Когда Илью Федоровича спрашивали о том, почему он не служит, он откидывался немного назад, хмурил свои густые брови, и лицо его принимало значительное, почти таинственное выражение.
— Не служу! — говорил он. — Не служу! Да-с. Отчего? А видите ли: у нас всякое дело обставлено формализмом, осложнено канцелярщиной, иерархией. Вы понимаете меня? Вы никогда не можете чувствовать себя хозяином того дела, которое вы делаете. Нет-с! Над вами начальство, под вами подчиненные. Признаюсь, тяжеленько. Я человек независимый. Я люблю поступать так, как я сам нахожу нужным и справедливым. Я люблю прямо говорить то, что думаю. И без обиняков-с, прямиком. Я этих соображений, этих всех околичностей не терплю. Натура у меня такая. Всегда был независим. Служить бы рад, прислуживаться тошно! — кончал он свою речь грибоедовским стихом и долго громко смеялся.
Илья Федорович Комов жил в собственном имении, занимался хозяйством, очень редко ездил в губернский город и упорно отказывался принимать какое-либо участие в земских делах.
— Пользу принесете, Илья Федорович! — убеждали его соседи. — Нам люди нужны. Где теперь люди-то? Старые старятся, а молодых все больше город притягивает. Не стало людей!
— Не могу, господа! — отвечал Комов. — Верьте совести: не могу. Я — вот теперь независимый человек: знаюсь с кем хочу, бываю у кого хочу, могу послужить советом, помощью — очень рад! И прямо скажу: не чуждаюсь общественных вопросов, радею за них… Но к губернатору или к предводителю на поклон не поеду, и фрака не надену, и подлаживаться под их тон, под их манеры не стану. Ведь вот теперь всякий знает Илью Федоровича. Перед всеми он, как на ладошке. Что подумал, то и сказал. Понравилось — очень рад, не понравилось — не взыщите! У вас там партии, интриги — у меня правда-матка, и приезжай ко мне друг, приезжай ко мне враг, у меня одна оценка — справедливость. Нет, батенька, и не говорите мне про службу. Вот, если бы так могло быть, что призвали бы меня и объявили: «Илья Федорович! Общественной пользе твоя жизнь нужна. Отдай свою жизнь за общественную пользу!» Отдал бы! Ни минуты не думая — отдал бы. А служить с вами — не зовите, не пойду!
— Независимый человек Илья Федорович! — говорили про Комова соседи. Илья Федорович постоянно мечтал о преобразованиях, о расширении всяких прав, о поднятии культуры. Он получал либеральные газеты, отчеркивал красным карандашом, а иногда и вырезал отдельные статьи, а позже читал их вслух гостям, принимаясь за чтение как за священнодействие, повышая голос в наиболее примечательных местах. Кончив читать, он значительно оглядывал своего слушателя и потом, неожиданно хлопнув его по плечу, или по коленке, заливался долгим, счастливым смехом.
— Тоже к губернатору с визитом не поедет и фрака не наденет, — хитро подмигивая, заключал он про автора статьи. — Хочу написать ему благодарность, выразить сочувствие. Что ж! Пусть знает, что и в провинции мыслящие люди живут. С удовольствием прочтет. Оценит.
— И подпишетесь? — спрашивал слушатель. — Своей фамилией или как?
— «Илья Комов!» — не без торжества заявлял хозяин. — Полностью, батюшка. И губернию обозначу и уезд.
— А ничего? Статья-то, — того… Немножко, будто бы неосторожна. Там из-за нее, пожалуй, уже неприятности вышли, и писателя притянули, а тут вдруг сочувственное письмо. От кого? От Комова. А какой такой Комов? Вот и наживете беду!
— Дорогой вы мой! — ласково говорил Илья Федорович. — Сорок лет прожил и никого не боялся! Чина меня не лишат и со службы не выгонят. Если бы еще дети были, ну, на них могло бы как-нибудь отразиться, а то — чего мне терять?
