Семенов Сергей Терентьевич
Недруги
Date: 6 августа 2009
Изд: «У ПРОПАСТИ и другие рассказы С. Т. Семенова», изд. 2-е, М., Издание «Посредника», 1904.
Недруги.
правитьI.
Парамон Арсеньев спал очень крепко и видел во сне, как будто бы теперь не начало зимы, а лето, и он в барском лесу собирает белые грибы. Ему попалась грибов целая станица. Торчат во мху свежие, черноголовые, и так их много-много. Он наклал целый приполок, а грибы все еще торчат. Из приполка валится, а он собирает и радуется: вот то-то принесу добра домой. Вдруг где-то невдалеке послышалось: тук, тук, тук — точно дятел. Парамон поднял голову и стал глядеть на деревья. Стук повторился. Парамону стало почему-то досадно. "Эк тебя леший разбирает*, проговорил Парамон. Стук послышался еще. Парамон взял с земли еловую шишку и хотел было кинуть в дятла, как загнутая пола кафтана выскользнула у него из руки и грибы посыпались на землю. Парамон ахнул, хотел выругаться и… проснулся.
В окно стучали. В избе было темно-темно. Только окна — мутными пятнами виднелись в передней стене. Парамон бросился к окну и как-то торопливо крикнул:
— Кто там?
— Милый фиш, ты все спишь? — послышалось из-за окна. — Пора вставать. Евдоким уж со своими справились.
— А-а! — протянул Парамон. — Ну, ладно: иди в избу, сейчас и мы справляться будем.
И он подошел к постели и, зевая и почесываясь, стал будить свою жену:
— Баба! а, баба! — слышь, что ль? Вставай, дуй огонь.
— А? Что? — послышался заспанный голос бабы.
— Огонь, говорю, засвети. Сазон пришел, сейчас справляться будем.
— Господи Иисусе! Пресвятая Богородица! Достойно есть яко воистину… — забормотала спросонья баба, — и Парамон услышал, как она поднялась на постели и, пошатываясь, пошла к печке, чтобы вздуть огонь. Парамон вышел из избы и пошел отпирать калитку. Очутившись на холоду, он окончательно проснулся. Сонный туман исчез из его головы, мысли сделались совсем ясными, он вошел в действительную жизнь и вдруг крякнул. Он вспомнил, что сегодняшний день для него важный день, и, крякнув еще раз, торопливо отодвинул засов калитки и впустил в сени Сазона.
Крякнул Парамон оттого, что ему сегодня предстояло очень неприятное дело: нужно было ехать в город на уездный съезд. Дело на съезде было его личное. Еще в начале осени, в один праздничный день, когда у них в деревне была сходка, он поссорился с одним своим односельчанином, Евдокимом Кувшинчиком. Ссора вышла из-за ничего. Одна семья делилась. Обе делившиеся стороны имели на сходке своих сторонников. Кувшинчик защищал одну сторону, Парамон другую. Когда Кувшинчик упрекнул чем-то Парамонову сторону, то Парамон выступил защищать ее и ругнул противника. Он выразился довольно резко и сказал Кувшинчику: «Тоже говорит, молчал бы, стоит кого другого». Евдокиму это не понравилось: «Что мне молчать, что у меня языка, что ли нет, или я чем связан? слава Богу, обедать в люди не хожу и обут, одет не хуже других». Парамон на это ядовито заметил: «Щеголь собака, что ни год, то рубаха, а порткам смены нет». — «Ты богат, как вошь рогат, — воскликнул разобиженный Евдоким, — а сам из
чужой поленицы печку топит!» Парамона это взорвало. Он понял, на что намекает мужик. Он как-то у одного из соседей взял без спроса полено на топорище. Его увидала какая-то баба и распустила молву, что он воровал дрова. Он объяснил соседу, что он взял у него из поленицы, и сосед против этого ничего не имел, а вот незнамо кто попрекает его кражей дров, да еще где, на сходе при всем при «обчестве». У Парамона закипело на сердце, и он, не могши стерпеть, подскочил к Евдокиму и закатил ему плюху. Евдоким дал ему сдачи. Парамон озлобился и ударил его еще. Их розняли, драться им больше не дали, но Евдоким решил так дела не оставлять, а пошел в волостную и потребовал Парамона на суд. На суде он представил двух свидетелей, подтвердивших, что Парамон ударил Евдокима, но смолчавших, что тот упрекнул его чужими дровами. Парамона приговорили к высидке на 15 дней. Он остался недоволен судом, взял копию, съездил в город, написал прошение в съезд и, в свою очередь, выставил свидетеля, который хоть под присягой был готов показать, что Евдоким обозвал Парамона вором и видел, как свидетели Кувшинчика перед судом пили у Евдокима чай и водку и сговаривались о чем-то молчать. «Аблакат», писавший прошение, уверял, что Парамоново дело выгорит и свидетелям еще как раз попухнет за незаконное умолчание и за прочее. В такой надежде Парамон отправил прошение земскому для передачи его в съезд, и несколько дней тому назад им всем прислали повестки, приглашающие их на съезд. Вызывали и свидетеля Парамона, Сазона Кашлюна, который и пришел теперь к нему.
