Александрова Т. Л. Вступительная статья: Из архива Мирры Лохвицкой, 1890—1920 гг. // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2005. — [Т. XIV]. — С. 544—548.
http://feb-web.ru/feb/rosarc/rae/rae-544-.htm
Имя поэтессы Мирры (Марии) Александровны Лохвицкой (1869—1905), хорошо известное дореволюционному читателю, в настоящее время незаслуженно забыто и знакомо лишь узкому кругу специалистов и любителей поэзии Серебряного века. Лирика ее до сих пор не получила должной оценки, нечетким и противоречивым представляется и биографический облик самой поэтессы. «Среднестатистическое» литературоведческое представление о ней может быть сведено к полушутливой справке М. Л. Гаспарова: «сестра известной юмористки Тэффи, остроумная и здравомысленная мать семейства (по словам И. Бунина[1]), писала стихи о бурной страсти, снискавшие ей славу „вакханки“ и „Русской Сапфо“. К. Бальмонт посвятил ей книгу, а И. Северянин чтил ее память с благоговейным восторгом»[2].
Публикуемые документы дают возможность дополнить это представление и хотя бы отчасти понять и устранить кажущиеся противоречия в биографии поэтессы.
Архив М. А. Лохвицкой, хранящийся в РО ИРЛИ, Ф. 486, насчитывает 70 единиц хранения. В нем представлена почти исключительно деловая переписка: по большей части эпизодические, разовые письма издателей, редакторов и немногочисленных литературных знакомых. Ответы поэтессы находятся, в основном, в РГАЛИ. Лишь с несколькими адресатами у нее завязывается более-менее продолжительный диалог. Стиль ее писем отличается вежливой сдержанностью, но также — изяществом и тем, что отметил в ней Бунин — «милой легкой шутливостью».
Переписка выявляет весьма существенные личностные черты: в жизни Лохвицкая была человеком очень закрытым, замкнутым, застенчивым, не любящим или не решающимся много говорить о себе и тем более не желающим давать комментарии к своему творчеству. От этого и создается иллюзия полного разрыва между ее жизнью и поэзией. Между тем стихи ее в совокупности представляют собой лирический дневник, в котором автор делится самыми сокровенными своими переживаниями. Однако наиболее откровенные моменты, могущие дать читателю ключ к пониманию этого лирического дневника, остаются в записных книжках и рабочих тетрадях поэтессы (РО ИРЛИ).
В архиве сохранились всего три такие тетради, охватывающие период приблизительно с 1896 по 1901 г. В них представлены наброски и варианты стихотворений, по большей части опубликованных.
Биографическая канва, расцвечиваемая в лирике Лохвицкой, такова. Осенью 1891 г. в возрасте 22 лет поэтесса вышла замуж за Евгения Эрнестовича Жибера — сына известного архитектора, профессора архитектуры, Э. И. Жибера. Е. Э. Жибер является адресатом многих, преимущественно ранних, стихотворений Лохвицкой, посвящением ему открывается первый ее сборник (1896). Судя по фотографии, на которой будущие муж и жена запечатлены вместе, поэтический образ молодого красавца с «огненночерными звездами» очей, доминирующий в раннем творчестве поэтессы, не так уж далек от оригинала. Правда, с какими чувствами молодые люди вступали в брак, понять довольно трудно. Некоторые стихи Лохвицкой указывают на какую-то другую любовь — несчастливую или неразделенную. Образ «черноокого красавца» словно бы двоится: одна линия отношений с ним завершается взаимностью и счастьем, другая — вечным ожиданием сурового «властителя», навсегда покинувшего героиню. Некоторый материал для размышлений на этот счет дает факт знакомства Лохвицкой с выдающимся исследователем Сибири и Дальнего Востока Николаем Львовичем Гондатти, в начале 1890-х гг. уехавшим на Чукотку.
