою въ своей безкорыстной привязанности, сколько была тверда Нелида въ эгоизмѣ своей страсти. Ни одно слово этого письма не показывало усилія, заранѣе-принятаго намѣренія; все въ немъ было просто и истинно, во всемъ было видно величіе доброты. А между-тѣмъ, подруга счастливыхъ дней, подруга виновная и прощенная, которой представился неожиданный случай смыть свой проступокъ нѣсколькими дружескими словами, подруга, къ которой она обратилась въ движеніи благороднаго довѣрія, презрительно отвергала ее и сторонилась отъ ея дороги безъ сожалѣнія, безъ вздоха…

— О, Клодина! сказала г-жа де-Керваэнсъ, говоря сама съ собою: — какъ видно, что ты не свѣтская женщина! Свѣтъ отбросилъ бѣдную дурочку. Въ-самомъ-дѣлѣ, дурочка, продолжала она съ горечью: — смѣетъ приближаться къ тѣмъ, которые страждутъ, смѣстъ подавать руку тѣмъ, которыхъ клеймить свѣтъ, смѣетъ любить тѣхъ, дружба съ которыми даетъ безславье!..

И Нелида, давно уже неплакавшая, потому-что страданія ея были жгучи и изсушили въ ней источникъ слезъ, почувствовала, что вѣки ея влажны. Она почти испугалась своего чувства и рѣшилась не повѣрять Клодинѣ своей печали.

Въ тотъ же вечеръ подруги были въ объятіяхъ одна другой. Клодина стала совершенно другою: счастіе сдѣлало изъ нея почти красавицу. Кротость придавала гармонію довольно-неправильнымъ чертамъ ея. Во взорѣ ея еще видны были медленность и неопредѣленность мысли, невѣрящей самой въ себя; но время-отъ-времени онъ блисталъ восхитительнымъ выраженіемъ нѣжности и веселія. Талія ея превосходно развилась; кожа сохранила свѣжесть и атласъ первой молодости. Въ ней во всей была та невыразимая прелесть, которая происходитъ отъ чистоты сердца и ума, невкусившихъ еще познанія добра и зла. Нѣсколько дней прошло въ грустныхъ, но пріятныхъ разговорахъ. Г-жа де-Керваэнсъ спрашивала о своихъ прежнихъ монастырскихъ знакомыхъ; она хотѣла знать въ подробности все, касавшееся настоятельницы.

— Увы! сказала ей Клодина: — самые грустные слухи носились о ней, когда я въ послѣдній разъ была въ монастырѣ. Говорили, хоть я и не могу этому вѣрить, что мать Елизавета вышла изъ иночества, оставила монастырь, что она кинулась въ разныя политическія интриги. Говорили о тайныхъ обществахъ, о республиканскомъ заговорѣ. Мнѣ было тяжело слышать какъ поносили женщину, которую я почитаю всѣмъ сердцемъ…

Эта новость не такъ удивила г-жу де-Керваэнсъ, какъ воображала себѣ добрая Клодина. Нелидѣ часто казалось, что буря висѣла надъ головою матери-Елизаветы. Есть натуры, которыя инстинктивно понимаютъ другъ друга. Страстныя души узнаютъ себѣ подобныхъ даже въ осторожномъ молчаніи монастырской жизни.

VI.

— Какъ я вамъ благодаренъ, сударыня, сказалъ Германъ Клодинѣ въ первый разъ, какъ имъ случилось быть наединѣ.: — за все, что вы дѣлаете для г-жи де-Керваэнсъ. Вашъ пріѣздъ сюда былъ небеснымъ посланіемъ. Присутствіе третьяго лица между мной и Нелидой сдѣлалось необходимо, а кромѣ васъ, она не согласилась бы принять никого другаго. Позвольте мнѣ сказать вамъ безъ всякаго самолюбія, — впрочемъ вы сами легко могли это замѣтить, — г-жа де-Керваэнсъ таетъ отъ-того, что находится подъ властію одного чувства; ее снѣдаетъ страсть ея, слишкомъ-исключительная. Всѣ старыя раны ея раскрылись отъ постоянныхъ думъ въ этомъ уединеніи, котораго никогда и ничто не разсѣеваетъ; мои руки такъ грубы, что не могутъ лечить подобныя раны. Не знаю, какое то недоразумѣніе вкралось между нами; съ каждымъ днемъ оно грозитъ увеличиться, и если говорить съ вами откровенно, то мнѣ кажется, что отсутствіе, разлука, какъ бы она ни была коротка, необходима для возобновленія между нами довѣрія и свободы духа, исчезнувшихъ, какъ я увѣренъ, безъ всякой вины съ чьей бы то ни было стороны. Если вы можете убѣдить г-жу де-Керваэнсъ сдѣлать вмѣстѣ съ вами небольшую поѣздку. Перемѣнить образъ ея мыслей то, вѣроятно, ей будетъ лучше, и такимъ образомь безъ потрясенія и тягостныхъ объясненій мы выйдемъ изъ положенія, одинаково непріятнаго и для нея и для меня.

Клодина нашла, что Германъ весьма-благоразуменъ, и это ее обрадовало. Она не знала, что разсудокъ, когда онъ приходитъ такъ поздно, въ крайностяхъ не излечиваетъ ранъ, но только измѣряетъ всю глубину ихъ. Г-жа де-Керваэнсъ довольно-охотно согласилась съѣзда во Флоренцію. Германъ обѣщалъ пріѣхать къ нимъ лишь-только кончитъ начатый имъ съ нѣкотораго времени портретъ. Подруги поѣхали въ каретѣ Клодины. Художникъ проводилъ ихъ до первой станціи, и надобно признаться, почувствовалъ необыкновенное довольство, воротясь въ Миланъ одинъ, видя себя свободнымъ, отдѣлавшимся, по-крайней-мѣрѣ на нѣсколько дней; отъ самаго грустнаго зрѣлища, отъ вида глубокихъ страданій, произведенныхъ его же виною, которыя не знаютъ ни жалобъ, ни утѣшенія.

Уже нѣсколько дней онъ былъ недоволенъ; портретъ маркизы Зеппони не удавался. Онъ приписывалъ эту неудачу своей работы, эту помѣху своей кисти душной атмосферѣ, которою дышалъ дома, и вліянію, каково бы оно ни было, производимому на него гордымѣ молчаніемъ Нелиды. Въ тотъ же день онъ опять отправился къ маркизѣ; она представилась ему въ новомъ свѣтѣ; онъ разорвалъ полотно и тотчасъ же началъ другой портретъ, смѣлостью, жизнью и истиной совершенно его удовлетворившей. Прошло около недѣли. Письма изъ Флоренціи были благопріятны. Нелида съ любопытствомъ осматривала галереи, церкви, тысячи образцовыхъ произведеній тосканскаго искусства. Она почти каждый день присылала ему родъ дневника, гдѣ были небрежно набросаны ея летучія впечатлѣнія. Чаще всего на этихъ страницахъ, написанныхъ съ свободой души, говорящей съ собою, высказывались рѣдкая деликатность и чистота вкуса; время отъ времени, внушаемыя восторгомъ, онѣ доходили до краснорѣчія. Германъ и гордился и чувствовалъ себя униженнымъ, читая ихъ. Женщина, чувствовавшая, думавшая и писавшая такимъ образомъ, принадлежала ему, — было чѣмъ гордиться; но когда, обращаясь къ самому-себѣ, онъ видѣлъ, что, не смотря на то, что былъ художникомъ, онъ не могъ бы въ столь опредѣленныхъ словахъ высказать такое быстрое, такое вѣрное сужденіе, то чувство его униженія производило въ немъ невыносимое страданіе.

Портретъ Элизы быстро приближался къ концу; ежедневно она давала Герману сеансы по пяти и шести часовъ, никогда не жалуясь ни на малѣйшую усталость. Онъ былъ влюбленъ въ свою работу; маркиза была влюблена въ него; изъ этого происходило какое-то двусмысленное положеніе, котораго онъ не замѣчалъ, но которое ѣѣ приводило въ страшное замѣшательство.

За день до того времени, которое художникъ назначилъ для своего отъѣзда къ г-жѣ де-Керваэнсъ, по случаю свадьбы одного изъ эрцгерцоговъ, былъ балъ и маскарадъ въ Скалѣ. Г-нъ Негри, банкиръ, къ которому былъ адресованъ Германъ, пригласилъ его къ себѣ въ ложу. Когда онъ вошелъ туда, его ослѣпило представившееся ему зрѣлище. Огромная зала великолѣпно освѣщалась колоссальныхъ размѣровъ люстрой и канделабрами, висѣвшими между пятью ярусами ложъ. Въ партерѣ, сравненномъ со сценой, при могучихъ звукахъ оркестра волновались, расходились во всѣ стороны пестрыя волны масокъ и домино, — толкались, сходились, кричали другъ другу, бранились, смѣшили ложи, гдѣ почтительно ухаживали кавалеры за великолѣпно-убранными дамами, блиставшими въ брильянтахъ и цвѣтахъ. Вездѣ блестящіе удовольствіемъ взоры; чудныя обнаженныя руки, опиравшіяся на шелковыя подушки, смуглыя плечи въ бархатѣ и Кашмирѣ; рубиновыя и изумрудныя ожерелья, сіявшія на слоновой бѣлизны шеяхъ; возбудительныя опахалы, то скрывавшія, то открывавшія кокетливыя улыбки; томительныя нѣгой положенія тѣла, оборванные букеты, обмѣненные взоры, быстрые и блиставшіе какъ молнія; смутный ропотъ, похожій на шумъ отъ огромнаго пчелинаго роя; время-отъ-времени восклицаніе, вырвавшееся изъ толпы, громкій хохотъ, заставлявшій головы нагибаться изъ ложъ, — словомъ, неопредѣлимое цѣлое, составленное изъ движенія, свѣта, цвѣтовъ, музыки и шума, какое-то всеобщее головокружеціе, въ которомъ было открытое поле для наслажденія и разврата.

— Что вы объ этомъ скажете? вскричалъ г. Негри, съ какою-то національною гордостью видѣвшій изумленіе Германа. — Не правда ли, что это единственное зрѣлище? Да здравствуетъ Миланъ и его веселый карнавалъ! Наши дамы не недоступны, и особенно такому прекрасному иностранцу, какъ вы, онѣ ни въ чемъ не откажутъ. Знаете ли, что въ Корсо съ нѣкотораго времени только и смотрятъ, что на васъ? На вашемъ мгѣстѣ я воспользовался бы случаемъ. Ныньче вечеромъ вы увидите здѣсь всѣхъ нашихъ красавицъ. Смотрите, вотъ, на аван-сценѣ, герцогиня Анна съ ея любовникомъ, графомъ Пембергомъ; вотъ Джузеппина Тольди, съ сестрой своей Каролиной; тамъ, въ 22 нумерѣ, маркиза Маззини съ Бертольдомъ; онъ кинулъ для нея Ругетту, которая умираетъ съ досады: посмотрите-ка, въ 4-мъ нумерѣ, эти блѣдныя щеки и красные глаза! Но гдѣ же маркиза Зеппони? Это Сицильянка, но лучше всѣхъ нашихъ Миланокъ. А! вотъ она входитъ со своимъ cavalière semente.

Лакей въ полной ливреѣ открылъ занавѣсы ложи, находившейся противъ ложи г. Негри. Элиза, закутанная въ горностаевую мантилью, сѣла на кресло съ-права. За ней слѣдовалъ молодой человѣкъ; онъ отдалъ ей лорнетъ; она взяла, не обративъ на него ни малѣйшаго вниманія; потомъ, откинувъ назадъ мантилью, бѣглымъ взоромъ окинула залу. Когда она посмотрѣла на ложу банкира, тотъ униженно ей поклонился; она отвѣчала безпокойнымъ и страстнымъ взоромъ, брошеннымъ на Германа. Этотъ взоръ въ первый разъ смутилъ его. По какой-то странности сердца, которую нельзя объяснить, онъ почувствовалъ то, что до-сихъ-поръ только видѣлъ, — именно, что маркиза Зеппони была удивительно хороша.

Г. Негри предложилъ Герману пройдтись по залѣ. Нисколько молодыхъ людей тотчатъ же пригласили художника ужинать, и онъ отправился въ ихъ ложу. Послѣ ужина, они вмѣстѣ пошли въ фойе: тамъ плелись всѣ интриги и завязывались всѣ приключенія. Сопутниковъ его тотчасъ стали называть по именамъ разныя домино и уводили ихъ одного за другимъ. Онъ остался одинъ, утомленный шумомъ., нисколько отуманенный винными парами и испареніями этой душной атмосферы; въ головѣ его тѣснились тысячи образовъ, тысячи смутныхъ ощушеній; онъ собирался уѣхать домой, какъ вдругъ женская рука взяла его подъ руку, и измѣненный голосъ, заставившій его однако вздрогнуть, сказалъ ему по-французски: «мнѣ надобно поговорить съ тобой; пойдемъ».

Германъ позволилъ вести себя этой рукѣ, которая, слегка пожимая его руку, съ удивительной ловкостью провела его сквозь самую густую толпу. Когда они пришли въ тѣ части корридоровъ, гдѣ не было народа, гдѣ лишь время-отъ-времени ходили рѣдкія пары и можно было разговаривать не будучи услышаннымъ, маска сказала:

— Говорятъ, что ты ѣдешь? не уѣзжай. Ты не долженъ ѣхать, слышишь ли?

— А что ты сдѣлаешь, прекрасная маска, чтобъ помѣшать мнѣ уѣхать? сказалъ Германъ, улыбаясь.

— Все, что хочешь; все, что хочешь, если ты можешь любить, быть скромнымъ и благоразумнымъ.

— Благоразумнымъ? возразилъ Германъ, стараясь придать шутливый оборотъ разговору, такъ странно начатому маской. — Мнѣ двадцать-три года; скромнымъ? я французъ? любить? я именно потому и ѣду, что люблю.

Маска выпустила его руку. Съ минуту продолжалось молчаніе; потомъ она вновь сильно схватила его.

— Ты уѣзжаешь потому-что влюбленъ въ одну женщину, но ты останешься, потому-что полюбишь другую.

Эти слова были сказаны съ страннымъ выраженіемъ.

— Такъ ты очень надеешься на свои прекрасные глазки, восхитительная маска? возразилъ Германъ, хотя онъ чувствовалъ въ себѣ серьезное безпокойство: — въ-самомъ-дѣлѣ, хоть я и не совершенію ихъ вижу, но мнѣ кажется, что я никогда не видалъ лучше ихъ.

— Надѣюсь на твою любовь, сказала маска тронутымъ голосомъ: — надѣюсь на предчувствіе, которое говоритъ мнѣ, что твоя рука вотъ такъ сожметъ мою руку (и она страстно сжала ему руку), что уста твои скажутъ мнѣ съ такимъ же выраженіемъ, съ какимъ я говорю теперь и которое не можетъ обманывать: «я люблю тебя».

Маска пошла быстрыми шагами, часто оборачиваясь назадъ, чтобъ видѣть, не преслѣдуютъ ли ея; она вошла въ пятый ярусъ, быстро отворила ложу, впустила въ нее Германа и, войдя сама, заперла дверь на ключъ; все это было дѣломъ секунды. Занавѣсы ложи были опущены; небольшая лампа разливала неопредѣленный свѣтъ.

— Ты не знаешь, кто я, сказала незнакомка Герману, взявъ его руку: — и, можетъ-быть, никогда не узнаешь. Что тебѣ за дѣло? Я молода, хороша собою и страстно люблю тебя. Я не скажу тебѣ, гдѣ и когда я тебя видѣла, но признаюсь, что съ первой минуты почувствовала къ тебѣ непреодолимое влеченіе. Я даже думала, — такъ я была глупа, — что это влеченіе должно быть обоюднымъ, что ты долженъ былъ желать моей любви, какъ я желала твоей, во что бы то ни стало. Но ты французъ; ты не знаешь, подобно намъ, этихъ внезапныхъ и непобѣдимыхъ влеченій, этихъ жгучихъ страстей, которыя насъ убиваютъ.

— Я вамъ сказалъ, сударыня, прервалъ Германъ, у котораго, не смотря на упоеніе этой безпорядочной ночи, сохранилось еще желаніе уклониться отъ пошлаго маскараднаго приключенія: — я французъ, холоденъ и сухъ, какъ всѣ французы, и, что еще хуже, влюбленъ, какъ только можно быть влюбленнымъ… въ другую.

— Ты насмѣхаешься надо мною, сказала маска, кидая руку его, которую она до-сихъ-поръ держала въ своей рукѣ: — жестокое и необузданное чувство, привлекшее меня къ тебѣ, внушаетъ тебѣ одно презрѣніе. Я должна была это предвидѣть. Итакъ, все сказано. У меня нѣтъ больше причины отъ тебя скрываться. Узнай женщину, которая осмѣлилась любить тебя первая и сказала это тебѣ въ минуту непонятнаго увлеченія; смѣйся надо мною; оскорбляй меня; называй меня самыми гнусными именами: они мнѣ будутъ пріятны, потому-что падутъ на меня изъ устъ твоихъ; презирай меня; насмѣхайся не только надъ моей страстью, но и надо мною; посмотри въ лицо той, которой завтра не будетъ; посмотри на нее этимъ ледянымъ, мертвящимъ взоромъ… Я Элиза Зеппони!

Съ этими словами Элиза отбросила закрывавшій ее капюшонъ; маска ея оторвалась; отъ внезапнаго движенія вырвалась золотая стрѣла, сдерживавшая ея волосы, и черкыя волны ихъ распустились до земли. Щеки ея были блѣдны, какъ мраморъ; глаза блистали въ темнотѣ; губы судорожно сжимались. Истощенная своимъ усиліемъ, она безъ чувствъ упала къ ногамъ Германа.

Легкій ударъ въ дверь заставилъ ее вскочить на ноги. Германъ кинулся, чтобъ вытолкать того, кто осмѣлился бы войдти.

— Это ничего, сказала Элиза, вдругъ успокоившись и садясь въ кресло: я забыла… это моя горничная приходить напомнить мнѣ, что пора ѣхать домой. Дѣйствительно, сказала она, надѣвая маску и осторожно открывая занавѣски ложи: — Скала пустѣетъ; должно быть, скоро день… Забудь меня!

— Никогда! вскричалъ Германъ, не понимая хорошенько, что говоритъ.

— Въ такомъ случаѣ, до завтра, сказала Элиза съ спокойствіемъ, странно противорѣчившимъ всему случившемуся.

И она сдѣлала знакъ Герману, чтобъ онъ за ней не слѣдовалъ.