Когда Парамон и Сазон вошли в избу, то баба Парамона уже зажгла висевшую над столом лампу. Лампа осветила всю избу, довольно просторную, но уже поря-
дочно постоявшую и закоптевшую, и ихнюю постель в углу, и саму бабу, щурившуюся от света с заспанным морщинистым лицом, с сбитым платком на голове, из-под которого торчали всклокоченные волосы. С полатей виднелись две белокурые головки внучат Парамона. У Парамона был сын, который жил в Москве в дворниках, к нему, покончивши работы, уехала гостить и жена его, оставив дома старых да малых. Парамон был уже пожилой мужик, коренастый и жилистый, одетый в синюю рубаху и домотканные портки. Сазон казался немного помоложе его. Он был белокурый, высокий, с какими-то бесцветными глазами и синими губами. Одет он был в полушубок, крепко подпоясан кушаком; к кушаку был привязан небольшой узелок с хлебом. Войдя в избу и помолившись, Сазон проговорил:
— Что это вы разоспались и заботушки у вас нет, — сколько время-то?
Он взглянул на тикавшие на стене маленькие часы об одной гире. Стрелки показывали начало третьего.
— Вон уж сколько! — воскликнул Сазон. — Пока справляешься-то, четвертый пойдет, а до города-то 25 верст.
— Все к свету-то доедем, — сказал Парамон и начал умываться.
— Пожалуй, и нет, — проговорил Сазон, усаживаясь на приступку. — С вечера-то снежок был, так дорога-то, чай, не ахти какая: потянешь нога за ногу.
— Ветра-то нет?
— В деревне-то словно не чуешь, разве в поле что.
Парамон начал молиться, а баба меж тем доставала ему портянки и новые валенки. Подавши это ему, она отрезала хлеба и хотела принести огурцов (дело было в филипповки), но Парамон от огурцов отказался, сказав, что ежели что, то можно будет в городе взять и селедочку, а велел зажигать фонарь. Обувшись и облачившись в полушубок, Парамон взял фонарь и вышел запрягать лошадь. Сазон последовал за ним. Вдвоем
они живо запрягли лошадь в сани, положили сена, торбочку с овсом, покрыли все дерюжкой, и Сазон остался на улице покараулить лошадь, а Парамон отправился опять в избу одеваться в халат и взять денег.
— Бери больше денег-то, — проговорила его жена, — а то ну как сразу посодют, ведь пить-есть нужно будет.
— У, дура! — обругал бабу бывший не в духе Парамон. — Так-таки сразу и посодют: было бы за что! А ты гляди, как бы не посадили кого другого.
— Дай-то Бог! — вздохнув, проговорила баба и потом добавила: — А если в случае оставят-то тебя, накажи ты хорошенько Сазону, чтобы он лошадь-то не потерял.
Парамона взяло зло.
— Вот подлинно, что баба дура, дура и есть. Хоть кол ей на голове затеши, а она все свое!
И он, сердито перекрестившись, как-то медленно надел шапку, натянул рукавицы и, взявши в руки узелок с хлебом, всем боком ткнулся в дверь и вышел из избы.
Сазон стоял около саней. Увидав подходившего Парамона, он проговорил:
— Готово?
— Готово, садись, — сказал Парамон и, взявши вожжи в руки и подбирая халат, шагнул в сани и медленно плюхнулся на дерюжку. Когда они уселись, то Парамон проговорил, дергая вожжами лошадь: — Ну, ты! Господи благослови!
