Константин Андреевич Тренев.
На хуторе
править
Вернувшись от заутрени, Марфа Сергеевна села у окна полюбоваться на алеющую над степью весеннюю зарю, но глаза незаметно смежились. А когда ее разбудил шепот и шарканье босых ног, солнце стояло уже высоко над затерянным в степи хутором.
В дверях тесной учительской комнатки толпились школяры, явившиеся христосоваться. Впереди всех стоял в красной сорочке, шмурыгая носом, вихрастый Панько.
Панько на уроках — до таинственности замкнутая в себе, молчаливая личность. Но зимой после уроков, когда старшие школяры, усадив Марфу Сергеевну в салазки, лихой тройкой вылетают из школьного двора и, нагнув головы, как настоящие скакуны, мчатся по улице, Панько в качестве вестового летит впереди и грозно кричит: «Бережись!» Сквозь снежную пыль собаки из дворов мчатся наперерез тройке.
Не успела Марфа Сергеевна принять поздравление от школяров, как в комнату вошел отец Фока. Он нахмурил маленький лоб с густыми, широкими бровями, толкнул локтем Панька и прошипел:
— Стань, глупак, к сторонке! Учат вас тут!
Бросил на школяров свирепый взгляд и, не глядя на Марфу Сергеевну, прошел к переднему углу.
— Христ-ос воскре-се из мертвы-ых, — запел он тем сдавленным резаным дискантом, каким иногда поют деревенские певчие, с детства и до старости состоящие в «дышкантах».
Кончив пение, отец Фока вытер губы платком, сохраняя свирепо-торжественное выражение лица, похристосовался с Марфой Сергеевной, вручил ей узелок с просфорой и яйцами и сел.
— Чего, глупаки, стоите, баньки вытаращивши! Место вам тут разве? Пошли вон!
Марфа Сергеевна заступилась:
— Не гоните, отец Фока. Они тоже гости.
— Хм! Гости! Таким гостям надо почаще, извиняйте за выражение, горячих за штаны всыпать… Вы думаете, этим глупым мужицким народам можно образование и понятие дать? Невозможно! Да вот вам сегодня на заутрени пример. Стою я с проскурами в церкви, а против меня сбоку две бабы: одна Гапониха, другая Шевчи-ха. Смотрю это я на них и вижу — что бы вы себе, барышня, помыслили? Начинают, окаянные анахтемы, земные поклоны бухать!.. Ну не скушение?.. Я до их: «Чи вы ж не показились? Кто ж таки во святой и великий день пасхи земные поклоны кладет! Да через сие ж вы, пропащие души, уподобляетесь воинам, иже, стерегущие гроб господень, падоша ниц при воскресении его!» — «Мы, — говорят, — батюшка, сего дела не знали…» Ну, вы полюбуйтесь на этих бабских народов! Они не знали! Сами ж собственноличной головой в пекло лезут! Образовывай их!
Ушли школяры, а отец Фока стал жаловаться на свою судьбу: монастырского послушника в деревенскую просвирню преобразовали. А тут еще попадья подкапывается.
От жалоб и рассказов о настоятелях и попадьях стало скучно и тоскливо.
— Может быть, на воздух выйдем, отец Фока?
— В проходку? Это возможно.
Марфа Сергеевна накинула на голову белый шарф. Отец Фока посмотрел на оттененные белым фоном тонкие черные брови над большими глазами и вьющиеся пряди и внушительно произнес:
— Ну, вы теперь — чисто Мария Магдалина!..
— Это комплимент, отец Фока?
— Святые жены-мироносицы для комплиментов не употребляются! --строго заметил отец Фока. — Мария же Магдалина, окромя того, равноапостольная, хотя же прежде была блудница и имела в себе семь бесов.
Вышли из школы. Большая церковная площадь имела праздничный вид. У заново выбеленных хат по-праздничному сидели на земле бабы с малыми детьми и старики, а посреди площади на земле расположилась густая куча серьезных мужиков — шла игра в «сковородку». Возвышающиеся на выгоне качели уже облеплены нарядной толпой дивчат. С колокольни несется настоящий залихватский казачок.
— Что делает, подлец Серега! --укоризненно качает головой отец Фока. — Что только утворяет, богомет! Оставь, нечистая сила, оставь! --замахал широкими рукавами на колокольню.
