Н. Г. Чернышевский. Полное собрание сочинений в пятнадцати томах
Том II.
М., ОГИЗ ГИХЛ, 1947
Некоторые замечания, почерпнутые преимущественно из иностранных источников, о действительных причинах гибели Наполеоновых полчищ в 1812 году. И. П. Липранди, СПБ. 1855,
правитьМы выписали не то заглавие, которое выставлено на обертке брошюры и повторяется на втором из заглавных листов ее, а только то, которое помещено на первом заглавном листе и не выставлено на обертке; действительное же заглавие, напечатанное на обертке и втором листе, так многосложно, что займет еще вдвое больше строк. Вот оно:
«I. Не голод и не мороз были причиною гибели Наполеоновых полчищ. II. Русские или французы зажгли Москву? III. Замечание на некоторые выражения, встречающиеся в „Описании Отечественной Войны 1812 года“, с присовокуплением списка сочинений, вошедших в состав излагаемого предмета».
Из этого читатель может заключить, что г. Липранди не хочет следовать обыкновенным техническим приемам, употребляющимся в книжном деле: оглавление своей книги он печатает на обертке, заглавие прячет под обертку. И, действительно, слог его «замечаний», которые должны, собственно, быть обширным критическим разбором некоторых сторон истории 1812 года Михайловского-Данилевского, соответствует этому ожиданию; они носят более следов заботы о содержании, нежели о литературной форме. Но какое нам дело до слога ученого сочинения, если содержание по большей части дельно? а таково оно в книге г. Липранди.
Большая половина ее занята первою статьею, посвященною доказательствам той справедливой мысли, что холод и недостаток в съестных припасах были только второстепенными причинами погибели великой армии Наполеоновой; главнейшими же причинами нашего торжества в 1812 году должны быть признаваемы твердая решимость императора Александра Благословенного, патриотизм народа, мужество наших армий и искусство полководцев. Никто из русских не сомневается в том; и если Михайловский-Данилевский, в своем «Описании Отечественной Войны 1812 года», иногда, по неосмотрительности, выражается об этом предмете без достаточной точности, то, сколько мы знаем, никто из читателей его истории не был введен в заблуждение этими неточными выражениями. Потому не делаем извлечений из первой статьи г. Липранди, тем более, что убедительность ей придается многочисленными, удачно выбранными и сличенными свидетельствами из всех важнейших иностранных историков 1812 года, и, при обширности статьи, обзор ее на двух-трех страницах был бы сух и недостаточен.
Гораздо запутаннейшим и темнейшим представляется для русской публики вопрос о том, русские или французы зажгли Москву. На русском языке не являлось еще исследования о нем столь полного, проницательного и беспристрастного, как исследование г. Липранди, и мы, везде строго придерживаясь выражений г. Липранди, представляем полное изложение этой его статьи, более интересной для наших читателей, без сомнения, не нуждающихся в доказательствах того, что русский царь, русский народ и русские войска, а не исключительно только мороз и голод, победили французов в 1812 году, но, быть может, не имевших случая познакомиться с данными, служащими к решению вопроса о причинах московского пожара. Г. Липранди справедливо находит, что в этом случае изложение Михайловского-Данилевского очень неудовлетворительно, выводы его шатки и неосновательны. Этот историк «попеременно приписывает сожжение Москвы то французам, то патриотизму москвичей, стараясь при всяком случае внушить то главное, что тут не было никакого участия со стороны нашего правительства, и как бы оправдаться перед иностранцами, приписавшими истребление Москвы распоряжениям графа Ростопчина. Доводы автора в этом случае не только слабы, но и противоречат одни другим».
