На чужом берегу (Брусянин)/ДО
| На чужомъ берегу | Камни → |
| Источникъ: Брусянинъ В. В. Въ странѣ озеръ. — Пг.: Книгоиздательство «Жизнь и знаніе», 1916. — С. 7. |
Сегодня опять волнуется море…
Насколько можно разсмотрѣть — бѣгутъ, гонимыя вѣтромъ, темно-зеленыя, ворчливыя волны съ бѣловатыми гребнями и набѣгаютъ на песчаную отмель, шурша гравіемъ. Всплеснется, какъ лента, длинная волна, изогнется горбомъ и разольется по отмели тонкой пленкой воды, прилизывая влажный песокъ и все дальше и дальше относя къ берегу обломки камышей, какія-то щепки, куски пробковаго дерева, обрывки гнилыхъ веревокъ. Налетитъ волна на камни, выступающіе изъ воды, взовьется каскадомъ бѣлыхъ брызгъ и пѣны и опадетъ, разбитая, поверженная.
И слышится шумъ, странно-протяжный, неровный и какой-то тревожный. Каждая волна несетъ свой всплескъ, шорохъ, шепотъ — неразгаданные голоса моря… Голоса эти сливаются и то усиливаются, то ослабѣваютъ, и несутъ на берегъ ровный, несмолкаемый шумъ, заглушающій смѣхъ, говоръ, крикъ человѣка.
Синева неба ясная, а ближе къ землѣ несутся громадныя темно-сѣрыя облака съ бѣлесоватыми закраинами. Несутся облака и точно торопятся къ далекому сѣверу, къ бѣлой ночи, съ ея блѣднымъ свѣтомъ и мягкими тѣнями… Но бѣлыя ночи давно миновали, и короткій день осени — тусклый, почти сѣрый и прохладный.
Солнце — низкое, холодное, непривѣтливое солнце сѣвера — гдѣ-то далеко, за сѣрыми тучами у горизонта. Сѣренькій день пугаетъ дождемъ, но дождя нѣтъ съ утра. И только вѣтеръ приносить съ моря мелкія капли шумливыхъ волнъ.
Сѣрыя чайки, съ бѣлыми грудями и острыми крыльями носятся надъ моремъ съ жалобнымъ крикомъ. Стоны и шорохи волнъ заглушаютъ птичій робкій крикъ. Борются чайки съ вѣтромъ, ныряютъ въ воздухѣ, вскрикиваютъ, и какой-то тревожной болью отзывается ихъ крикъ въ моей душѣ.
Берегъ пустынный. Мѣсяцъ назадъ на отмели длинной лентой стояли кабинки и простыя купальни, сбитыя изъ досокъ. Далеко въ море уходили мостки съ купальными будками. Кое-гдѣ у ближайшихъ къ морю дачъ-особняковъ краснѣли и зеленѣли скамьи возлѣ узкой песчаной дорожки, протянувшейся вдоль изгородей.
Морской пляжъ давно уже опустѣлъ. Дачники разъѣхались, не стало ни мостковъ, ни купаленъ, ни кабинокъ…
Въ лѣтніе жаркіе дни въ морѣ купались веселыя, смѣющіяся дѣти дачниковъ, и въ ихъ смѣхѣ порой я улавливалъ какую-то чужую мнѣ радость… И это была дѣтская радость, не понять ея утомленному взрослому человѣку.
Въ сѣрые ненастные дни осени носятся надъ моремъ сѣрыя чайки, жалобно вскрикиваютъ, какъ-будто имъ холодно или больно и слышится въ ихъ крикѣ печаль… Вслушиваешься въ надрывный крикъ чаекъ и кажется этотъ крикъ бездомныхъ птицъ понятнымъ мнѣ, одинокому, утомленному, бездомному…
Замеръ берегъ и сталъ безлюднымъ и скучнымъ. Прислушиваюсь къ печальному крику чаекъ и иду одиноко по отмели и всматриваюсь вдаль моря и точно ищу что-то или поджидаю кого-то…
Бѣлый парусъ несется надъ сѣрымъ моремъ бѣлымъ крыломъ. Куда несется этотъ парусъ?.. Кто тамъ летитъ на одномъ бѣломъ крылѣ?
Ни говора человѣческаго, ни слезъ, ни смѣха… Одинъ я…
Скученъ безлюдный берегъ. Уныла сѣверная страна, а я благословляю ее, какъ мою вторую родину, и люблю какъ мать… И ничто не кажется мнѣ здѣсь чужимъ. Все какъ-будто родное, какъ-будто мое…
Носятся надъ пустыннымъ берегомъ сѣрыя чайки и плачутъ о чемъ-то. Улетаетъ вдаль моря бѣлый парусъ — одинокое крыло усталаго человѣка… Такъ кажется мнѣ, потому что я — одинокъ…
Сегодня я не одинъ на морскомъ берегу. Со мною Пекка Паю, старикъ финнъ, лѣтъ 60-ти. Еще недавно, весною, мы были съ нимъ, какъ враги. Теперь насъ сближаетъ самая горячая дружба.
Встрѣтилъ онъ меня на морской отмели одиноко стоявшимъ у волнъ и сказалъ:
— Рас-с-свуй!.. тоишь?..
— Стою, Пекка, и слушаю, какъ поетъ море, — отвѣчаю я.
Какъ-будто не для него сказалъ я эти слова, а такъ — для себя высказалъ свои тайныя мысли.
Улыбнулся старикъ кривой улыбкой, точно невзначай посмотрѣлъ мнѣ въ глаза, но съ любопытствомъ посмотрѣлъ: «молъ, что онъ говорить?» — и добавилъ:
— Растудишься… холодно… Пойдемъ со мной — рыба ридетъ, сынъ ридетъ…
Иду съ нимъ рядомъ вдоль отмели. Хруститъ подъ ногами гравій. Вѣтеръ отдуваетъ полы пальто, срываетъ съ головы шляпу. Дрожь пробѣгаетъ по тѣлу. Холодно, вѣтрено. А сѣрыя чайки все носятся надъ волнами и печально кричатъ.