Если верить мемуарному свидетельству Вас. Ив. Немировича-Данченко, на вопрос, любит ли она своего жениха, Лохвицкая решительно ответила «нет», хотя тут же прибавила: «А впрочем, не знаю. Он хороший… Да, разумеется, люблю. Это у нас, у девушек, порог, через который надо переступить. Иначе не войти в жизнь».[3] Нельзя, однако, не оговориться, что в своих воспоминаниях Немирович-Данченко обращается с фактами достаточно вольно.
На первых порах брак, очевидно, был счастливым, один за другим стали появляться дети: Михаил, Евгений и Владимир — родились до 1896 г., около 1900 — Измаил, и в 1904 г. — Валерий.
Примерно через год после свадьбы молодые переехали из Петербурга в Москву, до 1895 г. периодами жили также в Ярославле, в 1896 — первой половине 1898 гг. — только в Москве, осенью 1898 г. вернулись в Петербург насовсем. По роду занятий Е. Э. Жибер был, вероятно, инженером-строителем («инж.-арх.» — пишется в адресных книгах). Где бы он ни служил, его служба была связана с продолжительными командировками, порой длившимися по месяцам. Так что образ «рыцарской жены», покорно ждущей возвращения мужа из крестового похода, нередко возникающий в поэзии Лохвицкой, в любом случае имеет биографическую основу. По-видимому, эти длительные расставания с мужем, а также то, что скованная в завязывании новых знакомств поэтесса в середине 90-х гг. оказалась в своего рода вакууме, вне дружеского общения, привели к семейной драме, отнявшей у нее душевный мир и, несомненно, укоротившей ее век. На жизненном пути ее ожидало то, что сама она назвала искушением «полуденного часа».
Не позднее февраля 1896 г. Лохвицкая познакомилась с поэтом К. Д. Бальмонтом. Их сближение было предопределено общностью творческих принципов и представлений о назначении поэзии, но вскоре вспыхнула и искра взаимного чувства. С тех пор Бальмонт сделался основным адресатом всей любовной лирики Лохвицкой. В ее стихах он — «Лионель», юноша с кудрями «цвета спелой ржи» и глазами «зеленоватосиними, как море». Вопреки расхожему мнению, связывали поэтов не пресловутые «близкие отношения», а «дальняя любовь», говорить о которой можно было исключительно в стихах. Встречались поэты нечасто: большую часть периода их знакомства Бальмонт находился за границей. Свой долг жены и матери Лохвицкая чтила свято, но была не в состоянии загасить вовремя не потушенное пламя. Мучительная борьба с собой и с «полуденными чарами», порывы страсти и приливы покаяния и составили содержание ее зрелой лирики. Стихотворные обращения поэтессы находят соответствия в творчестве Бальмонта (их стихотворная перекличка охватывает десятки, если не сотни, стихотворений), при этом с годами между ними растет и углубляется взаимное непонимание. Бальмонт придерживался совершенно иных взглядов на семью и брак, которые не считал препятствием к свободным связям «не для любви, для вдохновенья». После очередного отъезда поэта за границу в 1901 г. личное общение между ним и Лохвицкой, по всей видимости, прекратилось, хотя стихотворная перекличка, переросшая в своего рода поединок, продолжалась. Его натиску соответствуют ее мольбы, его торжеству — ее отчаяние, угрозам — ужас, а в ее кошмарах на разные лады повторяется ключевое выражение: «злые чары».
Последние годы жизни Лохвицкой омрачены частыми болезнями и хронической депрессией. Несмотря на успех у читателей, в литературном мире поэтесса чувствовала себя одинокой. Кругу модернистов она так и осталась чужда, приверженцы традиционного искусства, приветствовавшие ее первые стихи, все чаще упрекали ее за упадочность настроения, туманность содержания и вычурность формы. Единственным местом, где Лохвицкая была всегда желанной гостьей, были «пятницы» К. К. Случевского, однако отнести ее к числу завсегдатаев этих литературных собраний никак нельзя.