Лошадь дернула, и сани заскрипели по свежему, только вчера подпавшему снегу. Выбравшись на дорогу, лошадь побежала трусцой. Так она пробежала всю деревню. Было темно. На небе не было видно ни луны ни звезд. Все оно было затянуто серыми облаками. В деревне все спали. Огней не было видно ни у кого. Было тихо. Только и слышался шелест полозьев да поскрипыванье в головяшках саней. Вдруг на каком-то дворе прокричал петух, вслед за этим запели другие петухи.
— Это что ж, вторые? — спросил Парамон.
— Небось третьи, — молвил Сазон.
Проезжая мимо Евдокимова двора, мужики заметили, что и там тихо и в избе темно.
— Знать уехали, — сказал Парамон.
— Эва! Небось уже версты две отъехали, — молвил Сазон: — лошадь у них бойкая.
— Ну, и мы не отстанем, — проговорил Парамон и слегка стегнул свою вздрагивающую задом от бега, как будто пляшущую, как казалось в темноте, лошадку.
Вскоре они выехали из деревни и окунулись в серую однообразную мглу. Оба они молча вглядывались в окутанное ночной пеленой пространство, и оба старались различить встречавшиеся в стороне предметы. Но это им не удавалось. Они все ошибались. Какая-нибудь вешка казалась им идущим навстречу человеком. Встречавшийся лесок они принимали за огорок, группу каких-нибудь кустов — за тянувшийся обоз. Лошадка версты две пробежала бойко, но потом стала приставать, и от нее запахло потом. Парамон взглянул под полозья саней и проговорил:
— А дорога-то кашеватая.
— Да, дорога не хвали, — отозвался Сазон. Парамон опять хлестнул лошадку кнутом.
Проехали одну деревню, протянулись землями, принадлежащими к одному барскому имению и тянущимися верст на шесть. Оставили за собой и барский двор и въехали в большую лощину, называвшуюся Лужки. Лощина эта раскинулась версты на четыре и была ровная и гладкая. Дорога по ней пролегала только в зимнее время. Настоящая дорога шла другими местами, поэтому вешек по ней не ставили. От этого и оттого, что лощина была гладкая, дорогу нередко заносило, и путники по ночам часто сбивались с
нее и плутали. Мужики объясняли это тем, что тут их леший водит, и не любили ночью ездить Лужками. Проехав барское поле и очутившись совсем на открытой местности, Парамон с Сазоном почувствовали, что начинается ветерок-ползунок, и Парамона взяло беспокойство.
— Пожалуй, заметать будет, — сказал он с досадой в голосе.
— Уж сейчас заметает, — проговорил Сазон.
— Дело не хвали, — молвил Парамон, крякнул и замолчал.
Он то и дело вглядывался вперед, стараясь не упустить из виду дорогу, но это было очень трудно. Следы дороги почти невозможно было разглядеть в темноте. Вскоре он почувствовал, что лошадь начала упираться и то и дело сбиваться то направо, то налево. Она теперь уж чуть трусила и часто переходила с рыси на шаг.
Парамон то и дело постегивал ее кнутом и все заглядывал ей под ноги.
А кругом стояла мгла. Теперь уж не было видно ни лесов, ни огорков, а висела густая дымчатая пелена. Бело было внизу, бело по сторонам, бело вверху. Ветерок делался больше и больше. Он дул им справа, и катившийся от него снег тихо шелестел. Вдруг по ветру донеслось пенье петухов. Видно, они сравнялись с деревней Высокой, стоявшей от дороги в версте. Сазон проговорил:
— Петухи поют, знать свет скоро.
— Небось что, — часа два, чай, едем, — сказал Парамон.
Лошадь вдруг пошла шагом. Парамон стегнул ее, но она только хвостом вильнула. «Но, дурашка!» крикнул Парамон и изо всей силы вытянул ее кнутом вдоль боку. Лошадь трухнула несколько шагов и опять перешла на шаг. Вдруг она стала забирать вправо. Парамон дернул за левую вожжу, она пошла налево.
— Что ты вертишься, чорт! — крикнул Парамон и еще раз вытянул по ней кнутом.
— С дороги не сбились ли? — сказал Сазон и выскочил из саней.