Холодно мнѣ, а все-же хочется идти вдоль берега вмѣстѣ съ Пекка. Говоримъ мы вообще очень мало, больше молчимъ, куримъ трубки и смотримъ вдаль моря, гдѣ все еще бѣлѣютъ паруса рыбачьихъ лодокъ. Все уже, что надо было, мы давно переговорили съ Пекка, и если теперь Пекка начинаетъ разговоръ, то говорить только обо мнѣ.
Онъ съ большой заботливостью относится ко мнѣ, точно къ близкому родственнику. Живу я въ его громадной семиоконной избѣ, и для меня отведена большая комната въ два окна. Комната — «лучшая», и въ окна я всегда вижу широкое море.
Узналъ Пекка — кто я и почему живу на чужомъ берегу и сталъ относиться ко мнѣ съ особой лаской. Мы люди разныхъ національностей, онъ плохо говорить по-русски, я почти ничего не понимаю по-фински, а духовная связь обнаружилась между нами, и мы любимъ другъ друга.
Милый старикъ Пекка! Навсегда у меня останутся теплыя о немъ воспоминанія.
Устало и неровно шагая по гравію, онъ идетъ рядомъ со мною и кутается отъ холода въ воротникъ своего короткаго пиджачишка.
Онъ всегда угрюмъ, никогда не улыбается, скупъ на слова, а если скажетъ мнѣ что-нибудь, то непремѣнно ласковое. И желтоватое, морщинистое лицо его всегда угрюмо-покойно и похоже на лицо строгаго пастора: бороду и усы онъ бреетъ, а подбородокъ его застылъ въ какой-то особенной строгой складкѣ.
Впервые мы встрѣтились съ нимъ, какъ враги, на этой-же отмели. Это было въ бѣлую ночь.
Бѣлая ночь… Ровный бѣлесоватый свѣтъ надъ безмолвной спокойной равниной водъ. Надъ моремъ безоблачное небо, блѣдное, нѣмое, съ легкими блѣдно-розовыми облачками на сѣверо-западѣ. И ни одной звѣздочки… Какъ-будто не ночь и на сѣренькій день не похоже: ровный свѣтъ безъ оттѣнковъ, мягкія тѣни безъ рѣзкихъ границъ.
Направо у воды высокія прибрежныя скалы съ растущими на нихъ соснами. А дальше лѣсъ по склону холма и виднѣются изъ-за его зубцовъ кровли дачныхъ построекъ. Берегъ пустынный и дачъ здѣсь немного. Дачный поселокъ съ нарядными дачницами, граммофонами, съ купальнями и кабинками — за лѣсомъ, километрахъ въ двухъ.
Я любилъ бродить въ этомъ пустынномъ уголкѣ. Рѣдко-рѣдко встрѣтишь здѣсь рыболововъ изъ сосѣдней деревушки, и деревушка маленькая — всего домовъ шесть-семь.
Съ самой весны мечталъ о переселеніи изъ шумнаго пансіона въ это уединенное рыбачье селеніе. Въ пансіонѣ живутъ люди чуждые мнѣ, и среди нихъ я все-равно одинокъ.
И мое одиночество совсѣмъ особенное, такъ сказать, вынужденное. Приходится прятаться отъ людей и съ подозрительностью относиться къ новымъ знакомымъ. И среди рыбаковъ я буду одинокъ, но знаю я — никто меня не спроситъ, зачѣмъ я живу здѣсь? Рыбаки будутъ плохо понимать мою рѣчь, но отъ этого моя жизнь не станетъ хуже. Кое-какъ при помощи жестовъ и намековъ мы все-же будемъ понимать другъ друга, живя-же среди петербуржцевъ и говоря съ ними на одномъ языкѣ, мы часто не понимаемъ другъ друга. Кромѣ того, я люблю этотъ языкъ жестовъ и намековъ. Въ словахъ больше зла, притворства и лжи, попробуй-ка солгать жестомъ или намекомъ? — нелегко!
Иду по песчаной отмели, вблизи деревушки, иду подъ холмомъ со скатами скалъ къ самой водѣ, иду и мечтаю о томъ, когда переселюсь къ рыбакамъ? Полчаса назадъ проходилъ селеніемъ, мимо сѣрыхъ домиковъ, всматривался въ окна и соображалъ, въ какой избѣ удастся мнѣ поселиться?
Окна домовъ, какъ глаза чуждыхъ мнѣ людей, смотрятъ безстрастно. Чужіе мнѣ люди, что я могу найти подъ вашимъ кровомъ?..
Шелъ по отмели, думалъ о чужихъ мнѣ людяхъ и не замѣтилъ, какъ забрелъ на сѣти, разостланныя по песку. Какъ рыба попался въ рыбачью сѣть.
Слышу странный окликъ со стороны всегда безмолвныхъ скалъ. Словъ рѣчи не могу понять, но по тону догадываюсь, что кто-то бранитъ меня. И въ ту-же секунду я соображаю, за что меня бранятъ: попалъ въ сѣти, какъ никому ненужная рыба, какъ бревно или доска, которая легко можетъ продрать тонкое плетенье.
Странная сѣрая фигура отдѣлилась отъ скалъ. Приближается ко мнѣ странная фигура, странно машетъ руками, кричитъ что-то… вотъ улавливаю я и слова:
— Сѣти ломалъ… Перкола[1]!..
И дальше слышу я рядъ русскихъ, безсмысленныхъ трескучихъ словъ матерной брани. Легкій вѣтерокъ утра не въ силахъ отнести отъ меня тяжелой русской брани. Какъ давно я не слышалъ этой брани, и мнѣ было такъ пріятно забыть о ней. И почему эта брань здѣсь, въ глухомъ уголку Финляндіи? Проклятый сородичъ, во всѣ уголки міра занесло твою безсмысленную брань!