— А ты все-таки не пиши, Илья Федорович. Чего тебе еще там понадобилось писать? — добродушно советовала жена Комова, очень полная женщина средних лет. — Выдумал еще писать кому-то. Говорят тебе — беду можешь нажить. Или тебе хорошая жизнь надоела?
— Никогда ничего не боялся! — с торжеством повторял Илья Федорович. — А почему ничего не боялся? — А потому что ничего не искал. Другие, если и не служат, так все же честолюбием страдают: заведут знакомства, вылезут вперед, да уж и не знают, как угодить, как заслужить внимание. А у меня и знакомств нет, и знать я никого не хочу!
— Да, вот он какой! — не то ворчливо, не то насмешливо замечала его жена. — Знать никого не хочет! Хорош?
Когда Прасковья Викторовна говорила с мужем при гостях, она всегда принимала немного насмешливый, немного ворчливый тон. Казалось, что она всегда была против него, не одобряла ни одного его слова, не разделяла ни одного его взгляда. На самом деле, она души не чаяла в своем Илье Федоровиче и была настолько счастлива, насколько это позволяли ее хозяйственные заботы, неизбежно приносившие свои мелкие неудачи и неприятности.
Все, что она говорила мужу при гостях, нисколько не выражало ее собственных мнений и вкусов: она только помогала ему высказываться, бессознательно кокетничала перед посторонними его умом и самостоятельностью и очень неумело скрывала свое собственное любование им и его речами.
— Ну, уж пошел. Завелся теперь! — притворяясь раздосадованной, — говорила она, когда он касался одной из своих любимых тем. — Теперь и не остановить его. Точно горох сыплет, прости Господи!
Илья Федорович, казалось, не обращал ни малейшего внимания на замечания своей жены и возражал ей только тогда, когда эти возражения давали ему повод к еще большему красноречию. Он отлично знал, что Прасковья Викторовна всегда и во всем согласна с ним и согласна не по тому, что ее убеждения отвечают его убеждениям, а потому, что ей и в голову не приходило, что она могла бы мыслить самостоятельно и что эти мысли могли бы не быть глупыми и бесполезными. Оба они искренно считали свою жизнь «хорошей» и наслаждались полным счастьем и спокойствием.
Внезапно это счастье и спокойствие были нарушены. Случилось это так:
Илья Федорович получил письмо, в котором один из его старинных приятелей просил его оказать гостеприимство его родственнику, Петру Георгиевичу Айвакову.
«Это родной дядя моей жены, — писал он, — человек немалых заслуг, умный и влиятельный. Он купил землю, смежную с твоим имением, и едет в ваши края с целью выбрать подходящее место для усадьбы, в которой думает поселиться со временем, чтобы отдохнуть от своей многосторонней и утомительной деятельности. Не будучи пророком, предсказываю тебе, что Айваков заткнет за пояс всех ваших тузов и что та услуга, о которой я прошу тебя для него, не принесет тебе ничего, кроме почетного и полезного знакомства. Предоставь в его распоряжение какой-нибудь экипаж, и будь уверен, что он не злоупотребит твоим гостеприимством, потому что такие люди, как он, дорожат своим временем и всякая минута у них на счету. Заранее благодарю тебя за твое содействие, а о времени прибытия дяди сообщу телеграммой». Комов прочел письмо, перечел его вновь и неожиданно для себя самого почувствовал себя взволнованным.
— Вот! — сказал он, — отыскав жену, которая сидела в прохладных сенцах и солила грибы, — вот, можно сказать, неожиданное происшествие: к нам сановник из Петербурга.
— Дописался? — испуганно спросила Прасковья Викторовна. — Какой такой сановник? Зачем?
— Генерал Айваков. Тот самый, который, знаешь, землю купил. Богач, вельможа. Просит оказать гостеприимство. Да вот, я тебе письмо прочту.
Он прочел, а Прасковья Викторовна испуганно заморгала глазами и засуетилась.