Еще тяжелее были ее внутренние переживания. Содержание последней из сохранившихся рабочих тетрадей показывает, что душа поэтессы буквально разламывалась надвое, разделяясь между стремлением к далекому возлюбленному и повседневными обязанностями хозяйки дома и матери семейства. На одной странице уживаются «гимны страсти и тоски» (в основном уже тоски, а не страсти) — и стихи, обращенные к детям, а также расчеты домашнего бюджета и списки «детского приданого», например: «распашонок 1 дюжина — 3 р. 40 к.; пеленок холодных ½ дюж<ины> — 4 р., тепл<ых> 1½ дюж<ины> — 7 р. 50 к., конвертиков 6 — 6 р., салфеточек 17 — 1 р. 50, одеяло флан<елевое> — 2 р.» (ф. 486, ед. хр. 1, л. 2), ласковая запись о своих малышах: «Дуськи, дуськи, дуськи, — здравствуйте, будибуди», — а рядом другая: «Дорогой, дорогой, я с тобою всегда!» (ф. 486, ед. хр. 1, л. 1 об.) Некоторые страницы тетрадей украшены изящными рисунками, выполненными самой поэтессой и являющимися иллюстрациями к ее стихам; с ними соседствуют неумелые каракули, сделанные явно детской рукой. О муже в письмах того же периода Лохвицкая упоминает холодно и отчужденно. Как складывались их отношения в жизни — неизвестно, в поэзии образ прежнего «черноокого красавца» трансформировался в палача и мучителя, которого героиня, тем не менее, не перестает любить, — впрочем, в поздних стихах очевидно, что это двойник другого возлюбленного (лирический герой Бальмонта в эти годы нередко отождествляет себя с палачом). IV том ее стихотворений, вышедший в 1903 г., подчеркнуто «бесстрастен»: стихи с призывами к возлюбленному, написанные к этому времени, поэтесса в него не включила. Предчувствие близкой смерти не покидает ее — уже в стихотворениях 1900—1902 гг. она мысленно прощается с детьми, завещая им христианские идеалы и поиски пути «в сады живого Бога».
В этом контексте посвящение ей бальмонтовского сборника «Будем как солнце» (1903), а точнее, цикла «Зачарованный грот» с его скандально известным «Хочу быть дерзким, хочу быть смелым…», выглядит, мягко говоря, большой бестактностью. Откликом на него явился V том стихотворений Лохвицкой, вышедший в начале 1904 г., в котором наиболее явно отразилось «нарушенное равновесие ее духа» (выражение И. Гриневской — см. здесь же ее воспоминания), метания между раем и адом, болезненные кошмары и «наваждения», создавшие Лохвицкой в модернистских кругах репутацию «вакханки» и «колдуньи».
В современных биографических справках обычно указывается, что причиной смерти Лохвицкой был туберкулез легких, однако ни в переписке, ни в некрологах эта болезнь не называется ни разу. Зато есть сведения, что поэтесса «угасла от мучительной сердечной жабы». На то, что у нее болит сердце, Лохвицкая жаловалась уже в письмах конца 90-х гг., но особенно резко ухудшилось ее состояние после рождения пятого ребенка, в декабре 1904 г. В 1905 г. поэтесса была уже тяжело больна и «с большим пессимизмом смотрела на свое положение». Летом на даче ей стало немного лучше, но в августе «болезнь ее настолько обострилась, что пришлось не только перевезти ее в город, но даже поместить в клинику, чтобы дать полный покой, не достижимый дома: <…> несмотря на то, что она была нежнейшей матерью, она не могла более выносить детского шума и крика. Последние дни ее жизни были сплошным мучением. Ни днем, ни ночью не знала покоя бедняжка от нестерпимо острых страданий, и наконец страдания эти приняли такой ужасающий характер, что пришлось прибегнуть к впрыскиваниям морфия. Под влиянием морфия больная и спала последние свои два дня… и так и скончалась, бессознательно заснула, не зная, что умирает…»[4] Лохвицкая умерла 27 августа (9 сентября) 1905 г. на 36-м году жизни и похоронена на Никольском кладбище Александро-Невской лавры.