А сѣрая фигура, отдѣлившаяся отъ скалъ, все ближе и ближе подходитъ ко мнѣ. Всматриваюсь въ незнакомца. Типичный финнъ, узкоплечій, низкорослый, въ большихъ желто-красныхъ сапогахъ и въ старой шляпченкѣ изъ желтой непромокаемой матеріи. Лицо незнакомца старческое, морщинистое, съ плохо выбритымъ подбородкомъ и сѣдая щетина обѣлила щеки до самыхъ ушей.
Смотрятъ на меня выцвѣтшіе глаза и смотрятъ враждебно. Остановился сѣрый человѣкъ въ пяти шагахъ отъ меня и крикнулъ:
— Ходишь тута!.. чего ходишь?.. видишь — сѣти!.. сѣти ломалъ!..
Снимаю шляпу, извиняюсь за свою оплошность, а на меня попрежнему смотрятъ враждебные глаза сѣраго человѣка, отдѣлившагося отъ сѣрыхъ прибрежныхъ скалъ. Онъ и самъ представлялся мнѣ сѣрой, холодной скалой.
Я еще разъ снялъ шляпу и извинился.
— Ходятъ дашники!.. Перкола[1]!.. чужой берегъ пришелъ, законъ надо знать… ходишь, сѣти рвешь!..
— Да не рвалъ я вашихъ сѣтей! — возмущаюсь я.
Смотритъ на меня сѣрый человѣкъ и говоритъ что-то про себя; не пойму, о чемъ онъ говоритъ, но, несомнѣнно, бранится, это видно по выраженію его глазъ, и по тому какъ изо рта брыжжетъ слюна злобы.
Наконецъ, онъ повернулъ ко мнѣ лицо, махнулъ рукою и выкрикнулъ:
— Тупай… тупай!.. Чужой берегъ!.. Тупай!..
И я пошелъ, направляясь вдоль отмели, а онъ шелъ за мною и что-то бормоталъ про себя. Вотъ онъ прибавилъ шагу и скоро догналъ меня, но, повидимому, не имѣлъ намѣренія поравняться со мною. Онъ бранилъ дачниковъ ближайшаго поселка. Бранилъ купальни и кабинки, купальщицъ и купальщиковъ, за то, что, будто, тѣ мѣшаютъ ему ловить рыбу. Бранилъ всѣхъ насъ и повторялъ:
— Чужой берегъ пришла!.. Вой берегъ тупай!.. Перкола[1]!..
Вотъ онъ пріостановился, еще разъ пристально осмотрѣлъ меня, потомъ махнулъ рукою въ мою сторону, какъ-бы указывая — иди туда, куда идешь, иди и не оставайся тутъ, на чужомъ берегу. И я поспѣшилъ въ пансіонъ, гдѣ жилъ, а онъ пошелъ къ деревнѣ.
Эта странная ночная встрѣча повергла меня въ отчаяніе. Я только-что мечталъ о томъ, чтобы поселиться въ рыбачьей деревнѣ, а представитель этой деревни разсердился на меня и гналъ меня съ чужого берега.
Чужой берегъ! Какъ много холодности и отчужденія въ этихъ словахъ. Чужой берегъ — чужіе мнѣ люди. Что-же мнѣ дѣлать, если и тамъ, въ пансіонѣ, я считаю всѣхъ чужими? Гдѣ-же мнѣ искать близкаго человѣка?..
Иду въ крошечную хатку, въ лѣсу, пріютившуюся на холмѣ у самаго моря. Лѣтомъ здѣсь живетъ мой пріятель, молодой финнъ Генрихъ Паю. Хатка его небольшая, въ два окна, съ камелькомъ вмѣсто печи. Простой столъ и стулъ — все убранство. По стѣнѣ тянутся скамейки, заваленныя какими-то рыбачьими снарядами, сѣтями, веревками. И около хаты на жердяхъ постоянно сушатся сѣти — большія и малыя, рѣдкія и частыя. Противъ хаты у отмели лодки Генриха, а дальше, въ морѣ, на якорѣ, маячитъ его-же большая парусная лодка.
Мы часто видимся съ Генрихомъ и подолгу бесѣдуемъ. Онъ неважно говоритъ по-русски, но все-же мы понимаемъ другъ друга. Онъ даже читаетъ по-русски, охотно беретъ у меня книги, и потомъ мы снова бесѣдуемъ съ нимъ по поводу прочитаннаго. Года два-три назадъ Генрихъ служилъ приказчикомъ въ одной русской лавкѣ въ Выборгѣ, примкнулъ къ рабочей партіи и считаетъ себя партійнымъ человѣкомъ. Это дѣлаетъ его весьма серьезнымъ и принципіальнымъ человѣкомъ.
Когда онъ узналъ, почему я поселился въ Финляндіи, на «чужомъ берегу», отношенія его ко мнѣ разомъ установились дружески-товарищескія. Пріѣхалъ я къ нему съ письмомъ отъ «вѣрнаго» человѣка и этого уже оказалось достаточнымъ, чтобы спокойно жить среди чужихъ мнѣ, но въ сущности, близкихъ людей.
Есть такая твердая связь между людьми, говорящими даже на разныхъ языкахъ, жившими до сихъ поръ разными жизнями, и никакія силы не въ состояніи разрушить этой связи.
Помню, съ какой трогательностью заботился Генрихъ о моей судьбѣ, часто преувеличивая даже опасности больше меня, немного напуганнаго преслѣдованіями. А какъ онъ заботливо отыскивалъ мнѣ подходящую квартиру, а какъ онъ «укрывалъ» меня отъ мѣстныхъ полисменовъ… Разсказать объ этомъ — значитъ написать трогательную повѣсть о томъ, какъ люди могутъ любить другъ друга, а это такая рѣдкостная повѣсть…
Когда я разсказалъ Генриху о своей встрѣчѣ со старикомъ финномъ, онъ зычно расхохотался, какъ хохочетъ всегда, когда его что-либо поражаетъ неожиданное, но не страшное.