«Сжечь столичный город империи (говорит Михайловский-Данилевский) надлежало иметь главнокомандующему Москвы высочайшее повеление. Такового повеления дано не было». Но, — замечает г. Липранди, — не было дано высочайшего повеления и отдать Москву французам, а ее отдали. Подобных повелений не дают. Граф Ростопчин пользовался полным доверием императора; иначе он не дерзнул бы написать государю в одном донесении: «Я в отчаянии, что Кутузов скрывал от меня свое намерение (отдать Москву без боя), потому что я, не быв в состоянии удерживать город, зажег бы его»; а в другом: «До 30 августа князь Кутузов писал мне, что он будет сражаться. 1-го октября, когда я с ним виделся, он то же самое мне говорил, повторяя: и на улицах буду драться. Я оставил его в час пополудни. В восемь часов он прислал мне письмо, требуя полицейских офицеров для препровождения армии из города, оставляемого им, как он говорил, с крайним прискорбием. Если бы он сказал мне это за два дня прежде, то я зажег бы город, отправив из него жителей». — Ростопчин не решился бы говорить в донесениях государю: я зажег бы (продолжает г. Липранди), если бы не был удостоверен, что изъявляемая им патриотическая решимость не будет неприятною и неожиданною для государя. И высочайший манифест, изданный по случаю занятия французами Москвы, заключает многие выражения, дающие понимать, что сожжение Москвы вовсе не казалось чем-то особенным или чрезвычайным. При исчислении бедствий, постигших Россию от нашествия французов и занятия ими Москвы, их грабежей и буйств, в манифесте ни слова не упоминается о том, что они сожгли Москву, чего, конечно, не было бы упущено, если бы это было так действительно, а, напротив, делаются намеки, что событие это было предусмотрено и подготовлено. Вот подлинные слова манифеста: «Москва вмещает в себе врагов Отечества своего, но неприятель не найдет в столице не только способов господствовать, ниже способов существовать». Эти доказательства очень убедительны. И слова Ростопчина и выражения манифеста доказывают решимость правительства. Ясно, что Ростопчин жалеет только о том, что скрытность Кутузова отняла у него время для систематических, всеобъемлющих приготовлений к зажжению города вдруг на всем пространстве и в тот же миг, как войска наши его покинули. Кутузов знал об этом намерении, потому что, по словам самого Михайловского-Данилевского, одною из причин, удержавших его от битвы на Поклонной горе, перед Москвою, было опасение, что, «в случае неудачи, зажженная в тылу нашем Москва будет гибельна для отступающих войск»; итак, он знал, что в случае, если Москву надобно будет уступить неприятелю, она будет зажжена. Итак, твердое намерение сжечь Москву существовало, и Ростопчин оправдывается перед государем только в том, что ему оставлено было слишком мало времени для приготовлений к этому. Какие же распоряжения успел он сделать? Сам Михайловский-Данилевский говорит: «Иэвестясь, в восемь часов вечера, от князя Кутузова о намерении отступить от Москвы без сражения, граф Ростопчин велел разбивать бочки с вином, что делаемо было во всю ночь и на следующее утро. Снимались караулы, уходили воинские, городские команды и полиция, а над Москвою носилось зарево бивачных огней». Спрашиваю (говорит г. Липранди), что должно заключать из этого рассказа? Снимаются караулы, уходит полиция (еще до выступления армии), и Ростопчин приказывает разбивать бочки с вином. Для чего это последнее? Конечно, для того, чтобы разгорячить простой народ и подготовить к тому наставлению и примеру, который подал Ростопчин, «приказав (по словам самого Михайловского-Данилевского), 2 сентября, в пять часов утра, одному следственному приставу отправиться на винный и мытный дворы, в комиссариат и на успевшие к выходу казенные и партикулярные барки и, в случае вступления неприятеля, истреблять все огнем». Что разбитие бочек произвело ожидаемое действие на чернь, г. Липранди сам видел и слышал, проезжая, в колонне Дохтурова, мимо нескольких кабаков. «Таковы были причины первых пожаров», заключает сам Михайловский-Данилевский. Какое же после этого остается сомнение в том, кто был первоначальным виновником сожжения Москвы? Но через несколько страниц, забывая о собственных словах, Михайловский-Данилевский ставит сожжение Москвы в вину французам и самому Наполеону, говоря: «Стараясь отклонить от себя нарекание в пожаре, Наполеон учредил комиссию для суждения двадцати шести русских, коих французы называли зажигателями». Учреждение комиссии для прекращения поджогов г. Липранди находит очень естественным, «потому что французы пришли искать в Москве приюта и продовольствия, а не дыму и пепла», о действиях же ее, признаваемых Михайловским-Данилевским несправедливыми, говорит: «В определении этой комиссии (о наказании найденных поджигателей), основанном на законах, с соблюдением всех форм, исчислены улики, представлено поличное, заключавшееся во множестве найденных горючих предметов, наконец собственное сознание пойманных на поджогах и показание, что им велено зажигать. Автор неизвестно на чем основывает уверение свое, что это сознание подсудимых выдумано французами. Из двадцати шести человек подсудимых было десять полицейских солдат. Эта последняя цифра едва ли не должна иметь особенное значение при исследовании о причинах сожжения Москвы».