Очутившись на снегу, он почувствовал, что ноги его попали не на твердое место. Сазон метнулся направо и налево, — везде был рыхлый снег и нога тонула.
— Стой! — крикнул Сазон, мы ведь не по дороге едем.
Парамон остановил лошадь.
— Как не по дороге, где ж она?
— Должно потеряли.
Сазон подошел к саням и стал оглядываться кругом.
— Где ж это мы сбились-то?
— Где-нибудь недалече, — сказал Парамон: — ведь я, кажись, все глядел.
— Глядел, да не углядел, — сказал Сазон. — Ну, постой тут, я пойду поищу.
Он пошел назад по следу. Парамон крякнул и сердито нахлобучил шапку. Досада, разбиравшая его с тех еще пор, как он только поднялся с постели, усилилась. «Ведь вот несет же чорт незнамо куда, думалось ему; сидеть бы да сидеть дома. Спал бы теперь за милую душу; встал бы, скотину убрал да чайку попил, а на место этого плутай вот тут».
«Не ездить бы», подумал дальше Парамон. Но только он это подумал, как сейчас же решил, что это нелепо. «Как же так не ездить: значит, оставить в силе постановление волостного суда? Значит, сидеть 15 дней? Мне сидеть?» — вслух проговорил Парамон и почувствовал, как по его телу точно что пробежало, и стало подниматься то неприятное знакомое ощущение, которое он испытывал, когда еще шел на волостной суд и которое было так мучительно. К горлу его точно что подкатилось и слегка сдавило его.
«Нет, уж это подождем! Пусть он об этом не думает, а то он меня первый обидел, и я должен сидеть!..»
И Парамон вдруг проникся злобным чувством к своему сопернику и стал думать, что он будет говорить на суде, как он разъяснит, что он не только никаких дров не воровал, но и соломинкой чужой не пользовался, что он всякое пользование чужим добром считает грехом, да не имеет в этом никакой нужды. Он, слава Богу, не какой-нибудь, а обстоятельный крестьянин. У него все заведено. Оброк он платит исправно и недоимок за ним никаких нет.
Он уже видел, как судьи проникаются к нему сочувствием, признают приговор волостного суда несправедливым. Они не только отменяют его, но решают сделать выговор волостному суду за то, что они очень неразборчиво осуждают, и постановляют осудить другую сторону. Насколько? На 15 дней. Парамон был этим даже ошеломлен. «Нет, это много, — подумал он. — На недельку, вот это в самый раз, и этого будет довольно. И это он будет долго помнить».
И нехорошие чувства исчезли из души Парамона, и на сердце его сделалось тепло и покойно. Вдруг с левой стороны из окружавшей его мглы послышался крик:
— Ге-гей!
— Ого! — отозвался Парамон.
— Где ты? — кричал Сазон.
— Зде-ся! — отвечал Парамон.
Парамон стал глядеть в сторону, откуда послышался крик, и через минуту различил надвигавшуюся на него фигуру Сазона.
— Ну, что? — спросил Парамон.
— Надо в сторону пойти, — сказал Сазон: — сзади дороги давно нету, поле и поле.
— Фу ты, шут возьми! Ты спешишь себе, а тут выходит себе, — сердито проворчал Парамон и вылез из саней.
— Такое место, — проговорил Сазон: — тут все блудят.
Вдруг издали донесся протяжный крик, мужики прислушались, крик повторился.
— Кто это там?
— Знать, еще кто-нибудь плутает.
— Поедем наудачу вперед.
— Пожалуй, поедем.
Они сели опять в сани, и лошадь потащилась, шурша полозьями. Она шла медленно, Парамона брало нетерпенье, и он подстегивал ее кнутом. Но это уже на лошадь не действовало. Мужики оба надулись и сидели в санях молча.
Дороги все не встречалось; но проехав около версты, наши путники вдруг совсем невдалеке услышали новый крик.
— Эй, где вы? — кричал кто-то, скрытый темнотой.
— Кто ты? — крикнул Сазон.
— А ты кто? — послышался голос.
— Человек! — ответил Сазон.
Голос умолк, и через минуту перед ними вырос человек. Подойдя к саням, он проговорил:
— Никак это не наши?
— Кирило! — проговорил Сазон.