— Ха-ха-ха!.. — разсмѣялся онъ, — отецъ мой!.. онъ ругалъ васъ… — говорилъ онъ, — а я думалъ, кто это изъ дачниковъ разорвалъ сѣти?..
— Да я не рвалъ сѣтей, — возразилъ я.
— Ну, да… ну, да… не рвалъ, это вѣрно… и только отецъ такъ не любитъ дачниковъ… Ему все кажется, что они возятъ русскую водку и продаютъ, а онъ не любитъ водки, не любитъ, когда пьютъ…
— Такъ это отецъ вашъ?
— Ну, да, отецъ… Пекка Паю!..
— Такъ вы скажите ему, что я водкой не торгую и самъ даже мало пью.
— Я сказалъ ему… все сказалъ о васъ… Онъ, вѣдь, тоже къ партіи принадлежитъ…
На другой день я немало былъ удивленъ визитомъ самого старика Пекка Паю.
Онъ отыскалъ меня въ пансіонѣ, и когда я вышелъ къ нему, съ улыбкой протянулъ мнѣ свою большую мозолистую руку и такъ хорошо, крѣпко, по-товарищески пожалъ мои пальцы.
— Звините… звините… — бормоталъ онъ и ласково такъ смотрѣлъ мнѣ въ глаза.
Я провелъ его къ себѣ въ комнату, усадилъ къ столу, а онъ все бормоталъ свое: «звините, звините!»
И лицо его при этомъ было такое хорошее. На немъ не было заискивающаго приторнаго выраженія, чѣмъ отличаются лица большинства людей въ минуту извиненій. Я такъ и понялъ старика: когда онъ негодовалъ — былъ неукротимъ, а, можетъ быть, даже и несправедливъ, а когда пришелъ извиняться, его прямая натура показала себя: открыто, молъ, признаю свою ошибку, открыто въ ней и извиняюсь.
Разговоръ нашъ не вязался. Я угостилъ старика хорошимъ англійскимъ табакомъ, и онъ съ удовольствіемъ набивалъ свою большую трубку темно-коричневымъ и твердымъ табакомъ. А я разсматривалъ его красное отъ загара лицо, съ подбритыми у рта усами и съ сѣдой бородой, растущей откуда-то изъ-подъ подбородка. Морщинистое было его лицо, щеки впалыя, носъ вытянутъ впередъ, а глаза, небольшіе, голубые, попрежнему свѣтились добродушіемъ и лаской… Странно это: вчера человѣкъ бранилъ меня всѣми бранными словами, какія только имѣлись въ его лексиконѣ, а сегодня онъ у меня въ гостяхъ, и вотъ куримъ мы съ нимъ по трубкѣ, и эти трубки оказались тѣми трубками мира, о которыхъ люди такъ часто любятъ говорить въ шутку.
На прощанье онъ взялъ съ меня слово, что въ ближайшее-же воскресенье я непремѣнно приду къ нему въ гости. Говорилъ онъ и о рыбной ловлѣ и о своихъ лодкахъ съ парусами, и о своихъ снастяхъ, которыя теперь стоятъ тамъ гдѣ-то вдали отъ моря и обѣщаютъ ему хорошій уловъ. Пообѣщалъ онъ мнѣ и угостить меня какой-то совсѣмъ особенной и вкусной рыбой. Быть можетъ, самую обыкновенную рыбу — леща или окуня — назвалъ онъ по-своему, а я принялъ эту рыбу за какую-то особенную… Съ такимъ радостнымъ настроеніемъ провожалъ я своего гостя, что немудрено, если-бы и самыя обыкновенныя вещи вдругъ стали мнѣ казаться необыкновенными.
Когда скитаешься въ чужихъ краяхъ, ласка перваго встрѣчнаго ослѣпляетъ и долго такъ ходишь какимъ-то опьяненнымъ…
Прошло не больше недѣли, и вотъ я живу у Пекка Паю, въ его чистенькой горенкѣ въ два окна съ великолѣпнымъ видомъ на море.
Семья Пекка невелика: онъ, его жена — старуха Матильда, его дочь, семнадцатилѣтняя дѣвушка Анти и сынъ Генрихъ, который живетъ отдѣльно отъ отца въ лѣсной избенкѣ на берегу моря. По зимамъ старуха Матильда плететъ сѣти и славится въ околоткѣ искусной работницей. Иногда помогаетъ ей и дочь и даже самъ старикъ Паю. Слаба здоровьемъ старуха Матильда, а хозяйство у нея въ домѣ крѣпкое, налаженное на-зависть любымъ молодоженамъ. Матери въ хозяйствѣ помогаетъ и Анти, и это не мѣшаетъ дѣвушкѣ «франтить по праздникамъ», когда она разодѣнется въ красочный національный костюмъ и идетъ въ народный домъ на танцы. Я часто не узнаю Анти: въ будни она такая замарашка — въ старой юбкѣ и кофточкѣ ходитъ по дому и дѣлаетъ что-нибудь, или идетъ въ коровникъ доить коровъ, а коровъ у Пекка цѣлыхъ пять и все большія такія коровы и многомолочныя, скоро-ли ихъ удоишь.