Художникъ возвратился домой въ безпокойствѣ, близкомъ къ опьянѣнію. Одѣтый кинулся онъ въ постель и заснулъ свинцовымъ сномъ. Когда онъ проснулся, было очень-поздно. Солнце освѣщало безпорядокъ его комнаты. Вѣроятно, къ нему входилъ слуга, потому-что каминъ былъ затопленъ и на столѣ лежали письма изъ Флоренціи. Увидѣвъ почеркъ Нелиды, онъ почувствовалъ тяжелое впечатлѣніе, похожее на упрекъ совѣсти и заставившее его внезапно принять намѣреніе болѣе благоразумное и благородное, нежели какое можно было ожидать отъ него. Онъ рѣшился не идти на свиданіе къ маркизѣ и тотчасъ же ѣхать во Флоренцію. Не разсуждая болѣе, онъ сталъ приготовляться къ дорогѣ. Принявшись искать въ комнатѣ г-жи де-Керваэнсъ нотъ, которыя она просила его привезти, онъ отворилъ бюро, гдѣ она обыкновенно писала, и наверху увидѣлъ книгу въ черномъ сафьянномъ переплетѣ; онъ не разъ видалъ эту книгу у нея въ рукахъ; но она всегда поспѣшно прятала ее при его приближеніи. Германъ не былъ любопытенъ, но онъ почувствовалъ непреодолимое искушеніе просмотрѣть эту таинственную книгу. Большая часть страницъ были пусты; на другихъ была одна фраза, одно имя, число, молитва къ Богу… Художникъ не былъ такъ спокоенъ, чтобъ могъ отъискивать смыслъ этихъ отрывковъ; но ему попалась страница, написанная еще совершенно-свѣжими чернилами, и онъ прочелъ ее отъ начала до конца съ лихорадочною поспѣпшостью. Вотъ что было начертано на ней рукою Нелиды:

"О, моя грусть! будь велика и спокойна; вырой въ душѣ молей такое глубокое русло, чтобъ никто, даже онъ не услышалъ твоей жалобы. Соверши свое дѣло молча; увлеки съ собою любовь мою далеко отъ береговъ, гдѣ цвѣтетъ надежда. Я не сопротивляюсь твоей горькой водѣ, перестань же пѣниться и рокотать. О, грусть моя! будь велика и спокойна!

"О, мой гнѣвъ! будь гордъ и великодушенъ; охвати и сожги мое сердце, но не выражайся словами. Останься скрытымъ даже отъ Бога, потому-что ты такъ справедливъ, гнѣвъ мой, что Богъ можетъ исполнить твои желанія, и тогда ты будешь побѣжденъ, ты перестанешь существовать; а я хочу, чтобъ ты былъ безсмертенъ, какъ любовь, которая произвела тебя. О, гнѣвъ мой! будь гордъ и великодушенъ!

"О, моя гордость! закрой навсегда уста; запечатай душу мою тройною печатью. Того, что я говорила, никто не понялъ; того, что я чувствовала, никто не угадалъ. Тотъ, котораго я любила, про"никъ только поверхность любви моей. Тебѣ одной довѣряюсь я. О, гордость моя! закрой навсегда уста мои!

«О, мое благоразуміе! не старайся меня утѣшить; напрасно ты хотѣло бы сдѣлать меня невѣрною моему отчаянно; я знаю, что оно сошло изъ странъ, гдѣ ничто не оканчивается. Въ своей мрачной красотѣ, оно пригласило душу мою на бракъ съ вѣчностью; ничто больше не должно разрывать связывающей насъ цѣпи. О, мое благоразуміе! не старайся меня утѣшить!»

При этомъ чтеніи, у Германа въ жилахъ задрожала кровь. Всѣ его добрыя намѣренія исчезли: худшая часть существа его увлекла его еще разъ. Зубы его застучали отъ гнѣва и бѣшенства; пальцы судорожно сжались отъ ярости; гордости его былъ нанесенъ смертельный ударь. Онъ видѣлъ, что онъ разгаданъ, понять, осужденъ гордостью, которая была больше его гордости, умомъ, имѣвшимъ такую силу, какой онъ не подозрѣвалъ. Женщина, бывшая его рабыней, освободилась, и если соглашалась еще носить его цѣпи, то уже не слѣпо, а сознательно, — не для того, чтобъ остаться вѣрной другому, но чтобъ остаться вѣрной самой-себѣ. Эта мысль привела его въ страшное бѣшенство. Онъ позвонилъ, приказалъ тотчасъ же подать экипажъ, кинулся въ него, какъ-будто опасаясь, чтобъ его не удержали, и закричалъ кучеру громовымъ голосомъ: «Strada del Corso, palazzo Zepponi!»

VII.

Въ-самомъ-дѣлѣ, Нелида не была больше тою покорною и кроткою женщиной, незнавшею жизни, незнавшею себя, которая, какъ мы видѣли, увлекалась своими мечтами и на удачу выбирала всякій путь, открывавшійся передъ него. Она перенесла великое испытаніе въ судьбѣ человѣческой, — испытаніе, которое разбиваетъ сердца слабыя, унижаетъ обыкновенныя души, но посвящаетъ въ добродѣтель истинно-добродѣтельныя натуры: она пала. Никто не можетъ постигнуть во всемъ объемѣ ни истинную справедливость, ни истинную благость, если онъ, по-крайней-мѣрѣ разъ въ жизни, не чувствовалъ противоположныхъ направленій своей натуры и слабости существа своего. Въ признаніи всякаго заблужденія, переносимаго съ мужествомъ, есть зародышъ героизма; этотъ зародышъ былъ въ душѣ Нелиды; онъ росъ въ ней уже годъ, онъ укрѣплялся въ ней ежедневно-возраставшимъ чувствомъ отчаяннаго самоотверженія и безплодной преданности.

Строки, прочтенныя Германомъ съ такимъ негодованіемъ, были крикомъ души ея; это была твердая, неизмѣнная рѣшимость страдать молча и до конца, безъ надежды и жалобы вынесть тяжелую муку отъ слишкомъ-поздно узнанной истины. Она отправилась во Флоренцію съ мыслію, довольно-похожею на мысль ея любовника; она хотѣла, чтобъ былъ промежутокъ, такъ-сказать, перерывъ между этими двумя годами обольщенія, сомнѣнія, восторга и отчаянія и тихимъ, твердымъ покорствомъ несчастію, извѣданному до корня. Наконецъ, она увидѣла ясно душу Германа. Она не считала уже его столь великимъ, чтобъ это величіе могло извинить ея заблужденіе. Съ этого времени, ей больше нечего было ожидать отъ будущаго.

Клодина, видя, что она спокойна, занята, въ ясномъ расположеніи духа, обманулась этими признаками, и когда мужъ пріѣхалъ за ней во Флоренцію, радостно сообщила ему о счастливомъ результатѣ своихъ стараній. Онъ не смѣлъ выводить ее изъ заблужденія; но одного взгляда на изнеможенныя черты и лихорадочный цвѣтъ лица г-жи де-Керваэнсъ довольно было для него, чтобъ узнать больше и объяснить иначе это наружное спокойствіе. Германа ждали со-дня-на-день. Онъ не пріѣзжалъ; писемъ не приходило. Клодина начинала тревожиться, но дѣлала видъ, что совершенно-спокойна, придумывала множество невѣроятныхъ объясненій этому непонятному молчанію, полагая, что г-жа де-Керваэнсъ добродушно вѣритъ ея словамъ ибо она ей не противорѣчила. Г. Бернаръ, водившій Нелиду подъ руку по артистическимъ прогулкамъ, которыя они каждый день предпринимали, чувствовалъ, что она съ часа на часъ ходитъ съ большимъ трудомъ, дышетъ съ большимъ усиліемъ, говоритъ болѣе-неровнымъ и нервическимъ голосомъ. Онъ опасался, чтобъ подобная неизвѣстность не продолжались, и искалъ уже предлога, чтобъ ѣхать въ Миланъ, какъ однажды утромъ получилъ на имя г-жи де-Керваэнсъ посылку и заштемпелеванное письмо, которое подалъ ей съ страннымъ біеніемъ сердца. Не смотря на свою скромность, онъ остался возлѣ нея въ то время, какъ она читала. Онъ долго ожидалъ. Нелида, казалось, съ трудомъ разбирала хорошо-знакомую ей руку; письмо было отчаянно длинно.

— Не оставляйте меня, вскричала наконецъ г-жа де-Керваэнсъ, глядя на него съ потеряннымъ видомъ и схвативъ его за руку, въ которую впилась ногтями. Не оставляйте меня ни на минуту: мнѣ кажется, я схожу съ ума!

И она подала ему письмо, которое только-что прочитала: — Читайте, читайте! продолжала она: — читайте скорѣе и скажите мнѣ, что я ошиблась. Это не онъ писалъ, не правда ли?

Пока г. Бернаръ читалъ, Нелида, вперивъ взоры въ его глаза, продолжала сжимать его руку и ждала его перваго взгляда или перваго слова какъ приговора къ жизни или смерти.

Такъ прошло пять минутъ.

— Остается одно, сударыня, сказалъ наконецъ этотъ холодный и добрый человѣкъ, вставая и принуждая встать вмѣстѣ съ собой г-жу де-Керваэнсъ: — одно, что еще васъ достойно и согласно съ уваженіемъ вашимъ къ самой-себѣ. Оставьте Италію; возвратитесь во Францію; поѣзжайте въ деревню, къ Клодинѣ. Не рѣшайтесь ни на что въ подобную минуту. Живите и ожидайте. Ожидайте всего отъ времени, отъ себя-самой; вы принадлежите къ числу благородныхъ созданій, которыя не могутъ погибнуть презрѣннымъ образомъ. Не позвольте разрушить себя вредной силѣ, которой вы долго покорялись, страсти недостойной…

— Ни слова больше! сказала Нелида: — для того ли, чтобъ жить, или для того, чтобъ умереть, все равно, но вы говорите правду: я должна увидѣть родину. Мнѣ надобно найдти тамъ прощеніе прежде, нежели я оставлю землю.

Вотъ, что Германъ Рёнье писалъ Нелидѣ де-Керваэнсъ, спустя два года послѣ того, какъ увезъ ее:

"Есть страданіе, которое больше, но не спокойнѣе вашего, сударыня: это мое страданіе о томъ, что я не нахожу въ вашемъ сердцѣ ни одного изъ тѣхъ чувствъ, въ которыхъ нуждается мое сердце.

"Есть гнѣвъ болѣе справедливый; это гнѣвъ, возжигаемый во мнѣ несправедливымъ мученіемъ, которымъ вы тяготите жизнь мою.

"Есть гордость, которая выразится только одинъ разъ, потому-что вы смертельно поразили ее. Это гордость человѣка, котораго вы не понимаете, потому-что ваша пугливая душа и вашъ робкій умъ могутъ сочувствовать только пошлымъ натурамъ, покорнымъ мелкимъ условіямъ обыкновенныхъ требованій.

"Есть благоразуміе, говорящее намъ, что мы не можемъ больше понимать другъ друга, что мы должны разстаться до-тѣхъ-поръ, пока глазамъ вашимъ откроется другой свѣтъ, который я не могу васъ заставить видѣть.

"Ваше упорное молчаніе, вашъ раздражительный протестъ противъ моей жизни въ-продолженіе болѣе года, произвели во мнѣ внутреннюю боль, которая, вѣроятно, сдѣлалась бы неизлечимою, еслибъ я не поспѣшилъ освободиться отъ вашего гибельнаго на меня вліянія. Не толкуйте въ дурную сторону словъ моихъ. Я уѣзжаю изъ Милана, удаляюсь на время отъ разрушительнаго дѣйствія, которое вы имѣете на мою душу; но преданность моя остается при васъ. Куда бы я ни поѣхалъ, или гдѣ бы вы ни были, дайте мнѣ вѣсть, и я полечу къ вамъ. Но прежде всего я долженъ спасти въ себѣ художника; пламя, животворившее мой геній должно снова загорѣться. Оно погасло бы въ той атмосферѣ, въ которой вы хотите, чтобъ я жилъ.

"Я ѣду въ В… Великій герцогъ, котораго я встрѣтилъ въ Миланѣ, воздвигъ музей и поручилъ мнѣ расписать фресками сводъ огромной галереи, построенной по рисункамъ первыхъ архитекторовъ Германіи. Этотъ славный трудъ покажетъ моимъ друзьямъ и врагамъ моимъ, къ чему я способенъ. Думаютъ, что я палъ, увѣряютъ себя (я знаю, что и вы также думаете), что я неспособенъ ни къ чему великому, потому-что не живу пустынникомъ и съ нѣкотораго времени занимаюсь только мелкими работами. Черезъ два года отвѣтъ мой хулителямъ, отвѣтъ на ваши несправедливости будетъ начертанъ неизгладимыми чертами на стѣнахъ великолѣпнаго дворца.

"Прощайте, сударыня. Съ вами преданные друзья. Полагаю, что они останутся при васъ и помогутъ вамъ основаться приличнымъ образомъ или во Флоренціи, или въ Неаполѣ, который вы желали видѣть, и гдѣ климатъ, кажется мнѣ, будетъ всего благопріятнѣе для вашего здоровья. Теперь ничто не препятствуетъ вамъ начать снова жить сообразно съ вашимъ званіемъ и вашимъ состояніемъ. Когда будутъ окончены первыя мои работы, лѣтъ черезъ шесть, я пріѣду къ вамъ туда, гдѣ вы будете жить и тогда, можетъ-быть, намъ можно будетъ возобновить то существованіе, въ которомъ я былъ бы всегда счастливъ, еслибъ вы, какъ-будто съ намѣреніемъ, не отравили его.

"Если же не такъ… Но я не хочу при своей горести, и безъ того почти непреодолимой, предугадывать горесть еще большую.

«Прощайте, сударыня; прощай, Нелида; позволь мнѣ сказать тебѣ До свиданія.»

Противъ всякаго ожиданія, г-жа де-Керваэнсъ, покидая Италію, никакимъ внѣшнимъ проявленіемъ не выразила того, что въ ней происходило. Въ-продолженіе всего пути, она была молчалива, но довольно-спокойна, и находила еще нѣжныя слова, чтобъ благодарить Клодину и мужа ея за тѣ трогательныя заботы, которыми они ее окружали.

Но, доѣхавъ до Ліона, г. Бернаръ увидѣлъ, что она была въ изнеможеніи и что далѣе нельзя ѣхать. Остановиться въ Ліонѣ ему казалось менѣе опаснымъ, потому-что г-жа де-Керваэнсъ ни разу не была здѣсь съ Германомъ и, стало-быть, не могла найдти ни одного изъ тѣхъ, такъ-сказать, живыхъ воспоминаній, которыя такъ гибельны въ неизлечимыхъ страданіяхъ.

Въ глубинѣ души онъ смотрѣлъ на принятое Германомъ намѣреніе, какъ на событіе горестное, но которое, если Нелида превозможетъ свою горесть, должно было имѣть благодѣтельныя послѣдствія. «Г-нъ де-Керваэнсъ умный человѣкъ» говорилъ онъ часто Клодинѣ, оставаясь съ нею наединѣ: «онъ пойметъ, что лучше всего будетъ опять принять къ себѣ жену. Можетъ-быть, для приличія, потребуетъ онъ, чтобъ она прожила нѣсколько мѣсяцевъ въ монастырѣ, потомъ поѣдетъ къ ней, забудетъ прошлое, привезетъ ее назадъ въ Бретань, и въ свѣтѣ, послѣ необходимой гримасы, рады будутъ прекрасной и богатой женщинѣ, которой вся вина заключалась, наконецъ, только въ томъ, что она была слишкомъ-откровенна и не воспользовалась терпимостью, въ которой могла быть увѣрена при самомъ легкомъ лицемѣрствѣ.»

Помѣстивъ жену и Нелиду въ порядочной гостинницѣ, г. Бернаръ отправился на городскую почту, чтобъ справиться о мѣстѣ жительства одного родственника, съ которымъ онъ находился въ самыхъ дружескихъ, хотя довольно-рѣдкихъ сношеніяхъ. Рѣзкое различіе мнѣній раздѣляло ихъ еще болѣе, нежели разстояніе: Честный негоціантъ, очень-мало заботясь о политическихъ волненіяхъ и соціальныхъ реформахъ, сердцемъ и умомъ преданный своему состоянію и благоденствію своего семейства, былъ, какъ легко понять, рѣшительнымъ приверженцемъ правительства. Напротивъ-того, его двоюродный брать, воспитанникъ политехнической школы, кинулся очертя голову въ радикализма; говорили, что онъ начальникъ тайнаго общества; имя его нисколько разъ бывало замѣшано въ республиканскихъ заговорахъ, еще угрожавшихъ въ то время новой династіи. Итакъ, между этими людьми не могло быть слишкомъ-короткихъ отношеній. Однако, родство и естественная между благородными людьми симпатія сохранили права свои и г. Бернаръ съ истинной радостью отправился къ предмѣстію Гильйотьеры и постучался у дверей кузена своего, Эмиля Фереза.

Послѣ первыхъ, безотвѣтныхъ вопросовъ, перекрещающихся и сталкивающихся обыкновенно по возвращеніи изъ долгаго отсутствія, г-нъ Бернаръ вкратцѣ разсказалъ своему кузену о грустныхъ событіяхъ, приведшихъ. его въ Ліонъ, и опасеніяхъ, который его тамъ удерживали. Произнося имя г-жи де-Керваэнсъ, онъ былъ прерванъ женщиной, которой до того времени не замѣтилъ: комната была темна, а она сидѣла за каминомъ, около котораго, по другую сторону, онъ разговаривалъ съ Ферезомъ.

— Г-жа де-Керваэнсъ здѣсь? вскричала эта женщина, подходя и обращаясь къ нему съ странною живостью: — гдѣ же? Отведите меня, сударь, тотчасъ же къ ней, прошу васъ.

Эта просьба очень была похожа на приказаніе. Изумленный г. Бернаръ проговорилъ нѣсколько словъ о разстроенномъ здоровьѣ г-жи де-Керваэнсъ, которое не позволить ей принять…

— Я увѣрена, что она меня прійметъ, отвѣчала незнакомка. Потомъ она тихо сказала что-то на ухо Ферезу.

— Исполните ея желаніе, продолжалъ Ферезъ. — Присутствіе ея можетъ принести только пользу вашей пріятелыищѣ.

Г-нъ Бернаръ не возражалъ. Онъ подалъ руку незнакомкѣ и съ нѣкоторымъ неудовольствіемъ подумалъ, что ему придется пройдти по всему городу съ женщиной, весьма-странно одѣтой. Незнакомка была въ черномъ платьѣ изъ грубой матеріи; большой деревянный крестъ висѣлъ у ней на шеѣ; вмѣсто того, чтобъ надѣть шляпку, она накинула на свои сѣдые волосы, остриженные и причесанные какъ у мужчины, шерстяной шарфъ, закрывшій ей голову и плечи.