— Ах, ты Господи! — заговорила она. — Успеем ли приготовиться-то? Дом надо убрать. Мясо, как на грех, на исходе. Не миновать в город посылать.
Илья Федорович нахмурился.
— А я попрошу тревоги не бить, — сказал он. — Что он генерал, так уж и весь дом вверх дном для него. Дождемся телеграммы, вышлем лошадей, примем. Отчего не оказать внимание, любезность? Но никаких особенных приготовлений, никаких преувеличений! Забегать, заискивать нам нечего. Не мы ему обязываемся, а он нам обязывается и пусть сразу поймет и увидит, что мы люди независимые и перед его чином и положением преклоняться не намерены.
Он горделиво откинулся немного назад, небрежно сунул письмо в карман и уже собирался уйти, когда жена крикнула ему вслед:
— А с мясом как же, Илья Федорович? Ведь уж без мяса-то никак невозможно!
Комов остановился, пораздумал и, делая вид, что неохотно уступает настояниям жены, досадливо махнул рукой.
— Эх! Людей только от дела отрывать, — сказал он. — Ну, да ладно… В город я, так и быть, пошлю.
Прошло два дня и Комов ни разу не заговаривал больше об ожидаемом госте. Можно было подумать, что он забыл о нем, если бы некоторые распоряжения, которые он давал за это время, не выдавали его усиленной заботливости о красоте и порядке усадьбы. В рабочее время, когда поденный труд ценился непривычно дорого, в саду чистили дорожки и косили траву. Затем, Илья Федорович, прохаживаясь по гостиной, случайно обратил внимание на кресло, которое уже давно было сломано и нарочно отставлено в угол потемней. Обратив на него внимание, Илья Федорович рассердился за то, что никто не хочет исполнять его приказаний, за то, что сельский столяр, которого он требовал к себе уже два месяца назад, до сих пор не явился на его зов. Он вспылил настолько, что решил сейчас же, назло местному столяру, послать за другим, дальним и поручить ему, заодно, подновить и подправить всю мебель.
— А хорошо бы, если бы он успел сделать это до приезда Айвакова, — наивно заметила Прасковья Викторовна.
— А! Что мне твой Айваков! — раздражительно ответил Илья Федорович. — Я для твоего Айвакова пальцем не пошевельну. А потакать лентяям и грубиянам я не намерен. Не явился столяр, когда звали — пеняй на себя. A я ему докажу, что я без него обойдусь и, небось, в другой раз будет аккуратнее.
Прасковья Викторовна заметила, что мужа почему-то сильно раздражает всякое упоминание о приезде петербургского гостя и тоже перестала говорить о нем. Но она, все-таки, не отказалась от своего проекта произвести в дому генеральную чистку и уборку и только старалась делать это так, чтобы Илья Федорович не заметил ее усердия. Он действительно, не заметил и даже, один раз осторожно шагая по только что вымытому, сырому коридору, внимательно поглядел в угол и сказал:
— А вы бы, кстати, паутину смели. Я видел, здесь была паутина.
Из города привезли мяса, рыбы и еще множество пакетов с колониальным товаром.
— Посылать, так уж заодно, — говорил Илья Федорович, — может, кто-нибудь из соседей навернется. Heровен час.
Наконец пришла и телеграмма. В этот вечер Комов был особенно не в духе и, получив извещение, что Айваков приедет рано утром, не скрыл своего неудовольствия, но и не мог скрыть непонятной тревоги, которая все сильнее и сильнее охватывала его.
— Ты поедешь его встречать? — спросила жена.
— Ни в каком случае! — резко ответил он. — С какой стати? Доедет и один.
— A я думала… Что же? Ведь это простая вежливость. Не может же он подумать, что ты заискиваешь, подслуживаешься.
— Еще бы он это думал! Нет, я, слава Богу, человек самостоятельный, независимый.