Вниманию читателя предлагается: ряд неопубликованных стихотворений поэтессы; переписка с А. А. Коринфским, А. Л. Волынским, В. И. Немировичем-Данченко, Т. Л. Щепкиной-Куперник, письма к Лохвицкой Н. Л. Гондатти, К. Д. Бальмонта, К. К. Случевского и его сына, поэта К. К. Случевскогомладшего («Лейтенанта С.»), А. И. Урусова, К. Н. Льдова и ее письма к журналисту А. Е. Зарину; стихотворные послания К. К. Случевского, К. Н. Льдова и Ф. К. Сологуба; воспоминания И. А. Гриневской с приложением писем к ней Лохвицкой; краткая автобиография поэтессы, подытоживающая ее творческий путь; заметка «Памяти колдуньи» — черновой вариант некролога, принадлежащий перу В. Я. Брюсова, а также стихотворение сына Лохвицкой Измаила, чья судьба явилась странным продолжением трагической истории его матери.
«Не все поэты выдерживают издание черновиков», — говорила Ахматова. Публикуемые стихотворения Лохвицкой не относятся к числу лучших ее созданий, — большинство из них недоработаны, некоторые не дописаны, — но они помогают понять ее внутренний мир. Стихотворения 1—2 печатаются по записной книжке Лохвицкой <ок. 1896—1898 гг.> (РО ИРЛИ Ф. 486, № 3. 1— Л. 80; 2— Л. 89, 90); стихотворения 4—7 — по записной книжке <ок. 1897—1898 гг.> (РО ИРЛИ Ф. 486, № 2. 4 — Л. 26; 5 — Л. 65 об., 66; 6 — Л. 114 об., 115; 7 — Л. 109 об., 110, 114); стихотворения 8—16 — по тетради с набросками и черновиками <1900—1901 гг.> (РОИРЛИ Ф. 486, № 1. 8 — Л. 18; 9 — Л. 33; 10 — Л. 38; 11 — Л. 42 об.; 12 — Л. 44 об., 45; 13 — Л. 45; 14 — Л. 159 об.; 15 — Л. 167 об.; 16 — Л.. 157 об., 158). Стихотворение 3 «Кольчатый змей» печатается по списку, сделанному рукой поэта А. А. Голенищева-Кутузова (РГАЛИ, Ф. 143, Оп. 1, Ед. Хр. 165, Л. 55 об., 56).
1
Из всех музыкальных орудий,
Известных с времен Иувала,1
Певучую нежную лиру
Избрал вдохновенный поэт.
За то ль, что ее очертанья
Походят изяществом линий
На контуры женского стана,
За то ли, что звуки ее
Походят на смех и стенанья,
На лепет обманчивых слов…
2
О нет, мой стих, не говори
О том, кем жизнь моя полна,
Кто для меня милей зари,
Отрадней утреннего сна.
Кто ветер, веющий весной,2
Туман, скользящий без следа,
Чья мысль со мной и мне одной
Не изменяет никогда.
О песнь моя, молчи, молчи
О том, чьи ласки жгут меня —
Медлительны и горячи,
Как пламя тонкое огня,
Как струны лучшие звучат,
Кто жизни свет, и смысл, и цель,
Кто мой возлюбленный, мой брат,
Мой бледный эльф, мой Лионель.3
3
Кольчатый змей4
Ты сегодня так долго ласкаешь меня,
О мой кольчатый змей.
Ты не видишь? Предвестница яркого дня
Расцветила узоры по келье моей.
Сквозь узорные стекла алеет туман,
Мы с тобой как виденья полуденных стран.
О мой кольчатый змей.
Я слабею под тяжестью влажной твоей,
Ты погубишь меня.