Кирило был свидетель со стороны Евдокима. Приблизившись вплотную, он плюхнулся к ним на дровни и, отпыхиваясь, проговорил:
— Фу ты, Боже мой, устал как! Здорово живете! А где ж наши-то?
— А ты где ж их потерял?
— Вот тут отлучился: с дороги сбились, плутали, плутали, сперва голос подавали, а потом словно провалились куда.
— Мы сами потеряли дорогу. Давно вы тут плутаете?
— Да, пожалуй, около часу.
— Что за шут! Что ж теперь делать-то?
— 105 —
— Не миновать дня дожидаться.
— Была неволя, — сказал Парамон, — все надо ехать!
— Да куда ты поедешь-то?
— Куда ни поедем, а стоять нечего, — дорога тебя искать не будет, а приходится нам ее искать.
— Где ты ее разыщешь-то впотьмах: заедешь к чертям на кулички и днем-то не сразу поймешь, где находишься.
— Ну, что ни будет, — сказал Парамон и опять тронул лошадь.
Кирило хотел было соскользнуть с саней, но Парамон, заметив это, проговорил:
— Куда ж ты слезаешь-то, сиди.
— Куда не выедем, а все тебе с нами не миновать быть, — сказал Сазон.
Кирило промолчал. Проехав несколько, Кирило проговорил:
— Ну, чем-то ваше дело кончится, а то следует с вас четверть водки да две селедки за такое беспокойство. Эва, мы теперь какую неволю видим.
— А мы-то разве не видим?
— Вы-то по охоте, а нас неволя тянет.
— Вольно же вам было неправо показывать. Показали б как следует, мы, може, тогда бы все покончили.
— Мы показывали, что знали. Если бы мы эту канитель предвидели, мы бы совсем от всего отказались, — мы, мол, ничего не знаем, и вся недолга.
— Ишь ты, знать заслабила сударыня-то, — с усмешкой проговорил Парамон и вспомнил уверения «аблаката», что его оправдают, а их оставят с носом; ему стало как-то весело. — Нет, вам следует городской суд поглядеть, это не из нашего брата мужиков, — там вас по другому разговаривать заставят. Там, брат, все выспросят, все разберут.
— Да что тут разбирать-то, — подрались и подрались, какое дело-то?
— Дело-то неважное, а вот до чего довело, да, може, еще дальше пойдет?
— Неужели дальше пойдет?
— А то что ж, — проговорил Парамон, но как-то неуверенно.
При мысли о дальнейшем судьбище у него стало скверно на душе. Неужели ему придется переживать то, что ему пришлось пережить первый раз? Ах, как много нехорошего тогда он испытал! Очень просто и придется. И Парамон замолчал и нахмурился. Он начал помахивать на лошадь кнутом. Лошадь тянула сани, шурша полозьями. Дороги вовсе не было, и кругом ничего нельзя было различить.
— Го-го! — крикнул вдруг Кирило изо всей глотки.
— А-у! — отозвались через минуту на это где-то впереди.
— Слышите, откликаются, — проговорил Кирило.
— Да, — сказал Сазон, — мы на них едем.
— Кирило, ступай сюда! — послышался крик.
— Должно, на дорогу выехали, — сказал Кирило.
— Пошел, пошел, дурашка! — проговорил Парамон и подстегнул свою лошадь.
Кирило опять крикнул, ему опять откликнулись. Голоса все слышались ближе и ближе. Вот впереди что-то затемнело, и через минуту они уперлись в какую-то движущуюся кучу. Кирило соскочил с саней и бросился туда.
— С кем это ты приехал? — спросили его.
— С земляками нашими.
— Здорово! — крикнули из кучи.
— Здорово, корова, бык кланяться приказал, — ответил Сазон.
— Идите нашей беде помогать!
— Какой беде? — молвил Сазон, соскальзывая с саней. — А мы думали, вы на дорогу напали.
Парамон тоже слез с саней и подошел к куче. Мужики раскланялись.
— Вот какая наша беда!
Парамой с Сазоном пригляделись и заметили, что лошадь противной стороны попала в сугроб, наметенный между кустиками, и так застряла в нем, что ни взад, ни вперед подвинуться не могла. Она легла головою на снег и лежала, тяжело вздымая боками.
— Как это вас угораздило въехать сюда? — разглядев это, молвил Парамон.