На другое утро, едва солнце выглянуло из-за крыши амбара, и трава вся еще блестела голубоватой утренней росой, как Илья Федорович, полуодетый, вышел на крыльцо, поглядел в сторону конюшни и крикнул Антипа. Антип сейчас же выскочил из каретного сарая и опрометью, держа в руке картуз, бросился бежать к крыльцу.
— Роса сильна! — сказал почему-то Комов.
— Сильная роса, Илья Федорович! — весело подтвердил Антип и взглянул на свои мокрые, точно налакированные сапоги.
— Да… Так о чем это я? На станцию с тобой поеду я сам. Завернешь на почту. Мне надо лично справиться об одном деле. Через полчасика запрягай. Да хорошо ли ты вымыл коляску?
— Помилуйте, Илья Федорович! Как есть все в порядке. He извольте беспокоиться.
— Ну, то-то. Смотри. Да сам ты почище…
— В лучшем виде! Прасковья Викторовна вчера приказывали.
Комов поморщился.
— Ладно. Ты разговаривать любишь. Чтобы не было у меня этих разговоров!
В зале Комов увидал жену. Она стояла среди комнаты и озабоченно оглядывалась кругом. В открытые окна с белоснежными занавесками ярко светило солнце, навощенный пол блестел, как паркетный, и подновленная, подкрашенная мебель казалась совсем новой.
— А мне приходится ехать самому, — сказал Илья Федорович. — Непредвиденное дело. Пусть уж генерал не взыщет, если ему придется немного подождать меня.
Прасковья Викторовна встревожилась.
— А нельзя как-нибудь отложить дело-то? Согласись сам: заставлять ждать гостя — с дороги.
Илья Федорович равнодушно пожал плечами.
— Пустяки. Да я, может быть, управлюсь скорее.
Когда поезд начал подходить к станции и с платформы уже можно было видеть вдали быстро приближавшееся, белое, клубившееся облачко дыма, Комов быстро оправил на себе платье и галстук, снял шляпу и провел рукой по волосам. Он, видимо, волновался и, стараясь казаться спокойным, хмурил брови, принимал строгое выражение лица и нервно курил одну папиросу за другой.
— Покажу ему сразу, что я независимый и самостоятельный человек, — мысленно повторял он и с беспокойством думал о том, как и о чем он будет беседовать с Айваковым по пути от станции и все время, которое он проведет у него в усадьбе. Думал о том, не угораздит ли повара напиться пьяным и сумеет ли он, вообще, угодить на прихотливый вкус избалованного, столичного гостя.
Из вагона I класса выскочил на платформу юркий, черномазенький франтоватый господин и, поглядев кругом, жестом руки подозвал к себе сторожа.
— Здесь лошади Комова? — громко спросил он.
Илья Федорович удивленно оглянулся на него и чувство, похожее на разочарование, почти на обиду, точно приковало его к месту.
— Лошади Комова! Комова! — мысленно возмутился он. — И этакий мозгляк, фигляр.
— Илья Федорович сами здесь. Вот они-с, — тихо ответил сторож.
Франтоватый господин быстро взглянул на Комова и вдруг все лицо его преобразилось и приняло удивительно приятное и любезное выражение.
— Илья Федорович! — радостно посмеиваясь сказал он, крепко пожимая протянутую ему руку. — Очень приятно. Сами побеспокоились.
— Помилуйте. Как же? Почему же? — бормотал все еще озадаченный Комов и сейчас же решил, что не стоило делать столько приготовлений и, что если повар напьется, за него может готовить черная кухарка.
— Черт с ним, что богат, — думал он. — A насчет влиятельности и положения — сильно преувеличил мой приятель.
— Лошади у подъезда, — сказал он.
— Сию минуту доложу его превосходительству, — с очаровательной улыбкой проговорил юркий господин и поспешно побежал обратно в вагон.
— Вынеси вещи генерала! — строго крикнул он сторожу.
— Так это не… не сам, — догадался Комов и успокоившееся было волнение с новой силой охватило его. — Уж это не с лакеем ли я… за руку-то?