Разгораются очи твои зеленей
Ты не слышишь? Приспешники
скучного дня
В наши двери стучат все сильней
и сильней,
О, мой гибкий, мой цепкий, мой
кольчатый змей,
Ты погубишь меня!
Мне так больно, так страшно.
О, дай мне вздохнуть,
Мой чешуйчатый змей!
Ты кольцом окружаешь усталую грудь,
Обвиваешься крепко вкруг шеи моей,
Я бледнею, я таю, как воск от огня.
Ты сжимаешь, ты жалишь, ты душишь меня,
Мой чешуйчатый змей!
Тише! Спи! Под шум и свист мятели
Мы с тобой сплелись в стальной клубок.
Мне тепло в пуху твоей постели,
Мне уютно в мягкой колыбели
На ветвях твоих прекрасных ног.
Я сомкну серебряные звенья,
Сжав тебя в объятьях ледяных.
В сладком тренье дам тебе забвенье
И сменится вечностью мгновенье,
Вечностью бессмертных ласк моих.
Жизнь и смерть! С концом свиты начала.
Посмотри — ласкаясь и шутя,
Я вонзаю трепетное жало
Глубже, глубже… Что ж ты замолчала,
Ты уснула? — Бедное дитя!
4
Скорее смерть, но не измену5
В немой дали провижу я.
Скорее смерть. Я знаю цену
Твоей любви, любовь моя.
Твоя любовь — то ветер вешний6
С полей неведомой страны,
Несущий аромат нездешний
И очарованные сны.
Твоя любовь — то гимн свирели,
Ночной росы алмазный след,
То золотистой иммортели
Неувядающий расцвет.
Твоя любовь — то преступленье,
То дерзостный и сладкий грех,
И неоглядное забвенье
Неожидаемых утех…
5
Колышутся водные дали,
Тоскующий слышен напев.
Уснула принцесса Джемали7
В тени апельсинных дерев.
Ей снится певец синеокий,
Влюбленный в простор и туман,
Уплывший на север далекий8
От зноя полуденных стран.
Забывший для смутной печали
Весну очарованных дней.
И плачет принцесса Джемали
В цвету апельсинных ветвей.
И медленно шагом усталым
К ней идет нарядный гонец,
Смиренно на бархате алом
Он держит жемчужный венец:
«Проснитесь, принцесса, для трона,
Забудьте весенние сны,
Вас ждет и любовь, и корона
Владыки восточной страны.
Пред гордой султаншей Джемали
Во прахе склонятся рабы.
Пред вами широкие дали,
Над вами веленья судьбы…»
6
Ты замечал, как гаснет пламя
Свечи, сгоревшей до конца,9
Как бьется огненное знамя
И синий блеск его венца?
В упорном, слабом содроганье
Его последней красоты
Узнал ли ты свои страданья,
Свои былые упованья,
Свои сожженные мечты?
Где прежде свет сиял отрадный,
Жезлом вздымаясь золотым,
Теперь волной клубится смрадной
И воздух наполняет дым.
Где дух парил — там плоть владеет,10
Кто слыл царем, тот стал рабом,
И пламя сердца холодеет,
И побежденное, бледнеет,
Клубясь в тумане голубом.
Так гибнет дар в исканье ложном,
Не дав бессмертного луча
И бьется трепетом тревожным,
Как догоревшая свеча.
7
В сумраке тонет гарем,
Сфинксы его сторожат,
Лик повелителя нем,
Вежды рабыни дрожат.
Дым от курильниц плывет,
Сея душистую тьму,
Ожили сфинксы и — вот,
Тянутся в синем дыму.
В воздухе трепет разлит,
Душный сгущается чад,
Глухо по мрамору плит
Тяжкие когти стучат.
Никнет в смятенье чело,
Легкий спадает убор. «Любишь?» — «Люблю!» — тяжело
Властный впивается взор.
Синий колеблется пар,
Свистнула плетка у ног.