— Да разве в темноте-то разберешь?
— Нужно выпрягать.
— Да, надо.
Мужики всей компанией окружили лошадь и начали кто отвязывать чересседельник, кто рассупонивать, кто вытаскивать дугу. Распрягли лошадь, стегнули ее, но она и не подумала вставать: очевидно, она увязла глубоко. Пришлось отаптывать кругом нее снег, оттаскивать сани. Отоптавши снег, Евдоким, хозяин лошади, опять стегнул ее кнутом.
— Но-о! околевать, что ль, вздумала? — крикнул он. Лошадь опять не вставала.
— Давайте поможем ей, ребята, — сказал Сазон.
Мужики взялись кто за повод, кто за хвост и стали вытаскивать лошадь. Она, наконец, понатужилась и выскочила. Ей дали отряхнуться и повели вперед.
Обведя вокруг сугроба, лошадь подвели опять к саням и стали ее запрягать.
— Вот, видишь ли, артелью-то и выправили, — проговорил один мужик, а вдвоем-то досыта бы наплясались.
— Не даром говорится: артелью-то и батьку бить хорошо, — сказал другой.
— Верно что!
Послышался смех.
— Где же это дорога? — проговорил, подвязывая чересседельник, Евдоким.
— Дорога все на своем месте, куда ж ей деваться? — сострил кто-то.
Опять послышался смех.
Запрягши совсем лошадь, начали обсуждать, что им теперь делать. Другой свидетель со стороны Евдокима — Никон предложил повернуть направо. Ему думалось, что дорога в этой стороне; его послушались, разместились каждый по своим саням и поехали.
Ветер забирал все сильней. Снег, подгоняемый им, шелестел беспрерывно. Мужики переговаривались между собой.
— Хорошо еще, сугробы нечастые, а то втесались бы раза по три вот так, — узнали бы Кузькину мать с горбинкой.
— К чему тут сугробов-то надуть, вишь, как ладонь.
Вдруг опять послышалось пение петухов.
— Братцы, деревня близко.
— Только какая, вот в чем дело.
— Верно Курьяново.
— Почему ж Курьяново, аль потому, что там трактир?
— Знамо дело, а то почему же больше.
Опять раздался смех.
Мелькнули какие-то кустики, попался ручеек. Вот передняя лошадь как-то поднялась, как будто сделалась выше, и пошла скорей. Сазон соскочил с саней, нагнулся и крикнул:
— Братцы, дорога!
— Ну, и славу Богу.
— Пошел, гнедко!
— Скорей, замерзли!
Лошади побежали трусцой.
В курьяновском трактире было пусто, тихо и холодно. Большая грязная комната его освещалась только небольшой лампочкой, стоявшей на буфете. В нем не было ни души посторонних. Только один хозяин его кипятил куб. Подложивши под куб свежих дров, трактирщик оста-
новился посреди комнаты и, почесывая правой рукой под левой мышкой, раздумывал: зажигать или не зажигать ему большую лампу. Подумавши, он решил, что зажигать не стоит, скоро свет, посетителей никого нету, семейные все еще спят, а для него одного-то достаточно и этой лампочки.
Вдруг в дверь постучались. Трактирщик подошел к двери и отпер ее. Дверь распахнулась, и в нее вкатились огромные клубы холодного пара, и один за одним вошли пятеро мужиков. Они поздоровались с трактирщиком и начали разминаться. Кто потирал руки, кто поколачивал нога об ногу, кто обтаивал сосульки на бороде и усах. Трактирщик понял, что ему приходится зажигать большую лампу, и принялся засвечать ее.
Пока трактирщик возился с лампой, мужики расправились и прошли в переднюю часть трактира. Первым прошел Парамон, а за ним направился Евдоким. Евдоким был приземистый мужик, с широкой лопатообразной бородой, идущей от самых ушей, и с маленькими вострыми глазками. За ними потянулись и их спутники. Спутники бойко разговаривали между собой. Парамон с Евдокимом хотя и молчали, но по лицам их было заметно, что они находились в благодушном настроении. Им было приятно и от этого тепла трактира, и от мысли о предстоящем чаепитии, и от того, что им теперь уже не придется плутать так, как плутали сейчас. Они хотя и не старались встречаться друг с другом глазами, но злобы друг к другу не чувствовали.