На площадке показался высокий, статный старик, с красивым, немного надменным лицом, одетый так, как будто он только что вышел из своей петербургской туалетной комнаты, а не из пыльного и душного вагона, где он должен был провести всю ночь.
— Ваше превосходительство, — пробормотал Комов, когда старик спустился на платформу, — беру на себя смелость представиться.
— А-а! — любезно протянул Айваков. — Я вам очень обязан, очень благодарен. Надеюсь, вы не поднялись так рано только для того, чтобы, как радушный хозяин, выехать ко мне навстречу? Я был бы безутешен, если бы чем-либо обеспокоил вас. Всю свою маленькую речь Айваков произнес быстро, как будто рассеяно и рука его только слабо, на одно мгновение, коснулась руки Ильи Федоровича.
— Бога ради, без церемоний — быстро прибавил он. Я врываюсь в ваш дом непрошеным гостем и мне будет совестно вдвойне, если мое присутствие нарушит обычное течение вашей жизни.
— Вы здесь Болеслав Казимирович? — обратился он к юркому господину. — Вещи вынесены? Прекрасно!
Комов думал о том, что в его коляске только два места и не мог представить себе, каким образом он выйдет из затруднения и довезет до дому своих гостей? Можно было выбирать только одно из двух: посадить к себе на колени Болеслава Казимировича, или же сесть к нему на колени самому.
Когда тройка подкатила к крыльцу у станции, Комов непроизвольным движением снял шляпу и вытер платком влажный от волнения лоб. Айваков сел первый, за ним быстро прыгнул Болеслав Казимирович, а сторож поставил им в ноги чемодан.
— Трогай! — глухим голосом крикнул Комов Антипу. Тот вопросительно и удивленно оглянулся на него.
— Трогай! — грозно повторил Илья Федорович.
Пристяжная посеменила ногами, низко наклонила голову и Комову показалось, что она насмешливо поклонилась ему. Айваков и Болеслав Казимирович приподняли шляпы.
Когда Илья Федорович, красный, потный и гневный добрался наконец до своей усадьбы, взгромоздившись на наемной, отчаянно дребезжащей тележонке, он увидал, что его экипаж стоит у крыльца.
— Отчего не распрягаешь? — крикнул он Антипу.
— Не приказано! — мрачно ответил кучер. — Сейчас, вишь, опять ехать.
Комов махнул рукой и бросился в дом. На балконе сидела Прасковья Викторовна и с страдальческим выражением оглядывала накрытый стол, остывший ранний завтрак и заглохший самовар. При виде мужа, она обрадовалась.
— Наконец-то! — шепотом сказала она. — Не знаю, что делать. Торопятся ехать, а не идут. Этот полячок пошел купаться, генерал сидит у себя. Завтрак остыл.
Комов повернулся и побежал в комнаты.
— Ваше превосходительство! — робко позвал он, стукнув два раза в закрытую дверь. — Ваше превосходительство! Позвольте предложить вам скушать что-нибудь с дороги.
Дверь сейчас же отворилась и на пороге появился Айваков, еще более свежий, благоухающий и переодетый в другое платье.
— Очень извиняюсь, если заставил вас ждать, — сказал он. — Я не мог представиться вашей супруге в том беспорядке, в какой поверг меня мой длинный и утомительный переезд. Надеюсь, что вы ничего не имеете и против того, что я самым бесцеремонным образом думаю воспользоваться уже готовым экипажем и немедленно отправиться кинуть мимолетный взгляд на свою новокупленную землю?
— Рад служить, чем могу, ваше превосходительство. Во всякое время.
— Повторяю, что я очень обязан вам. Очень, — рассеянно проговорил генерал, проходя по коридору впереди Комова и оглядываясь на него, когда представлялось затруднение: повернуть ли в открытую дверь, или идти прямо.
— Сюда, ваше превосходительство! Сюда! — бормотал Илья Федорович и почувствовал большое облегчение, когда они вышли на балкон.
— Моя жена, — быстро сказал он и поспешно отодвинул стул.