«Любишь?» — «Люблю!» и удар
Нежное тело обжег.
Огненный вихрь пробежал,
В звере забыт человек.
«Любишь?» — «Люблю!» — и кинжал
Вечное слово пресек…
8
Михаил мой — бравый воин,
Крепок в жизненном бою.
Говорлив и беспокоен.
Отравляет жизнь мою.
Мой Женюшка — мальчик ясный,
Мой исправленный портрет.
С волей маминой согласный,
Неизбежный как поэт.
Мой Володя суеверный
Любит спорить без конца,
Но учтивостью примерной
Покоряет все сердца.
Измаил мой — сын Востока,
Шелест пальмовых вершин,
Целый день он спит глубоко,
Ночью бодрствует один.
Но и почести и славу
Пусть отвергну я скорей,
Чем отдам свою ораву:
Четырех богатырей!11
9
Есть радости — они как лавр цветут,12
Есть радости — бессмертных снов приют,
В них отблески небесной красоты,
В них вечный свет и вечные мечты.
Кто не страдал страданием чужим,
Чужим восторгом не был одержим,
Тот не достиг вершины голубой,
Не понял счастья жертвовать собой.
10
Запах листьев осенний,
Золотой аромат,
Красотой песнопений
Струны сердца звучат.
Эти струны порвутся…
11
Вдвоем враги — теперь друзья,
Когда легли меж нами реки.13
Тебя понять умела я —
Ты не поймешь меня вовеки.
Ты будешь женщин обнимать,
И проклянешь их без изъятья.
Есть на тебе моя печать,
Есть на тебе мое заклятье.
И в царстве мрака и огня
Ты вспомнишь всех, но скажешь: «Мимо!»
И призовешь одну меня,
Затем, что я непобедима…
12
Могучий зверь не умер, он уснул
И дремлет тихо, знаю я, он дремлет.
Но он не мертв, могучий хищный зверь,
И стоит мне на миг лишь пожелать
Упиться жалким призраком свободы,
На миг ослабить золотую цепь,
Меня с тобой сковавшую навеки,
Воспрянет он и жаждой опьянен,
Любви и крови жаждой первобытной
На грудь мою положит властно лапу
И прорычит: «Моя! Моя! Моя!…»
13
Длинь — динь — день!
Длинь — динь — день!
На лугу играет день.
Над зеркальной гладью вод
Вьется мошек хоровод.
Вальс кузнечик заиграл
И открылся славный бал.
Над зеркальной гладью вод
Пляшет мошек хоровод.
14
Под мерный ритм стихов
Люблю я усыпленье.
Не надо нежных слов,
Нежней созвучий пенье.
Душа моя тиха,
В певучей неге дремлет,
И музыку стиха
Как ласку ласк, приемлет.
Чуть слышно в полусне
Две рифмы бьются в споре,
Как солнце жгут оне,
И плещутся, как море…
15
Веют сны по маковым полям.
Вот они в венках слетают к нам.
Если счастие дарят нам сны,
Их венки, как пламя зорь, красны.
Если в снах прошедшего нам жаль,
Их венки лиловы, как печаль.
Если в них забвенье слез и ран,
Их венки белеют, как туман.
Милый сон, будь крепок и глубок,
Белыйбелый мне сплети венок…
16
Синий дьявол
Окопан замок Маррекул14 — и взять его нельзя.
Пирует в замке рыжий граф и с ним его друзья.
Пирует грозный Жиль де Рэ15 и сам глядит в окно,
Ничто его не веселит, ни пенье, ни вино.
Вот конский топот слышит он. Взвилась столбами пыль.
«Спускать мосты, встречать гостей!» — воскликнул грозный Жиль.
Грохочут цепи, лают псы, гремят, стучат мосты.
Пред графом пленница стоит чудесной красоты.
Она рыдает и дрожит: «О, сжалься надо мной!
Зовусь я Бланкой д' Эрминьер. Спешу к себе домой.