Есть что-то странное въ характерѣ Пекка Паю. Добродушнымъ назвать его нельзя, но онъ какъ-то особенно чувствительно-справедливъ. Какая-нибудь жизненная мелочь, на которой не слѣдовало-бы останавливать вниманіе, а эта мелочь всегда приковываетъ вниманіе старика и онъ начнетъ говорить цѣлую рѣчь о людской несправедливости. Частенько онъ покрикиваетъ и на жену, и на дочь и на Генриха, и нерѣдко эти окрики бываютъ весьма энергичны, но всѣ семейные покорно выслушиваютъ окрики главы семьи, и опять-таки потому только, что признаютъ, что окрики отца справедливы. Пусть будетъ жизненная мелочь, изъ-за чего загорѣлся споръ или неудовольствіе, но къ этой мелочи старикъ отнесся съ своей мѣркой справедливости.
Пекка Паю носитъ на себѣ почетное званіе судьи, и я нерѣдко вижу въ его домѣ или гдѣ-нибудь на берегу группу лицъ, а то одинокаго какого-нибудь жалобщика, которые пришли или пріѣхали къ старику судиться. Иногда Пекка увозятъ куда-то на цѣлый день и къ вечеру онъ возвращается усталый, но всегда довольный своей поѣздкой. Это опять его требовали на судъ. Сколько на своей жизни Пекка разобралъ разныхъ семейныхъ дѣлъ и всѣ жалобщики довольны имъ, а тѣ, кого онъ осудилъ, не помнятъ злобы и не таятъ зла на хорошего старика. Немало семейныхъ раздоровъ прекращено старикомъ, однихъ онъ поженилъ, другимъ сдѣлалъ наставленіе и тѣ остались жить совмѣстной брачной жизнью, а еще такъ недавно между мужемъ и женою были распри.
Пекка умѣетъ быть и отечески ласковымъ. Я видѣлъ, какъ однажды онъ утѣшилъ одну вдову, которую обобралъ «непутевый» любовникъ. Вдова ушла утѣшенной, а старикъ потомъ долго ворчалъ и выкрикивалъ:
— Дура, дура, дура! — повторялъ онъ. — Говорилъ ей: «брось, брось!» Дура! Связалась съ подлецомъ… Перкола[1]!..
По праздникамъ Пекка угощаетъ домашнихъ компотомъ изъ черники. Только онъ одинъ знаетъ секретъ приготовленія этого вкуснаго блюда.
Свой рыбацкій промыселъ Пекка Паю любитъ и считается отважнымъ рыбакомъ по всему побережью. У него имѣется три прекрасно оборудованныхъ парусныхъ лодки, масса сѣтей и переметовъ и другихъ снарядовъ, названія которыхъ я и не запомнилъ. Въ горячую рыболовную пору Пекка нанимаетъ въ помощь себѣ работниковъ, а въ большинствѣ случаевъ обходится семейными силами: помогаютъ ему сынъ и дочь.
Лѣтъ пять назадъ у Пекка была большая парусная лайва[2], на которой онъ отправлялъ рыбу въ Кронштадтъ и даже въ Петербургъ. Но вотъ большое судно пришло въ негодность и отъ этихъ дальнихъ путешествій пришлось отказаться старому Паю.
Съ печалью въ глазахъ вспоминаетъ Пекка объ этомъ времени. И всегда при этомъ прибавляетъ:
— Давидъ… мой сынъ. Давидъ былъ живъ тогда…
Странный старикъ! Своего старшаго сына онъ упорно считаетъ умершимъ. Раза два-три въ годъ получаетъ отъ него письма и все-же считаетъ сына своего умершимъ.
Покинулъ Давидъ семью, и не стало у Пекка хорошаго работника въ домѣ. Покинулъ Давидъ родину и обѣднѣла родина однимъ хорошимъ гражданиномъ. А въ былое время Давидъ былъ главнымъ помощникомъ Паю въ его рыболовной работѣ. И среди рабочихъ слылъ Давидъ за славнаго и сознательнаго сочлена.
Въ былое время старикъ всегда съ гордостью разсказывалъ всѣмъ о томъ, какой у него сильный и ловкій сынъ, его главный помощникъ. Немногіе могли угоняться за Давидомъ въ ловкости забрасывать или вынимать изъ моря сѣти. Хорошо слушались Давида и паруса ихъ двухъ-мачтовой лайвы.
И вотъ не стало у Пекка сильнаго сына, не стало у Пекка и прекрасной двухъ-мачтовой лайвы[2]. Давидъ живетъ въ Швеціи и служитъ простымъ работникомъ у какого-то рыбопромышленника. Пишетъ, что хорошо зарабатываетъ и вольно живетъ, но эта похвальба сына не успокаиваетъ старика Паю. Не можетъ онъ согласиться, чтобы на чужбинѣ жизнь была лучше, если Давиду приходится батракомъ служить у промышленника, а дома онъ былъ-бы самъ хозяинъ.
— Почему-же онъ уѣхалъ въ Швецію? — какъ-то разъ я спросилъ Паю.
— Перкола[1]!.. — только выкрикнулъ старикъ и махнулъ рукой.
Генрихъ разсказалъ мнѣ о печальной судьбѣ Давида. Это случилось, когда въ Финляндіи царилъ генералъ Бобриковъ. Среди финской молодежи того времени немало нашлось такихъ, какъ Давидъ, пассивныхъ протестантовъ, которые, не умѣя и не желая мириться съ «бобринскими» порядками, эмигрировали и въ Швецію, и въ Норвегію. Немало молодежи уплыло и въ далекую Америку. Кое-кто изъ бѣглецовъ вернулся на родину спустя годъ-два, а многіе такъ и остались въ Америкѣ и на томъ берегу Балтійскаго моря. Точно свирѣпый ураганъ пронесся надъ страною озеръ и увлекъ за собою за зеленыя волны моря молодыхъ, сильныхъ и славныхъ сыновъ родины. Вырвалъ ураганъ съ корнемъ молодые побѣги и унесъ, и недаромъ старикъ Паю считаетъ своего сына умершимъ. Пусть онъ тамъ живъ и хорошо живетъ, но для Паю бѣглецъ родины — умершій человѣкъ. Шестьдесятъ слишкомъ лѣтъ прожилъ Паю и много на своемъ вѣку видѣлъ хорошаго и дурного, а дурного, пожалуй, и больше, однако вытерпѣлъ и вынесъ все и никуда отъ своего отца съ матерью не сбѣжалъ.