— Прошу вас извинить, — с изысканной вежливостью опять заговорил Айваков, но ни муж, ни жена не слыхали того, что он говорил дальше. Прасковья Викторовна сконфузилась и растерялась так, что все ее лицо покрылось красными пятнами, а Илья Федорович ужаснулся при виде остывшего завтрака и опять стал усердно вытирать лоб платком.
— Прекрасно у вас, — сказал Айваков, усаживаясь за стол. — Скажите, вы круглый год живете в деревне?
— Круглый год, — в один голос ответили муж и жена.
— И — ничего? Не скучаете? Много соседей? С тех пор, как я задумал сделаться помещиком и купил эту землю, я, признаюсь, сильно заинтересовался вашим уездом. Здешний губернатор, Задонцев, мой давнишний приятель, товарищ. В свой последний приезд в Петербург он был у меня и я, так сказать, исповедовал его. Узнал много интересного и уже имею представление об общей картине.
Он немного помолчал, принимая из рук хозяйки чашку кофе.
— Лично я не желал бы играть здесь какую-либо роль, — опять медленно и небрежно заговорил он, — но полагал бы, что для человека, ищущего деятельности здесь, как, впрочем и везде, нашлось бы немало простора. Скажите, вы, конечно, служите?
— Нет, ваше превосходительство, не служу.
— Но отчего же?
Комов откашлялся.
«Не служу! Да-с. Отчего? А оттого, что я человек независимый. К губернатору на поклон не поеду и фрака не надену». Этот ответ, такой обычный, заученный наизусть, невольно промелькнул у него в голове, но он даже рассердился на себя и с ужасом подумал о том, что могло бы быть, если бы он, случайно, высказал его вслух.
— Мы, россияне, все немного ленивы, — с виноватой улыбкой проговорил он. — Я сам веду свое хозяйство. Конечно, я мог бы попутно, взять на себя и другое дело, но дорожу своим покоем. Вы сейчас изволили упомянуть, что успели ознакомиться с общей картиной. Значит, вам известно, что люди здесь несколько первобытны, нрав имеют неприятный и на средства в борьбе неразборчивы.
— Но, помилуйте! — сказал Айваков. — Я знаю вашего предводителя, знаю губернатора. Оба премилые люди. С ними легко и приятно иметь дело.
Комов опять улыбнулся.
— До Бога высоко, — сказал он, — до начальства далеко, — и он поднялся навстречу Болеславу Казимировичу.
Через четверть часа гости уехали осматривать землю, а Комов ушел пешком в поле. Он ходил по жаре, распоряжался, кричал, сердился и поминутно вытирал себе лоб платком. Мысль его невольно возвращалась к гостю, к его встрече, к разговору за утренним чаем, но он гнал эту мысль и не позволял себе разобраться в ней, уяснить ее. Он чувствовал только, что он зол и зол на какое-то незнакомое до этой поры чувство, неприятное, гнетущее, которое не оставляло его ни на одну минуту.
С поля он вернулся раздраженным, усталым и голодным, но так как гости еще не вернулись, то обеда пришлось долго ждать.
— Лошадей замучают, — говорил он жене, — а повар все пережарит, переварит.
Но его ждал новый сюрприз.
— Я счел долгом заехать проститься с вами и еще раз поблагодарить, — небрежно заговорил Айваков, когда Илья Федорович с любезной улыбкой бросился помогать ему снять пальто.
— Как? Проститься? — удивился Комов.
— По расписанию, которое я всегда вожу с собой, наш поезд отходит с этой станции ровно через час. Следовательно, времени терять нельзя. Я не побеспокою вашу супругу, если сейчас же пойду засвидетельствовать ей мое почтение?
— Но как же без обеда? Это невозможно! Это немыслимо! — тоном отчаяния восклицал Комов.