Там в замке ждут меня давно отец мой, брат и мать.
„Клянусь, — воскликнул Жиль де Рэ, — что долго будут ждать!“
Прекрасна ты и навсегда останешся со мной.
Девица Бланка д' Эрминьер, ты будь моей женой!
Я рыжий граф, я Жиль де Рэ, гроза окрестных стран.
Идем в часовню, там обряд свершит мой капеллан».
«Женою Вашей, Жиль де Рэ, я не свободна быть.
Жених мой — рыцарь де Тромак, его клянусь любить».
«Молчать! В тюрьме моей давно закован твой Тромак.
Я — Жиль де Рэ, я грозный граф. Сказал — и будет так.
Я — рыжий граф, я Жиль де Рэ, гроза окрестных стран.
Идем в часовню, там обряд свершит мой капеллан.
Я буду кроткий суверен, твоим супругом став,
Но ты меня любить должна». — «Я не люблю Вас, граф».
«Алмазный перстень дам тебе, и серьги, и браслет».
«Я не люблю Вас, грозный граф», — твердит она в ответ…
ПРИМЕЧАНИЯ
править1 Иувал — сын Ламеха (Быт. 4: 21), изобретатель гуслей и свирели, струнных музыкальных инструментов.
2 Ср. стихотворение Бальмонта «Я вольный ветер, я вечно вею…» из сб. «Тишина» (1898).
3 Стихотворение было опубликовано в иллюстрированном приложении к газ. «Новое время» 19 июля 1914 г., С. 11. под заглавием «Мой Лионель». Кроме этого стихотворения существует другое, более известное, со сходным названием «Лионель» («Лионель, певец луны…» — см.: Лохвицкая-Жибер М. А. Собрание сочинений тт. I—V. М., 1896—1898, СПб., 1900—1904, т. II, С. 43, — Далее ссылки на это же издание, римской цифрой обозначается том, арабской — страница). «Лионель» — псевдоним Бальмонта, взятый из произведений Шелли; в начале 1900-х гг. поэт нередко подписывал им свои стихотворения (часто — именно о луне, сознательно отсылая, таким образом, к известному стихотворению Лохвицкой).
4 О попытке Лохвицкой опубликовать это стихотворение см. здесь же в переписке с А. Л. Волынским (Письмо VIII). Попытка успехом не увенчалась, тем не менее стихотворение получило довольно широкую известность в литературных кругах. О нем упоминает в мемуарах И. Ясинский: «Мирра Лохвицкая писала смелые эротические стихи, среди которых славился „Кольчатый змей“ и была самой целомудренной замужней дамой в Петербурге. На ее красивом лице лежала печать или, вернее, тень какого-то томного целомудрия, и даже „Кольчатый Змей“, когда она декламировала его где-нибудь в литературном обществе или в кружке Случевского имени Полонского, казался ангельски кротким и целомудренным пресмыкающимся» (Ясинский, И. Роман моей жизни. Книга воспоминаний. М., 1926. С. 260). Мотив «объятий со змеями» получил развитие в поэзии символистов (Брюсов, Бальмонт, Вяч. Иванов и др.).
5 Стихотворение представляет собой вариант к опубликованному «Моя любовь — то гимн свирели…» (III, 89).
6 Ср. уже упомянутое стихотворение Бальмонта «Я вольный ветер, я вечно вею…»
7 Имя «Джемали» (вариант «Джамиле») неоднократно встречается у Лохвицкой и служит одним из знаков стихотворной переклички с Бальмонтом. Первым в этом ряду стоит ее стихотворение «Джамиле» (1895 г.), имя героини было использовано Бальмонтом в стихотворении «Чары месяца» (1898) — см. переписку Лохвицкой с Коринфским (письмо XXI). Позднее поэтесса использовала имя Джемали в «Сказке о принце Измаиле, царевне Светлане и Джемали Прекрасной» и в стихотворении «Волшебное кольцо» (V, 45).