— Я привыкла ходить одна, сказала она, отказываясь отъ руки г. Бернара: — я не опираюсь ни на чью руку.

Онъ не совсѣмъ былъ недоволенъ такой неучтивостью. Проходя отъ жилища Фереза къ отели Сѣвера, г. Бернаръ съ удивленіемъ замѣтилъ, что костюмъ, казавшійся ему такимъ страннымъ, не привлекалъ ничьего вниманія. Удивленіе его удвоилось, когда, проходя мимо открытыхъ мастерскихъ, онъ увидѣлъ, что ремесленники встаютъ и кланяются странной незнакомкѣ!.. Нѣсколько дѣтей, игравшихъ на улицѣ, увидя ее, оставили игру и подбѣжали къ ней. Она побранила ихъ за то, что они ничего не дѣлаютъ и приказала прійдти къ себѣ на другой день. Г-нъ Бернаръ былъ изумленъ совершенно; наконецъ, они подошли къ отели.

— Какъ мнѣ сказать о васъ г-жѣ Керваэнсъ? спросилъ онъ, отворяя дверь въ ея комнату. Вмѣсто отвѣта, незнакомка кинулась въ дверь. «Маменька!» вскричала Клодина, увидѣвъ ее первая; и обѣ женщины бросились въ объятія другъ другу. Нелида сдѣлала усиліе, чтобъ приподняться, и упала на канапе, на которомъ лежала. Незнакомка подбѣжала къ ней. Нѣсколько минутъ продолжались обниманья, слезы, отрывистыя слова. Г. Бернаръ, изъ скромности остановившійся въ дверяхъ, видя, что нечего опасаться этого свиданія, отправился назадъ, не будучи замѣченъ женою, и пошелъ къ Ферезу, чтобъ узнать объясненіе этой загадки.

— Особа, которую ты провожалъ, сказалъ ему кузенъ, предупреждая его вопросы: — самая необыкновенная женщина, какую я когда-либо видѣлъ. Она долго была настоятельницей въ монастырѣ Аннонсіады и сняла съ себя рясу по самымъ уважительнымъ причинамъ. Ты не совсѣмъ нашъ, продолжалъ Ферезъ, положивъ руку на плечо г. Бернара: — и потому я не могу открыть тебѣ тайну ея жизни. Но достоверно, и это здѣсь всѣ знаютъ, что она имѣетъ на рабочій классъ, въ особенности на женщинъ, почти чудесное вліяніе, плоды котораго вскорѣ должны оказаться. Своими благотвореніями, возвышеннымъ умомъ, краснорѣчіемъ, она создала себѣ какое-то могущество, приличное ея мужественному характеру и инстинктамъ ея натуры. Это великая женщина, которая оставитъ послѣ себя слѣдъ на землѣ.

Два пріятеля долго еще разговаривали. Г. Бернаръ не переставалъ разспрашивать Фереза о непонятой съ его точки зрѣнія жизни незнакомки, когда мать-Елизавета, которую, вѣроятно, уже узнали читатели, вошла въ комнату, и, подходя прямо къ нему, сказала:

— Г-жа де-Керваэнсъ не въ состояніи доѣхать до Парижа. Къ-тому же, Парижъ для нея не годится. Клодина говоритъ, что вы не можете оставаться здѣсь безъ значительнаго вреда вашимъ дѣламъ. Оставьте Нелиду со мною; я вамъ за нее отвѣчаю. Никто въ настоящее время не можетъ быть для нея полезнѣе меня. Я поселюсь въ отели, въ самой ея комнатѣ, до-тѣхъ-поръ, пока можно будетъ перевезти ее сюда. Я не покину ея ни на минуту; я буду аккуратно извѣщать васъ о ней; если она поправится и изъявить желаніе возвратиться въ Парижъ вы за ней пріѣдете… Все это уже условлено съ Клодиной, прибавила она нетерпѣливымъ тономъ, видя, что г. Бернаръ колеблется: — подите, помогите вашей женѣ собраться въ дорогу; черезъ часъ я буду въ отели Сѣвера.

Г. Бернаръ, уже испытавшій на себѣ вліяніе матери-Елизаветы, хотѣлъ говорить ей о будущности Нелиды и о своихъ надеждахъ помирить ее съ мужемъ. Монахиня посмотрѣла на него съ странной улыбою

— Намѣреніе ваше, независимо отъ другихъ неудобствъ, имѣетъ еще то, что оно слишкомъ-поздно, сказала она. — Развѣ вы не читаете журналовъ? И, порывшись въ грудѣ газетъ, наваленныхъ на столѣ, она взяла одинъ изъ нумеровъ «Монитёра», вышедшій дней за шесть или за восемь, и прочла слѣдующее:

«Ужасное происшествіе привело въ ужасъ Департаментъ Илля-и-Виленя. Графъ Тимолеонъ де-Керваэнсъ, послѣдній потомокъ этой славной фамиліи, былъ убитъ на охотѣ по неосторожности одного изъ сосѣдей. Подобные случаи возобновляются такъ часто, что мы считаемъ обязанностью и проч. и проч.»

Г. Бернаръ ничего не отвѣчалъ и вышелъ, пожавъ руку Ферезу.

VIII.

	«Allein musst du entfalten deine Schwingen, Allein Dich auf die See des Lebens wagen, Allein nach Deinen Idealen jagen, Allein, allein, nach Deinem Himmel ringen.» George Herwegh.
	Одна должна ты расширить свои крылья, одна, пуститься по жизненному морю; одна стремиться за своими идеалами; одна, одна летѣть въ свое небо. Жоржъ Гервегъ.

Прошло около мѣсяца. Нелида, которой нанесенъ былъ новый ударъ извѣстіемъ о смерти мужа, далеко не поправлялась. Надежды матери-Елизаветы не осуществлялись, и она начинала раздѣлять опасенія Фереза, считавшего Нелиду неизлѣчимою. Она хотѣла и не смѣла прямо дѣйствовать на эту безмолвную тоску; и боялась и желала кризиса, потому что онъ могъ быть гибельнымъ, но могъ также пробудить Нелиду отъ нравственной летаргіи, которой она предавалась такъ охотно.

Однажды вечеромъ, обѣ онѣ сидѣли въ комнатѣ Нелиды по сторонамъ камина и приготовляли корпію для одного раненнаго. Пальцы г-жи де-Керваэнсъ машинально щипали полотно; мысль ея была далеко.

— Нелида, Нелида, сказала наконецъ мать-Елизавета, будучи не въ силахъ болѣе удерживать свою раздраженную горесть: — я недовольна тобою, дитя мое. Я имѣла право больше ожидать отъ твоей ко мнѣ привязанности и отъ твоего мужества.

Нелида подняла на нее глаза, посмотрѣла на нее съ невыразимымъ удивленіемъ, нѣсколько минутъ молчала и потомъ, по невольному движенію, кинулась въ ея объятія и зарыдала.

— Вотъ мы точно въ такомъ же положеніи, какъ въ то время, когда я нашла тебя молящеюся въ твоей келльѣ, сказала монахиня важнымъ тономъ. — Богъ избралъ насъ, Нелида, своими орудіями, соединивъ насъ нынѣ, послѣ такихъ тяжелыхъ испытаній, въ одномъ и томъ же чувствѣ.

Нелида покачала головой.

— Богъ не можетъ избрать орудіемъ мертвую, сказала она: — во мнѣ нѣтъ больше жизни; мнѣ нечего больше дѣлать въ этомъ мірѣ ни для себя, ни для другихъ.

— Не богохульствуй, вскричала монахиня. — Ради Бога, не богохульствуй, не кляни жизни, не кляни самой-себя! Жестокій эгоизмъ нѣкоторыхъ страданій — самое преступное безбожіе…

При этомъ горькомъ упрекѣ, Нелида вырвалась изъ объятій монахини и молча сѣла въ кресло.

— Судьба моя свершилась, сказала она, видя, что мать-Елизавета не прерываетъ молчанія.

— Судьба! пустое слово! Наша судьба — это нашъ характеръ, наши способности, которыя или управляются нашею волею, или низко покидаются ею. Кто же осмѣлится сказать передъ смертнымъ часомъ, что самъ вполнѣ окончилъ дѣло, достойное похвалъ вѣчнаго художника, допущенное въ нѣдра красоты безконечной? Твои способности велики, Нелида; ты должна будешь отдать въ нихъ строгій отчетъ.

— Я васъ не понимаю, матушка; что же могу я теперь сдѣлать? чего могу желать?

— Я виновата, сказала монахиня болѣе-кроткимъ голосомъ, съ нѣжностью сжимая руку Нелиды: — ты не можешь понять смысла словъ моихъ, потому-что я никогда не открывала тебѣ своего сердца. Ты еще не знаешь меня. Не утомлю ли я тебя краткимъ разсказомъ о своей жизни? Когда ты меня выслушаешь, можетъ-быть, мы легко поймемъ другъ друга. Если же не поймёмъ, то увидимъ по-крайней-мѣрѣ, что намъ нельзя оставаться вмѣстѣ. Я возвращу тебя друзьямъ твоимъ отъ которыхъ оторвала тебя съ ревнивой страстью и огромными надеждами, и сама покорно возвращусь къ своей уединенной жизни.

— Я васъ слушаю всей душою, сказала Нелида, подвигая кресло къ табурету, на которомъ всегда садилась мать-Елизавета.

Монахиня подумала съ минуту и начала такъ:

"Я не помню моей матери. Отецъ мой былъ человѣкъ твердый, холодный, съ положительнымъ умомъ, съ сердцемъ… я никогда не думала, чтобъ у него было сердце. Исключительное занятіе дѣлами, которымъ онъ долго предавался, поглощало въ немъ всю возможность живыхъ порывовъ. Все остальное, считая въ томъ числѣ и дѣтей его, не встрѣчало въ немъ никакого сочувствія. Онъ, казалось, не заботился о томъ, чтобъ быть любимымъ: ему не достало бы для этого времени. Ему достаточно было, что ему повинуются, и въ этомъ всѣ его окружавшіе удовлетворяли его совершенно. Никто не спорилъ, не разсуждалъ о его приказаніи; ему повиновались какъ неизмѣнной силѣ, какъ отвлеченной справедливости, и думали, что стараніе смягчить эту справедливость — безумство. У меня была еще сестра отъ другой матери, воспитывавшаяся въ Германіи, у своей тётки. Что до меня касается, я оставалась дома не по какимъ нибудь побужденіямъ родительской нѣжности, но только потому-что отцу моему, всегда занятому другимъ, некогда было подумать о томъ, чтобъ отдать меня куда-нибудь. Я никогда не бывала больна, не шумѣла, была очень-сосредоточена и весьма-свободна въ обращеніи. Поэтому я не была для него тягостна, никогда ничѣмъ не давая замѣчать своего присутствія. Такимъ-образомъ, я много лѣтъ оставалась на его глазахъ, и мое присутствіе никогда не было для него ни удовольствіемъ, ни помѣхой. Само-собой разумѣется, что я не получила никакого образованія. Въ шестнадцать лѣтъ, кажется, я еще не умѣла раскрыть книги. Не смотря на то, способности мои не оставались безъ развитія; о, напротивъ! Отецъ мой, неимѣвшій друзей въ томъ смыслѣ, какъ ты и я понимаемъ это слово, имѣлъ тѣсныя политическія связи. Гостиная его обыкновенно была мѣстомъ свиданія министровъ, бывшихъ или будущихъ, и всѣхъ сколько-нибудь замѣчательныхъ лицъ по части дипломатіи, администраціи или журналистики. Тамъ говорили свободно и умно. Судили о людяхъ и обстоятельствахъ съ высшей точки зрѣнія и съ неколебимой строгостью безстрастной логики. Тамъ, въ углу этой гостиной, гдѣ меня скорѣй забывали, нежели позволяли мнѣ находиться, напрягая слухъ и зрѣніе, получила я первое понятіе о томъ, какъ идетъ міръ. Умъ мой, склонный къ наблюдательности, въ серьёзныхъ разговорахъ этихъ избранныхъ умовъ привыкъ къ сильной мысли и энергическому дѣйствію. Ободряемая вниманіемъ одного добраго старичка, ходившаго къ намъ, я нѣсколько разъ осмѣливалась обращаться къ нему съ вопросами, которые его изумили. Онъ сталъ меня разспрашивать и нашелъ, что мнѣ не только извѣстны всѣ предметы, о которыхъ при мнѣ говорили, но что я была способна къ строгимъ логическимъ выводамъ, быстро схватывала настоящую точку зрѣнія на вопросы и часто разрѣшала ихъ по-своему, съ необыкновенною смышлёностью. «Знаете ли» однажды сказалъ онъ одному изъ обычныхъ посѣтителей нашихъ, удивлявшемуся, что я около часа пресерьёзно разговариваю съ нимъ: «знаете ли, что это у насъ маленькая Роландъ? Она напишетъ намъ письмо къ королю, когда будетъ нужно.» Это имя осталось за мною.

"Мнѣ хотѣлось узнать, было ли въ мою пользу сравненіе, и я просила секретаря моего отца дать мнѣ мемуары гордой жирондистки. Одно меня въ нихъ поразило и произвело сильное впечатлѣніе на мою душу: это серьёзная роль, которую могла разъигрывать женщина, вліяніе ея на умы мужчинъ и высокая смерть, увѣнчавшая эту геройскую борьбу. И женщины могутъ быть велики, мужественны, могутъ что-нибудь значить. Отъ этой мысли я дрожала какъ въ лихорадкѣ. Удивляясь г-жѣ Роландъ, я хотѣла узнать и другихъ женщинъ, о которыхъ память сохранилась во Франціи. Элоиза, Жанна д’Аркъ, г-жа де-Ментенонъ, г-жа де-Сталь, сдѣлались для меня предметами особаго изученія; потомъ, я расширила кругъ своихъ изслѣдованій и вступила въ область исторіи и философіи. Секретарь моего отца помогалъ мнѣ въ занятіяхъ. Ферезъ былъ человѣкъ съ рѣдкими способностями; въ немъ, подъ молчаніемъ, на которое онъ осужденъ былъ своимъ положеніемъ, кипѣли бурныя страсти; республиканецъ съ головы до ногъ, онъ ждалъ только времени, когда ему достанется небольшое наслѣдство, чтобъ, сдѣлавшись независимымъ, отказаться отъ своей рабской должности и открыто пристать къ партіи, бредившей въ то время соціальною реформою. Видя энтузіазмъ мой къ благороднымъ идеямъ, онъ отложилъ со мной всякую недовѣрчивость, и въ-продолженіи долгихъ свиданій, слѣдовавшихъ за моими занятіями, посвятилъ меня въ намѣренія радикальной молодёжи. Видя въ перспективѣ подобную будущность, я чувствовала, какъ дрожатъ всѣ фибры моего сердца. Вскорѣ дня было недостаточно для удовлетворенія моей страсти къ ученію. Я цѣлыя ночи проводила въ чтеніи, пожирая исторію французской революціи, писателей восьмнадцатаго вѣка и всѣ замѣчательныя произведенія новѣйшихъ соціалистовъ. Я повѣсила у себя надъ столомъ портретъ г-жи Роландъ. Ферезъ увѣрялъ меня, что я похожа на мою героиню. Съ этого времени, таинственный голосъ не переставалъ твердить мнѣ на ухо, что, можетъ-быть, и я нѣкогда….

"Въ это время, смерть тётки заставила моего отца взять къ себѣ дочь, о которой я уже говорила: я никогда не видала ея. Она пріѣхала, по нѣмецкому обычаю, въ сопровожденіи сухощавой и вытянутой старухи, внушившей мнѣ съ самаго начала непреодолимое отвращеніе. Что касается до сестры моей, то, признаюсь, мнѣ было чрезвычайно-трудно привыкнуть къ странному ея виду. Она не была безобразна, по-крайней-мѣрѣ не имѣла того безобразія, которое можно опредѣлить, но рѣшительно была лишена всякой прелести, сколько это возможно въ двадцать-два года, имѣя прекрасный цвѣтъ лица, роскошные волосы и порядочныя черты лица. Была ли она расположена къ необычайной толстотѣ, или китовые усы, которыми она стягивалась, располагали тѣло ея къ противодѣйствію, или она слишкомъ-много ѣла мучнаго или мало думала и страдала, но она была толста до смѣшнаго, до того, что не имѣла человѣческаго образа. Не замѣчая своего несчастія, она еще увеличивала непріятное впечатлѣніе своими неумѣренными претензіями. Она поднимала носъ, закидывала назадъ голову, говорила надменнымъ тономъ и одѣвалась въ яркіе цвѣта, какъ театральная царица. Вступленіе ея въ гостиную моего отца было настоящимъ бѣдствіемъ. Старики разборчивы на красоту.