Серега лихо закончил пьесу на маленьких колокольчиках, бросил веревки и подошел к перилам колокольни. Отец Фока закричал ему:
— Что ж ты, пропащая душа, на святых звонах бесовские танцы вызваниваешь! Тебе святая колокольня — гармошка или же балабайка?
Серега молча смотрел вниз. Его худое, с пробивающимися усами лицо выражало непобедимое равнодушие и лень. Позвал:
— Барышня, лезьте сюда!
— Полеземте, отец Фока!
— Собственно, не советую: женскому полу не полагается колокольню осквернять.. Ну да, положим, вы еще по своему состоянию не вполне женщина покамест: можно!
По дряхлым, скрипящим ступенькам Марфа Сергеевна в сопровождении отца Фоки поднялась на колокольню. Какой здесь особый, странный мир! Церковный купол, обыкновенно казавшийся взлетевшим в небо, теперь стоит-- вот он, рядом, — между ней и солнцем, страшно громадный, и в его окно видна спускающаяся цепь с висящей на ней люстрой и громадные крылья сизого орла за спиной евангелиста Иоанна… Вверху под дрышей воркуют голуби. На почерневших перекладинах висит до десяти колоколов. Тихой древностью веет от этого большого позеленевшего колокола с вылитыми вокруг святыми словами… Легкий весенний ветер, влетая в широкие окна-пролеты, слегка шевелит веревки и чуть слышно, задумчиво гудит-поет в старых колоколах, будит в них песни о чем-то далеком-далеком, как старая украинская дума. И навевает грезы ласковый ветер и сладкой щемящей грустью вливается в душу.
Марфа Сергеевна подошла к перилам: хутор с его игрушечными мазанками и людьми на площади утонул где-то там внизу, а вверху синеет небо с плывущим в нем маленьким прозрачным облачком; кажется — плывет в синеве не облачко, а колокольня: взлетает все выше, выше… И ширится в груди пьянящее желание лететь… За хутором, под крутым берегом, извилистой светло-зеленой лентой тянутся вдоль речки только что покрывшиеся листьями вербы. Кое-где ослепительно сверкнет сквозь них серебряный кусок плеса, по степи убегают вдаль проселочные дороги.
Запыхавшийся отец Фока, увидав в углу цветник разукрашенных лентами и монистами зардевшихся див-чат, горестно руками всплеснул:
— Ну, не дьявольское скушение? И сюда, на господнюю высоту, сего сметья намело!.. Брысь, люциперово семя!
Дивчата стремительно бросились вниз, и на лестнице слышен был их смех и возня.
— А все этот котяга штуки строит! — отнесся отец Фока к Марфе Сергеевне, указывая на Серегу через плечо большим пальцем. — Гляньте на него, какой добродетель!
Серега стоял, облокотившись на перила, и рассеянно, безучастно смотрел на отца Фоку большими лучистыми глазами. Потом сказал:
— И сегодня чечиковская барыня в нашей церкви не была. Вы знаете, почему она не ездит? Отец Фока перепугал: вышел апостола читать, да как закричит не своим голосом, а она в обморок и упала.
— Глупый ты человек, — назидательно сказал отец Фока. — Мало тебя, глупого дурня, били!
— Ездил потом батюшка прощения просить, обещал не пускать больше отца Фоку на крилас, а барыня не согласилась: все равно, каже, он мне во сне увижается.
Отец Фока побагровел и стал быстро спускаться по лестнице. За перилами мелькнула и исчезла рыжая шляпа.
Внизу погрозил кулаком:
— Я тебе, подлец, покажу, как читает отец Фока!
— Эй, Хрыстя, Хрыстя! — закричал Серега проходившей по другой стороне площади дивчине. — Иди сюда!
— Зачем?
— Дело есть.
— Да ты обманюешь?
Христя перешла через площадь и подошла к ограде.
— Ну, вот я и пришла, — сказала она, поднимая голову вверх и заслоняясь от солнца вышитым рукавом сорочки.
— Пришла? — спросил Серега. — А я думал — приехала.
— Зачем кликал?
— А ни за чем.
— Так чего ж ты на весь хутор кричал?!
— А голос пробовал: чи не пропал.
— Нехай бы ты сам пропал! Не вязни!
— Фу, какая краля, — сонно ответил Серега, закладывая меж пальцев концы веревок. — Я ж думал — другую какую-нибудь Хрыстей зовут.
— Чтоб ты, дурисвет, ради праздника забыл, как тебя самого зовут! — ругается Христя, а в голосе — ласка и ожидание.