Бутурлин, издавший свою «Историю 1812 г.» при императоре Александре I (перевод этой книги был даже посвящен императору Николаю Павловичу), прямо говорит, что Москва была сожжена по распоряжению правительства: «Во многих домах приготовлены были сгораемые вещества, и по городу была рассеяна толпа наемных поджигателей, под управлением нескольких офицеров бывшей полиции московской, оставшихся там переодетыми. Толь великое, толь неслыханное пожертвование, каково было сожжение столицы, довольно показывало твердость российского правительства. А как Москва загорелась уже по входе в нее французов, то и не трудно было уверить народ, что неприятель зажег ее». Бутурлин был очевидец.
Если же Ростопчин, в изданной им французской брошюре, отказывался от участия в московском пожаре, то «он мог говорить это по требованию обстоятельств».
Ростопчин, совершив свой подвиг (говорит г. Липранди), как человек умный и истинный патриот, мог по окончании войны, по многим отношениям, а быть может и весьма уважительным причинам, стараться скрыть свое участие в зажжении Москвы. Жители ее, возвратясь на пепелища домов своих, в первое время по миновании опасности могли питать негодование к виновнику их разорения и бедствий, хотя бедствия эти потом с избытком вознаградились щедротами государя и последовавшими успехами нашего оружия. Эту последнюю причину отрекательства Ростопчина от своего подвига подтверждают его письма, напечатанные в собрании его сочинений.
Почему же Михайловский-Данилевский старался доказать, что правительство не имело участия в сожжении Москвы? — трудно найти удовлетворительную причину этому, говорит, г. Липранди:
Не думал ли он этим возвысить еще более народный русский патриотизм? Но тут-то он и ошибся. Мысль зажечь свой дом при оставлении его могут внушить страсти, вовсе чуждые патриотизму; но сжечь его, повинуясь общему распоряжению властей, есть подвиг истинного патриотизма. Послушное, самоотверженное исполнение распоряжений народом несравненно выше действий, к которым народ увлекается сам собою.
Третья статья г. Липранди заключает замечания относительно того, что Михайловский-Данилевский напрасно употребляет в столь серьезном труде, как «История 1812 года», неумеренные выражения, говоря, например, о Наполеоне, что он «обременен проклятием веков», «присутствием своим осквернил Москву, запятнал имя свое посрамлением», говоря: «мошенничество Наполеона» и пр., называя его маршалов его клевретами, корсиканскими выходцами и пр., называя его войска свирепствующими злодеями, извергами, осатанелыми и т. д. По справедливому мнению г. Липранди, надобно быть умеренным даже говоря и о враге.
ТЕКСТОЛОГИЧЕСКИЙ И БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ КОММЕНТАРИЙ*.
правитьПервоначально опубликовано в «Современнике» 1856, № 3, стр. 42—47; перепечатало во II томе полного собрания сочинений (СПБ., 1906), стр. 330—333.
Рукописи и корректуры не сохранилось. Воспроизводится по тексту «Современника».