— Откуда вы? — спросил трактирщик.
Мужики сказали.
— Куда ж вас Бог несет?
— В город.
При слове «в город» Парамон и Евдоким вспомнили, зачем они туда едут, и вдруг благодушное выражение на их лицах исчезло, и они оба как будто бы потемнели. Перекинувшись сердитыми взглядами, они стали поме-
щаться за разными столами. К ним присоединились и их свидетели.
— Чайку, — спросили они.
— Так коли вы с одной деревни, что ж вы врозь садитесь-то, — сказал трактирщик; — садитесь вместе, я вам в одном чайнике и заварю.
Мужики как-то приумолкли, свидетели переглянулись меж собой, Парамон с Евдокимом сильно смутились и почувствовали себя неловко.
— Что ж, пожалуй бы и вместе, — как-то робко проговорил Никон и оглянулся на всех.
Евдоким вдруг вспылил и, моргая на трактирщика своими вострыми глазками, проговорил:
— Давай, как спрашивают-то, чего тут; вместе мы, може, не хотим.
И выпаливши это, он быстро повернул голову и уставился в окно. Никто после этого не сказал ни слова.
— Мне как хотите, — проговорил трактирщик и стал собирать чай. Подавши чай на столы, он опять спросил: — По каким же делам вы в город-то едете?
Опять всех охватило смущение. Всем сделалось крайне неловко. Но больше всех неловко было Парамону с Евдокимом. «Что он пристает! — думалось им обоим. — Какое ему до этого дело?» И Евдокиму уже хотелось осадить трактирщика такого рода вопросом, как один из свидетелей опередил его и удовлетворил любопытство трактирщика. Трактирщик, узнавши в чем дело, не стал больше приставать к проезжим, а молча удалился к себе за стойку.
— Ну, что ж, хозяин, перед чаем-то надо бы водочки выпить? — проговорил Кирило, обращаясь к Евдокиму.
— По стаканчику, знамо, надо бы, — поддержал его и Никон.
— Ну, что ж, водочки, так водочки, — сквозь зубы проговорил Евдоким.
— По чем полбутылки? — спросил Никон у трактирщика.
— Простой или запечатанной?
— Запечатанной.
— Четвертак.
— А бутылка?
— Сорок пять.
— И нам бы надо пропустить, — молвил Парамон.
— Гляди, как хочешь, — сказал Сазон.
— Давай, и мы полбутылки возьмем.
— Ну, вот это-то уж и не выгодно, — сказал Кирило: — лучше бы вместе бутылку взять, пятачок выгадаем, а он на селедку годится.
— Ну, уж коли судиться едем, за выгодой гнаться нечего, — шутливо молвил Никон. — Тут не один пятачок упускаем. Если все-то подсчесть, не пятачком запахнет.
— Да, потом, как же это вы вместе пить-то будете? — смеясь заметил трактирщик. — Недруги и вдруг из одного стакана.
— Верно-что. Ха-ха-ха!
— Никак невозможно. Хо-хо-хо!
Смех поднялся общий и заразительный.
Евдоким с Парамоном как ни старались удержаться от улыбки, но не могли.
Трактирщик, заметивший улыбки на их лицах и, видимо, любивший посмеяться, решил поддержать смех.
— Хорошие недруги-то по одной дорожке стараются не ходить, а не то что вместе водку пить. У нас вот есть один мужик, так тот, как поругается с женой, так из одного горшка щи не хочет хлебать; вари ему особливо, да вся недолга. Вот как выдерживает характер!
— Ловко! Ха-ха-ха!
— Этот выдерживает!
— Ну, а у нас характер послабей, — вдруг весело проговорил Евдоким: — мы не побрезгуем и из одного стакана выпьем. Подавай-ка нам бутылку.
— Вот это ловко! — сказал одобрительно Сазон. — Что друг на друга сердиться, еще на суде сердце понадобится.
— Э-э, братец мой! — вдруг горячо заговорил Евдо-
ким. — Что нам сердиться-то? Посердились и будет. Я, брат, такой человек — так, так — так, а не так, так и по другому; я, брат, на все согласен.
— Ишь ты, какой ходкий, — сказал Кирило, принимая от трактирщика бутылку водки и стакан; — а не поднеси-ка тебе вот этого, небось и нос сморщишь.