8 «Певец синеокий», «уплывший на север далекий» — прямое указание на Бальмонта, в сентябре 1896 г. впервые надолго уехавшего в Европу. Первые наброски этого, так и оставшегося незаконченным, стихотворения, относятся к 1896 г. В первоначальном варианте стихотворение обрывается на словах: «Не пара для белой голубки // Скиталец морей альбатрос…» (см. РО ИРЛИ Ф. 486, Ед. хр. 3, Л. 80).
9 1899 г. — время начала ухудшения отношений Лохвицкой с Бальмонтом, когда поэтессе казалось, что чувство изжито.
10 Намек на изменившийся стиль поэзии Бальмонта, отразившийся в его сборнике «Горящие здания», в которому на смену прежнему печально-«лунному» настроению пришло новое — «пламенное», агрессивное, жизнеутверждающее.
11 На момент написания этого шуточного стихотворения старшему сыну поэтессы не более семи — восьми лет, младший (Измаил) — еще грудной ребенок. Второму (видимо — самому любимому) сыну Евгению посвящено стихотворение Лохвицкой «Материнский завет», в котором она завещает ему путь поэта. Черноглазый и смуглый Измаил вдохновлял мать своей «восточной» внешностью — ему посвящены стихотворения «Плач Агари» (V, 35) и «Бяшкинсон» (Лохвицкая М. А. Перед закатом. СПб. 1908. С. 55). Два стихотворения последнего года жизни поэтессы посвящены самому младшему сыну, Валерию, здесь не упомянутому, поскольку его еще не было на свете («Злая сила», «Колыбельная песня» — «Перед закатом», С. 29, 41).
12 Стихотворение опубликовано (IV, 12) в почти не измененном виде за исключением двух последних строк («Тот не достиг вершины из вершин // В тоске, в скитаньях, в муках был один»). Представляется, что черно вой вариант яснее выражает мысль.
13 Ср. здесь же письмо Бальмонта Лохвицкой.
14 Название замка, вероятно, выдумано по ассоциации с Меррекюлем — дачной местностью на берегу Финского залива, где в начале 1900-х гг. нередко отдыхал Бальмонт.
15 Жиль де Ре — историческая личность XV в., маршал Франции, алхимик и чернокнижник, оставивший о себе память во французском фольклоре и ставший прообразом Синей бороды в сказке Шарля Перро. По преданию, Жиль де Ре был рыжий, в фольклоре его борода стала синей в знак сговора с дьяволом (отсюда название стихотворения). У Лохвицкой «рыжий граф» — несомненно, намек на Бальмонта.
- ↑ Бунин, обычно не слишком доброжелательный к собратьям по перу, вспоминает поэтессу с большой теплотой: „Одно из самых приятных литературных воспоминаний — о Мирре Александровне Лохвицкой. <…> Воспевала она любовь, страсть, и все поэтому воображали ее себе чуть не вакханкой, совсем не подозревая, что она, при всей своей молодости, уже давно замужем <…>, что она мать нескольких детей, большая домоседка, повосточному ленива, часто даже гостей принимает лежа на софе в капоте и никогда не говорит с ними с поэтической томностью, а напротив, болтает очень здраво, просто, с большим остроумием, наблюдательностью и чудесной насмешливостью“. И чуть ниже: „И все в ней было прелестно: звук голоса, живость речи, блеск глаз, эта милая, легкая шутливость“ (См.: Бунин И. А. Собр. соч. в 9-ти тт. М. 1967. т. 9. с. 289—290).
- ↑ Гаспаров М. Л. Русский стих начала века в комментариях. М., 2001, с. 278.
- ↑ Немирович-Данченко В. И. Погасшая звезда. В кн.: На кладбищах. Воспоминания и впечатления. М., 2001. С. 126.
- ↑ Загуляева Ю. Петербургские письма. (Московские ведомости. 1905, 7 сентября, № 245).