«Знаете ли, что ваша восхитительная сестрица похожа на одну изъ тѣхъ дутыхъ и пустыхъ лепешекъ, у которыхъ такое дурное имя» сказалъ насмѣшливый и циническій старикъ, давшій мнѣ мое милое прозваніе. Я захохотала, и смѣхъ мои сообщился всѣмъ присутствующимъ. Не знаю, слышала ли моя сестра. Дѣло въ томъ, что она поблѣднѣла, и съ этой минуты я замѣтила, что возбудила въ ней къ себѣ неугасимую ненависть, слѣдствія которой вскорѣ оказались. Съ каждымъ днемъ тайная непріязнь между нами растравлялась болѣе и болѣе. Въ несчастномъ тѣлѣ, которое я описала тебѣ, помѣщался самый хитрый умъ, зараженный, упоенный, набитый мыслію о своемъ превосходствѣ. Мою сестру слушали какъ оракула при гильдбургсгаузенскомъ дворѣ, гдѣ она, какъ француженка, имѣла неоспоримое преимущество. Всего смѣшнѣе было, что и въ Парижѣ она сохраняла гордое и надменное чувство этого преимущества, гордилась тѣмъ, что она француженка, что говоритъ по-французски, правильно пишетъ по-французски, носитъ французскія шляпки. Я никогда не видала тщеславія, которое заблуждалось бы до такой степени. Ея компаньйонка, безстыдно ей льстившая, открыла однажды, что я не училась систематически, какъ учатъ въ пансіонахъ, и что фразы мои не всегда выглажены съ грамматической правильностью. Я думаю, она плакала отъ радости, и съ сострадательнымъ пренебреженіемъ совѣтовала мнѣ попросить у сестры трактатъ о нарѣчіяхъ мѣста, сочиненный ею для молодой гильдбургсгаузенской принцессы, копій съ котораго просили ко всѣмъ дворамъ Германіи, потому-что сестра моя, изъ скромности, никакъ не соглашалась его напечатать. Я превозмогла себя болѣе обыкновеинаго и обѣщала совѣтоваться съ Евфрази о нѣкоторыхъ затрудненіяхъ въ синтаксисѣ. Но это ни къ чему не послужило. Зависти не обманешь. Не смотря на ослѣпленіе самолюбія, она не могла не замѣтить, какъ мало эффекта производитъ он въ гостиной отца своими безконечными разсужденіями о причастіяхъ и неизмѣримыми описаніями церемоній гильдбургсгаузенскаго двора. Мало-по-малу, рѣдкіе гости, изъ учтивости подходивщіе къ дивану, на которомъ она возсѣдала съ оффиціальнымъ величіемъ, начали дезертировать и толпились въ амбразурѣ окна, около табурета, очень-похожаго на этотъ, прибавила мать-Елизавета, у которой воспоминанія юности сгладили на нѣсколько минутъ морщины съ мрачнаго и задумчиваго чела. "Тамъ, помѣстившись довольно-неловко, я сидѣла, съ работой въ рукахъ, изрѣдка бросая въ разговоръ слово или даже взглядъ, придававшіе ему новую живость и ту прелесть, которую скоро теряютъ мужскіе споры, если при этомъ нѣтъ женщины, чтобъ сдерживать ихъ въ границахъ умѣренности и деликатности. Сестра моя стала сердиться и, по своей дальновидности, убѣдилась, что пока я останусь въ домѣ, ей не только нельзя будетъ произвести ни малѣйшаго эффекта, но, что всего важнѣе, не найдти себѣ мужа. Она рѣшилась вытѣснить меня какимъ бы то ни было способомъ. Я сама помогла ей своимъ неблагоразуміемъ. Какъ я уже тебѣ сказала, я страсно любила ученые и серьёзные разговоры моего молодаго учителя. Цѣлый день онъ былъ очень занятъ; мнѣ казалось всего проще видѣться съ нимъ у себя въ комнатѣ, послѣ чая, который подавали въ десять часовъ. Я читала ему извлеченія изъ прочитанныхъ мною книгъ, объясняла трудности, задерживавшія меня. Эти свиданія продолжались иногда очень-долго; случилось то, что непремѣнно должно было случиться: Ферезъ влюбился въ меня и вступилъ со мной въ переписку; его восторженность и мое невѣдѣніе о значеніи нѣкоторыхъ словъ на языкѣ свѣта придали этой перепискѣ преступный видъ. Сестрица моя и ея компаньйонка были на сторожѣ, перехватили наши письма, извѣстили отца о нашихъ ночныхъ свиданіяхъ. Онъ ужасно разсердился, прогналъ Фереза, велѣлъ позвать меня и объявилъ, что даетъ мнѣ двадцать-четыре часа на размышленіе, что въ это время должна я рѣшиться или выйдти замужъ за одного кузена, которому я уже два раза отказывала, или идти въ монастырь. Отецъ мой, задавая мнѣ такую задачу, былъ совершенно увѣренъ, что я изберу замужство; онъ ошибся. Этотъ кузенъ былъ дворянчикъ изъ Департамента Сены-и-Гарроны, страстный охотникъ и скаредный хозяинъ. Я затрепетала при одной мысли о существованіи, въ которомъ самыми дальними границами и величайшими радостями будутъ управленіе заднимъ дворомъ и приключенія охоты за лисицей. Богъ не далъ мнѣ инстинкта материнской любви; я едва понимала любовь, какъ ее описываютъ въ романахъ, и не могла представить себѣ другаго счастія, кромѣ владычества; уже сердце мое билось только мыслію о великой будущности. Въ послѣднее время, я нѣсколько разъ была въ монастырѣ Аннонсіады, у одной родственницы, постригшейся отъ несчастной любви. Это было слабое твореніе, стонавшее, и жаловавшееся съ утра до вечера. Она часто говорила мнѣ: «Зачѣмъ не ты на моемъ мѣстѣ? ты никогда и никого не будешь любить; съ тебя будетъ довольно повелѣвать; ты здѣсь всѣхъ будешь водить по стрункѣ; не пройдетъ двухъ лѣтъ, какъ тебя сдѣлаютъ настоятельницей.» Эти слова, сказанныя на вѣтеръ, врѣзались въ моей памяти. Я всюду искала дороги для моего неопредѣленнаго честолюбія и не находила. Самое блистательное супружество налагало на меня самое худшее иго — дѣлало зависимою отъ человѣка, который, правда, могъ быть уменъ и благороденъ, но точно также могъ быть глупъ и пошлъ; къ-тому же супружество было хозяйство, гинекеи, жизнь гостиныхъ. Это было почти-вѣрное отреченіе отъ моей душевной силы, отъ разлитія лучей моей жизни на жизнь другихъ, о которомъ сама мысль воспламеняла въ умѣ моемъ неудержимый желанія. Управлять нѣкогда цѣлой общиной и воспитаніемъ двухъ-сотъ молодыхъ дѣвицъ, постоянно возобновляющихся и принадлежащихъ къ высшимъ слоямъ общества представилось мнѣ единственною цѣлію, достойною моихъ усилій. Что, если я могу, говорила я сама себѣ, влить въ эти молодыя сердца чувства, которыми черезъ край полно мое сердце; что, если, вмѣсто надменности и тщеславія, которыми ихъ напитываютъ, внушу я имъ начало равенства; если зажгу въ сердцахъ ихъ восторженную любовь къ народу: вѣдь я произведу реформу… У меня кружилась голова отъ этого слова.

"Я объявила отцу, что хочу вступить бѣлицей въ монастырь Аннонсіады. Онъ съ жалостью улыбнулся, видя въ этомъ одно дѣтское упорство любви, которой идутъ наперекоръ. Сестра моя поддерживала въ немъ эту мысль, зная, что онъ не столько равнодушенъ, чтобъ позволить мнѣ принять такую рѣшительную мѣру, и увѣряла его, что пятнадцать дней, проведенныхъ въ монастырѣ, побѣдятъ мое упрямство. Отецъ не говорилъ со мной больше объ этомъ, и черезъ двадцать-четыре часа, предупредивъ настоятельницу Аннонсіады, отправилъ меня въ монастырь. Прощаясь со мною, Евфрази улыбнулась улыбкой, въ которой выразилось все лицемѣрное удовольствіе мстительной ограниченности.

"Послѣ настоятельницы, я прежде всего увидѣла въ монастырѣ отца-Эмери; его дарованія поразили меня. Я тотчасъ угадала въ немъ человѣка, сходнаго со мною честолюбіемъ, мужествомъ и настойчивостью; казалось, и онъ разгадалъ меня. Эту встрѣчу сочла я дѣломъ Провидѣнія. Я знала, что онъ всемогущъ въ своемъ орденѣ и имѣетъ большое вліяніе въ свѣтѣ. Я мысленно стала смотрѣть на него, какъ на соучастника всѣхъ моихъ замысловъ, и, еще не открывая ему своего сердца, основала на немъ всѣ свои надежды. Вскорѣ послѣ моего вступленія въ монастырь, отецъ мой занемогъ; онъ умеръ наканунѣ дня, назначеннаго для моего постриженія, все ожидая, что я перемѣню намѣреніе и прійду просить у него прощенія. Подъ предлогомъ разсѣянія, но въ-самомъ-дѣлѣ чтобъ испытать меня, меня увезли изъ Парижа и возили по самымъ отдаленнымъ провинціямъ. Поведеніе мое въ-продолженіе шести лѣтъ было самое примѣрное, какое когда-либо видали въ монастырѣ. Въ немъ ничего нельзя было замѣтить, кромѣ величайшей набожности и полнѣйшаго самоотрицанія воли. Сверхъ-того, мое рожденіе и богатство давали мнѣ такія преимущества, что когда насталъ день избранія, я единогласно была выбрана настоятельницею. Получивъ власть, я рѣшилась открыться отцу-Эмери, не сомнѣваясь, что найду въ немъ готовность мнѣ содѣйствовать. Мы имѣли о нимъ разговоръ, который я не забуду во всю жизнь свою. Разговоръ продолжался битыхъ шесть часовъ. Мы начали съ того, что опредѣлили исходный пунктъ; онъ былъ одинъ и тотъ же: сосредоточить въ насъ двоихъ какъ-можно-больше власти; достигнуть внутри монастыря до слѣпаго повиновенія; помогать другъ другу, чтобъ склонить на свою сторону или обмануть тѣхъ изъ нашихъ начальниковъ, которые могутъ намъ препятствовать, льстить молодёжи, намъ ввѣренной, обольщать ее и чрезъ нее вкрасться въ нѣдра семействъ. До-сихъ-поръ, все шло какъ-нельзя-лучше; но вдругъ въ разговорѣ оказался огромный перерывъ. Почва, по которой мы шли безъ всякой осторожности, шумно осѣла; отецъ-Эмери и я увидѣли себя раздѣленными другъ отъ друга цѣлою пропастью. Цѣлью всего этого вліянія, всего внутренняго и внѣшняго могущества для него — было полное и совершенное возстановленіе прежняго всемогущества его ордена въ пользу всего того, что я считала презрѣнными предразсудками. Онъ намекнулъ мнѣ о тайныхъ связяхъ съ главами аристократіи, о взаимныхъ обѣщаніяхъ, о намѣреніи возстановить порядокъ вещей, приводившій меня въ негодованіе… Я была жестоко изумлена, не могла удержать себя, и въ потокѣ словъ, выразившихъ всѣ надежды мои, столь долго подавленныя, съ ребяческимъ неблагоразуміемъ высказала тайну моей жизни. Отецъ-Эмери долго смотрѣлъ на меня, какъ-будто передъ нимъ была сумасшедшая; потомъ я видѣла, что онъ внутренно творитъ молитву; потомъ онъ объявилъ мнѣ, что я величайшая обманщица, что я обманула его и всѣхъ съ дьявольской ловкостью, но что онъ помѣшаетъ мнѣ быть вредною; что онъ не можетъ отнять у меня власти, принадлежащей мнѣ по новому моему званію, но по-крайней-мѣрѣ будетъ ежеминутно слѣдить за мною и донесетъ на меня при первомъ неблагоразумномъ словѣ, которое у меня вырвется. Впрочемъ, прибавилъ онъ, смягчившись, онъ надѣется на время и размышленіе, которыя вылечатъ мой разсудокъ и возвратятъ меня себѣ-самой.

"Когда онъ меня оставилъ, я въ свою очередь не могла повѣрить, что онъ говорилъ правду; мнѣ казалось, что онъ хочетъ испытать меня… Но это заблужденіе недолго продолжалось, и вскорѣ я встрѣтилась лицомъ-къ-лицу съ самой несчастной участью.

"Слишкомъ-долго будетъ разсказывать тебѣ о всѣхъ мученіяхъ моихъ въ послѣдующіе годы: о безплодныхъ усиліяхъ склонить отца-Эмери хотя на отдѣльныя измѣненія въ курсѣ ученія, о стараніяхъ моихъ около нѣкоторыхъ другихъ духовныхъ лицъ, стараніяхъ, оставшихся напрасными, и наконецъ о совершенномъ бездѣйствіи, на которое я была осуждена ихъ подозрительнымъ надзоромъ. Когда ты вступила въ монастырь, Нелида, я была въ самомъ глубокомъ отчаяніи. Видъ лица твоего, озареннаго небеснымъ свѣтомъ, благородство, величіе и гордость, которыя я разглядѣла въ душѣ твоей, снова зажгли во мнѣ любовь къ жизни, и когда ты мнѣ сказала, что чувствуешь призваніе къ иночеству, я не могла скрыть своей радости. Отецъ-Эмери сталъ подозрѣвать какую-нибудь хитрость; онъ, вѣроятно, думалъ, что ты раздѣляешь мои убѣжденія, и что ему, вмѣсто одной строптивой души, прійдется бороться съ двумя; словомъ, онъ воспротивился твоему вступленію въ монастырь, и по этому случаю у насъ были очень сильныя ссоры, кончившіяся угрозою лишить меня моего званія на общемъ собраніи всей братіи. Я съ трепетомъ увидѣла, что рано или поздно меня дѣйствительно могутъ лишить власти, служившей мнѣ оградою, и что тогда я буду совершенно-беззащитна въ рукахъ враговъ своихъ. Тутъ въ первый разъ пришла мнѣ мысль о бѣгствѣ.

"Письмо, полученное мною вскорѣ отъ Фереза, черезъ прежнюю мою горничную, которая осталась мнѣ вѣрною, утвердило меня въ этомъ намѣреніи и ускорило его исполненіе. Ферезъ увѣдомлялъ меня, что онъ женился въ Женевѣ и основалъ тамъ журналъ. Онъ собиралъ вокругъ себя даровитыхъ людей и дѣятельно трудился для добраго дѣла. Жена его, прибавлялъ онъ, раздѣляла всѣ его убѣжденія и ревностно ему помогала.

"Послѣднія слова рѣшили меня. Я ушла изъ монастыря съ моей вѣрной Розой. Она достала мнѣ паспортъ и почтовый экипажъ, который я нашла у ней совершенно-готовый. Черезъ три дня, я была въ Швейцаріи. Два года жила я тамъ, почти скрываясь, изъ опасенія преслѣдованій отца-Эмери. Но меня разувѣрило полное его молчаніе. Сестра моя, вышедшая замужъ въ Германіи, также вовсе обо мнѣ не заботилась. Въ-продолженіе этого времени, можно сказать, я съ жаромъ приготовлялась къ тому назначенію, къ которому считала себя призванною, и когда Ферезъ рѣшился возвратиться во Францію и утвердить центръ своей дѣятельности въ Ліонѣ, я объявила ему, что готова за нимъ слѣдовать.

"Ты, можетъ-быть, удивляешься, Нелида, что я искала убѣжища въ домѣ человѣка, котораго страсть ко мнѣ была мнѣ извѣстна. Ты вѣроятно думаешь, что съ моей стороны было неблагородно становиться посреди мирнаго союза и подвергаться опасности возмутить счастіе двухъ существъ, которыхъ я уважала. Разумѣется, я дѣйствовала опрометчиво. Я была болѣе счастлива, нежели благоразумна. Я оставила молодаго человѣка и нашла старика, со лбомъ, сморщившимся отъ размышленія, съ сердцемъ, поглощеннымъ политическими страстями, съ чувствами, погасшими отъ усилія мысли. Увидѣвшись снова, мы почти не говорили о себѣ. Дѣло, важное дѣло, за которое Ферезъ готовъ былъ отдать жизнь, исключительно поглощало его. Онъ радъ былъ найдти во мнѣ помощницу, которой достоинства онъ преувеличивалъ. Сильный, съ перомъ въ рукѣ, Ферезъ не имѣлъ дара слова и не могъ дѣйствовать непосредственно на массы. Онъ нашелъ, что я краснорѣчива, убѣждалъ меня откинуть всякое сомнѣніе и безъ страха, открыто проповѣдывать наше ученіе. Я попыталась сперва набрать нѣсколько прозелитокъ между женщинами, хотѣла основать общину, нѣчто въ родѣ свободной обители, гдѣ не будутъ требовать другой клятвы, кромѣ клятвы христіанской любви. Но увы! какъ скоро я была разочарована! какъ пусты были всѣ эти головы! какъ ничтожны сердца! Эти женщины упивались идеями, какъ мужчины напиваются виномъ, къ которому не привыкли, и если что-нибудь воодушевляло ихъ какимъ-то нелѣпымъ энтузіазмомъ къ новымъ ученіямъ, такъ это плохо-скрытая надежда, что имъ можно будетъ безъ границъ и стыда предаваться своимъ грубымъ страстямъ. Не видя успѣха съ одной стороны, я обратила вниманіе на другую. Я часто ходила съ Ферезомъ въ мастерскія и тюрьмы, куда онъ приносилъ помощь и надежду; тамъ я встрѣчала такое твердое мужество, такія геройскія добродѣтели, что мысль, долго во мнѣ таившаяся, воскресла съ прежнею силою.

"Отечество наше, говорила я сама себѣ, послѣ послѣдней революціи не пришло еще въ равновѣсіе. Два класса общества, дворянство и народъ, сильно страдаютъ; одно терпитъ отъ воображаемаго зла, другой отъ дѣйствительнаго: дворянство отъ-того, что надменное мѣщанство лишило его привилегій и титуловъ; народъ — отъ того, что торжество этого мѣщанства, которому онъ помогъ овладѣть властію, было для него жестокимъ обманомъ. Сравнивая, онъ начинаетъ сожалѣть о своихъ прежнихъ господахъ. Мало зная исторію, онъ помнитъ только о благосклонномъ обхожденіи и щедротахъ знатнаго. Отъ-чего же эти классы, наученные опытомъ, не соединятся противъ своего общаго врага? Почему мужественнымъ инстинктамъ народа и благороднымъ привычкамъ, чувству чести дворянства восторжествовать надъ мѣщанствомъ, невѣжественнымъ, себялюбивымъ и уже разслабленнымъ своимъ благоденствіемъ? Отъ-чего не попытаться произвести это сближеніе? Отъ-чего бы женщинамъ, въ одно и то же время, по самой природѣ своей, имѣющимъ всю деликатность аристократіи и весь жаръ любви, хранящейся въ народѣ, не быть провозвѣстницами и посрединами этого союза?

"Ферезъ ободрялъ мои мечты. Бываетъ время, говорилъ онъ, когда духъ истины покидаетъ мужчинъ. Тогда провозвѣстническій взглядъ на предметы дается женщинѣ, и она, часто не совсѣмъ понимая ихъ, произноситъ слова спасенія. Женщина просвѣтила Францію христіанствомъ; женщина спасла ее отъ чуждаго ига; женщина же, — все говорить мнѣ это, — зажжетъ свѣтильникъ будущаго.

«Восторженная, смѣлая, я удвоила старанія и составила многочисленное общество изъ работниковъ, которымъ прежде всего объяснила ихъ матеріальные интересы, заставила ихъ стыдиться пьянства, глупыхъ и кровавыхъ распрей компаньйонажа; потомъ возбудила въ нихъ желаніе учиться самимъ и учить дѣтей своихъ. Когда я увидѣла, что меня слушаютъ съ-кротостію, мнѣ пришла въ голову мысль довершить свое дѣло, отъискать въ замкахъ нисколько добрыхъ и сострадательныхъ женщинъ, въ которыхъ думала я возбудить участіе, представивъ имъ это дѣло съ точки зрѣнія христіанскаго милосердія. Я достала рекомендательное письмо къ одной изъ самыхъ значительныхъ дамъ провинціи. Она приняла меня хорошо и познакомила съ своими пріятельницами; на этотъ разъ я дѣйствовала съ большею осторожностью, шла шагъ за шагомъ, мало-по-малу, сперва добиваясь денегъ, потомъ стараясь возбудить живое участіе, — далѣе, завязывая личныя отношенія между образованнѣйшими изъ моихъ аристократическихъ адептокъ и семействами работниковъ, имѣвшими самыя деликатныя привычки. Тамъ, гдѣ я замѣчала наклонность къ новымъ идеямъ, я осмѣливалась идти далѣе. Ежедневно мы съ Ферезомъ радовались успѣхамъ моей пропаганды, какъ вдругъ, благодаря моей несчастной участи, я была открыта отцомъ-Эмери. Это было моей гибелью. Онъ объявилъ всюду, что я бѣглая монахиня дурнаго поведенія. Тотчасъ же всѣ двери заперлись для меня. Но его ненависть этимъ не ограничилась. Онъ умѣлъ повредить мнѣ даже во мнѣніи честныхъ работниковъ, которымъ я стала матерью и сестрою: онъ распустилъ между ними слухи, что я шпіонка; недовѣріе закралось въ ихъ души, и съ-тѣхъ-поръ я должна бороться со всевозможными пренятствіями, который преодолѣть отчаяваюсь.»