Но Серега уже все забыл и, склонив голову набок, весь ушел в подбор на чуть слышно отзывающихся колоколах новой мелодии. Вспорхнули вдруг легкие звуки маленьких колоколов и, перегоняя друг друга, понеслись в степь; тяжело поплыли звуки большого колокола, за ним вспорхнула новая стая подголосков, и полетели, как птенцы за матерью, радостно купаясь в чистом весеннем воздухе.
Марфа Сергеевна, прислонясь к стене колокольни, засмотрелась вдаль, на разостланный во все стороны от хутора зеленый степной ковер. Мягкий ветер чуть волновал свежие зеленя и из степного далека доносил сюда на колокольню запахи молодых трав.
Серега уже перестал звонить, и опять чуть слышно гудела медь, и, если вслушаться, пела в ней задумчивая грусть; а если всмотреться в бархатные волны степи, там тоже зыблется тихая грусть: чует молодая зелень, что робко ласкающий ее вешний ветер скоро дохнет на нее знойным дыханием и, сожженная им, она поблекнет й поникнет, а ветер будет трепать сухие стебли, и, обессилев без росы, под жгучим солнцем, упадет мертвая на землю, а осенний ветер запоет и заплачет над ней мутными ненужными слезами.
Марфа Сергеевна стала спускаться вниз по лестнице, и вдруг все задрожало, затанцевало — и какой-то хлам на полутемной площадке, и паутина по углам: колокола ударили первый плясовой аккорд и опять без удержу залились, завертелись в вихре. Отец Фока, багровый от ярости, задрав голову, прыгал у ограды и махал широкими рукавами, будто хотел взлететь на колокольню.
Марфа Сергеевна зашла было в церковный дом, но там было тихо: батюшка ушел с иконами по приходу, а старушка матушка, разговевшись, спать легла. А по коридорчику ходила наседка с цыплятами.
Марфа Сергеевна вернулась к себе и тоже легла спать. А когда проснулась, солнце уже уходило за балку и тень от колокольни, протянувшись через всю площадь и переломившись у основания школы, падала на ее стену и крышу; чистый воздух был полон смеха, песен и праздничного говора.
Быстро спустились прозрачные весенние сумерки, затрещал сверчок в комнате. Три года уже в длинные одинокие вечера слушает его Марфа Сергеевна. Все ли это тот сверчок, который встретил ее в первый вечер по ее приезде, или за три года много их сменилось? Когда она впервые услышала сквозь вой вьюги за окном его робкую, прерывающуюся беседу, показалось невероятным, превышающим слабые силы, прожить здесь хоть одну неделю. А теперь уже невероятной, далекой кажется другая жизнь и другая доля…
Марфа Сергеевна села у открытого окна. Хутор уже затих, лишь издалека доносилась чья-то песня да по ту сторону пруда временами простучит опускающийся к плотине воз, простучит и вдруг смолкнет, въехав на мягкую плотину с уснувшими над ней старыми вербами. А потом опять застучит, уже совсем близко от школы, где накатанный проселок сливается с улицей.
Очерет лугом иде,
Сова ричкою бреде… —
запел Серега совсем близко за школой. Потом сразу оборвал песню, а из темноты донесся сдержанный разговор.
— Ты, что ли, Олена?
— А то ж разве другая тебя на улице ждать станет?
— Не станет, должно.
— Не станет? — недоверчиво переспросил молодой женский голос. — Куда?..
— А никуда.
— Брешешь, до Гальки!..
— Не угадала, бо я — до Мотри.
— Да нехай она сказится!
— Ну нехай. А вчера она тебе тем же кланялась.
— А не пришел… передать!
— Да чи я вам почтарь!
— Идем же до хаты.
— Да я ж и тут не смерз.
— О, Серега! вижу, куда зазираешь! На Явдохины ворота… Гляди, там тебе Антон посчитает ребра… Да и Василь за Гальку добирается до тебя!
— А тебе жаль будет?
— А ты думаешь, другая пожалеет!
Голоса стихли. Марфа Сергеевна хотела было засмеяться, да вдруг упала головой на подоконник и зарыдала, сама не зная, о чем.
Очеретом качки гнала,
Спотыкнулась тай упала… —
звенел Серегин голос где-то за садами.
<1911>
Источник текста: Повести и рассказы / К. Тренев; Сост. и предисл. М. О. Чудаковой. — Москва: Сов. Россия, 1977. — 350 с.; 20 см.