О сынѣ-бѣглецѣ избѣгаетъ говорить съ посторонними старикъ Паю, а когда кто упомянетъ его имя — на лицо старика ляжетъ тѣнь, отведетъ онъ глаза въ сторону, точно боясь смотрѣть, и вздохнетъ съ болью въ сердцѣ.
Недоволенъ поведеніемъ брата и Генрихъ. Какъ-то разъ онъ сказалъ мнѣ:
— И я уѣхалъ-бы въ Америку… звали и меня… а вотъ остался, живу тутъ…
И онъ долго говорилъ о томъ, какъ нехорошо поступилъ Давидъ, сбѣжавши отъ тяжелыхъ порядковъ жизни ихъ родины.
Генрихъ — членъ мѣстной рабочей группы. Дорого онъ цѣнитъ каждаго сознательнаго члена своей партіи, вѣритъ въ сплоченность единомышленниковъ и прекрасно знаетъ, какъ важно, чтобы число этихъ единомышленниковъ было больше. Давидъ былъ виднымъ членомъ партіи, и то обстоятельство, что онъ покинулъ своихъ, еще больше внушало неудовольствіе среди былыхъ его сотоварищей.
— Вонъ у насъ скоро выборы въ Сеймъ. Давидъ хорошо умѣетъ читать и говорить хорошо можетъ, а его нѣтъ, — продолжалъ выражать свое неудовольствіе Генрихъ, и добавлялъ, — надо ему вернуться, надо…
Какъ оказалось, Генрихъ не разъ писалъ объ этомъ брату, но тотъ оставался вѣрнымъ разъ принятому рѣшенію и на родину не возвращался. Можетъ быть, Давидъ и самъ бы былъ не прочь вернуться домой, и Генрихъ высказывалъ и это предположеніе, но вотъ уже годъ, какъ Давидъ женился на шведкѣ и ему нелегко теперь порвать связь съ своей новой родиной. У него уже и ребеночекъ скоро будетъ, и отецъ жены хочетъ сдѣлать его хозяиномъ рыбачьяго судна, и домикъ строитъ ему на берегу моря. Поселится въ этомъ домѣ Давидъ съ своей женой и ребенкомъ, будетъ рыбу ловить и навсегда уже останется въ Швеціи.
— На жену промѣнялъ Давидъ родину! — какъ-то съ горечью въ голосѣ сказалъ старикъ Паю, и даже слезы заблестѣли у него на глазахъ.
А недѣли двѣ назадъ прислалъ Давидъ письмо и сообщилъ, что у жены его родился мальчикъ. Но эта семейная радость сына какъ-то мало порадовала старика Паю. Мать Давида даже всплакнула на-радостяхъ, дождавшись внучка, а Паю заворчалъ на свою старуху и даже обругалъ ее: «чего, — молъ, — ты радуешься?.. Внукъ… ну, внукъ родился, а дальше что?.. А гдѣ сынъ нашъ, Давидъ? Теперь онъ ужъ никогда не вернется, потому новыми, чужими корнями приросъ къ своей новой, но чужой намъ родинѣ».
Въ этотъ вечеръ старикъ Паю былъ особенно неразговорчивымъ и все ходилъ по комнатѣ и напѣвалъ священные псалмы.
Тихо, точно боясь разбудить кого-то, ходитъ Паю изъ угла въ уголъ и поетъ псалмы. И пѣніе его тихое и какое-то надорванное. Тянетъ одну ноту, то понижая, то повышая голосъ, а потомъ вдругъ и оборветъ духовную фразу на полусловѣ, а помолчавъ, опять затянетъ то незаконченное слово и опять тихо тянетъ псаломъ своимъ тихимъ старческимъ голосомъ. И въ глазахъ его какое-то тихое молитвенное выраженіе, и губы дрожатъ такъ, точно ему заплакать хочется о чемъ-то. Но терпѣливо прячетъ онъ свои слезы, потому какъ-же это такъ плакать ему старому, суровому рыбаку?..
Слушаю я тихій и печальный напѣвъ псалмовъ за перегородкой и сижу, не шелохнувшись, въ свѣтлыхъ сумеркахъ вечера. Слушаю напѣвъ, слышу отдѣльныя слова, но не понимаю этихъ словъ и только тоскливый голосъ пѣвца разъясняетъ мнѣ ихъ смыслъ… Такое уже свойство тоски: на всѣхъ языкахъ выражается она такъ, что понять ее не трудно, не трудно проникнуться этой тоской. Миръ и покой души нашелъ старикъ Паю въ священныхъ псалмахъ, и голосъ его сталъ мягкимъ, и когда онъ проходитъ мимо двери въ мою комнату и я вижу его лицо и глаза, въ которыхъ уже потухла та недавняя злоба, съ которой Паю говорилъ о сынѣ.
И только одну фразу суроваго старика я не могу забыть. «На жену промѣнялъ свою родину», — сказалъ онъ о сынѣ. А мнѣ хочется думать, что старикъ ошибается. Давидъ попрежнему любитъ свою родину и тоскуетъ по ней. Самъ-же Паю передавалъ мнѣ содержаніе его одного письма, въ которомъ Давидъ не скрылъ своей тоски по родинѣ. За что-же старикъ такъ обижаетъ сына?.. Стала для Давида Финляндія мачехой, и онъ разлюбилъ ее временно, и уѣхалъ, какъ сдѣлали это многіе. Разлюбилъ родину и уѣхалъ за море, въ чужую сторону, къ чужимъ людямъ.
Развѣ легко быть на чужой сторонѣ? Развѣ легко покидать родину и жить среди чужихъ людей, на чужомъ берегу?