Нелида, слушавшая монахиню съ возраставшимъ любопытствомъ, вперила въ нее большіе глаза свои, блиставшіе страшнымъ огнемъ надъ впалыми и поблѣднѣвшими щеками, и сказала:

— Видите ли, матушка, и вы также отчаяваетесь.

— Я отчаяваюсь въ себѣ, а не въ дѣлѣ, возразила монахиня: — Провидѣніе правосудно; оно не могло избрать для моей цѣли столь низкаго орудія. Цѣль моя была чрезвычайна, но побужденіе ничтожно; всѣ мы должны вынести наказаніе за наши проступки. Честолюбіе погубило меня; желаніе составить себѣ имя заставило меня произнести преступную клятву; я вступила въ монастырь не имѣя слѣпой вѣры, которая поддержала бы меня тамъ; я искала только власти, и два раза власть ускользала изъ моихъ рукъ въ ту самую минуту, какъ я думала, что овладѣла ею. Да, Нелида, въ судьбѣ человѣка совершается строгое правосудіе. Ты видишь, что я разбита тѣмъ же самымъ орудіемъ, которое сама избрала для своего возвышенія. Я легкомысленно нарушила клятву, недобросовѣстно произнесенную; эта клятва преслѣдуетъ меня и уничтожаетъ все, что я дѣлаю. Я хотѣла для себя славы и великаго имени; чело мое заклеймено позоромъ, справедливо постигающимъ клятвопреступницу…

— Къ-тому же, продолжала она: — я созданіе не полное, потому-что никогда не любила. Я не знала этого высокаго чувства, заставляющаго жить двойною жизнію. Я не желала имѣть ни супруга, ни дитяти… Я была только гордой женщиной, по-видимому великой, сколько можно быть великимъ силою ума, но въ дѣйствительности ничтожнымъ созданіемъ, которому природа отказала въ сердцѣ, способномъ любить…

И монахиня, въ первый разъ послѣ долгихъ лѣтъ, заплакала горькими слезами. Наконецъ, превозмогая себя, она воскликнула:. «Но чего я не могла сдѣлать, чего мнѣ не было дано, то исполнятъ другія, болѣе-достойныя или болѣе-счастливыя. О, Нелида! еслибъ у тебя было хоть вполовину моего мужества! еслибъ ты только согласилась жить… Еслибъ ты хоть разъ видѣла, хоть разъ слышала эти жгучія страданія, съ которыми я такъ часто бесѣдовала, ты устыдилась бы своего отчаянія. И ты, ты была бы услышана», прибавила монахиня, взявъ г-жу де-Керваэнсъ за руку и сжимая ее: — «потому-что ты достойна такой участи! Ты уже не эгоистическая любовница, не преступная супруга; ты свободная и испытанная вдова, страданіемъ и любовью завоевавшая себѣ право посвятить себя моимъ идеямъ. Душа твоя не раскрывалась ни раза для низкихъ страстей; Богъ еще можетъ изливать въ все чистѣйшіе лучи свои…»

Нелида горько улыбнулась.

— Умѣю ли я еще молиться Богу, котораго вы призываете? знаю ли я, какъ ему должно молиться?..

— Не довольно ли для тебя надежды? съ жаромъ возразила монахиня. — Отвлеченная увѣренность философовъ смѣшна, потому-что не удовлетворяетъ ни сердца, ни воображенія. Все это надменное заблужденіе! Для человѣка, этого слабаго и ограниченнаго созданія, едва достаточно всѣхъ способностей его, чтобъ вознестись мыслію къ Богу; и когда онъ сосредоточилъ на одномъ пунктѣ всѣ силы разума, сердца и воли, онъ еще не достигъ до вѣры: онъ дошелъ только до надежды.

Въ тебѣ, Нелида, есть жажда идеальнаго. Идеальное составляетъ силу и муку твоей жизни. Ты думала найдти его въ монастырскомъ самоотверженіи: не смотря на твои несчастія, я всегда-буду рада, что вывела тебя изъ этого заблужденія. Оно представилось тебѣ въ замужствѣ; въ немъ оно было бы для большей части женщинъ, еслибъ общество не извратило естественныхъ условій этого важнаго пункта. Потомъ ты искала его въ страстной любви одного человѣка: это было для тебя самымъ гибельнымъ обольщеніемъ. Прочь отъ меня мысль обвинять того, кого ты любила; можетъ-быть, онъ стоитъ ни больше, ни меньше, какъ и всякій другой мужчина; эгоизмъ въ немъ принялъ самую прекрасную форму: форму поэтическую. Но онъ не былъ достоинъ твоего высокаго самоотверженія; онъ чувствовалъ, что ты ослѣпла, и это сознаніе производило въ немъ сильныя страданія, отъ которыхъ онъ освобождался сильными проступками. Развѣ ты вѣчно хочешь оплакивать заблужденіе, которое можно загладить? Развѣ ты хочешь потонуть въ слезахъ? Развѣ ты хочешь отдать Богу душу, въ которой не лежитъ ни одного добраго дѣла?..

Мать-Елизавета долго говорила. Ночь прошла. Лампа погасла, и первые лучи солнца проникали въ комнату. Въ пустыхъ улицахъ начинались раздаваться важные звуки, возвѣщающіе пробужденіе работника. Нѣсколько телегъ, везшихъ въ городъ припасы, тяжело катились по звучной мостовой. Монахиня подошла къ окну; Нелида встала и молча за ней последовала. Онѣ обѣ оперлись на раму и смотрѣли то на улицу, по которой время-отъ-времени проходилъ работникъ, навьюченный своими инструментами, то на небо, на которомъ блѣдныя звѣзды еще боролись съ быстро-распространявшимся дневнымъ свѣтомъ.

Монахиня рукою указала ей на проходившихъ мимо тружениковъ…

Нелида наклонилась къ этой рукѣ и смущеннымъ голосомъ проговорила нѣсколько словъ, которыя мать-Елизавета скорѣй угадала, чѣмъ поняла…

— Ты соглашаешься жить? въ восторгѣ сказала монахиня.

— По-крайней-мѣрѣ попробую, отвѣчала Нелида.

IX.

Покинувъ Нелиду такъ внезапно и такимъ обиднымъ образомъ наигравшись жизнію, которою онъ овладѣлъ такъ дерзко и въ которой долженъ былъ отдать отчетъ Богу и людямъ, Германъ далеко не понималъ всей важности своего проступка; онъ даже не подумалъ о его послѣдствіяхъ. Уже давно онъ чувствовалъ и говорилъ какъ полупьяный. Продолжительная праздность и ложное возбужденіе свѣтской жизни произвели въ немъ смятеніе, среди котораго слышался только глухой голосъ его нетерпѣливой и больной гордости. Его мучило одно: необходимость заглушить въ себѣ, какою бы то ни было цѣною, сознаніе своей вины, ѣдкое недовольство самимъ-собою — неумолимое наказаніе высшихъ натуръ, когда онѣ дѣлаютъ недостойное употребленіе изъ своихъ способностей. Онъ думалъ, что все выигралъ, не видя больше около себя блѣднаго и суроваго образа г-жи де-Керваэнсъ, которой молчаніе давило его и заставляло сосредоточиваться въ самомъ-себѣ; и, такъ-какъ въ его глазахъ успѣхъ оправдывалъ, даже прославлялъ всякое заблужденіе, то онъ жадно схватился за возможность снова привлечь на себя общественное мнѣніе, ни мало не сомнѣваясь, что, ослѣпленная его славою Нелида, которую онъ еще любилъ гораздо-больше, нежели самъ думалъ, признается въ своей несправедливости и раскаявшаяся, счастливая склонится передъ геніемъ своего любовника, минутно-непризнаннымъ ею.

Нервы его были потрясены такой крутой рѣшимостью; воспоминаніе о легкой побѣдѣ его надъ маркизою Зеппони и сверхъ-того, неопредѣленная надежда на высокое положеніе, которое онъ можетъ разомъ занять въ свѣтѣ, въ новой странѣ, болѣе и болѣе разстроивали, въ-продолженіе долгой дороги, его безпокойную душу. Когда онъ пріѣхалъ въ В…. въ немъ пробудилось все честолюбіе молодости, и сердце его съ ускореннымъ біеніемъ, казалось, стремилось къ великому и быстрому осуществленію мечты его.

Едва отдохнувъ нѣсколько минутъ, онъ побѣжалъ во дворецъ великаго герцога. Его высочество былъ въ отсутствіи, но, отданы приказанія, чтобъ тотчасъ по прибытіи Германа, его отвели къ первому каммергеру, завѣдывавшему придворными театрами и празднествами. Было десять часовъ утра.

Пріемная этой высокой особы была наполнена кліентами и просителями, сидѣвшими рядкомъ на узкихъ скамьяхъ, окружавшихъ комнату, и ожидавшими молча, терпѣливо, торжественно, со взорами, устремленными на дверь его превосходительства, счастливой минуты, когда эта дверь отворится для кого-нибудь изъ нихъ. Прибытіе Германа произвело легкое волненіе въ собраніи. Крайніе потѣснились, чтобъ дать мѣсто иностранцу; но онъ не удостоилъ этого замѣтить и черезъ нѣсколько минутъ принялся мѣрить полъ шумными шагами, произнося разныя неуважительныя слова, заставлявшія молчаливыхъ просителей взглядывать другъ на друга съ видомъ величайшаго изумленія. Германъ, который, находясь въ этомъ плохо-одѣтомъ, нечесаномъ, неумытомъ, неуклюжемъ обществѣ, состоявшемъ изъ бѣдныхъ актёровъ, заслуженныхъ пѣвцовъ, нуждающихся авторовъ, ни мало не забывалъ скучныхъ часовъ ожиданія, чувствовалъ уже, что кровь поднимается ему въ голову. Онъ машинально приблизился къ печкѣ и обжегъ себѣ пальцы; подошелъ къ окну: оно выходило на плоскую аспидную крышу, съ которой темная вода декабрскаго дождя собиралась въ широкіе жолоба и съ однообразнымъ шумомъ лилась въ свинцовый резервуаръ. Видъ этотъ вовсе не былъ привлекателенъ. Германъ яростнымъ движеніемъ задернулъ небольшую, накрахмаленную, кисейную занавѣску и разорвалъ ее. Наконецъ, довершая свои дерзости, онъ вышелъ на середину комнаты, подошелъ къ столику, составлявшему единственное ея украшеніе и взялъ оставленную на немъ книгу: то былъ Готскій «Альманахъ». Собраніе просителей пришло въ волненіе; но вдругъ дверь къ его превосходительству отворилась, и къ всеобщему удивленію каммердинеръ позвалъ г. Германа Реньё. Художникъ толкнулъ столикъ и уронилъ на полъ почтенную книгу. Одна молодая дѣвушка встала, подняла ее и положила на мѣсто, заботливо оставивъ замѣтку на тѣхъ страницахъ, гдѣ, по ея мнѣнію, она должна была находиться. Въ это время Германъ предсталъ передъ перваго каммергера двора великаго герцога. Эта важная особа, въ халатѣ, кушала кофе со сливками и, нимало не тревожась, обмакивая въ чашку огромный буттербродъ, сказала: «Вы господинъ Реньё, французскій живописецъ?» Германъ поклонился въ половину, взявшись за ручку стула, на который онъ непремѣнно сѣлъ бы, еслибъ каммергеръ далъ ему время. «Потрудитесь дернуть два раза эту сонетку» продолжалъ его превосходительство: «его высочество великій герцогъ путешествуетъ; но ему угодно было приказать, чтобъ вамъ отвели квартиру въ его дворцѣ и кормили васъ на его счетъ за третьимъ столомъ. Вотъ господинъ, который займется вашимъ помѣщеніемъ» прибавилъ онъ, указывая на что-то въ родѣ секретаря, явившееся по звуку колокольчика. «Сегодня или завтра вамъ надобно будетъ явиться къ господину директору музея; онъ покажетъ вамъ галерею, которая для васъ назначена. Вы хорошо сдѣлаете, если тотчасъ же прійметесь за работу, чтобъ по пріѣздѣ своемъ его высочество могъ найдти что-нибудь готовымъ».

Германъ едва не отвѣтилъ колоссальной дерзостью; но, по знаку интенданта, дверь, въ которую онъ вошелъ, отворилась снова: явился проситель. Художникъ успѣлъ только поклониться по-французски, т. е. какъ-можно-меньше нагибаясь, и послѣдовалъ за секретаремъ, поклявшись въ душѣ, что когда-нибудь его превосходительство г. каммергеръ, управляющій театрами и празднествами двора великаго герцога, дорого расплатится съ нимъ за свое смѣшное чванство.

Секретарь провелъ Германа по нѣсколькимъ заднимъ дворамъ. Пришедъ на дворъ, гдѣ помѣщались конюшни, они взошли по маленькой, крутой и темной лѣстницѣ, довольно похожей на ту, которая вела въ мастерскую улицы Бонъ; эта лѣстница привела ихъ въ корридоръ, куда выходили нумерованныя двери. Секретарь вложилъ ключъ въ дверь подъ № 1 и ввелъ Германа въ просторную спальню, очень-низкую, освѣщенную какъ только можно было меньше двумя окнами съ небольшими осміугольными стеклами, оправленными въ свинецъ. Огромная печь, по сторонамъ которой стояли двѣ плевальницы, придавала своею темной и уродливой массой еще болѣе грустный видъ этой негостепріимной комнатѣ; постель съ желтыми занавѣсами и красной отторочкой, двое креселъ изъ утрехтскаго бархата, поблекшій коверъ, съ почти совершенно-новыми заплатами, двѣ ужасныя гравюры, представлявшія великаго герцога и великую герцогиню въ парадныхъ костюмахъ, и наконецъ фортепьяно, рѣдко забываемое въ Германіи, но такое маленькое, что его можно было принять за игру въ триктракъ, безобразили ее тою отвратительною роскошью, которая повсюду характеризуетъ служительскія помѣщенія во дворцахъ.

— Въ верхнемъ этажѣ есть комната, освѣщенная сверху, которая завтра будетъ отдана въ ваше распоряженіе, сказалъ секретарь, въ первый разъ обращаясь къ Герману: — его превосходительство полагаетъ, что она удобна для мастерской; вотъ дѣвушка, которая служитъ въ этой части дома, прибавилъ онъ, видя вошедшую дѣвушку, тучную Мариторну съ волосами, похожими на пеньку, съ голубыми фаянсовыми глазами, безъ вѣкъ и рѣсницъ, державшую въ одной рукѣ кружку съ водою, а въ другой груду салфетокъ: — Анхенъ! при первомъ ударѣ колокола, ты отведешь этого господина въ столовую № 3. — Анхенъ улыбнулась. — За столъ, сударь, садятся въ два часа, продолжалъ секретарь: — вы найдете надпись на своёмъ мѣстѣ; приборъ вашъ будетъ за большимъ столомъ въ ре-де-шоссе; я пошлю въ гостинницу за вашими вещами. Вамъ ничего больше ненужно?

— Рѣшительно ничего, сударь, отвѣчалъ разсерженный художникъ.

— Кто обѣдаетъ за столомъ нумеръ третій? спросилъ онъ у служанки, лишь только секретарь вышелъ изъ комнаты.

— Обѣдъ прекрасный, сударь, будьте покойны, отвѣчала Анхенъ, продолжая улыбаться и только вполовину понимая проблематическій нѣмецкій языкъ Германа: — здѣсь всѣ обѣды готовятъ въ одной кухнѣ; за однимъ столомъ не подаютъ противъ другаго ни блюда лишняго.

— Я этого не спрашиваю, продолжалъ едва удерживаясь Германъ, котораго гордость уже съ часъ получала одну за другой самыя ядовитыя раны: — я спрашиваю васъ, кто обѣдаетъ за этимъ столомъ?

— О! прекрасные люди, сударь. Прежде всего тамъ обѣдаетъ первая горничная, которая была три года въ Парижѣ; потомъ господинъ партикулярный казначей, очень-добрый человѣкъ; онъ охотно чокнется съ вами, сударь, за здоровье великаго Наполеона, о которомъ всегда говоритъ; потомъ вторая нянька дѣтей…

— Довольно, сказалъ Германъ, хватаясь за шляпу: — вы скажете, что я не буду обѣдать за общимъ столомъ. И онъ вышелъ, такъ сильно хлопнувъ дверью, что испуганная дѣвушка уронила на полъ всю груду салфетокъ и спрашивала сама себя, не-уже-ли дѣйствительно всѣ французы такіе безумные, какъ ей говорили. Германъ кинулся съ лѣстницы, шагая черезъ четыре ступени, долго блуждалъ по дворамъ, заходилъ въ тысячи безвыходныхъ закоулковъ. Послѣ многихъ ходовъ и переходовъ, отъискавъ наконецъ отворенную на улицу рѣшотку, онъ вышелъ изъ дворца, раздраженный какъ-нельзя-больше, и долго шелъ подъ дождемъ, не зная куда идетъ и чего хочетъ. Первою мыслію его было сѣсть въ дилижансъ и отправиться, по какой бы то ни было дорогѣ, назадъ въ Италію. Предположеніе это, измѣняясь подъ успокоительнымъ вліяніемъ дождя, превратилось наконецъ въ твердое намѣреніе возвратиться въ гостинницу, гдѣ онъ остановился по пріѣздѣ, и на отрѣзъ отказаться отъ распоряженій, благодаря которымъ онъ долженъ былъ жить между конюшень и обѣдать съ горничными. Пройдя нѣсколько дальше, онъ положилъ отправиться къ великой герцогинѣ, разсказать ей обо всемъ, случившемся, по-видимому, безъ ея вѣдома, и что слѣдовало приписать одному грубому нерасположенію интенданта.