— Я заходил к своему арендатору, — спокойно ответил Айваков, — и он угостил нас чаем, яйцами и прекрасным свежим хлебом с маслом. У него были еще баранки. Если бы я был моложе лет на десять, я быть может рискнул бы одолеть одну из них, но в настоящее время я уверен, что не я сломал бы баранку, а баранка сломала бы мои зубы.
Айваков засмеялся, а Комов, идя за ним и указывая ему дорогу, засмеялся еще громче и таким образом, весело смеясь, они вошли в столовую и удивили Прасковью Викторовну своим радостным настроением.
— До свидания, ваше превосходительство! Будем ждать вас в наши края, — говорил Комов, когда гости опять усаживались в коляску.
— Не знаю, право, не знаю, — небрежно отвечал Айваков.
— Благодарим за честь, за посещение, — бормотала Прасковья Викторовна.
Антип мрачно оглянулся на седоков.
— Трогать? — сурово спросил он.
— С Богом! — крикнул Комов.
Пристяжная лениво натянула постромки, поклонилась сухим, неприязненным наклонением головы и тройка медленно выехала за ворота.
— Такой важный генерал, — заметила Прасковья Викторовна, — а уж какой простой, вежливый и любезный!
— Да, очень любезный, — подтвердил Илья Федорович.
На другой день заехал сосед.
— Кто это у вас был вчера? — спросил он.
— Айваков! — небрежно ответил Комов. — Вот тот, что соседнюю землю купил. Петербургский. Птица! — с недружелюбным смехом добавил он.
— Важен?
— Ну, со мной-то не разважничаешься, — самоуверенно заявил Илья Федорович. Мне-то что в его чинах, да орденах? Еще как рассыпался в благодарностях за то, что оказали гостеприимство.
— Ах, уж так любезен! Так вежлив, — подтвердила Прасковья Викторовна.
— А ходят слухи, будто он метит к нам в предводители. Что же? Пожалуй и выберут.
— А мне все равно! — сказал Комов. — Мой приятель писал и просил его принять. Я принял, как мог. Разговаривали, конечно. А что, Прасковья Викторовна, я хотел тебя спросить, да забыл: ты не заметила — я ему ничего резкого не сказал?
— Что ты! — испуганно ответила Прасковья Викторовна. — Разве что без меня. Кажется, ничего.
Вечером, когда Комов лег спать и потушил свечку, перед ним вдруг встала фигура Айвакова.
«А что, я ему ничего резкого не сказал?» — вспомнил он свой вопрос.
«Отчего я не сказал! — с тоской и сожалением подумал он. — Ну, хотя бы не резкость, а что-нибудь — ну, что-нибудь откровенное, искреннее? И когда он спросил: отчего я не служу? Боже мой, что я ответил! И зачем? Почему? Если бы еще я, действительно, ждал от него чего-нибудь, добивался бы того или другого. Если бы у меня; была цель! А то — ничего! Так — здорово живешь! Трясся на тележке, бегал, высунув язык, лгал, принижался. Ведь если бы он даже предложил мне: „просите у меня, чего хотите“, мне бы нечего было попросить. Без цели! Даже без всякой цели!»
Он поднялся на подушках и вытер лоб платком.
«А что же жена, — подумал он, — не заметила или притворяется?»
— Прасковья Викторовна, — позвал он, — а ты, действительно, уверена, что я не сказал генералу ничего неприятного? Меня это, конечно, не беспокоит, но зная свою натуру…
— Нет, нет! — сонным голосом сказала Прасковья Викторовна, — ты был очень любезен.
— Любезен, — обидчиво и раздражительно подхватил Илья Федорович, — уж не хочешь ли ты этим сказать, что я заискивал у него? Подслуживался?
— А зачем тебе заискивать? — уже совсем сонно спросила жена. — Ты вел себя так, как хотел, как тебе было приятно. Стеснять себя тебе, слава Богу, незачем: ты человек независимый.
Она сейчас же заснула, а Илья Федорович еще некоторое время удивленно и радостно глядел в темноту.
Его сомнения были разрешены и он был доволен, что, все-таки, остался верен себе.