И я самъ на чужомъ берегу, и мнѣ такъ понятна тоскующая душа Давида. Развѣ легко покинуть родину и чувствовать въ каждый день, въ каждую минуту, что она, какъ мать, не забываетъ тебя и незримо зоветъ и зоветъ. И въ дивныхъ вѣтрахъ съ родины слышится одинъ и тотъ-же напѣвъ, какъ понятное слово изъ любимаго псалма родины: «вернись!.. вернись!..»
Иногда, но очень рѣдко, отецъ и сынъ Паю берутъ меня съ собою въ море на рыбную ловлю.
Размѣстившись по своимъ мѣстамъ въ парусной лодкѣ, оба они разомъ словно преображаются. Говорятъ мало и точно священнодѣйствуя, забываютъ обо всемъ, что осталось тамъ на берегу. Перебрасываются другъ съ другомъ короткими дѣловыми фразами, посматриваютъ въ даль моря, а меня точно не замѣчаютъ. Иногда промѣряютъ глубину дна длинной веревкой съ грузомъ на концѣ и опять о чемъ-то совѣщаются. Говорятъ по-своему и ихъ нимало не заботитъ, что я не понимаю ихъ рѣчи. И я понимаю, что говорятъ они только о томъ, ради чего пустились въ открытое море на своей быстроходной и легкой лодкѣ. Отчужденность моя отъ моихъ спутниковъ не обижаетъ меня, я, какъ безмолвный парусъ или мачта, сливаюсь съ ихъ интересами и, притихнувъ, сижу и только смотрю, что они дѣлаютъ.
Генрихъ управляетъ парусами, а Пекка сидитъ въ рулѣ и зорко куда-то смотритъ. Его старческіе подслѣповатые глаза замѣчаютъ какія-то незримыя для меня точки и примѣты на далекомъ островѣ, что утонулъ въ морѣ, или на чуть-замѣтно синѣющей грани противуположнаго берега залива. Видитъ Пекка непонятные мнѣ знаки моря и плыветъ по нимъ, какъ по вѣхамъ. А меня они попрежнему не замѣчаютъ. Въ глазахъ ихъ суровость, на устахъ скупость къ словамъ, — къ постороннимъ словамъ, не относящимся къ рыбной ловлѣ, и я боюсь спросить ихъ о чемъ-нибудь, и я боюсь повернуться на узкой скамьѣ, чтобы не зашумѣть, и я боюсь кашлянуть… И только, когда Генрихъ закуритъ папиросу или старикъ Паю вытащитъ изъ кармана свою трубочку съ мягкимъ качающимся чубукомъ, и я рѣшаюсь закурить свою трубку. Предлагаю старику Паю свой табакъ, а онъ поматываетъ отрицательно головою и набиваетъ трубку махоркой. Не признаетъ старикъ въ открытомъ морѣ нѣжностей и любезнаго обращенія, не признаетъ и баловства вкуснымъ англійскимъ табакомъ.
Здѣсь, въ открытомъ морѣ на рыбачьей лодкѣ, все дѣловито, сурово, скупо на слова или на добродушный взглядъ или на ласковую улыбку.
Какими-то древними людьми представляются мнѣ отецъ и сынъ, и я стараюсь походить на нихъ и жить ихъ жизнью, совсѣмъ особенной, совсѣмъ не похожей на ту, которой жилъ раньше. Не боятся они моря и мнѣ, человѣку суши, становился не страшно море.
Помнится, однажды насъ въ морѣ застала гроза. Темныя лохматыя тучи принеслись откуда-то издалека, принеслись стремительно, точно напугавъ безмятежную синеву неба и мелкую рябь моря: и море и небо заволновались какими-то своими страхами. Потемнѣло небо, потемнѣло море. Подулъ вѣтеръ и разомъ развелъ крупное волненіе. Выпустилъ Генрихъ парусъ, застегнулъ свою куртку на всѣ пуговицы и воротникъ куртки поднялъ и картузъ съ большимъ козырькомъ надвинулъ на лобъ.
А старикъ Паю, какъ сидѣлъ раньше въ рулѣ, такъ и теперь не перемѣнилъ позы. А пиджакъ его остался разстегнутымъ и воротъ рубахи разстегнутъ. Крупныя капли дождя съ вѣтромъ били насъ, въ спины, въ головы, въ руки. Надъ головами вспыхивали молніи и громъ ревѣлъ непрестанно. А лодка наша, гонимая вѣтромъ, неслась по темнымъ волнамъ съ бѣлыми гребнями, и то опускалась книзу вмѣстѣ съ опавшей волной, то взгромождалась на гребень волны. И отставали сзади лодки зеленыя ворчливыя волны. А я смотрѣлъ на Паю и дивился его мужеству, весь промокшій, посинѣвшій отъ холоднаго вѣтра, онъ попрежнему сидѣлъ съ рукояткой руля въ рукѣ и твердымъ взглядомъ всматривался впередъ, къ берегу, куда неслась наша лодка вмѣстѣ съ попутнымъ вѣтромъ. Вотъ онъ прижалъ рукоятку руля къ боку и какъ-то изловчился и досталъ изъ кармана трубку. Но онъ не могъ закурить трубки: вѣтеръ тушилъ и спички, и трутъ. И онъ остался сидѣть въ лодкѣ съ недымившейся трубкой въ зубахъ.
А когда налетѣвшая туча пронеслась и сгустилась въ синій пологъ надъ берегомъ, и протянуло изъ-за ея закраинъ солнце, Паю раскурилъ трубку, стряхнулъ съ волосъ капли дождя, улыбнулся и, глядя на меня, спросилъ:
— То… мочилъ?.. Ха-ха-ха!..
И онъ разсмѣялся вслѣдъ унесшейся тучи.