Дождь продолжалъ идти и мало-по-малу пробивалъ тонкое сукно его платья. Уменьшая шаги, Германъ сталъ разсуждать съ большимъ хладнокровіемъ; онъ подумалъ о томъ, какъ будетъ онъ смѣшонъ въ глазахъ г-жи де-Керваэнсъ, возвратясь къ ней словно капризный и обманутый ребенокъ; онъ вспомнилъ о своемъ кошелькѣ, который позволялъ ему прожить независимо еще нѣсколько мѣсяцевъ, но никакъ не продолжать бездѣйствовать и отвергать въ припадкѣ гнѣва всѣ выгоды, предстоявшія ему отъ значительнаго содержанія и серьёзной работы.

Сырость и холодъ проникали его плечи. Онъ наконецъ заключилъ, что отсутствіе великаго герцога было единственною причиною этихъ недоразумѣній, неимѣвшихъ, вѣроятно, въ германскихъ обычаяхъ той важности, которую онъ придавалъ имъ, судя какъ французъ. Нечувствительно и самъ того хорошенько не сознавая, онъ пошелъ по дорогѣ ко дворцу герцога, и вдругъ, переходя черезъ площадь, усаженную липами, увидѣлъ доволько-обширное зданіе, привлекшее его вниманіе правильной архитектурой. Странное біеніе сердца, казалось, предупредило его.

— Что это за зданіе? спросилъ онъ одного мѣщанина, важно прогуливавшагося, не смотря на дождь, съ трубкою въ зубахъ, между липами.

— Это новый музей, сударь.

При этихъ словахъ, Германъ почувствовалъ такой внутренній трепетъ, что поблѣднѣлъ отъ слишкомъ-сильнаго волненія. Убитая гордость его какъ-бы снова возстала. Весь гнѣвъ его, вся раздражительность, все отчаяніе исчезли при одной мысли: здѣсь будущая слава дней моихъ, здѣсь безсмертіе моего имени!.. Онъ поклонился мѣщанину (онъ желалъ бы кинуться ему на шею), и, быстро войдя подъ портикъ музея, спросилъ г-на директора. На этотъ разъ, Германъ не дожидался. Директору слишкомъ-интересно было увидѣть, обсудить, осудить этого пришельца, этого француза, котораго ему навязывали, и тотчасъ его принялъ.

— Что же, милостивый государь, какъ вамъ нравится нашъ музей? спросилъ онъ у Германа съ довольнымъ видомъ, послѣ обычныхъ привѣтствій.

— Я нахожу, что архитектура его безупречна.

— Онъ долженъ показаться вамъ очень-малымъ, очень-ничтожнымъ, вамъ, пріѣзжему изъ Парижа.

— Я не дѣлаю сравненій, сударь, прервалъ Германъ. — Лувръ — Лувръ, и я не сравниваю герцогства В… хоть оно и великое герцогство, съ Французскимъ-Королевствомъ.

Директоръ сдѣлалъ гримасу и продолжалъ нѣсколько-учтивѣе, взявъ связку ключей, висѣвшихъ у него надъ бюро: — Не угодно ли вамъ видѣть внутренность? Большая часть залъ окончена; его высочество великій герцогъ оставилъ для васъ среднюю галерею; это очень-непріятная задержка въ работахъ, но за нее мы, безъ сомнѣнія, будемъ вознаграждены превосходствомъ творенія. Я нетерпѣливо желаю видѣть ваши картоны, сударь. Вы знаете, что здѣсь ничто не можетъ быть выполнено безъ моего одобренія… Это, впрочемъ, одна лишь форма, прибавилъ онъ, видя, что лицо Германа помрачилось. Съ такимъ художникомъ, какъ вы, не можетъ быть и рѣчи объ исправленіяхъ.

— Точно, сударь, еслибъ я зналъ, что мои картоны должны будутъ подлежать предварительно чьей бы то ни было ценсурѣ, я тотчасъ бы отказался отъ работы, которою обязанъ слишкомъ-лестному для меня мнѣнію его высочества.

Директоръ, не отвѣчая ни слова, пошелъ впередъ, по мраморной лѣстницѣ, украшенной барельефами Шванталера, и ввелъ его въ первую залу Музея, гдѣ помѣщалось собраніе антиковъ; на стѣнахъ и плафонѣ были написаны фресками разные миѳологическіе сюжеты.

— Это первая зала, произведеніе двухъ моихъ учениковъ, сказалъ директоръ съ скромнымъ самодовольствомъ: — этотъ «Судъ Париса» только-что оконченъ молодымъ Эвальдомъ изъ Кёльна; молодой человѣкъ далеко пойдетъ.

Германъ могъ чистосердечно похвалить благородство стиля и грандіозный эффектъ этихъ созданій.

— Я знаю, что во Франціи упрекаютъ нѣмецкихъ артистовъ въ слабости исполненія, продолжалъ директоръ: — но этотъ упрекъ напрасенъ. Живопись фресками требуетъ смѣлости, несогласной съ обработкою подробностей и оконченностью. Вы писали фресками, неправда ли? спросилъ директоръ, указывая Герману пальцемъ на плафонъ галереи, въ которую они вошли. Вотъ прекрасное поле, чтобъ отличиться; свѣтъ здѣсь чудесный, что бываетъ весьма-рѣдко на плафонахъ.

При видѣ этой огромной галереи, Германъ почувствовалъ болѣзненное сжатіе сердца; холодный потъ выступилъ на лбу его. Онъ молча обѣгалъ устрашенымъ взоромъ этотъ сводъ, торжественный своей ослѣпительной бѣлизною, это огромное пространство, облитое свѣтомъ. Взоръ его, опускаясь, встрѣтилъ насмѣшливый взглядъ директора. Ему показалось, что онъ видитъ Мефистофеля.

Въ эту минуту передъ нимъ открылось страшное страданіе. Сомнѣніе закралось въ его душу; ему показалось, что онъ ниже своего дѣла; онъ понималъ страшную несоразмѣрность своихъ силъ и желаній. Такъ перелетная птица, плавая надъ океаномъ, по какой-то отяжелѣлости своихъ крыльевъ, чувствуетъ, что она слишкомъ понадѣялась на ихъ силу и что они не донесутъ ея до берега.

О Нелида! еслибъ ты могла знать внутреннее униженіе и жгучія страданія этой одной минуты сомнѣнія, ты нашла бы, что судьба слишкомъ за тебя отомстила.

X.

Возвратясь въ свою комнату, Германъ заперся въ ней на весь этотъ день и на нѣсколько слѣдующихъ. Усталость отъ дороги, боровшіяся въ немъ ощущенія — произвели явные лихорадочные припадки, и болѣзнь духа, какъ это часто случается, превратилась въ болѣзнь тѣла. Душа его, насильственно оторванная отъ пожиравшей ее мысли, пріобрѣла въ этомъ временномъ бездѣйствіи новыя силы, и когда онъ могъ вставать съ постели и начать работать въ мастерской, способность творчества снова ожила въ немъ. Онъ одинъ за другимъ, не колеблясь, не смущаясь, сочинилъ четыре прекрасные эскиза, долженствовавшіе, съ легкими измѣненіями, сообразно требованіямъ мѣстности, составитъ одну цѣлую фреску.

Эта работа временно успокоила его душу, сдѣлала его менѣе чувствительнымъ къ непріятностямъ внѣшней жизни и заставила равнодушнѣе смотрѣть на униженное положеніе, въ которое онъ былъ поставленъ этикетомъ и двора.

Онъ не былъ у директора; отъ сосѣдки своей за столомъ, отъ этой горничной, бывшей въ Парижѣ, и къ болтовнѣ которой онъ наконецъ привыкъ отъ нечего-дѣлать, узналъ онъ, что его всюду ожидало недоброжелательство, что герцогу не могли простить обиды, нанесенной туземнымъ художникамъ вызовомъ иностранца въ В… — Сама великая герцогиня, патріотка въ душѣ, то подъ тѣмъ, то подъ другимъ предлогомъ отказывалась принять, до пріѣзда мужа, этого француза, котораго ей представили революціонеромъ и кровопійцею. По счастію, Германъ былъ столько доволенъ своимъ эскизомъ, что сталъ переносить его на картонъ, и эта серьёзная работа заняла все его время и развлекла его отъ безпокойныхъ желаній.

Однажды утромъ, когда онъ пришелъ въ мастерскую и довольно-спокойно приготовлялъ себѣ палитру, постучались у дверей. Прежде, чѣмъ онъ отвѣтилъ, вошелъ молодой человѣкъ, совершенно ему незнакомый и, подойдя къ нему рѣшительно, сказалъ съ весьма-замѣтнымъ нѣмецкимъ акцентомъ: «Вы Германъ Реньё, я Эвальдъ изъ Кёльна, дайте мнѣ руку». На лицѣ этого молодаго человѣка было такое откровенное и добродушное выраженіе; улыбка его была такъ пріятна, лобъ такой открытый; прекрасные бѣлокурые волосы его такъ граціозно упадали на бархатную одежду, что Германъ, въ первый разъ послѣ долгаго времени, почувствовалъ къ нему невольную симпатію: онъ сжалъ руку этому ненеожиданному другу и ласково сказалъ ему: — Очень радъ; позвольте мнѣ извиниться, что вы меня предупредили…

— Нужны ли эти церемоніи между художниками? сказалъ Эвальдъ, кладя на стулъ, какъ-будто желая совсѣмъ расположиться, свою тирольскую шляпу изъ сѣраго бобра, украшенную зеленой шелковой кокардой съ бахрамой изъ козьяго пуха и пучкомъ куропаточьихъ перьевъ. Вы не могли знать, что я возвратился, прибавилъ онъ, кидая на рисунки Германа быстрый и глубокій взглядъ, взглядъ художника, однимъ разомъ измѣряющій всего человѣка въ малѣйшемъ отрывкѣ его произведенія: — я не имѣлъ бы терпѣнія васъ дождаться. Я знаю вашего «Іоанна Гуса», вы знаете мой «Судъ Париса»: стало-быть, мы знаемъ другъ друга и, кажется, должны любить одинъ другаго?

Германъ улыбнулся, не отвѣчая ни слова. Это наивное выраженіе безкорыстнаго удивленія было для него очень-лестно, но его почти конфузили смѣлые и фамильярные пріемы молодаго человѣка.

— Честное слово, вы хорошо сдѣлали, милый Германъ, продолжалъ Эвальдъ, не обращая никакого вниманія на странную холодность французскаго художника: — что покинули эту проклятую живопись на станкѣ и пришли помогать намъ. Въ этихъ галереяхъ можно сдѣлать много великаго. Архитекторъ молодецъ и не скупился на свѣтъ. Писали ли вы фресками?

При этомъ вопросѣ, предложенномъ ему вторично, Германъ, какъ и въ первый разъ, почувствовалъ странное безпокойство. Онъ хотѣлъ солгать, но откровенный взоръ молодаго Эвальда заставилъ его сказать правду.

— Нѣтъ, отвѣчалъ онъ: — и, признаюсь, начинаю немного бояться…

— Чего? перервалъ Эвальдъ: — что значитъ для художника затрудненіе въ пріемѣ? Недѣля работы, и только. Я, который не знаю ничего того, что вы знаете, какъ мастеръ, — я знаю живопись фрескою съ малолѣтства: я разомъ передамъ вамъ все свое знаніе и не слишкомъ-дорого возьму съ васъ за ученье… А! вотъ чудная головка, сказалъ онъ, вынимая изъ картона, гдѣ онъ рылся уже нѣсколько минутъ, фигуру, представлявшую задумчивость, которой, самъ того не замѣчая и не желая, Германъ придалъ черты, видъ и выраженіе лица г-жи де-Керваэнсъ. — Сказать откровенно, это лучше всего, что я теперь видѣлъ. Это ново, это изобрѣтено! это создано карандашомъ Микель-Анджело! И глаза молодаго артиста блистали неподдѣльнымъ удивленіемъ. Германъ смѣшался, слыша, какъ прославляютъ созданіемъ его генія то, что было только воспоминаніемъ любви его. Онъ вдругъ погрузился въ задумчивость, какъ это стало часто случаться съ нимъ въ послѣднее время. Воспоминаніе о Нелидѣ снова тревожно и жестоко вошло въ его сердце…

Эвальдъ замѣтилъ смущеніе Германа; и опасаясь помѣшать присутствіемъ своимъ вдохновенію музы, сократилъ свое посѣщеніе и оставилъ мастерскую гораздо-прежде, нежели располагалъ, обѣщая прійдти на слѣдующій день.

Дѣйствительно, онъ пришелъ не только на другой день, но и на третій, и сталъ приходить каждый день; онъ приходилъ, влекомый богатой натурой Германа, его очаровательнымъ обхожденіемъ и тѣмъ, что было для него страннаго, непонятнаго въ безпорядкѣ идей и неопредѣленномъ мученіи этой столь сильной и вмѣстѣ столь слабой натуры. Онъ видѣлъ, что Германъ почти постоянно страдаетъ и, въ германскомъ простодушіи своемъ, никакъ не могъ допустить, чтобъ чувство общественнаго неравенства, о которомъ безпрерывно говорилъ ему Германъ, могло быть причиною дѣйствительной грусти; съ изумленіемъ слушая проклятія, которыя произносилъ раздраженный художникъ все съ большею и большею горечью, онъ предполагалъ, что тайная грусть, можетъ-быть, тоска по родинѣ или скорѣй отсутствіе любимой женщины выражалась, изливалась такимъ образомъ въ мнимомъ гнѣвѣ, и еще больше любилъ за то своего новаго друга; но вмѣсто того, чтобъ опровергать его мысли, онъ думалъ, что будетъ полезнѣе вырвать его изъ гибельнаго уединенія и волей-неволей разсѣять. Съ этими добрыми намѣреніями пригласилъ онъ Германа отправиться вмѣстѣ съ нимъ въ таверну Бенедиктиновъ, гдѣ самъ онъ обыкновенно проводилъ вечера съ студентами. Германъ пошелъ съ нимъ. Онъ находилъ въ обществѣ Эвальда несказанную прелесть, и хотя они никогда ничего не говорили другъ другу о своей внутренней жизни, по ихъ сближало какое-то молчаливое согласіе. Эвальдъ смотрѣлъ на Германа удивленіемъ и грустiю, какъ смотрятъ на грозящій вулканъ, который ужь дымится, а Германъ охотно впивалъ въ себя изліянія этой души, простой, благородной, восторженной и нѣжной, предлагавшей ему, ничего не удерживая, всѣ благовонія своей поэтической юности.

Германъ очень удивился, когда они пришли на обнесенный аркадами дворъ древняго бенедиктинскаго монастыря, и Эвальдъ, сойдя внизъ по пяти или шести изломанными ступенями, отворилъ дубовую дверь, обитую толстыми желѣзными гвоздями и ввелъ его въ самую знаменитую и болѣе всего посѣщаемую таверну въ В… Ему сдавилъ горло отвратительный воздухъ, наполненный табачнымъ дымомъ, запахомъ пива и жареной говядины; адскій шумъ оглушилъ его. — Смѣлѣй! сказалъ Эвальдъ: — я согласенъ, въ первую минуту надобно немножко смѣлости; но вы тотчасъ же привыкнете и перестанете объ этомъ думать. Я объявилъ уже, что вы грустны; вы ни къ чему не будете обязаны, и, если я не ошибаюсь, видъ этой легкой и откровенной жизни, удовольствій братства, въ сущности очень дружескаго, хотя нѣсколько грубаго снаружи, будетъ для васъ не безъ интереса.

Когда онъ говорилъ, къ нимъ подошелъ хозяинъ таверны, пивоваръ Антонъ Крюгеръ, въ короткихъ штанахъ, тканыхъ чулкахъ и бѣломъ фартукѣ, застегнутомъ по горло, съ бумажнымъ колпакомъ въ рукѣ и связкою ключей за поясомъ. Онъ поклонился Эвальду съ почтительной фамильярностью и сказалъ, кидая довольный взглядъ на чужестранца, котораго присутствіе могло придать много извѣстности его тавернѣ: «сегодня пиво у меня прекрасно, всѣ эти господа отъ него въ восхищеніи». Пока онъ хвалилъ такимъ-образомъ товаръ свой, а Эвальдъ, сквозь волны тусклаго дыма, тамъ-и-сямъ освѣщаемыя нагорѣвшей свѣчою, пробирался во внутренность таверны, Германъ окинулъ бѣглымъ взглядомъ странную сцену, передъ нимъ находившуюся.

Погребъ Бенедиктинцевъ не напрасно присвоилъ себѣ это имя: это былъ настоящій погребъ; стѣны влажны, покрыты паутинами; наружный свѣтъ проходитъ въ узкія отдушины; середина занята огромными бочками съ пивомъ; вокругъ стѣнъ симметрически расположены столы и скамейки. Единственная служанка этого упоительнаго мѣста, дочь г. Крюгера, свѣжая Баби, которой висячія косы, заплетенныя въ ленты, красная юбка, убранная чернымъ бархатомъ, манишка изъ тонкаго бѣлаго полотна, богатое гранатовое ожерелье и въ-особенности смѣлый взглядъ и рѣзкіе пріемы показывали красавицу, увѣренную въ самой-себѣ, безъ отдыха ходила взадъ и впередъ, отъ столовъ къ буоету, отъ буфета къ бочкамъ, отвѣчая каждому глазами и голосомъ, умножая свои улыбки, и время-отъ-времени строгимъ словомъ удерживая слишкомъ-выразительное движеніе какого-нибудь дерзкаго студента.

— Господа, сказалъ молодой художникъ, подходя къ столу, гдѣ сидѣли многочисленные друзья его: — рекомендую вамъ г. Германа Реньё, французскаго живописца.

За этимъ веселымъ столомъ былъ такой гамъ, что слышали только сидѣвшіе по близости; другіе не обратили никакого вниманія на прибытіе новаго гостя, и споры, тосты, хохотъ, чоканье стакановъ, звонъ вилокъ, импровизированныя рѣчи и пошлыя любезности съ прекрасной Гебой, прислуживавшей на этомъ неуклюжемъ Олимпѣ, продолжались какъ прежде и даже усилились.

— Что это съ ними дѣлается нынѣшній вечеръ? спросилъ Эвальдъ у своего сосѣда, болѣе другихъ серьёзнаго, котораго шапка систематически покоилась на лысомъ лбѣ, и который, спокойно опершись на столъ, съ важнымъ видомъ курилъ свою трубку.

— Это Рейнгольдъ расшевелилъ ихъ; онъ пріѣхалъ изъ Берлина, гдѣ напитался всѣми глупостями Шеллинга. Онъ дошелъ до того, что сейчасъ сказалъ намъ, будто Гегель не понималъ хорошенько абсолютнаго тождества. Это ужь слишкомъ. Мюллеръ отвѣчалъ ему какъ слѣдуетъ. Еслибъ я не вмѣшался, они подрались бы на томъ же мѣстѣ. Филистеры до того струсили, что ушли, оставивъ недопитыми свои стаканы.