Никон засмеялся.
— Водка другое дело, это, значит, для тепла.
Между тем бутылку раскупорили, и Кирило налил водку в стакан. Он обвел всех глазами и проговорил:
— Ну, кому же первому?
— Ну, вот, словно не знаешь, — молвил Парамон: — у кого в руках, у того и в устах.
— Ну, будьте здоровы!
— Кушай на здоровье.
Стакан перешел к соседнему мужику, от него к следующему. Вскоре он обошел всех, но водки в бутылке немного осталось.
— Надо добавить.
— Сколько же добавлять, полбутылки?
— К чему полбутылки, давай что выгодней, — опять бутылку.
Из другой бутылки пришлось уже всем по два стакана. Выпивши, все раскраснелись. Языки развязались у всех. Смех сделался звончей. Шутки посыпались одна за другой, и все принимали их весело, беззаботно, как будто бы это были не две враждующие стороны, ехавшие затем, чтобы одним других подвести под ответственность и втоптать в грязь, а одна братская и дружеская семья.
Наконец, пробило 8 часов. Мужики вдруг спохватились и быстро стали допивать чай.
— Надо ехать, — проговорил Парамон.
— Да, ребятушки, поскорей, — молвил Евдоким.
— Мы одним духом, — молвил Кирило.
— Гулять гуляй, а дела не забывай! — сказал Сазон.
— Да, дела забывать не нужно, — проговорил Парамон.
— А то давай забудем? — проговорил Евдоким, вылезая из-за стола и подходя к Парамону. — Бросим мы всю эту канитель и баста, чего нам нужно?
Парамон почувствовал, что в горле у него пробежали судороги и в глазах как-то закололо, в груди же его сделалось тепло, тепло.
— Я не знаю, что тебе нужно, а мне ничего, — сказал он, и голос его был как-то не особенно тверд.
— Ну, и прикончим все; что было, то прошло, а вновь поднимать ничего не будем. Так, что ли?
— Давай руку, — сказал Парамон.
Евдоким шлепнул руку Парамона.
— Ура-а! — крикнул Кирило.
— А ехать все-таки надо, — сказал Сазон, — потому надо объявить…
— И выпить в городе…
— Надо, надо!
Через полчаса мужики шумно выходили из трактира и, подправив лошадей и усевшись в сани кто как попало, тронулись по дороге к городу. А через три часа они толпились в прихожей уездного съезда между другими тяжущимися. Парамон и Сазон стояли у самых дверей присутствия и с нетерпением ждали, когда их позовут. Наконец, из залы послышались их имена, и стоявший у дверей полицейский распахнул перед ними двери.
Парамон и Евдоким вошли в залу, нетвердыми шагами подошли к возвышению, на котором стоял большой стол и где торжественно восседал съезд, и оба дружно поклонились судьям.
— Вы — Парамон Арсеньев и Евдоким Кувшинчик? — спросил у них председатель, местный предводитель, не старый еще человек, с белым пухлым лицом, с усами и орденом на шее.
— Помирились! — вместо ответа проговорил Парамон и уставился на председателя.
— Так точно… значит помирились, — проговорил Евдоким и развел руками, как бы говоря: вот какие дела.
— Да вы кто такие? — нахмурив брови и дрогнув мускулами на немного отвисших щеках, спросил сурово председатель.
— Я, значит, Парамон.
— А я Евдоким.
— Так вы прежде должны отвечать на вопросы, а потом уж делать заявления, — строго проговорил председатель.
— Да мы вот помирились, — опять сказал Парамон.
— Окончательно, значит, — добавил Евдоким.
Председатель повернул голову в сторону товарища прокурора и взглянул на него; тот кивнул ему на это, и председатель обратился к секретарю и коротко сказал ему:
— Отметьте.
— Так какая же ваша милость будет? — сказал опять, уставившись на председателя, Парамон.
— Чем вы, значит, нас взыщете? — добавил Евдоким.
У председателя мелькнула на лице улыбка. Член суда и земские начальники с тихим смехом перешептывались между собой. Председатель проговорил:
— Можете итти.
— Покорниче вас благодарим, — сказал Парамон.
— От всей души, значит, — добавил Евдоким.
И оба они попрежнему низко поклонились съезду и, повернувшись, слегка пошатываясь, пошли вон из залы.