Какъ-то разъ мы вдвоемъ съ Пекка отправились въ море. Онъ хотѣлъ только посмотрѣть, не размотала-ли буря минувшей ночи снастей, и поплылъ налегкѣ. Генрихъ съ сестрой Анти остались на берегу и чинили сѣти. За послѣднее время я научился управлять парусами, и старикъ охотно поручалъ мнѣ ту самую работу, какую обычно исполняетъ Генрихъ.
Былъ ясный тихій вечеръ, — томительный вечеръ въ ожиданіи бѣлой ночи, когда мы съ нимъ отчалили отъ берега. Море было тихое, хотя крупная рябь еще проносилась по его челу, какъ судороги вчерашней бури. Яркимъ голубоватымъ пологомъ отражалась въ водѣ синева неба. Упало солнце вглубь моря и большимъ золотымъ шаромъ отразилось на гребняхъ ряби. И побѣжала по водѣ широкая золотая дорога. Искрилась, то уширяясь, то суживаясь, золотая дорога и исчезла у насъ подъ лодкой.
Я сидѣлъ въ рулѣ и рабски, послушно исполнялъ команду Паю.
И опять по какимъ-то примѣтамъ нашелъ Паю тѣ колья, за которые были прикрѣплены его снасти, осмотрѣлъ веревки и успокоился, и улыбнулся на-радостяхъ, но какой-то робкой улыбкой, какъ-будто боясь особенно радоваться, чтобы не разгнѣвить моря.
Сдѣлалъ онъ свое дѣло и властнымъ окрикомъ приказалъ мнѣ повернуть руль направо. И мы повернулись на гребнѣ плоской зеленовато-голубой волны. Расправились, надулись бѣлые паруса, и полетѣли мы къ берегу, гонимые предвечернимъ влажнымъ и холодноватымъ вѣтромъ.
Старикъ стряхнулъ съ себя дѣловую серьезность, набилъ свою трубку моимъ табакомъ и сидѣлъ на скамьѣ и держалъ въ рукѣ канатъ, довольный и спокойный. Разговорился онъ, однако, не сразу. И говорилъ отрывочными фразами о послѣднихъ удачахъ своего ремесла. За эти дни они съ Генрихомъ, дѣйствительно, поймали много и сиговъ, и форелей, и большихъ широкихъ лещей. Говорилъ и о томъ, на какую сумму онъ продалъ рыбы дачникамъ, и, какъ мнѣ казалось, примиренъ былъ и съ дачниками, которыхъ ненавидѣлъ.
А потомъ онъ вспомнилъ о томъ времени, когда у него была двухъ-мачтовая лайва[2], и опять разбередилъ душу. Вспомнилъ о своей лайвѣ[2], на память навернулся и сынъ Давидъ. И снова поднялась изъ глубины души его горечь, но сегодня онъ почему-то скоро успокоился и смягчился, и не бранилъ сына и не ворчалъ на него.
И снова заговорилъ о послѣднемъ письмѣ сына, въ которомъ тотъ извѣщалъ отца о новорожденномъ мальчикѣ.
Разсказалъ старикъ о письмѣ, вспомянулъ и о мальчикѣ, о внукѣ своемъ, котораго никогда не видѣлъ да и увидитъ-ли… Подумалъ старикъ о невѣдомомъ внукѣ и посмотрѣлъ вдаль моря, въ ту сторону, гдѣ родился этотъ внукъ.
Въ дымкѣ бѣлой ночи утонула чужая страна, родина внука старика Паю. Посмотрѣлъ старикъ, подумалъ о чемъ-то и затянулся трубкой. Потомъ поглядѣлъ вправо, въ ту сторону, гдѣ въ дымкѣ той-же бѣлой ночи утонула и моя родина. Чуть видны далекіе синіе берега. И мнѣ кажется тотъ дальній родной берегъ поднявшимся надъ водой, какъ миражъ въ раскаленной пустынѣ. И кажется мнѣ, что я вижу родной большой городъ и зубцы крышъ высокихъ домовъ обрисовываются на синевѣ, и колокольни церквей вижу я и башни… И переносятся мои представленія въ другую, невѣдомую мнѣ страну, туда за море, гдѣ живетъ Давидъ, измѣнникъ родины. И кажется мнѣ, что я угадываю его чувства и думы. Можетъ быть, въ эту минуту и Давидъ стоитъ на чужомъ берегу и смотритъ вдаль, въ сторону милой родины и слышитъ напѣвъ вѣтра: «верни-и-ись!.. верни-и-ись!..»
Смотритъ въ сторону второй родины Давида старикъ Паю и молчитъ, а потомъ вдругъ сталъ говорить о сынѣ и о внукѣ, и я по его словамъ сужу о томъ, какъ онъ любитъ ихъ обоихъ. Вотъ снова смолкъ Паю, а потомъ запѣлъ тотъ-же печальный псаломъ. И опять я понимаю, улавливаю въ его пѣньѣ его глубокую тоску по сынѣ, по внукѣ, котораго онъ не видѣлъ. Издалека, изъ дымки моря подъ покровомъ бѣлой ночи посылаетъ старикъ сыну своему и внуку благословеніе и въ глазахъ его любовь и печаль. Можетъ-быть, въ ту же минуту и Давидъ стоитъ на берегу моря и смотритъ въ сторону отца и милой родины. И слышитъ въ голосѣ вѣтра призывъ: «верни-и-ись!.. верни-и-сь!..»
Смотрю я вдаль, на грани синѣющихъ родныхъ береговъ, силюсь разсмотрѣть что-нибудь въ синеватой мглѣ…
Ушло солнце громаднымъ шаромъ за грани горизонта и исчезла, потухла золотая дорога на морской глади. Затерялась золотая дорога на мою милую родину… И слышу я — нѣжно, тихо тянетъ нѣжный вѣтерокъ бѣлой ночи одну и ту-же ноту: «верни-и-сь!.. верни-и-сь!..»