Германъ всѣми ушами слушалъ эти странныя рѣчи и съ любопытствомъ разсматривалъ группу, сидѣвшую на другомъ концѣ стола: онъ увидѣлъ между ними открытыя и смѣющіяся лица, напоминавшія, съ меньшимъ умомъ и привлекательностію, благородный типъ Эвальда. Костюмъ молодыхъ людей дополнялъ юношескую ясность ихъ физіономій. Почти всѣ они были въ короткихъ сюртукахъ, стянутыхъ въ таліи, или въ бархатныхъ блузахъ, украшенныхъ галунами и шелковой бахрамою. Ихъ бѣлыя, нѣсколько-женскія шеи свободно выходили изъ рубашки съ откиднымъ воротникомъ, безъ галстуха. У нѣкоторыхъ висѣли черезъ плечо буйволовые рога, оправленные въ серебро. У всѣхъ были въ рукахъ длинные чубуки съ фарфоровыми трубками, на которыхъ виднѣлся гравированный портретъ какого-нибудь великаго человѣка: Лютера, Гуттенберга, Бетховена или Гёте. Передъ каждымъ стояла классическая кружка съ оловянной крышкой, шире къ низу, въ которую входило полбутылки пива, и въ которой студентъ обыкновенно топитъ каждый вечеръ небольшее количество разсудка, пришедшаго къ нему со времени послѣдней попойки, то-есть, для самыхъ умѣренныхъ, въ-продолженіе много-много двухъ или трехъ часовъ времени.

Эвальдъ, слѣдовавшій по лицу Германа за его впечатлѣніями, увидѣлъ, что, удовлетворивъ въ первыя минуты свое любопытство, онъ не находилъ большаго удовольствія въ этомъ соперничествѣ легкихъ, горлъ и жестовъ, которое студенты чтятъ именемъ свободнаго разсужденія: вдругъ, вставъ съ мѣста и сильно ударивъ кулакомъ по столу, такъ что задрожали стаканы и всѣ глаза обратились къ нему, онъ сказалъ:

— По-моему, господа, мы твердимъ одно и то же, какъ Шеллингъ, и разсуждаемъ какъ филистеры. Повѣрьте мнѣ, оставимте въ покоѣ Гегеля и Шеллинга, и, чтобъ угостить моего друга, французскаго живописца, споемъ ему хоромъ нѣмецкую пѣсню. Ну же, господа, кто изъ насъ дастъ ла?

Wo ist des Deutschen Vaterland?

Молодые люди тотчасъ встали и вдругъ отъ самой грубой веселости перешли къ какой-то почти религіозной важности. Одинъ изъ нихъ звучнымъ голосомъ задалъ ла, и они запѣли съ энергіей и безупречной чистотою знаменитую пѣспь профессора Арендта, въ которой, съ позволенія тридцати-двухъ правительствъ Германіи, дышетъ весь избытокъ патріотизма и чувства независимости, волнующихъ школьное юношество Германіи.

Германъ былъ артистъ и не могъ не почувствовать истиннаго удовольствія, слыша эту прекрасную музыку, исполнявшуюся съ такою откровенностью и силою. Пиво, котораго онъ не могъ не выпить, не смотря на первое отвращеніе, сдѣлало его сообщительнѣе, онъ подошелъ къ молодому Рейнгольду, пѣвшему соло, и, подавая ему руку, съ жаромъ выразилъ все свое удивленіе.

Это пожатіе произвело всеобщее волненіе. Двадцать рукъ почти разомъ простерлись къ Герману. Стали приглашать его пить вмѣстѣ. Онъ не считалъ себя въ правѣ отказываться: Эвальдъ предупредилъ его, что это считается неучтивостью. Однако, замѣчая, что пиво производить слишкомъ-сильное дѣйствіе, и опасаясь дурнаго вліянія какой-то аристократической надменности и тона знатнаго вельможи въ рѣчахъ Германа, которые прошли сначала незамѣченными, но потомъ заставили нѣкоторыхъ прислушиваться, онъ избралъ благовидный предлогъ и, покинувъ таверну въ самый развалъ шума, отвелъ Германа, не слишкомъ-твердо державшагося на ногахъ, до его квартиры во дворцѣ герцога.

XI.

— А почему вы хотите, чтобъ меня раздражало то, что говорится, думается и дѣлается тамъ, гдѣ я вовсе не хочу быть? сказалъ Эвальдъ Герману во время спора, часто возобновлявшагося между ними, послѣ вечера, проведеннаго въ тавернѣ. — Спрашиваю васъ, что мнѣ за дѣло до золотой тюрьмы, которую вы называете свѣтомъ, когда я владѣю всѣмъ, что есть видимаго моимъ глазамъ и доступнаго моему уму?

— Но какъ, говорилъ Германъ: — у васъ, человѣка съ благородной и сильной душою, нѣтъ желанія унизить гордость этихъ привилегированныхъ дѣтей вѣка и возстановить въ своемъ лицѣ классъ людей угнетенныхъ и благородныхъ?..

— Еще разъ, что они этимъ выиграютъ, милый Германъ? Вы находите, что я слишкомъ-скроменъ; не отъ-того ли это, напротивъ, что у меня болѣе гордости, нежели у васъ, и что она не удостоиваетъ зависти блага, не стоющія зависти? Вы думаете, что у меня нѣтъ честолюбія? у меня есть одно, ничѣмъ-неудовлетворимое, но и ничѣмъ-неприводимое въ отчаяніе: я желаю болѣе и болѣе приближаться къ высокому идеалу въ своемъ искусствѣ.

— Положимъ, что вы благоразумно дѣлаете, не желая вступать въ общество, которое прійметъ васъ снисходительно, продолжалъ Германъ: — но возможно ли, чтобъ вы, человѣкъ самой превосходной натуры, деликатный и чувствительный какъ женщина, могли переносить ежедневно…

— А! такъ вотъ гдѣ мы, прервалъ смѣясь Эвальдъ: — грубыя удовольствія таверны, не слишкомъ-нѣжныя сношенія съ моими грубыми друзьями, не правда ли? Что дѣлать, Германъ! Когда я провелъ цѣлый день въ серьёзной работѣ, въ важныхъ бесѣдахъ съ своей чистой музой, мнѣ надобно успокоить свои нервы, подкрѣпить утомленную душу въ свободныхъ волнахъ матеріальной жизни. Таверна составляетъ для меня необходимое противодѣйствіе, приводящее въ равновѣсіе все существо мое. Не скрою отъ васъ, я приношу туда чувство собственнаго превосходства, которое достаточно льститъ моей тайной гордости. Все, что еще остается во мнѣ отъ тщеславія, зависти, печали, уходитъ въ мою трубку, и я вижу, какъ мало-по-малу страданія мои поднимаются, вьются и испаряются въ воздухѣ веселыми кругами… подобно этимъ, смотрите!.. И онъ втянулъ въ себя огромное количество дыма, выпустилъ его медленно и мало-по-малу изъ своихъ прекрасныхъ розовыхъ губъ въ разнообразныхъ фантастическихъ арабескахъ.

— Вы мудрецъ, сказалъ Германъ вздыхая.

— Во всякомъ случаѣ, я недалеко ходилъ за мудростью, отвѣчалъ Эвальдъ: — мнѣ не нужно было переѣзжать морей; я не совѣтовался ни съ египетскимъ сфинксомъ, ни съ эхомъ Парѳенона, ни съ развалинами Колизея, не изучалъ ни Будды, ни Конфуція, ни Пиѳагора. Вся моя наука, вся моя система заключаются въ одной аксіомѣ, вырѣзанной на крышкѣ моей трубки…

И онъ далъ прочитать Герману, невольно улыбнувшемуся, слѣдующую итальянскую фразу:

Fumo di gloria nou vale fumo di pipa.

Германъ слушалъ эти рѣчи и другія подобныя имъ съ весьма-странными чувствами. То онъ отдавалъ справедливость здравому смыслу, простой и твердой философіи своего молодаго друга, то, напротивъ, ему жаль было этого обыкновеннаго благоразумія, и онъ чувствовалъ почти презрѣніе къ такой пошлой покорности. Въ это время, возвратился великій герцогъ. Но Германъ нашелъ его въ В… не такимъ, какъ онъ былъ въ Миланѣ. Потому ли, что въ Италіи онъ позволилъ себѣ, противъ обыкновенія, увлечься легкостью нравовъ, которая въ отечествѣ Рафаэля и Льва X устанавливаетъ какое-то равенство между вельможею и художникомъ, или на него подѣйствовали интриги придворныхъ и предубѣжденіе великой герцогини, но онъ былъ учтивъ — и только, и послѣ оффиціальнаго визита въ мастерскую и приглашенія Германа обѣдать съ нисшими придворными чинами, не подалъ ему знака жизни.

Какая противоположность для гордаго и жаднаго впечатлѣній художника между одушевленною жизнью въ Миланѣ и этимъ однообразнымъ существованіемъ, удаленнымъ, такъ-сказать, отъ всякихъ сношеній съ людьми, въ присутствіи труда медленнаго, исполненнаго препятствій, котораго результатъ ему-самому казался весьма-сомнительнымъ! Уединеніе полезно только для сильныхъ душою. Германа въ его уединеніи посѣщали только злые духи. Присутствіе Эвальда, временно имѣвшее на него успокоительное дѣйствіе, сдѣлалось для него несноснымъ. Совѣты, которые онѣ принужденъ былъ принимать, какая-то подчиненность человѣку, который былъ его моложе и считалъ самъ себя еще ученикомъ, такъ отдаляли его отъ этого артистическаго преобладанія, которое онъ хотѣлъ пріобрѣсти разомъ, что онъ нѣсколько разъ послѣ спрашивалъ самъ себя, не забавлялся ли онъ химерами, полагая, что рожденъ для великой будущности, и не лучше ли было бы… Тутъ тысячи предположеній, изъ которыхъ одни были невозможнѣе другихъ, терзали его душу. Сонъ не успокоивалъ больше ни вѣждъ его, ни его мозга. Ужасныя видѣнія мучили его цѣлыя ночи; нервы его до такой степени раздражились, что даже матеріальный трудъ стоилъ ему тягостныхъ усилій. Смущенный своею медленностью, онъ велѣлъ построить въ музеѣ обширные подмостки и былъ тамъ два раза, рѣшившись начать наконецъ эту страшную фреску. Два раза мужество покидало его; перейдя во всѣхъ направленіяхъ лѣстницы и подмостки, онъ въ отчаяніи возвратился домой. Здоровье его, прежде столь крѣпкое, болѣе и болѣе слабѣло; вскорѣ онъ сталъ какъ ребенокъ бояться лица человѣческаго, видѣлъ во всѣхъ глазахъ или упрекъ, или насмѣшку, и вдругъ пересталъ пускать Эвальда къ себѣ въ мастерскую. Эвальдъ съ грустью покорился, и Германъ, неспособный держать кисть, неспособный поднять давившую его тяжесть, по цѣлымъ днямъ сидѣлъ, склонивъ голову на руки, плача медленными и горькими слезами. Въ томъ ослабленіи, въ которое впалъ онъ, воспоминаніе о г-жѣ де-Кёрваэнсъ овладѣло имъ исключительно. Суевѣрное угрызеніе совѣсти вкралось къ нему въ сердце; въ сомнѣніяхъ души своей и слабости таланта онъ видѣлъ наказаніе за свои проступки, и какъ для него самыя быстрыя рѣшенія и величайшія крайности всегда имѣли непреодолимую прелесть, то, спустя ровно два мѣсяца послѣ отъѣзда своего изъ Милана, онъ написалъ Нелидѣ слѣдующее письмо, изъ котораго видна какъ-нельзя-болыше вся несвязность его мыслей:

"Нелида! Нелида! позволь мнѣ повторить сто, тысячу разъ это священное имя! Оно меня давитъ, жжетъ, терзаетъ сегодня, но если ты захочешь, оно еще будетъ имѣть надо мной магическую силу прежнихъ дней.

"Прійди, о прійди! не теряй ни часа, ни минуты! Прійди въ мои объятія, сжимавшія одинъ призракъ, прійди на мою грудь, которая не можетъ удержать въ себѣ стѣнанія!

"О, Нелида! какія тайны любви и величія я еще открою тебѣ! мысль моя такъ сильна, что давитъ меня: я не могу снести ее одинъ. Во мнѣ цѣлый міръ, стремящійся выйдти изъ хаоса; я «чувствую, что твой взглядъ должень раздѣлить свѣтъ отъ мрака.

„Не могу летѣть къ тебѣ: честь приковываетъ меня здѣсь. Я жду тебя и умираю отъ нетерпѣнія и любви!..“

Это письмо не дошло по адресу. Нелида оставила Италію. Никто не зналъ, что съ ней сдѣлалось. Прошли три недѣли, три недѣли, въ-продолженіе которыхъ художникъ жилъ въ страшномъ сосредоточеніи мысли. При каждомъ стукѣ экипажа на дворцовомъ дворѣ, при каждомъ шумѣ шаговъ на лѣстницѣ, онъ какъ будто просыпался, прыгалъ со-стула, бѣжалъ къ окну или двери… Потомъ снова садился и въ тысячный разъ принимался думать объ одномъ и томъ же.

Однажды утромъ онъ едва всталъ и по одной изъ частыхъ непоследовательностей, характеризовавшихъ его необъяснимый характеръ, кинулся на колѣни и съ жаромъ просилъ небо о скоромъ пріѣздѣ Нелиды (онъ чувствовалъ, что жизнь въ немъ угасала, и пугался этого), когда къ нему вошелъ слуга съ извѣстіемъ, что въ отели Императора остановилась молодая дама, желающая тотчасъ же его видѣть.

— Нелида! вскричалъ Германъ и такъ скоро кинулся изъ комнаты, что слуга не пошелъ за нимъ, а принялся разговаривать съ служанкой, мывшей лѣстницы, разсказывая ей о своемъ таинственномъ посольствѣ и описывая прекрасные экипажи красивой дамы, пріѣхавшей изъ Италіи, и великолѣпную квартиру въ ре-де-шоссе, которую она тотчасъ же наняла на шесть мѣсяцевъ.

Въ одно мгновеніе Германъ былъ въ отели „Императора“. Одинъ служитель увидѣлъ его издали; его ждали, потому-что лишь-только отворилась дверь, какъ двѣ женскія руки охватили его шею, и пламенныя губы обожгли ему щеку. Германъ упалъ на землю, какъ будто пораженный зловѣщей молніей, брошенной на него черными и жгучими взглядами Элизы Зеппони.

XII.

Вечеръ былъ ясенъ. Нѣсколько блѣдныхъ и дрожащихъ звѣздъ появились на небѣ, еще облитомъ послѣдними огнями заходившаго солнца. Цвѣтущія лиліи наполняли благоуханіемъ воздухъ. Спрятавшись въ розовыхъ вѣтвяхъ дерева Палестины, соловей потрясалъ воздухъ быстрыми звуками сладострастныхъ пѣсень. Опершись на каменную стѣну широкой террасы, возвышавшейся надъ городомъ, мать-Елизавета разговаривала съ Ферезомъ, вперивъ взоры въ обширный горизонтъ.

— Не сомнѣвайся, говорила монахиня своимъ обыкновеннымъ важнымъ и торжественнымъ тономъ: — духъ добра остался побѣдителемъ въ этой великой душѣ. Она сама приняла твердую и благоразумную рѣшимость вступить въ управленіе своимъ имѣніемъ, возвратиться въ Бретань и употребить доходы свои на осуществленіе по-крайней-мѣрѣ части тѣхъ проектовъ, о которыхъ мы за шесть мѣсяцевъ назадъ едва смѣли думать. Она принимаетъ, какъ послѣднюю внутреннюю жертву, испытанія, ожидающія ее въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ она провела молодость. Мужъ Клодины пріѣхалъ за ней, чтобъ отправиться вмѣстѣ въ Викъ. Она заставила меня дать слово, что я къ ней пріѣду, и съ тобою: намъ нужны будутъ твои совѣты и твоя помощь.

— Безразсудная! сказалъ Ферезъ, качая головою съ недовольнымъ видомъ: — видно, что ты никогда не испытала движеній сердца. Ты позволяешь этой женщинѣ, едва излечившейся, подвергаться самому опасному изъ всѣхъ воспоминаній.

— Для моей дочери нѣтъ опасности. Воля ея возстала, мысль освободилась. Она не унизится до грустнаго выхода слабыхъ сердецъ, спасающихся отъ любви ненавистью, отъ увлеченія отчаяніемъ. Она спокойно уважаетъ прошедшее, потому-что твердо вѣритъ въ будущее. Она говорить о своей любви, какъ поэтъ, а о своихъ заблужденіяхъ, какъ философъ. Въ душѣ ея безмолвно и непримѣтно совершилось то, что совершается въ ледникахъ альпійскихъ: собственною силой, безъ потрясеній, выкинула она на берегъ все постороннее, омрачавшее естественную чистоту ея…

Мать-Елизавета долго еще говорила о Нелидѣ, о которой она постоянно, съ любовію заботилась. Ферезъ больше не прерывалъ ея. Вдругъ, обратясь къ нему, она замѣтила, что онъ глубоко задумался и, казалось, не слыхалъ словъ ея.

— О чемъ ты думаешь? сказала она.

Онъ тихо улыбнулся и сказалъ, бросая на нее долгій взглядъ, въ которомъ упрекъ смѣшивался съ любовью, и въ первый разъ называя ее по имени, которое она носила до иночества:

— Вы очень-краснорѣчивы, Фаустина. Послушайте: этотъ соловей, что поетъ тамъ, въ молодыхъ вѣтвяхъ, краснорѣчивѣе васъ, потому-что въ полчаса, которые я его слушалъ, онъ унесъ меня на крыльяхъ своей веселой пѣсни отъ дѣйствительности въ міръ мечтанья и воспоминаній. Знаете ли, гдѣ я былъ сейчасъ, когда вы меня оторвали отъ моего раздумья?.. Помните ли вы одинъ вечеръ?.. Десять лѣтъ тому назадъ… пробило полночь; мы были одни въ вашей комнатѣ. Еще одѣтыя въ бальное платье, вы, прилежное дитя, познали меня, чтобъ прочесть мнѣ серьёзное историческое сочиненіе. Вамъ пришла въ голову мысль, которой я не противился, испытать, какъ вы говорили, крѣпость вашихъ глазъ, читая при лунѣ, и спрятали лампу за ширмы. Я оперся на раму окна. Какъ и сегодня, лиліи цвѣли въ саду вашего отца; небо было усѣяно звѣздами; вы принялись читать серьёзно, спокойно; какъ сегодня же, я не слушалъ. Ослѣпленнымъ взоромъ слѣдилъ я за движеніемъ вашихъ губъ и смотрѣлъ на вашу прекрасную, обнаженную руку, поддерживавшую склоненную голову. Вдругъ, уступая непреодолимому влеченію, я почувствовалъ, что ноги мои сгибаются и, я невольно сталъ передъ вами на колѣни… Черезъ нѣсколько времени, усталые глаза ваши оторвались отъ книги. „Я ничего больше не разберу“, сказали вы, закрывая тетрадь. Замѣтивъ меня у вашихъ ногъ, вы воскликнули отъ удивленія. Я схватилъ вашу руку; моя рука горѣла. „Что вы хотите прочесть на этой мертвой страницѣ?“ вскричалъ я: „Фаустина, читай въ моемъ сердцѣ, читай въ немъ тайну жизни, тайну любви.“ Взоръ вашъ обратился на меня безъ гнѣва, но я замолчалъ, испугавшись того, что сказалъ, того, что вы скажете. Вы также молчали. Черезъ минуту я увидѣлъ… мнѣ показалось, что слеза скатилась по вашей рѣсницѣ… „Благодарю!“ проговорилъ я, и убѣжалъ не оглядываясь, опасаясь слова, которое у меня отняло бы ее, эту слезу, первую, единственную, которую я у васъ видѣлъ. О, Фаустина, Фаустина, еслибъ вы меня любили!..

— Но что говорили вы мнѣ сейчасъ? продолжалъ Ферезъ равнодушнымъ тономъ и спокойнымъ голосомъ. — Г-жа Керваэнсъ ѣдетъ въ Бретань.

— Завтра, отвѣчала мать-Елизавета, перевязывая крестомъ на груди свой черный шерстяной шарфъ. — Но свѣжѣетъ; подымается сырость; возвратимся домой… И она величественной поступью своей пошла къ дому, погруженному во мракѣ, глядя на высокое окно, въ которомъ, за кисейной занавѣской, горѣла одинокая лампа г-жи де-Керваэнсъ.

Въ-продолженіе этого разговора, Нелида отдавала послѣднія приказанія касательно своего скораго отъѣзда. Вдругъ отворилась дверь и вошелъ г. Бернаръ, въ ту минуту, когда она всего менѣе о немъ думала.

— Очень-рада, вскричала она, подбѣгая къ нему: — я васъ ожидала; вы находите меня готовой; я выиграла послѣднюю битву и спѣшу уѣхать.

Блѣдное лицо г. Бернара, разстроенный видъ его испугали г-жу де-Керваэнсъ.

— Праведный Боже, вскричала она: — что случилось? Нѣтъ ли какого несчастія? Клодина!..

— Клодина здорова, сказалъ г. Бернаръ, подводя Нелиду къ кресламъ и заставляя ѣѣ съ.сть: — но соберитесь съ силами, сударыня, вамъ предстоитъ новое испытаніе…

— Умилосердись, Боже! вскричала г-жа де-Керваэнсъ, закрывая лицо руками. — Еще!

— Божія кара пала на человѣка, котораго вы любили; уже мѣсяцъ, какъ онъ опасно болѣнъ…

— Гдѣ онъ? Отвезите меня къ нему, поспѣшимте! произнесла Нелида, съ потеряннымъ видомъ накидывая на плечи дорожную мантилью…

— Сударыня, сказалъ г. Бернаръ съ никогда-непокидавшимъ его хладнокровіемъ: — экипажъ мой у подъѣзда, и я къ вашимъ услугамъ… Но я обязанъ заставить васъ подумать о томъ, что вы хотите дѣлать… дорога длинна… мнѣ пишутъ, что мало надежды…

— Ѣдемъ! сказала Нелида.

— Онъ едва ли васъ узнаетъ, продолжалъ г. Бернаръ: — и я еще долженъ предупредить васъ, что вы найдете у его постели чужестранку…

— Хотя бы при немъ были всѣ демоны ада, я ѣду къ нему! вскричала Нелида.

— Не хотите ли проститься съ вашей пріятельницей? сказалъ г. Бернаръ.

— У меня не достанетъ мужества, отвѣчала Нелида, склоняя голову: — уѣдемъ такъ, чтобъ никто меня не видѣлъ. Я не знаю куда ѣду, не знаю что дѣлаю; не знаю, исполняю ли я обязанность, или еще разъ заблуждаюсь… но разсуждать некогда, ѣдемте.

XIII.

Маркиза Зеппони, пріѣхавъ къ Герману, покорилась внезапному движенію своей страстной натуры. Пылкая склонность ея, раздраженная отсутствіемъ, приняла всѣ признаки страсти, — страсти итальянской, болѣе жгучей, чѣмъ гордой, которой не убилъ ни грубый пріемъ Германа, не сковали несомнѣнныя доказательства его равнодушія. Тщеславные люди питаютъ величайшее презрѣніе къ женщинамъ легко доступнымъ. Послѣ первыхъ дней, прошедшихъ въ объясненіяхъ и ссорахъ и нѣсколько оживившихъ его, давъ ему случай говорить о г-жѣ де-Керваэнсъ, Германъ впалъ въ свое прежнее грустное расположеніе, и такъ-какъ ему надоѣдали безпокойство, вопросы и слезы Элизы, онъ не только пересталъ къ ней являться, но покинулъ мастерскую, куда она безстрашно къ нему приходила, и сталъ шататься по полямъ, проводя цѣлые дни, а иногда и ночи на большихъ дорогахъ.

Эти странности не могли остаться незамѣченными въ такомъ маленькомъ городкѣ, какъ В… Ихъ преувеличили, и вскорѣ восторженный художникъ прослылъ совершенно-помѣшаннымъ. Всъ стали бояться; директоръ концертовъ увѣрилъ великую герцогиню, что и для нея и для дѣтей ея очень-опасно держать во дворцѣ безумнаго, который съ минуты на минуту могъ сдѣлаться бѣшенымъ.

Узнавъ объ этомъ, маркиза Зеппони наняла дачу у самыхъ городскихъ воротъ. Она сказала Герману, что честь его требовала оставить дворецъ, такъ-какъ онъ почти пересталъ работать, и разнаго рода маленькими хитростями дошла до того, что онъ обѣщалъ переселиться туда на нѣсколько дней, подышать вмѣстѣ съ ней чистымъ воздухомъ, вдали отъ городскаго шума.

Сначала эта перемѣна мѣста, казалось, благопріятно подѣйствовала на Германа; онъ былъ въ лучшемъ расположеніи духа, не такъ грубо отвѣчалъ на истинно-трогательныя заботы маркизы.

Впрочемъ, истощеніе силъ, болѣе и болѣе увеличивавшееся, припадки долгаго и упорнаго молчанія, за которыми слѣдовалъ странный хохотъ, совершенная потеря силъ и аппетита, возбуждали серьёзныя опасенія въ докторѣ, внимательно его наблюдавшемъ. Весна только усилила болѣзнь; явилась постоянная лихорадка: частые припадки бреда приводили въ ужась маркизу. Самоотверженіе ея увеличивалось вмѣстѣ съ опасностью; она день и ночь сидѣла надъ изголовьемъ Германа и съ несвойственнымъ ей терпѣніемъ переносила его колкости. Женщины, преданныя удовольствіямъ, мало понимаютъ душевныя страданія, которыя онѣ ненавидятъ, но инстинктивно сочувствуютъ страданіямъ физическимъ.

Чтобъ содѣйствовать медику въ леченіи столь необъяснимой болѣзни, Элиза разсказала ему, сколько знала, прежнюю жизнь Германа. Она очень изумилась, когда ему пришло въ голову, что эти страданія, для которыхъ наука не находила лекарства, могли быть слѣдствіемъ одной постоянной идеи, одной глубокой печали; постоянной мыслію его о Нелидѣ онъ объяснилъ себѣ много непонятнаго и прямо объявилъ маркизѣ, что присутствіе столь дорогой для больнаго особы можетъ еще и, можетъ-быть, одно только можетъ произвесть благопріятный кризисъ и спасти его. Элиза не колеблясь приняла геройское намѣреніе для ревнивой женщины — рѣшилась написать къ г. Бернару и просить его, чтобъ онъ привезъ ея соперницу. Мы видѣли, какое дѣйствіе произвело это письмо на r-жу де-Керваэнсъ. Время, прошедшее со времени отправленія его до того, когда могъ быть полученъ отвѣтъ, было исполнено страданій. Германъ, упорно хранившій молчаніе, не узнавалъ подходившихъ къ нему. Съ трудомъ уговаривали его принимать нѣсколько питья, едва поддерживавшаго въ немъ жизнь; истощеніе силъ быстро увеличивалось; Элиза съ ужасомъ читала въ глазахъ доктора, котораго она не смѣла болѣе спрашивать, вѣрный приговоръ къ скорой смерти.

Однажды вечеромъ, болѣе обыкновеннаго утомленная и грустная, отойдя на минуту отъ постели больнаго, который заснулъ, она открыла окно въ сосѣдней комнатѣ и вдыхала воспаленной грудью свѣжій вѣтерокъ. Все молчало внутри и снаружи. Блѣдная, растрепанная, накинувъ на обнаженный плечи большую шаль, Элиза безъ цѣли смотрѣла въ поле, когда отдаленный стукъ колесъ по кремнистой дорогѣ заставилъ ее вздрогнуть. Стукъ этотъ приближался; вскорѣ, сквозь едва-опушившіяся листьями вѣтви садовыхъ акацій, она замѣтила, что дорожный экипажъ остановился у маленькой зеленой двери. Желѣзный ключъ съ скрипомъ поворотился въ замкѣ; дверь отворилась. Элиза вскрикнула, увидя, какъ рисовалась на тѣни и приближалась по розовой аллеѣ, ведшей прямо къ крыльцу, бѣлая фигура г-жи да-Карваэнсь, опиравшейся на г. Бернара. Она положила обѣ руки на сердце, бившееся съ страшною быстротою, и кинулась вонъ изъ комнаты.

Какая встрѣча! Какъ забавляется судьба роковыми играми! Во второй разъ сводила она вмѣстѣ этихъ двухъ женщинъ, назначенныхъ страдать одна черезъ другую, страдать одной вмѣстѣ съ другою. Въ первый разъ, на блестящемъ праздникѣ, онѣ подали другъ другу руки, дрожавшія отъ ревности, обмѣнялись вызывающими взглядами, въ которыхъ еще блистала вся надменность молодости; теперь, въ двухъ шагахъ отъ умирающаго, обѣ, до того блѣдныя, что ихъ можно было принять за призраки, онѣ ищутъ другъ у друга руку и жмутъ ее пожатіемъ, которое несчастіе сдѣлало чистосердечнымъ; глаза ихъ встрѣчаются безъ ненависти; въ нихъ не сверкаетъ болѣе ни одной искры: ихъ леденитъ одинъ и тотъ же ужасъ, убиваетъ тотъ же рокъ.

Не произнеся ни слова, Элиза увлекла госпожу де-Керваэнсъ на каменную скамью, стоявшую въ концѣ аллеи; тамъ, прерывающимся голосомъ, сквозь потокъ слѣзъ, она разсказала ей, въ какомъ положеніи находился Германъ. — Спасите его, спасите! вскричала она, вперивъ въ г-жу де-Керваэнсъ свои большіе, мутные глаза: — вы однѣ можете не дать ему умереть.

И бѣдная женщина, смиренная и суевѣрная, не въ силахъ будучи удержать безпокойство души своей, умоляла Нелиду простить ее, обѣщала идти въ монастырь, — предавалась всему неистовству отчаянной страсти.

Привыкнувъ владѣть своею горестью, г-жа де-Керваэнсъ, тихо пожимая руку маркизѣ, убѣждала въ быть спокойнѣе и потомъ, оставивъ ее съ г. Бернаромъ, одна пошла къ дому.

Инстинктъ привелъ ее прямо въ комнату больнаго. Герметически-закрытыя сторы пропускали въ нее самый слабый свѣтъ. Она подошла къ постели Германа, не будучи имъ замѣчена. Она едва узнала его: такъ измѣнило черты лица страданіе. Волосы его, которые онъ отпускалъ нѣсколько мѣсяцевъ, длинными черными прядями падали на его исхудавшія щеки, еще болѣе увеличивая ихъ мертвенную блѣдность; ротъ былъ судорожно стиснутъ, вся гармонія прекраснаго лица разстроена. Склонившись на постель своего любовника, удерживая задушавшія ее слезы, Нѣлида вперила въ смутные и неопредѣленные взоры его взглядъ, въ которомъ сосредоточивалась вся ея любовь и воля; больной затрепеталъ, сдѣлалъ быстрое движеніе и, поднявшись, посмотрѣлъ сперва вокругъ; потомъ глаза его надолго остановились на г-жѣ де-Керваэнсъ, стараясь узнать ее. Она потупила взоры и осталась неподвижна, чтобъ дать ему время прійдти въ себя; эта минута была вѣчностью. Когда она подняла глаза, она встрѣтила взоръ любовника, уже не смутный и неопредѣленный, но устремленный на нее и свѣтлѣющій внутреннимъ свѣтомъ.

— Нелида! проговорилъ Германъ, и долгое молчаніе послѣдовало за этимъ восклицаніемъ. — Нѣлида! повторилъ онъ съ глухимъ стѣнаніемъ.

Она хотѣла говорить; страхъ сковалъ уста ея.

— Какъ ты хороша! сказалъ Германъ.

И рука его искала руки г-жи де-Керваэнсъ. Сколько любви еще оставалось въ сердцѣ Германа, сколько прощенія было въ душѣ г-жи де-Керваэнсъ, все было обмѣнено въ этомъ послѣднемъ пожатіи.

Черезъ нѣсколько минутъ, онъ пробормоталъ: — О! да, ты прекрасна и добра; я звалъ тебя, ты меня услышала и пришла… О! какъ я люблю тебя!.. и слезы покатились по лицу его… Но уже поздно.

Нелида не могла долѣе удерживаться; она кинулась въ объятія Германа и устами любовницы впила въ себя его горькія слезы.

Въ это время докторъ и Эвальдъ, непропускавшій дня, чтобъ не посѣтить Германа, вошли въ комнату. При шумѣ двери, Нелида вырвалась изъ объятій своего любовника, судорожно въ сжимавшаго.

Онъ мрачно взглянулъ на вошедшихъ.

— Оставьте меня одного, вскричалъ онъ голосомъ, который сдѣлался звученъ и повелителенъ. — Я хочу умереть спокойно. Оставьте мнѣ послѣднюю мечту мою.

Ихъ оставили.

— Нелида, продолжалъ Германъ раздирающимъ голосомъ: — не правда ли, ты все прощаешь?

— Что мнѣ прощать? сказала она, трепетной рукою отирая холодный потъ на лбу Германа. — Забудь прошлое. Живи…

— Къ-чему жить? жизнь горька, сказалъ онъ.

— Живи для твоей чести, для твоей славы…

— Ахъ! ты больше не любишь! сказалъ онъ, прерывая ее съ грустной улыбкой. — Ты не говоришь мнѣ, чтобъ я жилъ для нашей любви… и послѣ минутнаго молчанія, прибавилъ: — Она была такъ прекрасна, такъ чиста, такъ глубока и такъ велика, твоя любовь! Съ той минуты, какъ я могъ тебя покинуть, я покинулъ, и потомъ ни разу не находилъ, свою добродѣтель, свой покой, свое счастіе, свой геній…

— Ты все найдешь снова, сказала Нелида.

— Я все нашелъ, потому-что ты со мною, произнесъ онъ, смотря на нее какъ въ изступленіи. — Рука твоя, пройдя по моему лбу, какъ-бы чарами согнала съ него грустныя мысли. Дыханіе твое очищаетъ воздухъ, которымъ дышу я, и который еще сегодня утромъ жегъ мнѣ грудь. Твои слова чудная музыка для ушей моихъ.

Онъ упалъ, ослабѣвъ отъ слишкомъ-сильнаго волненія… глаза его закрылись. Г-жа де-Керваэнсъ думала, что онъ испустилъ послѣдній вздохъ. На крикъ ея вбѣжалъ докторъ, бывшій въ сосѣдней комнатѣ.

Пощупавъ пульсъ у Германа, онъ сдѣлалъ знакъ г. Бернару, вошедшему вслѣдъ за нимъ, чтобъ онъ увелъ Нелиду.

Германъ жилъ еще два дня, но не приходилъ уже въ себя. Смерть его была спокойна. Казалось, онъ пересталъ страдать.

Можно думать, что это послѣднее, магнетически пожатіе рукъ, этотъ послѣдній взглядъ любви, были для его безпокойной души залогомъ вѣчнаго мира. Нелида могла вѣрить, что по-крайней-мѣрѣ въ часъ смерти она сдѣлалась для своего любовника тѣмъ, чѣмъ хотѣла бытъ въ-продолженіе жизни: удовлетвореніемъ молитвы, прощеніемъ заблужденія, Беатричею, указующею на отверстое небо.

---

Что сдѣлалось съ Нелидой? Если читателя столько заинтересовала эта мужественная женщина, что онъ хочетъ знать послѣдствія дней ея испытанія, если онъ желаетъ видѣть, каковъ зрѣлый возрасти, слѣдующій за подобною юностъю, каковъ вечеръ, наступающій послѣ такого утра; если онъ спроситъ насъ, гдѣ пристань, въ которой отдыхаютъ душа, созданныя такимъ образомъ, можетъ-быть, мы скажемъ ему это въ своемъ мѣстѣ. Но нельзя ли этого предвидѣть?

У женщинъ высоко-одаренныхъ, сердце быстрыми порывами своими далеко опережаетъ мысль и одно волнуетъ, подчиняетъ себѣ, извращаетъ и влечетъ на удачу всю первую половину жизни. Мысль, болѣе медленная въ пути своемъ, сперва незамѣтно растетъ въ буряхъ; но мало-по-малу она возвышается надъ ними, узнаётъ ихъ, обсуживаетъ, осуждаетъ или оправдываетъ: дѣлается, могучею. Битва была долга и жестока для Нелиды; и когда она получила всѣ силы, которыми одарила ее природа, она увидѣла передъ собою внѣшнихъ враговъ, столько же ужасныхъ, какъ была любовь ея. Боръба началасъ въ другомъ видѣ и на другой аренѣ. Каковъ былъ конецъ и какая награда? Это легко угадать.

Только нѣкоторые, и въ томъ числѣ Нелида, не смотря ни на что, неутомимо повторяютъ, при самомъ густомъ наружномъ мракѣ, святыя слова пѣснопѣвца, послѣднюю надежду благородныхъ сердецъ: что бы ни было, Господь милосердъ».

"Отечественныя Записки", №№ 2—3, 1847